Два мнения о творчестве Ф. М. Достоевского
Вступление
Оба мнения – Константина Николаевича Леонтьева и преподобного Иустина (Попочича) – до того своеобразны и уникальны, что, думается, их можно отнести к области «неясного и нерешенного» в пространстве загадочной и непредсказуемой русской литературы. Уникальны и своеобразны так же и судьбы обоих авторов. После долгого и бурного плавания по морю житейскому, оба закончили жизнь в монастырской гавани. И все же есть существенная разница между «стяжавшем ум Христов» (преподобным Иустином) и «неофитствующим стоиком» (Константином Леонтьевым). Оба мнения до того оригинальны, что просто нет никакой возможности пройти мимо, не вслушавшись в это горячее пророческое вещание, обращенное, как думается теперь, в начале нового тысячелетия, вовсе не к одним только современникам, о чем свидетельствует и то, где сошлись эти «вода и пламень»: в центре духовных исканий русской литературы – на творчества Федора Михайловича Достоевского. О «вечной» современности творчества Достоевского нет нужды говорить. Поэтому для более ясного усвоения мысли «духовных антиподов», если так можно выразиться, приведем краткие биографические справки обоих: одного, прошедшего путь, так сказать, от «широты» либерального консерватизма, до «узости» воззрений монашеской кельи, и другого, выросшего в священнической семье, всю жизнь посвятившего преподавательской деятельности в семинарии и на богословском факультете Белградского университета, и закончившего свой путь, правда, в женском монастыре.
К.Н. Леонтьев
Родившись в своём родовом поместье 26 января 1831 года, в Калужской губернии, Константин Николаевич Леонтьев до конца дней своих сохранил любовь ко всему, что привила с детских лет ему и шестерым его братьям и сестрам благочестивая мать, Феодосия Петровна, происходившая из старинного дворянского рода Карабановых, выпускница Екатерининского института благородных девиц. Привила, собственно, главное, о чём с благодарностью потом вспоминал Леонтьев: любовь к земле русской, к монархии и православной Церкви, приучила к строгому порядку, воспитав в утончённом вкусе. За год до окончания медицинского факультета Московского университета, куда устроила его мать, Леонтьев подаёт прошение об отправке его в Крым, на войну. И, получив оное, в мае 1854 года отправляется в Севастополь батальонным лекарем. В 1857 году уходит в отставку и отбывает в Москву с рукописями разнообразных своих сочинений. Но нас интересует не литературная его судьба, а то, о чём сам он признаётся в 1891 году, за три месяца до своей кончины, В.В.Розанову в частном письме.
“Всё главное мною сделано, – пишет он, – после 1872-73 года, т.е. после поездки на Афон и после страстного обращения к личному православию… Личная вера почему-то вдруг докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание мое. Это и до сих пор удивляет меня и остаётся для меня таинственным и непонятным. Но в лето 1872 года, когда консулом в Салониках, лёжа на диване в страхе неожиданной смерти (от сильнейшего приступа холеры), я смотрел на образ Божией Матери (только что привезённый мне монахом с Афона), я ничего этого предвидеть ещё не мог и все литературные планы мои ещё были смутны. Я подумал в ту минуту даже не о спасении души (ибо вера в Личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в моё собственное личное бессмертие); я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришёл в ужас просто от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен… целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество этой Божией Матери; поверил так ощутительно и твёрдо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: “Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я ещё ничего не сделал достойного моих способностей и вёл в высшей степени развратную, утончённо-грешную жизнь! Подыми меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего и в среду, и в пятницу, и в чудеса, и даже постригусь в монахи…”
И болезнь стремительно отступила. Леонтьев едет на Афон. Целый год провёл он среди известных теперь многим православным по книге “Великая стража” подвижников, старца Иеронима и архимандрита Макария. Они отказали Леонтьеву в тайном постриге и с благословением отправили для иной, во славу Божию, деятельности в миру.
Самое значительно из написанного Леонтьевым относится к жизни возле Оптиной пустыни, где поселяется он по выходе на покой весной 1887 года. В монастыре дом Леонтьевых называли консульским домом. Духовным наставником Леонтьева становится преподобный Амвросий. А 23 августа 1891 годв в Предтеченском скиту Оптиной пустыни, в келье старца Варсонофия, Леонтьев принимает монашеский постриг с именем Климента. По благословению преподобного Амвросия, в конце августа Леонтьев покидает Оптину, чтобы поселиться в келье Троице-Сергиевой Лавры.
“Когда-то свидимся!” – спросил он слабенького духовника своего, на что тот ответил: “Скоро, очень скоро увидимся. ”
10 октября отошёл ко Господу преподобный Амвросий, 12 ноября – Константин Николаевич Леонтьев, вернее, монах Климент. Свиделись у Господа, в Небе.
Преподобный Иустин (Попович)
Отец Иустин родился 7 апреля 1894 года в городе Вране в семье священника. Рожденный в праздник Благовещения, он получил имя Благое. По окончании местной школы, в 1905 году, Благое Попович поступил в семинарию св. Саввы в Белграде. Окончание семинарии совпало с началом Первой мировой войны. Семинарист мечтал о монашеском постриге, но был мобилизован и стал санитаром на фронте, пережил все трудности солдатской жизни, а в конце 1914 года перенес даже сыпной тиф. В этой войне сербы потеряли более ста тысяч человек.
1 января 1916 года Благое Попович был пострижен в монахи с именем Иустин, - в честь святого Иустина, мученика и философа. Патриарх Сербский Димитрий направил молодого монаха в Россию, в Петербург, - здесь он до июня 1916 года учился в Духовной Академии. Жития русских святых навсегда вошли в его сердце.
С конца 1916 до июня 1919 года Иустин учился в Оксфорде на теологическом факультете, не имея возможности вернуться в оккупированную Сербию. В Оксфорде не была принята к защите его докторская диссертация - "Философия и религия Ф. М. Достоевского". Английские профессора усмотрели в ней критику западного антропоцентризма. Монах Иустин в свою очередь западной не принимал "гуманистической" культуры... В Англии он вел подвижническую монашескую жизнь. И в то же время много работал в библиотеках, слушал лекции, изучил шесть языков.
И вот он снова в Сербии. В дальнейшем он некоторое время учился еще в Афинах, где написал докторскую диссертацию о святом Макарии Египетском (и опять не защитил).
1 мая 1920 года он был рукоположен во иеродиакона. По возвращении из Греции он становится преподавателем в семинарии св. Саввы в городе Сремские Карловцыю. Семинаристы вспоминали его как своего воспитателя, духовного отца, учившего их любить Христа. "Если что-то в воспитании не ведет к Нему, - писал он, - то несомненно ведет к диаволу и антихристу".
В 1922 году отец Иустин был рукоположен патриархом Димитрием во иеромонаха. У него все больше становилось дел. Кроме преподавания в семинарии и духовного окормления многочисленных чад, он участвовал в издании православных газет "Христианская жизнь", "Христианское дело" и "Перекресток". И продолжал мечтал о монастыре, об Афоне... В дневнике его есть такие записи: "Утренняя молитва: плач и рыдание. Имя св. Златоуста чрезвычайно тепло для христоустремленной души, вливается в слезы. Он самый милейший ходатай между Иисусом Сладчайшим и мною, ужаснейшим и многогрешным...» И в своей келье подолгу ночами молится.
В 1925 году у него со стола была похищена написанная им докторская диссертация, но он написал новую и, наконец, защитил ее в 1926 году в Афинах.
С октября 1929 года иеромонах Иустин исполняет обязанности ректора семинарии, а в декабре 1930 его направили в Чехословакию, как сопровождающего епископа Битольского Иосифа. Здесь они начали миссионерскую деятельность в Ужгороде, Хусте, Мукачеве и других прикарпатских городах. Они служили и проповедовали... И в дождь и снег, в тяжелейших условиях путешествовали они по монастырям и дальним приходам. В это время отец Иустин получил сан протосингела, соответствующий русскому игуменскому. Вслед за этим он был выдвинут как претендент на возрожденную Мукачевскую епископскую кафедру. Но он по смирению отказался.
С августа 1932 года протосингел Иустин - профессор Битольской семинарии, где провел два года, читая лекции по Священному Писанию и догматическому богословию. Затем он был переведен в Белград и стал доцентом Теологического факультета. Он был одним из основателей Сербского фисософского общества, учрежденного в октябре 1938 года.
Во время Второй мировой войны отец Иустин жил в разных монастырях Сербии - Каленич, Овчар-Сретение Господне, Суково, Раваница. А с мая 1948 года до своей кончины - в монастыре Челие близ Валева, где был духовником. В этот довольно долгий период отец Иустин ежедневно совершал Божественную Литургию, вел высокую аскетическую жизнь и писал богословские труды, среди них толкования на Евангелие от Матфея и Иоанна, на послания апостолов Павла и Иоанна Богослова, им составлены двенадцать томов "Житий Святых" (вышли в Белграде в 1972 - 1977 годах), выпущены книги "О прогрессе и мельнице смерти" (1933), "Достоевский о Европе и славянстве" (1940), "Жизнь и деятельность св. Саввы как философия жизни" (1953), "Философские пропасти" (1957), а также множество статей в периодике. В данной статье приводятся его мысли из этой последней книги.
* * *
По поводу речи Достоевского на открытии памятника Пушкину К.Н. Леонтьев пишет:
“Не пора ли уж перестать писать о Пушкине и о всех тех, кто блистал и действовал на его московской тризне? Довольно!.. Общество русское до¬казало свою “цивилизованную” зрелость, поставило Пушкину дешевый памятник, – по-европейски убирало его венками, по-ев¬ропейски обедало, по-европейски говорило на обедах спичи…
В собственных сочинениях г. Достоевского давно и с большим чувством и успехом проводится мысль о любви и прощении. Все это не ново; ново же было в речи г. Достоевского приложение этого полу¬христианского, полуутилитарного всепри-мирительного стремления – к многообраз¬ному, чувственному, воинственному, демо¬нически-пышному гению Пушкина
Об этой речи я и хочу поговорить…”
Далее Леонтьев с тем же неофитским, всеиспепеляющим жаром, опираясь на цитаты из Апокалипсиса о неминуемой развязке истории и о пришествии Антихриста, приходит к выводу о всеобщем интеллигентском помрачении, которое препятствует, по его мнению, правильной оценке не только “демонически пышного гения Пушкина”, но и значения православия и России, как олицетворения души православия (мысль Достоевского), в мире. Верно только одно, пишет Леонтьев, что все должно погибнуть. В речи Достоевского он видит лишь подобную вере множества “евро¬пейцев и русских всечеловеков”, веру “в мирную и кроткую будущность Ев¬ропы” и то, “ что нам, русским, быть может и скоро, придется утонуть и расплыться бесследно в безличном океане космополитизма… Было нашей нации поручено одно вели¬кое, сокровище – строгое и неуклонное церковное православие; но наши лучшие умы не хотят просто “смиряться” перед ним, перед его “исключительностью” и перед тою кажущеюся сухостью, которою всегда веет на романтически воспитанные души от всего установившегося, правильного и твер¬дого. Они предпочитают “смиряться” перед учениями антинационального эвдемонизма, в которых по отношению к Европе даже и нового нет ничего…
По-видимому, в некоторых местах речи своей г. Достоевский говорит почти в том же смысле, в исключительно личном. В этих местах он является по-прежнему впол¬не христианином, – только христианином, чего-то ясно и прямо не договорившим и что-то другое, лишнее, вместе с тем, пере¬сказавшим.
Например:
«Смирись, гордый человек, и прежде все¬го сломи свою гордость! Смирись, празд¬ный человек, и прежде всего потрудись на родной “ниве”... Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь прав¬ду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. По¬бедишь себя, усмиришь себя и – станешь свободен, как никогда и не воображал се¬бе, и начнешь великое дело, и других сво¬бодными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, нако¬нец, народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде – мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно запла¬тить”.
Не договорено тут малости: не упомяну¬то о самом существенном – о Церкви.
Пересказано лишнее – о какой-то окон¬чательной (?) гармонии.
Но оставим эту гармонию, о которой я уже говорил и которая испортила, по-мое¬му, все прекрасное дело Ф. М. Достоев¬ского. Посмотрим лучше, что такое это смирение перед “народом”, перед “верой и правдой”, которому и прежде многие нас учили”.
Здесь Леонтьев делает вид, будто бы не понимает, что смирение перед народом, как народом-богоносцем – есть основная задача той предреволюционной интеллигенции. Он приводит ряд недостатков простонародия, и думает, что именно перед этими недостатками призывает смиряться Достоевский.
“Любя Церковь, – далее пишет Леонтьев, – знаешь, чем, так ска¬зать, “угодить” ей. Но как угодить чело¬вечеству, когда входящие в состав его мил¬лионы людей между собою не только не согласны, но даже и не согласимы вовек!..
Эта вечная несогласимость нисколько не противоречит тому стремлению к однооб¬разию в идеях, воспитании и нравах, ко¬торое мы видим теперь повсюду. Сходство прав и воспитания только уравнивает пре¬тензии, не уменьшая противоположности интересов, и потому только усиливает воз¬можность столкновения.
Любить Церковь – это так понятно!
Любить же современную Европу, так жестоко преследующую даже у себя рим¬скую Церковь, – Церковь все-таки вели¬кую и апостольскую, несмотря на все глу¬бокие догматические оттенки, отделяющие ее от нас, – это просто грех!
Есть люди весьма почтенные, умные и Достоевского близко знавшие, которые уве¬ряют, что он этою речью имел в виду вы¬разить совсем не то, в чем я его обвиняю…
Я готов верить, что поживи Достоевский еще два-три года, он еще гораздо ближе, чем в “Карамазовых”, подошел бы к Церк¬ви и даже к монашеству, которое он лю¬бил и уважал, хотя, видимо, очень мало знал и больше всё хотел учить монахов, чем сам учиться у них.
Лично я слышал, он был человек право¬славный; в храм Божий ходил, исповедо¬вался, причащался и т. д.; он дозрел, ве¬роятно, сердцем до элементарных, так ска¬зать, верований православия, но писать и проповедовать правильно еще не мог; ему еще нужно бы учиться (просто у духовен¬ства), а он спешил учить!”
Просто поразительно, как Леонтьев не видит этого в себе! Далее тот же упрек следует всему тогдашнему образованному обществу. Но продолжим из Леонтьева:
“Для того, кто этой речи покойного До¬стоевского не слыхал и не читал, или кто забыл те ее самые существенные строки, которые меня так неприятно удивили, – я эти строки здесь помещаю. Вот они:
“Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать бра¬том всех людей, “всечеловеком”, если хо¬тите. И все это славянофильство и запад¬ничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братско¬го стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу ис¬торию после петровской реформы, вы най¬дете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в харак¬тере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не; думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, на¬роды Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие гря¬дущие русские люди, поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европей¬ской тоске, в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гар¬монии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому за¬кону!”
Я спрашиваю по совести: можно ли до¬гадаться, что здесь подразумевается некая таинственная церковно-мистическая и даже чуть не апокалипсическая мысль о земном назначении России?
Что-нибудь одно из двух – или я прав в том, что эта речь промах для такого за¬щитника и чтителя Церкви, каким желал быть Ф. М. Достоевский, или я сам не¬проницателен в этом случае до невероят¬ной глупости. Пусть будет и так, если уж покойного Достоевского во всем надо не¬пременно оправдывать. Я и на эту альтер¬нативу соглашусь скорее, чем признать за этой космополитической, весьма обычной по духу в России выходкой какое-то особое значение!”
* * *
А теперь послушаем мнение духоносного отца, святого Сербской Православной Церкви, преподобного Иустина (Поповича).
“В новое время Достоевский – это прозорливейший пророк и самый красноречивый апостол Образа Христова. Образ Христов – это единственный Свет против всякой тьмы, в которую может впасть род людской, единственный выход из всякой смерти, единственное утешение во всех муках, единственный указатель пути из всякого заблужде¬ния. “На земле же воистину мы как бы блуждаем, – гово¬рит Достоевский, – и не было бы драгоценного Христова образа перед нами, то погибли бы мы и заблудились сов¬сем, как род человеческий перед потопом”.
Совесть человеческая сама по себе не является непо¬грешимым критерием добра и зла, равно как и верным проводником в прохождении жизненного пути. Достоев¬ский пишет: “Совесть без Бога есть ужас, она может за¬блудиться до самого безнравственного <...>. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна – Христос”. “Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблудимся”. “Нравственный образец и идеал есть у меня – Христос”.
В мире наших трагичных земных относительностей Достоевский – это боговдохновенный пророк и апостол абсолютной Красоты. “Прекрасное есть идеал, – говорит он, – а идеал – ни наш, ни цивилизованной Евро¬пы еще далеко не выработался. Но на свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного ли¬ца уже, конечно, есть бесконечное чудо. (Все Евангелие Иоанна в этом смысле; он все чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного.)”. “Кра¬сота спасет мир”, – пророчествовал Достоевский. Несомненно, абсолютная Красота, которая есть Христос, воплощенный Бог Слово.
Волшебный Образ Христов – это все в Православии. “Вникните в Православие, – советует Достоевский, – это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство ... По-настоящему ... в нем … один Христов образ”. Все, что православно, сияет та¬инственным и благим светом Образа Христова. Славян¬ский апостол Образа Христова возглашает: “Утраченный образ Христа сохранился во всем свете чистоты своей в Православии”. И, предлагая схему веры, он говорит: “Схема веры: Православие заключает в себе образ Иисуса Христа”.
Я не знаю более краткой и содержательной дефиниции Православия, чем эта. Только пророк божественного вдох¬новения мог все Евангелия и все Предания православные свести к Образу Христову. И из Него вывести все, что не¬обходимо земле и небу, человеку и человечеству.
Живя Образом Христовым, храня все Его вечные и роскошные дары, Православие несет в себе решение всех личных и общественных проблем. Достоевский утверждает, что все тайны личности, самоусовершенствования и пути к нему открыты Православием и его дисциплиной самоусовер¬шенствования.
В тайне личности сокрыта и тайна общества. Кто ре¬шит проблему личности, решит и проблему общества. Это – богомудрое пророчество нашего славянского про¬рока. Он апостольски сильно благовествует: “Не “начало только всему” есть личное самоусовершенствование, но и продолжение всего, и исход”. Но это личное само¬усовершенствование возможно, только если верить в бессмертие души и в ее таинственную связь с Богом. Идея личного самоусовершенствования “исходила ... из убеждений, что человек вечен, что он ... связан с другими мирами и с вечностью”. Лучший пример личного самоусовершенствования мы имеем в святых. “Святые, – говорит Достоевский, – ... сами светят и всем нам путь освещают. Они суть “положительные характеры невообразимой красоты и силы”. Они идеал для всех, они вожди и ведут нас, как блудных детей.
В своих пророческих видениях Достоевский видит всех людей всех времен, связанных между собою единою судьбой. Таинственным, но в то же время весьма реаль¬ным образом все люди присутствуют во всяком человеке и всякий человек – во всех людях. Отсюда происходит ответственность каждого человека за всех и вся на зем¬ле. Достоевский учит: “Каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно .... Сие сознание этого есть венец пути ... всякого на земле человека”. Человек является истинным человеком, если чувствует чужие грехи, как свои, и кается в них. “Одно тут спасе¬ние себе, – благовестит Достоевский, – возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же уви¬дишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и вся виноват”.
Вопрос вопросов: как прийти к убеждению, что суще¬ствуют лишь две наивысшие ценности – Бог и бессмертие души? “Опытом деятельной любви, – отвечает Достоев¬ский. – Постарайтесь любить ваших ближних действен¬но и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмер¬тии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвер¬жения в любви к ближнему, тогда уже несомненно уве¬руете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу”. Где небольшая любовь, там и небольшая вера в Бога и в бессмертие души. Где нет любви, там абсолютный мрак неверия, ад. Ведь “что есть ад? - спра¬шивает Достоевский и отвечает: Страдание о том, что нельзя уже более любить”.
Любовью постигается не только тайна Бога и бессмер¬тия души, но и всякого творения вообще. “Любите все создание Божие, – советует Достоевский, – и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь, и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неус¬танно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, все¬мирною любовью”.
Со своих пророческих высот Достоевский ясно раз¬глядел трагедию Европы и открыл ее причину. Причина в том, что Европа через римокатолицизм и протестан¬тизм обезобразила и утратила образ Богочеловека Христа. И все там из-за этого замутилось и превратилось в хаос. Но это лишь одна половина того, что увидел Достоев¬ский, другая же в том, что величайшее сокровище всех миров, образ Богочеловека Христа, совершенно сохра¬нен лишь в Православии. И христолюбивый апостол благовествует: “Утраченный (Европой) об¬раз Христа сохранился во всем свете чистоты своей в православии”. “Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, Которого мы сохранили и Которого они и не знали!” “Россия ... несет внутри себя драгоцен¬ность, которой нет нигде больше, – Православие, ... она – хранительница Христовой истины, ... настоя¬щего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах”. “И, может быть, глав¬нейшее предызбранное значение народа русского в судь¬бах всего человечества и состоит лишь в том, чтобы со¬хранить в себе этот божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!”
В Европе сила и мощь приписывается всевозможным вещам, но для Достоевского нет иной силы, кроме Христа. Поэтому он пророчески убедительно высказывается: Христос – наша сила, наша русская сила. “Сущность русского призвания ... в разоблачении перед миром русского Христа, миру неведомого и которого начало заключается в нашем родном православии. По-моему, в этом и вся сущность нашего могучего будущего цивилизаторства и воскрешения хотя бы всей Европы и вся сущность нашего будущего бытия”.
В новое время Россия благодаря своей таинственнос¬ти стала самой загадочной страной в мире. Этому боль¬ше всего способствовал Достоевский. Но он в то же вре¬мя больше всего способствовал и тому, чтобы эту загад¬ку в некоторой степени отгадать, чтобы обнаружить ее основные созидательные силы, и сверх того, ее величай¬шую ценность и ее величайшую святыню. Эта ценность и эта святыня – Православие. Достоевский заявляет: “Русская вера, русское Православие есть все, что рус¬ский народ считает за свою святыню; в ней его идеалы, вся правда и истина жизни”. “Все народные начала у нас, в сущности, вышли из Православия”.
А что составляет сущность Православия? Истинную сущность Православия составляет служение всему чело¬вечеству. Православие предназначено к этому. Все дру¬гие народы, более или менее, живут для себя и в себе, а “мы, – говорит Достоевский, – начнем теперь ... именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что все это ведет к окончательно¬му единению человечества. Кто хочет быть выше всех в Царствии Божием – стань всем слугою. Вот как я пони¬маю русское предназначение в его идеале”.
По пророчеству Достоевского, новое слово, которое Россия скажет миру, – это Православие. Когда это новое слово будет высказано, произойдет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение Креста Христова и окончательное слово Православия, во главе которого уже давно стоит Россия. Это будет именно соблазн для всех сильных мира сего и для торжествовавших в мире доселе, всегда смотревших на все подобные "ожидания" с презрением и насмешкой и даже не понимающих, что можно серьезно верить в братство людей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых”.
Для Достоевского формула русской и славянской бу¬дущности – это Православие и православное дело. Что это такое? “Это вовсе не какая-нибудь лишь обрядная церков¬ность, а с другой стороны, вовсе не какой-нибудь “религиозный фанатизм”(как уже и начинают выражаться об этом всеоб¬щем теперешнем движении русском в Европе), а ... это именно есть прогресс человеческий и всеочеловечение человеческое, так именно понимаемое русским народом, ведущим все от Христа, воплощающим все будущее свое во Христе и во Христовой истине и не могущим и предста¬вить себя без Христа”. “Величайшее из величайших на¬значений, уже осознанных русскими в своем будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение челове¬честву, – не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству”.
Но что же будет с Россией, которая такими тяжкими путями грядет к своей всечеловеческой цели? “Россию, – пророчествует Достоевский, – спасет Господь, как спа¬сал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его”. “Народ верит по-нашему, заявляет старец Зосима, – а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. ... От народа спасение Руси”.
В славянском мире Достоевский – это величайший пророк и самый ревностный апостол Всеславянства. Славянская идея - это одно из главных его пророчеств и одно из главнейших его благовестий. Согласно ему, “славянская идея в высшем смысле ее ... – это преж¬де всего ... жертва, потребность жертвы даже собою за братьев ... с тем, чтоб ... тем самым основать впредь великое всеславянское единение во имя Христовой ис¬тины, то есть на пользу, любовь и службу всему челове¬честву, на защиту всех слабых и угнетенных в мир”. Всякое дело, мысль, слово и чувство, которым человек смиряет себя и становится слугою своему слуге, “послу¬жит основанием к будущему уже великолепному едине¬нию людей, когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ны¬не, а, напротив, изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по Евангелию”.
Вершину пророческого вдохновения и апостольского благовестия Достоевского представляет его “Речь о Пуш¬кине”. Это воистину самое пророческое Евангелие и са¬мое евангельское пророчество о России и славянстве. Евангелие и пророчество о всечеловеке и всечеловечестве. Призвание русского человека, по словам этого про¬рочества и этого Евангелия, всеевропейское и всечелове¬ческое. Стать настоящим русским – значит стать братом всем людям, стать всечеловеком. Всечеловечность - это главнейшая личная черта и призвание русского человека. Всечеловечность – это национальная русская идея. В духе русского народа существует живая потребность ко всеединению человечества, всеединению с полным уважением к национальным особенностям, к сохранению полной свободы людей. Это единение любовью обеспечивается делом, живым примером, потребностью на дела истин¬ного братства, а не гильотиной и не миллионами отруб¬ленных голов, “Для настоящего русского, – проповеду¬ет Достоевский, - Европа и удел великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемир-ность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей.”
Пламенный пророческий идеализм Достоевский сво¬им апостольством претворил в православный реализм. То, что Достоевский провидел как пророк, он осуществ¬лял как апостол. Многие из его пророчеств осуществля¬ются на наших глазах. Существуют психологические и онтологические предпосылки к тому, что и все осталь¬ные его пророчества сбудутся. Ведь все они проникнуты евангельским духом. А и небо, и земля не прейдут до тех пор, пока не исполнится сказанное в Евангелии и про¬реченное на его основании.
Как духовные потомки пророка православного реа¬лизма, мы, славяне, пророческий род. Наша миссия – всею своею душою, всем своим сердцем, всею своею мыс¬лью, всею своею силою исполнять Евангелие Христово. Если мы будем так трудиться, то исполним завет наше¬го славянского пророка Достоевского и явимся достой¬ными православного Образа Христова, этого величайше¬го сокровища во всех мирах, видимых и невидимых”.
Что ж, как говорится (в том числе и в ответ Леонтьеву) лучше не скажешь!