Трибуны взвыли, предвкушая зрелище. Что, свиньи, а сами не хотите попробовать? Во рту еще ощущался надоевший до тошноты привкус пряного настоя, которым бойцов поили перед Игрой. Сжимая в руке короткий меч с прямым клинком, Стерх шагнул на теплый песок. Даже не теплый, а горячий – солнце давно в зените, и сквозь сандалии ощущалось, как здорово оно нагрело арену. С противоположной стороны буквально силой вытолкнули молодого парня с длинной саригамой – вертикально укрепленной на древке косой с зазубренным лезвием. Похоже, из бриттов... Бритты – хорошие воины, но этот держится не слишком уверенно. Новичок? Или притворяется? Проверим. Так, развернуть его лицом к солнцу... Не поддался, черт! Главное, сблизиться, а там – неуклюжая саригама бессильна против надежного гладия...
Проклятье! Бритт оказался совсем не прост! Отвлекающе махнул косой, а сам, оказывается, держал за спиной длинный веревочный бич... Стерх ненавидел кнуты с тех самых пор, как из свободного воина Восьмой кентурии стал рабом Игры. С ними прочно ассоциировались плети гортаторов-надзирателей, рабство, унижения... Сейчас он едва успел подставить небольшой крулый щит под удар плетеной “змеи”. Ярость в бою не лучший помощник, даже если это не настоящий бой, а Игра... Забыв об этом, Стерх бросился вперед – уничтожить, раздавить этого труса, который посмел взять в руки орудие Хозяев. Но бритт ловко отшатнулся в сторону, а в следующую секунду лезвие саригамы скользнуло под щит и полоснуло Стерха поперек живота... Ударила жгучая боль.
* * *
- Так, он выныривает, выныривает... Маша, еще кислород... Черт, снова падают все параметры... Что-то его подтолкнуло, и опять провал! Пульс, я не вижу его пульс, не заслоняйте аппаратуру! Ну давай, лейтенант, ты можешь... Тянись, рвись...
* * *
... Грязно-желтый зловонный фонтан встал у самого борта, окатив бронепалубу брызгами пены. С визгом пронеслись осколки, застучали горохом о щит... Видимо, один нашел-таки узкую щель амбразуры, потому что комендор Скиба схватился обеими руками за лицо и молча повалился навзничь. Со стороны ходового мостика наносило густой черный дым – там горели беседки с обоймами 47-мм патронов, изредка хлопали разрывы. С моря частыми вспышками сигналил ратьер: “Предлагаю сдачу, предлагаю сдачу”. Данилов, припадая на раненую ногу, оттащил тело Скибы в сторону и сам приник к прицелу.
- Эй, салажонок! - окликнул он испуганно скорчившегося за ящиком молодого матроса Жвакина. - Подноси “дуру”, чего застыл? Сейчас мы этой макаке... в самый...
Жвакин лишь помотал головой, боязливо глядя в сторону приближающегося силуэта крейсера, и тогда Данилов сходу обложил его старинным морским соленым семиярусным загибом.
- ... в сорок великомучеников и загробное рыдание! Подноси снаряды, щенок!
Вместе они подняли тяжелую чушку гранаты и поместили ее в казенник орудия. Следом черная маслянисто поблескивающая нагаром пасть заглотила цилиндрический картуз с тонкими “макаронинами” пороха. Поймав в визир середину все увеличивающегося силуэта “Читосе”, мичман мстительно улыбнулся, представив попадание шестидюймового “чемодана” куда-нибудь в машинное отделение “японца”, и рванул рычаг. Орудие ахнуло, отчетливо содрогнулась под ногами палуба. Есть! На сером, покрытом маскирующей краской борту вражеского крейсера сверкнула вспышка, и вдоль палубы “Светланы” прокатилось слабое “ура”. Но тут же сквозь пороховой дым засверкали искры ответных залпов, и что-то свирепо воющее сбило Данилова с ног, протащило по заворачивающимся листам палубного настила и впечатало в погнутый бортовой леер...
... “Светлана” доживала свои последние минуты. Немногие выжившие прыгали за борт, в ставшую неожиданно близкой воду Желтого моря. Ни одно орудие больше не действовало. Снаряд, попавший в котельное отделение, разворотил там все, что только смог, и никто из кочегаров так и не выбрался из жгучего белого тумана... Данилов лежал на палубе, глядя в низкое серое небо с быстро-быстро бегущими по нему облаками. Ног он не чувствовал, да и не знал, есть ли еще у него ноги. Тело онемело, как немеет затекшая нога или рука. По крайней мере, боли он не ощущал... Неожиданно его начали тормошить. Данилов скосил глаза и увидел Жвакина. Тот пытался приподнять его большое бессильное тело и беззвучно плакал. Слезы прожигали светлые дорожки на покрытом копотью лице матроса.
- Оставь... щенок... - трудно выговорили губы мичмана. - Уходи...
Жвакин неожиданно грязно выругался в адрес Бога, африканского носорога и царствующего императора, рванул сильнее. Впившийся в спину острый иззубренный лист корабельной стали что-то там сдвинул в поврежденном организме Данилова, и пришла боль. Острым двурогим копьем вонзилась в нутро, бесцеремонно ковыряясь там, как полевой хирург...
* * *
- Так, так, давай, милый, давай! Дыши, дыши... Маша, убери пот, ничего не вижу... А, мать-мать-мать, сердце встало! Ну что же ты, летеха, не сдавайся... Викторыч, тащи разрядники... Ну нет, лейтенант, зря я что-ли столько с тобой возился???
* * *
... Подловили их качественно, в узком распадке между двумя господствующими холмами. Головная БМП, получив в борт дымящуюся “головню” реактивной гранаты, покатилась было назад, прямо на их “Урал”, но вторая “головня” вошла под башню, и БМП внезапно полыхнула клубящимся огненным облаком. Боекомплект... Сорока рванул дверцу, успев еще заметить, как покрывается паутиной трещин лобовое стекло и дергается от попадания стриженная голова водителя. С правого склона полыхали частые вспышки, похожие на электросварку – по колонне работали пулеметы. Из-за колес третьего “Урала” засверкали пунктиры ответных очередей, пронеслись трассеры, но еще одна граната прочертила свой путь от зарослей на макушке холма до борта грузовика, и “Урал” превратился в костер.
Сорока поймал в прицел ближайшего “сварщика”, и его АКС коротко плюнул огнем, внес свои “пять копеек” в какофонию боя... Лейтенант прекрасно понимал, что шансов у него нет. С колонной, везущей продовольствие, ехало лишь несколько бойцов, из прикрытия – одна БМП, догорающая впереди. Обещали “вертушки”, но у ведущего пары “худых” забарахлил движок, и прикрытие благополучно смылось... “Черти” только этого и ждали. Борта грузовиков содрогались от частых попаданий. Похоже, нохчей тут было не меньше полусотни... Воины Аллаха, мать их... В хвосте колонны частыми басовитыми строчками забормотал ПКМ, значит, Клим еще жив... Надежда только на него, да на то, что “вертушки” все-таки вернутся. Совсем рядом с Сорокой взлетела фонтанами земля – пулеметчик нащупывал его, искал среди дымящегося железа. Лейтенант переполз в сторону, огрызнулся короткой очередью. Автомат смолк. Сорока поймал себя на том, что не отбросил пустой магазин в сторону, а бережно прибрал его в карман бушлата, и разозлился на себя: аккуратист хренов! А руки уже сами по себе нащупали новый магазин, прищелкнули его на место, рванули раму затвора...
Что-то стукнуло его по ноге – несильно и совсем не больно. Сорока скосил глаза и увидел ниже колена неправильной формы отверстие на грязной камуфлированной ткани. Из отверстия толчком выплеснулся темный густой столбик крови, осел, на глазах пропитывая штанину... Накатила тошнота. Лейтенант судорожно сглотнул, задавливая рефлекс, поднял АКС, выцеливая скрывающихся в зелени “чертей”... И увидел. Время замерло. Они были лицом к лицу – командир взвода по прозвищу Сорока и небольшая цилиндрическая штучка, украшенная поперечными витками резьбы, что делало ее похожей на болт. “Штучка” медленно вращалась в воздухе – она только что ударилась о каменистый грунт и вновь подпрыгнула. Подпрыгнула в первый и последний раз в своей бестолковой железной жизни, чтобы убить его – Сороку. Лейтенант увидел, как раскрывается лепестками корпус гранаты – точно диковинный цветок... Как отделяются осколки, а между ними вспыхивает белое ослепительное пламя. Инстинктивно он рванул автомат поближе к себе... И рухнула жаркая тьма.
Он был здесь... и нигде. Он слышал звуки удаляющегося боя, слышал, как рвут на части воздух лопасти винтов, как грохочут перепахивающие “зеленку” разрывы НУРСов... Чувствовал, как его поднимают и куда-то несут, как отчаянно матерится сержант Климов. И в то же время он был где-то еще. Наваливалась, манила, звала к себе темная бездна – и он поддавался, шел к ней, втаптывая жесткую траву подошвами сандалий, а узкий ремешок шлема привычно давил на подбородок... Легионы восстали, и – шли, шли, который день шли к Вечному городу, рассеивая мелкие отряды правительственной гвардии. Он падал с коня, сраженный предательской стрелой в спину. Шагал в гренадерском строю на шведские пушки, чувствуя, как картечь рвет тело. С последней гранатой полз навстречу все перемалывающим стальным гусеницам “Пантеры”, прорвавшейся к медсанбату... И лишь временами, когда накатывала боль, он смутно различал призраки мира живых. Гудящий и вибрирующий пол “вертушки”. Зеленый полог палатки над головой. Снова гул и свист реактивных двигателей. Белый потолок операционной и лица, одинаково закрытые марлевыми масками... Призраки таяли, ускользали. Боль словно переключала канал телевизора, и он возрождался уже другим. Сарматом, обращающим в бегство врага. Пилотом “Ильюшина”, который первым ликующе прокричал в эфир: “Мое место – Берлин!!!” Наводчиком “сорокапятки”, поймавшим наконец сквозь заливающую глаза кровь борт вражеского танка...
* * *
- Бесполезно, мы не можем его вытянуть... Разряд, еще!!! Протереть оперполе, Маша, живее! Заводись, лейтенант, ну же... Какого черта, тебе еще жить да жить!
* * *
... Это было что-то новенькое. На этот раз он отчетливо ощущал себя лейтенантом Сорокиным, понимал, кто он, и что с ним. Но в то же время он видел широкие экраны, залитые сиянием мириадов звезд, и отражение этого сияния в бесчисленном множестве бегущих огней на пульте... Видел скорчившуюся в кресле фигуру в серебристом комбинезоне... Он каким-то образом знал, что это – уже не память предков, проснувшаяся в нем. Это – будущее. А еще Сорока знал, что ему туда нельзя. Ни под каким видом. Запрещено, а кем и почему... Но тем не менее тянула к себе звездная пыль, звала... Тянуло вернуться в кресло, слиться с серебристой фигурой в единое целое. Пусть. Пусть даже ценой жизни – он должен оказаться там! А где это “там”? Неважно... Встать на свою вахту, занять место за пультом погибающего, проваливающегося во вневременье тоннельного крейсера (Сорока вяло удивился незнакомому термину), даже если вахта окажется вечной!
И тут он увидел ее – молча стоящую чуть в стороне от пульта. Такую, какой он запомнил ее в последний раз – в простом светлом платье и туфлях-лодочках. Водопад черных волос был невыразимо, невероятно прекрасен, тем более в контрасте с белизной кожи. Наталья стояла и смотрела на него, и ее лицо было белым, мертвенно, до ужаса белым... почему? Но глаза – глаза жили, и эти глаза внятно и четко сказали ему: “Не смей! Не пущу!” А потом рухнул калейдоскоп красок, и он увидел разом их всех. Юную и свежую как весенний ветер римлянку Камиллу, провожающую своего Стерха в последний поход. Курносую смешливую Настасью, обнимающую бравого мичмана в черном кителе и “нахимовской” фуражке. Санинструктора Ольгу в выгоревшей на солнце гимнастерке, прижавшуюся к танкисту с перевязанной рукой... Они были разными, женщины всех эпох и времен. Но они были – Женщинами. Всегда единственными. Всегда самыми главными. Всегда – самой Жизнью. Потому что когда зовет Настоящая Женщина – отступает даже Смерть...
Наталья вскинула руки, как бы заслоняя от Сороки манящую звездную дорогу, шагнула навстречу. Ее черные, обычно загадочные глаза блеснули гневными слезами. Губы шевельнулись слабо. Сорока скорее угадал, чем услышал эти слова:
- Дурак... Не пущу...
А потом не было ничего, кроме белого слепящего света.
* * *
- А вы, собственно, кем ему... А, ясно... Да, жив, но еще очень слаб. Нет, и не умоляйте! Говорю же – нельзя! Гражданочка! Ну что вы так смотрите, как будто я ваш личный враг?! Ну хорошо – три минуты, не больше... Не надо мне вешаться на шею! И учтите – время пошло! Маша, проводи девушку...