20.04.2009г.
Я всегда, с детских лет, считал левую сторону несчастливой. Не знаю почему. Я всегда думал, что правая сторона – лучшая. И маялся. Ведь сердце у людей бьётся именно с левой стороны. Мой дом, кирпичный, прекрасный дом, я ненавидел, потому что он стоял на левой стороне Пирожной улицы. Это «левое» затёсывается во всё. Даже в имена растений, животных, людей. Ну, казалось бы, что такого в этих словах: левкой, лев, Левонтий, Левитан. Но я видел в них тайный и ужасный смысл. Мрачное слово «лево» образовывало эти слова. Начитавшись отцовских книг, я навсегда запомнил: «Наше дело –правое», «прав». «Право» и «исправить» - тоже оттуда. «Иметь право» - это значит, будучи на правой стороне, претендовать на что-то совершенно справедливо, по закону, «исправить» - значит, перевести в лучшую сторону – в правую… Голова моя была забита этими словами, даже во сне я помнил, что живу на левой стороне улицы, и страдал от насмешки судьбы, которая запретила мне жить на прекрасной, правой стороне. Там, между прочим, были и цветники, и скамейки, а на нашей стороне ничего не было, кроме низких арок. Пробираться под ними мне казалось адовой мукой; я жил на своей левой стороне и казался сам себе преступником. Ну почему, почему наш дом находился по эту сторону, а не по ту?.. Что было бы плохого, если б я жил там, а не здесь?.. Но так постановила злая судьба: я был на стороне левых, а правые жили своей прекрасной, солнечной жизнью, наслаждаясь своим цветочным покоем, и я ненавидел и обожал их одновременно. Иногда мы, «левые», и они, «правые», становились по обе стороны дороги, каждые на своей, и с нерешительностью и мукой смотрели на противоположную сторону, всей душой желая перешагнуть разделявший нас порог и соединиться в безраздельной ребячьей дружбе и играх. Но какой-то неосознанный барьер стоял между нами: мы простаивали так, молча, да и расходились; я был самым терпеливым; казалось бы, стоило протянуть руку к той стороне, - и всё, я уже «правый»!.. Но мрачные силы тяготели надо мной, и я уходил, бессильный и полный сомнениями.
Также я разделял и числа по своему усмотрению: чётные казались мне «удачными», а нечётные «чёрными». Здесь всё было понятно. Чётные казались мне полными гармонии и симметрии, потому что всегда делились на два, ровно пополам; нечётные же не то что не делились на два, но и не всегда делились вообще. Но здесь уж выходила полная путаница, потому что мой дом, хоть и стоял на левой стороне улицы, но был под чётным номером, и это было причиной моего полного замешательства и даже отчаяния.
Я заходил в его полумрак полный страха и непонимания. Он же принимал меня безоговорочно; ему было всё равно, каков он, кирпичная громада, на какой стороне он стоит и что у него за номер; ведь его главная задача была заселять себя людьми, и я был тоже его частью. «Право» и «лево» мешались в моей голове, я садился на скрипучую лестницу и думал. А под потолком на лестничном пролёте покачивалась лампочка, которую меняли уже несколько раз, - бракованная, наверное, была, «левая»… Ну вот, опять! Почему я не могу быть спокоен, а словно завишу от этих сторон!.. Ну, право, ну, лево, - так иди, куда хочешь, и не мучайся!.. Но так, видно, было мне на роду написано. Я был прямо-таки помешан на этих странных рассуждениях; сам себе представлялся фигурой с множеством граней, множеством рёбер… Иногда я думал, не увлечься ли мне нумерологией; но потом твёрдо решал: «нет!» Хватит того, что я каждую ночь лежу и мучаюсь: правильный мой дом или нет? Правильно ли я живу?..
Я пришёл к заключению, что если уж моя теория верна, то придётся многое переменить в жизни. Вот уж весь мир пойдёт на ушах!.. Иногда даже сумасшедшие мысли приходили в голову. Например, надо ли отмечать день рождения?.. Ведь если представить всю жизнь в виде отрезка энной длины, то что получается: вначале, то есть слева, находится рождение человека, в середине – непосредственно жизнь, которую он проживает, а дальше, в самом конце, справа, - смерть… Что же, значит, нужно вовсе не день рожденья праздновать, а день смерти?.. Чепуха!.. Разумеется, этой мыслью я ни с кем не поделился тогда; мне было лет тринадцать, и меня запросто могли окрестить, например, «профессором кислых щей». А этого мне вовсе не хотелось.
Так я и жил, в своём левом доме, доме, заключившем в себе страдания тринадцатилетнего подростка, который сомневался во всех и в себе, даже в самом простом. Число моих лет, тринадцать, вообще казалось мне карой небесной; на тринадцать никому не везло, если кто вытягивал тринадцатый лотерейный билет, то, считай, пропажа!.. Ещё оно, разумеется, было нечётным. Поэтому, когда меня кто-нибудь спрашивал, сколько мне лет, я не говорил просто «тринадцать»; я говорил «тринадцать с хвостиком».
После тринадцатых чисел для меня всегда наступал маленький «конец света». Мой друг Лёва из второго подъезда всегда скептически относился к моим опасениям. Ему было тринадцать, как и мне, но выглядел он старше. Русая чёлка всегда спускалась на его чуть бледноватый лоб. Однако это не значит, что он не смотрел на мир открыто; напротив, всегда мог честно и смело говорить обо всём. И он говорил мне:
- Какая разница, на какой стороне улицы стоит дом. Это полная чепуха.
- Это не чепуха, Лёва. На правой стороне всегда чище и красивее, там лучше живут люди. Разве ты не замечал?!
- Это потому, что дворники плохо метут, - сердито говорил Лёва. – И никакие высшие силы в этом не виноваты. Мы живём в цивилизованном мире, какое «право – лево» может мешать ходу времени?!
- Вот-вот! Дворники плохо метут! А почему? Потому что сторона – левая, дурная.
- Ты сам не понимаешь, что говоришь, – возмущался Лёва. – Пойми ты, чудо-юдо, что люди придумали стороны, а не стороны – людей. Поэтому стороны не могут влиять на ход событий. Люди идут по выбранному направлению сами, а не направление манит или отталкивает их. Ну хорошо, если я не могу убедить тебя просто так, то я скажу, что наш дом вовсе не на левой стороне стоит, а на правой.
- Как так? – разводил руками я.
- А это с какой стороны посмотреть. Если ты, конечно, идёшь от школы по дороге, то у тебя твой дом по левой руке, а так называемый «правый» - по правой руке. Но если ты идёшь в противоположном направлении, то по какой руке у тебя будет стоять твой дом?..
- По… правой, - неуверенно говорил я.
- Вот-вот. По правой. И после этого ты станешь меня убеждать, что наш дом стоит по левой стороне?!
- Но ведь если идти от школы по дороге, то он как раз и стоит по левой стороне! – упрямо доказывал я.
Лёва краснел от злости.
Подобного рода стычки были между нами делом обычным. Лёва не понимал, как можно было вбить себе в голову такую ерунду.
- Ну, ладно, ты бы верил в ведьм. Или в чёрную кошку. Я бы понял. Это даже забавно. Но морочить себе голову какими-то фигурами, это уж… - Он разводил руками.
Всё-таки он был мне другом. Он старался спасти меня от моих подростковых предрассудков. Считал, что любые убеждения – ошибка. И правда только в том, что нашло применение на практике.
- Ну скажи мне, не везло тебе когда-нибудь на тринадцатое? Не везло? – спрашивал он меня.
- Не везло, - признавался я. – У меня была двойка по контрольной.
- Двойка… В этой двойке виноват единственно ты, а не высшие причины мира сего. Ты просто поленился раскрыть учебник. Ты даже не доставал его. – Лёва кивнул с видом всевидящего мудреца. – Ты бы мог всё исправить, и здесь не надо магии. А потом, не везёт – это когда что-нибудь плохо в семье, плохо с кем-то из родных, друзей. Было у тебя такое?
- Было… всегда. С тобой! – зло говорил я.
Лёва обижался и уходил. Он пытался показать мне всю глупость моих убеждений, а я пытался показать ему, что даже такой отличник и друг, как он, может быть Фомой неверующим. Глупым, упрямым Фомой неверующим. Мне казалось, что он мог понять меня, но этого не происходило. Оба мы, в свои тринадцать лет, слишком много трезвонили о своём и не слушали друг друга. Впрочем, Лёва из нас двоих, конечно, всегда был «правее» меня. Я думаю, он мог бы жить и на правой стороне также спокойно, как на левой. Но он не верил в туманное проклятие, лежавшее на левой стороне нашей улицы, и жил преспокойно в своём втором подъезде (число хорошее и чётное, между прочим), в квартире с цветочным балкончиком. Он устроил у себя дома маленький рай, несмотря на мрачную левую сторону. В этом раю он читал книжки, играл с собакой и иногда заходил ко мне, глупому, чтобы помочь с уроками и сочувствующе послушать мои измышления насчёт чисел и прочего.
Когда моё «тринадцать с хвостиком» достигло своего пика (мне уже должно было исполниться четырнадцать), я влюбился. В девчонку, жившую, как назло, на цветущей правой стороне. «Назло» - это я понял уже потом, но сначала я был влюблён, как мальчишка, каким, впрочем, и был. Девчонку звали Катя, и я превозносил это имя во всей его красе, потому что в нём было четыре буквы. Я довёл это совершенство до восьми букв, называя её Катериной. Надо сказать, что я теперь вёл свои драгоценные подсчёты и в именах людей, и в названиях магазинов, и во всём, что попадалось мне на глаза. А тем более, я был влюблён в неё, и, думаю, даже если число букв её имени было бы нечётным, я бы ухитрился довести его до чётного. Но что там об имени! Она была красавицей, с правильным лицом, ясным, не веснушчатым (я терпеть не мог веснушчатых девчонок), в меру румяным… Её глаза были не чёрные и не зелёные, а сразу всё вместе – как чёрные изумруды. Может быть, мне казалось, но я никогда не видел таких глаз. Эти глаза поблёскивали так задорно и весело, с крупинкой сдержанного девичьего смеха, немного скромного, немного кокетливого. А её локоны были чёрные-чёрные и закручивались спиралями, спадая на плечи. У других девчонок я тоже видел кудряшки, но они были мелкие-мелкие и совсем невзрачные, как на голове у младенца; а у неё были настоящие, сильные и упругие локоны, сверкавшие смолью на солнце. В общем, предмет моего обожания был очень мил, даже прекрасен. Её нос был всегда вздёрнут, а на лице красовалась слегка насмешливая, но весёлая улыбка. Она смотрела на мир прищуренными глазами, потому что знала, гордая, что её любят. Другие девочки с правой стороны, дружившие с ней, но в большинстве бывшие её наперсницами, называли её Приправой (не от слова ли «право»?) потому, что она была остра на язычок. Она любила подшутить, особенно над мальчишками, которые околачивались возле неё, насупив губы и надвинув на лоб самые невозможные чубы, считая их вполне модными чёлками. В общем, Приправа не страдала от невнимания. Да и как можно было не глядеть на неё с восхищением, когда она вдруг начинала ходить по гладкому асфальту своей стороны на руках; а наши несуразные мальчишки пытались подражать ей, но их руки только скользили по бугристому асфальту левой стороны, и они, красные, измождённые, переворачивались через голову и падали; а она от души смеялась над ними, обнажая белые, сверкающие, как сахар, зубки?.. Она была одинаково хороша и в платьице, и в спортивном костюме; шаг её всегда был лёгок, и неизменная улыбка была на её лице. Она могла послать воздушный поцелуй какому-нибудь малышу в песочнице, а через минуту глумиться над своими нескладными ровесниками… Мальчишки, которые любили в этом возрасте, меня поймут. Конечно, я не мог ничего ей сказать; проглатывал язык, не мог ничем похвастаться. Я боялся, что она засмеёт меня, а, узнав о моих «учёных изысканиях», придумает что-нибудь пообиднее любого «профессора кислых щей». Её жалкие сверстницы толпились возле неё, с беленькими невзрачными личиками, вовсе тускнеющими рядом с её задорной красотой, и щебетали что-то; а она шла между них, как королева, у каждой выспрашивала новости, и на всё отвечала какой-нибудь остротой. Если кто-нибудь приходил к ней, чтоб она помогла с уроками, - и здесь Приправа подсыпала перчика; и все её шутки были такими остроумными и уместными, что обижался не на неё, а на себя самого, - за то, что не такой, как она, не умный, не достойный её… В общем, все считали её милой и умной; все мальчишки кинули на неё свои восторженные взоры; другим девочкам оставалось лишь скромное место в её свите.
Увы мне! Я наблюдал на всё это действо со своей стороны, обычный влюблённый мальчуган. Разумеется, моё самолюбие не позволяло мне подходить к ней и унижаться, лезть в карман за словом; я всё придумывал про себя какие-нибудь шуточки, хотел, как рог изобилия, сыпать остроумием… Но из моего рога изобилия чрезвычайно трудно было что-нибудь выжать. Я обиделся, на себя, на всех; заперся в своей комнате, стал читать книги философов, выписывать в тетрадку всяческие измышления, которые казались мне достойными цветочного девчоночьего слуха; нашёл в старых ящиках затрёпанную книжку по этикету и по образцу стал записывать какие-то комплименты, которые, однако, звучали так нудно, что могли свести с ума и благообразную старую деву… Нет, для моей Приправы нужно было подыскать что-нибудь посвежее. Я думал, что на одно её слово должен сказать десять; вместо одной её просьбы исполнить сразу десять просьб; не позволять ей глумиться, очаровать её. Моя робость, однако, не уменьшалась от этого. Я смотрел на себя в зеркало, пытался сделать уши не такими торчащими, часами носил дома шапку… Я даже забыл о цифрах и подсчётах. Из этого можно сделать вывод, что любовь преображает всех и вся, даже сухого чернокнижника она заставит петь романсы. И всё же, я не забывал про придуманную самим собой разницу между мной и ею: я помнил, где живу я и где живёт она, и не смел нарушать границ. Зачем нужен был ей, прекрасной Приправе, жившей под солнцем правой стороны, этакий ушастый мальчишка из соседнего дома? из старой многоэтажки… И это при том, что мы ходили в одну школу, в разные классы, но однозначно могли встретиться. Нет; тихое обожание в тени было ближе моей душе, чем прямые Катины насмешки, такие же летучие и лёгкие, как стрелы, поддевавшие тебя точно в цель. Я даже стал больше внимания уделять учёбе; если обо мне заговорят, то слух может дойти и до неё; она может благосклоннее взглянуть на меня. Но нет! этой девчонке, кажется, чужда благосклонность. Она со всеми мила и игрива; но как жжёт душу её взгляд! словно две тоненькие иголочки бурят тебя, дразнят, блестят… Мой друг Лёва не понимал, что со мной; однажды, когда я при нём выпалил изречение одного известного философа, он подскочил на стуле, как мячик.
- Ну и ну! – сказал он только. – Ты это читал?
- Да, и не только это. – Я раскрывал перед ним старые тома из отцовской библиотеки и начинал цитировать: то и сё, про судьбу, про любовь… Глаза Лёвы постепенно сделались круглыми, как орехи. Он всё больше хвалил меня. Между нами уже не было прежних размолвок; я подумал: ну, что ж, если мои убеждения угрожают нашей дружбе, - пускай, я не буду лишний раз злить его, но сам-то знаю, что моя любовь – на правой стороне, и если мне попадётся когда-нибудь камень с надписью «Налево пойдёшь… направо пойдёшь…» - я, не раздумывая, пойду вправо. Но это потом, потом, а тогда я был слишком робок…
Однажды, однако, злая девичья красота чуть не расстроила нашей дружбы. Впрочем, Лёва тоже человек, и нечего его осуждать. Однажды… я заметил, что Лёва слишком уж вызывающе прохаживается по улице, слишком вытягивает свою шею в направлении правой стороны улицы. Там была Приправа со своими подружками и, как ребёнок, качалась на качелях. Нечего и говорить, что Лёва не мог не подвергнуться её чарам; только иногда, для приличия, он отворачивался, доставал из кармана блокнотик и что-то писал, или глядел на деревья. Бедного Лёву было не так уж трудно разоблачить: стал бы он глядеть на ободранные кусты под нашими окнами. У него дома была такая оранжерея, что ему от подобного пейзажа следовало воротить нос. Я почуял опасность. Мне показалось, что чёрные кудри благосклонно развеваются не только из-за ветра; они манят и манят бедного Лёву, и, кажется, могут стать для него тугой петлёй. Мне казалось, я так и вижу, что птичка сама летит на раскалённую сковородку и хочет, чтоб её изжарили. Приправа тоже это видела и весело крикнула Лёве:
- Эй вы, лебедь! Подплывайте сюда. Думаю, у вас скоро будет растяжение шеи. Не хочу, чтобы вы из-за меня рисковали своим здоровьем. – И чёрный локон игриво накрутился на беленький пальчик.
Я сжал кулаки, но было уже поздно: Лёва поплыл. Поплыл, благодарно проглотив в клюве приготовленную для него приманку. Он подошёл к Кате и поздоровался.
- Здравствуйте! – улыбнулась она. – Думаю, вы не иначе как рыцарь Мадридского двора. Вы такой смелый! Особенно когда стояли на той стороне!.. – Она рассмеялась, сверкнув белыми зубками. – Ну же, представьтесь! Это просто неприлично.
- Лев, - сказал Лёва.
Лев! Индюк он, а не Лев! При мне он никогда себя так не называл!..
- Очень приятно. Вы, наверное, хищник? – осведомилась Приправа. – Вы должны уметь кусаться и бегать. Вы умеете?
- Кусаться при даме – неприлично, - улыбнулся Лёва, - а бегаю я только на физкультуре. Вообще-то я предпочитаю физическим занятиям умственные.
Какими словечками стал разбрасываться!..
- Вот как. Значит, я ошибалась. Вы не лебедь и не лев. – Приправа озабоченно приставила пальчик к губам. – О! Знаю! – весело крикнула она. – Вы Премудрый Пескарь! Вы живёте на дне глубокого-глубокого озера…
- Вообще-то я живу в этом доме, - Лёва показал на свои окна. – Но готов с вами согласиться: в нашем подъезде ничуть не меньше мрака, чем на дне самого глубокого озера.
- Да вы, я вижу, в самом деле умный! – воскликнула Приправа. – Ну что ж, будем знакомы. А меня зовут Катя. Для краткости: Приправа.
- Вы, наверное, хотели сказать наоборот: Приправа, для краткости Катя… - уточнил Лёва.
- Нет-нет. Именно так. Всё дело в том, что когда я Катя, я обычная девчонка, таких имён полным-полно. А вот когда я Приправа… - Катя хитро улыбнулась, очередной локон обвязался вокруг её пальчика. – Тогда я так быстро сыплю остротами, что никто не может меня переговорить. Чего вы ухмыляетесь? Сомневаетесь, что ли? Давайте, покажу!
- Даме надо уступать, - пожал плечами Лёва, - зачем же я буду соревноваться?..
- Э, да вы скучный субъект! – махнула рукой Приправа, - вы, наверное, боитесь меня.
- Ничуть. – Лёва кивнул и пошёл обратно к дому.
- Эй, лебедь! Если что, приплывайте в гости!.. – весело крикнула ему Приправа со своего берега.
Лебедь… Свернуть бы шею этому лебедю. Но ведь он даже не знает, что я влюблён в неё. Может, сказать?.. Нет, обойдётся.
Приправа между тем весело крикнула со своей стороны, на этот раз мне (я стоял под аркой, бледный, как не знаю кто):
- Эй! А вы что за птица! Идите сюда! Вы, наверное, сыч, до того сердито вы хмурите брови!..
Я испугался и убежал.
Я караулил Лёву в его подъезде. Когда он было начал подниматься по лестнице, я выскочил, как вор, схватил его за руку и остановил.
Впервые я глядел на него такими сумасшедшими глазами.
Лёва оторопел.
- Ты чего? – сказал он, высвобождая руку.
- А что я? – тихо сказал я, словно стыдясь чего-то и отворачиваясь. – Не я же первый начал.
- Что начал? – не понял Лёва.
- Что, что… - тихо проворчал я. – Ничего ты не понимаешь… Скажу тебе только одно: не ты один такой умный. Ну что она тебе сдалась? Ты только хуже делаешь. На тебя она, конечно, обратит внимание, ты отличник, в конце концов. А я…
- А что ты? И вообще, кто такая она? Ты можешь сказать толком?..
- Да ты что, прикидываешься?.. – зло шагнул к нему я. – Думаешь, я не понимаю, что ты тоже неровно к ней дышишь?.. Эх, Лёва, Лёва… Были мы с тобой друзья, - и что? Ничего не говори, просто пойми. Мне она очень, очень сильно нравится. А ты – умный, ты отличник, ты другой понравишься, тоже умной. Ну что ты? Неужели ты мне не друг? – тяжело дыша, промолвил я.
- Да что ты – с ума сошёл? – закричал на меня Лёва. – Я ничего не понимаю! О чём ты говоришь?.. Почему мы с тобой не друзья?.. Может, ты сам этого хочешь?.. Ну и иди отсюда, чего стоять!..
- Нет, ты сам этого хочешь!.. – бешеной хваткой удержал его я. – Тоже мне, лебедь! Очкарик!..
- Я – очкарик?.. – Лёва толкнул меня, я – его. Наша маленькая стычка была прервана соседкой Лёвы, спускавшейся сверху с ведром. Мы молча стояли по обе стороны лестницы, красные, злые, и отдувались. Потом Лёва сказал:
- Иди домой. Нечего тебе тут делать.
- Ну и уйду, - сказал я. – И больше не приду к тебе.
Я ушёл, ничего до конца не объяснив Лёве. Я и не хотел объяснять, думал, он понимает. Наша дружба отныне висела на волоске, но я не замечал этого. Что ещё могло случиться в полумраке подъезда дома, стоявшего на левой стороне улицы!.. До этого, однако, между нами случались лишь мелкие размолвки, на которые не стоило обращать внимания; теперь мы, встречаясь в школе, осторожно проходили друг мимо друга, полные торжественного церемониала. Наши одноклассники при этом фыркали:
- Ишь, два гуся идут. Вот-вот подерутся.
- Он не гусь – он лебедь! – с непримиримой ненавистью говорил я.
Лёва яростно краснел.
Из чего можно сделать вывод, что когда положительный заряд присоединяется к отрицательному, получается только отрицательный заряд… А если говорить просто – из нашей общей, глупой подростковой любви к прекрасной Кате, жившей на правой стороне улицы, вернейшей стороне в мире и, следовательно, положительной, ничего хорошего не вышло, а её сумбурное вмешательство в мрачную дружбу двух «левосторонних» довело только до плохого – нашей с ним ссоры.
А ссора эта не придала мне ни капли смелости. Да, думаю, если б и натекла эта скудная, маленькая капелька, если бы я даже шагнул к ней, что-нибудь пролепетал – перцем своего смеха она бы иссушила все мои надежды.
Однако не надеяться не прикажешь.
Мы всё время ищем в жизни какой-то эталон. А в подростковом возрасте особенно ощутим поиск идеала, тотема… в общем, того, на что надо равняться. И я не был исключением. Я равнялся на правую сторону, на её сторону – я стал смотреть, как ведут себя ребята её стороны, копировать их манеры, - в общем, всё, не понимая сам, глупый мечтатель, что за этим подражанием не будет видно меня самого, что за другими такими же, как я, я буду просто для неё незаметен. А ещё я, конечно, не замечал, в своих подростковых страстях и просто влечениях, что настоящий друг живёт здесь, совсем рядом со мной, а я так зло и предательски рву с ним отношения, что действительно оправдываю своё «левостороннее» происхождение. Разве настоящий друг так поступил бы?! Несмотря на Приправу, несмотря на наши с ним размолвки… Ну и что? На моих глазах гибла наша дружба, а я относился к этому с поразительно подлым равнодушием. Я рвал свою душу на части, рвался к ней – и не мог, и не рвался к другу, потому что не желал его видеть. Я был обижен, сам не знаю на что. Думаю, как такового предательства с его стороны даже не было: она просто понравилась ему, и он понравился ей. Но я заметил, что он стал обходить её стороной, а если она окликала его – хмурился. И я подумал: смог бы я такое сделать? Смог бы я ради него, даже по-прежнему не мирясь, всё же сделать уступку, всё же отступить от желанного?.. Смог бы я, даже если бы мне выпадал благополучный шанс, даже с трепещущей от счастья душой… просто вот так, взять и отказаться?.. Думаю, нет. У меня хватало мужества признаться в этом самому себе. Но от таких мыслей мне становилось противно, я думал: неужели я до такой степени плохой? Неужели мне даже не дорог друг, который столько раз выручал меня… и с уроками, и подменял меня на уборке территории, и… Да что там!
Я пошёл к нему мириться. Он открыл мне дверь с книжкой в руке; я хлопнул его по плечу и сказал, подмигнув:
- Помиримся, а, Лёва?
Он поджал губы.
- Если просто так, то не надо. Не хочу мириться между прочим.
- Да что ты как девчонка, Лёва? Ну в самом деле…
- Из-за девчонки у нас всё и вышло, - сказал Лёва, глядя на меня исподлобья.
Я почесал затылок.
- Да ну её, эту Приправу. Хочешь, я сделаю ей какую-нибудь гадость? Из-за неё всё вышло!
- Вот уж не надо, - сказал Лёва. – Это было бы глупо и бесчестно. Она-то здесь при чём?
- Ладно, Лёва, не сердись. Не хочешь – не буду.
Я посмотрел на него:
- Давай не будем её любить никогда-никогда! Ладно?
- Зачем давать такие обещания? – пожал плечами Лёва. – Вдруг полюбишь опять! И что ты будешь делать?
- Нет-нет, Лёва, не полюблю. Знаешь, я думаю, она противная! Чернушка!
Лёва посмотрел на меня серьёзно и вздохнул:
- Она красивая.
Он не умел лгать. А я, наступая на себя, лицемерил, хотя бы ради примирения с ним…
- Ты что, Лёва? – широко раскрытыми глазами воззрился на него я. – Ты что… она тебе… нравится?
- Очень, - сказал Лёва.
Я сполз спиной по стене и уселся на пол перед лестницей.
- Встань, - сказал Лёва. – Здесь дует.
Я покачал головой. Я ничего не понимал. У меня глаза были красные-красные. Я поднялся, я сказал ему какие-то резкие слова… он закрыл дверь, тихо звякнул замок, я спустился по лестнице, заплетаясь нога за ногу, прибежал к себе в квартиру… Да-да, всё было правильно. Зачем он стал бы лгать?.. Ведь то, что он ради нашей дружбы отказывается от внимания Кати и избегает её, ничего не изменило. Лёва, Лёва… Тихий школьный отличник… мой друг… А я, дурак, наступал на себя, на своё чувство, пытался изобличить её, свалить всё на неё, замять собственный стыд и его… Он не стал этого делать. Он всегда был честен и открыт. Несмотря на левую сторону. Несмотря на дружбу.
И он никогда бы не солгал. Может, ради меня – да, но не мне. Может, я и преувеличиваю, потому что мы были подростками, но я-то знаю, что он всегда был «правее». И это было его «право» - говорить правду. И «исправлять» это как какой-то грех – он не считал нужным. Если бы наша дружба вправду была бы так крепка – я бы понял. Как было по-детски глупо бросаться книжными выражениями, говорить о святости дружбы, - в наши «тринадцать с хвостиком» лет! Самый опасный возраст… Самый рискованный, самый отчаянный, самый взбалмошный и дерзкий. И Кате было суждено лишь приправить наши страдания, лишь внести в него свой задор. И она не была виновата в том, что жила на правой стороне, что была красива, что в неё были влюблены столькие мальчишки. Мне вспомнились слова Лёвы: «Любые убеждения – ошибка». А наша дружба, наша общая – к Кате – любовь?.. Но дружба-то нашла применение на практике, - единственное, во что верил Лёва – так это в то, что прошло проверку практикой, - а любовь – нет!.. Мы ничего не сделали Кате, и она ничего не сделала нам. Мы просто любили её красоту, её лицо, любили ради своего маленького возраста, ради скудного опыта в жизни, ради романов и весны. А наша дружба с Лёвой была, пожалуй, горькой, иногда отчуждённой и холодной, но я знаю – он всегда пришёл бы мне на помощь. А я ему?..
Я ещё раз убедился в этом, когда произошло вот что.
Это было осенью. Он перешёл в нашу школу, этот худощавый рыжеволосый мальчишка с небрежным чубом, спускавшимся на лоб из прорези в кепке. Он всегда беспрестанно жевал губами, вернее – деловито притворялся, что что-то жуёт, ходил с руками в карманах, такой беспечной походкой, слегка запрокидывая голову назад. Наши сошли с ума, копируя его манеры: вытягивая тощие цыплячьи шеи, свешивали назад свои головы, а он потешался над ними как мог. Он умел то, о чём мы и не слыхивали: скручивать губы в трубочку, шевелить ушными раковинами, не затрагивая при этом мышц лица. Разумеется, он тотчас заработал среди нас своё место и уважение. Подружиться с ним нельзя было, он был слишком задирист; но не любоваться на него нельзя было. Этим грубым очарованием, пожалуй, он и привлёк внимание Приправы. Что скажешь – девчонка!
Ни особого остроумия, ни способностей в нём не было; но он затмил собой даже Лёву, этот рыжекудрый гордец. Бедный мой Лёва, мой друг, тихий школьный отличник, и помыслить не мог, чтобы сплёвывать в угол при каждом удобном случае и делать «улыбку до ушей», а также ставить подножки пятилетним малышам. Этот грубый атлант пытался даже «вырвать с корнем» так называемую крышу-грибок у песочницы. Он пыхтел, пыхтел, но ничего не мог сделать. А Приправа, эта легконогая Катя, взяла да и принесла ему свой носовой платочек – утереться… Тогда мне стало всё ясно. Он ходил с ней под ручку с деловитой ухмылкой – мол, дело ясное, дама моя. Все мои надежды разом погасли. Как будто этот мужлан раздавил их своей ногой в кроссовке, как давил в безлюдных переулках бутылочное стекло или окурок. Да-да, он был ещё и с вредными привычками, этот новый воздыхатель моей Катерины, и это несмотря на то, что жил он на самой что ни на есть правой стороне!.. Вот так я и убедился в том, что все убеждения – ошибка. Тем более убеждения влюблённой девчонки, в глазах которой я теперь в подмётки не годился ему. Да и любой другой мальчишка – тоже.
Итак, все мои надежды исчезли, но от этого я не спешил примириться с Лёвой. Мы пробыли в отчуждении всё лето. Нашим товарищам оставалось лишь дивиться нашему упрямству и терпению. Каждый из нас придумывал свой ритуал на случай, если мы вдруг столкнёмся. Лёва, увидев меня, оправлял свой воротничок, хотя в этом не было надобности, смотрел на свои ботинки, а потом вспоминал, что он давненько не глядел на окна своего дома со стороны, и долго и тщательно изучал, как они блестят на солнце (повернувшись при этом, конечно, ко мне спиной). Я же изображал удивление, круглыми-круглыми глазами смотрел мимо Лёвы и бежал к какому-нибудь ларьку, будто это его я искал; если же ларька не было, просто повёртывался вокруг своей оси, мог пошарить по земле, будто определённо желая что-то найти, мог перейти дорогу, мог подцепить поблизости какого-нибудь знакомого мальчишку и полчаса держать подле себя беднягу, пока не убеждался, что рядом нет моего «врага». Конечно, мне до некоторой степени было стыдно, но я нехотя признавался себе в этом; притом, во мне ещё теплились остатки любви к Кате, и мне было пока не под силу забыть об этом. Лёва, думаю, тоже хранил в себе былую нежность к юной насмешнице… А осенью я и подавно, если видел его, замечал в его лице настоящее отчаяние. Он стал требовательнее относиться к себе, ругал себя за каждый промах, даже за каждую четвёрку в школе, на уроке был сам не свой, на перемене – искал её глазами… Но он точно не мог теперь подойти к ней, потому что рядом с ней был рыжий, огромный, могучий Рыжий, не очень умный, далеко не вежливый, но кто знает, за что он ей понравился! Я, со своей числовой философией, не мог постичь девчоночьей души. Лёва в своих книгах также не мог вычитать ничего путного об этом. Ну, как узнаешь, о чём она думает, с такой лёгкой, милой, слегка насмешливой улыбкой на губах?.. Может быть, она искала в нём просто защитника, может, ей льстило его агрессивное, напористое внимание… Кто знает?..
Ну так вот, это было осенью. Мы двумя классами – нашим и тем, в котором училась Катя – пошли к реке. Нас попросили убрать листья, чтобы удобнее было гулять вдоль реки всем желающим. Учителя дали нам метёлки и грабли, мы принялись за работу. Он грёб усерднее всех, это было видно, и с самодовольной улыбкой озирался на Катю, которая больше стояла у дерева и гляделась в крохотное зеркальце, чем занималась уборкой листьев. Убравшись на отведённом ему участке, он вырвал грабли у ошеломлённого Лёвы и в два счёта навёл порядок на его участке тоже; затем отнял грабли у второго, у третьего, у четвёртого, даже у девчонок отнимал грабли и со звериной радостью хвастался своей силой. Та, перед кем он хвастался этой силой, была довольна; видно, что ей это льстило, и она с беспечной усмешкой окидывала взором всех растерянных ребят. Прибравшись, он каждый раз бросал отнятые грабли о землю и хватался за новые; очередь дошла и до меня. Он вцепился своей красной, похожей на клешню, рукой в рукоятку моих грабель; я, однако, удержал их двумя руками и не отдал ему. Он удивился и ещё раз дёрнул за мои грабли; я посмотрел ему в глаза с открытой ненавистью и вновь не поддался. Он отступил с тупым выражением на лице и сказал:
- Ты это чего, задаёшься?
- Не задаюсь, а только не трогай, - твёрдо сказал я и вновь посмотрел на него. Он почесал затылок, потом усмехнулся, скривив свой рот, и обернулся к своей любимой.
- Ишь, задаётся!.. Ну, деточка, дай дяде поработать, не мешай! – засмеялся он и вновь вцепился в мой инструмент, но я на этот раз вырвал грабли из его рук и с нескрываемой злобой толкнул в грудь. Он пошатнулся; я успел уловить Катин взгляд; она смотрела и на него, как на недостойного, то, что он пошатнулся, видимо, уронило его в её глазах. Она на всех смотрела свысока, это я знал теперь точно. А он прямо озверел от этого моего движения; он удержал равновесие, и, налетев на меня со всей силы, как молодой и бестолковый бык, закричал:
- Нарываешься?! Я ведь разобью эти грабли о твою голову!
- Струсишь, мужества не хватит, - спокойно отчеканил я.
Все молчали, следя за переменой в его лице. Оно вдруг налилось краской, он стоял, как наполненный шипящей пеной и готовый взорваться сосуд. Моё же лицо оставалось неизменно; я молча наблюдал за ним и ждал нового выпада. Конечно, я немного побаивался его, все знали о его силе и о том, что он первый физкультурник, но унижать себя я не дал бы. Он ведь делал это для того только, чтоб похвастаться; но делаться посмешищем для всех и боксёрской грушей для него я не желал. Я сказал:
- Уж ладно. Не боюсь я тебя, не думай.
Он улыбнулся, обнажив не самые белые и сверкающие зубы, и ответил:
- Ты это из-за неё, что ли? – Он кивнул на стоявшую у дерева. – Что ты, парень! Брось! – Он ткнул себя в грудь. – Место занято! Понял?
- При чём здесь она, - сказал я, стряхнув со лба волосы. – Показывай свою доблесть на чём-нибудь другом; помогай старушкам деревья сажать или доставай котят с крыш, или уж чини радиоприёмники. Но ребят – не трогай. Понял?
Он сплюнул в сторону, - это был его любимый жест, но сейчас это уже мало кого впечатляло.
- Слушай, ты, птенчик! Сидел бы ты в своём гнёздышке и… не чирикал! – Он покачал головой. – Надо же, смельчак! А я тебе покажу, какой я смельчак! – Он согнул свою руку в локте, всем показывая свои мышцы. – Ты, небось, и от сквозного ветра загнёшься. А я на морозе в футболке буду бегать!.. Понял?.. Вот чего ты можешь против меня?.. Ничего не можешь. А я, к примеру, могу эту речку туда и обратно переплыть. Сейчас!.. Хочешь, переплыву?.. Хочешь?..
Он надвигался на меня, как скала. Молчать нельзя было. Я не стал молчать.
- Нашёл, чем хвастаться!.. Утрись!.. Я тоже тренировался, тоже могу…
Я знал, - он-то не будет врать. Он физкультурник. Наверняка и в проруби плавал. А я, хоть по физкультуре и пятёрки получал, вряд ли смог бы добиться чего-то похожего. Да, положение было критическое. Он ехидно сказал:
- Ну, так посоревнуемся? А?..
Вот те раз. Она стояла у дерева и ждала, что я скажу. А что я мог сказать?.. Отступать уже было некуда, на меня смотрели ребята, мне нельзя было струсить. Я решил – будет как будет.
- Идёт! – небрежно сказал я.
Вокруг загалдели, заохали. Если уж я бросал вызов ему, физкультурнику, то должно было получиться цирковое представление. Все ждали, что это будет – грандиозный и быстрый провал или медленное, красивое отступление. Я выбрал последнее.
Мой противник сделал широкий жест исцарапанной ладонью, как бы собирая вокруг себя публику. Быстрым движением он стянул с себя куртку. Я сделал тоже самое и остался в рубашке. Очередь последовала за ней; я отдал её кому-то из ребят. По коже пробежал осенний холодок, но я крепился. Вспомнить холодный душ на даче у бабушки, дождь, когда его крупные холодные капли аж обжигают кожу. Но от этого только больше пробирала дрожь. В толпе я видел Лёву, он молчал, но я видел, как дёргалось его лицо, он волновался за меня.
Катя стояла у дерева, и по её лицу медленно расползалось любопытство. Она смотрела то на меня, то на него, её взгляд ходил от одного к другому. Он извращённым рыцарским манером поклонился ей и залихватски разделся до майки и трусов. Я повторил его действия. В меня сразу вонзилось множество тоненьких иголочек. Как назло, дул ветер. Он даже не переминался с ноги на ногу, сразу пошёл к реке. Я последовал за ним. Нам вслед доносился шепоток ребят, десятки жадных глаз уставились на это зрелище. Стараясь не показывать даже, что мне жутко холодно, я беспечно улыбнулся. Он жестом пригласил меня первым шагнуть в ледяную воду.
Интересно, она ледяная или очень ледяная?.. Я медленно поставил ногу у кромки воды. Видя мои сомнения, он ухмыльнулся и первым ступил туда. Я последовал ему, полагая, что даже он не выдержал бы слишком холодной температуры. Видимо, я поспешил с доводами. Мою ногу сразу сковал лёд; будто железный браслет обтянули вокруг неё. Внутри моего тела прокатилась огромная волна холода. Стараясь изобразить на своём лице подобие улыбки, я поставил в воду вторую ногу. Разумеется, если я не практиковался, мне тем более будет страшно такое испытание… Я всматривался в мутную речную воду, по которой вдобавок проходили круги от наших шагов, пытался приободрить себя, но ничего не выходило. Жестокий холод железным стержнем проходил вдоль всего позвоночника… Мой соперник тем временем не мешкал и сделал два, три шага в воде, и теперь дожидался меня с ухмылкой на лице, зная, что всё равно меня обойдёт. Я медленно последовал за ним. Каждый из нас смотрел друг на друга, следя за промахами противника; я, храбрясь и преодолевая боль, смело встретил его взгляд, так что он даже смутился и отвернул от меня лицо. Сторонние наблюдатели могли упрекнуть нас в излишней картинности, - оно и понятно: ведь мы старались ради одной зрительницы. Взгляд каждого должен был быть уничтожающим, улыбка – быстрой и полной яда, словно это была битва на смерть. Ребята на берегу взволнованно следили за нами, - слава Богу, поблизости не было никого из взрослых, кто мог бы лицезреть подобное. Видя мою нерасторопность, мой враг быстро погрузился в воду, глубоко вдохнул и, разбрасывая вокруг себя брызги, поплыл… Я даже не успел опомниться, как механически прыгнул в воду вслед за ним. Задыхаясь, чувствуя, как сердце и всё тело заплывает холодом, я перебирал в воде руками, заранее ощущая себя утопающим. Веер брызг разносился вокруг меня, я быстро-быстро, как в агонии, преодолел расстояние между ним и мной, нагнал его, а руки мои были уже скованы и лишь по инерции гребли вперёд. Ребята с берега закричали:
- Хватит петушиться, возвращайтесь уже!
Он заорал им:
- Нет, я докажу! Докажу!..
Я брызнул ему водой в лицо. Он озверел, кинулся на меня, я, отталкиваясь всем заледеневшим телом, поплыл обратно… Берег казался мне далёким и туманным, силы покидали меня. Пожалуй, сгоряча я отмерил слишком большое расстояние. Мне казалось, я преодолел его за один рывок, но теперь этого рывка было не повторить, - слишком сильная боль жужжала в моём теле, кусала мои руки и ноги. Я понял, что слабею, и начал что есть силы барахтаться в воде. Я широко раскрыл глаза, захрипел от страха… мне стало так жутко, как никогда. И вдруг я услышал поблизости плеск. Лёва, даже не раздеваясь, со всего размаху прыгнул в воду и поплыл ко мне. Он подхватил меня под локти и почти силком потащил к берегу… Ребята на берегу помогли ему поднять меня. Мои безжизненные, будто проволочные руки кое-как просунули в рукава, кто-то дал куртку, кто-то хотел бежать за врачом… Я поднял слабую голову и увидел растерянный взгляд Кати. Я ощутил непонятное торжество, быть может, был рад, что она невольно испугалась за меня…Мой противник ещё продолжал бы плавать, если бы набрались зрители, но, увидев, что на него никто не смотрит, он вышел из воды, босиком подбежал ко мне и сердито заорал:
- Совсем дурак! Зачем полез? Тоже мне, храбрец!.. Знал бы, не связывался с тобой!..
- Сам дурак, - прошептал я сиплым голосом и откинулся на рыжую осеннюю траву.
Лёва присел рядом со мной.
- Ну, герой! – озабоченно покачал он головой. – Ну, герой!
- Лёва, - прошептал я ему (иначе уже не мог), - ты же не умеешь плавать.
- Благодаря тебе научился, - укоризненно кивнул Лёва.
Катя с ухмылкой покрутила возле виска своему незадачливому ухажёру.
- Сама такая, - раздался его голос, и он, наскоро одевшись, побрёл прочь.
Приправа сделалась жалкой-жалкой и униженно, как комнатная собачка за кусочек сахара, побежала следом за ним. Грош цена ей была после этого.
Эпилог
После этого происшествия я болел две недели. Насилу ко мне пропустили Лёву, он едва не задохнулся в моей комнате от смеси запахов чеснока и мёда. Он принёс мне фруктов, долго сидел и разговаривал со мной, - вернее, говорил один, потому что я не мог, моё горло было замотано. Он сказал мне:
- Эх, ты! Левое – левым, правое – правым, но на дружбу-то это не влияет!..
И я бросил эти убеждения. В конце концов, что за ерунда – правое и левое, чёт и нечёт!.. От этого только путаешься, и забиваешь себе голову мелочами. А самое важное, самое прекрасное, как, например, дружба, уходит. Этого допускать нельзя.
После этого наши дороги с Катей окончательно разошлись. Да они, в общем-то, и не сходились.
После того, последнего происшествия, её рыжий кавалер расстался с нею и усиленно начал исправлять тройки по всем предметам, ведь погряз он в них порядочно. Когда Кате исполнилось шестнадцать, она с родителями уехала в другой город. И больше не было на нашей улице черноволосой и задорной Приправы, которая мучила столькие доверчивые подростковые сердца.
А наша улица перестала делиться на правую и левую стороны. Ну его, это деление. От него одна только путаница. Ребята с правой стороны оказались очень славными мальчуганами, и мы с ними прочно сдружились.
Что ещё сказать?.. С тех пор, даже переехав, я никогда не выбирал дом по его расположению. Ведь главное – не то, на правой или левой стороне стоит твой дом, а то, скольким добрым сердцам он даёт приют…
Конец