ВЯЗЫ

1.
Зима. Январь. На дворе за двадцать градусов. Холодно! Хитрунька из школы вернулся (он важный гражданин – первоклассник), ранец с плеч долой, валенки – один за другим – по углам прихожей шлеп-шлеп, пальтишко на вешалку, а петелька оторвалась. Ну его, пальтишко – на стульчике полежит, и шапка-треух с шарфом там же, сверху.
Дома никого, тихо, гулко. В кухне – стол, на столе – миска, эмаль белая с синим цветочком, прикрыта плоской тарелкой; в миске суп с куриной лапкой. Рядом с миской – записочка на тетрадном в линейку листке с розовой полоской, отбивающей поля для учительских заметок. По листку написано – крупно, кругло, с завитком: «Разогрей суп на плите, возьми в хлебнице хлеб, масло в холодильнике на верхней полке. Чай в заварнике, компот в кастрюле на окне. И садись делать уроки». Подписи нет, и так понятно, чья рука.
Прочел Хитрунька записку, заглянул в миску, выловил пальцами куриную лапку, поднял, посмотрел: «Ну ее!». Миску с супом снес в туалет, да и вылил, а лапку завернул в тетрадный листок с запиской, сунул в карман отдыхающего на стульчике в прихожей пальтишка: «Сарданапалу отдам». Сарданапал – дворовый пес, Хитрунькин дружок, они всегда вместе, а тут – Хитрунька в доме, ему тепло и есть неохота, а Сарданапал в подъезде ютится, на нижней площадке, у батареи – пока кто из жильцов прочь не выгонит. Сарданапала жалко – ему всегда голодно, зато ему не надо в школу ходить и суп из-под палки есть.
Хитрунька открыл дверку холодильника, увидел масло на блюдце под стеклянным куполком, полкой ниже – начатую банку томат-пасты под пластиковой крышкой, облизнул потрескавшиеся губы: маменька строго-настрого запретила любимую Хитрунькину «сухомятку», то есть бутерброды из черного хлеба, мазанного маслом и поверх масла толстым слоем томатной пасты, присыпанной солью. «Я только чуть-чуть!» - уговорил Хитрунька себя и холодильник, и стал делать себе бутерброд.
Когда сухомятный перекус закончился, пришла пора урокам. Хитрунька выволок за лямку ранец из прихожей, уселся рядом с ним на пол, отщелкнул замок: «Поназадавали! А-а, ничего, вернусь – сделаю, не маленький, я ведь совсем недолго...»
Через пять минут Хитрунька стоял в полутемном подъезде и смотрел, как исчезает в пасти Сарданапала куриная лапка – исчезла в миг, с хрустом. Сарданапал облизнулся, растянул пасть в улыбке и подмигнул Хитруньке: «Ну, ты нынче как – все, пустой?» Хитрунька развел руками и сочувственно шмыгнул носом: «Вроде». Сарданапал не обиделся, ткнулся башкой в живот Хитруньке (здоровая у него башка – с футбольный мяч), с усердием задышал, свесив на бок длинный розовый язык: пора, мол!
- И я говорю пора! - согласился Хитрунька и полез по карманам искать варежки – холодно на дворе, зима, январь месяц, мороз за двадцать!

2.
Варежка нашлась только одна, другая то ли осталась дома, то ли потерялась в школьном гардеробе. Хитрунька поморщился, но снес обиду потери. «Ничего, вон, Сарданапал без варежек и без валенок, и даже без штанов, а не скулит», - оправдался перед собой Хитрунька и надавил плечом на заиндевелую по краям, тяжелую подъездную дверь. Задверный мир слепяще ударил солнцем в глаза, густо и волгло задышал облаком мгновенно выстывающего на морозе внутридомного, теплого воздуха, восхитил. Сарданапал оттолкнул тяжелой башкой замявшегося Хитруньку, поскакал вперед, высоко подпрыгивая, крутясь, радостно облаял выкатывающуюся со двора машину, обернулся: «Ну, чего ж ты?..»
Хитруньке сегодня непременно надо попасть в больничный парк – так он решил еще в классе, на уроке. Больничный парк обнимал больницу, больница была старая, в несколько желто-белых трехэтажных корпусов, с большими, не как в обычных домах окнами. «Для чего в больнице делают такие окна, а в квартирах не такие, а маленькие?» - задался вопросом Хитрунька, но через минуту забыл и вопрос, и придуманный ответ, поэтому я отвечу за Хитруньку: чтобы с улицы через эти окна все могли видеть, как в больнице хорошо, если не сильно болеешь и вдоволь дают абрикосовый компот из жестяной банки с картинкой, на которой нарисованы желтые-желтые, сочные-сочные, вкусные-вкусные фрукты-абрикосы. Согласитесь, что другой причины для таких больших окон в больнице трудно придумать нормальному человеку, особенно если он первоклассник.
Дорога в больничный парк была неблизкой, но и недолгой, если путешественнику есть чем по дороге заняться. Хитруньке было чем заняться: во-первых, не выходя со двора, надо было заглянуть в подвальное окошко соседнего дома, покыскыскать во влажную темноту и дождаться, когда из нее покажется трехцветная кошка; кошку надо было погладить, поздоровать ее с Сарданапалом и пообещать с извинениями, что завтра, и ни днем позже, ей будет принесена не половина котлеты из школьного буфета, а целая котлета – во искупление сегодня недонесенной, а также и объясниться в сегодняшнем недонесении, которое произошло по причине случайной, из-за Хитрунькиной мечтательной задумчивости; во-вторых, когда с кошкой дело будет наконец улажено, следовало сделать крюк и обойти два долгих ряда коричневокрашенных сараев, в одном из которых еще осенью – Хитрунька сам видел – жил большой, розовый, с черными пятнами по бокам и на спине хряк, и хряк этот всегда радовался появлению Хитруньки, тыкался в щелястую дверь мокрым плоским носом с дырочками ноздрей, хрюкал и выбирал с ладошки хлеб; и тут беда – с осени Хитрунька хряка больше не видел, и все ждал, что тот вернется в свой сарай и подаст голос. Хитрунька медленно прошел вдоль сараев, позаглядывал в пустые и темные щели и даже похрюкал сам, но ответа ему не было. «Может, его в деревню увезли, как меня прошлым летом», - догадался Хитрунька, тяжко вздохнул, выученным в летней деревне посвистом позвал Сарданапала и побежал дальше – к своей сегодняшней и уже начавшей состареваться мечте.
Продолжение следовает по маршруту завтра.
3.
 Больничный парк был огорожен высокой железной решеткой на кирпичных столбах, столбы были когда-то оштукатурены и окрашены, двуцветно, как и вся больница – в желто-белую краску. Местами штукатурка со столбов пообвалилась, и из столбов стали видны бурые кирпичи – их настоящая внутренность. Хитруньку страшно интересовало это явление изнанки жизни, ее внешней неправды и внутренней потаенности, и если бы кто взялся убеждать Хитруньку, что столбы, как и кирпичи, их составляющие, и штукатурка, под которой кирпичи были спрятаны, не живые, Хитрунька ни за что на свете этому «кто» не поверил: ну, как может быть на свете хоть что-нибудь неживое, когда все, напротив, живое и всегда хочет посмотреть, что вокруг? Если ты сидишь внутри, то выглядываешь наружу, как, вот, эти самые кирпичи, а если ты снаружи, то тебе всегда-всегда интересно заглянуть вовнутрь, как, к примеру, Хитруньке интересно посмотреть на кирпичи и задуматься – хоть на минутку – как им там живется-поживается?
На столбы и кирпичи ушло еще время, но Хитрунька времени не жалел: время, оно такая живность, что только стоит ему уйти, как оно тут же и возвращается – за минутой минута, за часом час, за утром утро и за ночью ночь. Все ведь так просто!
... Если пробежать левее и чуть подальше – на длину Хитрунькиного дома, а это целых три подъезда, можно было войти в сад через решетчатые ворота. Если ворота по случаю оказывались заперты, можно было воспользоваться такой же, как и ворота, решетчатой калиткой меж двух близ поставленных столбов, но разве это дело, когда есть другие пути! Вон, и Сарданапал, умняга, знает, что коли есть прямые пути через разогнутые или выломанные из решетки прутья, то нечего людям голову морочить – вперед! Хитрунька пригнулся, припал к земле, пролез под выломанным снизу и отогнутым в сторону прутом, и уже по другую сторону забора наткнулся на горячий нос Сарданапала и был горячо облизан своим хвостатым другом. Мокро и смешно это лизанье, но всякий раз, стоит Хитруньке опуститься на четвереньки, Сарданапал теряет голову и, как щенок какой, лезет к Хитруньке лизаться и начинает такую возню, такой переполох, что ой вам не ой, а ай. Не иначе как удостоверяет он таким образом и крепость своего к Хитруньке чувства, и, уж наверное, близкое родство их распахнутых жизни душ и сердец.
И Хитрунька не возражает против родства, ведь, скажите на милость, можно ли возражать, а значит, сердиться – на набившийся в голенища валенок снег, на сорванную и унесенную в зубах последнюю варежку, на озябшие и покрасневшие от мороза и снега руки, на сбитую с головы шапку, на шарф, с каждой минутой все больше и больше напоминающий заледенелую мочалку, на... Эх! Чепуха это все и девчачьи глупости, - отвечал бы вам с насмешливым прищуром Хитрунька, а если б кто вознамерился ему и в этом возразить, то этому «кто» пришлось бы иметь дело с самим Сарданапалом!

4.
Кто не знает, что такое прибольничный парк в снежную и морозную, и, главное – солнечную зиму, тому лучше, пока не поздно, узнать, но как? Как можно узнать то, к чему не прикоснулся, куда не вошел, с чем не слился всем своим существом?
- Ты несчастный человек, - пожалел бы такого Хитрунька, - у тебя нет Сарданапала и парка, и этим все сказано.
Хитрунька суров, но справедлив в своей жалости: не всякий почувствует себя в своей тарелке рядом с мальчишкой, которому может втемяшиться в голову затея в одиночку (если не считать Сарданапала) отправиться по лютому морозу в какой-то там парк, чтобы... усевшись верхом на разодранную картонную коробку, раз за разом, и час и другой и третий сряду скатываться по самозалитой ледяной дорожке с не очень-то и высокой горы – всего-то с одним трамплином и двумя средней важности подскоками.
Хитрунька увлечен был своим занятием не до самозабвения, как, наверняка сказал бы о том Хитрунькин биограф (хотя откуда набрать биографов на всякого мальчишку!), а в самозабвении, самозабвенно, не ища в этом сложном и даже головоломном деле никакой выгоды для себя, не преследуя никакой цели вроде того, чтобы утереть своей удалью нос другим мальчишкам или привести в восхищение какую-нибудь красивую девочку, нет! Сегодняшнее Хитрунькино занятие, или, как сказали бы взрослые, - игра была важна ему сама по себе, как жизнь важна сама по себе, а вовсе не для чего-то там более или менее отдаленного. Ну, скажите, неужели любовь, если только это настоящая любовь, а не поддельная, с какой-нибудь задней мыселькой, может иметь цель вне себе, вне любви? Нет. А что есть жизнь, если не любовь? То-то и оно...
Первое время Сарданапал, всякий раз, как Хитрунька отправлялся в очередной ледовый полет, несся за ним с горки, радостно лая, взвизгивая от восторга и тревоги за своего стремительного друга и, настигая его внизу, бросался к нему с выражениями своей собачьей любви и по-своему понимаемой заботы. Однако, скоро и Сарданапал то ли выдохся, то ли что-то сообразил. Выбрав местечко повыше и чуть в стороне, пес вырыл себе в снегу «полевое укрепление» вроде огороженного бруствером окопчика, устроился в нем на лежку, вздохнул разок-другой, положил морду на передние лапы и замер. Но ни на минуту, - слышите вы, - ни на минуту пес не отвел внимательного взгляда, не выпустил маленькой, взъерошенной Хитрунькиной фигурки из виду.
Окончание следовает по прежнему маршруту - завтра.
5.
Такая уж штуковина эта жизнь, что когда-нибудь, рано или поздно и безо всякой видимой к тому причины прерывается самый безудержный полет самых неугомонных мальчишек. Происходит это вовсе не потому, что полет достиг цели, - полет сам себе цель, свою цель он несет в себе; но и не оттого, что мальчишка в какой-то миг ощущает в себе усталость, - нет: просто крылья, сами собою, переносят летящего в иной предел, в иную, еще более прозрачную чем прежняя из семи хрустальных сфер жизни.
... Хитрунька пронесся по горке, преодолев не теряя равновесия, оба подскока, вылетел на снежно-ледяной трамплин, вскрикнул, ощутив под собой и вокруг один только воздух, одно только небо (ведь для маленьких и открытых сердец небо всюду, пускай это вовсе незначительная высота), и увидел...
Он увидел вязы.
Когда-то давно, очень давно, когда строилась больница, кто-то мудрый и любящий жизнь придумал посадить в прибольничном парке великие деревья – вязы. Конечно, когда саженцы были привезены, и когда их, один за другим, рассадили, с заботой и любовью, по черте больничного парка, вдоль решетчатого забора, по сторонам дороги, сообщавшей больничные корпуса между собой, группами – по три и по пять – на просторных лужайках, ничего великого в серокожих молодых деревцах не было заметно. Однако минута возвращала минуту, год обходил год, текли десятилетия, вливая землю и небо – через мощные корни и меленькую, частым зубчиком листву – в стволы и ветви, и стволы и ветви прибавляли, исполняясь ростом и мощью, и сначала догнали высоту решетки, потом переросли второй этаж, вышли на уровень крыш, раскрыли свои кроны вольному ветру и устремились обнять, казалось, самые звезды – в высь, в высь! И теперь, когда маленький мальчик Хитрунька взлетел в своем муравейном полете с ледяной горки – всего-то на миг, на коротенькие мгновенья, ему вдруг открылись эти могучие, эти великие существа, деревья по имени вязы. Хитрунька  увидел их сразу и во все времена, или, лучше сказать, вне всяких времен, он увидел их и крохотными, только выткнувшимися из земли ростками, и объявшими – роскидями корней и веток – верх и низ, небо и землю, истекшее к вечности вчера и набухающее в каждом мгновении завтра... Он раскрыл руки и взмыл высоко-высоко, от пронизывающего черно-лиловое межзвездье бесконечного лабиринта корней к иссеребренному наморозью тончайшему кружеву крон; он увидел себя парящим в окружении серой колоннады морщинистых, неохватных стволов, словно сошедшихся в эту минуту со всего парка, - увидеть Хитруньку, принять его, объявить ему, что они, исполины-вязы, и он, маленький мальчик – одно, и всегда были одним, и навеки будут одним, что бы ни происходило в жизни, выплескивающей к недвижному небу сорвавшийся поплавок надежды по имени земля.

***
Вечерело. Еще недавно властно-веселое солнце, слабея, скатывалось к горизонту, сжималось в багряную каплю промерзшего до красноты мальчишечьего лица. По сереющим сугробам прянули фиолетовые тени, по окнам, будто оброненные кем, поскакали-покатились россыпью желтые пряники включающихся ламп. Больничный парк был пуст и тих, где-то в отдалении прочастила череда чьих-то скрипуче-зябких шагов и стихла, вмерзши в резко придвинувшуюся ночь.
Под огромным вязом – под самым, наверное, огромным из всех в безлюдном в этот час больничном парке, в одном из тех мест на земле, где по назначенному сходятся ближе близкого жизнь и смерть, рождение и уход, радость и боль, голос и тишина, стоял мальчик, стоял, крепко прижавшись к шершавому стволу, обхватив его сколько мог руками, закрыв глаза. Со стороны могло показаться, что он вслушивается, но во что? Что, скажите, можно услышать из глубины промерзшего в зиму дерева? 
 К мальчику подошла крупная собака, такая же темно-серая шерстью, как и морщинистая кора вяза, стала рядом с мальчиком, вплотную, придвинула карнаухую башку, напряглась, точно тоже что-то расслышав, что-то важное для собачьего разума и сердца. Мальчик открыл глаза, прошептал:
- Замерз, Сарделя? Пора?
Сарданапал в ответ ткнулся башкой в бок Хитруньке (здоровая у него башка – с футбольный мяч), задышал, свесив на бок длинный розовый язык, соглашаясь, что и впрямь пора, и давно уже пора.
- Вот и я говорю – пора! - нахмурился Хитрунька и полез по карманам искать варежки, и ни одной не нашел, а ведь холодно на дворе, зима, январь месяц, мороз за двадцать!