Павел Славанов
ДЕЛИРИЙ
Тяжелые шторы отозвались на его появление медленным движением, на пару секунд показав темнеющее небо за стеклом. Сделав шаг вперед, он закрыл за собой дверь, стараясь быть бесшумным. Но замок все же издал негромкий щелчок – и спящая на широкой кровати женщина пошевелилась. Она перевернулась на другой бок, и в неровном оранжевом свете он увидел, как она беззвучно произнесла одними губами какую-то сонную фразу.
Его лицо искривила презрительная гримаса, но в следующую секунду он сумел стереть ее, вернув прежнее бесстрастное выражение.
Эмоции понадобятся для работы, незачем тратить их по пустякам…
Он шагнул еще несколько раз и достиг низкого столика, стоящего в середине комнаты. В центре его черной мраморной столешницы стоял причудливый светильник, горящий переменчивым – то бледно-голубым, то багрово-оранжевым - светом; переливы оттенков окрашивали комнату в таинственные тона.
Рядом со светильником стояли, как обычно, откупоренная бутылка и высокий бокал на узкой ножке. Стекло бутылки было почти непроницаемым, но он-то знал: внутри нее застыла на половинной черте спасительная багрово-красная влага. Жидкая нить Ариадны, путеводный ручеек в лабиринте вдохновения…
Он медленно взял бутылку и наполнил бокал точно до краев. Улыбался, глядя на игру света внутри темной струи, протянувшейся от горлышка бутылки до стенки бокала. Она казалась неподвижной, но он знал, что в ней течет вязкая материя, словно кровь в вене.
Подняв полный бокал в вытянутой руке, он обернулся к кровати. Его не интересовала спящая - она превратилась всего лишь в тень, малозаметную на фоне атласных складок постели. Он обратился взглядом к двум висящим над кроватью прямоугольникам, мерцающим в игре света – один правее и ниже, другой левее, почти у самого потолка.
Окна в мир гениального безумства, отчаяния и экстаза, крика и смеха, смешанных снов маньяка и скачущей походки необузданного воображения…
С правой картины смотрело искоса лицо пожилого человека, в глазах которого светился блеск решительного, гордого сумасшествия. Его брови были приподняты, параллельные морщины прорезали лоб. Потрясающие, узкие и длинные усы протянулись по лицу горизонтально, а затем с вызывающим дрожь символизмом поднимались вверх до уровня середины носа. Казалось, что этот человек смотрит на некие нереальные часы, стремится уловить на растекшемся циферблате время, оставшееся до рождения очередной гениальной причуды.
На другой картине кричало желто-зеленоватое грушевидное лицо. Оно обхватывало себя руками, извивало приросшее к себе узкое черное тело в отчаянной волне. Крик искажал его простые черты, обезличивал, не оставлял ничего, кроме ужаса и пробивающегося сквозь полотно пронзительного звука. Уходящий вдаль мост, сине-коричневые тона фона, край оранжевого неба почему-то комкали душу, уничтожали надежду…
-Между вами должно висеть и мое творение… - прошептал он, переводя взгляд с одной картины на другую. – Испанец, норвежец – а посередине я, соединивший вас в одном порыве…
Он резким движением запрокинул голову, поднес к губам бокал и залпом осушил до дна. Пролившиеся капли широким веером легли на его рубашку, оставив на ней кровавые пятна.
Вкус черного винограда, режущая примесь алкоголя, жидкое тепло – и примесь горечи, слегка кольнувшая в мозгу тонким, но болезненным уколом.
Он почти сразу ощутил, что цвета комнаты стали ярче. Зрение и обоняние обострились, донесся запах пролитой на столик багровой жидкости - и слабый аромат обнаженного тела, дышащего на кровати под атласными простынями.
Его щека непроизвольно дернулась. Он поставил бокал обратно на столик, рядом с бутылкой (раздался отчетливый звон, но ему уже было все равно) – и стремительно шагнул к неподвижным шторам. Раздвинул их, рванул ручку стеклянной двери, сделал еще один шаг - и оказался на широком, просторном балконе, залитом вечерними сумерками.
Он закрыл дверь за собой и сразу же отвернулся от сомкнувшихся за стеклом штор. Теперь не существовало темной комнаты и спящей стервы. Существовало только вдохновение…
Двадцать девятый этаж, последний в этой кирпично-бетонной башне. Он был выше всех…
Его окружали теплые потоки летнего воздуха, насыщенного душноватыми городскими запахами. Свет множества окон был похож на мерцание больших и глупых мертво-квадратных светлячков. Синеющее небо давило, пыталось опуститься и слиться с прорезающей город стальной лентой реки. Оживленный мост протянулся от одного берега к другому; по его распрямленному горбу ползли сдвоенные огоньки машин и сияющий змей поезда метро.
Посреди балкона стоял деревянный мольберт с укрепленным на нем квадратным холстом, покрытым грунтовкой. Рядом на старой тумбе лежали инструменты и палитра.
Он сел на стоящий перед мольбертом табурет, предварительно постелив на него свою рубашку. Оставшись голым до пояса, он стал острее воспринимать окружающий мир; звуки, запахи и прикосновения. Вечерний холодок окутал кожу – еще выразительнее стал контраст между прозрачным воздухом и напряженно бьющимся в голове горячим клубком мыслей. Он глубоко вздохнул, расправляя легкие, пытаясь вобрать в себя ту натуру, которую хотел изобразить на холсте.
Затем выдохнул, расслабился и медленно-медленно перевел взгляд на темнеющий город.
Внизу, лавируя между громадами высоток, тоже ползли автомобили. Звуки двигателей, приглушаемые высотой, срастались в один непрерывный гул, усеянный отдельными резкими воплями клаксонов. Фигурки людей были плохо различимы; опускался вечер, и пестрые цвета летних одежд скрадывались тенью. Но люди не замечали того, что становились одинаковыми: они все так же суетливо двигались вдоль тротуаров, пересекали проезжую часть, задерживая ползучее движение машин.
Он скользнул взором по темно-серой стене ближней высотки. В одном из окон – широком, ярко залитым светом, распахнутом настежь – стояли две фигуры. Крупный мужской силуэт с покатыми рельефными плечами держал руку возле рта – наверное, в ней была сигарета. Рядом с ним стояла маленькая полноватая фигура женщины с беспорядочной копной волос на голове. Она время от времени взмахивала руками и указывала куда-то вниз, на запруженную машинами улицу.
Раздробленная расстоянием, до него вдруг донеслась мелодия популярной попсовой песенки. Он хорошо знал ее слова, но сейчас ему показалось, что вместо двух сладких женских голосков, зазвучал совсем иной голос – низкий, хрипловатый и немного гнусавый, который укладывал в простую мелодию бесконечно повторяющееся слово: «прах, прах, прах..».
Что-то во вкусе теплого скрипящего воздуха подсказало, что на зарождающейся картине будет изображен не просто урбанистический пейзаж. Что-то плотоядное, рвущее, жаждущее беды почуялось в дуновении западного ветра. Что-то, собирающееся прийти с той стороны, куда скрывалось багровеющее солнце…
Он жадно посмотрел на запад, пытаясь разглядеть в небе причину охватывающего душу беспокойства.
-Прах… - вдруг сказал он, сам не зная, зачем, и взял в руку кисть.
Работа уже много лет была для него совершенно бессознательным действом. Он мог размышлять, погружаться в глубины неподатливых мыслей, всматриваться в объект своего вдохновения – а на холсте тем временем появлялась картина. Причем он не мог вспомнить, когда и как наносил мазки, правил, смешивал и выбирал цвета, делал все прочие необходимые усилия.
Так было и сейчас.
Частью сознания он понимал: потом ему самому будет очень интересно взглянуть на плод сегодняшней работы. Выложить все контрасты, запахи и звуки на холст. Может, хотя бы на этот раз ему это удастся…
Он судорожно оглядел темнеющий мир вокруг балкона.
Теперь город стал еще более темным. Хотя нет, не столько темным, сколько… иным.
Что-то поменялось в самой сути освещения, словно воздух стал проводить лучи прячущегося солнца как-то по-другому. Видимо, причиной была неясная тень – бесформенная, медленно меняющая очертания – которая притаилась в западной части неба. Она выглядела на первый взгляд как простое размытое облако, одно из тех, которые так часто возникают над горизонтом, мешая насладиться зрелищем заката.
Но когда он всмотрелся туда, в догорающую даль неба, то понял, что облако было не таким простым, как на первый взгляд.
В отличие от обычных серо-фиолетовых туч, эта небесная тень была одновременно и гораздо более темной – и в то же время как бы светилась изнутри. Какие-то багровые прожилки появлялись и исчезали на ее размытом теле, сплетаясь в адскую сосудистую сеть. Сама тень медленно и неровно пульсировала, с каждым биением вырастая в размерах и заполняя все большую часть неба, наползая на город с запада. Рваные края становились все толще, все четче и мощнее – и вот уже темная и раскаленная туча заслонила почти весь горизонт, совершенно скрыв уходящее солнце.
-Наверное, будет гроза… - зачарованно сказал он, в то время, как рука широкими мазками наносила на верхнюю часть холста это мрачное небо.
Весь город окрасился в более плотные и разграниченные черно-оранжевые тона. Как будто его освещали тлеющие угли из-за открытой где-то в небесах исполинской печной заслонки.
Звуки городской жизни не умолкали – наоборот, они становились яснее в поплотневшем воздухе; вопли автомобилей стали звучать с истерическими нотками; стали различимы голоса прохожих. Поразительно: двадцать девять этажей, и бог его знает сколько метров - а он вполне отчетливо слышал обрывки фраз, выдавливаемых пешеходами в теплый пыльный воздух.
-… и я сказала: нечего мне морочить голову, я все равно туда поеду, что бы он там мне не говорил…
-Вот! Правильно! Не стоит позволять мужикам…
-Нет! Нет! Я же позвонил ему, сказал принимать только с накладной! Вы что, первый день работаете?!...
-…и там было так здорово, хотя и жарко. Когда мы пошли в море, все на нас…
-Перестань хныкать, я тебе говорю. А то брошу тебя и уйду домой!...
-…не завидую я тем, которые…
Он встряхнул головой и перестал вслушиваться. Черная, багрово-сосудистая туча неумолимо наползала на город, и тлеющие сумерки окончательно поглотили все вокруг.
-Какой свет! Это будет так… - он даже запнулся; слово «необычно» не подходило к ситуации. Ему хотелось выразить какую-то необъяснимую злорадную ярость, загоревшуюся в его сознании наравне с предчувствием беды.
-Смертельно. Кроваво, жутко, раздирающе-на-части… - свистящим шепотом сказал он после недолгой паузы. И вдруг рассмеялся.
В ответ на его смех раздался первый рокочущий звук грома. Не было видимой вспышки – только небесное раскатистое рычание, прокатившееся по городу с запада на восток.
Он воспринял этот гром как призыв к действию, и кисть с удвоенным рвением заметалась между холстом и палитрой.
Почему-то он был уверен, что дождя не будет.
Гром раздался снова – и теперь снующие туда-сюда люди и машины уже замечали изменения над головой. Многие досадливо задрали головы и уставились на нависшее небо, не желая, чтобы ненастье испортило им вечерний отдых. Но уже были и те, кто испытал первые волны страха – те, чьи души были более чувствительны, кто мог прозреть будущее на несколько минут вперед и увидеть ужасный финал.
-Эй, вы там, внизу! Не хочется наверное, пропадать?! Эй, вы, дурачье! – вдруг крикнул он. Хотя, может быть, крик раздался только в голове, а зубы оставались сцепленными в творческом напряжении…
И вот, налетел первый порыв ветра. Горячего, совсем непохожего на обычное вечернее дуновение. Еще не чувствовалась его сила, но было понятно, что это не просто бездумное движение воздуха – а дикий, беспощадный пустынный самум.
Мольберт покачнулся, и очередной мазок вышел поистине безумным. Это ему понравилось; он хотел, чтобы ветер помогал его работе, добавлял эмоций, буйства. В душу вошло леденящее и обжигающее желание сумасшествия.
Ветер взревел с новой силой. Клокочущее небо в первый раз озарилось извилистой оранжевой змеей молнии.
Низкий, дробящий звук воздушного взрыва упал на город. Его сила заставила затрястись бетонную основу многоэтажной башни. Гром стихал долго – и в его финальные, бескомпромиссные нотки уже вплетались слабые, протестующие, испуганные крики людей.
Длинная, светящаяся гроздьями фонарей полоса моста вдруг потухла. Змея поезда метро безжизненной, глупой лентой замерла в его середине. Казалось, возмущенный стук пассажиров доносился даже до балкона - но он понимал, что это только воображение. Там, на мосту, живыми и движущимися остались только огоньки ползущих машин.
Ветер загудел снова – и уже не терял силу. Его сплетающиеся порывы стали трепать беззащитные деревья, раскачивать и срывать рекламные щиты, валить на землю столбы и фонари, выводить яростные ноты в вентиляционных трубах.
Молнии сверкали все чаще, удары грома стали повторяться с пугающей ритмичностью. Злорадный рокот рваного воздуха катался над обреченными скоплениями домов, отражался от реки и снова возвращался в небо.
На дальнем берегу, возвышаясь на зеленом (вернее, теперь – густо-черном) холме, стояла громадная статуя, торжественно вздымающая руки. Ее серый каменный торс озарялся молниями, и в такие секунды казалось, что памятник истекает кровью.
Он впился глазами в далекий, но отчетливо видимый силуэт статуи. В горле у него заклокотало: он понял, что сейчас произойдет что-то невообразимое.
Предчувствие не обмануло: внезапно огромный, невообразимо кривой хлыст энергии ударил прямо в воздетую каменную руку. Еще секунда – и оглушительный гром рванул барабанные перепонки, а на месте величественного монумента появился черно-серый хаос, вспоротый огнем и медленно опадающий на терзаемые кроны деревьев.
Он бешено захохотал.
-Так! Вот так, вот это настоящий сюжет!! – ему чудилось, что он не произносит слова, а продавливает их сквозь кости лба. Кричащих мыслей было так много, что на долю секунды он испугался, что череп покроется сетью трещин и лопнет.
Пронзительные крики ужаса доносились теперь со всех сторон. Удивительно – их не заглушали ни рев ветра, ни удары грома, ни собственное бешено бьющееся сердце. На земле воцарился злобный хаос. Стихия стремилась сровнять различия между воздухом, камнем, землей и плотью, смешать все в одну раскаленную и бушующую кашу.
Ветер достиг такой скорости, что гудел в промежутках между домами, словно бас безумной иерихонской трубы. С соседней высотки прямо на его глазах оторвались несколько балконных ограждений и с глухим треском полетели вниз по косой дуге. Трескались стекла, врываясь внутрь домов мелким режущим дождем.
Он ясно увидел: в том окне, где стояли мужской и женский силуэты, оконная рама захлопнулась в мгновение ока, стекло высадило внутрь… - и блеснувший в свете молнии большой треугольный осколок врезался прямо в центр маленькой женской фигурки. Она резко откинулась назад и исчезла из вида, а большой силуэт нелепо заметался в оконном проеме, словно марионетка.
Теперь он смеялся, не переставая, а кисть совершала дикие прыжки по холсту, с бешеной скоростью нанося на рельефную поверхность картины все новые и новые объемные мазки.
Вертящееся марево горячего воздуха приоткрыло на несколько секунд свою завесу – и он увидел, как мост через реку накреняется, толкаемый беспрерывно ударяющими в него копьями молний. Поезд метро – уже не змея, а беспомощная, застывшая гусеница – провисает в середине, заваливается на бок и ломаными рывками сползает в клокочущую воду. Может ли быть видно бьющуюся человеческую массу внутри вагонов? Или это только воображение?...
Он вскочил и пошатнулся под неистовыми порывами ветра. Как еще его балкон не сорвался, не улетел в этот дикий хаос? Ведь на окружающих домах не осталось ни единого целого стекла, ни одного горящего тупым светом квадрата окна. Багровое сияние разрывало черноту домов, сдирало с них все индивидуальные черты, крошило самодовольный бетон. Плотные плети ветра поднимали ничтожные кукольные тела – десятками, сотнями - и давили их о трескающиеся стены.
Аккорды предсмертной кровавой музыки многотысячного городского оркестра вливались в грохот бури и терялись в нем.
-Буря?! Смерть?! Ветер, гром, молния, кровь?! Прах?! Вы – я!! – кричал он, уже не слыша собственного голоса; но может это был вовсе и не крик, а только тоненький рваный звук, проносящийся по артериям отекшего мозга.
Он широко раскрывал рот, пытаясь надышаться ужасным кровавым воздухом. Отбросив кисть, он наносил последние мазки пальцами, растирая краску по холсту, собирая ее в неровные груды.
Он успевал замечать, что отдельные порывы ветра стали превращаться в бесплотных полупрозрачных чудовищ, носящихся по городу. Вернее, уже не по городу, а по гибнущему бетонно-асфальтовому вареву. Одни чудовища были крылатыми жирными кляксами с широко раскрытыми пастями; они хищно бросались вниз – и появлялись снова, и тогда пасти размалывали чью-то жалкую плоть. Другие - были в точности похожими на человека, но только с зубастыми, оскаленными черными ртами – они так же стремительно бросались вниз и взмывали обратно, вцепляясь клыками в тела горожан.
И над все этим довлело, кипело, бурлило… смеялось облачное, черное с багровым месиво!...
Одна из человекоподобных тварей внезапно вырвалась из роя своих двойников, крутнулась в воздухе – и, рассекая плотный ветер, бросилась к балкону.
Он закричал, заслонил лицо испачканными в краске руками – но все равно видел приближающуюся циничную черную пасть. Она с треском проломилась сквозь мольберт, разорвала холст - и прижалась к его голой груди своим ветреным воздушным холодным телом.
Он упал на пол. Перед глазами все стало красным, затем – мясисто-розовым, затем – громким и пахнущим мятой желто-зеленым…
Затем все смешалось и потухло.
Прошло несколько минут, и за стеклянной дверью балкона шторы раздвинулись. Ручка повернулась, и в ночную прохладу вышла молодая обнаженная девушка.
Сперва она посмотрела по сторонам – на мягко светящиеся окна многоэтажек, на текущие реки и ручейки автомобильного трафика, на переливающуюся разными огоньками ленту далекого моста. Странное дело – обычно смог коптил ночное небо, но в эту ночь на его черном покрывале было видно много звезд.
Тогда она перевела взгляд на мольберт. Белый квадрат превратился в хаотическое красно-бурое месиво; слои красок наплывали друг на друга в полнейшем беспорядке, какой-то вихрь закручивался от краев к центру полотна, но в нем невозможно было различить никаких осмысленных образов.
Тумба и табурет около мольберта были словно выпачканы кровью. Следы пальцев виднелись и на полу и на стенах – запах масляной краски остро стоял над балконом, не смываемый даже вечерним городским ветерком.
Девушка осторожно шагнула вперед, присела на корточки и дотронулась двумя пальцами до шеи скорченного тела, лежащего перед мольбертом. Не ощутив над сонной артерией никакого биения, она довольно улыбнулась.
Она встала, еще раз презрительно окинула взглядом последнее творение лежащего – и не смогла сдержать шипящего смешка.
-Придурок… - бросила она сквозь зубы. – Мог бы хоть напоследок придумать что-нибудь стоящее…
Еще раз усмехнувшись, она покинула балкон. За пару минут оделась, взяла лежащую на полу возле кровати раскрытую сумочку и подошла к двери, ведущей в коридор. Взялась за ручку…
Обернулась, посмотрев на стоящую в лужице темно-красной жидкости бутылку на столике. Затем взглянула на свою сумочку – там, поверх груды женских вещичек лежал совсем небольшой пакетик с белым порошком. Вернее, пакетик, в котором уже почти не было белого порошка…
Взгляд черных красивых глаз снова скользнул на балконную дверь, и дальше – на бесформенное, запачканное багровым, тело.
-Вот придурок… - снова сказала она, решительно отвернулась и вышла из комнаты.
Киев. 2008г.