1.
«Стивен наклонился и глянул в подставленное зеркало, расколотое кривой трещиной. Волосы дыбом. Так взор его и прочих видит меня[17]. Кто мне выбрал это лицо? Эту паршивую шкуру пса-бедолаги? Оно тоже спрашивает меня.
– Я его стянул у служанки из комнаты, – поведал Бык Маллиган. – Ей в самый раз такое. Тетушка ради Мэйлахи всегда нанимает неказистых. Не введи его во искушение. И зовут-то Урсулой[18]. Снова залившись смехом, он убрал зеркальце из-под упорного взгляда Стивена.
– Ярость Калибана[19], не видящего в зеркале своего отражения, – изрек он.
– Как жалко, Уайльд не дожил на тебя поглядеть!
Отступив и показывая на зеркало, Стивен с горечью произнес:
– Вот символ ирландского искусства. Треснувшее зеркало служанки[20].»
Джеймс Джойс, «Улисс»
2.
«Примечание 20. «Мотив треснувшего зеркала возникает в известном парадоксальном рассуждении Уайльда о том, что «Жизнь подражает Искусству» (эссе «Разрушение лжи», 1889). Перевод В. А. Хинкис а, С. Хоружего
3.
"Помнятся ли строки из "Хазарского словаря" про принцессу Атех, про зеркало из соли, буквы на веках. Когда она прочла в этом зеркале смертельные буквы со своих век - она умерла – под зеркалом из соли подразумевается прозрение - как разум, съевший пуд соли и который в какой-то момент познал все, и посему в таком состоянии он просто перестал быть человеком..." Анна Фром
4.
"Возможно, их двери и замки, подобно соляным зеркалам , распались или, закрытые за семью печатями, покрылись исторической ржавчиной времени, поэтому о хазарах ничего неизвестно?! Хазары не растворились в воде, как «соль семи сортов». Просто след их оказался недостаточно отчетливым и ограничился «Хазарским словарем» да пустыми клетками говорящих когда-то на хазарском языке попугаев..." Журнал "Динамика новых концепций"
5.
(текст намеренно слит в попытке его обратимости)
Любоваться природой! Могу тебе с радостью сообщить, что я потерял всякую к этому способность. Утверждается, что Искусство пробуждает в нас любовь к Природе, открывает нам ее тайны, и что после внимательного изучения Коро и Констебля мы начинаем замечать в ней то, что ранее ускользало от нашего внимания. Мой же опыт показывает, что чем более мы изучаем Искусство, тем менее нас заботит Природа. Что Искусство воистину открывает нам - это безыскусность Природы, ее забавную грубоватость, ее чрезвычайную монотонность и полную незавершенность. Природа полна добрых намерений, но, как сказал Аристотель, она не в состоянии их исполнить. Когда я гляжу на пейзаж, мне бросаются в глаза все его дефекты, и с этим ничего нельзя поделать. Нам, однако, повезло со столь несовершенной Природой, потому что иначе у нас и вовсе не было бы искусства. Искусство являет собой наш воодушевленный протест, нашу отважную попытку поставить Природу на свое место. Что же касается бесконечного многообразия Природы, то это чистый вымысел. Многообразие заложено не в Природе, а в самом воображении, причудах или изощрённой слепоте зрителя. Но Природа столь неудобна. На траве твердо, колко и мокро, и к тому же в ней полно кошмарных черных насекомых. Ведь даже мебель самого посредственного из ремесленников (имя) удобнее, чем вся Природа вместе взятая. Природа меркнет перед мебелью с бульвара "что имя позаимствовал у Оксфорда", как преотвратно выразился...поэт. Я вовсе не жалуюсь. Если бы Природа была удобна, человечество никогда не изобрело бы архитектуру, а я лично предпочитаю дома открытому пространству. В доме мы ощущаем собственную соразмерность. Здесь все подчинено нам, нашим вкусам и целям. Эгоцентризм, столь необходимый человеку для ощущения собственного достоинства, всецело порожден комнатной жизнью. Снаружи человек становится абстрактным и безличным, индивидуальность совершенно покидает его. И к тому же Природа столь безразлична и неблагодарна. Гуляя по парку, я чувствую, что не более важен для Природы, чем пасущийся на склоне скот или счастливый лопух в канаве. Совершенно очевидно, что Природа ненавидит Разум. Думать - самое вредное занятие на свете, и от этого умирают точно так же, как от любой другой болезни. К счастью, это не заразно, по крайней мере, в Англии. Наша нация обязана своим отменным телосложением исключительно собственной тупости. Можно только надеяться, что мы сумеем сохранить исторический оплот счастья нации для грядущих поколений; но я начинаю опасаться, что мы становимся чрезмерно образованными. По крайней мере, все, кто не способен учиться, уже занялись обучением, вот до чего доводит увлечение образованием.
Кому нужна логика? Только занудам и доктринерам, которые дотошно доводят свои принципы до печального воплощения, практического применения, что есть reductio ad absurdum ("доведение до абсурда", - ГГ). Но только не мне. Над дверью моего кабинета следует, по примеру Эмерсона, выбить надпись "Прихоть". Кроме того, моя статья содержит крайне здравое и ценное предупреждение. Если к нему прислушаются, в Искусстве может наступить новое Возрождение. Красивая ложь есть не что иное, как доказательство в себе. Если у человека настолько отсутствует воображение, что он подкрепляет ложь доказательствами, то он с тем же успехом мог бы сказать и правду. Нет, политики не подходят. Адвокаты в чем-то приемлемы. Они окутаны мантией софистов. Их поддельное рвение и деланное красноречие восхитительны. Они могут выдать дурное за доброе, будто их только что выпустили из леонтийских школ. Им иногда удается вырвать у прохладно настроенного суда присяжных желанный оправдать вердикт для своих клиентов, даже когда те, как это зачастую случается, со всей очевидностью невиновны. Но они сильно стеснены прозой жизни и не стесняются ссылаться на прецеденты. Несмотря на все их усилия, правда вечно вылезает наружу. Даже газеты, и те деградируют. Их достоверность ощущается даже при беглом прочтении. И все происходящее, к тому же, совершенно нечитаемое. Мало что можно сказать в защиту адвокатов и журналистов. Но я, собственно, защищаю Ложь в искусстве.Одной из главных причин удивительной посредственности большей части современной литературы, несомненно, является упадок Лжи как искусства, науки и светского развлечения. Древние историки оставили нам замечательные художественные произведения, изложенные в форме фактов; современный же писатель преподносит нам сухие факты под видом художественных произведений. «Blue-Book» (ежегодное издание, содержащее биографии известных людей в англоязычном мире, - ГГ) все больше и больше становится его идеалом метода и стиля. Он обзавелся занудным document humain и жалким coin de la creation (точное описание реальности; эти термины постоянно использовались Золя в его работах о натурализме в искусстве, - ГГ), и копошится в них с микроскопом. Его можно встретить в Национальной библиотеке или в Британском музее за бесстыдным изучением своего предмета. Его не хватает даже на то, чтобы воспользоваться чужими идеями, он желает черпать все прямо из жизни, и под конец его выносит на берег между энциклопедиями и личным опытом, с его героями, списанными с членов семьи или прачки, и таким количеством полезной информации, что она продолжает давить на его сознание даже в минуты глубокого созерцания. Урон, приносимый литературе в целом этим лже идеалом нашего времени, сложно переоценить. Люди, не задумываясь, говорят "прирожденный лжец" и "прирожденный поэт", и при этом вдвойне неправы. Ложь и Поэзия - искусства, как было известно уже Платону, не независимые друг от друга, и заслуживают наиболее тщательного и беспристрастного рассмотрения. У них, несомненно, есть своя техника, так же как и у более материальных искусств - живописи и скульптуры, свои утонченные способы выражения цвета и формы, свои секреты и специальные художественные приемы. Точно так же, как узнают поэта по изящной музыке его стиха, можно узнать и лжеца по его богатой, размеренной речи, и ни тому, ни другому не хватило бы тривиального минутного вдохновения. Тут, как всегда, совершенство достигается практикой.
Но в наши дни, когда стихосложение стало чересчур обыденным и, по возможности, не должно поощряться, искусство лжи, можно сказать, приобрело дурную славу. В юности многие обладают естественным даром преувеличения, и если эту наклонность развивать в благоприятной и доброжелательной атмосфере, или же путем подражания наилучшим образцам, то она может перерасти в нечто поистине замечательное. Но, как правило, все оканчивается ничем. Человек или впадает в небрежную точность, или становится завсегдатаем общества старших и хорошо осведомленных. И то, и другое смертельно опасно для его, да и чьего угодно воображения, и крайне скоро у человека развивается нездоровая и губительная склонность говорить правду, проверять все утверждения, делаемые в его присутствии, без стеснения противоречить младшим, и все это зачастую заканчивается написанием романов, столь жизненных, что никто не в состоянии поверить в реальность описываемого. И это не редкость, а всего лишь один из многочисленных примеров. Если ничего не будет сделано для сдерживания или, по крайней мере, видоизменения нашего чудовищного преклонения перед фактами, то Искусство станет бесплодным, и прекрасное покинет наш мир. Даже господин Роберт Люис Стивенсон, этот великолепный мастер причудливо изящной прозы, запятнал себя этим новомодным пороком - мы решительно не можем подобрать иного названия для этого явления. Попытка сделать произведение слишком правдивым лишает его реалистичности, и "Черная стрела" является столь низко художественным произведением, что не может похвастаться даже тривиальным анахронизмом, а превращение доктора Джекилла подозрительно напоминает описание какого-то эксперимента в Ланцете. Что же касается господина Райдера Хаггарда, у которого есть, или в свое время были, задатки поистине превосходного лгуна, то он уже настолько боится быть заподозренным в гениальности, что когда он все-таки рассказывает нам что-нибудь замечательное, ему непременно требуется сослаться в трусливом примечании на личный опыт. Остальные наши писатели, впрочем, ничем не лучше.Господин Генри Джеймс пишет так, как будто исполняет тяжелую повинность, и растрачивает свой изящный литературный стиль, меткие выражения и колкую сатиру на низкие побуждения и трудноразличимые воззрения. Господин Холл Кейн, надо признать, ставит перед собой грандиозные задачи, но его книги - сплошной вопль, за которым не слышно слов. Господин Джеймс Пейн преуспел в искусстве сокрытия того, чего и искать не стоит. Он преследует очевидное с энтузиазмом недальновидного детектива. По мере приближения к концу повести, нервное напряжение автора становится все невыносимее. Лошади, запряженные в колесницу господина Вильяма Блэка, не рвутся к солнцу. Они всего лишь вгоняют закатное солнце в краску с кошмарным хромолитографическим отливом. При их приближении крестьяне бегут искать убежища в диалектах. Госпожа Олифант мило щебечет о приходских священниках, теннисе на лужайке, домашнем быте и прочем занудстве. Господин Марион Крофорд принес себя в жертву на алтаре местного колорита. Он - точно, как та дама из французской комедии, что вечно твердит о le beau ciel d'Italie ("чудесное небо Италии" - ГГ). Кроме того, он завел себе дурацкую привычку изрекать банальности. Он без конца толкует нам о том, что хорошее - хорошо, а плохое - плохо. Временами он почти опускается до поучений. "Роберт Эльсмер", конечно, шедевр в стиле genre ennuyeux (занудство - ГГ), который, по всей видимости, приводит англичан в полный восторг. Наш вдумчивый юный друг сказал мне однажды, что это напоминает ему о разговорах, которые ведут за чаем в убежденных нонконформистских семьях, и это звучит вполне правдоподобно. Англия - поистине единственное место, где могла появиться на свет подобная книга. Англия - страна утраченных идей. Что же касается той великой и ежечасно растущей школы романистов, для которых солнце всегда встает на East End, то о ней можно сказать лишь одно: они берут жизнь незрелой, и оставляют ее сырой. Хотя во Франции и не произвели на свет ничего столь умышленно занудного, как "Роберт Элсмер", дела там обстоят немногим лучше. Господин Ги де Мопассан, с его колкой иронией и жестким, прямолинейным стилем, лишает жизнь тех жалких одежд, что еще прикрывают ее наготу, и являет нам омерзительные раны и гнойные язвы. Он пишет душещипательные трагедийки, напичканные нелепыми персонажами, и горьковатые комедии, над которыми не возможного смеяться из-за ручьев слез. Верный высокому принципу, провозглашенному в его очередном литературном манифесте "L'homme de genie n'a jamais d'esprit" господин Золя твердо решил доказать окружающим, что если гениальности ему и не дано, то уж занудства у него предостаточно; и необычайно в том преуспел. В его произведениях что-то есть; в некоторых из них, как в "Жерминаль", есть даже что-то от эпоса. Но все, им написанное, ложно от начала до конца, но с точки зрения не морали, а искусства. Если исходить из любой этической системы, все в полном порядке. Автор абсолютно правдив и предельно точно описывает происходящее. Что еще нужно моралисту? Мы абсолютно не разделяем моральное негодование современников в отношении господина Золя. Это всего лишь негодование выставленного напоказ Тартюффа. Но что можно сказать в пользу автора "Западни" или "Нана" с позиций искусства? Ничего. Господин Раскин как-то сказал, что герои романов Джорджа Элиота представляют собой ошметки на полу пентонвилльского омнибуса; так вот, герои господина Золя куда хуже. Их добродетели по степени своей тоскливости превосходят их грехи. Их жизнеописание не представляет собой абсолютно никакого интереса. Кого трогает их судьба? В литературе нужны оригинальность, очарование, красота и воображение. Совершенно не требуется терзать и изводить нас подробным описанием жизни низов. Господин Додэ куда лучше. Он остроумен, и у него легкая рука и забавный стиль. И все же недавно он совершил литературное самоубийство. Решительно никого не может тронуть ни Делобель с его "Il faut lutter pour l'art" ("за искусство надо бороться" - ГГ), ни Вальмажур с его вечным припевом про соловья, ни поэт из "Jack" с его "mots cruels"("жестокие слова" - ГГ) после того, как нам сообщили в Vingt Ans de ma Vie litteraire ("Двадцать лет моей литературной жизни" - ГГ), что эти персонажи были взяты из жизни. Они внезапно утратили для нас всю свою живость и те немногие качества, что у них когда-либо были. Единственные настоящие люди - это те, кого никогда не было, и если писатель опускается до того, чтобы брать своих персонажей из жизни, то следует, по крайней мере, сделать вид, что они придуманы, а не хвастаться тем, что они списаны. Наличие персонажа в романе объясняется не тем, что люди такие, какие они есть, а тем, что автор такой, какой он есть. В противном случае, роман не есть произведение искусства. Что же касается господина Поля Бурже, мастера roman psychologique ("психологический роман" - ГГ), то он пребывает в том заблуждении, что современных мужчин и женщин можно бесконечно анализировать в несчетном числе глав. Что по-настоящему интересно в уважаемых светских людях - а господин Бурже редко выезжает из Сен-Жермена иначе, как для визитов в Лондон - это их маски, а не то, что действительно под ними находится. В этом унизительно признаваться, но все мы сделаны из одного теста. В Фальстафе есть что-то от Гамлета, а в Гамлете - немало от Фальстафа. У толстяка-рыцаря случаются свои приступы меланхолии, а у юного принца - заходы грубого юмора. Нас отличают друг от друга чистые случайности: манера одеваться, держаться, тембр голоса, религиозные убеждения, внешность, мелкие привычки и тому подобное. Чем больше анализируешь людей, тем меньше остается причин для анализа. Рано или поздно упираешься в эту кошмарную первооснову, именуемую человеческой природой. Всякому, кто когда-либо работал среди бедняков, слишком хорошо известно, что человеческое братство - не просто мечта поэта, а исключительно гнетущая и унизительная реальность. И если писателю непременно угодно проводить анализ высших слоев общества, то он мог бы сразу перейти к описанию уличных торговцев и девочек со спичками. На самом деле, я бы не стал сейчас вдаваться в дальнейшие рассуждения на эту тему. Я вполне признаю, что современные романы обладают своими достоинствами. Единственное, на чем я настаиваю, это на том, что, как жанр, они совершенно невозможны. В наше время со всех сторон раздаются вопли: "Назад к Жизни и Природе! Они возродят наше Искусство, и в его жилах потечет горячая кровь. Они окрылят его и вселят в него новые силы." Но, увы, все наши усилия и старания всуе. Природа всегда отстает от времени. Что же касается Жизни, то она растворяет Искусство и, как враг, разоряет его жилище. Да, наверное, это весьма туманное высказывание. Имею я в виду следующее. Если под Природой понимать набор простых природных инстинктов, в отличие от культуры и самосознания, то все, создаваемое под этим влиянием, получается старомодным и устаревшим.Соприкосновение с Природой, может, и роднит мир, но два соприкосновения с Природой способны уничтожить любое произведение Искусства. С другой стороны, если рассматривать Природу, как набор привнесенных для человека явлений, то люди могут открыть в ней только то, чем они ее наделяют. Сама по себе она ничего не дает. Уордсворт уходил к озерам, но он никогда не был поэтом озер ("Поэт озер" (Lake poet) - общепринятое название нескольких английских поэтов, включая Уордсворта, живших и писавших в "краю озер" (Lake District) в Англии в начале 19-го века - ГГ). В камнях он находил те проповеди, что сам же туда и запрятал. Он бродил среди озер и читал морали, но все его хорошие произведения он писал, возвращаясь не к Природе, а к поэзии. Поэзия дала ему "Лаодамию", замечательные сонеты и великую Оду. Природа дала ему "Марта Рей" и "Питер Белл". Искусство начинается с абстрактного украшения, приятной работы чистого воображения, оперирующего придуманным и несуществующим. Это - первая стадия. Затем Жизнь начинает занимать это новое чудо, и она просит, чтобы ее пустили в круг. Искусство принимает жизнь, как часть своего исходного материала, воссоздает ее, придает ей свежие формы, оно игнорирует факты, изобретает, придумывает, мечтает и ограждает себя от реальности непроницаемой преградой из изящного слога, прикрас или идеализации. На третьей стадии Жизнь берет бразды в свои руки, и Искусство отправляется в изгнание. Это и есть настоящий упадок, от которого мы сейчас страдаем.Возьмём, к примеру, английскую драму. В руках монахов искусство драмы было абстрактным, прекрасным и мифологическим. Затем оно призвало Жизнь к себе на службу и, используя некоторые ее внешние формы, создало существа совершенно новой породы, чьи горести были страшнее, чем любые людские горести, а радости - более бурными, чем радости возлюбленных, которая впадала в ярость титанов и пребывала в спокойствии богов, которая была великолепна и ужасна и в своих грехах, и в своих добродетелях. Оно дало им речь, отличную от простой настоящей речи, полную волнующей и приятной слуху музыки, речь церемонно благородную или изящную, с причудливой рифмой, украшенную чудесными словами и возвышенной риторикой. Своих детей оно облачило в странные одеяния и маски, и по его зову античный мир восстал из мраморных гробниц. Новый Цезарь шествовал по улицам воскресшего Рима, и под пурпурными парусами иная Клеопатра проплывала под звуки флейты вверх по реке к Антиоху. Старые легенды и предания приобрели смысл и очертания. История была полностью переписана, и не было, наверное, ни одного драматурга, не признававшего, что предмет Искусства есть не тривиальная правда, а сложная красота. И в этом они были совершенно правы. Искусство по своей природе есть одна из форм преувеличения, и отбор, который есть душа искусства, - всего лишь ярко выраженный вариант проставления сильных акцентов. Но жизнь вскоре разрушила совершенство формы. Уже даже у Шекспира видно начало конца. Оно проявляется в постепенном разрушении белого стиха в его поздних пьесах, в предпочтении, отдаваемом прозе, и чрезмерной роли, отводимой описанию психологии и поведения. Те места у Шекспира - а их предостаточно, - в которых его язык становится корявым, вульгарным, передернутым, странным и даже оскорбительным, всецело обязаны своим существованием желанию Жизни услышать свое собственное эхо и отрицанию изящного стиля, который есть единственный метод познания жизни, дающий способность ее выразить. Шекспир ни коим образом не безупречен. Его слишком сильно тянет к прямому заимствованию пассажей из жизни. Он забывает о том, что, предавая мир образов, Искусство предает все. У Гете где-то сказано: "In der Beschrnkung zeigt sich erst der Meister" ("В ограничении лишь себя являет мастер" - цитата из сонета "Природа и искусство" Гете", - ГГ). Именно творя в определенных рамках раскрывается мастер, а рамками и самым условием существования искусства является стиль. Но я все же предлагаю отвлечься от шекспировского реализма. "Буря" - безупречнейшая из палинодий(палинодия - в древней классической Поэзии -стихотворение, в котором автор отрекается от сказанного им в других стихотворениях - ГГ). Мы всего лишь хотели довести ту мысль, что великие творения елизаветинских и якобинских писателей несли в себе зачатки саморазрушения, а также то, что, если их сила частично и заключалась в том, что они использовали жизнь в качестве исходного материала, то их слабость всецело заключалась в использовании жизни в качестве художественного метода. Неизбежным результатом этой подмены творения подражанием, этого отказа от образной формы является наша современная английская мелодрама. Герои этих пьес разговаривают на сцене точно так же, как и вне нее; у них нет ни голоса, ни гласных; они взяты прямо из жизни и воспроизводят ее во всей ее пошлости до мельчайших подробностей. У них походка, манеры, одежда и выговор настоящих людей; они не выделялись бы в вагоне 3-го класса. Но до чего же занудны эти пьесы! Они не в состоянии создать даже ощущение той реальности, которая есть их образец и единственная причина их создания. Реализм, как метод, терпит полный провал. Сказанное о драме и романе точно так же применимо к так называемым декоративным искусствам. Вся история этих искусств в Европе - это история борьбы между ориентализмом, с его открытым отказом от подражания, его любовью к художественным условностям, его неприязнью к формальному изображению чего-либо реального и нашим собственным духом подражания. Где бы ни доминировала первая тенденция - в Византии, Сицилии или Испании в результате непосредственного контакта с Востоком, или в Европе под влиянием крестовых походов появлялись чудесные творения, в которых видимое было преобразовано в художественные условности, а несуществующее - придумано на радость Жизни. Но когда бы мы ни возвращались к Жизни и Природе, создаваемое нами становилось пошлым, обыденным и безынтересными. Современные гобелены, с его немыслимыми эффектами, сложной перспективой, небесными гладями, честным и усердным реализмом, не красивы ни с какой точки зрения. Немецкое цветное стекло просто отвратительно. Сейчас в Англии начинают ткать приемлемые ковры, но только потому, что мы возвращаемся к методам и духу Востока. Еще двадцать лет назад наши ковры, с их торжественной, нагоняющей тоску правдой жизни, пустым преклонением перед Природой и несносным изображением реальных объектов, были посмешищем даже для обывателя. Один образованный мусульманин как-то сказал нам: "Вы, христиане, настолько заняты ложным толкованием четвертой заповеди, что не в состоянии подумать о художественном применении второй!"(по всей видимости, имеется в виду нумерация, принятая у протестантов, по которой вторая заповедь - "не сотвори себе идола", а четвёртая - "чти субботу" - ГГ). Он был абсолютно прав, и правда состоит в том, что искусству следует учиться не у Жизни, а у Искусства.Так дело обстояло не всегда. Мы не станем распространяться о поэтах, поскольку они, за печальным исключением господина Уордсворта, были истинно верны своей высокой миссии и, по всеобщему признанию, абсолютно недостоверны. Но в работах Геродота, которого, несмотря на мелочные попытки современных дилетантов удостовериться в истинности его истории, смело можно назвать Отцом лжи; в опубликованных речах Цицерона и биографиях Светония, в лучших вещах Тацита, в "Естественной истории" Плиния, в "Перипле" Ганно, во всех ранних летописях, в "Житиях святых", у Фруассара и сэра Томаса Мэлори, в путевых заметках Марко Поло, у Улауса Магнуса, Альдровандуса и Конрада Ликостенеса, с его великой Prodigiorum et Ostentorum Chronicon, биографии Бенвенутто Челлини; в мемуарах Казановы,"Истории чумы" Дефо, в "Жизни Джонсона" Босуэлла,в депешах Наполеона, и работах нашего соотечественника Карлайла, чья "Французская революция" - один из самых увлекательных исторических романов в мире, факты или занимают приличествующее им второстепенное положение, или полностью изъяты по причине общего занудства(! – ГГ). Теперь же все изменилось. Мало того, что факты выходят на главное место в истории, они еще и узурпировали владения Причуды и вторглись в царство Романтики. Их леденящее дыхание вездесуще. Они опошляют человечество. Сырой вещественный дух Америки, ее безразличие к поэтической стороне вещей, ее недостаток воображения и высоких недостижимых идеалов происходят исключительно от того, что эта страна избрала своим национальным героем человека, который, по собственному признанию, был не в состоянии соврать ("был не в состоянии соврать" - имеется в виду общеизвестная в Америке история про Джорджа Вашингтона и вишневое дерево: когда он был мальчиком, отец подарил ему топорик, он немедленно его схватил и давай втихаря долбать вишневое дерево в саду; когда впоследствии отец обнаружил, что кто-то пытался рубить дерево, он спросил Вашингтона, не знает ли сын, кто бы это мог быть, тогда будущий президент сказал: "Я не могу лгать!" и признался, что это был он, - ГГ), и не будет преувеличением. У нас нет ни тени сомнения в том, что какие-то изменения наступят еще до исхода этого века. Замученное нудными и общеполезными беседами тех, у кого не хватает ни остроумия для преувеличения, ни духа для романтики, уставшее от тех разумных, чьи реминисценции всегда основаны на воспоминаниях, чьи утверждения неизбежно сводятся к вероятному, и которые обязаны поминутно представлять отчет с доказательствами каждому полуграмотному, который случайно засунул голову в дверь, общество непременно рано или поздно возвратиться к своему утраченному предводителю - образованному и обворожительному лгуну. Для нас навсегда останется тайной, кто первым, и не думая пускаться в примитивную погоню, поведал на закате изумленным пещерным людям, как он вытащил мегатерия (лат. Megatherium, от древнегреческого «большой зверь» - вымерший род гигантских ленивцев, существовавший два миллиона лет назад на территории Южной и отчасти Северной Америки; передвигался преимущественно на задних лапах, по высоте вдвое превосходил слона и достигал шести метров в длину, - ГГ) из искрящейся темноты его яшмовой пещеры, или победил в честном поединке мамонта и вернулся с его окровавленными бивнями; ибо ни один из современных антропологов, со всей их хваленой наукой, не нашел в себе тривиальной смелости рассказать нам об этом. Но какого бы он ни был рода и племени, он, несомненно, был основателем светского общения, поскольку цель лгуна - очаровывать, восхищать и доставлять радость. Лгун - краеугольный камень любого цивилизованного общества, и без него любой обед, даже во дворцах великих мира сего, столь же зануден, как лекция Королевского общества, дискуссии Объединенных авторов или какой-нибудь фарс господина Бурнарда. И не только общество примет его с распростертыми объятиями. Искусство, вырвавшееся из тюрьмы реализма, ринется ему навстречу и осыплет поцелуями его лживые, прекрасные губы, зная, что он - единственный обладатель великого секрета его побед, который гласит, что Правда - исключительно вопрос стиля; а в это время Жизнь - бедная, вероятная, безынтересная человеческая жизнь, - устав бесконечно повторяться на радость господину Герберту Спенсеру, научным историкам и составителям статистики, покорно последует по его стопам, стараясь воспроизвести на свой простой и неотесанный лад чудеса, про которые он говорит. Несомненно, появятся критики, которые, наподобие некого писателя из "Субботнего обозрения", начнут со всей серьезностью судить сказочника за недостаточное знание естественной истории, и чьим мерилом работы воображения будет их собственное отсутствие такового. Они будут в ужасе воздевать испачканные чернилами руки, если какой-нибудь честный гражданин, в жизни не путешествовавший дальше ограды своего сада, опишет увлекательнейшие путешествия, как сэр Джон Мандевиль, или, как великий Рали, напишет целую историю человечества, не имея ни тени представления о прошлом. В поисках защиты и оправдания они будут прятаться за широкой спиной того, кто сделал Просперо кудесником (здесь и далее имеются в виду герои пьес "Буря" и "Макбет" Шекспира, - ГГ) и дал ему в слуги Калибана и Ариэля; его, кто слышал как Тритоны трубят в трубы среди коралловых рифов Заколдованного острова и как поют феи в лесах подле Афин; его, кто повел призрачную процессию королей чрез туманные шотландские пустоши и укрыл Гекату в пещере с вещими сестрами. Они, как это у нас водится, призовут Шекспира и будут цитировать этот избитый пассаж, начисто забывая о том, что Гамлет намеренно выдал этот злосчастный афоризм про то, что задача Искусства - держать зеркало перед Природой, чтобы убедить окружающих в своём полном умопомешательстве в вопросах искусства (когда Гамлет произносит эту фразу, вокруг нет никого, кроме актеров, которых он нанял чтобы сыграть свою же пьесу. Те сцены, в которых Гамлет строит из себя безумца, с этой сценой никак не связаны , - ГГ). Друг мой, что бы все ни говорили, это - всего лишь слова в устах героя пьесы и имеет не больше общего с истинными взглядами Шекспира на искусство, чем речи Яго - с его истинными моральными убеждениями. Совершенство Искусства заложено в нем самом, а не вовне. К нему нельзя применять внешнее мерило сходства. Искусство - скорее покров, чем зеркало. Его цветы и птицы неведомы полям и лесам, оно создает и разрушает миры и может достать с неба луну пурпурной нитью (потрясающе! - ГГ). У него - "формы, что людей живей" (здесь, по примечанию переводчика имеются в виду Данте Россетти и или Джон Милле, или Вильям Хант, эти английские художники образовали в 1848 году пре-рафаэлитское братство; их идея заключалась в отходе от манеры королевской академии искусств и использовании подхода итальянских художников 14-го и 15-го веков; братство, как таковое, просуществовало около десяти лет, но оказало очень сильное влияние на английское искусство, - ГГ), и оно есть великое собрание оригиналов, когда все существующее - лишь недоделанные копии. В его глазах Природа не обладает ни законом, ни постоянством. Оно может творить чудеса, когда ему вздумается, и по его зову чудища выползают из своих глубин. По его воле ореховые рощи зацветут зимой и снег покроет спелые кукурузные поля. По одному его слову мороз приложит свою серебряную ладонь к горящим устам июня, и крылатые львы выползут из пещер в лидийских холмах. Дриады подглядывают из-за кустов, когда оно проходит мимо, и темнокожие фавны загадочно улыбаются при его приближении. Его окружают боги с ястребиными головами и скачущие кентавры. Искусство никогда не выражает ничего, кроме себя самого. Это принцип моей новой эстетики, и именно он, а не главная связь формы с содержанием, о которой так любит рассуждать господин Патер, есть основа всех искусств. Как ни парадоксально это выглядит, а парадоксы - вещь опасная, но Жизнь действительно подражает искусству куда больше, чем Искусство - жизни. Современная Англия имела возможность воочию убедиться, как некий странный и завораживающий тип красоты, придуманный и очерченный двумя художниками с ярким воображением, настолько повлиял на Жизнь, что куда ни пойдешь - на частную выставку или в художественный салон - везде попадаются эти загадочные глаза росеттиевской мечты, высокая точеная шея, странная угловатая челюсть, распущенные оттеняющие волосы, что он так пылко любил, очаровательная женственность в "Золотой лестнице", цветущие уста и утомленная миловидность в "Laus Amoris", страстно-бледное лицо Андромеды, тонкие руки и гибкая красота Вивьен в "Мечте Мерлина". И так было всегда. Великий художник создает тип, а Жизнь пытается скопировать его и воспроизвести его в популярной форме, как предприимчивый издатель. Ни Гольбейн, ни Вандейк не нашли то, что они нам дали, в Англии. Они сами произвели свои типажи, а Жизнь, с ее ярко выраженной склонностью к подражанию, взялась предоставить мастеру натуру. Греки, с их художественным чутьем, хорошо это понимали и потому и ставили в опочивальне невесты статую Гермеса или Аполлона, чтобы ее дети вышли такими же очаровательными, как те произведения искусства, на которые она глядела в страсти или в муке. Они знали, что Жизнь берет от искусства не только духовность, глубину мысли или чувства, душевные бури и душевный покой, но что она также может следовать его цвету и форме, воспроизводя достоинство Фидия и изящество Праксителя (! – ГГ). Отсюда возникла их неприязнь к реализму. Он им не пришелся по причинам чисто социального порядка. У них было чувство, что реализм уродует людей ( а, особенно. Соцреализм, - ГГ), и они были совершенно правы. Мы стараемся улучшить условия жизни нации путём чистого воздуха, солнечного света, качественной воды и отвратного вида коробок в качестве улучшенного жилья для низов. Всё это улучшает здоровье, но не создает красоту. Для нее требуется Искусство, и истинные последователи великого художника - не формальные подражатели, а те, кто сами становятся такими же, как его произведения - пластически, как во времена греков, или портретно, как в наши дни; короче, Жизнь есть лучший и единственный последователь Искусства. Литературы это касается ровно так же, как и изобразительных искусств. Наиболее ярко и пошло это сходство проявляется на примере дурных мальчишек, которые, начитавшись приключений Джека Шеппарда или Дика Турпина, принимаются грабить лотки злополучных торговок, врываться по ночам в лавки и приводить в смятение возвращающихся домой из города пожилых господ, набрасываясь на них посреди тихих пригородных улочек, до зубов вооружившись черными масками и незаряженными револьверами.Это забавное явление, всегда возникающее после выхода очередного издания любой из упомянутых книг, обычно приписывается влиянию литературы на наше воображение. Это грубая ошибка. Воображение по природе своей - вещь творческая и всегда ищет новые формы. Мальчишка-взломщик - всего лишь неизбежный результат природной тяги жизни к подражанию. Он есть Факт, пытающийся, как то свойственно Фактам, подражать Литературе, и его проявления повторяются в более крупных масштабах в жизни вообще(вплоть до самоубийств? - ГГ). Шопенгауэр провел анализ пессимизма, характерного для современной мысли, но придумал его Гамлет. Мир впал в уныние, потому что у театральной куклы однажды сделался приступ меланхолии (! - ГГ). Нигилист, этот странный мученик-безбожник, который без всякого энтузиазма идет на костер и умирает за идеалы, в которые сам не верит, есть чисто литературный продукт. Его изобрел Тургенев и завершил Достоевский. Робеспьер сошел со страниц Руссо точно так же, как и Дворец народа вырос из литературных произведений. Литература всегда предвосхищает жизнь. Она не копирует ее, а лепит, как потребуется. 19-й век, как мы его себе представляем, в существенной степени придуман Бальзаком. Все наши Люсьены де Рюбемпре, Растиньяки и де Марсе впервые появились на сцене "Человеческой комедии". Мы всего лишь исполняем с подстрочными примечаниями и ненужными поправками причуды, прихоти или художественные замыслы великого писателя. Как-то я спросил одну даму, близко знавшую Тэккерея, существовал ли у Бекки Шарп прототип. Она рассказала мне, что Бекки вообще-то была выдумана, но что на идею этого персонажа автора частично навела одна гувернантка, что жила недалеко от Кенсингтон Сквер (престижный район в центре Лондона, что-то вроде московской Пречистенки, - ГГ) и была компаньонкой одной исключительно эгоистичной и богатой пожилой дамы. Я поинтересовался, что же произошло с гувернанткой, и она рассказала мне, что, как это ни странно, через несколько лет после выхода в свет "Ярмарки тщеславия" гувернантка сбежала с племянником той дамы, у которой она жила, и проделала короткий и шумный путь в обществе, вполне в стиле и методами миссис Родон Кроли. В конце концов, она довольно плохо кончила, спешно уехала из Англии в Европу, и ее иногда видели в Монте-Карло и прочих игорных заведениях. Благородный, с которого тот же великий сентименталист списал полковника Ньюкома, умер через несколько месяцев после выхода в свет четвертого издания "Ньюкомов" с возгласом:«Здесь!» (главный герой романа Теккерея "Ньюкомы" умирает с этим возгласом, - ГГ). После того, как господин Стивенсон опубликовал забавное психологическое описание превращения, один мой приятель по имени мистер Хайд оказался в северной части Лондона и, в желая как можно скорее попасть к железнодорожной станции, решил срезать крюк, заблудился и оказался в лабиринте жутковатых грязных улочек. Он занервничал, зашагал как можно быстрее, и тут из подворотни прямо ему под ноги выскочил ребенок и упал на тротуар. Мой друг споткнулся и наступил на него. Ужасно испугавшись и несколько ушибившись, ребенок завопил, и из окрестных домов моментально высыпала целая толпа весьма грубого народу. Они окружили его и начали спрашивать, кто он такой. Он только собирался представиться, как ему неожиданно вспомнилась завязка повести Стивенсона. В неописуемом ужасе осознав, что сам является центральной фигурой той кошмарной и ярко описанной сцены, и что он случайно, но совершенно взаправду, сделал то же самое, что мистер Хайд из повести сделал преднамеренно, он вскочил и побежал со всех ног. Погоня не отставала, и в конце концов он, спасаясь, вбежал в случайно открытую дверь больницы и объяснил оказавшемуся на месте ассистенту врача, что же произошло. Толпу правозащитников уговорили уйти за небольшую плату, и как только путь был открыт, он ушел. При выходе его взгляд упал на дверную табличку. На ней стояло имя "Джекилл". В данном случае имитация, насколько ее можно проследить, была случайной. В следующем примере имитация носит осознанный характер. В 1879-ом году, сразу после моего отъезда из Оксфорда, на приеме одного из Министров иностранных дел я встретил женщину крайне неожиданной экзотической красоты. Мы очень подружились и были совершенно неразлучны. Но самым интересным в ней была не эта красота, а абсолютная размытость ее природы. Создавалось ощущение, что у нее вместо личности была только возможность пребывать в разных состояниях. Иногда она полностью уходила в искусство, превращала свою гостиную в студию и проводила два-три дня в неделю в музеях и картинных галереях. Затем она могла все бросить и заняться скачками, одеваться заядлой наездницей и говорить исключительно о тотализаторе. Она бросила религию ради гипноза, гипноз - ради политики, а политику - ради мелодраматических радостей филантропии. По сути своей, она была своего рода Протеем и точно так же терпела неудачу во всех своих превращениях, как это морское чудо-божество, когда до него добрался Одиссей (одно из морских божеств в греческой мифологии, знал прошлое, настоящее и будущее, но для того, чтобы получить у него ответ на вопрос, его нужно было поймать и связать, но он мог принимать какие угодно формы, и сделать это было не легко - ГГ). Как-то потом в одном из французских журналов стали печатать роман в частях. В те времена я читал подобные издания, и я хорошо помню в какое полное изумление меня повергло описание героини. Она была настолько похожа на ту даму, с которой я дружил, что я принёс ей журнал - она немедленно узнала себя в героине и заинтересовалась сходством. Хочу сразу оговорить, что роман был переведен с какого-то тогда уже покойного русского писателя, так что эта дама никак не могла послужить прототипом. Короче говоря, несколько месяцев спустя, будучи в Венеции, я наткнулся на тот журнал в читальном зале гостиницы и решил взглянуть, что же произошло с героиней повести. История оказалась крайне прискорбной, поскольку эта девушка сбежала с человеком ниже ее во всех отношениях, - не только по социальному положению, но также и по интеллекту и человеческим качествам. Я написал в тот вечер моей приятельнице о своих взглядах на Джованни Беллини, восхитительное мороженое в кафе "Флориан" и художественную ценность гондол, и в постскриптуме приписал, что ее двойник из повести повел себя крайне неразумно. Не знаю, зачем я это приписал, но я помню какой-то страх того, что она могла сделать нечто сходное. Еще до того, как мое письмо успело дойти, она сбежала с человеком, который бросил ее через полгода. Я видел ее в 1884-ом году в Париже, где она жила со своей матерью, и спросил, была ли повесть как-то связана с ее поступком. Она ответила, что ее безудержно тянуло следовать за героиней повести в ее странном и фатальном развитии, и что публикации последних нескольких глав она ожидала с неподдельным ужасом. Когда они вышли, ей почудилось, что она неизбежно должна воспроизвести их в жизни, что она и сделала. Это наиболее чистый пример инстинкта подражания, о котором я уже говорил, и притом крайне трагичный. Как бы то ни было, я предпочел бы не задерживаться более на частных примерах, поскольку личный опыт - самый замкнутый из всех кругов. Я только хотел продемонстрировать общий принцип, что Жизнь подражает Искусству гораздо больше, чем Искусство - Жизни... Жизнь держит зеркало перед Искусством, и воспроизводит игру воображения художника, скульптора или писателя. Выражаясь научным языком, основа жизни - Аристотель назвал бы ее энергией жизни - это всего лишь стремление к самовыражению, а Искусство постоянно преподносит новые формы для его достижения. Жизнь за них хватается и немедленно использует, пусть даже иногда себе во вред. Юноши совершают самоубийства потому, что так поступил Ролла; они обрывают свою жизнь оттого, что это сделал Вертер ("Страдания молодого Вертера", - ГГ). Откуда, как не от импрессионистов, у нас взялись эти чудесные коричневатые туманы, что ползут по улицам, размывают газовые фонари и превращают здания в зловещие тени? Кому, как не им и их великому мастеру, мы обязаны этими восхитительными посеребренными туманами, что клубятся над реками и превращают в ускользающее божественное видение изогнутый мост или покачивающуюся баржу? Лондонский климат претерпел удивительные изменения за последние десять лет исключительно по милости известной художественной школы. Что есть Природа? Она не праматерь, породившая нас, а наше творение, произрастающее в наших собственных мозгах (недаром, в Китае на вопрос чаньскому монаху, кто создал луну, он ответил прихожанину - "Ты ", - ГГ). Вещи существуют постольку, поскольку мы их видим, а что и как мы видим зависит от повлиявших на нас Искусств. На нечто смотреть и это нечто видеть - абсолютно разные вещи. Нечто начинает существовать тогда и только тогда, когда нам становится видна его красота. Сейчас люди видят туманы, но не потому, что туманы существуют, а потому, что поэты и художники научили их загадочной прелести подобных явлений. В Лондоне, возможно, бывало туманно уже сотни лет. Осмелюсь утверждать, что так это и было. Но этого никто не видел, а потому нам ничего об этом неизвестно. Туманов не существовало, пока их не изобрело Искусство. В наши дни, надо признаться, туманы доводят до крайности. Они превратились в маньеризм элиты, и от ее утрированного реализма в искусстве у тупиц делается бронхит. Где образованный схватывает художественный эффект, необразованный схватывает простуду. Так будем же человечны и позволим Искусству на все обращать свой чудный взор. Оно это уже делает и без нас. Этот белый дрожащий солнечный свет, какой нынче бывает во Франции, с такими странно размытыми красноватыми пятнами и беспокойно фиолетовыми тенями, - из его последних причуд, и, в целом, Природа совсем недурно ее воспроизводит. Там, где она кормила нас Коро и Добиньи, она теперь преподносит изысканных Монэ и завораживающих Писарро. Случается даже так - редко, конечно, но все же бывает - что Природа становится совершенно современной. На нее, конечно, не всегда можно полагаться. Она все же находится в крайне невыгодном положении. Искусство создает несравнимые и уникальные художественные эффекты, после чего передает их остальному миру. Природа же, забывая, что подражание может быть доведено до чистейшего оскорбления, продолжает имитировать эти эффекты, пока не вгонит нас в полную тоску. К примеру, никакой хоть сколько-нибудь культурный человек не станет сейчас рассуждать о красоте заката. Закаты старомодны. Они из той эпохи, когда Тернер был последним словом в искусстве. Закатами восхищаются только типичные провинциалы. С другой стороны, они никак не прекратятся. Вчера вечером миссис Арундел настаивала на том, чтобы я подошел к окну и посмотрел, как она выразилась, на великолепное небо. Мне, конечно, пришлось подчиниться. Она из тех не в меру красивых недоучек, которым ни в чем невозможно отказать. И что, ты думаешь, это было? Второсортный Тернер (английский художник-живописец, мастер романтического пейзажа, предтеча французских импрессионистов, - ГГ), из его наихудшего периода, со всеми его недостатками, раздутыми до безобразия. И я вполне готов признать, что Жизнь зачастую совершает ту же ошибку. Она производит ложных Рене и поддельных Вотренов точно так же, как Природа подсовывает нам то сомнительного Куийпа, то невнятное подобие Руссо. Поддельный Вотрен может быть восхитителен, но сомнительный Куйип невыносим. Но мне не хотелось бы быть слишком строгим к Природе. Уж лучше бы Пролив, особенно у Гастингса, нет так часто выглядел, как у Генри Мура - это серое сияние с желтыми огнями, но ведь чем разнообразнее Искусство, тем разнообразнее становится и Природа. Даже злейшие враги Природы не стали бы после всего отрицать, что она подражает Искусству. Это единственное, что связывает ее с цивилизованным человеком. Конечно, люди и народы, с их здоровой природной суетностью, столь важной для всего сущего, неизменно полагают, что именно о них беседуют Музы, и вечно пытаются найти в спокойном достоинстве искусства какое-то там зеркало их собственных невнятных страстей, забывая при этом, что певец жизни - не Аполлон, а Марсий(по греческой мифологии, сатир, вызвавший Аполлона на музыкальное состязание. Аполлон играл на кифаре, а Марсий - на флейте. По одной из версий, царь Мидас, избранный судьей, отдал предпочтение Марсию, за что Аполлон наградил Мидаса с ослиными ушами - ГГ). Вдалеке от мира, отвратив свой взор от теней пещеры, Искусство открывает свое совершенство, а почесывающая затылки толпа, перед которой один за другим раскрываются лепестки этой изумительной розы, воображает, что это ей рассказывают ее собственную историю, что ее дух находит выражение в новой форме. Вовсе нет. Высшее искусство сбрасывает тяжесть человеческого духа, и выигрывает куда больше от новой среды или свежего материала, чем от любого энтузиазма к искусству, высоких страстей или великих пробуждений человеческого сознания. Оно развивается совершенно независимо. И вовсе не искусство символизирует эпоху, а эпоха - искусство. Даже те, кто считает, что Искусство представляет эпоху, место и людей, не смогут не признать, что чем больше в искусстве подражания, тем хуже оно передает дух времени. Злые лица римских императоров глядят на нас с замызганной порфиры и крапчатой яшмы, которые так любили использовать тогдашние реалисты, и в этих жестоких губах и тяжелых чувственных челюстях нам видятся тайны падения империи. Но все ведь было совсем не так. Грехи Тиберия были не более в состоянии разрушить эту высшую цивилизацию, чем добродетели Антонинов - спасти ее. Она пала по иным, не столь интересным причинам. Прорицательницы и пророки Сикстины, конечно, помогут кому-то понять возрождение того свободного духа, что мы зовем Возрождением; но что могут сказать нам пьяные мужики и орущие крестьяне голландцев о великом духе Голландии? Чем более Искусство абстрактно и идеалистично, тем лучше раскрывает оно нам характер времени. Если мы хотим понять народ через его искусство, лучше обратиться к его архитектуре или музыке. Японцы были намеренно и осознанно созданы конкретными художниками. Если поставить картину Хокусая, или Хоккея, или любого другого из тамошних великих художников рядом с настоящим японцем или японкой, то немедленно бросится в глаза отсутствие между ними даже малейшего сходства. Настоящие жители Японии не так уж не похожи на типичных англичан, а именно, они исключительно банальны, и в них нет ничего странного или из ряда вон выходящего. По сути своей, Япония - чистая выдумка. Ни такой страны, ни такого народа нет(!, то же и Китай, где я живу в настоящее время, "ложный образ" - ГГ). Один из наших самых очаровательных художников недавно отправился в страну хризантем в дурацкой надежде увидеть японцев. Все, что ему удалось увидеть и нарисовать -это пару фонарей и кучку вееров. Он оказался совершенно не в состоянии обнаружить обитателей, что абсолютно ясно из его чудесной выставки в галерее Доуэсделла. Он не знал, что японцы, как я уже говорил, - это просто разновидность стиля, изысканная причуда искусства (! - ГГ). И если тебе захочется увидеть что-нибудь японское, то не следует уподобляться туристу и отправляться в Токио. Напротив, следует остаться дома и погрузиться в работы определенных японских художников, впитать их дух и стиль, уловить их способ видения мира, после чего отправиться в Парк или на Пикадилли, и если там ты не увидишь что-нибудь совершенно японское, то ты его не увидишь нигде(! - ГГ). Или же, в качестве примера из прошлого, возьмем древних греков. Ты и вправду думаешь, что из греческого искусства можно понять, как выглядели греки? Разве можно поверить, что афинские женщины выглядели как те величественные, исполненные достоинства фигуры на фризе Парфенона, или как те изумительные богини, что восседают на его треугольном фронтоне? Если судить по искусству, то такими они, конечно же, и были. Но почитаем знатоков, к примеру, Аристофана. Оказывается, афинские женщины туго шнуровали платья, носили туфли на высоких каблуках, красились под блондинок, румянились, и ничем не отличались от любой глупой модницы или падшего создания наших дней. Дело все в том, что мы смотрим на минувшие эпохи исключительно сквозь призму искусства, которое, к счастью, еще ни разу не сказало нам правды. Мы живем в наинуднейшей и наипрозаичнейшей из существующих стран. Даже Сон предал нас, открыв нам врата из рога и затворив врата из слоновой кости (по греческой мифологии, сны делились на две категории. Те, что приходили сквозь ворота из слоновой кости, были выдумкой, а те, что приходили сквозь ворота из рога, говорили правду и предсказывали будущее, - ГГ). Сны могучего среднего класса этой страны, описанные в двух увесистых томах господина Майерса и сообщениях парапсихологического общества, являют собой картину исключительно удручающую. Среди них не нашлось даже пристойного ночного кошмара. Они банальны, жалки и занудны. Что же касается церкви, то ничто так благотворно не влияет на культуру нации, как наличие в ней группы людей, в чьи обязанности входит верить в сверхъестественное, творить чудеса в обыденной жизни и активно поддерживать ту способность к мифологизации, что столь незаменима для воображения. Но в англиканской церкви преуспевают не способные верить, а способные не верить. Мы - единственная церковь, что ставит у алтаря скептика и считает святого Фому образцовым апостолом(Фома не был среди первых, кому явился воскресший Христос, не верил в Воскресение и требовал его физических доказательств до тех пор, пока Христос не явился ему и не попросил Фому дотронуться до его ран, - ГГ). Масса достойных священников, посвятившие свою жизнь поистине замечательной благотворительности, живут и умирают незамеченными. Но достаточно какому-то поверхностному, полуграмотному троечнику из произвольного университета добраться до церковной кафедры и вслух усомниться в правдивости историй о Ноевом ковчеге, валаамовой ослице или Ионе и ките, как пол-Лондона сбегается на его проповедь и, раззявив рты, восхищается его непревзойденным интеллектом(как? - ГГ). Можно только искренне сожалеть о росте здравого смысла в англиканской церкви. Это дешевая уступка низкопробному реализму. К тому же, это просто глупо. Это происходит от полного непонимания психологии. Люди могут поверить в невозможное, но никогда - в невероятное. Что нам следует сделать, и что является нашей несомненной обязанностью - возродить старое искусство Лжи. Многое, конечно, может быть достигнуто путем просвещения публики любителями в домашнем кругу, в литературных салонах и за чаепитиями. Но это только легкая и изящная сторона Лжи, которая, наверное, была в ходу на званых обедах на Крите. Есть масса иных форм. Ложь для извлечения непосредственной личной выгоды, так называемая ложь с благой целью, которую в последнее время сильно недолюбливают, была необычайно популярна в древности. Афину смешат Одиссеевы "хитроумные речи", лживая слава освещает бледное чело безупречного героя трагедии Еврипида, и дает место среди великих жен прошлого юной невесте в одной из изысканнейших од Горация. Позднее то, что поначалу развивалось инстинктивно, доросло до научной системы. Человечеству было предложено следовать сложной системе правил, и из этой темы возникла важная литературная школа. И конечно, если вспомнить замечательный философский трактат Санчеса на эту тему, поневоле начинаешь сожалеть о том, что никому не пришло в голову выпустить дешевое и сжатое издание работ этого великого казуиста. Небольшой учебник "Как и когда лгать", симпатично выпущенный и недорогой, продавался бы очень хорошо и был бы крайне полезен в деле многим серьезным и думающим людям. Ложь ради воспитания и развития детей, которая есть основа домашнего образования, еще жива среди нас, и ее достоинства столь великолепно изложены в ранних главах "Республики" Платона, что на них не следует даже останавливаться. Этот тип лжи, характерной склонностью к которой обладают все хорошие матери, но его можно было бы развивать и дальше, а Министерство образования досаднейшим образом упускает это из внимания. Ложь ради помесячной зарплаты, конечно, хорошо развита на Флит-Стрит (улица в лондонском Сити, сразу к востоку от Стрэнда, в средние века прилегающей территорией владели тамплиеры, впоследствии здесь разместились главные судебные учреждения Великобритании, а окрестности заполонили судейские чиновники и адвокаты, наконец, с XVI века на Флит-стрит стали появляться офисы основных лондонских газет, а позднее — и информационных агентств, например, «Рейтер»; хотя многие СМИ в последнее время съехали в другие районы, за Флит-стрит прочно закрепилась репутация цитадели британской прессы, - ГГ), и профессия политического обозревателя обладает рядом достоинств. Но это занятие, говорят, надоедает, и уж в любом случае, не ведет дальше ореола невнятной помпезности. Единственная совершенно безупречная форма лжи - ложь, как самоцель, и высшей ее формой является, как мы уже отмечали, Ложь в Искусстве. Точно так же, как те, для кого Платон не дороже Истины, не могут переступить порог Академии, так же тех, для кого Прекрасное не дороже Истины, никогда не посвятят в сокровенные тайны Искусства. Массивный, пассивный британский интеллект лежит в песках пустыни, как Сфинкс в чудесной сказке Флобера, и фантазия, La Chimere (химера , - ГГ), танцует вокруг него и зовет его притворным, как флейта, голосом. Сейчас он ей не внемлет, но однажды, когда мы все до смерти устанем от банальности современной литературы, он ей внемлет и попытается взлететь на ее крыльях. И какое же счастье нахлынет на нас на заре этого долгожданного дня! Факты станут считаться постыдными, Правда наденет траур по своим оковам и Романтика со всеми ее чудесами вернется из к нашим берегам. Само мирозданье преобразиться пред нашими изумленными глазами. Из морской пучины поднимутся Бегемот и Левиафан и поплывут вокруг высоких галер, как рисовали на изумительных картах тех времен, когда книги по географии еще можно было читать. Драконы будут рыскать по пустошам, и птица феникс будет взмывать в небо из своего огненного гнезда. Мы доберемся до василиска и найдем лягушку, что поймала стрелу. В наших стойлах будет жевать золотой овес Гиппогриф, и Синяя Птица будет летать у нас над головами и петь о прекрасном и невозможном, о том чудесном, чего не бывает, о том, чего нет и что должно быть. Но чтобы это случилось, мы должны возродить утраченное искусство Лжи. Искусство никогда не выражает ничего, кроме себя самого. Оно ведет независимое существование, точно так же, как Мысль, и развивается совершенно самостоятельно. Оно необязательно реалистично в эпоху реализма или духовно в эпоху веры. Оно настолько не является порождением своей эпохи, что обычно развивается в направлении прямо противоположном, и единственная история, которую оно до нас доносит - история его собственного развития. Иногда оно возвращается по своим следам и возрождает какую-нибудь старую форму выражения, как произошло в архаистическом движении позднего греческого искусства или в движении прерафаелитов в наши дни (Pre-Raphaelitism— направление в английской поэзии и живописи во второй половине XIX века, образовавшееся в начале 50-х годов с целью борьбы против условностей викторианской эпохи, академических традиций и слепого подражания классическим образцам, - ГГ) В иных случаях оно полностью опережает свое время и преподносит в одном столетии произведение, на осмысление и восприятие которого уходит все последующее. Но свою эпоху оно не воспроизводит никогда. Переход от искусства эпохи к эпохе как таковой - огромная ошибка всех историков. Теперь вторая доктрина. Все плохое искусство происходит от возврата к Жизни и Природе и превращения таковых в идеал. Искусство может иногда использовать Жизнь и Природу в качестве грубого исходного материала, но какую-либо реальную ценность они начинают предоставлять только будучи переложенными на язык художественных условностей. Предавая мир образов, Искусство предает все. Реализм, как метод, терпит полный провал, и абсолютно каждый художник должен избегать двух вещей - современности формы и современности темы. Для нас, живущих в девятнадцатом веке, подходящей темой является любое столетие, кроме нашего собственного( а для нас? - ГГ). Прекрасно только то, что нас не беспокоит. Не откажу себе в удовольствии процитировать себя самого - именно потому, что Гекуба ничего для нас не значит, ее горе служит столь замечательным мотивом для трагедии. К тому же, устаревает только современное. Господин Золя берется за то, чтобы дать нам картину Второй империи. Кого волнует Вторая империя? Она давно устарела. Жизнь движется быстрее Реализма, но Романтизм всегда опережает Жизнь. Третья доктрина состоит в том, что Жизнь имитирует Искусство куда больше, чем Искусство - Жизнь. Это происходит не только из-за природной тяги Жизни к подражанию, но также из-за осознанного стремления Жизни к самовыражению при том, что Искусство даёт ей определенный набор красивых форм для реализации этой энергии. Эта теория еще никем не выдвигалась, но она необычайно продуктивна и позволяет увидеть историю Искусство в совершенно новом свете,очевидным следствием этого утверждения является то, что внешняя Природа также подражает Искусству. Она может показать нам только те эффекты, которые мы сначала увидели в картинах или стихах. В этом заключается секрет очарования Природы и объяснение ее слабости. Последним откровением является то, что Ложь, "рассказы о неверном прекрасном"(! - ГГ), есть подобающая цель Искусства. Но об этом я, кажется, сказал предостаточно. А сейчас пойдем выйдем на террасу, где "павлин молочно-белый бродит привиденьем", а вечерняя звезда "сумерки умоет серебром"( цитаты из стихотворений Блейка "To the evening star" и Теннисона "Now sleeps the crimson petal", - ГГ). В сумерках природа становится чудесно многозначительной, и не лишена определенного очарования, даже если ее основной целью и являются иллюстрации к стихотворным цитатам.
. . .
Знаете, кто автор этих строк? Оскар (ФИнгал О’ФлАэрти УИллс) Уайльд, земляк Джеймса Джойса. Тот самый, что в 1891 году написал «Портрет Дориана Грея»; Ася Махлина, перевод с английского. Добавить, как говорится, нечего, и не нужно. Мое в попытке этого эссе – только восклицательные и – вопросительные - знаки; надеюсь, иногда это тоже что-то