Скрип

1.
Ночью звонит телефон. Ползает, вибрируя, по столу, светится голубым. Пока я, проснувшись, ковыляю к столу, звонок замолкает. «Пропущенные вызовы» в памяти «Нокии» – девственно чисты.
Утром Серый останавливает меня возле входа в школу, и, пока толпа обтекает нас, пока лучи солнца высвечивают каждую щербину на его угреватом лице, говорит:
- Слушай…
И я смотрю, как двигаются, шевелятся рыжеватые волоски на его подбородке.
Пронзительное восходящее солнце расстреливает толпу школьников, а они бегут от него в распахнутые высокие двери. В огромном зеркале вестибюля, прямо напротив входа, шагают им навстречу двойники, точные копии, будто отражая общее стремление убежать из школы, едва войдя в неё.
- Только не думай, что я сумасшедший, - говорит Серый. - Я нашёл качели.

2.
Бухой в жопу Юра Ковтунов ковыляет через родной двор, вяло отмахиваясь от звенящих в уши комаров, когда скользящий мимо силуэт задевает его плечом.
- Ты чё? – спрашивает Юра, уставившись в асфальт. Сквозь трещины проросли пучки тоненькой травы – будто редкие волосы на покрытой струпьями голове.
- Ты чё?! – спрашивает Юра, поворачиваясь. Его обидчик замер в нескольких шагах. Вот он уже идёт обратно.
Когда свет лампы над подъездом касается лица борзого незнакомца, рот Юры против воли расплывается в широкой ухмылке.
- Эт… ч-чё? – спрашивает он, всё ещё улыбаясь. Он протягивает руку, будто хочет прикоснуться к лицу незнакомца – а тот, подойдя уже совсем близко, поднимает навстречу свою руку.
Когда пальцы Юры касаются холодной ладони незнакомца, Ковтунов вздрагивает.
- Слышь, ты кто? – спрашивает он. На лице незнакомца – широкая тень, прикрывающая глаза.
Эта темень – будто дырка в собранном почти до конца паззле, одном из тех, с которыми Юра Ковтунов любил играть в детстве, когда мама ещё не разрешала ему гулять после восьми часов.
Юра тянется к незнакомцу, пытаясь заглянуть ему в глаза, и на секунду в его голове застывает распустившимся цветком ядерного взрыва безумная мысль: у него нет глаз. Это…
Но тут незнакомец делает ещё шаг вперед, крошечный шажок, и тень уходит с его лица. Юра видит его глаза. Они ярко-голубые, безжалостные, пустые.
Паззл складывается, вытесняя из сознания последний хмель.
Юра узнаёт это лицо. Оно ухмыляется – медленно-медленно пухлые губы расползаются в нахальной, издевательской усмешке.
Рука Юры сжимается в кулак, и тут же, не успев подняться, разжимается. Впервые в жизни Юра чувствует, что не сможет ударить.
Он поворачивается, и бежит – поначалу медленно, раскачиваясь, как трогающийся с места велосипед, но постепенно набирает скорость, и несётся всё быстрей, и ветер поёт ему, и кричит что-то. Юра оглядывается – тёмный силуэт у подъезда неподвижен, и вдруг срывается с места, бежит – в противоположную сторону, удаляясь вроде бы – но это пугает Юру ещё больше, и он только быстрее работает локтями, прислушиваясь к бульканью жидкости в собственном животе.
Он почти не касается земли, почти летит с бешено бьющимся сердцем над разделительной полосой дороги – уходящим в ночь белым пунктиром, когда над самым его ухом испуганно и тяжело ревёт сигнал. Юра ещё успевает обернуться, чтобы увидеть яркий белый свет и крошечные брызги грязи на тупой морде «Камаза» – а потом она ударяет его, и отшвыривает влево и вверх. Последнее, что помнит Юра – ощущение полёта.
Водитель - позже – будет путаться в показаниях, лепетать что-то о ярко-голубых глазах и плакать.

3.
Копошились мы по большей части бестолково: сиреневая подсветка телефона за фонарь почти не канала, так, только палила нас зря,  да привлекала тучи мошкары. Лопаты стукались друг о друга, и звон далеко разносился между низких железных оградок. Но земля была ещё рыхлой, и, несмотря на всё наше неумение, яма углублялась – и вскоре каждый раз, когда блестящая сталь входила в грунт, слышался глухой неприятный звук – «хррумм».
Потом Серый спрыгнул в яму – и его ноги по колено ушли в землю. Я думал, он заорет. Я сам чуть не заорал.
Но он только постоял немного, задрав рябое лицо к небу, шумно вдыхая свежий воздух, и снова принялся рыть, выбрасывая наружу землю.
Я положил лопату и взял ломик.
Когда Серый выбросил свою лопату из ямы и протянул руку за фомкой, я чуть задержал холодный металл в руке и спросил свистящим шёпотом:
- Слышь, ты хоть представляешь, что там?
- Нет.
- Месяц, Серый, месяц, ты только подумай, он же совсем …
Он отмахнулся, и я отпустил ломик, впервые прочувствовав, что на самом деле означает выражение «отступать было поздно». Мы собирались вскрыть гроб лучшего друга, когда не прошло ещё и сорока дней с его смерти. И у нас были на то причины, веские причины.
Когда Серый поднял крышку гроба, резко треснула рвущаяся материя.
Одежда… одежда была там, прибитая блестящими маленькими гвоздиками ко внутренней поверхности гроба – полу, крышке, стенкам. Тела не было. Жуткого запаха, которого я боялся больше всего – тоже не было. Только приколоченная (изнутри приколоченная!) сапожными гвоздями одежда.
Лопаты мы забрали, а фомку, кажется, забыли внизу, поторопившись забросать яму с пустым гробом землёй.

4.
Дни складываются один в один, как одноразовые стаканчики. Спроси Серого, где он был, что делал в сентябре – ответит с трудом, путаясь во всех прошлых, то тёплых, то промозглых сентябрях, слившихся в один. Что полгода назад, что два – всё едино.
Но ржавый скрип, застрявший в сумерках, Серый помнит отчётливо.
Первым его услышал Игорь, и Серый позже много раз думал со злостью, что если бы Игорь тогда промолчал, если бы он не сказал: «Стойте. Слышите?»…
Но он сказал. Без малого девять, замершая в сумерках чёрная глыба рощи, где любой пень кажется злобным гномом, верхушка холма, будто неопрятная лысина – а его заинтересовал этот едва слышный монотонный  скрип. Ему непременно надо было выяснить, что это.
«Кажется, там!» - сказал тогда Игорь, показывая длинным пальцем куда-то за холм.
«Ну и хрен с ним, оно те надо?» - сказал Лёха. И вот тогда – Серый не любит об этом вспоминать, но в тревожных, забывающихся к утру снах эти слова возвращаются вновь и вновь – кто-то сказал «А пшли глянем, чё это…» Этот человек был немного пьян, и дожевывал пакетик чипсов со вкусом сыра.
Так Серому и запомнился этот сентябрь – вкус сырных чипсов на губах и ржавый, сочащийся из притихшего воздуха рощи скрип.

5.
Телевизор в классе русского языка давно уже стал одним из элементов убогого дизайна – не более. Он никогда не включался, да и антенны у него, естественно, не было. Стоял, поблескивая серым экраном, да выгорали на солнце полированные деревянные бока.
В десять сорок четыре апрельского утра понедельника Ирина Николаевна, преподаватель русского языка и литературы с десятилетним стажем, оторвалась от чтения нового романа Дарьи Донцовой, заметив, что в классе неожиданно шумно.
- Ну-ка, закрыли свои рты! – произнесла она свою коронную фразу. Бубнение на задних партах умолкло, и в этот момент «Горизонт» громко зашипел единственным динамиком. Пока девятый «Б» удивленно осматривался, экран из серого стал дымчатым, а потом и дымка ушла, уступив место белому шуму.
Витя Костюков, сидевший ближе всех к экрану и, позже, обвиненный в срыве урока с помощью допотопной техники, после тренировки вечером скажет пацанам в раздевалке: «И там чё-то было. Реально, я чё-то видел!»
Смутные фигуры, будто бы проступающие сквозь помехи, заметили и ещё трое.
Настя Кудрявцева вздрогнула – ей показалось, что из глубины экрана, едва не прижавшись  носом к стеклу, проступило знакомое, очень знакомое лицо. Наваждение через секунду исчезло, но чувство смутного узнавания будет тревожить Настю ещё долго. Четыре дня спустя, вечером, целуясь со своим парнем в подъезде, она неожиданно спросит его: «Ты любишь меня?» и заплачет.
«Шххшшш!» - сказал единственный динамик телевизора апрельским солнечным утром, и отличник Вовка Письменный, глядя на смутное шевеление в недрах телеэкрана, подумал: «А ведь умели же делать технику. Даже без антенны что-то ловит…» и ощутил вдруг сильное желание отлить, мгновенно вытеснившее из его головы размышления о технических стандартах СССР.
А в руке Серёги Фирсова сломался карандаш – и острые щепки впились в ладонь. Серый смотрит на экран, в шуршащую белизну, и отчетливо слышит в шуршании ещё одну ноту – тихий, раздражающий скрип.
После того, как Ирина Николаевна опомнится, и вскрикнет: «Выключи немедленно», и отправит Костюкова к завучу, после того, как в классе повиснет тишина, а экран снова станет матово-мёртвым, Серый повернется к своему соседу по парте и другу детства, Лёшке Шеврюкову, и скажет одно слово: «Качели». А тот кивнет, не поднимая глаз от парты.

6.
- Да ну и хрен с этой сучкой. Я на физику завтра не приду, - говорит Андрюха Потехин, и затягивается стрельнутой на предыдущей перемене сигареткой. Она гаснет, догорев до фильтра, и Андрюха роняет желтый трупик никотинового монстра на заплеванный асфальт. Тень за углом школы густа и прохладна.
- Ладно, давайте, пацаны. Я поехал.
Он пожимает всем руки, прощаясь, и бредёт к остановке, попинывая валяющиеся на асфальте камешки.
Народу на остановке немного, и ветер крутит пыльные смерчики на пустой дороге.
Время тянется мучительно медленно, изнывая от жары. Остановка заполняется людьми с осоловелыми взглядами. У большинства через руку – пальто или куртка, и чуть виноватый вид: «И зачем я напялил это поутру? Знал бы…»
Скрежеща тормозами, дыша жаром разогретого металла, подъезжает автобус.
Андрюха влезает в его душное брюхо одним из последних, помахивая школьным проездным.
Изнутри стекла автобуса золотятся пронизанной солнцем пылью. Сквозь неё – лица людей на остановке, будто стилизованное под старину кино: желтоватая картинка и дефекты плёнки.
Андрюха удивляется, как много собралось на остановке людей – непонятно откуда. Они ждут автобуса, и лица у них удивительно пустые – не лица даже, а маски. И вдруг одно из этих лиц привлекает внимание Потехина. Оно кажется знакомым. Оно, кажется, улыбается, но сквозь пыль видно плохо – и Андрюха наклоняется ближе к окну, переживая довольно неприятное ощущение – будто вот-вот ему откроется что-то, будто он мгновенно узнает обладателя лица, стоит ему разглядеть его глаза – и это узнавание важно, очень важно… тут автобус трогается, раскачиваясь на выбоинах дороги, и лицо проплывает мимо, скрывается за чьим-то плечом, а потом и вовсе остается позади, на уменьшающейся в размерах, утонувшей в жарком мареве остановке.
В конце автобуса сидит с книжкой ботан из девятого «Б» по кличке Пися.
- Чё читаешь? – спрашивает у него Андрюха. Тот неразборчиво бубнит себе под нос, на секунду оторвав от страниц настороженный взгляд – и снова утыкается в книгу.
Скучно.

7.
Скрип стал ближе, громче, а сумерки гуще – контуры предметов искажались и плыли, любая оттопыренная ветка казалась и рукой, и крестом, и змеёй в одно и то же время. До последней пяди знакомая роща и полыселые холмы приобрели странную жутковатость. Всё вроде бы то же самое, но чуть-чуть другое – и оттого тянет тревожно озираться, и вглядываться в каждый камень, шугаться даже арматуры, торчащей из раскрошившейся, заброшенной бетонной плиты будто дико встопорщенные волосы.
А ещё скрип.
Я бы уж давно повернул назад – больше того, и не начал бы эти чокнутые розыски в полутьме, но Игорь с Серым топали вперед, спотыкаясь о кочки, камни, муравейники, топча заросли сухой травы и вламываясь в островки камыша. Игорь – с настороженным интересом, поводя головой и комментируя всё подряд; Серый – с тупым пьяным упорством единожды принятого решения. А я плёлся за ними, представляя, что может издавать этот монотонный, раз за разом повторяющийся звук, слышный издалека, даже в роще, даже у подножия холмов.
Мы перевалили через гребень очередного всхолмья. Чуть ниже из пологого спуска рос склон ещё одного – довольно большого - холма. Влево от его заросшего сухой травой бока уходила вниз неширокая прогалина, слева обрываясь зарослям деревьев в низине. Справа земля шла вверх – всё это походило на надетый на холм обломок пружины.
- Там! – сказал Серый, указывая вниз и влево.
- Нет, там! – Игорь указывал вверх.
Они с минуту смотрели друг на друга, а затем разошлись в разные стороны. А я стоял посередине, и мне казалось, будто скрип идёт из-под земли. И ещё очень не хотелось оставаться здесь одному. Я посмотрел на силуэт Игоря, карабкающийся вверх на фоне бледно-серого неба, а потом глянул вниз, где Серого уже не было видно – только слышался хруст веток, шорох листьев и удивлённые матюги. Я пошёл вниз.
Позже я думал, что поступил разумно – бухой Серый мог здорово навернуться там, в темноте. Или же выколоть себе глаз случайной веткой. Или много чего ещё. Поэтому я и пошел вниз, так я думаю – потому что внизу я был нужнее, но… может быть, дело было не только в этом.

8.
- Ты чё, умный, чё ли? – вот что услышал Серый, подходя к школе. Сказано это было громко, с нажимом на «чё». Серый свернул за розовый обшарпанный угол, и наткнулся на отчаянный взгляд Игоря, как на холодную стену.
Неторопливо поправил кепку, не замедляя шага. Подошёл и стал рядом.
Трое, окружившие Игоря, чуть подались назад – на самую малость, на волос, но этого было достаточно.
- Ты кто ваще? – спросил коротко стриженый у Серого, сосредоточенно уставившись на острые носы собственных туфель.
Серый немного подумал, глядя поверх отвратительного бледного черепа в тонкой чёрной щетине, и сказал:
- Пошёл на ***.
…самого мелкого Серый толкнул сразу и со всей дури, после первого тычка в плечо – и тот улетел, грохнувшись на асфальт. Стоявший справа в это время ткнулся Серому в спину и получил локтем в ухо – по чистой случайности, но удачно.
Игорь стоял, прижавшись к розовой стене школы, и взгляд у него испуганно метался.
Бритый же стоял напротив, и не думая махать кулаками. Он просто смотрел, и ухмылялся уголком рта.
- Я тебя запомнил, пацан, - сказал он, отвернулся, и зашагал прочь.
- Пошел ты! – зашипел Серый ему вслед, чувствуя, как глаза против воли превращаются в щелки – он всегда щурился, когда злился.
Губы Игоря дрожали.
- Спасибо, - забормотал он, - спасибо, я…
- Ерунда, - сказал Серый, думая о взгляде бритоголового. Ему очень не понравился этот взгляд.
- Ерунда, - повторил он ещё раз, похлопывая Игоря по спине.
Когда они заходили в школу, Серый увидел этого типа ещё раз. Бритый череп разговаривал с кем-то, всё так же ухмыляясь краешком рта. В профиль он удивительно напоминал плешивого старого грифа. Один раз он оглянулся, и безошибочно нашел Серого взглядом.

9.
Семен Лыбаков, по кличке Лыба, стоял у окна, запустив руку в штаны и разминая живчика. На улице, как назло, не было ни одной симпатичной юбки, только ползала туда-сюда пыль под порывами ветра, которые, впрочем, были редкими и вялыми – совсем как член Лыбы, основательно натёртый вчера в школьном туалете, где Лыбе удалось заловить и немного помацать за шары Вовку Письменного. После того, как тот убежал, едва не плача, Лыба уселся на подоконник и яростно дрочил, воображая, что Пися вот-вот вернется и застанет его за этим занятием. Но этого не случилось, и Лыба спустил на грязный кафель в полном одиночестве. Заниматься мацаньем пацанов в школе было, конечно, рискованно, но Лыба был уверен, что Письменный никому не расскажет, а словленный кайф стоил риска.
Но вот сегодня член болел после вчерашних бешеных фрикций, и подниматься не желал – и ни одна шалава в мини-юбке не хотела помочь Лыбе, хотя бы просто пройдя мимо окна.
Это было очень печально и несправедливо, и Лыба уж совсем было собрался бросить эту затею, когда справедливость сама собой восстановилась – за окном весело хохоча, шагала компания семиклассниц, и все, как одна, были в коротеньких юбочках.
- Да, да, да, сучки, сучки, да! – зашипел Лыба, остервенело орудуя кулаком в штанах, - дааа!
Школьницы скрылись из виду, зато на горизонте появилась какая-то тетка в облегающей футболке, а затем – парочка, сосущаяся через каждые два шага – в общем, сеанс удался, и Лыба уже приближался к самому главному моменту, когда в дверь позвонили. Он разочарованно зашипел, вытаскивая руку из штанов.
Он открыл дверь, со злости даже не глянув в глазок, и тут же пожалел об этом.
Когда Лыба взглянул в глаза стоящему на площадке человеку, тот ухмыльнулся – широко и плотоядно, блеснули желтые кривые зубы, а рука незваного гостя уже расстегивала ширинку.
Лыба оцепенел, потом закричал, потом хлопнул дверью изо всех сил, и английский замок лязгнул, защелкиваясь, отгораживая Лыбу от человека на площадке – но странное чувство всё равно мешало дышать.
«Он вошёл. Он успел войти. Он здесь!» - подумал Лыба.
Это была последняя его отчетливая мысль, перед тем, как он бросился на кухню, надеясь там найти оружие для защиты от пришельца, перед тем, как началось то, что молодой усатый медэксперт в приватной беседе - позже - назовет самым жутким случаем внезапного сумасшествия из всех, случавшихся в городе за последние надцать лет.


10.
Когда они выбрались из низины, Игорь спокойно стоял на склоне холма. Скрипа не было слышно.
- Ну чё? – спросил Серый.
- А ничё. Где-то за холмом, по-моему, но я не успел спуститься…
Серый подумал, что Игорь, кажется, бледноват – хотя уже черта с два разглядишь, все лица  - и у Лехи, и у него самого, наверное – как белые пятна, размазанные по воздуху. Пиво просилось наружу, и Серый заковылял к приткнувшимся рядом кустикам, уже почти не слушая Игоря. А тот говорил что-то, и довольно нервно, дёргано как-то, о том, что ему, мол, показалось, что это качели, только очень старые, и непонятно, кто в такое время может развлекаться, да и сам бы он, при таком скрипе, через пять минут свихнулся бы, и только совершенно больной человек может на таких качелях качаться, хотя, может, это просто ветер…
А Серый, глядя на собственную, прямую и ровную, струю, думал, что тут Игорёк брешет – ветра никакого сейчас нет – да и не было, ни малейшего.
- Блин, чипсы посеял где-то… - досадливо сказал Серый, застегиваясь.
- Пошли уже, что ли? – предложил Игорь, и Серый подумал, что он чересчур торопится теперь, но Серый и сам порядочно устал, и они пошли, спускаясь с холмов, мимо кладбища, где через неделю похоронят Игоря, и где, ещё месяц спустя, Серый с Лёхой не найдут его тела.

11.
«Лететь, как ветер, и так больно падать…» – ныл сладкий голос из открытой двери чьей-то машины. Мы стояли в укромной тени позади автобусной остановки и сигаретная пачка стремительно пустела.
- Он разбил все зеркала в хате и нацарапал на полу «уходи». Это же клиника.
- Или?..
- Никаких «или». Вопрос только в том, что его довело до такого состояния.
- Больной урод.
- Да нет же. То есть, он, конечно, мудак – но не псих. Ну, не настолько. Он пытался вскрыть вены – ножом, и при этом прорезал левую руку до кости. Трижды!
- Бедный больной урод.
- А теперь смотри: Ковтунов, Сулейманов, Лыбаков… ничего не напоминает?
- Ковтунова машина сбила. Сулейманов свалился в котлован. Лыба свихнулся и разрезал себя на куски. Мне это напоминает эпидемию суицида, которая поражает всех тупых мудаков нашей школы. Странно, что Потеха ещё жив.
- Да, я тоже об этом подумал. Я его видел сегодня – у него глаз дёргается. Так что…
- Что?
- Так всё-таки, не видишь, что общего?
- Игорь?
- Да. Слушай, ты же видел его, когда… в гробу?
- Нет.
Мы замолчали. Попса в тёмном нутре стоящей неподалёку машины сменилась ухающими гулкими звуками. Мне вспомнился читанный когда-то «Тарзан» и оргии горилл под глухие монотонные удары. Догоревшая до фильтра сигарета обожгла пальцы, а Серый сказал:
- Но… я думал, мне показалось. Мать рассказывала, когда у неё умерла сестра – в детстве – она видела её два месяца спустя, в метро. Живую… ну, или…
- Ты что, видел Игоря… потом?
- Да.
Он больше ничего не рассказал мне, но именно из этого разговора возникло и реализовалось после наше намерение взяться за лопаты.

12.
Онар Сулейманов удаляется от школы быстрым шагом в полном одиночестве, хотя звонок прозвенел всего семь минут назад. Это необычно.
Причина его странного поведения – черная видеокассета в простой, без картинок и надписей, обложке. Кассета болтается в сумке между учебником физики и мятой тетрадью по русскому. Болтается – потому что Онар не взял сегодня других учебников и тетрадей. «Тижэло таскат» - как объяснил он своей соседке по парте, Соне Ивановой. Она наморщила носик, и открыла учебник по русскому – который Сулейманов тут же передвинул на середину парты. Соня только вздохнула.
Но пять душных, нудных уроков прожужжали мимо, а на перемене между третьим и четвертым Потеха отдал кассету, которая теперь обжигает Онару бедро сквозь ткань сумки.
Когда он думает о содержимом кассеты, его дыхание учащается, а в висках громко шумит кровь.
Онар почти бежит – и старухи на лавочках с улыбкой провожают взглядом красивого смуглого паренька – ишь, как торопится.
Онар действительно спешит (как бы округлились глаза божьих одуванчиков, если б они узнали, зачем и почему!) - через дворы, через подземный переход под железной дорогой, за белый пунктир проезжей части – короткой дорогой, через развалины машиностроительного завода.
Облезлые корпуса обступают Онара, выпячивают чёрную пустоту за выбитыми окнами – но ему не страшно. Здесь знаком каждый сантиметр, здесь, несмотря на бесконечные предупреждения и ругань матерей, прошло детство всех пацанов района.
Шаги Онара отдаются гулким эхом. Первые корпуса позади – тропинка в развалинах вьется дальше, мимо кран-балки, застывшей на заржавленных ногах, мимо котлована, заполненного тёмной, застоявшейся водой. Когда Сулейманов торопливо проходит мимо, даже не взглянув, вопреки привычке, на антрацитовую гладь воды – там, внизу, раздается всплеск.

13.
Настя плачет, и Егор Семёнов смущенно обнимает её за плечи.
- Что случилось? – спрашивает он.
- Кто? – спрашивает он
Но она уже вытирает слёзы, чуть отстранившись.
- Да нет, всё нормально… это просто я сегодня такая, - Настя улыбается, - сумасшедшая.
- Любишь? – тут же переспрашивает она.
- Да, - говорит Егор, и почти не врёт. Он действительно в это верит, тем более в полумраке лестничной площадки, когда теплые губы так близко, а тело как будто в огне.
Когда они снова могут дышать, Настя спрашивает:
- Тебе, кажется, справка была нужна?
- Да.
- Ну подожди, я сейчас, - она на секунду прижимается к нему всем телом, а затем сбегает по ступенькам. Мама Насти – врач, и у Кудрявцевой всегда можно раздобыть справку с печатью и пустыми полями. И для друзей это даже ничего не стоит.
Пока Насти нет, Егор торопливо поправляет запутавшийся в складках трусов, стоящий колом член. По телу, выхолащивая последние мысли, отдаваясь ударами пульса и напряжением в неожиданных местах, бродят электрические токи. Егор практически счастлив и ему хочется, чтобы этот вечер никогда, никогда не кончался. В запыленном окне подъезда виден жёлтый свет окон дома напротив – и так уютно смотреть на них из сумрака, где ещё легонько пахнет духами, а на губах – вкус чужих губ. Егор улыбается, глядя в окно, пока не замечает в стекле свое отражение, а рядом – бледный овал чужого лица. Лица человека, стоящего у него за спиной. Вздрогнув, Егор оборачивается.

14.
Серый споткнулся и упал, забавно хрюкнув. Треснула молодая поросль, громко хрустнул смятый пакет из-под чипсов. Серый завозился, поднимаясь, когда к нему подлетел Лёха – собираясь помочь - и едва не растянулся рядом.
У земли, на плотном ковре сухих листьев, лежало низкое, твёрдое, массивное.
- Чё за хрень? – удивился Серый. Он вынул из кармана телефон и включил подсветку. В слабом сиреневом свете проступили контуры круглой каменной кладки, на два кирпича поднимавшейся из земли. По размерам эта штука напоминала канализационный люк – вот только до окраины города было полтора километра, вокруг были холмы и деревья, и ничего кроме. Канализации здесь взяться было решительно неоткуда. «Неоткуда» - медленно проворачивалось у Серого в голове, пока он ощупывал поросшие мхом красные кирпичи.
Низинка заканчивалась заросшим деревьями тупиком – с трех сторон вверх уходили поросшие жухлой травой склоны, утыканные стволами разной толщины. Скрипа здесь уже совсем не слышалось, и Серый испытывал смутное беспокойство оттого, что выбрал неверную дорогу – а Игорь сейчас шёл к источнику странного звука совсем один. А ещё беспокоил неясный люк под ногами. Сверху кладка была накрыта куском ржавой жести. Слева и справа от кирпичей в землю были вбиты или врыты два железных штыря, а к ним приварен третий, плотно прижимавший лист жести. Посветив телефоном, Серый разобрал, что и тут поработали сваркой.
- Какого хрена? – удивился Лёха, - зачем тащить сюда сварку, да и вообще – что это за дыра?
- Типа, колодец.
Серый ткнул пальцем, и жесть, от времени и сырости истончившаяся до состояния бумаги, прорвалась, оцарапав погрузившийся в нее палец. Серый тут же выдернул его и посветил в дырку. Ничего не было видно. На секунду ему вдруг почудилось, что сейчас изнутри к дырке припадет чей-то выпученный глаз, уставится на них, и в синем мёртвом свете телефонного экрана они с Лёхой увидят, как впиваются в роговицу ржавые чешуйки жести…
- А зачем заваривать?
- Может, чтобы никто не упал. Пойдем, где там Игорёк пропал, - и Серый полез вверх по склону, цепляясь за низкие ветки деревьев.
Едва только свет телефона исчез, Лёхе стало очень неуютно у заваренного колодца (колодца ли?). Померещилось, как сквозь тонкую жесть прорывается рука, и безошибочно находит в темноте его ногу, протыкает когтями кожу…
Из ложбины Лёха выскочил даже быстрее Серого.

15.
Онар не любил котлован с детства. И, в то же время, прямоугольная, залитая тёмной водой яма привлекала его. Из нескольких тропинок, которыми можно было пройти сквозь остатки завода, он всегда выбирал ту, что шла по краю котлована. Онар неизменно подходил к краю ближе, чем следовало бы, вглядывался в стоячую воду, и его душу заливали потоки темного и сладкого ужаса, который неизбежно наваливается на людей в некоторых местах - на крыше высоких зданий, например, или у обрывов в горах – когда иррациональная боязнь берет верх над разумом, и поневоле представляешь себе шаг с края, и сердце сжимается в приятном ужасе.
Но сегодня Онар совершенно забыл о котловане – ноги просто сами несли его привычной дорогой. Плеск, громкий, повторяющийся снова и снова, застиг его врасплох. Мысли о содержимом чёрной кассеты выскочили из головы, и окружающий мир необычно ярко отпечатался в сознании Онара: пустые, облезлые цеха, бетонное крошево, яркое солнце, болезненная бледность неба – и плеск внизу.
Онар подбежал к краю ямы, взглянул вниз, и горячий пот мгновенно потек ему за шиворот. Внизу барахтался упавший в котлован человек.
- Э! – заорал Сулейманов, - брат! Дэржись!
Он судорожно огляделся, и схватил валявшуюся под ногами ветку акации – сухую и длинную, обгоревшую с одного конца.
Противоположный край котлована недавно осыпался – теперь там был пусть и крутой, но не отвесный спуск к воде. Онар прикинул, что вполне сможет спуститься – и рысцой побежал вокруг ямы. Вблизи все оказалось хуже – кусок стенки котлована просто сполз вниз, оставив довольно крутой, обрывающийся в воду склон, и подобраться вплотную к воде было всё же нельзя, разве что…
Онар не стал задумываться об этом – он уже лез вниз по крутому склону, внимательно глядя на свои ноги и потоки земли, осыпающиеся из-под каждого шага вниз с тихим шуршанием и – потом – плеском. Он был уже близко к обрыву и гладкой тёмной воде, которая вблизи смотрелась скорее сероватой, когда вдруг понял, что плеск комьев, падающих в воду из-под его ног – единственный звук в котловане.
Онар поднял глаза – человек стоял по пояс в воде совсем близко от него. В следующую секунду, когда их взгляды встретились, Онар узнал его. И оступился, упал на спину, и земля с сухим шорохом катилась вниз вместе с ним, а потом была секунда полёта, и Онар успел заметить, что котлован пуст, и вода гладка и неподвижна – а потом она надвинулась, приняла его в себя, обожгла, и дно, которое должно было быть здесь, на котором только что стоял этот самый – это дно вдруг исчезло, его просто не оказалось на положенном месте, и Онар камнем пошёл вниз, за этим ускользающим дном… Последнее, что он увидел, была цепочка пузырьков, поднимающаяся в мутно-серой воде вверх, к свету.

16.
Настя выскользнула из квартиры, сжимая в руке сложенную пополам бумажку, взбежала на пролёт вверх и удивленно замерла. Площадка у окна пустовала - Егора не было. Пачка сигарет лежала на подоконнике, рядом примостились две жестянки из-под коктейлей, а Егора – не было.
Она позвала его, тихо, потом чуть громче. Подъезд молчал. Настя рассеянно обвела взглядом щербатые стены, подошла к перилам и взглянула вниз. Никого. В воздухе чувствовался слабый-слабый запах его одеколона…
Она вдруг рассмеялась, сообразив – он прикалывается. Откуда-то изнутри пришло восхитительное щекочущее чувство – игра. Он играет с ней. Улыбаясь, Настя позвала:
- Ёжик, выходи!
И в ответ на секретное – только между ними – прозвище, что-то шевельнулось на пролёт выше. Краем глаза Настя засекла движение, и рассмеялась:
- Выходи, я тебя вижу!
Она и правда видела – Егор стоял в нише у двери на пятом этаже, хорошо спрятавшись, только торчал на свет рукав бежевой куртки. Куртка была Егора – Настя видела нашивку на плече.
- Егор, ну хватит, надоело! – сказала она, глядя прямо на торчащий из тени локоть. Тот даже не шевельнулся. Поднимаясь по лестнице, Настя нарочито громко вздохнула: как маленький ребенок…
Когда она шагнула на площадку пятого этажа и заглянула за угол, готовый сорваться с её губ смех превратился в хрип, а низ живота, где весь вечер гнездилось приятное тепло, пронзил ледяной холод.
- Где Егор? – спросила Настя, глядя в серые глаза стоящего на площадке пятого этажа человека, - где Егор?!
- Он летает. Мы все здесь летаем, - выплюнули тонкие губы, искривился и оскалился рот - и Настя вскрикнула, и бросилась вниз – домой.  Но на площадке четвертого этажа, в нише у дверей её квартиры из тени выглядывал бежевый локоть. Секунду Настя смотрела на него – а потом сердце больно сжалось, толкнулось в груди, напарываясь на тонкую иглу, и вспыхнуло перед глазами и погасло слово «безнадега». Настя бросилась вниз, стараясь не смотреть по сторонам – но всё равно замечала, что в каждой нише, на каждом этаже кто-то стоит. Она каждую секунду ожидала, что из тени высунется тонкий бежевый рукав, растопырит пальцы худая изящная кисть – но этого так и не произошло. Задыхаясь, Настя выскочила из подъезда. Сумерки пахли тополиными почками.

17.
Серый вышел из школы, и тут же едва не упал – кто-то наступил ему сзади на кед.
- Извини, - сказал Игорь. Он весь день ходил за Серым, как привязанный. С одной стороны это льстило, с другой – раздражало.
- Угу. Пиво с тебя, - сказал Серый, свернув за угол.
Игорь топал рядом, две длинные тени ползли впереди по асфальту. Солнце жарило вовсю: весна, чей запах явственно ощущался в воздухе, выкрутила регулятор тепла на полную. Игорь принялся рассказывать про книжку, которую читал – у него была такая привычка – а Серый вполуха слушал. Какой-то ужастик, где детей убивал клоун… Серый хмыкнул: чего только не выдумают. Его это мало интересовало. Он бы лучше почитал какую-нибудь книжку про любовь… хотя что книжки, книжки ерунда… лучше – пошел бы гулять с какой-нибудь девчонкой. Даже не обязательно красивой, главное – чтобы с ней было здорово. В девчонке главное – не внешность, главное, чтобы с ней было интересно… а то ведь есть такие, вроде бы классные, но ни поговорить…
Было жарковато, и мысли плыли и путались, а Игорь всё трещал о неуловимом клоуне – и ещё что-то о птицах и прокаженных. Позже, лёжа в больнице с забинтованной рукой, Серый  будет жалеть, что слушал невнимательно, и напрягать память, пытаясь восстановить в памяти жаркий послеполуденный час, когда каждое прикосновение лёгкого ветра казалось важнее, чем все книги мира – но не вспомнит ничего, кроме тягучей медлительности, с которой потекло время после того, как Игорь оглянулся – и побежал.

18.
Книга, которую он отобрал у ботана, называлась «Привидения: суеверия, факты и вымысел». Придя домой, Андрюха зашвырнул ее на шкаф – взвилось облачко пыли. Потехин чихнул – и тут же о книге забыл. Ему было скучно. Он собрался было звякнуть Лыбе, и уже поднял трубку телефона, когда вдруг сообразил.
- Больной мудак, - озвучил он общешкольное мнение, опуская трубку на место. Лыбаков, конечно, был странным, иногда – пугающе странным, и место ему было не в школе с экономическим уклоном, а, скорее, в ближайшем ПТУ (куда он после девятого и отправился бы наверняка), а то и вовсе в дурке, но  т а к о г о  от него никто, конечно, не ждал. Потехин вздрогнул, вспомнив блуждающие по школе слухи, и тут же досадливо поморщился – лезет же такое дерьмо в голову…
Скучно. Кассету с поревом он сегодня отдал Онару, и заняться было решительно нечем.
Потеха включил телек, пощелкал пультом – реклама, реклама, какой-то тупорылый сериал с дубовым закадровым смехом, по МТВ полуголые ****и вертят жопами под развеселый мотивчик – вот это, пожалуй, подойдет…
Анджей двинул на кухню за хавчиком, задержавшись немного у зеркала в коридоре, обследовать прыщ, который уже неделю портил ему внешность.
Чирей засел в ложбинке между носом и щекой, пламенел, нарывал понемножку, и исчезать пока не собирался. Андрюха пощупал его, зевнул, и замер, уставившись в зеркало.
Сперва он увидел ноги. Ноги в стоптанных старых кедах, точно таких же, какие были у него самого. Эти ноги вышли из-за белого бока холодильника, который отражался в зеркале, и медленно, шаркая по линолеуму, двинулись к Анджею. Ему нестерпимо захотелось поднять глаза и увидеть человека, который непонятно как оказался в квартире, но одновременно было ясно, что никого тут нет и быть не может, а поэтому – смотреть в лицо тому, кто идет по коридору, тому, кто приближается к покрытой холодным липким потом спине Андрюхи – смотреть в глаза ему никак нельзя.
И не понимая ещё, что он делает, и зачем, и, скорее всего, без причины, просто желая уничтожить страх, скрутивший все внутренности в тугой узел – Потеха ударил всё ещё зажатым в руке пультом от телевизора в зеркало, ещё, и ещё раз, мозжа пластмассу, раскалывая стекло, всхлипывая от страха… а когда упали последние осколки, и Анджей обернулся, он не увидел позади ровным счетом никого.

19.
Мы уже два часа шлялись по холмам и ложбинам, залезая в овраги и заросли жестких, колючих кустов – но Серый никак не мог сориентироваться. Не то, говорил он, не понимаю. Я же пьяный был… плохо запомнил…
Я чертыхался, плёлся за ним по всем кушерям и думал – какого лешего он, нажравшись, попёрся искать эти сраные качели? Значит, что-то и его беспокоит, сильно - может, сильнее даже, чем меня, ведь он же флегма, чистая флегма, хрен раскачаешь…
А небо потихоньку затянуло серыми, морщинистыми тучами, и подул неприятный резкий ветер с запахом реки.
- Слушай, пойдем уже… - начал было я, но Серый упрямо карабкался вверх по очередному склону, бормоча что-то в том духе, что нет же, вот сейчас, это здесь, рядом… тебе надо посмотреть…
А мне уже не хотелось ничего смотреть, потому что опять, до одурения громко, пели и заливались невидимые сверчки, скрежеща, скрипя, треща - прямо в ушах. Это длилось уже неделю, то накатывая почти невыносимым шквалом звуков, то отпуская настолько, что можно было даже забыть о приступах – но они всегда возобновлялись.
В принципе, трескотню, внезапно возникавшую в ушах, можно было бы терпеть, если бы не простая и страшная мысль – что, если это начнет случаться и по ночам?
До сих пор невидимые сверчки всегда успокаивались к вечеру – когда настоящие только начинали свои песни, но что, если однажды этого не произойдет? Сколько дней я выдержу без сна, прежде чем, как Лыба, свихнусь, схвачу нож, и пойду резать себя – а может, и не только себя?
Я полез вслед за Серым, пробираясь под нависшими низко ветками с молоденькими, нежными листочками, и почти сразу наткнулся на бревно, застрявшее на склоне, и Серого, подкуривающего сигарету, сидя на этом бревне.
- Надо подумать, - буркнул тот, протягивая зажигалку и пачку «Парламента».
- Так что там, с этими качелями? На что там смотреть?
- Да качели, может, и неважно… он мне снится, Лех. Каждый день. Уже неделю.

20.
Настя бежала, не разбирая дороги, шарахаясь от попадавшихся навстречу людей, избегая света фонарей, пока ужас не выветрился, пока не запыхалась настолько, что ничего не оставалось, кроме как прислониться к первой попавшейся стене, сползти по ней на землю, уткнуть лицо в руки и заплакать. Так она и сделала, а когда слезы иссякли, обнаружила, что добежала аж до развалин завода, и забралась в них довольно глубоко.
Настя плохо здесь ориентировалась – те деньки, когда она лазила по заводу с пацанами, давно уж минули (хотя многие и сейчас были бы не прочь очутиться с ней где-нибудь здесь, в укромном уголке), да и сама местность позаросла неопрятными кустами, а кое-какие сооружения, особенно кирпичные – развалили-разворовали, и единственное, что Настя теперь могла утверждать наверняка – где-то здесь есть котлован, глубокий и полный воды, жуткий даже днем, и уж тем более теперь, когда уже совсем темно, и только махины цехов смутно белеют в сумраке. А тут еще вспомнилась история с Сулеймановым, свалившимся в котлован среди бела дня, неизвестно почему, и мёртвый хачик тут же возник, явился в мыслях, весь синий, раздутый, будто накачанный велосипедным насосом персонаж мультика, но только в мультиках не показывают полных песка глаз, и скрюченных рук, между пальцев которых сочится грязь…
Она вдруг спохватилась, и достала телефон. Паническое бегство из подъезда казалось уже глупостью, а увиденное – пьяным глюком, хотя было вроде бы и не с чего – полбаночки коктейля не в счёт… да здесь было куда страшнее, чем в подъезде, честно говоря. Она торопливо вызвала номер Ёжика, телефон мигнул ей значком опустошенного аккумулятора, пискнул и отключился.
Вздохнув (надеяться не на кого, придется выбираться своими силами… куда же всё-таки подевался Егор?..) Кудрявцева оттолкнулась от стены и пошла в том направлении, откуда, как ей казалось, она прибежала. Прибежать было легко, но вот теперь, когда она старалась идти осторожно, под ноги постоянно подворачивались неудобные камни, царапались ветки кустов, и гуляло вокруг странное, задумчивое какое-то эхо – не откликающееся сразу на звук, а приходящее будто бы с задержкой.
Как если бы кто шёл за ней.
Она резко обернулась, но позади была только темнота, размытые очертания кустов и стен.
Никого. Глупости какие. Мерещится… забрела на ночь глядя…
Она постояла немножко, разглядывая местность, повернулась, повернулась ещё раз, сообразив, что совершенно запуталась – откуда шла.
Да нет же, всё правильно, вот сюда…
Настя обогнула куст, сделала два шага, и буквально наткнулась на чужую улыбку, жемчужную, белую,  яркую, такую, что казалось, только она одна и висела в воздухе, словно в детской сказке – но потом проступили из сумрака высокие скулы, большие глаза, косая челка, тонкая белизна носа – и Настя закричала, громко, отчаянно, поняв важное, и тут же, сообразив, что это уже не поможет, бросилась бежать не разбирая дороги, второй раз за вечер – но удача на этот раз была короче, и, обогнув угол цеха, она споткнулась, грохнулась на землю, и что-то звонко лопнуло в голове, и стало вдруг горячо, и Насте показалось, что она плачет, рыдает, истекает слезами – а потом она умерла.

21.
Бревно мы покинули только через полтора часа, выкурив полпачки сигарет, и совершенно одурев от никотина и разговоров. Ясно было, что ничего не ясно, но что-то - что-то нехорошее - происходит, и это не книжка, не кино, и надо как-то выкручиваться – и Игорь бы наверняка придумал, как, но Игоря теперь не было, зато было что-то тёмное, непонятое, будто занявшее пустующее место в нашей маленькой компании.
А тут ещё пошел дождь, и молоденькие листья на деревьях подергивались от редких капель – выглядело это забавно, будто тысячерукий пианист-невидимка наигрывал на клавишах листьев едва слышную мелодию – но потом холодные капли просочились сквозь неплотную этих листьев завесу, попали за шиворот, в волосы, а одна, особо нахальная, ляпнулась Серому на сигарету, и стало ясно, что пора уходить, и ловить здесь сегодня нечего – и тут зазвучал скрип. Тот самый.
Серый вскинулся, будто гончая, почуявшая след, прищурил глаза, отшвырнул недокуренную сигарету, и бросился вверх по склону.
Скрежетал в воздухе гром, и скрип вторил ему едва ли не эхом. Что-то, что ржавело там, в холмах, заржавилось окончательно, но продолжало двигаться, и скрип был резким, неприятным, как железом – ржавым, конечно – по стеклу. Серый перевалил через заросший кустами гребень и скрылся из виду. Я тоже лез вверх, быстро, как мог, но меня слегка покачивало, и ноги были, как ватные, и дождь лился уже не редкими каплями, а сплошным потоком, вымочив всё – и стволы, и листья, и ветки, превратив верхний слой почвы в кашу, которая разъезжалась под ногами…
Сквозь дождь ложбина за гребнем – вытянутая поляна с длинной травой, здоровыми камнями и редкими зарослями деревьев на том конце - выглядела совершенно незнакомой, хотя мы только недавно прошли её краем, разыскивая качели. Дождь стоял стеной, прибивая траву, и скрипело зловеще, громко и близко.
Серый бежал через луговину, высоко вскидывая ноги в насквозь уже промокших джинсах, и я бросился за ним, крича, чтобы подождал, но он не слушал, только пёр вперед, как бульдозер – и догнать его не было никакой возможности на этом перепаханном самой природой поле.
Если так бежать… так… если так… тут… можно ногу сломать… запросто – только и болталось в голове, и я, конечно, тут же грохнулся, растянулся во весь рост, вымокнув окончательно и перемазавшись в бурой земле – а когда поднялся, Серого уже не было видно, струи воды текли по лицу и вливались за шиворот, где и без того было мокро, грохотал гром – и на границе, где луговина переходила в хилые заросли, стояли старые, чудовищно ржавые качели, и сиденье их неутомимо взлетало навстречу струям дождя, а потом опадало вниз, и всё - с этим самым, режущим ухо скрипом. И ещё – никто их не раскачивал, совсем никто.

22.
Потехин читал отобранную у ботана книгу на алгебре, потом на русском, на истории, на физике, и на физру не пошел, а уселся с книгой в раздевалке, только огрызаясь на чужие шутки, и вообще заметно нервничал, настолько заметно, что разбил Костюкову губу, после чего шутки моментально прекратились, и удивленные взгляды на Потеху бросали уже исподтишка, хотя и это было небезопасно, потому что тот всё время дёргался, оглядывался беспокойно, поминутно отрываясь от книжки, но всё равно читал, читал упорно, будто от этого зависела его жизнь, едва ли не водя носом по строчкам – и к концу урока, когда в раздевалку вваливались разгоряченные баскетболом одноклассники, Андрюха перевернул последнюю страницу, захлопнул книгу и сидел, привалившись спиной к стене, в благоухании чужого пота, заваленный со всех сторон чужими шмотками, и пялился упорно в стену напротив – так упорно, что Костюков, занимающийся боксом, квадратный и низколобый Костюков, случайно усевшийся напротив Андрюхи и наткнувшийся на этот тяжёлый взгляд, поспешно подвинулся влево, спихнув со скамейки Вовку Письменного, натягивающего штаны.
На последнем уроке – черчении, кабинет которого располагался на первом этаже, Потехин сделал действительно странную вещь, которой никто не заметил: он аккуратно поднял и закрепил в поднятом положении шпингалет на одном из окон в дальнем углу класса, проделал то же самое со шпингалетом на второй раме, и плотно притворил первую. А потом сел на свое место, и весь урок Наталье Ивановне, молодой учительнице черчения, казалось, что Потехин (наконец-то!) внимательно её слушает.

23.
Бежали, петляя по дворам, а э т и всё время были близко, за спиной, и Серый не понимал, какого чёрта они от н и х вообще побежали – точнее, понимал: Игорь рванулся, перетрусил, а ему стало ясно, что э т и сейчас побегут за Игорем, и наверняка догонят, и получится, что он, Серый, друга как бы бросил – но бегство от этого умнее не становилось, и надо было, конечно, остановиться, и встретить и х спокойно – но и это теперь было глупо, потому что уже побежали, и теперь надо было бежать до последнего, да и Игорь ничего не слушал, нёсся с выпученными глазами, совершенно пересравшись, и Серому было его искренне жаль… а ещё к жалости примешивалось легкое презрение, которое Серый старался подавить, но оно отчего-то всё лезло и лезло, как бывало, тесто в деревне у бабушки, куда он ездил давно, в детстве, так давно, что уже и не помнил ничего, кроме теплых бабушкиных рук и выползшего из квашни белой амёбой теста.
Игорь заскочил в подъезд, и Серый запрыгнул следом, думая, что подъезд наверняка сквозной, и они выскочат сейчас с другой стороны дома, и можно будет сделать хитрый финт, тут же забежав в соседний подъезд, пропустить преследователей, и нестись обратно, пока те ищут их… но подъезд оказался глухим, и обезумевший Игорь нёсся вверх по ступенькам, и Серый орал ему «Дурак, куда?!», но тот снова не слушал, а внизу уже бухали шаги э т и х, и Игорь забился в нишу на пятом этаже, будто надеясь там спрятаться, и вдруг посерел, пополз вниз по стене, и не отвечал, и смотрел в одну точку остекленелым взглядом.
Потом Серый уже почти ничего не помнил, всплывали только отдельные смутные куски – как он достал телефон, вызывать скорую, и выронил его тут же из трясущихся рук, так, что вылетели аккумулятор и симка, и ползал по загаженному полу, разыскивая пластиковый прямоугольничек, а э т и стояли, сгрудившись, над Игорем, и лица у них были длинные и растерянные, и была тут почему-то Настя Кудрявцева, и она визжала, а потом пыталась делать Игорю искусственное дыхание изо рта в рот, и ничего у нее не получалось, и Серый ржал, нервно и громко, подумав, как счастлив будет Игорь, очнувшись, но Игорь не очнулся, он лежал, серый и неподвижный, и одна штанина у него нелепо задралась, обнажив худую голень в завитках чёрных волос, и Серый смеялся, смеялся, смеялся, и последнее, что запомнил из того жаркого, тягучего дня – как блестела игла шприца в чьих-то длинных пальцах, перед тем, как клюнуть его в вену.

24.
- Ты же его друг, так? – Потехин ухватил меня за куртку, и вглядывался в глаза, неприятно оскалившись.
- Кого?
- Лисицына, кого! Друг?! – рявкнул он.
- Он же умер, - ляпнул я первое, что пришло в голову, и тут же сообразил, что сказал глупость: Потехин не мог этого не знать, он, в конце концов, был одним из тех, кого Серый потом, истерически усмехаясь, называл «длиннолицыми», да и именно ему, Потехину, мать Игоря пыталась тогда выцарапать глаза, а он орал на неё, весь покрасневший и жалкий…
- Я ЗНАЮ! – рявкнул Потеха, забрызгав мне щеку слюной. И тут же перешёл на шёпот, наклонившись совсем близко, и из того, что он шептал, я понял, что Потеха окончательно свихнулся, свихнулся ещё круче, чем Лыбаков, и в этот раз у меня есть реальный шанс выяснить, что же довело его до такого состояния, но выяснять почему-то совершенно не хотелось, и жарко сипел в ухо сумасшедший Анджей:
- Он вернулся, он мстит, он достанет всех, всех, кого запомнил, перед тем, как… но я знаю, что делать, меня не возьмешь… главное – не смотреть им в глаза…
- Кому? – спросил я.
Потехин захихикал:
- Вестникам… Ты ещё не видел? Увидишь… ты увидишь, и все уже увидели… никто не выдержал, а мне повезло… Мне нужна его вещь. Любая его вещь, - вдруг совершенно нормальным голосом сказал он. – У тебя есть?
Я не успел ответить.
- Я знаю, есть, - рыкнул он, и буквально поволок меня прочь от школы. Мы жили в соседних домах.
Розыски заняли без малого десять минут.
Я вышел на площадку, где нетерпеливо топтался Потехин, и сунул ему тоненький сборник рассказов Кинга, который так и не успел отдать Игорю. Потехин с минуту разглядывал название: «Иногда они возвращаются» - прочёл он, и засмеялся. Он ржал, захлебываясь, сгибаясь пополам, плача от смеха, топоча ногами – а я не мог отделаться от ощущения, будто совершаю - уже совершил – предательство.

25.
Лёха вошел, и тут же бросил вороватый взгляд туда, куда смотрели все, кто приходил к Серому, даже и не в первый если раз. Это, должно быть, был какой-то рефлекс, Игорь бы наверняка сумел обосновать, а Серого это просто бесило поначалу, потом стало противно, а после и безразлично – и он только внимательно смотрел, как все входящие обязательно бросают взгляд на то, что осталось от его кисти (теперь он специально клал ее на живот, поверх простыни, выставляя на всеобщее обозрение) и смущаются, и отводят глаза.
Лёха тоже не был исключением. Но опомнился он быстрее. И задал вопрос, на который Серый – никогда в своей жизни – не собирался отвечать.
- Что там всё-таки было?
Там – это означало в ложбине, возле обнаруженного ими осенью  и позабытого потом «колодца», где Лёха нашел Серого, когда дождь уже закончился, и Серый лежал, засунув руку по плечо в этот колодец, прорвав жесть, как бумагу, и повредив себе кисть – так, что три пальца и половину ладони врачам позже пришлось отнять.
Серый молчал, глядя на Леху, и тот отвёл взгляд.
- Мне надо знать, - сказал он, - Серый, он до всех доберется. Ты понимаешь? До всех. Ты слышал о Насте?
Серый молча выволок из-под матраца выпуск «Городских вестей», где синей ручкой в тексте статьи было отчёркнуто: «как рыбка на крючок».
- Как рыбка на крючок, - повторил он. – Как заносчивая стерва на арматурину. Какая разница? Мы – его друзья… даже если это действительно он… нам-то что?
Лёха пододвинул стул, плюхнулся на него, ссутулился, и вдруг устало и тоскливо как-то протянул:
- Ты не понимаешь. Он ведь любил Настю.
- Что?
- Влюблён – был – он. Они даже немного общались. Книжки обсуждали как-то после школы, она ведь тоже на Кинге повёрнутая…
- Откуда ты знаешь?
- Он мне рассказывал. Он не мстит, понимаешь?
- А что тогда?
- Не знаю… может, просто ищет… ищет что-то важное, что он забыл… Что ты видел там, в роще?
И Серый рад был бы помочь, но он не помнил, что он видел – вспоминалось только ощущение понимания, и стремление достать, схватить, выцарапать что-то…
Лёха ушел, разочарованный. Только замер на секунду в дверях палаты – жалкий, весь обвисший, испуганный, и сказал:
- Серый?
- А?
- Главное - не смотри им в глаза.
- Что? – переспросил Серый, но Лёха уже ушёл.

26.
Потехин тихонько приоткрыл окно, повалился животом на подоконник, и, извиваясь, заполз в темноту. Присел на полу пустого класса, такого странного ночью и в темноте, прислонился к холодным рёбрам батареи – и улыбнулся. Он почти не боялся. В голове вертелись и прыгали слова и целые предложения из книги, и он опасался только одного – забыть главные в нужный момент. Ещё нужен был мел, но мела тут хватало.
- Есть места, где паранормальное наиболее сильно, - пробормотал Потеха, - мы не советуем вам пытаться их исследовать и вообще - приближаться к ним. Паранормальная местность обладает извращенной логикой, своеобразным переизбытком символизма, к примеру, известен случай…
Потехин замолчал – дальше он забыл. Случай был интересный, кукла с обожженной головой там как-то увязывалась с подростковым групповым изнасилованием, и читать про это было интересно, но что именно – вылетело из головы, зато всплыла новая цитата:
- И тем более не стоит пытаться вступить с призраком «в контакт», - зашептал Анджей, - это не «пришельцы» (хотя существует и такая точка зрения), и мы затрудняемся предполагать наличие либо отсутствие у призраков разума, поскольку известны случаи, подтверждающие обе точки зрения. Но одно можно утверждать наверняка: это крайне небезопасное для «контактёра» занятие…
В пустой школе, в кабинете черчения, когда стрелки часов в вестибюле приближались к часу пополуночи, Андрюха Потехин захихикал.

27.
О ритуальном самоубийстве ученика средней школы номер шесть потом много говорили и писали, и ходило множество разных дурацких слухов – от неразделенной любви до сатанистских ритуалов, и только Серый высказался четко и недвусмысленно:
- *** там. Анджейка его убил.
Убить мертвеца, каково? – подумал я. А вслух сказал:
- А сам?
- Не знаю… но мне тогда приснилось, будто мне ладонь пришивают назад, а Игорь стоял и улыбался за спиной у хирурга. И больше не снится, как отрезало.
Я не стал ему рассказывать, как той ночью меня разбудило пение невидимых сверчков, и как я увидел темный силуэт, сидящий на стуле у окна, и про то, как я зажег торшер, оборвав цепочку, и увидел собственное лицо, ухмыляющееся глупо и бессмысленно, даже не щуря глаза от света.
Я потом, уже позже, когда видение исчезло, сообразил, что всё-таки заглянул в эти жуткие – страшные даже не злобой, или адским огнем, просто пустотой и безразличием страшные – глаза, но ничего не случилось, и только сердце билось с перебоями до утра, и заснуть я не мог, пока не зацокали под окном каблуки спешащих на работу женщин.
Не стал я говорить и о теории насчет Потехина, которая как-то сама собой утвердилась у меня в мыслях: Анджей погиб не потому, что ритуал пошёл не так, напротив – всё было сделано правильно, как теперь ясно, но вот вещь покойного, вещь, которая так была нужна Потехе… дело в том, что книжка, которую я ему отдал, принадлежала Игорю лишь формально – я купил её в подарок на его день рождения, который не наступил и уже никогда не наступит. Наверное, это было не то, что нужно, но в тот момент я не сообразил… - так мне иногда хочется думать, когда я вдруг ощущаю свою долю вины в чужой смерти. Но, может быть, иногда мы знаем чуть больше, чем, как нам кажется, мы знаем.
- Какая херня, - говорит Серый. Рука у него совсем зажила, хотя писать ему пришлось учиться левой, и почерк у него теперь – не дай бог.
Мы заканчиваем одиннадцатый. В школе всё по-прежнему.
Разве что новый, пока не истершийся паркет в вестибюле - лужу крови так и не смогли до конца отмыть, и его в срочном порядке поменяли буквально через неделю. Зеркала в вестибюле тоже не хватает, но вешать новое, несмотря на жалобы девочек, пока не торопятся. Хотя, даже если бы директриса и захотела, такого огромного, какое висело там до ночного визита Потехи, уже, наверное, и не найти.
А мы с Серым, на сороковой день после случая с Анджеем нажрались водки на могиле Игоря, и, когда возвращались, шатаясь, по пыльной дороге между зелёных холмов, я снова услышал скрип – негромкий и тут же затихший. Мы решили, что мне почудилось – но Серый, кажется, тоже слышал: во всяком случае, его впервые в жизни потянуло блевать после всего-то полбутылки водки.
Книжки Кинга, которую я отдал Потехе, при нём, когда его нашли, не оказалось.
- Как думаешь, зачем о н возвращался? – спросил меня Серый утром, после выпускного, когда солнце неторопливо вылезало в хмурое небо.
- Не знаю.


28.
Я узнал его сразу, несмотря на тридцать прошедших лет. Рука, конечно же – хотя и сам он не сильно изменился, только морщины оккупировали лоб и залегли у рта в горькой обороне, а некогда чахлые рыжие волосинки стали полноценной ухоженной бородкой.
- Что ты здесь делаешь? – спросил я, как будто мы расстались только вчера, как обычно, разойдясь после занятий по домам.
- Ищу… потерял кое-кого, - хмыкнул он.
- Кого?
- Себя, – сказал он без тени улыбки, и холодная волна пробежала по моему телу.
Должно быть, с грустью говорил он позже, когда мы сидели на скамейке неподалеку от школы, это участь всех, кто срывается надолго из родных мест – искать себя, и никогда и нигде не найти. Я хотел было сказать ему, что меня, полжизни просидевшего безвыездно в этом городе, терзает иногда то же самое чувство, и - не стал.
Перед тем как расстаться, мы закурили от одной зажигалки, стоя на углу, где старые улицы скрещивали свои вытянутые тела, и ветер свистел, пролетая мимо на холодных крыльях – и кто знает, сколько потерянных душ, сколько забытых дней скользило по его волнам.


Апрель-май 2008