- Никуда не пущу! – и она распласталась по моей спине, разбросав мне по плечам свою роскошную конскую гриву. Вот поганка! Ведь прекрасно знает, что со мной делают эти твердые острые сосочки на ее невозможных тугих мячиках, когда она прижимает их к моей спине.
- Ну, Фирочка, ну не начинай...
- Я тебе не Фирочка! – и она сразу привстала, отпрянула; вспышка гнева – как всполох огня, - Я Дженифер!
- Ну, Женька...
- Я не Женька! Я Дженифер! И перестань наконец меня называть вашими дурацкими палестинскими именами!
- "Женька" – это тебе не «палестайн нэйм», а вовсе даже рашн. И вообще, надо говорить не палестайн, а джуиш.
- Рашн, Джуиш! Какая мне разница! Я – Дженифер! – и задрала гордо подбородок, иш, благородная дочь саксонской нации, леди Персефона Дженифер Тальбот-Мелл. Такое вот у нее полоное имя.
- Look, you (Слушай ты), леди Тальбот!
- Да, сэр? – ямочки на щеках, и лучезарная улыбка, исполненная благородного достоиства. Черт! Для нее это просто и естественно, а я всех этих сэров и прочие буржуазные цирлихи манирлихи имел в гробу в белых тапочках, причем два раза. Как еврей, и как воспитанный в Советской России ребенок.
- Мне что, так тебя и называть?
- Why not? Сейчас она уже прекрасно понимает, вай нот, просто издевается, я вижу как дрожжат ее сжатые губы, сдерживающий готовый рассыпаться смех.
- Ладно, я пошел! – я быстро выскакиваю из кровати.
- Никуда не пущу! – и она кошкой прыгает мне на спину, а ее смех плещет накноец наружу.
- Слушай, я так опоздаю на утреннюю молитву!
- Опоздай! – ну это я так, я знаю, что ее это не проймет... Эту сцены мы устраиваем всякий раз когда я у нее ночую, для нее это почему-то очень важно. Я должен найти слова, доводы. Первый раз я пытался быть серьезным, пытался ее осадить... Это кончилось слезами, и тогда я и вправду опоздал.
- На меня пожалуются командиру полка!
- Пусть!
- Он меня посадит под арест, и ты неделю меня не увидишь!
Дженифер ухмыляется ехидно, скептически и презрительно. Ее ухмылка с одной стороны как бы говорит – подумаешь! Очень надо! С другой стороны – мы с ней оба прекрасно понимаем, что и вправду надо. Очень. Но она этого, конечно, ни за что не признает. Ну, и как ты теперь будешь из этого выпутываться?
- Ну да... Ты этого не переживешь. Умрешь от спермотоксикоза.
Вот зараза! Нет, эта девчонка прикончит меня раньше, чем до меня доберется Люфтваффе.
- Это скажите мне, откуда семнадцатилетняя барышня из Хемпширского института благородных девиц знает такие слова?
- Знал бы ты наших девиц, и что порой творилось по ночам в наших девичьих спальнях! А потом - ты забываешь, я же училась на сестру милосердия.
- Три месяца? Краткий курс укола в ягодицу и наложения марлевых повязок, выпускной экзамен по опорожнению судна и постановке клизмы? Или у вас еще там был практикум по спермотоксикозам? А? Признавайся, поганка! Ты мне этого не рассказывала!
Она смеется. Неожиданно становится серьезной, хмурится...
- Вообще-то, это из дедушкиных справочников. Он был врач... Я приготовлю кофе!
Она хватает ночнушку и бросается вон из комнаты, пытаясь на ходу напялить ее на себя.... Ее душат слезы, но на этот раз она сможет их сдержать, я знаю. Она молодец, моя маленькая девочка Дженифер... Вот только за последние две недели я почти не сплю... Я все время с ней... Да еще эти опоздания....
Она всегда начинает эту игру, а я должен искать ответ... Всякий раз другой, и не любой, который придет в голову, а такой, чтобы она его приняла.
У меня есть ответ. Настоящий. Тот, который никогда не дает проспать, когда после короткого сна в объятиях Дженифер я вскакиваю за два часа до рассвета по сигналу порции адреналина, брошеной в кровь мозгом из сонного забытья, что всегда прерывается на одной и той же картинке.
Я знаю, что в этот час пилоты Люфтваффе тоже вылезают из под боков своих девчонок, если у них конечно есть девчонки. Они идут в туалет, опорожняют мочевой пузырь, наверное, смывают с себя ночной пот холодной водой и мылом. Они наверное чистюли. Они намыливают подбородки и берутся за бритвы. Они что-то напевают себе под нос. Что? Дойчланд абер алес? Майн либер Августин? Хрен его знает. Но у них хорошее настроение, потому что им сегодня лететь. Они выходят в тающую ночь, они надевают летную форму. Они улыбаются друг-другу: «Здравствуй, Ганс!» «Здравствуй Отто!» «Гут морген, Фридрих!» «Сегодня мир хабен а гроссер таг! Унзер аэропланен геен нах гордная Британская империя беспощадно бомбардирен! За Райх! За Фирер! Ура!» Кто-то коого-то недолюбливает, кто-то с кем-то в ссоре. Кто-то кому-то завидует. Все как у нас.
Летный состав стекается на аэродром, а у техников и обслуги рабочая смена в самом разгаре – регулируются движки, деловито шастают заправщики, набиваются пулеметные ленты. Вот едет на тележке тысячекилограммовая бомба. С уважительной осторожностью ее цепляют ремешками домкратов и подтягивают к пузу Хенкеля.
И какой-нибудь голубоглазый и светловолосый штурман люфтваффе – истинный арийско-нордический тип – удовлетворенно похлопывает эту крошку по боку. Это он сегодня попробует донести ее до портовых сооружений Дувра, или до жилых кварталов Лондона, и вогнать в цель с максимальной эффективностью. На ее металлической оболочке – ночная росса, а на солнце она заблестит незадолго перед тем, как нордический штурман-бомбардир отправит ее в последний путь по баллистической траектории.
Люфтваффе вылетает затемно и бомбит на рассвете.
Скрипит домкрат, надрываясь под тысячекилограммовой тяжестью. И вот этот скрип – как ножом по тарелке – всегда врывается в мой сон, и бросает меня в морозную дрожь. И я вскакиваю. Я должен быть там. Я должен поставить собственное тело между этим Хенкелем и Британией. Мне, в общем-то, не очень есть дело до Британии, но во-первых только они дадут мне самолет и возможность бить нацим, а во вторых – я принес им присягу... И еще – Дженифер. Словом - в этот трудный час, час твоей беды, Британия, я – твой верный солдат.
И мне нельзя опоздать, иначе упадет бомба... Я и так никогда не знаю, удасться ли мне их поймать, перехватить и не пустить... Это самый большой наш страх – он сильнее страха смерти, сильнее страха оторваться от земли и больше никогда не коснуться полосы колесами.
И я могу рассказать Дженифер, как в эту самую минуту, когда она раскидывает свои тугие грудки по моей спине - какой-ниубдь немецкий техник сосредоточенно и осторожно вставляет боковые взрыватели в авиабомбу SC-1000.
Я могу ей об этом рассказать, моего английского хватит. Я никогда этого не сделаю. Если она сможет хоть на мгновение заглянуть в меня, в ту картину, которая выдирает мое сознание из сна каждую ночь, то скорей всего у меня перед глазами предстанет картина «Дженифер в шоковом ступоре», которую я впервые увидел 12 июля. И не забуду никогда.
* * *
Это было на третий день боев. Я гнал перед собой Хенкель, а тот никак не хотел умирать. Верхний стрелок давно молчал, наверно убит, и мне было нужно всего лишь оставаться с превышением, чтобы не попасть под нижнего. Моему харрикейну тоже досталось, винт почти не давал тяги, и его вал натужно скрипел, будто перемалывая толченое стекло. Сейчас движок встанет. Поэтому я не могу догнать и растрелять Хенкель. Если бы винт тянул – я мог бы набрать скорость, залезть чуть выше и оттуда въехать в него, как на санках. Боекомплект как раз еще оставался, так что я впаял бы ему от души. Или я мог бы нырнуть вниз, набирая скорость и потом потянув ручку на себя, попытаться клюнуть его в брюхо, туда, где висит эта тысячекилограммовая бомба, и где ждет меня нижний стрелок.
Но движок сдох, и мы почти не сближаемся. Я еще раз смотрю на него сквозь круг прицела, оцениваю размах крыльев. Он занимает никак не больше половинки круга – 400 ядров, ну 350 – Эверест оптимизма. Сведение моих пулеметов установлено на 200, и они не шибко-то крупноколиберные. И на такой дистанции мои выстрелы ничего не дадут. Большая часть пуль уйдет в молоко, те что попадут, не причинят вреда..
А эта сволочь никах не хочет расставаться со своей плюхой, волочит и волочит ее с ослиным упрямством туда, в глубь острова, вон – наверно к тому городку, прямо по курсу, который начинает вырисовываться вдали, километрах в двадцати севренее. Ашфорд, или как там его. Нет, Ашфорд вон он, сзади слева. А это Мейдстон. А немного не долетая его – наш филд. Прямо по курсу. Гребанный Хенкель! Мне бы еще чуть чуть сблизиться и дать долгую учередь в какое-нибудь уязвимое место на дистанции сведения, тогда он заполыхает. И взорвется, либо по-крайней мере бросит сбросит на конец свою бомбу на поля под нами, а не на город. Но мой движок почти мертв, и мне не догнать его.
Я скриплю в бессилии зубами. Нет я вовсе не сторонник лютой ненависти, священного гнева и чего там еще бывает. Летчику нужно прежде всего хладнокровие, и к противнику нужно относиться – как бы это сказать... спортивно. Дашь эмоциям хоть на секунду себя ослепить – и с высокой вероятностью ты труп. И так же следует относиться к возможности собственного поражения и смерти. Как ни странно – это увеличивает ваши шансы пожить подольше. И бомба, которая наверняка упадет на Мейдстон, возможно первая, но наверняка не последняя. И Мейдстон – не первый город на который упадут бомбы. Хенкель впрочем тоже не вернется на матрик. Руля направления у него нет вообще, элероны не работают. Поэтому он прет по прямой, ему просто больше ничего не остается. Однако его экипаж знает, что скорей всего останется жив. Сядет на брюхо, или выпрыгнет. Ну, кроме верхнего стрелка, конечно. Это вообще место смертника. Еще бы отстрелить ему руль высоты... Тогда все кончится. А не расставаться с бомбой в такой ситуации, ну это – не знаю... Надо обладать повышенной кровожадностью. Железный крест небось хочет заработать, сука. Да, я ужасно зол. День не задался еще с самого утра. Точнее с вечера.
Вечером Алон собрал всю палестинскую эскадрилию, и сказал:
- Значит так. Все эти парадные тренировки, вообщем – забудьте о них. За прошедший два дня боев я убедился, что так работать мы не можем. Это на учебных вылетах, да в ясную погоду было хорошо забираться наверх и оттуда с криком: "Эх, зашибу!" падать на транспортник, который бриташки еще и раскрасили оранжевыми кругами для пущей заметности. Я проанализировал нашу боевую ситуацию, и она принципиальна другая.
Первое. Наци идут плотным строем, и когда я на них сваливаюсь, по мне работает не один стрелок, а трое.
Второе. Пока я заберусь туда, откуда удобно падать – они пролетят километров двадцать.
Третье. Пока я лезу вверх – мессеры прикрытия окончательно приходят к полному консенсусу о том, как именно они меня будут скушать.
Четвертое. После такой аттаки все Хенкели в плотном строю, у нас минус один харрикейн – по меньшей мере! А еще – никто не знает, где кто, кто кого прикрывает, кто на кого заходит, и т.п. Это уже стоило нам четырех харрикейнов, а они у бриташек на дубах не расстут.
Все заулыбались. (Дуб на иврите – Алон)
- Ну и, конечно, Рои Раанан...
Я до крови закусил губу. Рои был моим ведомым, и в том, что его распилил мессер виноват был я один...
- Мартефи!
-Я!
- Отставить самобичевания!
- Алон, я...
- Ты – сейчас заткнешься и не будешь компостировать мне мозги своим гребанным чувством вины. Я тебе уже все сказал. Желаешь терзаться – дело твое. Хочешь – я с тебя лично шкуру спущу... Потом. Когда война кончится...
Я разозлился.
- Да не предавался я никаким самобичеваниям! Я...
- Сказки будешь рассказывать своей бабушке. Или вон бриташкам. Сядь, заткнись и слушай, что мы будем делать завтра. И еще – запомните – я не собираюсь ничего согласовывать с командованием, иначе мы еще неделю будем продолжать летать по старому. В общем – вы все понимаете, не дети.
И Алон начал объяснять нам новую тактику. А мне было херово и муторно на душе. И я был зол на Алона за его медвежью хирургию эмоций. И пол ночи не мог заснуть. Рои было всего 18 лет. А утром я с жутким трудом просыпался.
А потом мы сидели на мокрой траве и гадали, лететь нам сегодня, или нет. Погода была не очень. Наконец нам дали вылет.
И вот наша тройка упрямо лезет вверх, впереди Алон со своими, а у меня Йохай как обычно отстал, а Дани практически не держит строй – танцует под моим под правым боком как пьяный – дальше, ближе, выше, ниже – не умеет человек плавно работать ручкой. Пинает самолет, как лошадь. Третья тройка вообще неизвестно где.
- Jericho – are you on the air?
- Positive. Watching you. Climbing.
Ну, и то хлеб. Раз видят, значит – не потеряются.
Я с трудом убедил Алона, что при неодновременном взлете нечего ждать, пока все соберутся. Лучше одна тройка на пути Хенкелей на подходе, чем вся эскадрилья, пришедшая к шапочному разбору.
Вот Алон нырнула в облака. Ах, не разбрелись бы ведомые!
Котакты! 11 часов! Выше! Нет, это не могут быть наци! Они не могли нас опередить настолько! Фу! Точно, идут курсом на юг. Спитфайеры. 11 авиагруппа. Прошли поберержье, все, под нами океан. Чек поинт – точка, где мы должны их ждать. Вчера и позавчера мы туда просто не успевали подойти вовремя. А сегодня – вот они мы. Алон встает в круг. А где же клиент?
- Attention, All! Intruders two zero zero.
Да, вон они. Либо мы чуть чуть ошиблись, либо они меняли курс. Ну, что теперь скажет Алон?
- Пальма, работаем по схеме.
Ясно. Значит, он все таки решил попробовать. Ну что ж, все вроде на местах, высота у нас почти равная, вот только курсы не совсем навстречу. Ага, Алон ведет нас наперерез, с упреждением. Ладно. Тогда ему нужно перестроить нас колонной.
- Palm tree, change formation to column.
Хорошо, пока все получается. Сейчас надо будет начинать заход.
- Palm tree, all attention! Go!
Бросок самолета влево, меня вдавливает в кресло. В прицеле растут хенкели, растут с фантастической быстротой. Нити! Навстречу потянулись десятки серебрянных нитей, это заработали на хенкелях курсовые пулеметы. Я ловлю его в прицел... Черт, да куда ж ты... Я жонглирую ручкой и педалями направляя нос самолета в единственно врном направлении. Вот оно! Я жму на гашетку, и мои пулеметы плюются огнем, и хенкель неудержимо растет в круге прицела, сейчас мы столкнемся...
Я судорожно толкаю ручку от себя. И сразу исчезает сила тяжести, и желудок пытается выпрыгнуть наружу, пыль и какой-то мусор из-под ног летят прямо в глаза, и, уже проваливаясь, я ощущаю, как голова врезается в фонарь кабины.
Но все это – лишь мгновение, я тут же начинаю выбирать ручку, и самолет сперва выравнивается, потом выходит на вертикаль. Я осматриваюсь. Оба ведомых – на месте, справа – первая тройка, слева третья. В третьей кто-то тащит за собой дымный хвост. Я тяну и тяну свою полупетлю, стараясь выйти как можно выше. Теперь по плану Алона командование переходит ко мне. Я переворачиваюсь и первым делом оцениваю результат. А результат до неправдоподобия великолепен. Строй из 8 хенкелей от нашей лобовой атаки развалился, как и предполагал Алон. Они больше не формация, они - стадо. Так, этот, этот, и еще вон тот – уже не опасны, еще двое сбросились и разворачиваются, а вот эти двое прут вперед. Где же еще один? Мое дело – принять решение, что мы делаем дальше, добиваем эту группу, или аттакуем следующую. А Алон тем временем поглядывает, не собираются ли откуда нибудь свалится на нас мессеры. Так, сейчас мы...
- Да не трогай же ты меня!
- Эли, там из милиции пришли....
- Из милиции? Ладно...
Я с трудом выдераю свою сознание из другого, теплого и уютного мирка... Я возвращаюсь на землю... Я не хочу здесь быть... Мне больно. Я тащусь к двери – она закрыта. Интересно, если "пришли" то где они? За дверью? Ах, ну да, это же из милиции... Она их не пустила. Она спросила: "Кто?" Ей ответили "Милиция!" И она пошла звать меня. Я открываю дверь. Мне плевать. Мне нечего скрывать, и некого бояться. Мы живем на первом этаже, и наша дверь никогда не запирается. Она старая, разбитая, деревянная. С хиленьким замком. Такую можно высадить двумя-тремя ударами ноги. Только когда нас нет дома мы запираем ее. В Москве 90 годов это фантастика.
За дверью стоит подтянутый молодой человек спортивного вида. Он протягивает мне удостоверение, я говорю ему:
- Заходите.
И пропускаю его внунрть. На его лице недоумение, он все пытается сунуть мне свою красную книжечку. Он представляется. Говорит про поступившее на нас заявление...
- Хорошо, говорю, хорошо... Проходите в комнату. Не в дверях же нам разговаривать... И не в коридоре... Чаю хотите?
Я иду в комнату, ему ничего не остается кроме как идти за мной. Я эмпат. Я умею ощущать людей. Этот молодой человек, как ни странно, - тоже. Это его качество, о котором он сам не подозревает, доводит его удивление до предела. Он не понимает, почему я зову его в дом. Он чувствует, что я не люблю ментов.
Я их и правда не люблю. Но во-первых, менты бывают разные. А во вторых я всегда с любым человеком веду себя так, как будто он имеет право на полное уважение с моей стороны. Пока он не убедит меня в обратном. Как часто это позволяло мне заставить людей отбросить дурацкий гонор и начать вести себя по человечески! Я на минутку пытаюсь посмотреть вокруг его глазами, и понимаю, что ему кажется, что он попал в зазеркалье.
- Извините, - говорю, – я плохо себя чувствую. Болею. – Я пытаюсь объяснить хоть что-то. Хотя бы свой ужасный вид.
- Как, Вы сказали, Вас зовут, Николай Сергеевич? Он кивает. Я смеюсь про себя – "Сергеичу", наверно, 23 года, а выглядит он вообще на 19. Неожиданно я замечаю, что он буквально сделал охотничью стойку, взгляд устремлен на комод. Там лежат пистолеты. Вальтер и Баретта. Он уже практически готов броситься, но не знает куда: к оружию или ко мне.
- Игрушечные, - говорю я, - посмотрите.
Он идет к комоду, он смотрит на пистолеты. Они выглядят очень убедительно. Еще бы. Я их так и выбирал из множества новомодных китайских пневматических самострелок. По убедительности. Мне может понадобиться оружие. Но иметь настоящий ствол в Москве 90 это самоубийство. Если ты, конечно, не обладаешь соотвествующим положением, связями. И деньгами. Я не обладаю. Я обычный человек. И поэтому на комоде перед опером лежат очень правдоподобные китайские игрушки. Но у оружия кроме функции поражения существует функция запугивания, сдерживания. И на самом деле она и есть основная. Если я смогу убедить, что у меня оружие, из которого я могу убить, это парализует противника. И это может мне помочь. Убить-то я могу и без оружия. Шнурком ботинка, ударом ключа в горло, брючным ремнем, голыми руками...
Мы разговариваем... У меня такое чувство, как будто меня насилуют, и я просто жду, когда это кончится и он уйдет. Мне больно. Мне все время больно. Я хочу чем-то эту боль заглушить... Я хочу обратно, туда где нет боли...
Воспоминание гаснет. Нет ни до, не после. Откуда я появился рядом с этой женщиной, в этой ободранной квратире? Куда я делся потом, закрыв дверь за млодым опером? Неизвестно. И никакой связи ни с сегодняшним днем, который начал прокручивать в памяти, начиная с того момента, когда Дженифер улегась на меня с этими ее "не пущу", ни с тем днем, когда я впервые ее увидел, прислоненную к деревянно стене дома, перпачканную в саже, и с остекленевшими глазами. И та женщина, которая трясет меня за плечо, не Дженифер. Эту женщину я ненавижу, потому что ради нее я обязан жить, а жить мне больно. И я люблю ее... Дженифер я на самом деле не люблю. Но ее нельзя оставлять одну... И вообще, я не знаю, тот я и этот я – разные люди, или один человек?
Стоп! Не надо пытаться вспомнить. Не надо сопоставлять! Не надо думать. Все это занимает время. Реальное. А его нет. Остаются секунды. Потоки воспоминаний почти не требуют времени, мой мозг уже работает в предсмертном режиме, когда за мгновение перед глазами пролетают годы, а вот потуги осознания – они секундоемки. Порнимание придет потом – как озарение, как мгновенное вспышка... Если успеет, конечно. В любом случае – это теперь мой единственный шанс. Пусть воспоминания текут в произвольном порядке. Мне нельзя их направлять.
...В это время подтянуты молодой человек спортивного вида стоит в пыльном подъезде и сосредоточено морщит лоб. Вот, на его лице появилась удовлетворенная улыбка. В его мозгу начала оформлятся изящная оперативная комбинация...
Где же этот проклятый Хенкель? А вот он! Разворот, и я начинаю пикирвоать. В тот день удачной была только та перавая атака. Дальше все шло наперкосяк, и я раскалялся все больше и больше. Мы не стали добивать первую группу, а развернулись к следующей. Тут нас аттаковали мессеры. Мы уклонились, и в конце концов спиты их отогнали, но еще два самолета ушли на базу. И того нас шесть. Я остался голым. Оба ушедших, Дани и Йохай – мои ведомые. Наша тройка болталась выше всех. Я два раза имел возможность срезать аттакующие мессеры, и оба раза меня постигла неудача. Если бы не спиты... Я злился все больше и больше. Когда мы наконец набросились на следующую восьмерку хенкелей было уже поздно – они стояли почти на боевом... Мы начали их клевать, и тут я получил первое попадание в движок, движок закашлял, мы вышли наверх, но бомбы уже ушли... И тут нас опять нашли мессеры, а спитов по близости не оказалось... И тогда Алон сказал мне уходить домой, а сам развернулся и с оставшемися в строю четырьмя ведомыми бросился им навстречу.
А я клюнул носом, и тут увидел его прямо под собой, чуть впереди, как будто кто-то подставил его специально. Откуда он взялся? Я ринулся на него, но от неожиданности и наверное от злости, не сумел убить с первого захода. Хотя кажется именно тогда я выбил стрелка.... А может, это было в ту последнюю атаку? Я очень хорошо понимал, что атака последняя, я падал на него, и знал, что на следующий заход энергии мне не хватит. Хватит только на то, чтобы развернуться, и встать ему в хвост. С превышением. Потому что верхний стрелок молчал. Почему он не сбросился? Черт его знает. Последняя атака тоже не удалась. Хотя – как посмотреть. Теперь ему некуда деться, только лететь и лететь по прямой, но и мне его не догнать. 600 ярдов, 500, 450, потом расстояние перестало сокращаться.
И вот – я вешу у него на хвосте, а у него бомба. А впереди Мейдстон. Тут уж не промахнешься. Я стучу по панели радиоприемника, я опять вызываю базу. Бесполезно. Мы с ним одни на все небо, на много миль вокруг.
Черт, черт, черт! Ну почему все так... Вот ведь невезуха – я у него на хвосте, и не хватает каких-то двух сотерн ярдов... Ну хотя бы сотни... И город неумолимо приближается. Я хорошо знаю этот городок, с его барами и палисадниками. Мы базируемся всего в 6 километрах от него... Я помню взгляды его жителей, устремленные на меня. Взгляды, полные уважения и доверия. И надежды. Как я буду теперь смотреть им в глаза? Как они теперь будут смотреть на меня? С упреком? Со страхом?
И почему этот гад не хочет сброситься! Бот так себя не ведет, бот давно бы уже избавился от лишнего груза... Вообщем-то я и не сомневался ни минуты, что этот хенкель ведет живой пилот....
ЧЕГО? Живой пилот? О чем это я? Какой еще пилот может вести самолет? Мертывй? БОТ. Вести самолет может бот. А это кто еще такой, позвольте вас спросить? Это – искуственный интеллект. AI. Было похоже на то, будто я спрашиваю, а кто-то мне отвечат. Я начал от души орать на этого неизвестно кого: «Какой, к ядреной вороне, бот? Какой AI? Где такое бывает, чтобы самолетом управлял гомункл?
– В корпоративных миссиях. – с готовностью ответил мне ехидный голосок.
- Чего? - опешил я – а это что еще за зверь?
- В корпоративной мисси число участников определено заранее, и те самолеты, которые не были заняты людьми, пилотируются ботами.
Бред! Я схожу с ума! Когда вообще во мне возник этот голос – только что, или это мои мысли тогда 12 июля? ... Некогда!
... И вдруг я увидел, что у хенкеля встает левый движок....
Все, будем жить! Ну давай, бросай ее! Не бросает... Он было начал зарываться, но тут же выровнялся. И продолжает переть. И его несет влево. Но скорость его упала. И мы сближаемся.... 350 ярдов, 300, 250... Все, ты мой! Теперь никуда не денешься... Бросил! Со свистом бомба пошла вниз. Что под нами? Вроде бы поле, лесок какой-то...Не разглядеть... Я на дистанции стрельбы, я не могу больше серживаться. Да и надо ли? И я давлю гашетку.
Четыре ствола выплевывают огонь, вибрируют плоскости, и я впитываю эти вибрации всем телом, я упоенно рычу... Как зверь. И звон металла о металл: бам, бам, бам! Все, он горит... Ура! Я выхожу вверх оглядываюсь. Знатно полыхает. Ага – вон его бомба взорвалась! Из хенкеля выпрыгнули один за другим два человека, расцвели на фоне зеленых лугов грязно белые купола. Я им не завидую. У нас бытует шутка "не рекомендуется выбрасываться с парашютом над местностью, которую вы только что бомбили". А вот и сам хенкель взорвался! Отлетело крыло, и он несется к земле, оставляя за собой дымный хвост. До чего же приятно видеть, как умирает сбитый тобой самолет! Все, день прожит не зря...
Опа на! Скрип, скрежет, и тишина.... Передо мной – неподвижная лопасть. Мой движок тоже наконец сдох. Нет, приключения на сегодня еще не кончились. Так куда мне?... До аэродрома не дотянуть, нечего и думать об этом. Садится или прыгать? Тоже не вопрос, самолет в полном порядке, сдох один лишь движок. Есть все шансы его сохранить. Да и не люблю я, честно говоря, прыгать с парашютом. Прямо по курсу – ничего хорошего, какой-то лесок, что там за ним – не очень разглядишь, но, насколько я помню местность, туда лучше не соваться. Мне нужно ровное поле... А, вот есть! Прямо сзади – вполне приличная проплешина, вытянутая, почти как полоса... Черт не потерять бы мне ее... Уж больно я высоко... Пока развернусь, пока начну снижаться.... Бабах! Это мой хенкель ударился об землю. Столб черного жирного дыма поднимается к небу. Прямо рядом с тем самым лужком, на который я нацелился. Ура! Мне опять везет! У моей площадки для аварийной посадки появился великолепный сигнальный костер.
Разворот... плавнее... еще плавнее... Так, сейчас надо слить избыточную высоту... Все, так достаточно... Так, теперь идем туда в пологом снижении... Закрылки не опускать до самого последнего момента... Они послужат мне для выравнивания... Нос – на середину лужка, чтоб наверняка.... Вроде все хорошо, скорость – 120 узлов, угол снижения вполне подходящий.... Все ближе и ближе верхушки деревьев....
Пора начинать молиться – хрен его знает, что это за лужок...
"Г-сподь всемогущий! Ты дал человеку свободу поступать наперекор твоей воле и творить зло! И вот восстали нечестивцы против народа твоего дабы его уничтожить. И я поднялся в небо и подверг себя опасности не по прихоти легкомысленной, а во исполнение сказанного: "Прешедшего убить тебя – упреди!". Так дай же мне вернуться на землю в мире и благополучии! И пусть я не встречу ям и валунов в этой траве!"
Я уже сравнялся с верхушками деревьев, навстречу несется зеленый ковер.... Пора! Скрежет опусткающикся щитков. Самолет начинает задирать нос. Эй, не так сильно, куда тебя понесло обратно в небо? Нет уж, голубчик, на сегодня мы с тобой отлетались.... Я пригибаю его голову к земле... Я налегаю на ручку, он не хочет прекращать полет. Я его понимаю: сейчас он – птица, а в следующее мгновение – груда металлолома.
Самолет тяжело вздохнул, и смирился, давление на ручку ослабевает, и я начинаю ее выбирать. К себе... Еще... Еще немного.... Луговые травы стегают плоскости....Вот зачерпннула землю лопасть, и – скрежет металла, и мы вспахиваем луг.... Меня бросает вперед, ремни впиваются в плечи.... Уй...
Все. Теперь уже совсем все... Я в изнеможении откидываюсь назад.
Я долго брел лугом к столбу черного дыма, который курился на месте падения хенкеля, мне хотелось посмотреть вблизи на сбитый мной бомбардировщик, вдохнуть его горелую вонь.
Казалось – вот он, рукой подать, а ведь минут 40 тащился я этим лугом... Потом была какая-то канавка, изгородь, потом я продирался через заросли кустов.... Лужайка.... Ого, да тут целое имение. Класический английский загородный домик, эдакий Баскервиль холл. Аллея, линейка подстриженных кустов... А вот и господин всего этого великолепия – старый добрый английский дом.. Не замок, конечно, размерами не вышел, но кому он нужен, замок.... Красный кирпич, строгие линии, утопающие в зелени... Косым крестом на окнах полоски белшой бумаги... Хозяева, конечно, где-нибудь в Лондоне... Так, как мне обходить-то его? Справа у нас будет парадный вход, а мне, наверное, налево... Дымный столб совсем близко, прямо за домом. Ветер доносит сюда запах гари, и еще какой-то сладковато-пикантыный дух. Ну, пойдем понюхаем, чем пахнет немецкая техника. Как он близко упал! Повезло еще, что не на крышу, клумба – это еще цветочки... Гы, во, гляди, родилась невзначай шутка юмора.
Я обогнул угол дома, и наконец увидел его. И почти сразу понял, что там что-то не так. Хозяева не уехали в Лондон. Они сидели у себя в саду и имели, как это у них называется, файв оклок, когда мой хенкель в буквальном смысле свалился им на голову.
Я обошел кругом лужайку. Помогать там было некому. В двух случаях из четрех там некого будет хоронить. Этот сладковато-приторный дух, который я уловил еще за домом был запахом горелого мяса. Последний обнаруженный мною детский трупик оказался в особо ужасном состоянии, и меня вывернуло на изнанку.
На меня навалилась усталость. Сейчас я войду в дом, там должен быть телефон. Я позвоню, чтоб меня забрали... .А потом, пока они приедут, я буду спать. А если там нет телефона, я все равно чуток посплю прежде чем идти дальше... Надо только сполоснуть рот, а то, когда я проснусь, во рту будет такой вкус, что меня снова стошнит...
Я обогнул куст сирени и тут увидел ее. Она стояла рядом с распахнутой настежь дверью, прижатая к стене дома здоровенным куском общивки хенкеля и еще какой-то надломанной балкой. Дженифер – это живое воплощение эротических фантазий большинства мужчин, выглядела в этот момент жалко. Нелепо сбившаяся шапка волос, лоб и щеки в копоти, две запекшиеся струйки крови из ноздрей... Ее очень здорово прижало, и казалось, что она не дышит, и этот остекленевший взгляд... Я вообще в первое мгновение подумал, что передо мной еще один труп. Как вдруг она моргнула.
- Эй, ты жива? – идиотский вопрос. Я уверен, что в нормальном состоянии Дженифер ответила бы «нет», ну и придумала бы еще что-нибудь заковыристое. Сейчас ее упертый в пространство взгляд слегка изменил фокусировку и уперся в какое-то другое пространство. Дескать, «жива».
Поднатужившись, я отбросил в сторону балку, и скватился за обшивку.... Рванул. Каким то образом за кусок общивки зацепилось ее платье, и я разодрал его наискосок. Хорошо, что на любых англичанках всегда до черта нижнего белья... И тут она безвольно повалилась на меня в белых панталонах и еще в каких-то кружавчиках....
* * *
Я втащил ее в дом. Платье опять зацепилось за что-то и поравалось окончательно. Большой сквозной холл, лестница... вот какая-то кушетка. Дышит? Дышит. Только очень слабо. Глаза теперь закрыты, кажется – просто в обмороке. Так, детка, извини, но придется мне тебя чуть-чуть обнажить. Вот – окровавленый ошметок батиста. Что под ним? Царапина. Глубокая, болезненная – но всего-лишь царапина. Возможно, шрам останется. Края раны надо, наверное, зашить, промыть там, чтоб не было заражения.... Ладно, это уже не ко мне. Главное – непосредственной угрозы для жизни нет, да и кровь уже запеклась, образовав защитную корочку. Других признаков ранений не наблюдается. Ожоги? Вроде бы нет и ожогов, на лице и на шее - это просто сажа.
То, что девчонка слегка обмочила штаны я понял еще когда тащил ее на плече. Кель демаж! Ладно, я-то отношусь к этому с полным пониманием, но могу представить себе, как ей захочется провалиться сквозь землю, когда она очнется и поймет, что я видел ее такой...
Ну-ка, что там за дверью? Ванная! Очень кстати. Я отвернул медный краник и пустил в ванну струю воды. Потом открыл кран над раковиной и ополоснул лицо, потом стал лакать воду из крана. Сбросил куртку, портупею, еще какие-то навешанные на меня ремни. Дышать стало легче. Если бы в добавок смыть пот... Насколько я понимаю, где-то здесь должен быть газовый нагреватель... Нет времени искать...
Хорошо. Пока наливается ванна – погляжу-ка я где у них телефон... Вот он. В углу, на столике... Девушка застонала, и я кинулся к ней. Не вовремя ты, однако, детка... Она шевельнулась, рука ищет, за что ухватиться... Открылись глаза, взгляд еще затуманен, но уже кажется осмысленым. Она пытается встать. А вот этого делать не надо...
- Don’t try to stand up please! (Не пытайтесь, пожалуйста, встать!)Я бросился к ней с намерением усадить ее назад, на кушетку.
В ответ я заработал строгий взгляд, ее губы начинают презрительно изгибаться, и я понимаю, что сейчас она скажет, чтоб я не смел к ней прикосаться, и спросит, кто я такой, и еще чего доброго – велит мне убираться. Но вместо этого ее лицо вдруг перекашивает боль осознания, и она вновь безвольно валится вперед.
Я успеваю ее подхватить.
- Все хорошо, детка... Все хорошо, - бормочу я ей в ухо... – Все уже кончилось...
Я пытаюсь усадить ее, но она вцепилась в меня, не отпускает, она стоит на ногах, но ее тело как деревянное - не желает гнуться.
- Ну давай, сядь на место, будь хорошей девочкой...
- Mummy, Charlie, Abigail…. they all…are… dead…. (Мама, Чарли, Абигайль... они все...мертвы...) Она не спрашивает... Она знает. И это хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы это был вопрос, на который именно я должен ответить: «да».
- Все уже кончилось, девочка, все уже позади... Она впивается пальцами мне в плечи, и я не могу отстраниться от ее, пришлось бы ее отдирать. И я продолжаю стоять, и гладить ее по плечам, по голове, и бормотать что-то, про то, что скоро придут люди, и ей помогут, и заберут отсюда в госпиталь...
- Я не больна. – Заявляет вдруг она с необкновенной твердостью. – И я никуда не пойду. Здесь мой дом.
- Ты не можешь оставаться здесь одна, - говорю я, стараясь чтобы мой голос прозвучал ласково и убедительно...
- Я не.... - она собиралсась сказать «Я не одна»...осекается на полуслове, впивается в меня еще сильнее....
- Тогда... ты... не уходи... останься здесь... со мной... она прижимается ко мне всем телом – и ее плечи начинают вздрагивать.
Я продолжаю гладить ее, я бормочу какие-то слова, что все будет хорошо, и скоро придут люди, и что она должна быть хорошей девочкой, и еще какую-то чушь... А сам думаю, как бы это мне поделикатней прервать эту сцену... Ванная наверно, уже налилась... Под каким бы предлогом мне ее туда окунуть?
Скрип двери, шаги за спиной... Ну, вот и они. Быстро, однако... Слишком быстро...
Я оборачиваюсь. Там только один человек. Он стоит в тени, в нескольких шагах от двери, и я не могу разглядеть его, я вижу только силуэт. Вот он делает шаг вперед, и мой взгляд улавливает форменный комбенизон, какой-то странный, незанкомый... и на рукаве –орел, но не британский, а тоже какой-то чужой, раскинувший крылья, держащий в когтях свастику...
На меня смотрит пилот люфтваффе. Он ничуть не смущен и не испуган. Чего не могу сказать о себе... Он что-то говорит, и даже, кажется, по английски, но я почему-то ничего не понимаю, для меня его речь – шелест ветра... Медленно, очень медленно он протягивает руку к поясу, расстегивает кобуру, и тянет оттуда вальтер. Я сплю! Кто-нибудь, ущипните меня, я хочу проснуться. Мой пистолет остался в ванной, но в тот момент я начисто о нем забыл. Меня завораживают его выверенные движения, и блеск металла в полумраке прихожей. Он вновь и вновь повторяет одну и ту же фразу. Он перехватывет свой пистолет какой-то противоестественной хваткой, как будто собирается швырнуть им в меня, и почему-то вдруг протягивает его мне. Ручкой вперед. Наконец до меня доходят его слова. Он сдается.
- Put your gun down on the flour and step away! – (положите пистолет на пол и отойдите) – командую я. Он медленно и осторожно исполняет мою команду. Я подхожу, столь же медленно приседаю, не выпуская его из поля зрения протягиваю руку, и зачерпываю с пола пистолет и обойму – он извлек ее, перед тем, как отдал. Я вбиваю ее обратно, сдвигаю предохранитель и передергиваю затвор. Я желаю видеть его страх.
Сраха не вижу. Вижу удивленно приподнятую бровь.
- Вы не должны это делать. Я же сказал вам, что сдаюсь.
- А мне плевать!
- С каких это пор британцы плюют на конвенцию о правах военнопленных?
- А я не британец. Я еврей.
- На вас британская военная форма и ваша национальность в данном случае не имеет никаго значения!
Он прав. Здесь и сейчас она не имеет значения. Вот в хрустальную ночь в Германии она имела значение. И когда применяли нюрнбергские законы...
- А разве доктор Геббельс не рассказывал тебе, что мы едим людей живьем? Так вот, германец, сейчас я тебе это продемонстрирую!
- Бросьте этот тон. Я боевой летчик, между прочим – потомственный. Мне нет дела до партийной пропаганды, до рассовых теорий, до бесчинствующих лавочников и до быдла в коричневых рубахах.
- И до евреев, - подсказываю я.
- Именно! – он торжествующе улыбается.
А мне – есть. И мне очень хочется надавить на курок. Я хороший стрелок, и интуитивная стрельба получается у меня особенно здорово. Я сумею пустить пулю так, что она его не заденет, но при этом пройдет достаточно близко, чтобы он подумал, будто я промахнулся. Но когда приедет военная полиция я не сумею объяснить, почему я стрелял, когда мне ничто не угрожало. И меня отстранят от полетов.
- Конечно, это ведь так удобно, стоять в стороне и говорить, что тебе нет до этого дела, что ты не отвечаешь за других, что ты лично – ни в чем не виноват. Что всего лишь выполнял приказ. Сбрасывая бомбу – очень приятно думать о том, что ты потомственный военный летчик, а не о тех детях и стариках, на чьи головы она упадет...
- Вы несете чушь! Мы бомбим военные объекты, и... – позади послышался звук упавшего на пол тела.
- Что это? – брезгливо спросил немец. О, надменный тевтонский воин, ты даже ее не считаешь за человека, она для тебя "это". И со мной ты разговариваешь на равных лишь потому, что я держу тебя на мушке. И только до тех пор, пока я это делаю.
- Это, германец, военный объект который ты сегодня разбомбил. Я скашиваю глаза назад, пытаясь понять, что там с ней такое, и при этом не выпустить немца из поля зрения.
- Понимаешь, что я имею в виду? Вижу, что понимаешь! Ты ведь тоже проходил той самой лужайкой. Наверно, как и я, хотел видеть свой самолет на месте падения. Ты не мог не заметить тел.
- Это глупо! Идет война, и мы не всегда можем знать, куда падает бомба... В том, что мой самолет упал именно здесь, я виноват не больше чем вы... А может и меньше, это ведь ваш харрикейн меня сбил, правильно?
- Хватит! Повернитесь ко мне спиной, подойдите к стене, станьте на колени и заведите руки за спину!
- Я не стану этого делать! Вы хотите унизить меня без всякой необходимости!
А вот теперь у меня есть законный повод. Бам! Выстрел в закрытом помещении звучит гулко, уши заклаыдывает, кожа ощущает сотрясение ударной волны. Разлетаются вокруг куски штукатурки, и я наконец получаю то, что хотел – немец вжимает глову в плечи.
- Этот выстрел – предупредительный! Вы отказались подчиниться приказу!
- Вы не имеете права отдать такой приказ!
- Имею. И сейчас вы ему подчинитесь. Потом - можете жаловаться, а сейчас или я увижу вас с руками за спиной на коленях лицом к стене, или следующая пуля - на поражение. Моя рука, обнимающая рукоятку вальтера ложится в ладонь другой руки, как в колыбель. Оптимальное положение для прицельной стрельбы. Всю эту конструкцию я выношу на уровень глаз.
И немец понимает, что я выбираю на его теле точку. Он бледнеет, его губы дрожат. Он идет к стене, медленно опускается на колени, заводит руки за спину.
- Не оборачиваться, - командую я. Так, вот какой-то ремешок, собачий поводок, что ли? Надо что-нибудь еще... Ага, вот подходящий платок. Я делаю самозатягивающуюся петлю и накидываю ее на заведенные за спину руки немца. Теперь можно отложить пистолет и связать его поосновательней....ОК, теперь надо бы его куда-нибудь привязать... Хотя – черт с ним. Деваться ему некуда.
Теперь – девчонка. Ну, что там с тобой, куколка? Опять обморок. Хорошо. Вот теперь я тебя искупаю. И я поволок ее в переполнившуюся к тому моменту ванную.
А потом все слилось в каком-то сумасшедшем мельтешении – Дженифер в холодной воде, в мокром белье, похожая на нахохлившуюся под дождем птицу, то приходила в себя, то вновь отключалась. Стоило мне ее оставить, как она опять впадала в ступор, и мне приходилось хлестать ее по щекам, стаскивать с нее мокрые тряпки, совать ей под нос полотенце.
Первый раз, когда она завопила: «Что вы себе позволяете?!», я опешил, гаркнул по привычке: «Извините, мэм!», и вышел из ванной. Прошло минут десять, она не выходила оттуда и не подавала признаков жизни. На мой стук, сперва деликатый и осторожный, а потом все более настойчивый – не ответила. Когда я все-таки туда вломился, она сидела на краю ванной в той же мокрой одежде, стуча зубами, а взгляд ее опять блуждал где-то в нездешних пространствах.
Больше я не обращал внимание на ее возмущенные вопли.
Я загнал ее в ее спальню, заставил найти полотенце и сухую одежду. Выложил все это перед ней на кровать, и гавкнул на нее:
- Сейчас я выйду, а ты переоденешься, - поняла?
Она молча кивнула. Но через некоторое время я снова застал ее сидящей на кровати с наполовину стащенной мокрой сорочкой.
А в перерывах я накручивал телефон, орал на разных чиновников, секретарш, умолял барышню попробовать еще раз. Нужен врач (а где его взять, если все мобилизованы?), военная полиция, похоронная команда, техническая группа, чтобы вывезти мой харрикейн, по возможности не повредив.
Немец сидел нахохлившись в углу, после того, как я пригрозил ему, что если я еще раз увижу, как он рассматривает книги, или пытается размять ноги – я дам ему в рыло. По-моему его не столько напугала угроза рукоприкладства с моей стороны, сколько перспектива того, что я опять буду к нему прикасаться. Когда я оттаскивал его за шиворот в угол, где ему полагалось сидеть, у него было такое лицо, как будто ему предложили живьем проглотить змею.
По соседству нашелся старичок доктор, который не был мобилизован по причине преклонного возразста, но зато знал и лечил семью Дженифер много лет. Он ей что-то вколол, и она пришла в себя. Правда отправиться в госпиталь она наотрез отказалась. Доктор немного ее поуговаривал, а потом вздохнул, и шепнул мне:
- Не обольщайтесь, молодой человек! Действие стимулятора продлится несколько часов, а потом она опять вернется в заторможенное состояние.
Он говорил со мной так, как будто я ее ближайший родственник. Возможно, на тот момент так оно и было.
- И позаботьтесь, чтобы она не выходила в сад. Ей не следует глядеть туда даже из окон. И еще – этот немецкий пилот...
Я злорадно затолкал потомственного летчика в сортир, а потом Дженифер указала мне подходящую комнату и принесла ключ.
Приехавшая военная полиция собиралась увезти меня вместе с немцем, что вообщем-то было бы вполне естественным развитием событий. Я и сам готовился отпрвиться с ними. Однако Дженифер заявила, что это черт знает что такое, что я спас ее от немецкого десантника, который ворвался сюда с пистолетом, и что она не позволит в ее доме...
Я никогда не мог до конца понять сложные английские обыкновения, сословные разделения и прочие недоступному простому смертному-неангличанину вещи. Хотя пытался. Во всяком случае было видно, что сержант выходец из простонародья, и он принимает возмущение Дженифер как само собой разумеющееся и признает ее право возмущаться и требовать. Доктор, как ни странно, поддержал Дженифер. Он отвел сержанта в сторону, и сказал ему что-то про необходимость моей помощи в отсутсвие «квалифицированного младшего медперсонала». Сержант все-еще колебался, и я решил добавить на чашу весов от себя:
- Послушайте, сержант, а где второй паршютист? Вы нашли его?
- Второй прашютист, сэр? Мне ничего об этом не известно. Мне приказали забрать одного английского пилота, совершившего вынужденную посадку, и одного пленного.
- Сержант, я видел, что самолет покинуло 2 человека. Если второй не найден – действительно неразумно было бы оставлять этот дом без присмотра.
Мы еще раз покрутили телефон, и я получил нагоняй: «почему сразу не сообщили?», приказ оставаться на месте «до особого распоряжения» и писать рапорт.
- Сержант, я видел, что самолет покинуло 2 человека. Если второй не найден – действительно неразумно было бы оставлять этот дом без присмотра.
Мы еще раз покрутили телефон, и я получил нагоняй: «почему сразу не сообщили?», приказ оставаться на месте «до особого распоряжения» и писать рапорт.