Перекрёсток

Автобус слегка наклонило на повороте, и Оля, привычно взглянув на окна своей квартиры, подавила вздох. Она знала, что не увидит в них света, и когда войдет, все вещи будут лежать так, как она их оставила. Уже год она жила одна.
Сначала умерла мама. Потом она разошлась с мужем. Не смогла простить измену, хотя давно по его поведению догадывалась об этом. Их отношения портились постепенно. Он как-то закатил ей истерику, когда она, уронив чашку, разбудила его минут на десять раньше будильника. И какого же было ее изумление, когда однажды в три часа ночи, ничего не понимая спросонья, она передала ему трубку и услышала ласковые воркующие нотки в его голосе. Она поняла, что рядом с ней только его тело, а душой он давно уже с другой и подала на развод.
 
Эти несчастья едва не погубили ее. Ей казалось, что она стала старой, старой. Страшно было просыпаться. Жизнь потеряла для нее всякий смысл. Как заведенная вставала она по утрам и шла на работу; потому что так надо. Ела, почти не чувствуя вкуса того что ест. Воспоминания мучили ее как зубная боль. Даже разрыв с мужем не смог перебить ее тоски по матери. Любая мелочь: закладка в книге, испещренная мелким маминым почерком, ее халатик - будили воспоминания.

Вечер перед похоронами остался в ее памяти как нечто нереальное, не имеющее к ней никакого отношения. Документы, продукты, этим занимался муж и мамины друзья, а она целый день просидела, тупо уставившись глазами в стену. И, когда муж пытался ласково погладить ее по спине, болезненно поводила плечами, и жалобно просила: не надо; так в детстве гладила ее, успокаивая, мама. Когда стемнело, ее вдруг неудержимо потянуло на улицу. Она незаметно вышла из дома – подальше от сочувственных взглядов родни и соседей.
В подъезде из щелей тянуло сквозняком, и дверь с нарисованной на ней веселой рожицей ходила туда-сюда, впуская и выпуская жильцов.

Она стояла, прислонившись спиной к батарее, и тихо плакала; здесь ей никто не мог помешать. Потом она бродила, словно тень по двору и когда окончательно замерзла, вошла в Дом культуры. Она знала, что на втором этаже здесь есть маленькое, уютное кафе. Она прошла туда мимо вахтерши, сидевшей за столом с невысокой загородкой с растрепанным журналом на столе, где велась нехитрая регистрация приема и сдачи ключей.

Фойе второго этажа было в траурном убранстве. Свет люстр едва пробивался сквозь прозрачную черную ткань, окутывающую их. Колонны тоже были обтянуты черным крепом, и такие же черные шторы были на окнах.  На фоне этой темной, как сама ночь, черноты ярким пятном выделялся алый куб с черным постаментом в центре для гроба.  И среди этого мрака и тишины раздавалось шарканье ног, и высокий человек в черном обтягивающем тело трико вел негромкий счет: раз, два, три; раз, два, три, картинно изгибая тонкую талию и медленно поворачиваясь в фуэте. И подчиняясь его команде, как призраки, скользили между колонн фигуры танцующих. Они то сходились к центру, то, словно разбросанные невидимым вихрем,  опять разлетались по залу; шло занятие танцевальной студии.
 
И при виде криво стоящего у стены черного постамента, небрежно отодвинутого в сторону, чтобы не мешал, и упоенно кружащихся танцоров, слабое удивление шевельнулось в ней; (на большее у нее просто не было сил), значит можно отодвинуть все – даже смерть.
«Как у Феллини, - услышала она восторженный шепот и оглянулась. Жизнь и вечность – лоб в лоб, - пояснила свою мысль незнакомая женщина, отвечая на немой вопрос ее глаз. Одним время разбрасывать камни, другим собирать их, кажется, так говориться в библии, - продолжала шептать ее неожиданная собеседница.  «Кто умер?» – спросила Оля. Женщина недоуменно пожала плечами: «Не знаю, некролог будет завтра».

Ошеломленная увиденным, Оля спустилась по мраморной лестнице и медленно побрела домой. И еще долго потом ее преследовал звук шаркающих ног и неотвязно: раз, два, три; раз, два, три – звучал в ее голове навязчивый счет. 
Она словно окаменела. Но иногда это каменное спокойствие сменялось взрывом отчаянья. Когда ей становилось невмоготу, она уходила на пустырь за домом, и плакала там, не сдерживая себя, в полный голос. Странно, но после этого ей становилось легче. От того времени у нее остался в памяти запах горькой полыни росшей на том пустыре и удушливо-пряное тепло, исходившее от земли. Нелепые мысли лезли тогда ей в голову.
«Все не ко времени, - думала она, - сейчас тепло, а когда умерла мама, земля звенела от мороза, и снега было - не пройти».

Могильщики с трудом прокатили тележку с гробом к вырытой яме. Она в последний раз взглянула на такое теперь спокойное дорогое лицо, и, нагнувшись поцеловать маму в лоб, незаметно от всех нежно погладила ее по щеке. И только в эту минуту, почувствовав вместо привычного тепла под пальцами ледяной камень мертвого тела, до конца поняла всю глубину случившегося несчастья. Вцепившись в край гроба, чуть не упала на грудь матери, но ее вовремя подхватили.

Ей совсем не было страшно, только никак не могла поверить, что сейчас маму накроют крышкой, и больше она не увидит ее никогда, никогда. Это никогда, не умещаясь в голове, сводило ее с ума. Ей хотелось причинить себе какую угодно боль, лишь бы сбросить с себя страшное оцепенение этого горя. Она физически ощущала, какая невыносимая тяжесть давит на сердце; казалось, что еще немного - и оно не выдержит. Но время шло и, как выздоравливающий больной после тяжелой болезни, приходила она в себя.

Однажды, разбираясь в книжном шкафу, она нашла альбом. На синей бархатной обложке золотом было вытеснено «Ваш ребенок».  Оля улыбнулась, она знала мамину слабость – собирать все на память. И рассматривая фотографии, с трудом верила, что этот пухленький младенец – это она таращит бессмысленные глаза в объектив. Между страницами лежал пожелтевший листочек. Оля с интересом стала читать.
 
Мама писала: С Аленкой пока забот нет: кушает все, не болеет. Правда недавно пыталась проглотить какую-то железяку. Ума не приложу, как она попала ей в руки. Я вошла, а она сидит, рот отрывает, и ни закричать, ни заплакать не может. Аж синеть начала. Хорошо, что я догадалась: перевернула ее кверх ногами, и давай трясти – деталь вылетела. Так меня саму потом до вечера трясло. Сейчас она стала осторожнее, сидит возле серванта, тапок нянчит. Шкода и ужасно любопытная – лазит везде.
 
Мама была невысокого роста, тоненькая словно подросток. Оля была почти на голову выше мамы, и свои руки казались ей похожими на лопаты. По фотографиям она знала, что похожа на отца. Те же вразлет брови, нос с горбинкой и тяжелая грива русых, жестких волос. А у мамы волосы были светло-русые и мягкие, как пух.

Звонок в дверь отвлек ее от альбома. Пришла Любаша. Она жила в квартире напротив. Когда-то они учились в одном классе. Любке в пятом классе дали прозвище – Амеба. Она могла уснуть на уроке под самый интересный рассказ.
«Пошли завтра на танцы» - предложила Любаня и закружилась по комнате, делая руками плавные движения, словно волнуя складки воображаемой юбки. Потом она шутливо качнула шар низко висящей хрустальной люстры, как по клавишам прошлась по корешкам книг, стоящих на полке и сказала: «Умела жить твоя мамочка».

Оля опустила глаза. В этих словах ей послышался упрек. Она-то знала, какой ценой досталось все это маме. Похоже, было, что до последней минуты, никому не признаваясь, ждала она мужа, чтобы показать ему: видишь, мы без тебя не пропали, и у нас все не хуже, чем у людей.

В субботу они отправились в дом офицеров. В узком окошечке кассы были видны лишь руки кассира, и два розовые билета, поданные этими руками, родили в ней чувство нетерпеливого ожидания. Когда они вошли, танцы уже начались.  «Вальс» – громко объявил распорядитель.
Оркестр грянул, и как вспугнутая стайка птиц понеслись от колонн танцующие пары одетые пестро и разнообразно. Воцарившаяся демократия уничтожила все каноны моды, и пышные платья до колен соседствовали с длинными вечерними туалетами.

В первом отделении здесь танцевали только бальные танцы. Модницы приносили свои наряды с собой и еще в туалетной комнате, глядя на раскладывающие свои наряды девушек, на их переодевание и прихорашивание перед зеркалами, Оля чувствовала себя не в своей тарелке. Не было в ней этой их любви к танцам, нетерпеливого ожидания свободы и красоты движения, наслаждения музыкой; не было ничего – кроме страха. Она не любила танцы – эту ярмарку невест, где женщин всегда вдвое больше, чем мужчин. Мужчины казались ей похожими на петухов. Уверено ходили они по залу, бесцеремонно разглядывая девушек, переговариваясь. Молодых мужчин было мало, а были все больше за сорок, с лысинами. Это обилие подержанных красавцев, и то, что на нее никто не обращает внимания, действовало на нее удручающе.
 
Красавицей она не была, но в минуты увлеченности, когда исчезали робость и скованность, и беззаботное веселье светилось в ее глазах, она была и милой и привлекательной. Здесь же лицо ее менялось, словно в кривом зеркале. Когда объявляли новый танец, она изо всех сил старалась казаться безразличной, делая вид, что ее совсем не интересует, пригласят ее танцевать или нет. Лицо ее словно деревенело. Настороженным взглядом встречала она проходящих мужчин. И эта ее манера поведения: беспокойно бегающие глаза, нервный, неестественно громкий смех и создавали вокруг нее пустоту.
 
Люба, пышнотелая, с низким лбом и копной мелких кудряшек химической завивки казалась ей непробиваемой. Она не переживала: пригласят, не пригласят, а зорко смотрела по сторонам, и, обхватив Олю за талию, жарко шептала ей в самое ухо: «Смотри, какой красавчик,  давай подойдем». «Что ты» – смущалась Оля, но Любка, не обращая внимания на ее смущение, тащила ее за собой. Олю хоть и коробило от Любкиного откровенного поведения, но в душе она завидовала ей. Нет, не ее красоте, внешность у нее была не хуже, а ее уверенности.
Объявили перерыв и музыканты ушли отдыхать. На эстраду вышел баянист, а за ним женщина-массовик с небольшими плакатами, на которых был написан текст песен. Подружки пошли побродить по дому офицеров. В танцевальном зале было душно и жарко. В коридорах же царила тишина и прохлада. В просторном зале кафе почти никого не было, и официанты тихо разговаривали, собравшись вокруг столика недалеко от кассы. После танцев хотелось пить.
«Давай, закажем лимонад, - предложила Оля». Люба насмешливо глянула на нее:  «Здесь надо заказывать что покрепче. Ладно, не велики баре. В туалете из крана водичку попьем, - сказала она». Но Оля уже разглядела в глубине буфета знакомую бутылку с этикеткой Тархуна, и, не слушая больше Любку, подошла к буфетной стойке. Потом они сидели за столиком и медленно пили из тонких бокалов. Оля, отдыхая, смотрела, как из остатков зеленого напитка в бутылке поднимаются вверх пузырьки газа. Здесь, где она не чувствовала на себе оценивающих взглядов, коробящих ее, ей было хорошо и спокойно.
 
После перерыва верхний свет в зале погасили, и только слабое сияние боковых бра создавало таинственный полумрак. Как он появился перед ней, Оля
впоследствии так и не могла вспомнить. У него было приятное открытое лицо, темно-русые волосы, зачесанные назад, открывали чистый без морщин лоб. Прямой нос, круглый с ямочкой подбородок, мягкие, безвольные губы. Его можно было даже назвать красавцем, но глаза; встретившись с его взглядом, она увидела в них такую тоску, что невольно пожалела его.
«Разрешите, - сказал он, и робко улыбнулся, словно заранее извиняясь за напрасно причиненное беспокойство.
 
Разговаривать было невозможно. Грохотала музыка. Пульсирующие ей в такт светофильтры, окрашивали все вокруг, то в красный, то в синий, то в зеленый свет. В полумраке люди перестали стесняться, и каждый вытанцовывал кто во что горазд.
Оля чувствовала, как от духоты струйки пота стекают у нее по спине. Кто-то догадался открыть окно, и легкий ветерок приятно холодил ее разгоряченное лицо. В перерыве между танцами они познакомились. Его звали Володя. «Вовик, - так он представился и пояснил: меня все так зовут».

Он пошел провожать их до метро. Было уже поздно, подмораживало. Под ногами с хрустом обламывался хрупкий лед. Резкие порывы ветра срывали с деревьев последние пожухшие листья и с жестяным шорохом гнали их по мостовой. Они долго шли мимо ярко освещенных витрин магазинов и кафе. Метро встретило их парным сквозняком калориферов и характерным запахом мокрых опилок, которыми посыпают станции во время уборки. Только здесь, смущаясь и краснея, Володя спросил ее телефон.

Дома, умывшись и привычными движениями делая массаж, она внимательно разглядывала себя в зеркале. «За тридцать, старею, – думала она. Если свет падал сзади, она казалась моложе. «Надо запомнить это» - мелькнуло у нее в голове. Она фыркнула, представив, как вертится, стараясь, все время встать так, чтобы свет падал на нее сзади. А если наклонить голову, то под глазами набухают мешки; значит надо приучать себя ходить все время с гордо поднятой головой.  Вот уж что у меня не получится, с сожалением подумала она. Почувствовав на себе чей-нибудь взгляд, она наоборот низко опускала голову.
По вечерам Оля острее всего ощущала свое одиночество. Это гнетущее чувство появлялось у нее сразу, как только входила в квартиру. И, что бы ни делала: готовила или стирала, в подсознание у нее всегда жила мысль: а я одна, одна!

Вечером в ясную погоду, когда она входила в комнату, ей было видно за окном огромное звездное небо. Диван  у нее стоял так, что когда она ложилась, то в проеме окна видела всегда одну крохотную, ярко мерцающую звездочку. Оля иногда мысленно разговаривала с ней: «Здравствуй, как живешь?» Ей казалось, что звезда летит навстречу Земле. Но как-то, приглядевшись внимательней, она поняла, что ощущение полета создают плывущие облака.
Однажды, по дороге из магазина, она сделала неприятное открытие, что не может найти своей звездочки. Тяжелая сумка оттягивала ей руку, и прохожие с удивлением смотрели, как она вертится, задрав голову, словно собачонка, потерявшая хозяина.  «Надо же, - поразилась Оля, - глядя на тысячи звезд, какие они все похожие». Она так и не смогла найти на небе свою звезду.

Лежа в постели, Оля раздумывала, кто же все-таки этот парень. На рабочего не похож – слишком нежные у него руки, да и по манерам не скажешь, что грузчик. Привлеченный светом ночника на кровать к ней мягко вспрыгнул кот. Уютно пристроившись у нее под боком, Марсик принялся громко мурлыкать. Это повторялось каждый вечер. Похоже, что он считал своей святой обязанностью убаюкивать ее. Оля послушно закрыла глаза и сделала вид, что спит, а сама стала следить за ним сквозь полуприкрытые веки. Кот помурлыкал немного, а потом встал и потянулся, совсем, как человек, выполнивший свой долг. Оля открыла глаза. Марсик, увидев, что она не спит, опять послушно лег и замурлыкал громче прежнего. Оля благодарно потерлась носом о его теплую, мягкую шерстку, выключила бра, закрыла глаза, и стала дышать глубоко и спокойно. Последнее, что услышала, засыпая, как кот спрыгнул с кровати. Спал он всегда на подстилке под батареей. Раз и навсегда, выбрав  в квартире почему-то именно это место.

На следующий день Оля опоздала на работу. Работала она в Центре статистики коммунального хозяйства. В метро внимание ее привлек мужчина, который сидел, съежившись, на ступеньке, прислонившись к стене. Уже миновав его, она случайно оглянулась, удивленная тем, что прилично одетый человек сидит на грязных, заплеванных ступеньках, и увидела, что лицо мужчины мокрое от слез. Пробившись сквозь встречный поток людей, она нагнулась над ним, и спросила: «Что с вами?»
Сердце, по движению губ поняла она. У несчастного не было сил даже говорить. Мимо них шла лавина людей, и как река огибает остров, так толпа равнодушно обтекала умирающего человека. Оля с трудом пробралась сквозь поток людей назад в медпункт метро. И только когда санитары медицинской бригады дежурившей в метро, осторожно уложили мужчину на носилки, вспомнила, что опаздывает и заспешила. Ее не удивило, что никто не заметил, что человеку плохо: она давно поняла, что у толпы как бы нет глаз, да и многие, вероятно, принимали его за пьяного.

Ее стол стоял у самого выхода из отдела. Стараясь не скрипнуть дверью, осторожно вошла она в комнату, и, повесив пальто, уже намеревалась сесть, думая, что на сегодня обошлось, как укоризненный голос зав группой заставил ее застыть у стола.
«И долго еще это будет продолжаться?» - тоном взрослого, делающего выговор ребенку, - спросила ее Валентина Ивановна. Оля никак не могла постичь тайны этих трех минут, на которые она вечно опаздывала на работу. Никого не интересовало, что она будет делать, когда придет. Ее начальство почему-то ревностно относилось к самому факту своевременного прихода. Она могла прийти вовремя, и часа полтора пить чай – никого это не волновало, но опоздать на несколько минут было в их глазах почти преступлением. И Оля в этот момент, действительно, чувствовала себя почти преступницей.
«Проспала» – она огорченно вздохнула и постаралась, как можно невиннее взглянуть в глаза Валентины Ивановны: мол, воля ваша, а повинную голову и меч не сечет.  Она знала слабость Валентины Ивановны, – та любила показать свою власть над подчиненными.
«Скажи честно, опять у стенки спала» - вмешалась насмешливо Лина. Все засмеялись, и Оля с облегчением вздохнула: пронесло!

В обед, пристроившись в хвост длиной очереди, коротая время ожидания, она рассматривала наряды женщин.  Взрыв смеха в конце очереди привлек ее внимание. Там одной рукой, ставя на ошупь на прилавок поднос, плешивый мужчина со слипшимися косицами давно не стриженных волос, которые лежали на усыпанном белой перхотью черном вороте пиджака, повизгивая от смеха, восклицал: «Нет, вы только послушайте, что они пишут! Молодая, красивая блондинка с высшим образованием желает познакомиться с мужчиной не старше сорока лет без вредных привычек». Говоривший поднял голову, и Ольге стал виден длинный, унылый нос. «Видать чуть красивее чумы бубонной, коль объявление пишет» – ехидно констатировал плешивый. Увлекшись, он не заметил, что поставил стакан с компотом на бортик подноса и из вздрагивающего при движении стакана, компот тихо проливался в тарелку, где был студень с хреном. Оля смотрела на это и жалела, что он не опрокинул на себя весь обед. Ей было неприятно слушать с каким сладострастным удовольствием, словно обсасывая вкусную косточку, он читал объявление, где за каждой строкой была горькая жалоба на одиночество.
 
Тебе мужчина звонил, - многозначительно сказала ей Лина, когда она вернулась в отдел, и посмотрела испытывающе, словно требуя отчета: кто, мол, такой; в отделе знали друг про друга все. 
«Это, наверно, Вовик» - сказала она, не пускаясь в дальнейшее объяснение. Как-то незаметно для себя она стала его называть так, как он представился. В коридоре раздавались бесконечные звонки; телефон был один на два отдела.
«Круглова тебя», - крикнула из коридора Лина. Любопытство заставляло ее мотаться на каждый звонок. В трубке раздавалось потрескивание. Она услышала приятный мужской баритон. Неужели это Вовик, - удивилась она. Ее воображение сразу нарисовало высокого красавца с широким разворотом  плеч, и она огорчилась, что оригинал совсем не похож на ее фантазию.
 
«Встретиться сегодня? Не могу, я обещала к подруге зайти. Давай лучше встретимся в воскресенье», - предложила она.
«А зачем ждать, возразил он, может, вместе сходим к твоей подруге. Познакомишь нас». «Извини, но это не совсем удобно», - с досадой возразила она, представив, как вытянется у Нины лицо при виде ее нового ухажера. Она уговорила его отложить встречу на выходной.
 
В воскресенье с утра ярко светило солнце. Капли дождя бисером переливались на потемневших от непогоды ветках. Стоя у окна, Ольга смотрела как ворона, прижав лапой к стволу дерева кусок хлеба, легко, без усилий отрывала от него кусочки. Неподалеку появилось еще две вороны. Сидевшая на дереве птица, надежно зажала в клюве свою добычу, и отлетела с ней подальше.
 
Осенний день, как капризная женщина; только что светило солнце, но когда Ольга вышла из дома, опять надоедливо сеял дождь.
Володя ждал ее, укрывшись от дождя в подземном переходе. Он ежился от холода в стареньком потертом пальто, из ворота которого выглядывал выцветший клетчатый шарфик, который когда-то был пушистым, а теперь был весь в катышках свалявшейся шерсти.  Средняя пуговица на его пальто была прикреплена проволочкой, и медь ярким пятном выделялась на сером фоне. «Ну, и бедолага, как бы необидно намекнуть ему, что надо перешить пуговицу», - подумала она, и с наигранной бодростью спросила: «Куда пойдем?»
«Может в кино?» – неуверенно предложил Вовик.
 
По высокому цоколю кинотеатра с веселым щенячьим задором носился рыжий дог. Хозяин, позвякивая отстегнутым ошейником, следил за ним любящими глазами. В это время мимо кинотеатра проходил солидный мужчина небольшого роста с пухлым портфелем и в шляпе. Шляпа немного возвышалась над цоколем, и колыхаясь в такт его шагам, привлекла внимание дога. Пес подбежал и попытался ее понюхать, но шляпа уплыла дальше. Щенок ее снова догнал и попробовал осторожно поддеть ее носом. Но шляпа опять ушла. Тогда он забежал вперед и лихо шлепнул ее лапой. Шляпа упала с головы и вместо нее появилась ярко-розовая лысина. Пес озадачено склонил голову на бок, а потом, не долго думая, лизнул нежно-розовое темя.

Мужчина взглянул вверх, на его лице отразился ужас, он присел на корточки и гусиным шагом принялся догонять шляпу, катящуюся колесом под порывами ветра. А у края цоколя, почувствовав неладное, уже встал хозяин собаки и взял ее на поводок.
Больше всего Ольгу насмешила обиженно вытянутая морда собаки, которая никак не могла понять: куда же делся этот аппетитно-розовый предмет. Мужчина догнал шляпу, вытер лысину, и издалека погрозил кулаком своим неожиданным обидчикам.
«Как в кино» – поразился Володя. «Почему, как в кино, как в жизни», - возразила ему Оля.  «Она иногда преподносит такие сюрпризы, какие никакому кино не снились».

В кассе выяснилось, что сеанс только что начался, а следующий через два часа. И они пошли бродить по городу. Порывы ветра ударяли безжалостно по Олиному зонту. Увидев, в каком он затрапезном виде, она не решалась предложить Вовику зайти в кафе. Ветер гнал по небу серые клочья рваных облаков. Потоки воды с тихим шелестом сливались через решетки канализационных люков.  Непогода загнала их в брошенный дом. Жильцы из него давно выехали, окна местами были выбиты, и ветер беспрепятственно гулял по комнатам, шевеля обрывки обоев, свисающие со стен. Под ногами хрустело битое стекло, пахло сыростью. В одной из комнат они нашли круглый стол с колченогими стульями. В углу комнаты доски были сняты, и на бетоне чернели остатки костра.  «Может, погреемся?» Володя попытался соорудить костерок, но отсыревшие щепки не хотели гореть. Оля достала из кармана газету, и веселые языки пламени согрели их благодатным теплом. Как туристы примостились они у огня, и стали разговаривать шепотом. Обычный голос странно гулко разносился в пустой комнате.

Говорил больше Володя, она лишь иногда вставляла словечко. «Моя мама была секретарь-машинистка.  Она хотела, чтобы я стал врачом, - рассказывал Володя. Отец у нас погиб в аварии, и она, чтобы вырастить меня, подрабатывала дома – печатала на машинке. Пока она была жива, я жил, как у Христа за пазухой, она мне ничего делать не давала. Все говорила, что мое дело, только учиться.  Как она радовалась, когда я в институт поступил. Сколько себя помню, засыпал и просыпался под стук ее машинки. Она хорошо печатала – грамотно. От клиентов отбоя не было. Писатели, наверно, хорошо зарабатывают. Вот я часто думаю: сяду и напишу роман или повесть», - мечтательно сказал он. Оле сбоку был виден только его профиль. Взгляд его был направлен в пространство, словно он пытался заглянуть внутрь себя.

«А что же ты институт бросил?» – спросила она. «Да, понял, что не по мне это. Честно говоря, может, испугался, когда нас в первый раз в морг повели я даже внутрь-то не смог зайти. Дверь была полуоткрыта и на скамейке, не лежа, а как-то в полувисячем положении – голова на скамейке, а ноги на полу – лежал труп старушки. Худющая – анатомию по ней изучать можно было, а на боку огромными буквами зеленкой было написано – неврология. А тут еще подъехала «скорая», и санитары выкатили носилки с телом молодой женщины – абсолютно голой. Ноги у нее были связаны, а на лице была такая гримаса ужаса, словно она дьявола в последнюю минуту жизни увидела. И представляешь, санитары перевернули носилки в люк, и труп покатился вниз со стуком, словно деревянный. Другие ничего – пережили, а я даже не смог заставить себя войти, ну, и бросил», - объяснил ей Вовик. «А ты давно с мужем разошлась», - вдруг без всякой связи спросил он. «Больше года, - ответила она, недоумевая, почему его это заинтересовало. И мебель у тебя в квартире хорошая?» «Да вроде ничего», - с чувством, словно ее сунули под холодный душ, ответила она. «А что?»  «Да, ничего, это я так, - опустил глаза Вовик. Забавный анекдот рассказали мне недавно…» Ольге стало грустно. У кавалера просматривался к ней вполне определенный интерес.

Осенний день короткий. Костер погас, с улицы потянуло вечерней свежестью, незаметно стало смеркаться. На пол от дверного косяка легли черные тени. Любопытная крыса высунула из норы острую усатую мордочку, и повела носом, принюхиваясь. Оля испугано вскочила, ей вдруг стало страшно. «Только  такую дуру, как я, можно было заманить в заброшенный дом; здесь убей - на бомжей спишут», - подумала она. Вдруг этот Вовик маньяк, и специально заманил ее в этот заброшенный дом.
 
Видно поняв, чего она испугалась, Вовик сказал: «Знаешь, я неподалеку здесь живу, может, пойдем ко мне. Чай попьем, телевизор посмотрим, поглядишь, как я живу». «Нет, уже поздно, мне домой пора», - ответила Оля. Ее уже не забавляла нелепость ситуации, что вместо приятного вечера она попала на посиделки в заброшенном доме. А дождь еще больше усилил чувство сиротства, которое он у нее вызвал при первом знакомстве.
 
Когда они переходили через дорогу, направляясь к метро, Володю окликнул высокий, чернявый парень.  «Привет, Зяблик! Ну, ты даешь: ты и такая девушка, прямо закат солнца вручную, познакомь!» У подошедшего парня была кучерявая, как у негра, шевелюра. Колючие, маленькие глазки утопали за пухлыми щеками. «Знакомься, Оля, это Роман, как-то сразу сникнув, промямлил Володя. «Рекомендую прочесть», - скаламбурил тот.

Ольга протянула руку для знакомства, но Роман неожиданно галантно чуть прикоснулся губами к ее руке, и дурашливо пристукнув ногой, гордо вскинул голову. Совсем как дворянин в историческом кино. «Вы что же, вместе с Зябликом на почте работаете?» – заглянул он в глаза Ольги. «Да нет», - растерянно протянула она. В это время к ним подошла высокая, полная девушка.  «Это кому же ты ручки целуешь?» – шутливо спросила она, но сквозь шутливый тон Ольга уловила плохо скрытую горечь.

«Да вот, Сашенька, Вовик в гости нас приглашает», - сказал Роман, и сделал большие глаза Володе, чтобы тот не возражал, потом деловито добавил: «Значит так, делаем финт ушами. Ты, Вовка, сейчас быстренько сбегай в магазин: одна нога здесь, другая там». Он сунул Вовику деньги - «Закуски купи, у меня бутылочка есть», он похлопал по оттопыренному карману.

«Здравствуйте, бабушка», - вдруг поздоровался он с бабулей, которая, остановившись, с любопытством прислушивалась к их разговору. У бабки на лице отразилась напряженная работа мысли. «Что-то я, сынок, не припомню, откуда ты меня знаешь», - сконфузилась она. «А не знаешь, чего смотришь такими влюбленными глазами», - захохотал Роман. «Вот жизнь пошла, как кто из баб меня увидит, сразу наповал, даже бабуля не устояла!».
«Ну, охальник», - бабка засмеялась, прикрывая рукой беззубый рот, и засеменила дальше. Вернулся Вовик со свертками. Роман подхватил девушек под руки и решительно повлек их за собой. Сзади плелся Вовик.
 
В сумрачной прихожей Вовиной квартиры Олю поразила деревянная качающаяся вешалка, привязанная веревками за ручку дверцы антресоли и гвоздь, вбитый во входную дверь. Когда Вовик открыл ее, и посторонился, пропуская гостей вперед, навстречу им из темноты прихожей медленно двинулась что-то лишенное головы. Оля, взвизгнув от неожиданности, попятилась назад и отдавила ногу шедшей сзади Сашеньке.
Роман, расхохотавшись, сорвал с качающейся вешалки черное пальто; это оно напугало Олю, и бросил его на стул. На том месте в бетонной стене, где вешалка была прибита раньше, чернели дыры. Когда дверь открывали, то вешалка двигалась за ней, как нитка за иголкой, таща за собой висящую на ней одежду.

«Дышит, милашка». Роман качнул вешалку, как люльку. «Не бойтесь, Оля, привязана она крепко. Вот как Вовка жениться, так жена приколотит ее. Правда, Вовик?» – посмеиваясь, спросил Роман. Но Володи уже не было в прихожей. Заскочив в комнату, он торопливо собирал разбросанные вещи. Вслед за Романом девушки прошли в комнату, и Оле показалось, что каким-то чудом они перенеслись на много лет назад. Плюсквамперфект – давно прошедшее время, как сказала бы ее мама.
 
Здесь было мрачное царство бардового плюша и пыли. Скатерть на круглом столе (Оля такое видела только в кино пятидесятых годов), покрывало на кровати, шторы на окнах и дверях, даже занавески на антресолях – все было из этого плюша. «Трофейное, а все как новое. Хорош в свое время был матерьяльчик». Роман, как купец на ярмарке, оценивающе пощупал занавески и оглушительно чихнул, задохнувшись от летящей с них пыли».

Свет сиротской без люстры лампочки отражался в блестящих металлических шариках кровати. Бросаясь в глаза, торчал из-под бардового покрывала край застиранной простыни. Проследив ее взгляд, Вовик стыдливо подоткнул ее, и виновато улыбнулся: сам стираю.
Когда Оля была маленькой, она видела такую же кровать с упругой сеткой в деревне у бабушки, куда ее оправляли на лето. Оля помнила, как прыгала на ней, когда бабушки не было дома. Еще она любила отвинчивать блестящие шарики, которыми были украшены стойки кровати, и забавлялась ими. К приходу бабушки она завинчивала их обратно.

В углу стоял шифоньер орехового цвета с зеркалом на дверце, а сверху на нем громоздилась печатная машинка. «Это та, на которой стучала его мама», - подумала Оля.
На изогнутом в виде прописной буквы «г» блестящем карнизе, причудливо повторяя его очертания, висели очень похожие по цвету на половую тряпку  портьеры. Карниз был массивный, металлический, толщиной с детскую руку. «Это как же он исхитрился так его погнуть, - удивилась Оля, - вешался на нем, что ли?»  У стены, нарушая идиллию давно минувших лет, сквозь бархатистый покров пыли тускло поблескивал экран телевизора.
«Девочки, лапочки, помогайте, - донесся с кухни голос Романа. Оля с Сашей послушно пошли на его зов. Вскоре нехитрая сервировка стола была закончена. В центре возвышалась бутылка столичной, вокруг нее разместились тарелки с небрежно накромсанной крупными кусками колбасой, сыром, рдели в капусте яркие кусочки моркови.

Роль тамады взял на себя Роман. Оля заметила, что он чувствовал себя здесь хозяином. Сидел уверенно, развалясь, а Володя разместился на самом краешке стула, словно в гостях.
Оля терпеть не могла водку, но, подчиняясь уверенной напористости Романа, выпила рюмку, невольно отметив про себя, что если бы ее стал уговаривать Володя, она бы пить водку не стала.

Роман, посмеиваясь, рассказал, как недавно оставил в дураках вахтера на хлебозаводе. «Согласился я поработать на хлебозаводе, чтобы старую тачку сменить на новую. На старой в такси прибыли не получишь, а без навара ездить  неинтересно: деловой человек всегда найдет, чем поживиться. По  накладной у меня пять лотков с дрожжами, а я карандашом цифру на шесть подправил, кто думаю, ночью считать будет, а вахтеру уже, видать, кто-то настучал. Залез он в фургон и ну там шуровать. Я смотрю дело плохо, если он накладные как следует рассмотрит, обязательно заметит подделку. Что делать? И вот когда он под лампочкой, чтобы получше накладную рассмотреть встал, над ним как раз навес был, на котором в желобе вода скопилась. Я сделал вид, что поскользнулся, да и зацепил за жестянку рукой, и вся вода на него вылилась. Обложил он меня матом  и побежал сушиться».
 
Роман помолчал, повертел в руках круглую маленькую булочку и поморщился. «Сколько раз я тебе Вовка говорил, чтобы ты не брал их без упаковки. Нам их дают на хлебозаводе, чтобы мы их в ресторан на котлеты отвозили. А мы что, соберем с каждого лоточка по десяточку, пореже их разложим, кто их в ресторане считает, а в булочной, глядишь за лишний лоток на бутылку насшибаешь. И им хорошо, и нам навар. Уметь жить надо! Что ты Вовка на почте застрял. Была же у тебя хорошая работа в кондитерской. Масло, сахар, мука – бери, – не хочу. «Вот именно – не хочу, - вяло отмахнулся Вовик. Хочу спокойно спать, а не трястись от страха. Я же там крайним был. Бригада – одни бабы; все тащат, а ты отвечай. Сам бы там покрутился».  «Уж будь спокоен, я бы дал шороху. Вот бы где они у меня были». Роман покрутил кулаком с побелевшими от напряжения костяшками сжатых пальцев. «Что об этом говорить, дело прошлое», – вздохнул Вовик.

От водки Роман раскраснелся. Расшатанный стул скрипел под ним, когда он в разговоре непринужденно откидывался на спинку. Оля заметила, что Вовик нервничает; и чем сильнее скрипел, грозясь развалиться под Романом стул, тем все большее страдание выступало на лице Вовика. Чтобы как-то отвлечь его, она напомнила ему о сценке у кинотеатра. К ее удивлению, Вовик неожиданно живописно изобразил, как пес нюхал шляпу, как лихо шлепнул ее лапой, и как гусиным шагом догонял ее мужчина. Ему удалось даже передать выражение ужаса на лице у бедняги.

«Это что – случайность, - небрежно оценил его рассказ Роман. Вот я однажды видел – отпад. Представляете, идет парочка. Он ее бережно под локоток держит, а у нее в руках дамская сумочка. Рядом с ними бежал пес, Породу не знаю, врать не буду, но ростом приблизительно с небольшого теленка. Шерсть серая, короткая, выхоленный, аж блестит. И пес так странно себя вел; все время забегал вперед, задирал голову, заглядывал парню в глаза, как будто хотел ему что-то сказать, а тот все время отпихивал его с дороги. Тогда пес подбежал к девушке, вырвал у нее сумку, и важно так зашагал впереди парочки. Вот это я понимаю сценка».

Оля смотрела на Романа и думала: горазд сочинять. Хотя может и не врет. Кто бы поверил ей, что она однажды видела овчарку, терпеливо сидевшую у перехода и внимательно смотревшую на светофор. На шоссе не было ни одной машины, но горел красный свет, и собака нетерпеливо перебирала лапами, как школьник перед звонком. Едва только зажегся зеленый свет, она мигом метнулась через дорогу и скрылась за домами. Вот и верь после этого специалистам, которые утверждают, что для собак весь мир серый. Глаза, видите ли, у них так устроены, что не различают они цвета. Когда она рассказала это на работе, ее подняли на смех, и только Люся, у которой была овчарка, задумчиво сказала, что если собака ходила по этому маршруту с хозяином, то могла запомнить, что верхний свет запрещает переход, а нижний разрешает». Оля улыбнулась забавному воспоминанию, и решила промолчать, чтобы ее не сочли лгуньей.

По телевизору выступал какой-то ансамбль, Вовик пригласил ее танцевать. Лицо его разрумянилось, глаза заблестели. К высокому чистому лбу прилипли пряди русых волос, он перестал сутулиться, и ей показалось даже, что он стал выше ростом. Она невольно залюбовалась им, и все же опять уловила в его глазах, неприятно поразившее ее выражение пришибленности, и с огорчением призналась себе, что даже хамоватый Роман нравится ей гораздо больше.

Случайно взглянув в зеркало шкафа, она заметила, что за ее спиной Роман делает Вовику какие-то таинственные знаки, плавно поводя рукой, словно выпроваживая их из комнаты. Оля все поняла, и засобиралась домой. Роман суетливо выскочил за ними вслед.  «Ты Вовк, проводи Олю, а мы тут все приберем, посуду помоем». Оле было неловко, и она старалась не смотреть на Романа.
 
В тягостном молчании дошли они до метро. Вовик хотел проводить ее до самого дома, но она вдруг воспротивилась, почувствовав, что больше ни одной минуты не хочет быть рядом с ним. Ей был неприятен его растерянный взгляд. Похоже, что он до сих пор был не против, чтобы его водили за ручку, как в детстве.
Глядя, как мелькают за окном вагона жгуты кабеля на стенах тоннеля, она представлял, как неприкаянно бродит сейчас где-то Вовик, в то время как Роман с Сашенькой развлекаются в его квартире. В душе ее поднималось сложное чувство раздраженья, смешанное с жалостью и презрением одновременно.

Дома, когда она вешала пальто, ей вспомнилась, как напугала ее живая вешалка Вовика. Она ознобно передернула плечами, снова пережив ужас встречи с движущимся на нее безголовым нечто.

Зазвонил телефон: это Любаня жаждала узнать подробности. Заходи, поболтаем, уныло сказала ей Ольга. Но когда появилась Любаня, вся кругленькая, сдобная, с ямочками на щеках, с неистребимым любопытством в глазах, и она, заново переживая день, изобразила ей в лицах своих новых знакомых, то, дойдя до момента, когда ее напугало обычное пальто, она невольно расхохоталась.  «Ничего, сделала вывод Любаня, - был бы человек хороший, а вешалку прибьешь. Отца нет, научить было некому. Думаешь, мало у нас таких. Да сплошь, и рядом. Растят женщины мальчишек одни, вот и выходят из них неумехи.  У нас каждый второй такой». «Это ты брось, - не согласилась с ней Ольга. Такого индивидуума за деньги в цирке показывать надо».

«Да бог с ним, ты лучше почитай», - ткнула Любка пальцем в объявление. «Предлагаю услуги одинокой женщине, - прочла Ольга, можно с проживанием. Ну, и что, неужели ты будешь звонить этому, что предлагает услуги? Какой-нибудь немтырь, хуже Вовика, тот хоть на танцы ходит. Что это за мужчина, если сам не может познакомиться. «Да ты читай дальше, - упорствовала Любка. Тех, кто предлагал услуги одиноким женщинам, было немного. Больше было объявлений, где предлагали свои услуги помошницы по хозяйству. «А что в этом плохого, - рассуждала Любаня, - подумай сама, что мы можем высидеть в четырех стенах. Одна никуда не пойдешь, с подругой тоже – возраст не тот. У молодых дискотеки, бары, тусовки какие-то. А нам только клубы «Кому за тридцать». В хор еще можно записаться. Любаша подбоченилась и пропела: «У мово милого лысина, куда же его деть? Если зеркала не будет, буду в лысину глядеть!»
    
Потом, подумав, предложила: «Давай, дадим такое же объявление и твой телефон. Мой неудобно, родичи с ума сойдут. Сделай это для меня, я же не заставляю тебя ни с кем знакомиться. Посмотришь на моем примере, может, и свою судьбу найдешь».
«Это какая же жизнь у меня начнется? Ольге стало не по себе, представив, что ей будет звонить, кто попало. Ну, Любаня, ну выдумщица, и отказать неудобно. Напугать, чтобы отстала, - подумала Оля и нехотя ответила: «Ладно, печатай, только учти, если какой-нибудь хмырь тебе лапшу на уши навесит, и из квартиры выкинет, чтобы ты меня не упрекала»
«Ты это серьезно? Неужели выкинет?»

«Ты что, газет не читаешь, сейчас это сплошь, и рядом происходит. Это раньше какой-то порядок был, а теперь мошенников пруд пруди». Ольга безнадежно махнула рукой. Любаня задумалась, зябко передернула плечами. Перспектива остаться на улице подействовала на нее отрезвляюще.
Зазвонил телефон. Люба подняла трубку. «Вам кого?» Ольгу всегда удивляла, что Любка спрашивает это, как будто сюда могли звонить еще кому-нибудь. «Тебя». Любка передала ей трубку.  «Как ты доехала?» – услышала она голос Вовика. «Надо было позвонить, я волновался». Оля удивилась. Ей и в голову не приходило, что он может волноваться из-за нее.
«Все хорошо, спасибо. Ты извини, у меня гости, я тебе потом позвоню».  «Потом не интересно, давай завтра созвонимся».  «Хорошо, согласилась она».

Но завтра, гонимая тоской, она бесцельно побрела на улицу. Когда у нее было плохое настроение, она не могла усидеть дома. Тоска гнала ее вон из дома. Ей казалось, что где-то там за поворотом она обязательно повстречает того, о ком так долго мечтает. Навстречу ей попадались все больше парочки. Ей казалось, что они с удивлением смотрят на ее одинокую фигуру. Ей было страшно. Перед ней открылась совершенно незнакомая ей вечерняя жизнь улицы, в которой таким как она не было места.  Она ощущала кожей, что нарушила какой-то неписаный закон. Поэтому, поймав на себе удивленный взгляд, она делала озабоченное лицо, и убыстряла шаги, словно опаздывала.

Темная мостовая, строгие своды церквушек, белеющих в ночи. Притихшие, пустынные, расходящиеся веером от моста улицы, пугали ее.  Не зная, куда деваться, она остановилась перед афишей кинотеатра. К ней подошел невысокий на кривых ногах мужчина и с акцентом южанина спросил: «Какую можите предложить программу на вечер?»  «Что?» – не поняла она. И по тому, как он взглянул на нее, поняла, что видать перестаралась с макияжем, и этот тип принял ее за проститутку».

Рядом с кинотеатром тускло светились окна маленького уютного кафе. У входа толпились какие-то молодые люди. Один из них, нервно отбрасывая назад длинные сальные волосы, громко возмущался: «Искусство должно быть доступным, если здесь собираются поэты, откуда у них деньги?». Под эти вопли Ольга бы прошла мимо. Но, маячивший у кинотеатра кривоногий тип, пугал ее, и она, заплатив за вход, вошла в кафе.
 
В зале, под слабыми, похожими на еле тлеющие головешки бра, были почти неразличимы лица посетителей. Разнося коктейли, ходили по залу официантки, было шумно и сильно накурено. За крайним столом было свободное место и Ольга, спросив разрешения, присела, заказала коктейль и с интересом стала следить за происходящим. Столы стояли так тесно, что она слышала все, что говорили сидящие за соседним столиком посетители. Ее внимание привлек худой юноша с мечтательным выражением лица. Он горячился больше всех, доказывая, что в современной истории нет личностей. «Героев рождает время, а нынешнее время ничего, кроме дерьма не родило». Россия сейчас похожа на дряхлого старца на горной дороге. Слева у нее скала, коммунисты в Думе как собаки на сене, справа обрыв, у прихватизаторов одно на уме: как хапнуть, да за границу драпануть, а спереди мосточек хлипкий через ущелье, и с той стороны Запад ласково манит: шагай смелей».  Говоря это, он согнул указательный палец и поманил им, вероятно показывая, как Запад манит Россию, но при этом пристально глянул в ее сторону, и она, встретившись с ним взглядом, вспыхнула от возмущения; как он смеет делать такие жесты. Он дерзко усмехнулся, поняв двусмысленность ситуации, но потом, не выдержав ее возмущенного взгляда, виновато отвел глаза.

В это время в углу зала, склонив голову на бок, длинноволосый музыкант стал тихо наигрывать на пианино какую-то незнакомую ей мелодию.
«Внимание!» - на эстраду бодро выскочил парень в перевернутой назад козырьком шапочке и потертом, синем джинсовом костюме. Сняв с металлической стойки микрофон, он дунул в него, шорох и свист резанул по ушам посетителей. Ольга приготовилась слушать, думая, что он будет петь: из-за шума в зале она плохо разбирала, что он говорит.  До нее доносились слова: дискуссию, судьба России … поэт пророк, бесстрастный свидетель? Сохранить культуру России …  волна потребительства.

«А что сохранять-то, - насмешливо крикнули из зала, ты хотя бы знаешь своего деда?»
«Не надо кричать с места, выйди и скажи у микрофона».
«Да мне и здесь неплохо» Молодой мужчина в яркой футболке, не вставая из-за стола, крикнул: Продажная интеллигенция всегда говорит то, что от нее хочет услышать власть.
«А диссиденты?» не согласился парень у микрофона.
«Они там тоже врали; принцип - только плати».
«Неправда, настоящая интеллигенция всегда была в оппозиции к власти и боролась с ней», - продолжал настаивать стоящий у микрофона парень.
«А что хорошего; народовольцы убили царя, кому от этого стало лучше?»
«Надо вернуть монархию! Выгнать из правительства евреев!»

Парень у микрофона поднял руку, пытаясь прекратить беспорядочные выкрики. В это время на сцену неуклюже вылез коренастый, похожий на фермера мужчина и решительно подошел к микрофону. Его низкий голос легко перекрыл шум посетителей кафе. «Спуститесь на землю, поэты, послушайте простого человека. Надо поднимать промышленность, чтобы свои товары были, а все ваши всхлипы о сохранении культуры не решат ничего, если не будет настоящей собственности на землю, заводы и все вокруг. Чиновники, хоть коммунисты, хоть демократы, если хорошо заплатить, подпишут любой контракт, пусть даже во вред; хозяин такой подлости не сделает. И еще, не допускайте национализма, эта мина, которая может взорвать Россию. Вот и делайте выводы».
«Ты че несешь, - на эстраду вылетел лысый парень в черной рубашке и, столкнув мужика вниз, набросился на него с кулаками. «Я за Русь любого порву, кругом черно… все захватили, а мы все делаем вид, что все о-кей!»

Дерущихся мужчин быстро разняли охранники  и выставили за дверь, а музыканты снова заняли свои места и заиграли, будто и не было драки. В центре зала закружились пары.
Ольга с завистью смотрела на них. Полумрак раскрепостил ее, коктейль придал уверенность, и когда парень, что так нагло поманил ее пальцем, подошел с извинениями, и  пригласил танцевать, она с удовольствием пошла за ним. Рассмотрев его поближе, Ольга огорчилась: мальчишка. Танцуя, он облизывал ярко-красные, пухлые губы, и это делало его еще моложе.

Из кафе она вышла одна.   «Что, красавица, так никого и не подцепила?» Грубый с южным акцентом голос напугал ее не на шутку, и она почти побежала к метро, сожалея, что отказалась, когда тот юноша в кафе, почти мальчик, предложил ее проводить. В метро, при виде милиционера, почувствовав себя в безопасности, она успокоилась, и пошла тише. «Подождите» - оглянувшись на возглас, она  увидела юношу из кафе, который радостно улыбался ей.  «Все-таки я вас догнал».  «Что же вы ушли по-английски; – не прощаясь?». У нее не хватило духу при виде его радостно блестевших глаз спросить: а почему, собственно, она должна была прощаться, ведь они даже не знакомы.

Не давая ей опомниться, он протянул для знакомства руку: «Владимир».  «Как?» - опешив, переспросила она.  «Владимир», - растеряно повторил он, не понимая, что ее так удивило». Ольга чуть не расхохоталась, такой гримасы от судьбы она не ожидала.

Всю дорогу от метро ее новый знакомый увлеченно рассуждал о стихах.  Похоже, он продолжал спор с собеседниками из кафе. Ей, далекой от поэзии, мало что говорили имена Хлебников, Клюев, Пригов.  «Обидеть непониманием поэта может каждый, а ведь талантливый человек может опоэтизировать все, даже мусор». «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда» - увлеченно размахивал руками Владимир. «Это Ахматова, кажется?» –неуверенно спросила она. «Она, конечно, да неважно, кто это сказал, важна мысль, образ, рожденный воображением поэта.  Вот вы послушайте, ведь лучше про ожидание не скажешь. Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного». Каково?  Это из поэмы Маяковского «Облако в штанах». Хотите, почитаю? И не дожидаясь ее согласия, он вкрадчиво прошептал: «Вы думаете, это бредит малярия? «При чем тут болезнь, - не поняла Ольга, но спросить не успела, как Владимир продолжил: Это было в Одессе. «Приду в четыре, - сказала Мария. Восемь, девять, десять".
Читал он мастерски. У нее от смущенья кровь прилила к щекам, когда он, отрешенно глядя, будто сквозь нее, приглушенно шептал: «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское.
«Приличным женщинам таких стихов не читают, - обиделась она. "Господи, да не будьте ханжой, это же только стихи! - рассмеялся он. Его естественный тон, искреннее изумление, что она обиделась, убедило ее, что он сделал это непреднамеренно. В эту минуту ей показалось, что он гораздо старше, чем выглядит.
 
Впоследствии она даже самой себе не смогла объяснить, что произошло с ней в тот вечер. Это было как гипноз. Заворожено слушая Владимира, она незаметно для себя словно впала в транс, и доверчиво подчинилась ему.
Остаток вечера они провели у Ольги. Верхний свет не зажигали. В неярком свете бра не так бросался в глаза его юный возраст. И ей было даже приятно, что у него на щеках не было колючей щетины, а только нежный, как у девочки, пушок и яркий румянец, который был заметен даже в полумраке.

Больше они почти не разговаривали. Чай так и остался недопитым на журнальном столике. Закончилась песня, и с тихим щелчком отключилась пластинка радиолы. Все происходило как бы за пределами ее сознания. От этого вечера в ее памяти остался момент, когда она лежала на кровати, а он наклонился и заглянул ей в глаза. Встретившись с ним взглядом, она смутилась, и прошептала: «Не надо, Владимир». В этот момент неожиданно зазвонил телефон. Ольга затаила дыхание, ругая мысленно себя, что не отключила его. «Меня нет дома, оставьте сообщение». Звуки собственного голоса с автоответчика, показались ей  чужими.  «Ольга, что случилось, почему ты не позвонила?» Голос Вовика был полон обиды. Владимир, не вставая, решительно выдернул шнур из розетки.   «Ольга, почувствовав облегчение оттого, что не надо притворяться, молча закрыла глаза.  «Не будем портить вечер, ты ему завтра позвонишь, ладно?» Владимира, как оказалось, вовсе не смутил неожиданный звонок. «Хорошо, пусть будет, как ты хочешь, - согласилась она. Конечно, он мне не пара, - подумала она, но должна же у меня в жизни быть хоть какая-то радость. И разве можно меня за это осудить?

Утром, стараясь не смотреть в глаза своему неожиданному кавалеру, она постаралась поскорее выпроводить его, втайне надеясь, что больше никогда его не увидит. Каково же было ее удивление, когда, выйдя с работы, она вдруг неожиданно столкнулась с ним во дворе.
«А почему так поздно?» - спросил он, как будто, они договаривались о встрече.  «Почему поздно?» Ольга машинально глянула на часы. «Двадцать минут седьмого» «Так ты же в шесть заканчиваешь». Ее удивила обида, прозвучавшая в его голосе. Ведь они не договаривались о встрече, она, вообще не могла понять, как он узнал, где она работает. Ее неприятно поразила его самоуверенность.

«Ты звонила утром на работу, и на определители остался номер, а у меня хорошая память, я позвонил и узнал, как доехать» - в ответ на ее изумление объяснил он.
Он так решительно взял ее под руку, что она не осмелилась воспротивиться.
Больше всего ее удивило, что занятый своими мыслями, он даже не заметил ее недовольства. «Хочешь, прочитаю пародию, которую я сегодня написал?» – спросил он. «Читай». Соображая, как выпутаться из неприятной ситуации, она вначале почти не слушала его, и ей было все равно, что он будет читать.

«Автора  оригинала не знаю, - сказал он, - да это и не важно, какой-нибудь метр поэзии, случайно услышал по радио. Невольно застряло в голове, уж больно остро написано. Представь, он пишет: «Закрой себя руками – ненавижу. Уйди и не пиши, собакам брошу письма растерзать. Как будто они будут их есть. Да это  ладно, дальше хлеще: Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться. Дыханий наших встретится клубы, и молнии ударят между ними». У меня невольно пародия родилась»
 
За разговором они дошли до сквера, и тут Владимир, остановившись,  поставил  свою сумку на скамейку и, картинно раскинув руки, начал читать:
«Свершилося – она ушла, прикрывши наготу руками, тут ее спутник скукожился и прикрыл грудь руками, так, как бы это сделала женщина. Ольга от неожиданности фыркнула. А он, ободренный ее смехом, продолжил:
Я – бог; Она не поняла; России версты между нами».
При этих словах лицо его приняло осуждающее выражение, и он презрительно подытожил:
Провинциалка, где ей знать, я зол и письмам не поверю,
Собакам брошу – растерзать; едят - глазам своим не верю.
Он растеряно развел руками, и Ольга уже во все глаза смотрела на него; ей понравилось услышанное. А он, поняв это, вдохновенно продолжил:
Я вырвал губы, и сбежал от мира, как я мог остаться?
Тебя я ими целовал, теперь мне хочется кусаться.
Три дня, три года, тридцать лет, писал, жонглируя словами,
Ты разгадала мой секрет, сверкнула молния меж нами!».

«Ну, как, понравилось?
Ольга зябко передернула плечами: «Вырвать губы, – что за бред. Ты где-нибудь это напечатаешь?
Владимир призадумался на секунду: «Вряд ли. Пародии не мое призвание. Я, вообще, считаю, пародисты, как паразиты, сосут чужие соки.  «Тогда зачем писал?» – поразилась она.  «Бог его знает, само родилось».

За разговором они дошли до метро, и она растеряно соображала под каким предлогом ей сбежать. Кажется, он это понял и заволновался. На щеках у него проступили красные пятна, это не было румянцем, и она опять невольно отметила, какой он молодой.
«Неужели же я даже чашки чая не заслужил, с другого конца города
ехал?- смешно надув, как обиженный ребенок, губы, спросил он». «А ты думаешь, мы только чаем ограничимся? – съехидничала она.
«А это уж как хозяйке будет угодно».

Неужели тебе интересно одной дома сидеть. Ты думаешь, я не от мира сего, ничего не понимаю? Да если б тебе был нужен тот, что вчера звонил, разве бы ты пошла в кафе одна.  У меня еще есть шанс понравиться». Если не хочешь провести со мной вечер, позволь хоть до дома проводить»
 
Она не нашла что возразить, и как то само собой получилось, что он опять оказался у нее дома. Больше всего ее удивило поведение Марсика. Он не стал кусать ее за пятки, как поступал, когда она задерживалась, и не спрятался под кровать, как делал это обычно, когда приходили гости, а позволил Владимиру взять его на руки. Увидев на полу кухни рыбий хвост;  все, что осталось от рыбы, которую она положила утром разморозить, Ольга поняла причину его необычного поведения. Устроившись уютно на коленях у Владимира, кот осторожно поглядывал на нее одним глазом, и громко мурлыкал, всем видом показывая, что ничего особенного не произошло.

Зашумел чайник. Ольга взяла заварник, но Володя предложил: давай я сам заварю. Он ополоснул чайничек и слегка подогрел на плите, а потом, насыпав заварку, чуть залил кипятком и поставил на плитку, когда она распарилась, он долил его доверху. «Чай действительно получился ароматным», - попробовав,  уязвлено отметила Ольга.

«Ты знаешь, почему я за тобой в тот вечер пошел?" - спросил Владимир. Ольга пожала плечами. Она об этом не задумывалась. А он тихо сказал: "У тебя были такие глаза, я сразу почувствовал, что ты ужасно одинока. Я тоже на свете, можно сказать, совсем один. Родители умерли, у меня есть только сестренка, с опекуншей в Дальнегорске живет.   И ты умеешь слушать, а для поэта – это главное, - заключил он».

«А ты действительно поэт?» «Конечно, все говорят, у меня талант». Я в институте учился, правда, бросил. Не верю я, что можно научить стихи писать. Этот дар или он есть, или его нет. Я для себя это так определил:
 «Поэт, как факел должен гореть,
 Освещая добру дорогу.
Не властна над ним даже смерть,
Отчет он дает лишь богу».
«Ты это серьезно? Извини, я не хотела тебя обидеть» – сказала она, заметив, что его огорчил ее ироничный тон.

«Каждый человек сам для себя определяет, что он такое, либо он лишь малая частичка, либо сам центр вселенной» – серьезно заметил он. 
«А ты кем себя чувствуешь?».  «Я пока не центр, но я им стану. Он сказал это таким злым тоном, что она пожалела, что спросила.

«У меня много планов, опоры нет. В Москве провинциалов не любят.  Если ходить с гордо поднятой головой, ничего не получится. Чтобы стать известным, мало быть талантливым, надо не боятся шокировать, важно хоть чем-то выделиться, запомниться, стать на слуху. А еще надо уметь кланяться сильным  мира сего. Моя беда, что я не умею это делать. Да если б даже и умел. Кому сегодня нужны стихи? Сегодня нужно: отказала мне два раза, не хочу, сказала ты, вот такая вот зараза, девушка моей мечты. А я:
"Я хочу защитить рабочий класс,
Демократия – безответственности отрава,
Произвол чиновников губит нас,
Нужна диктатура права!» - неожиданно продекламировал он и смутился, - заметив ее удивленный взгляд».
 
Извини, увлекся, совсем не к месту. Женщинам нужно говорить о любви, о том, как они прекрасны». Когда он это говорил, Ольга случайно взглянула на свое отражение в темном окне и вздохнула: ничего прекрасного она там не увидела.  «Может, посмотрим телевизор» - предложила она. Они перешли из кухни в комнату. Ольга не стала зажигать люстру, а, включив только маленькое бра, щелкнула клавишей телевизора. На экране появилась  какая-то незнакомая ей певица. "Красавица, - подумала Ольга, оценив чистую линию лба, прямой нос и капризный изгиб губ.

Желая поддразнить Владимира, Ольга спросила: "Она красивая?", - ожидая в ответ услышать шутливое: ты красивее. Но он, равнодушно взглянув на певицу, сказал: злая уродина" Ольга опешила. Ей не приходило в голову, что у них могут быть столь разные представления о красоте. "А я красивая? - спросила она и, замерла, тут же пожалев, что поставила его в неудобное положение. "Не знаю, он пожал плечами, - мне приятно быть с тобой". Ее обрадовало,  что он не стал выкручиваться и лгать. Видно было, что он говорит, что думает.
 
Они стали встречаться почти каждый день. И вскоре она привыкла к нему и перестала замечать разницу в возрасте. И только иногда на улице, поймав чей-нибудь удивленный взгляд, когда он обнимал ее, или брал за руку, она невольно думала, что он ей не пара, но, вспоминая Вовика, невольно приходила к мысли, что это все же лучше, чем чувствовать себя сиротой казанской рядом с каким-нибудь мямлей.

Больше всего ее возмущало, что Вовик, поняв, что она не хочет с ним встречаться, не сделал попытки увидеться с ней, а рассказал обо всем Роману, которого она встретила как-то случайно.  Роман окликнул ее из стоящего на площади у метро такси, когда она шла домой. От этой мимолетной встречи на сердце у нее остался неприятный осадок: Роман смотрел на нее так, словно она что-то обещала Вовику, и теперь была перед ним виновата. "Фу ты, ну ты, какая мы фифа, - насмешливо крикнул он ей вслед. Ольга ускорила шаги и почти бегом скрылась в метро.

"Ты еще пожалеешь, что бросила Вовку" - эта возглас Романа вспомнился ей очень скоро, когда внезапно пропал Владимир.
Где его искать она не знала. Профсоюз, на который он работал, не имел постоянного помещения. Каждый раз, перед тем как попасть в оргкомитет, он предварительно созванивался с его председателем. Хотя Владимир не пытался посвящать ее в профсоюзные дела, но невольно она обратила внимание, как за довольно короткий срок его настроение поменялось с  восторженно возвышенного на холодно прагматичное. В первые недели их знакомства он горячо спорил по телефону, доказывая что-то. Но потом эти дебаты сменились вялыми вопросами: когда, с кем, и во сколько? Платили ему в профсоюзе мало, но и те крохи, что он получал, собирались от профсоюзных взносов, и он говорил, что ему стыдно получать их от тех, кто сидит без зарплаты. Она видела, что его это мучает.
 
 Однажды она вместе с ним случайно попала на профсоюзную Конференцию, (она  захлопнула дверь и, оставшись без ключей, отпросилась с работы и поехала в пригород, в санаторий, куда по профсоюзным делам уехал Владимир), и  там стала невольной свидетельницей отчетно-выборного собрания, после которого ей стала ясна причина его разочарования.

От двери ей хорошо был виден длинный стол, за которым сидел председатель и члены президиума. В небольшом зале чувствовалось напряжение гнева, которое все росло, словно электрические заряды, накапливались перед вспышкой, грозя оглушить громом. Председатель без конца стучал по графину, пытаясь успокоить собравшихся людей. Возмущенные выкрики: не платят! подать на директора в суд! нужна забастовка!!! мешали вести заседание.
 
Ольге не всегда были слышны слова выступавших,  и сзади она видела только спины и затылки собравшихся, но зато хорошо было видна гамма чувств, которая отражалась на лице председателя. Оно было спокойно, когда решали: бастовать, не бастовать, где взять деньги на время забастовки, что делать, если забастовку признают незаконной и зачинщиков посадят в тюрьму. Даже на вопль: нет денег, купить бы автомат, пару чиновников грохнуть и себя заодно! Иван Алексеевич, так звали председателя, отреагировал довольно спокойной фразой: не надо отчаиваться. Но когда зашла речь о выборе нового председателя, а ему припомнили его соглашательскую работу в 95 году в Трехсторонней комиссии, он побагровел.

Собрание имело странный финал.  Когда  вместо Ивана Алексеевича выбрали нового председателя, он сказал, что кворума нет (а действительно после перерыва в зале отсутствовало почти половина), и поэтому решение Конференции незаконно и он его не признает, и печати не отдаст. "Иуда, - крикнул кто-то из рабочих ему вслед.
   
Владимир, который во время заседания первым поддержал предложение переизбрать председателя, крикнув яростно: пора решать!  на ее вопрос: за что так обошлись с председателем? лишь безнадежно махнул рукой: "Кого нельзя купить за деньги, того купят за очень большие деньги, - ответил он. Трудно устоять, когда приближают к власти. Председатель так просто не сдастся, что-нибудь да придумает.  Власть - сильный наркотик. Кто это почувствовал, тот добровольно не уйдет".

По рассказам Владимира, Ольга знала, что Иван Алексеевич так и не согласился с переизбранием, но когда Ольга насмелилась позвонить ему, на ее вопрос: где  Корнев? тот очень удивился, и ответил, что руководит фондом "Возрождение" и больше не занимается профсоюзами. "Не оправдал он моего доверия, - голос бывшего председателя был полон недовольства, - я его из провинции вытащил, а он против меня пошел, неблагодарный. Видно облегчив душу этой тирадой, председатель, продиктовав ей все-таки несколько номеров. Но ни по одному телефону, который он дал, никто ничего толком не знал о Владимире.
 
Месяц два Владимир не появлялся.  Ольга уже смирилась с тем, что он исчез из ее жизни навсегда, но к ее удивлению как-то, Владимир снова встретил ее у подъезда с небольшим чемоданчиком, который оказался ноутбуком. «Можно я оставлю его у тебя? – виновато спросил  он, так, словно они не расставались.  «А потом ты опять исчезнешь, и я буду переживать и не знать, где тебя искать, - возмутилась она.  Губы ее дрожали. Ты мог хотя бы позвонить?». Она буквально задохнулась, вспоминая, что пережила за это время, не зная, что с ним. Нет уж, иди туда, где был!". Она решительно вырвала свою руку из его рук.

"Да не мог я позвонить". Он загородил ей дорогу. Пойми ты, я не хотел, чтобы еще и у тебя неприятности были".  "Какие неприятности? - испугалась она. "Да, так, все уже позади - замялся он". "А почему ты не оставишь ноутбук у себя? - попробовала возразить она. «Да боюсь, пропьют его ребята».  «А где ты его взял? Это же дорогая вещь».
«Он мой. Я помог одному предпринимателю на выборах.  Писал листовки, агитки разные». Ты думаешь, я только фантазировать умею?  Прибор старый, и гарантия на него кончилась, но работает хорошо. Мне же надо делать тексты. Неужели ты мне не веришь?». Спрашивая, он так пристально посмотрел ей в глаза, что она невольно отвела взгляд. Ей очень хотелось ему верить.
 
"А ты что с профсоюзом больше не работаешь?" - удивилась она, помня с какой страстью, защищал он рабочих. "Пришлось уйти". По кислому выражению его лица она поняла, что об этом было лучше не спрашивать. "Ты не поверишь, взрослые люди, - грустно сказал он, - но насколько же это послушная масса, смотрят проходимцам в рот, ждут, чтобы кто-нибудь за них все решил.   Привыкли прятаться за спиной государства".
 
Она так соскучилась; весь этот разговор казался ей верхом нелепости. Ольга готова была простить ему все, но обида, что он два месяца болтался неизвестно где, говорить об этом не хочет, да еще делает вид, что ничего особенно не произошло; все это казалось ей унизительным и буквально бесило ее. "Не обижайся, - сказала она, - но за все время пока мы знакомы, я ведь даже толком ничего о тебе не знаю; ни где ты прописан, ни где работаешь. Ты исчез, и я даже не знала, где тебя разыскивать. Все время боялась, что ты что-нибудь натворил".

Во время ее гневной тирады он молчал, опустив глаза, и даже не пытался возражать. Потом достал паспорт и, ни слова не говоря, протянул ей. Ольга оттолкнула его руку с паспортом  "Да, какая мне разница, где ты прописан, - почти закричала она, - подумай сам, зачем нам встречаться, ты меня моложе, замуж я за тебя не пойду, да ты и сам на мне не женишься, у нас ведь нет ничего общего!"

"Почему ты так говоришь, тебе было плохо со мной?" Больно сжав ей локоть, он требовательно посмотрел ей в глаза. "Когда мы были вместе, я тебя чем-нибудь обидел? Да, я тебя моложе, но я же тебя люблю! Я бы хоть завтра пошел с тобой в загс, если бы ты согласилась, но пока я не могу этого сделать".  "Почему?" - Ольга искренне недоумевала, не понимая, если он говорит, что любит, то, что им мешает расписаться. "Я не могу тебе сказать, это не моя тайна. Придет время, и ты все узнаешь сама. Прошу тебя, поверь мне!"

Они снова стали жить вместе. Часто с тоской любовалась Ольга на Владимира, когда он спал, потом прижималась к нему всем телом, словно стараясь вобрать его тепло. Он просыпался, целовал ее в шею, почему-то ему нравилась ямочка на ее шее, шептал: цветик мой аленький. Вместо Оли он почему-то всегда говорил Аля. Когда росшее в ее теле напряжение достигало высшей точки разрядки, в эту минуту она уже не представляла, как сможет жить без него. И что с ней будет, когда он опять исчезнет из ее жизни.
 
Творческая командировка - так он объяснил ей свое отсутствие. Не было у нее гарантии, что из следующей такой командировки он вернется к ней. Но была в нем та почти наглая уверенность в своей особенности, что невольно передавалась ей, заставляя ее поступать, как он хочет.
 
Он снова, как и раньше читал ей стихи, и она живо представляла его на сцене. «Почему ты не ходишь на вечера в Дом литераторов?» – удивлялась она.  «Кто они такие, чтобы обсуждать мои стихи, - отмахивался он. Они сами что-нибудь написали? Это чиновники, взносы собирают, особняк в аренду сдают. Им ничего не стоит сломать мне судьбу. Одно презрительное слово для меня может стоить жизни. Я еще слабый, не могу не принимать критику близко к сердцу. Мне надо чтобы меня хвалили, а хвалить пока не за что. Дай мне собраться с силами». В такие моменты ей было жалко его, и она невольно вспоминала Вовика. Такие разные они казались ей похожими.
 
Однажды вечером, Владимир опять не пришел как обычно и она, измученная беспокойством, включила его ноутбук. В последние дни  он не читал ей как раньше стихи, а наоборот, старался загородить собой текст, если она подходила к столу. Какого же было ее изумление, когда  после включения прибора, вместо привычной картинки на экране, она увидела табличку, запрашивающую пароль.  Оскорбленная, она спрятала ноутбук  подальше. «Так мне и надо» – удрученно подумала она, чувствуя себя преступницей, схваченной за руку.  Мне бы ведь тоже не понравилось, если бы он стал читать мои письма.
Но эти покаянные мысли не помогли ей справиться с обидой, что у него появились от нее тайны. Невольно ей вспомнилось, как недавно, убираясь, она разобрала на выброшенном им обрывке часть стихотворения:

«У любви есть свой секрет,/ Ей доступно лишь одной,/ Видеть там, где черный цвет – Белый или голубой. /И глядеть на мир сквозь эту – занавесу из чудес …"
Дальше стихотворение обрывалось на полуслове. Она так и не спросила его, о ком эти стихи. Побоялась, что он подумает, что она за ним шпионит.

Теперь она не знала, что думать. Пытаясь отвлечься, она включила телевизор и, не увидев ничего интересного, стала переключаться с канала на канал.  Сначала она даже не поняла, что это Владимир. Его показали с наручниками на руках и двое дюжих милиционеров вели его по длинному коридору. Ольга от испуга села мимо стула, больно ударившись об пол. Диктор объявил, что этот молодой человек стрелял в  руководителя одной из монопольных отраслей. И сделал это у самого выхода из управления, когда тот выходил вместе с сослуживцами. Из чего ведущий сделал вывод, что преступник и не собирался скрываться.

Плотная фигура монополиста в окружении безликих молодых парней в черных костюмах медленно поплыла у нее перед глазами, почти бессознательно она отметила его неестественно толстую, мясистую шею.

Зачем? Зачем он это сделал? Схватившись за голову, Ольга взвыла в голос, как по покойнику. Теперь ей стало ясно, почему в последнее время он был так молчалив и вздрагивал от каждого звонка. Значит, он не шутил, когда говорил, что готов пристрелить любого, кто  грабит Россию. А она то думала, что это только слова. Слава богу, что он промахнулся.  А, может, он и не собирался никого убивать, вдруг осенило ее.  Пусть ненадолго он стал центром  вселенной. Теперь о нем заговорят.  Не слишком ли большая плата за Геростратову известность? Да и кому он будет нужен после тюрьмы? Мысли ее путались. В растерянности она заметалась по квартире, не зная, что предпринять.

В эту ночь она долго не могла уснуть. Представляла, как он сидит сейчас где-то за решеткой, как зверь в зоопарке и в наручниках. В черной раме окна она видела светящиеся окна в доме напротив и черной завистью завидовала всем за этими окнами. Она не понимала, как он мог своими руками все разрушить. 21 год, не 15. Что с ним теперь будет? А с ней?  И кому он написал: у любви есть свой секрет, уж, наверно, не ей. Убитая происшедшим, она заплакала, уткнувшись в подушку. Если бы он ее любил, разве бы пошел на такое, не подумав о ней? Больше всего ее обижало, что он все скрыл от нее. Хотя, скажи он ей, что собирается это сделать, этого бы не произошло.
 
Вот уж не думала, что ее коснется пословица: от тюрьмы и сумы не зарекайся.
Перевязав голову полотенцем, чтобы как-то снять боль, она легла спать. В эту ночь ей приснился зал суда и Владимир, который горячо доказывал что-то. Слов она не слышала, только видела его горящие ненавистью глаза, а потом он вдруг исчез, и гулко захлопнулась за ним тяжелая дубовая дверь.

Она проснулась с лихорадочно бьющимся сердцем. Из чуть приоткрытой балконной двери доносился гулкий рокот, казалось, что от него дрожит весь дом. Война, окатила Ольгу волна страха. Она выглянула в окно. По шоссе рядом с домом, выстроившись по-военному широким фронтом, ехали, с жутким скрежетом очищая дорогу, одна за другой четыре снегоуборочные машины. Она посмотрела время: был шестой час. Разбуженный шумом вылез из-под батареи, где он обычно спал, Марсик, потянулся и требовательно мяукнул. Ольга поняла, что все равно больше не уснет, и пошла на кухню, завтракать.
   
 По дороге на работу у лифта Ольга столкнулась с Любаней. Она в последнее время почти не разговаривала с ней. Ольгу смущало ее чрезмерное любопытство, а когда та однажды без тени смущения поинтересовалась: зачем ей этот молокосос, имея в виду Владимира, она, вообще, стала избегать ее.
"Я тебе говорила, без предисловия сказала Любаня, словно продолжая только что прерванный разговор, - что от этого фертика добра не жди, говорят, что твой Володька сумасшедший".  "С чего это ты взяла? - опешила Ольга. "Так по телевизору сказали, а ты что не слышала? - удивилась Любаня.
"Значит, его не посадят, - затеплилась у нее робкая надежда. Какой спрос с больного, полечат, да и отпустят.

Она ожидала, что о покушении на чиновника такого высокого ранга напишут все газеты, будут показывать по всем каналам телевидения, но, ограничившись вечерними репортажами, пресса тут же потеряла к происшедшему всякий интерес. Последнее, что прозвучало по телевизору в одной из программ - по поводу этого инцидента было высказывание: киллер - неудачник. "Неправда! - хотелось ей крикнуть им. Он не убийца. Когда вы проснетесь, люди. Этот глупый романтик хотел защитить вас от ненасытного чудища, который не успокоится, пока не сожрет всю страну".

В жуткой тревоге потянулись для нее бесконечные дни. Она не знала, что ей делать. Все ее попытки узнать, где он находится? - кончились неудачей. Ребята из профсоюза, как она выяснила, действительно ничего не знали, еще за месяц до покушения Владимир вышел из его состава. "Видимо не хотел нас подводить, - сказал ей новый председатель" И защищать мы его не можем, иначе нас тоже обвинят в подстрекательстве к терроризму, и вам не советую его разыскивать - не приведи бог, объявят соучастницей". Напуганная такой перспективой Ольга прекратила поиски, но каждый день ее теперь был наполнен страхом.
 Только почти через полгода уже летом Ольга получила письмо с улицы 8 марта, там находилась психиатрическая клиника.

С замирающим сердцем миновала она глухой бетонный забор, обнесенный колючей проволокой по верху. Все было как во сне. Единственно, что она запомнила отчетливо, что проводившая ее в комнату свиданий санитарка, переходя из одного коридора в другой, тщательно закрывала на замок за собой двери, и защелки громко щелкали под ее рукой. Ее удивило, что здесь даже на четвертом этаже, где было отделение, в котором находился Владимир, на всех окнах были решетки.

В большой комнате с длинными лавками по углам почти никого не было, только за небольшим столиком под фикусом о чем-то тихо разговаривала  женщина лет сорока с сыном.
Ольга непроизвольно ахнула, когда он вошел в комнату. Куда девался стройный гордый юноша с горящими глазами. Он располнел, его худощавое, одухотворенное лицо расплылось. Вялой шаркающей походкой старика он приблизился к ней и неуверенно улыбнулся. Она смотрела во все глаза, пытаясь разглядеть в нем прежнего Владимира. Видно по ее лицу он прочитал ее мысли и чуть слышно прошептал.  "Прости меня, я ошибся. Думал, будет громкий процесс,  где я все скажу, как они губят Россию, думал: стану национальным героем, а меня объявили сумасшедшим. Ты тоже думаешь, что я сумасшедший?"

"Нет, что ты!" - невольно вскрикнула она. От ее возгласа парень в углу испуганно дернулся.  "Тише, я не глухой, - Владимир болезненно поморщился.  "От этих уколов голова гудит,  любой звук эхом отдается, постоянно хочется спать и слабость, я еле хожу". "Аминазин, мне уже перестали колоть, а этот парень - Костя от него совсем загибается. Это так больно. Он от армии хотел откосить, а сейчас не знает, как отсюда вырваться. Ты знаешь, что мне присудили принудительное лечение?"
Ольга отрицательно покачала головой. Откуда она могла это знать. Эти полгода она жила в муке постоянного ожидания.
 
"Когда тебя выпустят?" Он кисло улыбнулся в ответ: "Выпустят, когда сочтут, что я поправился. Кажется, мне отсюда не выйти". 
"А какой пароль на твоем ноутбуке? - вспомнив неожиданно о своей давней обиде, спросила Ольга. "Ольга" - ответил он.  Я думал, что ты сама догадаешься. Это так просто. Ты напечатаешь мои стихи?"
Видно мысль уйти, не оставив после себя ничего, была для него мучительна.  "Газеты обо мне пишут? - спросил он.
"Нет, сейчас каждый день в кого-нибудь стреляют".

Он вдруг странно дернул головой, словно кто-то сзади ударил его, и крепко схватив ее руку, требовательно спросил: "Ты кому отдала мое тепло, почему оно было, а теперь его нет?"
"Какое тепло? - не поняла Ольга.
"Мое! - он почти прокричал это и, прижавшись к ней, прошептал: не обращай внимания и не оборачивайся. От его толчка она непроизвольно оперлась на руку и боковым зрением успела увидеть белый халат сзади.

"Владимир, не дури!" Резкий окрик санитара вернул ее на землю. Она посмотрела на Владимира и не поверила своим глазам. Только что он смотрел на нее вполне нормальными глазами и вдруг… Она могла поклясться, что его рядом с ней больше нет. То, что стояло рядом, было оно, без пола и возраста, биомасса. Это было так страшно, словно душа улетела и осталась одна оболочка.

"Очнись, Володька, она потрясла его за плечи!"  Он хищно улыбнулся в ответ: приходите еще, всегда рады, при этом он смотрел куда-то сквозь нее, разговаривая явно с воображаемым  собеседником.
 
А-а-а - донесся до нее вдруг дикий вопль, и она сквозь зарешеченное стекло увидела, как пронесся по коридору на швабре, словно лихой наездник, какой-то всклокоченный мужичонка с одетой, словно хомут решеткой от унитаза на шее.      
"Все, больше мне здесь делать нечего", - поняла она.

"Это ваше счастье, что вы не вышли за него замуж. Разговаривая с ней, врач неторопливо листала историю болезни. Ольга уже совсем собралась уходить, когда та пригласила ее в кабинет. Типичная клиническая картина, голос врача звучал участливо, похоже, что она ей искренне сочувствовала. Но он не буйный, обычное сезонное обострение.  "Говорите, стихи хорошие пишет". Врач пожала плечами: что ж, неудивительно, у этой грани побывали многие гении".  Вот только не все возвращаются обратно. Вы навещайте его, это пойдет ему на пользу, у него ведь, кажется, нет родственников".
 
"Почему это нет, - удивилась Ольга, он разве не сказал, что у него есть сестра?" "Утверждает, что родственников не имеет, - врач вскинула очки на лоб и покачала головой: - ко всем прелестям еще и амнезия. Хорошо хоть ваш адрес вспомнил. Она отметила Ольге пропуск.
Тем же путем, закрывая за собой тщательно двери, санитарка выпроводила ее на улицу.

Дома, набрав пароль,  она, наконец-то, прочитала полностью строчки  расстроившего ее стихотворения.
" Наши встречи - раз в году, - (писал он), -
Ты не ждешь их; я их жду.
Я повсюду за тобою,
Словно тень всегда иду.
Ты меня не замечаешь,
Незавиден жребий мой,
Одиноко мне и грустно
Без тебя мой дорогой.
 У любви есть свой секрет, - (с возрастающим недоумением, читала она дальше),
Ей доступно лишь одной,
Видеть там, где черный цвет -
Белый, или голубой.
И смотреть на мир сквозь эту -
Занавесу из чудес,
Вспоминать с улыбкой светлой -
Слово иль случайный жест.
Придавать тому значенье,
В чем нет смысла ни на грош,
И любить свои мученья;
Жаль: ты это не поймешь!
 
"Где уж, мне, - разозлилась Ольга. Почему он написал это от лица женщины? Кому он это писал? Он что гомосексуалист? Почему она ничего не замечала. Разгадка оказалась настолько простой, что Ольга сначала даже не поверила. В каталоге она нашла целый список с телефонами, помеченными - на заказ. Она подивилась, что такой откровенный, он скрыл от нее, что сделал сочинение стихов ремеслом. Ей стало стыдно; так вот чем он зарабатывал, не желая обременять профсоюз, а она то изводила себя подозрениями, опасаясь, что он картежник или того хуже, мошенник.

Нашла она и письмо адресованное ей. "Прости Ольга, писал он, я не знаю, как все произойдет, возможно, меня убьют, но должен же кто-то был показать этим гадам, что не сойдет им все безнаказанно с рук. Никакая жертва не бывает напрасной. Глядишь, другой власть предержащий призадумается, прежде чем грабить народ. Одного только боюсь, что суд будет закрытый, и люди не узнают, зачем я это сделал. Я прошу тебя рассказать правду. Прости, если сможешь, что я оказался не тем, о ком ты мечтала".   
Вероятно, Владимир, когда писал это, никак не предполагал, что его упрячут в клинику для психически больных. А, может быть, в последний момент испугался тюрьмы и разыграл сумасшедшего. А может он и вправду сумасшедший? Она никак не могла забыть странное выражение его глаз во время их встречи.
 
В юридической консультации молодой казенно-вежливый юрист объяснил ей, что, если она не хочет, чтобы ее знакомый получил пожизненное заключение за покушение на чиновника такого ранга, то должна вести себя тихо и ничего не предпринимать. Времена Желябовых прошли, - уверенно сказал он, - сейчас это никому неинтересно. Промахнулся ваш бойфренд. У России сегодня другие национальные герои. Юрист выписал ей квитанцию за консультацию и равнодушно сказал: следующий.

Собираясь в клинику и укладывая продукты в сумку, Ольга жалела и себя, и страну, в которой жила. Было горько, что нашелся у нее защитник, да и тот угодил в сумасшедший дом.

Правду говорят, что пути господни неисповедимы. Как-то в приемный час, в фойе психиатрической клиники, когда она попросила пропуск к Корневу, к ней неожиданно подлетел бородатый мужчина, поверх куртки у него был надет жилет с множеством карманов с блестящими металлическими брелоками на замках, и внезапно ее ослепил блеск вспышки; раз, другой. Она загородила лицо от резкого света, не понимая в чем дело. Фотокор Леснер, - представился бесцеремонный фотограф. И достал блокнот. "Ваша ему родня? Его Муза? Два слова нашему жюрналю. Как сьебя чувствует опаленный поэт".
   
Это он, наверно, хотел сказать опальный, - догадалась Ольга.
Она не успела сказать еще ни одного слова, как к фотографу быстро подбежали санитары, и выставили его за дверь.   "Не положено, - довольно грубо отпарировали они на возражения фотографа.

Владимир обрадовался, когда она сказала, что только что с ней разговаривал фотограф иностранец. Впервые за то время, что она приходила к нему, она увидела в его глазах веселый блеск.
"Ничего, мы еще поборемся, он обрадовано сжал ее руку.  Как говорила старушка Ахматова. "Та-та-та-та (не помню начала) Владимир поморщился, припоминая, и все мне забава, / ночью муза слетит утешать,/ А наутро притащится слава / погремушкой над ухом трещать".

"Так ты что, - растерялась она, - только ради этого? Возмутившись, Ольга даже не обратила внимания, что он как в лучшие времена опять стал читать стихи.
"Клянусь, что нет! Я действительно готов был убить любого из этих толстошеих. Я и сейчас их ненавижу. Да только толку-то. На место этого придет другой, может похуже прежнего.
Я как-то читал притчу. У китайцев есть казнь, привязывают голого человека в лесу на съедение слепням. Увидев облепленного кровожадными мухами человека, прохожий пожалел его, и стал отгонять мух. Тот, измученный, опухший от укусов, открыл глаза и простонал: зачем ты это сделал?  Эти уже насосались.  В принципе, те, кто сейчас наверху,  уже насосались".

Иностранец догнал ее у метро. Они договорились, что она передаст ему стихи и фотографию Владимира. К ее удивлению ей позвонил совсем другой журналист, сказав, что Леснер был вынужден уехать, а он хочет с ней встретится. При встрече они проговорили почти час. Ее удивило, что журналист помимо Владимира интересовался фактами ее биографии.    
Незнакомая с журналистикой она наивно полагала, что если публикация будет где-то за рубежом, то до России это дойдет не скоро. Каково же было ее изумление, когда через неделю по дороге на работу в метро, она вдруг увидела свою фотографию на первой полосе одной из газет желтой прессы (на фото она пыталась прикрыть лицо рукой).  Это та, что снята в психушке, непроизвольно отметила она. Газету держала в руках женщина, сидящая на противоположном сидении.  "Муза опального поэта" Заголовок был набран крупными буквами и сразу бросался в глаза. Это был сюрприз, которого она никак не ожидала. Фотография Владимира тут же рядом представляла собой разительный контраст с ее перепуганным лицом. Создавалось впечатление, что это она была террористкой, Владимир рядом с ней казался пай-мальчиком.
 
Что они могли о ней написать? Она стала лихорадочно вспоминать, о чем она рассказывала журналисту. У выхода из метро она купила сразу десять номеров и с испугом буквально впилась глазами в текст. Как она и предполагала, в небольшой заметке, расположенной под броским заголовком почти все переврали. Перепутано было даже место ее работы. Ну, и хорошо, не хватало мне, чтобы еще и у конторы неприятности были, - подумала она и спрятала пачку газет в пакет - подальше от любопытных глаз. Если бы не ее испуганная физиономия на странице газеты, ее бы, конечно, обрадовала эта статейка.
Придя на работу, она постаралась, как можно незаметнее прошмыгнуть мимо курилки к своему столу, но вездесущая Лина уже у порога отдела встретила ее громким воплем.  "Муза пришла!"

"Что ж ты Ольга, от нас все скрыла? - укоризненно спросила ее Валентина Ивановна".  "А чем было хвастаться?".
"Ольга, чудачка, родному коллективу не веришь, рассказывай! Сотрудницы отдела столпились у ее стола, и она растеряно смотрела на всех, не понимая, а что собственно она должна рассказывать, не читать же ей им стихи Владимира. Тут ее осенило, да, в принципе, и рассказывать то нечего, - сказала она. Вот,  - она выложила на стол купленные газеты, - здесь почти все правда. Пострадал человек за идею. Теперь в клинике, когда выйдет неизвестно. Я его навещаю. А что делать, не бросать же беднягу в беде".

Через неделю, когда Ольга пережила историю с заметкой в газете, и она окончательно успокоилась, думая, что все обошлось, Лина, как обычно, сбегав на звонок к телефону, сказала ей: тебя Сан Саныч вызывает на Мясницкую. В ее голосе  Ольга уловила плохо скрытое торжество. Лина славилась в отделе тем, что постоянно ныла, что ей не везет, и она почему-то всем завидовала. Ольга всегда была у начальства на хорошем счету, и ей показалось, что  Лина радуется, что у нее неприятности.
С тяжелым сердцем потащилась она в головной офис на Мясницкую. Раньше их конторе на углу улицы принадлежало целое здание. Теперь на его фасаде лепилось множество вывесок, и охранники на входе проверяли пропуска у входящих.
Сан Саныч славился демократичностью нравов. Он даже как-то ездил с коллективом за грибами.  Но одно дело грибы, другое терроризм и сознание, что кто-то из твоих сотрудниц как-то с этим связан.

Робко вошла она в приемную. Секретарша - черноглазая, стройная Наталья, посмотрела на нее с нескрываемым интересом, сказала: подождите, и кивком указала ей на стул возле искусственной пальмы. Присев, Ольга огляделась. Наталья принимала электронную почту, и Ольге было видно, как наливалась синевой полоска, фиксирующая поступление очередного файла. Сообщений было много и Ольга, потеряв интерес к занятию секретарши, взяв газету с низкого журнального столика, стала перелистывать ее. "Ну, вот, опять! Полюбуйтесь!" Ольга, вздрогнула, увидев на экране монитора свое лицо. "Кто-то сегодня утром переслал эту фотографию с текстом из "Ин пресса". Чей это адрес: Наталья показала ей на меню сообщения: посмотрев,  Ольга пожала плечами. Адрес был ей незнаком.
 
В это время дверь кабинета распахнулась, Ольга увидела как у окна, директор что-то строго говорит Валентине Ивановне, и та, согласно кивая головой, испуганно и преданно заглядывает ему в глаза. Возраст у начальницы отдела был уже пред пенсионный, и все знали, что она больше всех боится увольнения, потому что жила она с больной сестрой и племянником и была единственной кормилицей своей несуразной семьи.

Когда все участники совещания вышли, под укоризненным взглядом Валентины Ивановны она прошла в кабинет. Сан Саныч даже не пригласил ее сесть, а молча внимательно разглядывал, словно перед ним было нечто диковинно-несуразное. От шуршащего рядом с ним вентилятора на макушке его лысой головы остатки жиденьких волос поднимались дыбом, делая его похожим на клоуна. Сходство это дополнял унылый сизый нос меж холмиков старческих щек, испещренных красными склеротичными разводами сосудов. У него был до того комичный вид, что, несмотря на трагизм ситуации, она невольно улыбнулась.
 
"Веселитесь? Ну, ну. Значит Муза, язвительно растягивая слова, промолвил директор. Хотя, конечно, вы думаете, что это ваша личная жизнь, и нас это не касается. Ошибаетесь". Сан Саныч откинулся на спинку массивного кресла. "Вы, надеюсь, понимаете, что я вызвал вас сказать, что нам придется с вами расстаться?".
 
"А разве не так?" - Ольгу даже удивил этот вопрос.
После этих слов Сан Саныча, она почему-то успокоилась. То страшное, чего она боялась, произошло. "Значит, с завтрашнего дня я могу считать себя свободной? "А почему вы так решили?" Сан Саныч в раздумье повертел карандаш. "Недельки через две: оформим это как сокращение штатов, и за три месяца вас трудоустроят в центре занятости. Так что если кому-то из журналистов (он многозначительно поднял палец вверх) захочется сделать из вас жертву это им не удастся. И вообще, ваш друг большой чудик. Не зря его в дур дом упрятали. Защитником России себя возомнил, сопляк. Неужели он думает, что во всем виноват этот чиновник. Да он просто мальчик для битья, верхушка айсберга. Я что ли делаю, что хочу. Все мы люди подневольные, в каких бы чинах не ходили. Передайте своему другу, общество имеет такую власть, какую заслуживает. Всех сами выбираем от губернатора до президента.
Ольга смотрела: как шевелятся тонкие губы Сан Саныча, и ей очень хотелось проснуться, чтобы все происходившее оказалось дурным сном. И правда, произошедшее дальше походило больше на фантасмогорию. 

Неожиданно уволили самого директора. Когда Ольга узнала за что его сняли, невольно почувствовала облегчение: слава богу, что она тут не при чем. А в отделе над этим хохотали в открытую. Виновницей отставки стала новенькая секретарша. Директор попросил ее отправить вместе с квартальным отчетом приготовленый для начальства подарок, который по рассеяности забыл вынуть из ящика стола. А на подоконнике у него лежал запечатанный в подарочной коробочке кирпич; им директор поддерживал створку окна. У него была астма и все время не хватало воздуха, а чтобы кирпич не бросался в глаза он запечатал его в коробочку. Не подозревая об этом, секретарша отправила ее начальству вместе с отчетом. Наверху, видать, восприняли это как намек, и никто не стал слушать оправданий несчастного. На секретаршу приезжали посмотреть даже из других организаций, такого казуса, чтобы секретарша уволила директора никто припомнить не мог.

В клинике Ольгу тоже приподнесли неожиданый сюрприз: к Владимиру не пустили. "У него обострение, лучше не беспокоить, - звоните, узнавайте, когда снова разрешат посещения". Медсестра в регистратуре была сама любезность.
Грустная вернулась Ольга домой. Она так ничего и не смогла придумать, чтобы сообщить Владимиру о статье в газете. Все в ее жизни переменилось в один момент. Впереди была полная неизвестность.

"Мамочка, мама, - что делать? - грустно думала она. Как давно она не была у нее на кладбище, надо бы сходить, траву прополоть, ограду покрасить. В мае была родительская, она пропустила ее из-за этой истории, которая окончательно выбила ее из колеи.
Вечером вдруг зазвонил телефон. От неожиданности Ольга даже вздрогнула. В последнее время ей так редко звонили. К ее изумлению звонил Владимир. "Я все знаю, - голос его звучал глухо, словно он говорил с набитым ртом.  Мне мать Кости принесла "Инпресс". И дальше она услышала такое, что от изумления буквально онемела.

"Как ты могла присвоить себе мою славу". Только два слова обо мне, а все про тебя: Ольга-Муза, Ольга-личность, Ольга страдалица. Это я, я страдалец!" Голос Владимира неожиданно сорвался на визг, это была самая настоящая истерика".  Ты поэтому не приходишь, испугалась? Приходи, я посмотрю в твои лживые глаза!".
Это было уже слишком. Она с трудом сдержалась, чтобы не бросить трубку. "Успокойся, - она постаралась, чтобы у нее не дрожал голос. Меня чуть с работы не уволили из-за тебя. Так что мне твоя слава боком вышла".
 
Владимир замолчал, и Ольга тоже молчала; ей вдруг все опротивело. Она слышала в трубке его тяжелое дыхание, и как кто-то сказал ему сердито: кончай болтать! "Не будешь совать нос не в свое дело, - сиди тихо, - тоном приказа высоким истеричным голосом снова закричал Владимир.  И не надо журналистов, я больше не выдержу!".  "Вот сейчас он говорит правду", - поняла Ольга. Она уже догадалась, что он снова прячется за маску сумасшедшего. "Как она могла забыть, ведь он же предупреждал".

Видимо, желая ее утешить, он вдруг быстрой скороговоркой стал читать стихи. Первых фраз она не разобрала, но последние слова он произнес четко. "Но в перекрестии решеток,/ судьбою пойманный в прицел,/ и сбитый при попытке взлета,/ я волен и, как видишь, … длинный гудок прервал его, но она без труда поняла, что он хотел сказать: я волен и, как видишь, цел".

"Хороша воля" - она взяла на руки, вившегося у ее ног кота, уткнулась носом в его теплый бок и заплакала. За окном неиствовал летний ливень. Ветер гнул верхушки деревьев, гнал по мокрому асфальту волну за волной дождевые вихри. На смоченном ливнем блестящем черном асфальте тротуара проступили полу стертые слова, написанные белой краской: "С днем рождения, любимая!"  Она открыла окно, подставив лицо свежим струям холодного воздуха. Надпись на тротуаре напомнила ей то счастливое утро,  блестевшие радостью глаза Владимира и как он хохотал, увидев на ее лице удивление. Как жаль, что нельзя ничего вернуть обратно.

Она взяла газету. Под фотографией Владимира в тексте  было лишь пять стихотворных строчек:
"Не страшно все мне потерять,/ Больным и нищем оказаться,/ Мне страшно безъязыким стать,/ задор на подлость поменять,/ перед богатством преклоняться".
И рядом ее перепуганное лицо.  Поистине, пути господни неисповедимы…

Холодной зимой почти через два года, после того как Владимир угодил в клинику, ей пришло письмо от его сестры. Она просила разрешения приехать. Ольга не смогла отказать ей, хотя радости от приезда Виктории она не испытывала. На вокзале она сразу ее узнала. Тот же разрез глаз, высокие скулы и румянец во всю щеку. Только сестра Володи была более хрупкой, чем он и меньше его ростом.
 
Дома, когда они пили чай, Виктория неожиданно заплакала. Ольга пыталась ее успокоить, но она лишь мотала головой и, всхлипывая, говорила: он спас меня, и погубил себя.   "При чем здесь ты?" - не поняла Ольга.
"Он тогда прислал мне стихотворение".  Вика вскочила с кушетки и достала из сумки газету. На первой странице Ольга увидела портрет Владимира с гордо вскинутой головой. Ей бросились в глаза первые строчки. 
"Смотрите люди, я иду, - (прочитала она). По облакам скольжу, играя. / С собою я теперь в ладу, / Другого мне не надо рая.
Меня судьбе не запугать, Ничто отваги не ослабит, Готов я даже убивать,
Тех, кто мою Россию грабит!
 
Дальше она не успела прочесть; Виктория опять заплакала.
"Понимаешь, сквозь слезы виновато сказала она - это он мне написал. Там еще другие стихи были о демократии. Очень мне понравились, и мне захотелось, чтобы это все прочитали, и я послала эти стихи  в редакцию, а они напечатали только одно, где эти строчки. Вика с досадой ткнула пальцем в газету. Сейчас ведь все можно напечатать. А потом, помнишь, я звонила. Ко мне пришли и спросили, где его можно найти в Москве. Ведь он был временно зарегистрирован на Вайской, где не появлялся.  А я не знала, зачем он им нужен. Мне они наговорили, ваш брат талантливый поэт. Хотим издать его стихи. Я поверила. Не знаю, что ему говорили, как его заставили, но насколько я поняла - это как-то связано с приватизацией. Они уцепились за эти его слова, что он убьет любого. А ему пригрозили, что если он не сделает, что ему прикажут, то меня изуродуют. Им конкурс надо было выиграть. А тут такой удобный случай скрыть причину. Он сделал это, чтобы спасти меня. А я даже приехать не могла, денег на дорогу не было. Как ты думаешь, пустят меня к нему? Вика отняла руки от покрасневшего от слез лица, и Ольга в который раз с болью отметила, как они похожи. Слушая Викторию, она поразилась скрытности Владимира. Она никак не могла понять, почему он скрыл от нее правду. Неужели побоялся, что он возненавидит Вику. Или ему так важно быть в ее глазах героем?
 
Резкий звонок в дверь прервал их разговор.  "Кого еще принесла нелегкая?" - подумала Ольга, и пошла открывать. Но не успела она протянуть руку к защелке, как в замке зашуршал ключ, дверь бесшумно распахнулась, и в прихожую вошел Владимир. Это было так неожиданно, что у нее ослабли ноги, и если бы он не подхватил ее, она бы упала. На ее радостный крик из комнаты выскочила Вика, и они обнялись и долго стояли молча втроем, пока не услышали возмущенное мяуканье кота, который скребся за закрытой дверью, не желая оставаться в одиночестве.
 
Это была грустная ночь. Виктории Ольга постелила на кушетке в кухне.  Марсик хотел, как обычно, помурлыкать ей перед сном, но Ольга отнесла и заперла его в ванной, на что он впервые в жизни ревниво зашипел, чем удивил ее безмерно. Она рассказала Володе, об этом вечернем ритуале, думая, что он подыграет ей, помурлыкает в шутку, как Марсик. Но это уже был не тот Владимир, которого она знала раньше. Тело его было рядом с ней, но ее тревожил его отсутствующий взгляд. "Ты не пугайся, - виновато сказал он ей, со мной здорово поработали, я как замороженный, еще долго буду отходить".

На следующий день вместе с Викторией он уехал в родной Дальнегорск. "Я теперь хуже прокаженного, - с грустью сказал он, когда они прощались, и неожиданно рассмеялся: вот я и проверил свою волю. Мне всегда было любопытно испытать: на что я способен.  Не плачь Аленька, обняв ее на вокзале, сказал он, - я еще вернусь, если ты захочешь, чтобы я вернулся".
 
Вскоре она получила письмо.
"Боюсь расставаний, - (писал Владимир), / В году столько дней, /
И каждый с непрожитой жизнью своей,  / Клубок расстояний не скоро смотаю,
Как долго в разлуке я встреч ожидаю. / Когда ты не пишешь, схожу я с ума, / И в сердце ползет холодок отчужденья, / Ты где-то за гранью яви и сна; / Рождаются разные опасенья…"

Она положила это письмо в резную шкатулку, где хранила документы. Сознание того, что это ей Владимир посвятил стихотворение, поднимало ее в собственных глазах. Письмо заканчивалось строчками: 
"Я тебя люблю, и невозможно / Без тебя мне жизнь мою представить,
Не ругай, что так неосторожно / Я, глупец,  страдать тебя заставил".

Кроме листочка со стихами в конверте было письмо.
"В клинике я многое передумал, - писал Владимир. Слаб человек перед властью собственности. Сознание: это мое способно превратить его в зверя. И только большая опасность может заставить людей объединиться против хищного капитала.  Парадокс в том, что опасность эта, как черная туча уже надвигается на Россию, но наверху делают вид, что ничего не происходит, а простой люд надрывается, чтобы выжить; сейчас ему не до прогнозов.

Не подумай, что я струсил. Я сотрудничаю со многими газетами. Местные рады, что в области есть свой поэт. С уходом юности все мы вырастаем из коротких штанишек. В жизни надо быть реалистом, а не ходить по облакам. И все же, я убежден, что только искусство может изменить мир к лучшему; и я буду счастлив, если мне что-нибудь удастся для этого сделать!