У мамы была двоюродная бабушка, которая жила в окрестностях Кливленда и однажды посетила нас в Бингхэмтоне, штат Нью-Йорк. Мне было шесть лет, но я ясно помню, как ее машина проехала по только что заасфальтированной подъездной дорожке. За рулем серебристого Кадиллака сидел мужчина в фуражке с плоским верхом, которые обычно носят полицейские. Он очень церемонно открыл заднюю дверь, как будто это была не машина, а карета, и мы увидели туфли двоюродной бабушки. Они были ортопедическими, но модными, из искусно обработанной кожи, на низких каблуках размером с катушку для ниток. За туфлями из машины показался край норковой шубы, кончик трости, а потом, в конце концов, появилась вся двоюродная бабушка целиком. Она была великолепна, потому что была богата и бездетна.
«О, тетя Милдред», - сказала мама, а мы удивленно на нее воззрились. Без свидетелей она называла ее «тетя Мани», нечто среднее между «манипуляция» и «монета», поэтому мы не знали ее настоящего имени.
«Шэрон!» - сказала тетя Мани. Она посмотрела на папу, а затем на нас.
«Это мой муж, Лу, - представила мама. – А это наши дети».
«Как мило. Ваши дети».
Шофер протянул папе несколько пластиковых пакетов и вернулся в машину. Все остальные зашли в дом.
«Может быть, он хочет в уборную или еще что-нибудь?» - шепотом спросила мама. «Пусть заходит…»
Тетя Мани засмеялась так, будто мама спросила, не хочет ли машина заехать прямо в дом. «О, нет, дорогая. Он останется снаружи».
Не думаю, что отец провел для нее экскурсию по дому, как он обычно делал для большинства наших гостей. Он спроектировал некоторые части нашего жилища самостоятельно и очень любил рассказывать, как бы они выглядели, если бы он не вмешался. «Именно я придумал, - говорил он, - поставить мангал прямо здесь, на кухне, чтобы он был поближе к холодильнику». Гости поздравляли его с такой чудесной находкой, тогда он вел их в ту часть кухни, где мы обедали. Я был в немногих домах, но понимал, что наш был очень хорош. Окно гостиной выходило на задний двор, а также на густой лес. Зимой оттуда выходили олени и перетаптывались с ноги на ногу возле кормушек для птиц, не обращая внимания на мясные обрезки, которые мы с сестрами аккуратно выкладывали для удовлетворения их гастрономических потребностей. Даже без снега вид был впечатляющий, но тетя Мани, казалось, не заметила этого. Единственное, о чем она высказала свое мнение, был диван в гостиной. Он был золотого цвета и, видимо, позабавил ее. «Боже мой, - обратилась она к моей четырехлетней сестре Гретхен. – «Это ты его выбирала?» Ее улыбка была краткой и непрофессиональной, как будто она ей училась, но еще не овладела. Уголки рта поднялись, но глаза не смогли изменить своего выражения. Вместо того чтобы заблестеть, они остались тусклыми и бесстрастными, как старые затертые десятицентовики.
«Ну, хорошо, - сказала она. – Посмотрим, что у нас есть». Мы подходили к ней с сестрами по очереди, и она вручала нам неупакованные подарки. Тетя Мани вынимала их из необычного пластикового пакета, стоящего у ее ног. Пакет был из кливлендского универмага, который многие годы принадлежал ей, по крайней мере, частично. Ее первый муж был его владельцем, а после его смерти она вышла замуж за хозяина инструментального предприятия, который затем продал свой бизнес компании «Блэк энд Декер». Второй супруг также скончался, и она унаследовала все.
Мне тетя подарила марионетку. Не дешевую с расплывшимся пластмассовым лицом, а деревянную. Каждый ее сустав крепился маленьким крючком к черной леске. «Это Пиноккио,- сказала тетя Мани. – У него длинный нос, потому что он говорит неправду. А ты этим никогда не занимаешься, не привираешь совсем немного?» Я начал было отвечать, но она повернулась к моей сестре Лизе. «А кто у нас здесь?» Это было похоже на визит к Санте, вернее, на его визит к нам. Она вручила каждому из нас дорогой подарок и оправилась в ванную попудрить нос. Для большинства людей это просто выражение, но когда тетя вернулась, ее лицо было словно покрыто мукой, и от нее исходил сильный запах роз. Мама пригласила ее остаться на ланч, но тетя Мани объяснила, что это невозможно. «С Хэнком мы будем долго ехать, я не могу задержаться». Как мы поняли, Хэнком звали шофера, который выскочил, чтобы открыть дверь машины, как только мы вышли из дома. Наша двоюродная бабушка устроилась на заднем сидении и укрыла ноги меховой накидкой. «Теперь вы можете закрыть дверь», произнесла она, а мы стояли на подъездной дорожке, и моя марионетка махала вслед запутавшейся в леске рукой.
Я надеялся, что визиты тети Мани станут постоянным явлением, но она больше не приезжала. Несколько раз в год, обычно по воскресеньям после обеда, она звонила и просила маму к телефону. Они разговаривали минут пятнадцать, но беседа никогда не была оживленной, как когда звонила моя регулярная тетя. Вместо того, чтобы смеяться и накручивать на палец прядь волос, мама сжимала телефонный провод так, как будто это была пригоршня монет. «Тетя Милдред! – говорила она. – Как чудесно, что вы позвонили». Если мы высовывались в коридор, чтобы послушать, мама отпихивала нас голой ногой. «Ничего. Просто сидела, смотрела в окно на кормушку для птиц. Вам ведь нравятся птицы, да?...Нет? Ну, честно говоря, мне тоже. Лу находит их интересными, но…именно так. Только дай им волю, они и на шею сядут».
Было такое ощущение, как будто видишь ее голой.
Когда я поехал в летний лагерь в Грецию, именно тетя Мани оплатила мой билет. Маловероятно, что она позвонила специально, чтобы узнать, как она сможет меня порадовать. Поэтому я думаю, что мама должна была ненароком упомянуть о моей поездке, так, как это обычно делают, когда ждут от человека помощи. «Лиза едет, но это столько стоит, что, боюсь, Дэвиду придется подождать несколько лет. Вы что? О, тетя Милдред, я не могу принять такую сумму».
Но она смогла.
Мы знали, что каждый вечер тетя Мани ела на ужин котлету из ягненка. Каждый год она покупала новый Кадиллак. «Вы можете в это поверить? – говорил мой отец. – Проездив на нем каких-то две тысячи миль, она бежит и покупает еще один. Еще небось и платит за него полную стоимость, насколько я ее знаю». Это казалось ему безумием, но для нас это было самой сущностью высшего класса. Деньги давали именно это – возможность делать покупки не рыская в поисках скидок и низких процентных ставок по кредиту. Покупка нового автомобиля-универсала заняла у моего отца несколько месяцев. Он так замучил продавцов, что они были готовы сделать все, что угодно, лишь бы только избавиться от него. Он требовал и получал продленную пожизненную гарантию на холодильник, видимо, подразумевая, что, если он протечет году этак в 2020, то отец вернется из могилы и поменяет его на новый с доплатой. Деньги для отца были отдельными долларами, которые медленно скапливались как капли воды, сочащиеся из крана. Для тети Мани деньги были скорее океаном. Стоит потратить одну волну и еще не успеешь получить чек, как следующая уже обрушивается на берег. Вот в чем заключается прелесть дивидендов.
Мама потребовала, чтобы в ответ на поездку в Грецию я написал тете Мани благодарственное письмо. Вообще-то это была не очень серьезная просьба, но, как я ни старался, не мог продвинуться дальше первого предложения. Я хотел убедить тетю Мани, что я лучше остальных членов моей семьи, что я понимаю всю прелесть Кадиллака по полной стоимости и котлет из ягненка, но как начать? Я вспомнил, как моя мать выкручивалась в разговоре о птицах. По телефону можно пойти на попятный и изменить свое мнение в угоду собеседнику, но в письме это сделать гораздо сложнее.
«Дорогая тетя Милдред». «Дражайшая тетя Милдред». Я написал, что в Греции было замечательно, потом стер это и сообщил, что в Греции было неплохо. Тут я забеспокоился, что могу показаться неблагодарным, и начал заново. Фраза «Греция – древнее государство» казалась мне подходящей, пока я не понял, что в свои восемьдесят шесть она не намного моложе Дельфийского храма. «Греция бедная страна, - писал я. – В Греции жарко». «В Греции интересно, но, возможно, не так интересно, как в Швейцарии». После десяти неудачных попыток, я сдался. По возвращении в Рэйли, мама взяла один из моих сувениров, соляную статуэтку обнаженного метателя диска, и отправила ее с запиской, которую заставила меня написать прямо на кухонном столе. «Дорогая тетя Милдред. Спасибо большое!» Вряд ли такой жест показал меня этаким неограненным бриллиантом, но я сказал себе, что напишу нормальное письмо на следующей неделе. На следующей неделе я снова его отложил, потом еще и еще раз, до тех пор, пока не стало слишком поздно.
Через несколько месяцев после моей поездки в Грецию мама, ее сестра и их двоюродный брат-гомосексуалист навестили тетю Мани у нее дома в Гейтс Миллс. Я слышал об этом двоюродном брате – положительные отзывы поступали от мамы, полные отчаяния и безысходности от папы, который любил вспоминать следующую историю. «Наша компания поехала в Южную Каролину. Я, твоя мама, Джойс, Дик и этот братец, этот Филипп, значится. Мы пошли поплавать в океане и…» Тут он начинал смеяться. «Мы пошли купаться, а когда вернулись обратно в отель, Филипп постучал в наш номер и попросил, ты только представь, попросил у твоей мамы фен». Вот и вся история. Конец. Он не засовывал его себе в задницу или что-нибудь в этом роде, просто использовал по назначению, но, тем не менее, для отца это было чем-то из ряда вон выходящим. «Представляешь, фен! Ты можешь себе это представить!»
Филипп был моей навязчивой идеей. Он заведовал университетской библиотекой где-то на Среднем Западе. «У вас много общего», - говорила мама. «Он много читает. Обожает книги». Я не очень много читал, но сумел убедить ее в обратном. Когда меня спрашивали, чем я занимался весь день, я никогда не говорил: «А, мастурбировал» или «Представлял, как моя комната будет выглядеть, если ее покрасить в алый цвет». Я говорил, что читал, и она каждый раз попадалась на удочку. Никогда не интересовалась названием книги, никогда не спрашивала, где я ее взял, просто бросала: «О, как здорово».
Филипп жил с тетей Мани в одном и том же районе страны, поэтому часто с ней виделся. Время от времени они ездили на отдых, иногда вдвоем, иногда в сопровождении друга Филиппа. Это слово мама произносила с особым выражением, без осуждения, а как будто подмигивая, давая понять, что у него есть два значения, причем последнее намного интереснее первого. «У них чудесный дом, - сказала мама. – Он стоит на озере, и они подумывают о лодке».
«Ну, еще бы», - сказал папа, а потом снова повторил историю о фене. «Ты можешь в это поверить! Мужчина, который хочет воспользоваться феном».
И Филипп, и тетя Мани испытывали слабость ко всему утонченному: симфониям, опере, бульонам. Их отношения были отношениями двух бездетных рафинированных взрослых. Их не преследовали просьбами о поездке в Квик Пик или об авансе в счет карманных денег за следующий год стоило им только открыть рот. Негодование, вызванное у них моей матерью за то, что у нее есть дети, ставило меня в сложное положение. Мне хотелось, чтобы у нее был всего один ребенок – я, и мы жили неподалеку от Кливленда. Нам нужно было втереться в доверие и оказаться поблизости, когда тетя Мани будет на смертном одре, что могло случиться, как я подсчитал, в любую минуту. Тетя Джойс теперь летала в Огайо три раза в год и звонила маме с отчетом о последних событиях. Она докладывала, что тете уже стало тяжело ходить, что Хэнк установил специальное приспособление, которое медленно поднимало и опускало стул по лестнице, что Милдред стала «Я думаю, что самое подходящее для этого слово «параноик», - сказала тетя.
Когда тетя Мани уже не могла доесть до конца котлету из ягненка, моя мама запланировала собственный визит. Я думал, она поедет со своей сестрой или гомосексуалистом Филиппом, но она взяла Лизу и меня. Мы поехали на три дня в середине октября. Водитель тети Мани встретил нас у багажной ленты и провел к припаркованному снаружи Кадиллаку. «О, пожалуйста, - сказала мама, когда он хотел усадить ее на заднее сидение. – Я всегда сижу впереди, даже не говорите мне ничего».
Хэнк подошел открыть дверь, но она опередила его. «И не надо мне вот этого «миссис Седарис». Меня зовут Шэрон, хорошо?» Она была человек, который мог поговорить с кем угодно, не расспрашивать, хотя ситуация и обязывала к этому, а просто непринужденно поболтать на общие темы. Если бы ее отправили брать интервью у Чарльза Мэнсона, она могла выйти после него со словами: «Я и не знала, что ему нравится бамбук!» Это сводило с ума.
Мы выехали с территории аэропорта и пересекали пустошь. Люди стояли на ржавых мостах и наблюдали, как внизу на железнодорожных путях сцепляют грязные вагоны. Из дымовых труб выходили клубы черного дыма в то время как Хэнк в подробностях рассказывал, как он солит окорок. Мне бы хотелось послушать о том, каково это работать на тетю Мани, но мама так и не подвела его к этому вопросу. «Окорок! – воскликнула она. – Вот теперь вы говорите на моем языке».
Пейзаж постепенно смягчился, и к тому времени, как мы достигли Гейт Миллс, окружающий мир стал прекрасен. Дома из камня и крашеного кирпича были окружены могучими деревьями с блестящей листвой. Посередине улице верхом на лошадях ехала пара, одетая в ярко-красные куртки, и Хэнк медленно проехал мимо, чтобы не напугать животных. Как он объяснил, мы были в пригороде, но я подумал, что он использовал неверное слово. Пригород – это деревянные дома и улицы, названные именами жен и девушек первых переселенцев: проезд Лоры, площадь Кимберли, тупик Нэнси Энн. Где лодки и автоприцепы, почтовые ящики, сделанные в форме пещер, банковских ячеек или иглу?
«Остановись…здесь», - прошептал я, когда машина проезжала мимо слегка уменьшенной копии Виндзорского замка. «Остановись…здесь». Я боялся, что мы проедем все шикарные дома и остановимся в обычном районе, напоминающем наш собственный. Хэнк ехал дальше, и я забеспокоился, что тетя Мани может оказаться одной из тех богачей, отягченных совестью, про которых иногда читаешь в газетах. Они поступают добровольцами в пожарные дружины и стараются не привлекать к себе много внимания. Разговор перешел от окорока к сосискам и уже прощупывал почву барбекю, когда Кадиллак свернул к несомненно самому лучшему дому из всех. Такие здания обычно можно увидеть на обложке рекламной брошюры колледжа: деканат, Зал Славы. Каменные стены оплетает плющ, оконные стекла размером с игральную карту блестят на солнце. Даже воздух пах роскошно, аромат увядающих листьев с легким оттенком мирры, как я его себя представлял. Там не было ни лабиринта, ни большого как пруд фонтана, но на ухоженной лужайке стоял еще один дом поменьше, который Хэнк назвал «флигелем». Он забрал наши сумки из багажника, и пока мы ждали, перед домом проехали всадники, слегка прикоснувшись к своим бархатным шляпам в знак приветствия. «Вы слышите это? – спросила мама. Она схватилась за свой воротничок и стянула его у горла. «Разве цокот копыт не прекрасен?»
Мы были с ней согласны.
Служанка по имени Дороти вышла из дома, чтобы поприветствовать нас, а я повернулся к сестре и прошептал: «Она белая. И на ней форма», как будто Лиза была слепая или не могла самостоятельно воспринимать такие чудеса.
Служанки в Рэйли могли носить брючные костюмы или поношенные халаты медсестер, но это была настоящая форма: накрахмаленное черное платье, отделанное белой тканью на манжетах и воротнике. На ней также был передник и неказистый чепчик, который на ее голове смотрелся как маленькая подушечка.
Тогда как обычные служанки бормотали себе под нос, Дороти вещала. «Миссис Браун отдыхает». «Миссис Браун скоро спустится». Как у говорящей куклы, набор ее высказываний, казалось, был ограничен небольшим количеством заранее записанных фраз. «Да, мэм», «Нет, мэм», «Я прикажу подать машину ко входу». Ожидая тетю, мы ели бутерброды с копченой лососиной и картофельный салат. Я предложил разведать обстановку или, по крайней мере, выйти за пределы кухни, но идея была встречена без энтузиазма. «Миссис Браун отдыхает, - сказала Дороти. - Миссис Браун скоро спустится». Уже почти стемнело, когда тетя Мани позвонила на кухню, и нам позволили пройти в парадную гостиную.
«Вот, наверное, морока вытирать здесь пыль», - сказала мама, и меня передернуло от недостатка у нее утонченности. Вся суть пышного убранства заключалась в том, что кто-то другой занимался хозяйством, полировал столы и вычищал грязь между пальцами львиных лап, в форме которых были сделаны ножки кресел. Принимая все это во внимание, я бы ни за что не хотел вытирать со всего этого пыль. Один-два абажура – это еще полбеды, но эта комната напоминала апартаменты в стиле одного из королей, которые в музее обычно огораживают шнурами. Мебель словно собралась маленькими тесными группками, как гости на вечеринке. На стенах были атласные обои, портьеры, украшенные, как мы позднее поняли, фестонами, струились от самого потолка до пола. Стул с подставкой и складной карточный столик не совсем вписывались в обстановку, но мы притворились, что не замечаем этого.
«Миссис Браун», - объявила Дороти, и, последовав за скрипом шестеренок, мы остановились возле перил, уставившись на приближающееся кресло. Тетя Мани, которую я видел десять лет назад, хоть и была хрупкой, но достаточно существенной для того, чтобы оставить вмятину на диванной подушке. Тетя Мани, которую сейчас спускали по лестнице, казалось, весила не больше щенка. Она все еще была элегантно одета, но ее лицо было покрыто морщинами, а лысеющая голова свисала с плеч, как старая луковица. Мама назвала себя, и когда стул достиг земли, тетя Мани пристально смотрела на нее несколько мгновений.
«Я Шэрон», - повторила мама. «А это двое моих детей. Дочь Лиза и сын Дэвид».
«Твои дети?»
«Ну, некоторые из них, - сказала мама. – Двое старших».
«А ты кто?»
«Шэрон».
«Да, точно, Шэрон».
«Вы отправили меня в Грецию несколько лет назад, - заметил я. – Помните? Вы оплатили мою поездку, а я отправил вам много писем».
«Да, - сказала она. – Письма».
«Очень длинные письма».
«Очень длинные».
Вина, которую я за собой чувствовал, внезапно исчезла, и место ее занял страх, что она забыла упомянуть нас в завещании. Что там происходило в ее сухонькой голове? «Мам, - прошептал я. – Не дай ей забыть, кто мы такие».
Как выяснилось, тетя Мани понимала намного больше, чем казалось. В именах она была несильна, но она была невероятно проницательной, по крайней мере, в отношении меня.
«Где этот мальчишка? – спрашивала она каждый раз, когда я выходил из комнаты. – Позови его обратно. Не люблю, когда суют свой нос в мои вещи».
«О, я уверена, что он никуда не сует свой нос, - отвечала мама. – Лиза, пойди за своим братом».
Второй муж тети Мани был охотником на крупную дичь, и рядом с парадной гостиной устроил огромный зал трофеев, просто ковчег таксидермиста. В углу для больших кошек были снежные леопарды, белые тигры, лев и пара пантер, застывших в прыжке. Горные козлы демонстрировали свои рога перед кофейным столиком. Волчица выслеживала голубя из-за дивана, а около шкафа с оружием медведица гризли подняла свою могучую лапу, защищая медвежонка, который сжался за ее спиной. Там были и животные и предметы мебели, сделанные из них: слоновья нога, служащая ножкой стула, пепельницы из копыт, нога жирафа, превращенная в торшер. Вот, наверное, морока вытирать здесь пыль!
Я в первый раз зашел в эту комнату, когда тетя Мани принимала ванну, сел на диван, обтянутый шкурой зебры и испытал двойственное чувство зависти и необоснованного страха: тысячи глаз наблюдали за мной, и я хотел обладать ими всеми. Если бы пришлось выбирать, я бы взял гориллу, но мама сообщила, что вся коллекция завещана какому-то маленькому музею естественной истории где-то в Канаде. Я спросил, с какой стати Канаде понадобился еще один лось, но она только пожала плечами и сказала, что у меня с головой не в порядке.
Когда меня выставили из зала трофеев, я вышел на улицу и стал рассматривать его через окно. «Где он? – спрашивала тетя Мани. – Что он там замышляет?»
Однажды вечером, вдоволь насмотревшись на зал трофеев через окно, я бродил среди кустов и увидел, как миссис Брайтлиф, сиделка на неполный день, разделывала котлету из ягненка для тети Мани. Они обе сидели у складного карточного столика, а с портрета за ними наблюдал муж номер два, присевший возле убитого носорога. Из кухни вошла мама, и я поразился тем, как не к месту она там выглядела, как чуждо смотрелась среди нанятой прислуги и столов, украшенных фестонами. Я всегда предполагал, что обладатель полного набора зубов может перейти из одного социального класса в другой, легко сменить ферму на особняк, но оказалось, что я ошибался. Жизнь, подобная жизни тети Мани, требовала не просто изучения, но и определенной склонности к притворству, то, чем бог благословил далеко не каждого. Мама помахала своим стаканом с виски, а когда она шутя присела на стульчик старушки, я понял, что мы обречены.
В воскресенье после обеда Хэнк отвез нас обратно в аэропорт. Тетя Мани продолжила неуправляемое падение и умерла в своем доме в первый день весны. Мои родители посетили похороны и вернулись в Кливленд через несколько месяцев. Как они сказали, надо было уладить вопрос с имением, встретиться с адвокатами, разобраться со всякими мелочами. Они улетели из Рэйли на самолете, а через неделю вернулись на серебристом Кадиллаке, и меховая накидка лежала на коленях моей матери, оставляя на них следы от жары. Очевидно, что о ней вспомнили – причем, достаточно существенно – но ничто не могло заставить ее раскрыть точную сумму.
«Я назову тебе цифру, а ты просто скажешь, больше или меньше, - попросил я. - Миллион долларов?»
«Я тебе не скажу».
«Полтора миллиона?»
Я потихоньку толкал ее посреди ночи, надеясь, что она может заговорить во сне. «Два миллиона? Семьсот тысяч?»
«Я тебе не скажу».
Мой друг позвонил, притворяясь агентом налоговой службы, но моя мама раскусила его. Нечасто у налоговиков на заднем фоне звучит запись Джетро Талла. И естественно они никогда не звонят со словами: «У меня всего один маленький вопрос».
«Но мне необходимо знать, чтобы рассказывать всем».
«Именно поэтому я тебе и не говорю».
В то время я работал в кафетерии, но все еще раз в неделю удостаивался работы няньки, которой занимался со средней школы. Эти дети презирали меня, но в их ненависти было что-то родное, почти уютное, поэтому их родители продолжали меня приглашать. У семейства в холодильнике всегда была дорогая еда: нарезанные ломтиками мясо и сыры. Бутылки с маринованными артишоками. Однажды, когда мне отдавали заработанные деньги, я сказал матери семейства, что моя двоюродная бабушка умерла и у нас теперь есть Кадиллак и меховая накидка для ног. «Еще она оставила нам деньги, - похвастался я. – Приличная сумма». Я думал, что эта женщина сделает меня членом клуба владельцев забитых до отказа холодильников, но вместо этого она выпучила на меня глаза. «Кадиллак, - повторила она. – Боже, вы теперь станете нуворишами».
Я был не совсем уверен, что значит нувориш, но звучало не очень. «Вот стерва», - сказала моя мама, когда я повторил ей наш разговор, а потом напустилась на меня за то, что я все рассказал этой женщине. Через неделю Кадиллака больше не было, его продали. Я винил в этом себя, но оказалось, что мои родители все равно хотели от него избавиться. Мама купила себе несколько элегантных костюмов. Она забила холодильник нарезкой из магазина деликатесов, но она не купила бриллианты или домик на побережье или еще что-нибудь в том же духе, чего мы от нее ожидали. На некоторое время деньги стали для нее козырем в ссорах. Мама и папа ссорились из-за какой-нибудь ерунды и, когда он смеялся и выходил из комнаты – а так он всегда заканчивал споры, давая понять, что противник не в себе и ничего тут не попишешь, – мама кричала: «Думаешь, я не могу себе позволить уйти от тебя? Рискни, дружок». Если сосед был с ней неприветлив или кто-то в магазине не обращал на нее внимания, она возвращалась домой и стучала по столу, прошипев: «Я могу купить и продать этого сукиного сына с потрохами». Она часто представляла, как скажет эти слова, и теперь, когда она могла себе это позволить, я чувствовал ее разочарование из-за того, что они доставляют ей так мало удовольствия.
Я думаю, что именно деньгами тети Мани заплатили за мою съемную квартиру, когда я переехал в Чикаго, чтобы поступить в Институт Искусств. Я думаю, что благодаря ее деньгам родители смогли отправить мою сестру Гретхен в Школу дизайна на Род-Айленде, а мою сестру Тиффани в ужасную, но очень дорогую исправительную школу для малолетних в Мэне. Эти деньги пошли на то, чтобы вытащить детей моей матери с юга, что для нее означало большой шаг вперед. Остатком денег распорядился наш отец, финансовый алхимик, превративший золото в полный почтовый ящик годовых отчетов, от которых получал удовольствие только он один.
Что же до мечты таксидермиста, канадский музей не принял коллекцию моего двоюродного дедушки. Она была слишком мрачной, чтобы быть выставленной на аукционе, поэтому животных и все безделушки, сделанные из их частей, отдали Хэнку.
«Что ты сделала? – спросил я у матери. – Дай-ка разобраться. Что ты сделала?»
Был сделан телефонный звонок, и мне отправили ковер из шкуры медведя, который несколько лет лежал на полу в моей слишком маленькой спальне. Вы знаете, это самая неподходящая вещь для изготовления ковров. Идешь в один конец комнаты – наступаешь на голову. Идешь в другой – попадаешь ногой в открытую пасть.
Уединившись с моим медведем в первый вечер, я закрыл дверь на два замка и лег на него голым, как это делают иногда в журналах. Я надеялся, что это будет самым прекрасным ощущением в мире, мех поверженного животного на моей обнаженной коже, но единственное, что я почувствовал, - это неприятное беспокойство. Кто-то наблюдал за мной, не сосед и не одна из моих сестер, а второй муж тети Мани, тот, которого я видел на портрете. Лицом он сильно напоминал Тэдди Рузвельта, очки в тонкой оправе, поблескивающие над бесформенными моржовыми усами. Этот человек подстерег дикого зверя в обожженной солнцем саванне, и теперь его хищный взгляд остановился на мне: хилый семнадцатилетний парень в огромных очках и браслете с бирюзой пятнает честное имя охоты на крупную дичь своей костлявой прыщавой задницей. Образ был не из приятных и запомнился мне на долгое, долгое время.
На втором курсе колледжа Лиза забрала ковер в Вирджинию, где он лежал на полу ее комнаты в общежитии. Мы договорились, что я дал его ей взаймы, но в конце весеннего семестра она отдала его своей соседке, которая погибла в автокатастрофе по дороге домой в Пенсильванию. Услышав эту новость, я представил, как ее родители, объятые невероятным горем, находят медвежью шкуру в багажнике машины их дочери и не могут понять, какое она имеет отношение к ее, или чьей-либо еще, жизни.