Бирилюсская тетрадь

9 февраля 1966 года

ПРИШЕЛСЯ КО ДВОРУ

Редакция районной газеты «Новый путь» помещалась в отдельной бревенчатой избе, состоящей из небольшого предбанника – прихожей и комнаты метров двадцати, где вдоль стен приклеилось пять письменных столов. Слева у окна стоял массивный двухтумбовый письменный стол, обитый зеленым сукном. За ним восседал сам редактор, уже в годах мужик с морщинистым лицом и посеребренными висками. Завидев меня, ввалившегося в избу, с чемоданом и большой хозяйственной сумкой, присвистнул с улыбкой:
– Богатенькое у вас хозяйство.
В стоявшей поодаль печке игриво потрескивали березовые чурки. На меня глядело несколько пар любопытных глаз, и нужно было как-то разрядить обстановку. Отставив свои пожитки в дальний угол, чтобы не мешали проходу, я снял пальто, глазами отыскивая свободный стол, но, похоже, места свободного не было. Одно из двух: либо место рабочее мне уготовано в другом месте, либо просто редакция не подготовилась к приезду, правда ставить в избе еще один стол было, действительно, некуда. Как бы угадав мои мысли, редактор Валерий Митрофанович Трубицын подбодрил:
– Ваша должность, Борис, редактора районного вещания – номенклатура райкома партии. Признаться, мы не думали, что вы соберетесь так оперативно. Не сегодня–завтра мы определелимся с рабочим местом, а пока... Вот Юра Мещеряков уступит вам свой стол, завтра он уезжает в командировку по району, а через пару дней, слово даю, все образуется.
Ответственный секретарь редакции Алексей Георгиевич Савенков был обложен макетом  нового номера, а вокруг стопками лежали письма.
Наши взгляды встретились. Я потянулся к  конвертам, давая понять, что готов начать трудовой день прямо сейчас. Ответсек долго меня изучал, а затем просто, по-свойски попросил:
– Мы тут готовим обзор читательской почты. Не посмотришь, что тут дельное, а что ерунда? Если нужна машинка, можешь за нее садиться, умеешь шлепать пальцами?
Алексей Георгиевич подошел к столу машинистки, которая в этот день почему-то отсутствовала, и снял чехол со старенькой, видавшей виды машинки «Ундервуд».
– Давай, юноша, действуй!
Работа действительно увлекла меня. Примерно за два с половиной часа я разобрал 16 писем и положил на стол редактора готовый, почти на трех полных страничках текст обзора, объединив его заголовком «О том, что волнует».   
Как работать с читательскими письмами, я научился в Ачинске от Владимира Гусельникова. Он иногда баловал меня просьбами сделать ту или иную правку. Далеее заведующий отделом писем раскладывал эти письма по тематическим папкам и делал по этим материалам недельные обзоры...
Редактор с секретарем переглянулись и, позвякивая ложками,  дружно стали хлебать  горячий чаек, а Юра Мещеряков, тридцатилетний увалень, килограммов под 90 весом, почесал кадык и, добродушно глядя в мою сторону,  протяжно скаламбурил:
– Мы литрабы, нам литру бы. – И добавил, глядя в мою сторону: – Сыграемся, маэстро!



БАРЫШНЯ, ДАЙТЕ СВЯЗЬ!

На следующее утро редакция непривычно опустела. Заболела машинистка, Мещеряков умчался по деревням, а другой литсотрудник Борис Беляев только что вернулся из поездки по району и предпочел дыму и гвалту редакционной суете кухонный стол квартирной хозяйки, где он спокойно мог перенести мысли на бумагу. Редактора Трубицина вызвали в исполком, и мы с Савенковым остались вдвоем на переднем крае. Ответственный секретарь положил передо мной список всех сельхозартелей района  и неожиданно попросил:
– Обзвони, дружок наши колхозы, может повезет, и ты сможешь заполучить информацию о делах на местах. Конечно, живая связь с людьми предпочтительнее, однако первая полоса у нас преимущественно информационная и частенько приходится «ловить рыбку» по телефону.
Савенков привычным  ритмом закрутил ручку допотопного аппарата и мне сразу вспомнилась картина «Ленин в Октябре», где перепоясанный пулеметными лентами матрос, с налитыми кровью, как у быка, глазами, нервно кричал в трубку:
– Барышня, Смольный!
Алексей Георгиевич, дозвонившись до одного из колхозов, в нескольких словах представил меня, и я положив перед собой блокнот, стал записывать. Хорошо, что председатель тамошнего колхоза оказался очень даже словоохотливым мужиком. До самого обеда я крутил эту злополучную ручку и в итоге был вознагражден. На стол секретаря вскоре легла стопка отпечатанных  информационных материалов для следующего номера. Газета выпускалась в двухполосном формате в половинном размере центрального партийного издания «Правда». Если предположить, что на первую полосу ложится только информационный блок, а на вторую попадают некоторые корреспонденции и статьи, несущие в себе аналитическую направленность, я прикинул в уме, что такую газету издавать совсем нехлопотно и тем более силами пяти сотрудников.
– А почему бы вам не перейти на выпуск четырехполосного варианта газеты? – спросил я ответственного секретаря. Тот озадаченно почесал за ухом и задумался:
– Здесь много объективных причин. У нас слаба полиграфическая база, шрифты набираем вручную, и линотип поставить некуда. Второе – расход бумаги, ее нам лимитирует краевой комитет по печати, третья причина – это изменение штатного расписания, не предусмотренного сметой.  Наше издание, Борис, партийное, и мы должны подчиняться партийной дисциплине. Ведь мы кто? Подручные партии, и этим все сказано. Никакой инициативы снизу. А ты, я вижу, орел ретивый, однако послушай совет старшего товарища.  Очень уж ты шустро взялся за дело, и это похвально. – Секретарь снял очки и стал протирать их фланелькой. – Однако, советую тебе шибко не разгоняться, врагов наживешь.
Савенков положил перед собой пачку информативных материалов, выуженных мною по телефону, и приготовился было читать, как наши взгляды вновь перехлестнулись:
– Не гони коней парень, – выдохнул Алексей Георгиевич  и углубился в чтение.

ПЕРВАЯ КОМАНДИРОВКА

Нормальные люди обычно к служебным поездкам по району готовятся загодя. Человек городской, я абсолютно не представлял себе проблем села, разве что по книгам или кинофильмам. В это хозяйство, расположенное в глубине таежного района меня послали разобраться с работой местной молочно-товарной фермы. Ходили слухи, что в хозяйстве не совсем ладно с кормами, упали надои, да и с дисциплиной было не все в порядке. Читать специальную  литературу о животноводстве у меня не было времени, и я, понадеясь на русское «авось», отправился в путь.
На ферме меня поразила полная бесхозяйственность. Пустые оцинкованные бидоны, приготовленные к заливке молоком, стояли не совсем чистыми. От ленивых  скотников, топтавших сапожищами навоз, несло таким амбре, хоть закусывай. На дворе стоял февраль, скот содержался в стойлах и выглядел уныло. Скучающие по солнышку буренки жевали сено и были грязными и худущими. Сопровождавшая меня по коровнику молоденькая девушка – заведующая местным клубом, все время сокрушалась:
– Никак не возьму в толк. Вроде бы и зимний корм есть, и хвойная витаминная добавка, и уход не хуже, чем где-либо, а надои не очень высокие. В среднем по району надаивают по 2500 литров молока на одну корову, а у нас этот показатель и до двух тонн не дотягивает.
Конечно, мне, неопытному человеку было крайне сложно разобраться в этой далеко не ординарной ситуации. На помощь пришла зоотехник колхоза. Она ввела меня в курс колхозных дел. По всему было понятно, что специалист она грамотный, дело свое знает хорошо и работу любит. Я же боялся обмишуриться и, чтобы не попасть впросак, старался задавать специалисту несложные вопросы.
На ферме не хватало людей, выпускники школы старались в деревне не задерживаться и уезжали в город, да и зарплата на трудодни была настолько мизерна, что без личного натурального хозяйства в деревне просто невозможно выжить.
Вечером этого дня меня разыскал парторг  колхоза Грибанов. Он очень тепло отзывался о рабочем люде своей артели и настойчиво приглашал на вечерние посиделки в клуб.
– Послушаем вместе местных артистов, а потом закусим, чем Бог послал. Я вас познакомлю с нашими замечательными земляками.
Грибанов так убежденно говорил, что я почти согласился, но вспомнил назидание второго секретаря райкома по идеологии Петра Ивановича Блажнова, котороый был ярым противником подобного панибратства, сам он крайне редко принимал участие в питейных мероприятиях. Я  сослался на острые боли в спине и изъявил желание отлежаться.
На следующий день я уехал обратно в райцентр, а еще через пару дней в газете появилась критическая статья под названием «Каковы условия – таковы и надои».
Этот материал вызвал в районе эффект взорвавшейся бомбы. Председателя колхоза Гриненкова вместе с его комиссаром вызвали на бюро райкома. Не знаю, какую головомойку они там получили, но чувствовалось, что воспоминание обо мне вызывало у этих руководителей першение в горле. Комиссар Грибанов не догадывался тогда, что у этого юного мальчишки-журналюги окажется сильный и бескомпромиссный характер. Уже много позже, когда страсти по поводу этой злободневной публикации в народе поулеглись, я случайно встретил Грибанова на пороге райкома партии. Был он в хорошем расположении духа. Завидев меня, первым протянул руку:
– Привет, молодой! Как жизнь бурлит?
Достав из кармана брюк сигарету, он чиркнул спичкой:
– Зла на тебя, приятель, не держу, потому что во многом ты прав! Может, по этому поводу махнем по глотку?
Грибанов щелкнул себя по кадыку, а я радостно улыбнулся. Хорошо, что обида быстро забывается, значит, он, парторг, мужик стоящий...


ЛЮБОВЬ ОПЯТЬ ПРОХОДИТ МИМО

Вряд ли я бы взял в руки учебник по животноводству или птицеводству, если бы не такой случай. В одно мартовское утро я столкнулся у порога районного управления сельского хозяйства с милой незнакомой женщиной. Столкнулся лоб в лоб, так что мои губы чуть не коснулись ее подбородка. Женщина оказалась  зоотехником из Красноярска и работала в краевом главке. На вид ей было лет тридцать, может немного меньше. Сам того не осознавая, я инстиктивно бросился в омут  вспыхнувшей страсти. Ирина, так звали мою новую знакомую, приехала сюда в командировку, дней на десять, по обмену опытом в своей отрасли. Остановилась она в местной гостинице, в отдельном номере. Уже на вторую ночь ее пребывания  в райцентре, я пробирался к гостинице партизанскими тропами, стараясь оказаться незамеченным. В деревне испортить репутацию крайне легко, стоит только дать повод. К счастью, вел я себя очень даже пристойно, не привлекая к себе пристального  внимания. Народ привык видеть меня одним, даже в кино, в районный клуб я приходил всегда один и, когда после сеанса в зале зажигался свет, не искал оценивающим взглядом спутницу, с кем можно было в одночасье познакомиться. Исключения, правда, были. В местную чайную попить пивка я как-то заходил дважды с нашим литературным сотрудником Борисом Беляевым. Он неизменно был одетым в поношенном ватнике с тряпочной шапкой-ушанкой и похож был не на районного журналиста, а, скорее, на сбежавшего зэка. У этого парня почему-то все время нервно  мигали глаза.
Так тайно я бегал к Ирине все эти дни ее командировки, обещая любовь на этом не закончить, а с новой силой продолжить ее в Красноярске. Так уж вышло, что, видя мою заинтересованность, Ирина посоветовала взять в библиотеке  популярные книги о животноводстве, птицеводстве и даже полеводстве. Конечно же, я их не штудировал, но с интересом пролистал, а в некоторых местах, что было непонятно, подчеркнул карандашом. За день до своего отъезда Ирина устроила мне экзамен в произвольной форме и осталась довольна моими общими знаниями. Теперь я мог в удобное время в определенном месте ввернуть нужное словечко, чтобы прослыть не столько эрудитом, сколько человеком, «шурупившим» в проблеме не на дилетанском уровне.
Наступил день прощания с женщиной. Только перед самым расставанием я признался специалисту из Красноярска, что мне неполных двадцать лет. У меня складывалось впечатление, что Ирина об этом догадывалась.   Последний автобус отходил в шесть часов вечера, и было уже довольно темно. Боялся я зря. Никого из пассажиров больше не было  Мы стояли одни под блеклым светом фонаря. По иронии, день проводов оказался международным женским днем, и я нервно теребил в кармане коробочку с духами «Красная Москва», подыскивая нежные слова и гладя Ирину по розовым щечкам. Я не испытывал к ней любви, однако мое сердце было преисполнено нежностью. В тот вечер я на сто процентов был уверен, что новый виток любви продолжу в Красноярске. Этому не суждено было случиться. Я поздравил Ирину с женским праздником и поцеловал в губы. Прижимая к себе мой подарок, она вскочила в автобус и нежно махнула рукой. Я поймал на себе этот последний взгляд. Мне показалось, что был он задумчивым и грустным. Неискушенному в большой любви, мне было тогда невдомек, что Ирина сквозь оконное стекло, прощается со мной навсегда!

ПЕШКОМ ПО ЗАМЕРЗШЕЙ РЕКЕ

Было довольно морозно, и мне предстояла короткая командировка в ближний колхоз на отчетно-перевыборное собрание. И здесь я хочу заострить внимание читателей. В связи с тем, что мои записки носят строгий художественно-документальный характер, я позволю сделать некоторое  литературное отступление. Эпизод, о котором я хотел Вам поведать уже использован мной в жанре малой прозы , на основе которого был написан рассказ «Двести строк в номер». Он был опубликован в сборнике моих повестей и рассказов, вышедших в 2004 году в одном из петербургских издательств. Основа этого повествования – документальна, однако, как и положено, в рассказе использовано право автора на художественный вымысел. Только здесь автор позволил себе отступить  от своего правила – изменил фамилии героев и названия населенных пунктов, где эти события имели место. Привожу этот рассказ полностью. В нем я  попытался, по возможности, раскрыть характер главного героя, прототипом которого являлся сам.

ДВЕСТИ СТРОК В НОМЕР...

Сизые кольца дыма клубились над столом  редактора районной газеты «Заветы Ильича». Рядом с настольной лампой высилась стопка подготовленных материалов, а прямо перед ним был разложен макет ближайшего номера. Федор Кузьмич, так звали шефа сельской районки, заметно нервничал. Выпуск был запланирован на завтрашний день, а материалов не хватало. Шеф суетился. Обстановка действительно была нервозной. В кабинете лиц не различишь, как говорится, хоть топор вешай. Постоянно звонил обшарпанный, с обмотанной изолентой трубкой, страдалец-телефон. Звонили отовсюду: из дальних колхозов передавали сводки по надоям молока в зимний период, из райисполкома просили прислать журналиста на районную сессию, а из приемной секретаря райкома партии позвонили и напомнили о перевыборах председателя колхоза «Светлый путь». Это хозяйство было самым ближним от районного центра. Если перебежать напрямик  закованную морозом речку, то будет не более пяти километров, что для сибирских жителей не расстояние...
Илья Кравцов, молоденький, с редким пушком под носом, легкий на ногу, корреспондент сидел за стареньким  письменным столом и разгадывал кроссворд из центрального журнала «Огонек». Несколько дней назад Илья вернулся из командировки в дальний леспромхоз, привез оттуда парочку проблемных статей на промышленную тему да репортаж с делянки под рубрикой «Журналист меняет профессию». Так уж вышло, что в бригаде заболел чокеровщик, и начальник лесопункта предложил юному газетчику прочувствовать на деле, что такое лесорубский хлеб. Бригадир на делянке хоть и не был словоохотлив, но учителем оказался толковым, через пару часов Илья уже цеплял хлысты сноровисто и быстро. Правда, в конце третьей смены ладони были все в ссадинах и измазаны зеленкой, но это не беда. Назвался груздем, как говорится в пословице, полезай в кузов. Ребята из бригады приняли корреспондента, как своего, и даже подарили на память алюминиевую миску с ложкой.
Илья был так увлечен разгадыванием слов, что и  не заметил, как на его плечо легла рука Федора Кузьмича:
– Кравцов, зайди ко мне, халтуру я тебе приготовил.
Редактор уже не выглядел так подавленно, и на его лице застыла улыбка. Странный был этот редактор. В лексиконе идеологического работника должны были быть высокопарные слова, а этот, словно страдал косноязычием. Работу он называл «тары-бары-растабары», а командировку – халтурой. Он так и говорил подчиненным:
– Работа наша, тары-бары-растабары, для трудового народа, как и разведчики – невидимый фронт. Номер мы делаем три дня, и  столько же он живет, пока в почтовые ящики сельчан не опустят следующий. Посмотрит работяга нашу газету, полистает и отложит в сторону. Районная сплетница и есть сплетница. А ведь это, друзья, далеко не так. Нужно так делать газету, чтобы тот же сельчанин прочитал ее от корки до корки, а взволновавший материал так задел за душу, что он возьмет в руки перо и бумагу и напишет отклик на понравившуюся статью. Это и есть, коллеги, обратная связь с массами...
– Ты вот чего, Ильюша, прогуляться до «Светлого пути» не желаешь?
Федор Кузьмич лукаво заглянул молодому коллеге в глаза и продолжил:
– Из райкома звонил инструктор Калинин. Сегодня там  отчетно-выборное собрание. Он проводит, просил, чтобы осветили в прессе. Начало в шесть вечера.
Редактор взглянул на часы. Было без четверти два. Стекла окон были изрисованы морозом, Илья положил  ладошку на стекло форточки и почувствовал озноб. Ехать в тридцатиградусный мороз в соседнюю деревню ему явно не хотелось, но и перечить шефу парень  тоже не решался.
– Иди, Кравцов, домой отдохни, – прервал раздумья корреспондента Федор Кузьмич, – а в  пять часов за тобой заедет на газике наш шофер Косолапов и добросит тебя прямо до Кукуевки, до крыльца правления. Там переночуешь, а завтра с инструктором Калининым вертаешься на лошади. Председатель сельсовета распорядился отправить подводу в райцентр. Значит-ца, по рукам?
Редактор  в благодушном настроении сел в кресло и уже вдогонку уходящему сотруднику, крикнул:
– Не забудь выписать командировку на три дня и деньги.
Едва Ильюша вошел в избу, где снимал небольшую комнатенку у старенькой бабушки Наташи, его обдало домашним теплом. Бабушка подбрасывала березовые чурки в жаркую пасть печки, а на конфорке булькали в котелке кислые щи, испуская луковый аромат. Илье здорово повезло, ему вообще везло на встречи с добрыми людьми. А здесь, в Сибири, их и подавно, пруд пруди.
Баба Наташа в недалеком прошлом была учительницей. Преподавала сразу несколько предметов. Русский язык с литературой, историю и географию. После Октябрьских событий семнадцатого года послали девчушку учиться в учительский техникум. Так, с дипломом педагога и появилась юная учителка в районном центре, в селе Бирюсинке. Думала на время, а оказалось – навсегда. Здесь и судьбу свою нашла – Ванюшу  Полушкина. Он заведовал избой-читальней и был большевистским агитатором. В сорок первом ушел Иван на фронт и вскоре сгинул в лесах на подступах к Москве. Детей у Наташи своих не было, в молодости сделала она, то ли по легкомыслию, а может, и житейские обстоятельства заставили, аборт у местной знахарки-повитухи. Результат оказался плачевный, врачи в соседнем уезде еле выходили, и радость материнства осталась для Натальи несбыточной мечтой...
Бабушка оченеь привязалась к Илье, готовила ему пищу, стирала белье и ухаживала, как за родным внуком. Молодой человек тоже сильно прикипел  к бывшей сельской учительнице. Каждое утро он начинал с физзарядки, а наполнялся  энергией нехитрой: колкой дров и ходьбой по воду. Ближайший колодец был в ста метрах от избы и Ильюша с удовольствием, гремя коромыслами, прохаживался по утреннему селу, приветливо раскланиваясь с односельчанами. Как-то бабушка сильно захворала, признали доктора у нее пневмонию, но постоялец в больницу хозяйку не отпустил, сам делал ей уколы и давал лекарства, а в первые дни болезни даже обкладывал ее спиртовыми компрессами. Редакционная уборщица тетя Глаша добродушно подтрунивала над новеньким журналистом:
– Приехал в деревню добрый молодец за красной девицей, а получил старенькую бабушку, которую бросила Красная Шапочка...
Илья отдыхал на железной панцирной кровати и пускал клубочки дыма. В кармане лежало командировочное удостоверение и красненькая десятка – аванс на расходы. Молодой человек прекрасно понимал, что в деревне, куда он едет, столовых нет, а добрые люди, которые приютят, накормят и напоют. А деньги, это так, на всякий случай, вроде резерва на покупку сигарет или бутылочку водки распить с хорошим человеком. Веки Ильи дрогнули. Сквозь полудрему он услышал знакомый автомобильный сигнал. Это подъехал к калитке редакционный шофер Косолапов. У этого мужика было большое хозяйство. Кроме кур и гусей, он держал двух свиней и корову с теленком. Кравцов все удивлялся, как можно со всей этой живностью справляться, да еще баранку крутить? И при этом горькую не забывать.
Жена Косолапова выдавала книжки в районной библиотеке и проводила тематические диспуты со школьниками. Двое детей шофера – близняшки Света и Люда ходили в старшую группу детского сада. Обычная сельская семья, каких здесь в деревне было много...
Илья выскочил за калитку, на ходу наматывая шарф. В руке он держал маленький портфельчик, больше напоминавший мини-чемоданчик. Там лежало самое необходимое, тетради, ручки, фотоаппарат, сигареты, спички и даже одеколон. Что еще нужно командированному журналисту? Полный джентльменский набор.
Заурчал мотор, набирая обороты. Илья, поеживаясь, натянул шарф на самый подбородок. В машине было холодно, изо рта шел  морозный пар. Подъезжая к замерзшей реке, Косолапов сбавил обороты.
– Послушай, Ильюша, – скаламбурил шофер в рифму. – Отсюда до Кукуевки максимум четыре версты. На дворе еще светло. Спокойно за час доберешься. Понимаешь, у шурина сегодня день рождения, он с утра баню наладил. Не в климат мне сейчас ехать, настрой не тот. Может, махнешь один? Напрямик по реке двести метров, а потом по тропочке километра три с хвостиком, держись правой стороны и ты в Кукуевке, а завтра я за тобой ближе к вечеру зайду и приглашу на пельмени под мой «чемергес». Ну что, договорились?
Кравцов вышел из машины и носком ботинка уткнулся в сугроб. Наст был крепким. Он взял в руки чемоданчик, и, не снимая перчаток, ударив Косолапова по плечу в знак согласия, спустился к реке. Шофер еще некоторое время понаблюдал, пока Илья пересекал реку, а когда он, приближаясь к противоположную сторону, превратился в еле заметную точку, нажал на газ.
Тропочка спиралью уводила вверх, и Кравцов слышал, как певуче скрипел снег под его туфельными каблуками. Он так и не удосужился разориться на валенки. Илья взглянул на небо, солнце уходило за горизонт, начинало темнеть. Вот и первые звездочки появились. Молодой человек прибавил шагу. Очень хотелось поспеть к началу собрания. Илья дороги в деревню не знал. Он шел по плану, который начертил ему Косолапов. План был довольно примитивным. Две прямые, с общей точкой, это отсчет того берега и небольшая рогатка вправо, держать нужно было правой стороны. До рогатки было еще далеко и журналист, дабы скоротать время, стал мурлыкать себе под нос заунывную мелодию одной народной песни. Он шел по узкой  тропе и вскоре обнаружил, что идет чуть не на ощупь. Нашарив в кармане спички, Илья посветил на часы, стрелки показывали без четверти пять. Вот когда Кравцов пожалел, что не взял с собой карманный фонарик.
– Надо же, все что надо для дела взял, даже одеколон «Шипр» прихватил, старая холостяцкая привычка и вдали от дома вкусно пахнуть.
Шаг за шагом, продвигаясь вперед, Илья с ужасом обнаружил, что правый ботинок соскочил с колеи и завяз по щиколотку в снегу. Он сделал шаг влево, и второй ботинок, тоже погрузился в снег. На ногах у Ильи были предусмотрительно надеты шерстяные носки, однако усилившийся морозец стал колоть по стопам, пальцы начали деревенеть. В голову неожиданно пришла дерзкая идея ползти по снегу, используя вместо лыж дермантиновый чемоданчик. Кравцов лег на живот, высвободив ноги из-под снега, положил под брюхо  портфельчик и пополз. Метров через десять молодой человек почувствовал, что силы стали покидать его. Пальцы рук, которые еще только что слушались его,стали чужими. Илья стащил перчатки зубами и долго отогревал немнущиеся пальцы своим дыханием. Как только они начали сгибаться, он вынул из портфеля  несколько листков бумаги, положил их за пазуху, затем на ощупь вытащил один листок и поджег, благо спички были сухими. Дорожки видно не было, кругом вековые сосны и кедры, а впереди непролазная темень и полная глухота. Илья вынул из-за пазухи листочки бумаги, поджег их и стал пламенем отогревать обескровленные пальцы.
Ситуация и впрямь вышла пиковой. Помощи Илье было ждать неоткуда. Центральная усадьба колхоза «Светлый путь» находилась поблизости в каких-то, может быть, двух с половиной километрах пути. Кравцов прислушался, вокруг зловещая тишина и непроглядная темень. Рядом стоял могучий, в три обхвата, кедр. Илья сел на свой чемоданчик, наст оказался крепким и под телом не провалился. Журналист прижался  спиной к стволу дерева, укутал шарфом подбородок и крепко задумался. В такой передряге ему, девятнадцатилетнему парнишке, бывать еще не приходилось. С хулиганами дрался, меж ножей в общаге ходил, там жило много бывших уголовников, тонул даже в Днестре. Это было три года назад под Тирасполем. Днестр – река глубокая. Обрыв – почти у берега. Промчался случайный катер, нагнал волну, она и захлестнула неопытного пловца, который и держался на воде кое-как, Илья схватил «огурца» и погрузился в воду. Два раза выныривал, хватал воздуха и снова уходил под воду. День был солнечный, на пляже было людно, парня заметили и вытащили из воды. Илья полежал на берегу, оклемался быстро, даже медицинской помощи не понадобилось, все произошло в считанные минуты...
... Кравцов зажег спичку и снова посветил на часы, стрелки циферблата остановились на отметке семь.
*  *  *
А в это самое время в колхозном клубе – большой пятистенной избе, вмещающей около сотни человек, гремели словесные баталии. Председатель колхоза Франц Генрихович Крафт закончил читать отчетный доклад. Из него стало понятно, что хозяйство справилось с годовыми поставками государству молока, средний удой на корову составил две тысячи шестьсот литров. С сельхозкультурами дела обстояли хуже. Райком партии как кровожадный комар, сидел на теле председателя, да что на нем, все руководители хозяйств мучились от чиновничьего беспредела, и выжимал, выжимал план по сдаче зерна. Что касается ржи – с Божьей помощью натянули, а вот с пшеницей немного обмишурились, недотянули до этого плана десяти процентов. Подвели затяжные летние дожди. Нечем было хвастаться и по сдаче мяса, слабой оказалась кормовая база, заготовили недостаточно сочных кормов. Бедный председатель сидел в президиуме и обливался потом, а в это время  слегка  поддатые для храбрости колхозники выходили на трибуну и изливали в зал наболевшие проблемы. Кто-то ругал руководителя хозяйства, кто-то, наоборот, его рьяно защищал. Райком партии настаивал на смене руководителя. В райком поступали сигналы о пьянках председателя, нерачительном распределении им материальных средств. Инструктор райкома Калинин привез с собой преемника – молодого агронома из райсельхозуправления, недавнего выпускника аграрного вуза. Виктор Андреевич Томилов, так отрекомендовался претендент, рассказал свою биографию. Она была очень типична для поколения тридцатых годов. Военное детство, школьные годы в период разрухи народного хозяйства. Смерть вождя народов пришлась на получение аттестата зрелости и выбора профессии. Перед колхозниками стоял зрелый специалист, тридцатилетний мужчина с большими лучистыми глазами и зажигательным, хорошо поставленным, ораторским голосом. Зал гудел, как встревоженный муравейник. Мнения сельчан разделились: одни пели хвалебные оды старому председателю, другие с любопытством поглядывали на новичка, напутствуя его принять новую должность. Победил, как всегда бывает, житейский прагматизм. Крафт, старый матерый хозяйственник, руководил артелью уже двадцать лет. Шел Францу Генриховичу сорок седьмой год. Был он из немецких переселенцев, которых вождь народов Сталин, сгонял, как неблагонадежное, по его мнению, население, в сибирскую глухомань.
Франц с родителями и братом поселились  в Кукуевке сразу перед войной. В трудную военную годину он вместе с родителями  и старшими братом работал в полеводстве, а в победном сорок пятом, парня заметили. Он к тому времени руководил полеводческой бригадой. И поставили на хозяйство. В это время это был рисковый политический шаг – сажать немца в кресло руководителя, поэтому районное начальство, поддержав молодого председателя, утверждать его не спешило. Добрых десять лет проходил руководитель колхоза с обидной приставкой: исполняющий обязанности. Наконец, в 1956 году вышло долгожданное Постановление Совета Министров СССР о снятии с немцев-переселенцев всех ограничений. К тому времени Франц успел окончить сельхозтехникум и курсы мастеров регионального объединения «Сельхозтехника». Его в спешном порядке приняли кандидатом в члены КПСС и уттвердили в должности. Так он и командовал хозяйством, в котором из ста двадцати колхозников, больше пятидесяти были такими же, как и он, немцами. За эти два десятка лет Франц с земляками отстроили новый коровник, маслозавод, большую мастерскую с подсобными помещениями и даже свою хлебопекарню.
Да, Франц зачастую прикладывался к стопке, но к этому, как ни странно, вынуждали обстоятельства. Легкий на подъем, он заводил деловые знакомства с  руководителями промышленных предприятий края, угощал их своим фирменным самогоном с тройной угольной очисткой, настоянным на душистых травах, и результаты не замедлили сказаться. Предприимчивый Крафт на протяжении многих лет обеспечивал хозяйство стройматериалами и шефской рабочей силой. А с властями настоящей дружбы так завести и не смог. Не любил председатель унижаться и кланяться.
Все колхозники, кто не уместился на стульях, стояли в проходах и хлопали в ладоши, а когда стали подсчитывать голоса, аудитория взорвалась овациями: подавляющим большинством голосом верх одержал старый, умевший держать удар, председатель.
*  *  *
Илья делал все, чтобы не заснуть. Он вытянул из брюк английскую булавку, которая крепила верх его штанов, вот лентяй, пуговицу в очередной раз забыл пришить. Кравцов снял перчатки и раз за разом колол онемевшие пальцы.
– Вот здорово, хоть что-то острое оказалось при мне, – подумал Илья и стал  растирать и колоть уже заиндевевшие щеки.
Усталость, однако, взяла свое. Глаза стали предательски слипаться. Он усилием воли разомкнул веки и от изумления застыл как статуя: на парня, чуть не в упор глядели несколько маленьких зеленых огоньков. Илья снова уколол себя в щеку булавкой и всмотрелся в темень. Нет, не ошибся. Посчитал даже. Шесть огоньков. Слева направо–шесть. Посчитал в обратном направлении, число то же. Кравцова охватил животный страх. Неужели это волки? Журналист слышал от местных старожилов, что в этих краях серые хищники водятся. На дворе стоял морозный март, и появление волков выглядело вполне логично: голодная стая вышла на поиски пропитания.
– Ну, Илюха, дело твое глухо, – процедил про себя Кравцов и стал вспоминать, что надо делать при случайной встрече с хозяевами леса. Мужики в селе говорили, что волки очень боятся огня. Илья  стянул с себя шерстяной шарф, выбил из под ног портфельчик, нашарил там одеколон, вывернул колпак и , облив шарф душистой жидкостью, поджег его спичкой. Шарфик вспыхнул, и Илья стал размахивать им перед собой. Сполохи пламени осветили темноту, зеленые огоньки продолжали светиться, но с меньшей резкостью. На черном фоне огоньки выделялись рельефней. Спирт быстро выгорал. Парень снова облил поверхность шарфа, оставшейся во флаконе жидкостью и, поджигая, закричал во всю мочь:
– Спасите, люди добрые!  Здесь волки!
Илья кричал, по его щекам катились тут же превращавшиеся в ледышки слезы. Лес отвечал на его мольбу равнодушным молчанием, а все крепчающий мороз подавал свой голос еле слышным сухим треском вековых сучьев...
*  *  *
Федул Карпыч, местный кукуевский лесник, прогуливался по тайге со своей неизменной подругой русской борзой Настей. Жил он отшельником отдельно от людей на склоне Оленьей горы, так ее прозвали местные жители с незапамятных времен. Биография у лесника была с точки зрения анкеты никудышная. За свои пятьдесят шесть лет жизни мужик свыше двадцати пяти лет провел за решеткой в тюрьмах и дальних лагерях. Последний свой срок за убийство подельника он тянул здесь, в Красноярском крае. Что они там не поделили между собой, бывший зэк никому не рассказывал. Дали Федулу за этот «подвиг» пятнадцать лет строгого режима. Как лесник выжил в этом кромешном аду, он и сам удивляется. Работал, как все, на лесоповале, и был при бензопиле. Работа тяжелая. За день так намаешься, что ни рук, ни ног не чувствуешь. Выручал, зачастую, возраст и природная сметливость. К сорока годам выглядел Федул Карпыч дряхлым стариком. Почти все зубы выпали, цинга задушила, а лицо такими глубокими морщинами жизнь избороздила, что ни дать ни взять – старец. Его уже на пятом десятке уважительно называли дедом. В молодости лесник познакомился с плотницким ремеслом. Рубил дома, бани, коровники. Шабашил по окрестным деревням и всегда был при деле. А на зоне Федул в авторитете ходил и пилой пользовался от случая к случаю. Как вальщик был он не сноровистый, однако нарядчик его жалел, и норму Федулу записывали от фонаря, а за это добро  зэк отрабатывал в поселкке без конвоя на строительстве: то «хозяину» крышу поправит, то сарай собьет, да мало ли работы в таежной глубинке? Хозяин, то есть начальник лагеря, имел в поселке усадьбу в тридцать соток. И бесплатный батрак с топором и пилой был всегда при деле и справных харчах. Благодаря «шефу» он и на волю вышел по двум третям, то есть на пять лет раньше срока...
Широкие лыжи Федула скользили по снежной целине, а собачка Настя бежала рядом, тяжело дыша, тыкаясь мордой в тулуп хозяина.
– Что, Настена, устала, девочка?
Федул потрепал суку тяжелой кожаной рукавицей по холке и прошамкал:
– Еще кружочек сделаем и кушать пойдем.
Впереди перед собой лесник увидел могучий кедр. Припоясанный к ремню фонарик ударил светом в комель дерева. Мужик решил остановиться и справить малую нужду. Обходя комель, лыжи наткнулись на какой-то предмет. Федул посветил фонариком и увидел маленький, заиндевевший от мороза, чемоданчик. Он с трудом оторвал его от наста и потряс его. В чемоданчике явно что-то лежало. Мужику показалось, что там зашелестели книги. Лесник «слил воду», застегнул на пуговицы ширинку ватных брюк и с облегчением вздохнул. Он посветил фонариком вокруг и поднял из снега обожженную тряпку. Обойдя кедр, Федул наткнулся на что-то мягкое. Лесник посветил на комок и пришел в удивление. Там, свернувшись калачиком, лежал юноша с поднятым воротником и нахлобученной на самый нос, шапкой. Федул снял свои лопаты-рукавицы и стал тереть парню лицо и уши. Лесник вспомнил, что в плоской фляжке, которую он всегда носил с собой, есть немного самогона. Старик приподнял голову парня и, отхлестав его по щекам, разжал пальцами рот и с силой всунул туда горлышко фляжки. Часть самогона стекла по лицу на пальто, а та, что попала парню в рот, вызвала кашель. Мальчишка открыл побелевшие веки и слабым голосом спросил:
– Кто здесь?
Лесник отцепил лыжи и стал массировать страдальцу щеки, руки и ступни ног. Юноша потихоньку стал приходить в чувство, щечки его порозовели. Лесник расстегнул тулуп, размотал с себя, обвязанный вокруг спины платок из собачьей шерсти и велел парню укутаться.
– Ты вот что, малец, не серчай на меня, старика. Побудь покуда здесь. Я разом обернусь, санки привезу. Без санок мы с тобой здесь не обойдемся. Ну, так я пошел, скоречко возвертаюсь. Настена, ко мне, – скомандовал  старик и , надев лыжи, исчез за деревьями, унося на боку тусклый свет  карманного фонаря...
*  *  *
Захмелевший Степан Косолапов все никак не мог попасть рукой в рукав тулупа. Кисть повисла плетью и никак не хотела слушаться. Подошла жена Нина и помогла одеться. Шапку-малахайку он нахлобучивал уже на ходу, Нина поддерживала мужа, все боялась, что поскользнется на снегу. Вечер удался на славу, шурин Степкин постарался. Сегодня ему,  исполнилось тридцать девять лет.
– Последний раз тридцать, – все сокрушался Венька-именинник. – А на будущий год будет уже сорок. А тридцать, слышишь, не будет уже никогда. Давай за это выпьем!
Стол был накрыт щедро, Неля – супруга, постаралась на славу. Поросенка жареного примяли сразу. Неля выставила на стол тарелки со студнем, латку с тушеным кроликом и любимые Венькины сибирские пельмени. К Степкиному уходу на столе творился полный развал, гости почти все ушли, оставив на столе тарелки с объедками и груду пустых водочных бутылок. Венька, колхозный механик, решил на этот раз не мелочиться и велел супружнице на стол самогон не ставить, а обойтись казенной водкой. Все было хорошо, да забыл Степан гармошку из дома взять, вот и вышло, что начали за здравие, а кончили чуть не за упокой. Песни так и не попели, а какие песни без гармошки, срамота и только. Каждый пытается друг друга перекричать, а в разноголосье без музыки и песня – не песня.
Степан с Ниной вошли в калитку дома далеко за полночь. Дети уже мирно сопели, и через дверь было слышно их дыхание. Нина постелила белье на широченную, как аэродром, самодельную тахту, ее смастерил еще ныне покойный косолаповский тесть, и утомившийся Степан плюхнулся под одеяло и распластался без движений всей своей мохнатой тушей, будто подкошенный картечью лось. И только в середине ночи натяжно заскрипели пружины, и тихий Нинин голос под тяжестью тела мужа жалобно просил:
– И когда ты уже кончишь, бугай шестипудовый?...
*  *  *
Ильюшка лежал на мягком топчане в хижине лесника Федула и не верил своим глазам. Еще какой-то час-полтора назад он сидел, скрючившись, у подножия кедра, безо всякой надежды на спасение. Бог, видимо, на свете есть, он и послал на выручку лесника. Федул вместе с Настей вернулись и притащили санки. Илья сел в них, как король, и на длинной веревочной сцепке лесник приволок парня к сторожке. Обморожение оказалось не таким уж грозным. Федул Карпыч растер тело юноши самогоном, спина так и пылала багрянцем. Немного померзли уши, нос и кисти рук. Как ни оттирал  лесник эти места, белизна не уходила.
– На ночь еще водочный компрессик поставим, а поутру сальцем барсучьим смажем, – шамкал лесник, выжимая в миске с самогоном махровое полотенце. – Завтра утром будешь у меня как огурчик!
Тихая, уединенная жизнь старика, в один момент наполнилась каким-то смыслом. Он привык рано вставать и поздно ложиться. Днем вместе с Настей они болтались по тайге, а вечерами к Федулу частенько забегали шабашники за дешевым самогоном, у лесника был аппарат на славу, слаженный из нержавейки. В целях конспирации он вырыл неподалеку землянку, замаскировал ее ветками и там варил свое зелье, разливая готовое пойло в трехлитровые банки. С электричеством в деревне были частые перебои, поэтому лесник больше пользовался керосиновой лампой. Ни телевизора, ни приемника в его обители не было, газет он тоже не читал, разве что те, что визитеры случайно оставляли. Не так давно приезжал лесничий, пообещал телефон с трещалкой поставить. Покрутишь ручку, телефонистка тебе ответит и соединит, с кем попросишь...
Илья лежал с закрытыми глазами на топчане, заботливо укутанный теплым одеялом, а лесник, сидя на колченогой табуретке, затягивал козью ножку.
– Не было ни гроша, а вдруг алтын.
Лесник отеческим взглядом окинул безмятежно спящего парня, и его лицо озарилось беззубой улыбкой.
– Вот Боженька мне и сыночка послал, – пустил неожиданную слезу сентиментальный старик.
Он вспомнил всех своих зазноб, что случались у Федула в кратковременных промежутках между посадками, и улыбка сменилась брезгливой гримасой:
– Какие сами, такие и сани...
У лесника и доброго нечего было вспомнить, одни оборванные шалашовки с бланшами под носом. С такими разве можно семью создать?
Федул Карпыч прилег на лежанку и размечтался. Явилась старику такая благостная картина:
«Сидит старый Федул в благоухающем саду, качается  в гамаке между березами. На клумбах розы растут, яблочки наливные с упругих веток подставили солнцу румяные бока. А рядом с гамаком в песочнице играются Федуловы внуки, мальчик и девочка. На крыльцо хаты вышла невестка, статная красавица в шелковом кокошнике и позвала все семейство к столу. На расшитой скатерке – тарелочки с ровными ломтиками сала, здесь же – огурчики солененькие, а из эмалированной кастрюли, что стоит на краю стола, несется щекочущий ноздри аромат уераинского борща. Садится Федул во главе стола, по правую сторону сын в образе Ильи, а по левую сторону – невестка, пока без имени. Рядом с ней сели дети-шалунишки, ложками о стол стучат и смеются беззаботно. Поднялся Илья, разлил по рюмкам водку и тост произнес:
– За твое здоровье, батя!  Долгих и счастливых тебе лет жизни».
Утром Илья проснулся в хорошем настроении. Слегка побаливали уши и кончик носа. На душе, тем не менее, было тревожно, ведь отчет о собрании был сорван. Нужно было что-то предпринять, и Кравцов шевелил мозгами, как выпросить у председателя колхоза на время оригинал доклада? Федул запалил керосинку и поставил чаек. Появляться в правлении артели журналист посчитал неуместным, да и вопросы неудобные могут возникнуть. Ему пришла в голову идея написать председателю записку. Лесник ее передаст, как сможет, отмажет и принесет отчет. Илья вернется в район, быстро сделает материал и постарается возвратить доклад через сельсоветовского посланника. Недаром говорил редактор о его вояже в райцентр. Илья вышел на крыльцо, зацепил ладошкой пригоршню снега и стал растирать щеки. По двору уже бегала Настена, играясь мясной косточкой.
Старый лесник обернулся довольно быстро. Илья только и успел, как наколоть десяток чурок и побриться опасной бритвой, что лежала у Федула на полке. Рядом висел ремень для правки лезвий. Кравцов попытался поточить острие, но у него ничего не получалось. Побрившись кое-как, Илья посмотрел на себя в зеркало, в нескольких местах кровоточили порезы.
– Ну, ты, мать честная, даешь! – воскликнул  лесник, раскрывая настежь притвор сторожки и впуская мороз в сени. – С такой вывеской нельзя на люди идти.
Федул положил папку с отчетом на лавку и полез в коробку из-под зефира, там лежал кусок чистой марли. Илья обтерся бинтовой тряпочкой, в нос ударил запах ядреного первача.
На сельсоветовской лошади Кравцов ехать отказался: врать людям не хотелось, а говорить правду – тем более. Погода стояла ясная, мороз поослаб. Термометр, что висел снаружи сеней, показывал двадцать пять градусов. Идья вернулся в хату и стал надевать просушенные теплые ботинки.
– Ты, малый, вот чего, – засуетился старик. – Один заезжий охотник забыл у меня валенки, так они, чай, третью зиму лежат без дела. Валенки ладные, с кожаными задниками, накось, примерь!
Федул протянул Кравцову сверток. Обижать лесника не хотелось. Илья натянул обувку и прошелся по избе. Они оказались немного свободными.
– Что, велики малость? – спросил наугад дед. – Если малы – плохо, а коль велики – дело поправимое. – Федул распорол старое ватное одеяло, выгреб из него горсть ваты, разделил ее на две части и вставил в носки валенок.
– А теперича как?
Илья натянул обувку и подпрыгнул трижды, валенки сидели на нем ладно.
– Вот теперь можно и в путь!
Федул почесал свою окладистую бороду и стал натирать мазью лыжи.
– Я провожу тебя до самого берега, так душе спокойней будет.
Кравцов пытался было затолкать ботинки в чемоданчик, но они никак не хотели туда влезать. Илья положил их под лавку и про себя отметил: будет повод еще раз навестить своего спасителя.
– Скажи-ка, Федул Карпыч, – журналист с любопытством разглядывал лохматую бороду-метлу лесника. – А были ли волки на самом деле? Ведь я отчетливо видел несколько пар зеленых огоньков. Ты, часом, следы серых не обнаружил?
Старик зачерпнул из бидона ковшик ледяной воды и, жадно выпив, смачно выдохнул:
– Может и волки, а може и глюки. Следы волчачьи, если они и были, занесло порошей. Что ж теперича об этом толковать? Живой остался, и слава тебе, Господи!
Федул подошел к стоявшей на полке печки иконке и перекрестился.
Выглянуло солнышко и ослепило  белизну макушек деревьев. Впереди шел размашистым шагом лесник Федул, за ним чинно, размахивая портфельчиком, Илья Кравцов, а замыкала шествие рыжая борзая Настена. Путь до берега показался  Илье недолгим. Он  опять вспомнил вчерашний вечер и ужаснулся. Парню никак не хотелось верить, что это именно он оказался тем самым беспомощным живым комком, что обнаружил Карпыч под исполином-кедром. И что бы случилось с ним, Ильей, облюбуй лесник для малой нужды другое дерево или куст?
– Скоро мне телефон поставят, – прошамкал на прощание Федул Карпыч. – Так ты, того, позванивай по случаю, не забывай старика. Мы ж теперь с тобой вроде как близкие родственники. Давай, что ли, полобызаемся на прощание.
Дед смахнул слезу и потрепал парня по воротнику пальто. Илья взмахнул портфельчиком и спустился к берегу. Похоже, его одиссее светил «хэппи-энд».
*  *  *
Первым, с кем столкнулся Кравцов у редакционной двери, был шофер Степан Косолапов. Он долго сметывал с бурок снег и, едва завидев молодого корреспондента, расплылся в  широкой улыбке:
– Ну как, обмыли нового председателя? – живо поинтересовался Степан.
– Обмыли, обмыли, – в ответе журналиста прозвучали недовольные стальные нотки. Степан не учуял настроя парня и продолжил:
– А где обмывали?
– Где, где? – В Воркуте, вон где!
Илья  зло посмотрел на Косолапова и изо всей силы пнул ногой входную дверь. Редактора еще не было, в общей комнате горел свет, и машинистка Аня уже стрекотала на пишущей машинке. Кравцов выложил отчет на стол, сел в обшарпанное кресло и задумался:
– Чего это я на мужика голос поднял, ведь он ни о чем не догадывается. Ну, вызвался я идти один, а кто заставлял? Сам же обмишурился. Слава Богу, что все благополучно закончилось...
Илья накинул шарфик и в безрукавке вышел на улицу. Косолапов возился в машине, капот был приподнят. Неслышно подойдя к Степану сзади, миролюбиво положил ладонь на его плечо:
– Ты чего-то давеча, насчет пельменей под водочку говорил или мне послышалось?

МОЙ КОЛЛЕГА-ТЕЗКА

Когда я ехал сюда, в таежную глухомань, из маленького, но все же промышленного города, мне думалось, что я один такой герой-романтик, пощупавший руками сделанные тобой же фундаменты под мощные печи глиноземного завода-гиганта. Борис Беляев оказался из той же когорты, только он все успел сделать на шаг раньше меня. И в Ачинск он приехал из  центральной полосы России почти на год раньше меня. Трудился все в том же строительном тресте, только в другом управлении, и в городской газете «Ленинский путь» тоже начал печататься как рабкор. Интересно получалось. Я сам того не подозревая, шел с коллегой параллельным курсом. Тезка был старше меня лет на десять, а выглядел довольно мрачно. Мешки под глазами выдавали его житейскую усталость и неустроенность в быту. Одевался Борис неприхотливо. Те несколько месяцев, что мы проработали с ним бок о бок в редакции, коллега доказывал мне свой аскетизм в полном объеме. Жили мы с ним в одном доме, но в разных комнатах, снимая жилье у местной старушки. В Борином шкафу на плечиках висело два ватника, один, в нем он ходил повседневно, и второй, новый, который он надевал по выходным дням и праздникам. Ботинки у него тоже были в одном экземпляре, которые он берег, предпочитая ходить в кирзовых сапогах. В редакции его за глаза называли чудаком. Я долго никак не мог взять в толк, почему он так себя ведет, вызывая у людей не только раздражение, но и откровенную брезгливость. Этого газетчика никто не приглашал к себе в гости, его просто сторонились. И Борис, уходя в себя, предавался любви... к зеленому змию. Командировки его в район всегда были длинными, не меньше недели, а промежутки между разъездами становились все короче и короче. Уже на третий день после возвращения из дальнего колхоза, Борис признавался редактору, что исписался и просился в очередную поездку. Как журналист, тезка был, на мой взгляд, слабоват, его материалы были нашпигованы откровенными штампами и «канцеляризмами», но когда Борис писал стихи, он преображался. С рифмой он дружил, несомненно, крепче. Кстати, один преподаватель музыкальной школы написал  музыку  на беляевские тексты,  и получились песни, которые  потом исполнялись в районном доме культуры.
Однажды мой коллега пропал, будто сквозь землю провалился. Поехал брать материал в районное объединение «Сельхозтехника» и исчез. День прошел, второй. На третий день редактор разволновался и собрался было делать заявку на розыск в милицию, как отворилась дверь и в нее спокойно, как ни в чем не бывало, вошел литературный сотрудник Беляев. Весь небритый, с воспаленными глазами, Борис был жалок. Безо всяких объяснений он попросил шефа выдать ему трудовую книжку. Трубицын весь кипел от злости, готовился четырехполосный номер, а материалов было всего с гулькин нос. Валерий Митрофанович выдал ему документы, даже не подав на прощание руки. Уже вечером, когда я отходил ко сну, в моей комнате раздался стук. Это Борис пришел попрощаться. Ранним утром он уезжал в Ачинск, там ему была обещана работа с предоставлением служебного жилья. Беляев выставил на стол бутылку розового портвейна и предложил выпить по этому поводу. В мозгах у меня была масса несобранных мыслей, я готовился к очередной поездке по колхозам, и только в ответ покачал головой. Беляев, не спрашивая у меня разрешения, отковырнул пробку и налил себе полный стакан. Руки его дрожали, а по щекам предательски катились бусинки-слезинки:
– Эх, пропащий я, Бориска, человек, – хныкал мой недавний коллега, обтирая лицо носовым платком, – совсем пропащий!

ИДЕЙНЫЙ НАСТАВНИК.

Работа в редакции газеты «Новый путь» не была моим основным делом. По штатному расписанию я числился корреспондентом-организатором районного радиовещания, попросту говоря, редактором местного радио. Выход в эфир у меня был два раза в неделю по двадцать-двадцать пять минут. В этой связи я составил большой перспективный план примерно на полугодие и старался придерживаться претворения его в жизнь. Радио – это не газета, живой язык всегда дает возможность развитию фантазии. Кроме информационного блока новостей и сводок с колхозных ферм и полей, я устраивал в эфире встречи с врачами, отраслевыми специалистами, работниками правоохранительных органов. Я настолько приноровился к работе, что умудрялся за вечер записывть по три-четыре передачи, и помогал мне в этом механик районной радиосети Владимир. Мы вместе с ним записывали эфир, а потом в определенное время механик включал трансляцию, и из тарелки репродуктора, что была подвешена на фронтоне районного дома культуры ,раздавалась моя, узнаваемая народом, речь...
Федор Степанович Грахов, заведующий отделом пропаганды и агитации районного комитета партии был ко мне излишне, как мне казалось, строг. Он знал, что свои обязанности редактора я успешно совмещаю с репортерским трудом, от редактора газеты угрюмый партийный идеолог слышал в мой адрес только хвалебные отзывы, однако сам  душевной отеческой теплотой  не отличался. Каждый месяц я носил своему партийному шефу планы мероприятий и каждый раз, подписывая бумаги, Грахов поддевал меня:
– Смотри, парень, слово в эфире, это не газета. Ляпнешь, не дай Бог, что невпопад, и репутация твоя упадет до плинтуса. Давай дерзай, зеленый горох!
Что касается  строгости, то больше у Федора Степановича она выглядела напускной.  В один из вечерних  прямых эфиров, иногда я вел передачи вживую, мне в радиоузел позвонил партийный шеф и посетовал, что передача беззубая. Выступление главного инженера райсельхозуправления показалось ему неубедительным. Он просил больше оперировать фактами из жизни района, обновлять и расширять информационный блок.
В рабочей суете прошло еще несколько дней, и вот, подготовив очередной эфир, я по ошибке  свежий большой информационный блок новостей воткнул вместе с предыдущей записью той беседы с инженером. Смонтировав запись, в 19 часов механик Володя включил эфир. И надо же так получиться, что в эту самую минуту я сидел впервые в гостях у своего непосредственного начальника. Дома он выглядел очень даже добродушно. Одетый в спортивный костюм, Федор Степанович расположился в кресле хозяина и хлебосольно угощал меня  жареной рыбкой. Тут же лежали и огурчики, и селедочка. Не обошлось и без графинчика с водочкой. Прослушав молча всю передачу, Грахов расплылся в щедрой улыбке:
– Вот это передача, вот здесь я вижу профессионаольную работу. Можешь, чертяка, если захочешь.
Хозяин налил стопки до краев и похлопал меня по плечу. Мы выпили и захрустели огурчиками. В голове у меня был полный сумбур. Неужели мне удалось провести этого хитрого волка? Почему он не обратил внимания на повтор эфира во второй его части, а сосредоточил слух только на блоке информации? Я сидел и не подавал виду.
– Только бы никто не обратил внимания на «лажу», – молил про себя я. – А может быть этот идеолог, не так уж и прост, как кажется?
Мы выпили еще по стопке и затянули песню. Вот тогда я действительно понял, что пружины, сдавливающие мое тело, стали ослабевать и я, довольный, потянулся в кресле. Как мало человеку надо для счастья. Чуть-чуть заботы, пару минут задушевной беседы, и ты уже другой человек. Ай да дед, ай да умница, Федор Степанович!

РАССВЕТЫ В «РАССВЕТЕ»

Заглядывая по служебным делам в места, где властвуют лесорубы, я всегда стремился на передний край, на делянку. Только там упоителен морозный воздух. Какая же это красота, жаль, что картины писать не умею, когда подкошенная бензопилой сосна валится на  белое покрывало тайги. На этот раз моя командировка в лесной край носила немножко другой характер. Редакционное задание было таким: рассказать читателям, как развивается инфраструктура лесопромышленного производства, как отдыхают и живут лесорубы. Так уж вышло, что в эту необычную поездку я тронулся  двадцать восьмого апреля, надеясь за два дня обернуться. Я и предположить тогда не мог, что снова в райцентре появлюсь ровно через месяц, однако не будем забегать вперед.
Поселок «Рассвет», что вырос буквально на глазах в таежных непроходимых дебрях, встретил меня рабочей суетой. Три-четыре десятка двухэтажных деревянных строений и составляли основной жилой фонд поселка, где главы семей – мужчины, трудились на делянках, а их жены преимущественно были заняты в сфере обслуживания. Была в поселке  большая средняя школа,  ясли и детский сад.
В администрации леспромхоза я застал только главного инженера Алексеева, директор был в отъезде.
– Наша местность это бриллиант развития лесодобывающей отрасли, – гордо водил указкой по карте поселка второй человек  хозяйства. – И текучесть  кадров у нас низкая. Подумать только, за последние пять лет мы приняли на работу больше ста восьмидесяти специалистов, а уволилось от нас только  двадцать пять человек.
 Сам главный инженер приехал сюда больше десяти лет назад, да так и осел здесь, влился в дружный коллектив и накрепко полюбил чудесную сибирскую природу.
– Я познакомлю вас с председателем нашего рабочкома профсоюза, а он организует экскурсию по поселку. Люди у нас здесь – просто золото. Кстати вам не нужен фотограф? У нас есть такой человек.
Инженер Алексеев сделал несколько звонков по местной АТС, и вот мы с председателем рабочкома Виктором Горячевым и профсоюзным активистом тоже из рабочих, и тоже Виктором, идем по снежным проталинам поселка, подставляя лица нещедрым лучам апрельского солнца.
Где мы только не побывали: местный клуб по вместимости и даже по оснащенности сцены оказался на порядок выше нашего районного очага культуры. Посетили мы и детский сад, и леспромхозовскую столовую. Я успел исписать весь блокнот, а благодушный Виктор все щелкал, и щелкал затвором своего любимца-фотоаппарата «ФЭД». Этот день оказался для меня творчески удачным, однако хотелось чего-то большего. Я мечтал «повариться» в быту у леспромхозовцев, подышать с ними вместе домашним воздухом, поесть, как говорится, из одного котла. Мой спутник как бы перехватил мои мысли. Начинало уже темнеть, и Виктор неожиданно предложил  заглянуть к нему на огонек. Прошло больше сорока лет, а я до сих пор помню его теплые и приветливые слова:
– Ни о какой гостинице речи не может быть. Остановитесь у меня. Я познакомлю вас со своей семьей и моими замечательными соседями.
Тогда, когда мы шли обратной дорогой в поселок, я мало думал о том, что здесь  на малом клочке сибирской земли мне будет так спокойно и уютно у этого внешне малоприметного и тихого человека, в обществе которого я пробуду долгих четыре дня...

МАЙСКИЕ ПРАЗДНИКИ

Виктор Оркин с женой и дочкой  жили в одном из деревянных двухэтажных строений, занимая двухкомнатную квартиру. О паровом отоплении  тогда никто не мечтал, тепло давала обычная кирпичная русская печь. Жила семья довольно скромно, обстановка в комнатах была типичной для того времени: диван-кровать, детская кроватка, шифоньер, буфет, круглый обеденный стол. Холодильником служил, врезанный в окно первого этажа деревянный ящик. Жили они небогато, но, похоже, очень дружно. Виктор трудился механиком в автопарке, а его жена Валентина – воспитателем в местном детском саду. Так уж вышло, что приехал я в «Рассвет» буквально накануне майских праздников. Семья Виктора оказалась на редкость гостеприимной. Весь следующий день мой новый друг показывал мне поселок и его окрестности, а вечером, накануне первомая мы уселись за хлебосольным столом в компании с соседской семьей. О многом интересном я узнал в тот вечер. Оказалось, что Виктор со своим соседом Валентином дружат семьями с самого вселения в дом. Валентин работал на разделке древесины на нижнем складе и зарабатывал вполне прилично. Со стороны эти соседи ничем особенно не выделялись, разве что ростом. Валентин был почти на голову выше своего друга. Сколько человеческого тепла струилось в их душах! Я пробыл в задушевной компании этих, приятных во всех отношениях людей несколько дней и исподволь понаблюдал, как они относятся друг к другу. Со слов жены хозяина дома  я узнал, что дружба этих мужчин замешана не только на добрососедстве, их соединяло нечто большее.
Когда Виктор в недавнем прошлом  получил серьезную травму, потребовалось не только много крови, но и высокая квалификация докторов. Сосед Валентин настоял на отправке Оркина в краевую клиническую больницу и одним из первых дал ему свою кровь, благо группа у него оказалась первой. Да что он. Сосед подбил на донорство почти весь свой коллектив.  И пока Виктор находился на излечении, как мог оказывал материальную помощь его семье. Таких примеров братской дружбы можно привести множество. В условиях сельской местности трудно прожить без огорода, и здесь в деревне только самый ленивый не имеет земельного надела. И Валентин, и Виктор, имея  огороды, обрабатывали их сообща, и даже погреб для  хранения овощей соорудили совместный, на две семьи. Все на абсолютном доверии. И еще, что меня тоже поразило в первомайский день.
Дело шло к обеду.  На столе уже пахли свежие подрумяненные пирожки с капустой, и высилась бутыль с самогоном. За столом собрались все, включая детвору, не было лишь Валентина. Его неожиданно вызвали на службу по аварийным делам. Он обещал семье веруться домой к двум часам дня. Стрелки часов показывали три, а еда на столе оставалась нетронутой. Валентин пришел домой в половине четвертого и был тронут, что мы не сели обедать без него. Ведь в доме был гость. Очевидно, здесь царили такие жизненные правила, а если это так, то приходится не столько удивляться, сколько радоваться, –  хорошие эти правила, нашенские.

ДРУГ МОЙ, ВАЛЕРКА

Обратно в районнный центр я возвращался в приподнятом состоянии духа. Набранных материалов, казалось, хватит надолго. Одних снимков было отщелкано не меньше сорока штук. В нашей редакции еще не было автомата для изготовления клише, и я принял самостоятельное решение возвратиться домой через Ачинск. Мысль о встрече с другом Валеркой привела меня в восторг. Я порылся в карманах и наскреб  восемь рублей.
– Ничего, –  успокоил сам себя я. Три рубля на автобусный билет, остальные на выпивон. Главное, добраться до редакции «Ленинского пути». Оттуда я позвоню шефу и попрошу выслать денежный перевод, третьего числа как раз была получка, вот она-то и придется мне в городе ко двору.
В Валеркин  подъезд я вошел уже поздно вечером. Друг, на счастье, оказался дома, и что меня больше всего удивило, Танчук сидел за кухонным столом, весь обложенный учебниками.
– Вот, готовлюсь к вступительным экзаменам в университет. В августе поеду в Иркутск поступать на факультет журналистики.
Только Валерка заговорил о учебе, как по моему телу пробежала холодная дрожь. Я вспомнил, что летнюю сессию пропустил, оправдательных документов никаких не представил и меня наверняка ждет отчисление, тем более что это был первый курс. В деканате факультета никто не знал моего сибирского адреса, однако приказ на отчисление могли прислать на мой ленинградский адрес. Мозг мой продолжал лихорадочно искать пути выхода из тупика. И тут я вспомнил: ревматизм, больница, запрет на строительную профессию. Нужно обязательно задержаться на пару дней в Ачинске, восстановить выписной эпикриз и, лучше поздно, чем никогда, отослать спасительные бумаги в адрес деканата. А там уж пусть будет как будет, а если выгонят, плакать особо не буду, поступлю заново, дело очень даже знакомое...
Пить в этот вечер Валерка на мое удивление отказался, и бутылка московской водки так и простояла до утра на подоконнике, а ранним утром его старенькая мама сховала пузырь куда-то в шкафчик до лучших времен...
На следующий день  из городской редакции я связался с шефом своей газеты и доложил о выполнении задания. Трубицын был в добром настроении и сам спросил о том, куда перевести мою апрельскую получку?
– Давай, возвращайся! – напутствовал меня редактор. Предстоят торжества по случаю праздника Победы. Неплохо бы дать полосу о наших ветеранах!
Два дня я проболтался в Ачинске, зато выполнил все намеченное. В архиве больницы заполучил копию справки о состоянии здоровья и заказным письмом направил эту «цидулю» в ленинградскую Альма-матер. Время было обеденное, и  мне захотелось перекусить. Углубившись по главной улице города, я направился прямиком к кафешке и в дверях лицом к лицу столкнулся со своим бывшим старшим прорабом. Да, это был, тот же добродушный, рот до ушей, Иван Абрамович Саенко.
–Откуда ты выплыл, браток? – удивился мой бывший старший коллега.
Коротко рассказав ему о себе, я подумал, что мне не только приятна эта встреча с Саенко, захотелось ее затянуть в любой забегаловке, но в кармане  была «вошь на аркане», до почты я еще так и не дошел.
Иван Абрамович сам предложил мне махнуть по рюмочке за встречу, но только по рюмочке.
– Понимаешь, старик! Сегодня в тресте будет совещание, и неудобно там сидеть с «амбре» изо рта. Ведь я теперь главный инженер сорок шестого управления.  А шефом у меня бывший  начальник второго участка Иван Максимович Зайцев. Помнишь такого?
Конечно, я его хорошо помнил. Странно, но именно Иван Максимович первым увидел во мне молодежного лидера. Однажды, когда я копал ямки для бетонных столбиков, обратил внимание, что за моей работой кто-то наблюдает. Подошедший ко мне  коренастый мужчина в сером пиджаке и с каской на голове поинтересовался о том, кто я и откуда. Узнав, что я родом из Ленинграда, глаза Зайцева заискрились лучистым светом:
– Хороший город, пожалуй, самый красивый во всей Европе.
Мы с  начальником  соседнего участка проговорили тогда очень долго, минут тридцать он меня не отпускал. Чего он от меня хотел, до сих пор для меня загадка за семью печатями. Мы даже успели перекинуться мыслями о международном положении, и прорабу понравились мои рассуждения. В заключение беседы он выдохнул:
– Язык у тебя, дружище, правильно подвязан, да и извилины в мозгу свое дело знают. Тебе бы идти куда-нибудь глашатаем в массы. Я редко ошибаюсь, но из тебя должен выйти неплохой общественный лидер...
Тогда  я практически забыл об этом случайном разговоре, но пришло время моего прощания со стройкой, и я действительно оказался, хоть и ненадолго, в комсомольских лидерах.  Ни дать ни взять, прораб Зайцев напророчил...
Вечером этого же дня я наугад поехал к Ваньке Марарескулу в общагу. Дверь была закрыта. Парень из соседней комнаты мне поведал, что Ваньку не видел уже больше двух месяцев.
– Может, он у крали какой обретается? – выразил предположение рыжий верзила,  обсыпанный веснушками с явно украинским говором.
– Ты оставь ему писульку, я передам.
Вырвав из записной книжки листок, я набросал свой домашний адрес и телефон редакции, а в конце записки сделал приписку о том, чтобы он связался с Валеркой Танчуком. Уж кто-кто, а этот  не будет мне заводить рака за камень и при случае обо всем прямо расскажет, если сам, что-нибудь путное разузнает...
Мое возвращение в район было омрачено грустным сообщением. В соседнем районном центре Большой Улуй, что в середине пути, водитель сообщил, что дальше автобус не пойдет. За деревней Арефьево, что неподалеку от Бирилюсс – льется море разливанное. Чулым вышел из берегов и, затопив районный центр, продолжает наступление на ближайшие населенные пункты. Связавшись по телефону с редакцией, я получил устный приказ любыми средствами добираться до Чипушевского колхоза и оставаться там до особого распоряжения.
– Здесь все парализовано, – с горечью сообщил мне ответственный секретарь Савенков. По улицам мы передвигаемся на лодках. Вокруг – военные на бронетранспортерах. Тебе, дружище здесь ловить нечего, обойдемся пока без радио и  прессы. Используй паузу для общения с людьми на местах. В этом смысле Чипушевский колхоз – добрый полигон для размышлений.
               
К СТАРОЙ ЕЛОВКЕ

Любая авантюра всегда представляла для меня захватывающее, требующее адреналина действо. Хорошо, что грунтовый тракт, соединяющий два соседних района, еще до конца не проснулся от мерзлоты, и дороги с их многочисленными ухабами и колдобинами не успели  превратиться в непролазную кашу. Днем светило солнышко, а по ночам еще нет-нет, да майские заморозки из последних сил  снова сковывали своей твердью проваливающийся грунт сельских дорог. До ближней деревни, старой Еловки, что являлась границей моего района, было, чай, километров двадцать.
Водитель автобуса показал мне путь и предположил, что если идти обычным шагом, то часов за пять можно до места добраться, ну а если повезет с автомобильной оказией, то и намного раньше. Время было еще не темное, часы показывали три часа дня, и я веселой походкой тронулся в путь. Первые пять километров пути я преодолел довольно легко. Груза у меня было – только маленький походный чемоданчик, куда и положить было всего ничего – только фотоаппарат и пару тетрадок. Километры я отсчитывал по верстовым столбам. Проходившие по трассе машины почему-то не остановились, что привело меня в изумление. Еще не было такого случая, когда на сельской дороге меня не подбирала какая-нибудь попутная машина.
После десятого километра я стал потихоньку сдавать. Слабо светившее солнышко уже  приближалось к горизонту, шел шестой час вечера, а конца пути видно не было. Наконец, мне повезло. Я услышал за собой урчанье мотора. Водитель газика открыл дверь и пригласил меня в салон. Это была настоящая удача, я буквально валился от усталости, такие длинные маршруты я не проделывал никогда. Молоденький шофер узнав, что я еду в Бирилюсский район, огорчил меня:
– Километров через пять я сверну вправо, а ты дуй напрямик. Оттуда до Еловки будет не больше четырех верст. Держись правой стороны. Вся деревня на той стороне, а слева поля. Не заблудишься – не маленький.
К Старой Еловке я подошел, когда еще не было темени. У покосившейся калитки на меня с любопытством глядел интеллигентный мужчина, примерно тридцати пяти-сорока лет, в круглых старомодных очках. Поравнявшись с мужчиной, я остановился. Вид у меня, видимо, был настолько усталый, что интеллигент в шляпе сам предложил мне присесть на лавочку и отдышаться. Этот добрый человек оказался завучем местной восьмилетней школы. Звали его Николаем Алексеевичем Брызгаловым. И повторилась та же история, что случилась со мной в леспромхозовском совхозе «Рассвет».  Николай Алексеевич, узнав о моих странствиях, откровенно посочувствовал:
– Вам сейчас до центра не добраться. Чулым залил не только улицы райцентра, но и близкие деревни. Там полно военных. Поживите денек–другой у нас, тем более, что впереди – день Победы.
У Николая Алексеевича, на мое счастье, оказалась в доме пишущая машинка и я, уединившись в отдельной комнате, полностью отдался творческому отчету. Уже  к следующему вечеру я «наплодил» три свежих материала, которые можно было отдавать в печать. Приятно было, что корреспонденции и очерки были снабжены фотоснимками. Молодец, Валентин Башлаев, фотокор из «Ленинского пути». Услужил. Специалист от Бога. Если бы не он, пришлось бы отдуваться голыми текстами, а тут снимки, это же – лицо газеты. Поздно вечером 7 мая,  я выловил на сельской дороге бронетранспортер, идущий в райцентр и передал, сидящему на броне инструктору райкома партии Павлу Колесникову канцелярскую папку, куда положил все клише и написанные тексты, просил передать в редакцию.
– В Бирилюссы не возвращайся, задержись в Чипушево. Там работает связь. И привет тебе от Федора Степановича Грахова.
Голос Колесникова словно утонул в кромешной тьме. Я улыбнулся. Старый партийный лис вспомнил обо мне. И не беда, что за угрюмым его взглядом таится незримая ширма. Наверное, это все-таки не так. Хоть и напускает Грахов на себя  боязнь страха, но он, в сущности, очень нормальный, простой и душевный, только скрытный человек.

ЭТОТ ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Покажите мне, друзья, деревню, которая располагает хоть какой-нибудь занюханной гостиницей. Днем с огнем ищите – никогда не найдете. Вот и здесь, в Чипушево о ночлеге, к счастью, мне долго думать не пришлось. Весь день я провел с директором местного клуба Александром Мартыновичем Радзюком. На вечер был намечен смотр художественной самодеятельности. Мы сидели с директором в первом ряду и безудержно хлопали в ладоши. Все участники порадовали нас звонкоголосым пением и зажигательными танцами, а уже в кромешной тьме мы добирались до малоприметной обители моего нового знакомца и горячо обменивались мнениями.
Хозяйка дома подсуетилась и на столе появилась бутылка водки с надлежащим атрибутом. Было это, в аккурат, перед победным торжеством.
Сам Александр Мартынович в войне  не участвовал, по крайней мере, об этих вехах своей биографии он не говорил, зато сколько теплых и добрых слов я услышал от него о своих односельчанах старшего поколения. Мы сидели с клубным организатором и его гостеприимной женой в маленькой горнице. Вместо лампочки горели стеариновые свечки. Было тепло, и одновременно торжественно.
Сколько приговорили мы в эту ночь спиртного я, признаться, не помню, но и не в этом суть, главное, что хмель не брал почему-то. Может быть оттого, что закуска была хорошей, может быть от задушевной музыки, льющейся из радиолы, все может быть. Только когда добрая хозяйка дома пригласила нас ко сну, вовсю кукарекали петухи, приветствуя новую утреннюю зарю.
Александр Мартынович сунул свое лицо под струю рукомойника и, крякнув от удовольствия, заметил жене:
– Праздник, мать, только начинается. Мы с гостем еще пару часов поспим, а ты мечи по новой на стол, нужно вспомнить всех наших героев, это самый святой праздник на земле, и они,  славные герои, заслужили эту память.
В эту самую минуту я улыбался сквозь дрему и восхищался, в полном смысле слова восхищался, директором клуба. Так уж получилось, что мой незапланированный визит пришелся на самый волнительный праздник в году, который Александр Мартынович по значимости считал главным  в своей жизни.

ПО ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ... НА ЛОДКЕ

В жизни я только однажды видел наводение, в Ленинграде, когда учился в третьем классе. Нева тогда в очередной раз вышла из берегов и затопила набережные. Я жил неподалеку от Кировского, ныне Троицкго моста, и мы с мамой однажды наблюдали за такой картиной. Вокруг моста – лужа без границ, обувь утопает по щиколотки, и это на второй день  разбушевавшейся стихии. Но в то же время, стоит только отойти от набережной на каких-нибудь сто, сто пятьдесят метров и о наводнении ничто не напоминает. Город Ленинград – мегаполис с тогдашним более чем трехмиллионным населением, к катаклизмам природы привычен. Через два-три дня неуправляемая стихия сдавала свои позиции, одновременно оставляя следы в виде погубленных кустарников, размытых газонов и залитых водой подвалов.
Здесь же картинка показалась мне более впечатляющей. Как только я въехал в районный центр на одном из бронетранспортеров, я поразился глубине трагедии, вызванной разливом реки. Главная улица села  была основательно погружена под воду, и по ней курсировали обычные весельные лодки. Огороды сельчан тоже оказались под водой. Обстановка настолько выглядела мрачной, что просто хотелось плакать. Я вспомнил хозяйку-старушку, у которой снимал угол, и по телу пробежала дрожь: бабушка жила в самой низине села и уж ей-то досталось, видимо,  по полной программе...
Газета не выходила, и затопленная редакция находилась под амбарным замком.
Шефа газеты я нашел в штабе по борьбе со стихией. Там же были все руководящие работники райкома партии во главе с первым секретарем Иваном Степановичем Шестаковым. Взгляд мой упал на деревянную двухэтажную гостиницу, она находилась на подъеме, и подходы к ней оказались практически незатопленными. Народ перемещался по сколоченным наспех  дощатым мосткам. Во дворе гостиницы толпились с узелками люди, которые на время оставили свои жилища, надеясь в ближайшие дни туда вернуться вновь. С одной стороны я пожалел о том, что нарушил устный приказ Грахова и Трубицына – не возвращаться в райцентр до особого распоряжения. С другой – не хотелось выглядеть сторонним наблюдателем. Оставив чемоданчик с нехитрым своим журналистским скарбом у дежурной гостиницы, я поспешил к головному бронетранспортеру, где старший офицер группы отдавал в рупор распоряжения. Самостоятельно примкнув к группе спасателей, я взобрался на борт.
Авось, кривая куда-нибудь выведет. Не навек же тьма взяла верх над светом!  Я раскрыл пачку сигарет и протянул старшему группы. Подполковник улыбнулся и сказал:
– Еще денька три четыре, водичка вернется в русло, а лошади снова начнут оставлять «бомбы» на дорогах.
Эх, и мечтатель был этот офицер. Еще четырнадцать дней районный штаб боролся со стихией, долгих четырнадцать, без сна и отдыха, напряженных дней...

ВСТРЕЧА С ШАБАШНИКАМИ

Хорошо в таежном  краю летом, листва приятно шелестит, птички поют, райская благодать, однако вражины-комары не дают никакого покоя. Летают, подлюги, стаями, только в пригоршню их  собирай и дави. В Маталасский колхоз я приехал посмотреть, как местный председатель колхоза Петр Сюськин модернизирует свое хлопотное хозяйство. За короткое время он и свинарник справный выстроил, и коровник благоустроил, да что коровник, и клуб в колхозе был не хуже чем у других соседей. Мы сидим с председателем на лесной полянке и отмахиваемся от назойливых комаров.
– Если бы я ждал, пока райком партии спустит директиву, и нам выделят деньги на местное строительство, – усмехается Петр, – я бы сидел до тех пор, пока ишак не сдохнет или эмир умрет. Слыхал байку, что обещанного три года ждут?
 Председатель с горечью рассказал мне историю, как более двух лет обивал пороги межколхозной строительной организации с просьбой построить так необходимые хозяйству объекты.
– Ждите очереди, – следовал ответ. –  Мы – плановая организация, заказов очень много, вы в районе не одни.
Петр обмахнул лицо потертой кепкой и продолжил; в десяти шагах от нас стучали  топорами приехавшие из дальних краев шабашники:
– С одной стороны райком давит, с другой исполком план вытягивает, а помощь – только в обещаниях, а их, известно, к делу не пришьешь. Вот я почесал «репу» и решил несколько бычков сплавить на мясо, а на вырученные средства стройку раскрутить. Леса у нас, руби – не перерубишь, сосенка к сосенке. Вот, полюбуйся.
– Ребята и двух недель не работают, а свинарник уже под крышу подвели. Не на дядю, а на себя работают. Если нормы их выработки примерить на наших местных строителей, то получится, что шабашники дают 350-400 процентов плана. Плотник колхозный и ста рублей в месяц не зарабатывает, как ни раскручивай трудодень, а пришлые ребята за месяц ударной работы  заколачивают  рублей по семьсот-восемьсот каждый. Вот тебе, едрена корень, и социализм. По труду, по хорошему труду, только там, – Сюськин поглядел в сторону Запада, – и платят.
– Это я тебе не для твоей брехалки говорю, а так, по-свойски. Дали бы на деле развить инициативу, я бы тут столько добрых дел наворочал....
Ночевал я на председательском сеновале и сквозь щели крыши любовался ночным сибирским небом. Как здорово, что есть такие неравнодушные и преданные делу люди. И как он только все успевает, молодец, мужик. Его хозяйство всегда и с кормами, и с молоком, и с мясом. Одно только плохо, что в сутках только двадцать четыре часа, а то Петр еще не того бы наворотил. Размышляя над событиями минувшего дня, я поймал себя на мысли, что плановая экономика, когда один килограмм мяса стоит два рубля, и эта цена постоянно находится под дулом пистолета, не совсем эффективна. Мясная промышленность несла убытки, а розничные цены в приказном порядке держались на одном уровне. Мне было только неполных двадцать лет, а я невольно проводил параллели со странами дикого капитала, в голове был полнейший сумбур. Еще бы. Воспитанный и вскормленный на идеях Ленина и Сталина, я случайно, каким–то краем на миг прикоснулся к механизму рыночной экономики, суть которого для меня  был уже не дремучим, но все же лесом.

В ПОИСКАХ ЖИЛЬЯ

Дом, в котором жила моя квартирная хозяйка, после наводнения пришел практически в негодность, и старушка, продав за копейки прогнившую хибарку вместе с наделом земли, подалась в Канск к дочери. Началась моя квартирная Одиссея. Вначале я снял угол у одной женщины. Первые недели две было относительно спокойно, а потом у Ульяны Филипповны появился залетный ухажер Володя из бывших зэков. Ежедневные запои  недавнего уголовника переносить было трудно, ибо  спал я в одном углу, а за русской печкой, что разделяла комнату пополам, спала эта влюбленная парочка.
Обеспечить меня благоустроенным жильем администрация района не могла.  Квартиры в новом двухэтажном доме, который осенью должны были сдать строители, были уже распределены. Оставалось три варианта. Первый – снимать номер в гостинице – это примерно рубль в день. При моей зарплате в 90 рублей, это дело было несколько накладным. Второй. Снова найти угол. И хотя село Бирилюссы большое, почитай, свыше трех тысяч дворов, желающих взять себе квартиранта было немного, да я и сам не очень-то хотел причинять людям хлопоты. Третий вариант выглядел самым оптимальным. Уехать в другой район, где больше журналистских возможностей. Газета, как я уже говорил, выпускалась в двухполосном формате, и делать ее, в моем понимании, было легко, легче не бывает. В штате состояли четыре творческие единицы помимо редактора. В какой-то момент я понял: делать эту газету мне стало неинтересно, каждый день – стереотип, все одно и то же, захотелось, говоря высоким стилем, свежей творческой мысли.
На дворе  вступил в права месяц август. По договоренности с местным коммунхозом последние две недели я жил в отдельном номере сельской гостиницы. Однажды, в выходной день, я разложил на столе  несколько листков бумаги и написал письма в соседние районные редакции с  просьбой о зачислении в штат при наличии вакансии на должность литературного сотрудника или заведующего отделом.
В рабочей суете я забылся, а спустя  две недели получаю первую ласточку – конверт из Боготола от редактора городской газеты «Знамя Ленина» Юрия Николаевича Уголькова.
Письмо редактора носило доброжелательный тон. Он сообщил, что в штате есть вакансия заведующего отделом промышленности и транспорта, и он любезно предлагал мне это место. Надо отдать должное предупредительности будущего шефа. Он осторожно прогнозировал возможность получения жилья только в следующем году. Немного поразмыслив, я решил для себя, что перемена места придется к лучшему. Не нужно будет каждый раз ездить «на перекладных» по колхозам и месить сапогами навоз на  деревенских фермах. Это все-таки город, с какой-никакой, а развитой инфраструктурой, и расположен он вдоль железнодорожной магистрали. Полгода в сельской глубинке сделали свое дело, убедив меня в том, что журналистика – это именно то занятие, без которого мне трудно дышать.
               



ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

Эти полгода, что я трудился в таежной сибирской глухомани, пролетели как-то незаметно. Поднимался я чуть не с петухами, и спать ложился довольно поздно, оставляя на сон каких-нибудь пять-шесть часов, но исключения для себя все же делал, хорошо отсыпался по воскресеньям. Этот день я считал для себя особенным, потому что именно в этот день топили единственную в селе коммунальную баню. И мылись там все без разбора: от первогно секретаря райкома до сельского тракториста. В голом виде, как есть, все равны. Я очень любил этот день не только потому, что с наслаждением мог подставить разгоряченную спину под  хлесткий березовый веник, не только. После бани людской ручеек струился напрямик, в местную чайную, где вопреки традиции, чай был не в ходу, пиво, пенистое бархатное пиво, пользовалось по воскресеньям повышенным спросом. Здесь постоянно стоял гвалт, а от табачного дыма было не продохнуть. Эти часы послебанного отдыха я окрестил как разговоры на равных. В одно из августовских воскресений я столкнулся в дверях чайной с первым секретарем райкома комсомола Юрием Сотниковым. Честно признаться, я старался избегать с этим человеком встречи. И дело даже не в том, что комсомольский вожак был мне чем-то неприятен, нет, наоборот, был открытым и добродушным мужиком, про таких обычно говорят: свой парень. Причина моего прятания была проста и банальна. Мне было неполных двадцать лет, и Сотников, предполагая, что я, как сознательный гражданин не отношусь к несоюзной молодежи, постоянно призывал меня  встать на  комсомольский учет. Делал он это интеллигентно и ненавязчиво, однако при каждой встрече не забывал напомнить об этом. У меня же были на этот счет другие мысли. После того, как я на собственной шкуре  испытал, что такое «комсомольский хлеб», мне стало и тяжко, и легко одновременно. Тяжко – оттого, что постоянно находясь в центре внимания жил двойной или даже тройной жизнью. С трибуны собрания говорил одно, в кулуарах – нечто другое, а в обыденной жизни поступал совсем по-другому, не по-лозунговому, без ярких и пафосных слов. Никого я не винил, даже Валерку Танчука, который по добрым мыслям «втравил»  меня в это дело, просто, «поварившись» в этом котле, я сам пришел к выводу, что партийные и комсомольские структуры не мой конек, а значит, следует забыть о прошлом. Еще в Ачинске я решил, что комсомольский билет и учетную карточку заброшу далеко на книжную полку, а в личном листке по учету кадров буду писать в надлежащей главе: беспартийный. Сотников первым протянул мне руку:
– Что-то давно я тебя не видел, дружище. Давай отойдем на минутку в сторону, перекурим вместе.
Я стал собираться с мыслями, как буду отговариваться в очередной раз. Редактор уже знал, что я скоро уезжаю работать в другой район, и даже пообещал найти  мне замену.  Письмо из Боготола согревало  душу, и я считал дни, когда  получу расчет. И потому немножко осмелел. Не дожидаясь вопроса, я первым ринулся в атаку:
– Ну, вот, Юра, заканчивается моя миссия в ваших краях. Уезжаю ближе к железке, а там и вообще, пора возвращаться в Питер. Так что, брат, не взыщи, что не пополнил собой твою дружину.
Секретарь молча выслушал мои откровения и сделал глубокую затяжку, выпустив медленно несколько колечек сизого дыма.
– Жаль, старик, очень жаль. Здесь тоже есть, где развернуться... 
Слушая его, мне так и хотелось взорваться. Ну, сколько же можно копаться в душе, перебирая как в баке еще не стираные вещи, однако конфликтовать тоже не хотелось. Я примиренчески похлопал своего не состоявшегося приятеля по плечу и выпустил воздух:
– Не всем, Юра, идет заниматься популизмом! Ты-то сам, веришь в то, о чем говоришь? Хрущев обещал нам коммунизм через двадцать лет, но это же самая настоящая шизофрения. В народе даже анекдот ходит. «Коммунизм – это горизонт, чем ближе к нему приближаешься, тем дальше он отдаляется». Извини, старик, что с губ слетело. И вообще, сколько можно вбивать народу разных небылиц?
Сотников нахмурился, и бросив бычок на землю, каблуком втоптал его в землю.
– Вот что, орел! Давай договоримся. Ты мне ничего не говорил, а я не слышал.
Он поправил галстук на рубашке и резюмировал:
– Так можно, дорогой, и до психушки договориться, смекаешь?
Я понял, что малость перегнул палку. Сотников, молча перешел на другую сторону дороги и скрылся за поворотом, а я задумчиво, грустно  глядел ему в след.

ПОСЛЕДНЯЯ РЫБАЛКА

Чулым – река резвая и глубокая. После ледохода она часто проявляет свой крутой нрав, выходя из берегов, а летом здесь – на бережку благодать. Особенно на утренней зорьке, когда сидишь с удочкой и ждешь, когда крючок с наживкой заглотнет какой-нибудь жирный карась или красноперочка. Я очень любил эти минуты отдыха и редко отказывал себе в желании лишний раз посидеть у реки, закинув в воду спиннинг. В один из последних выходных августа я снова оказался у Чулыма. На этот раз мне почему-то не везло. Я сидел уже битых два часа, а в ведре у меня у меня бултыхались лишь четыре рыбешки.
–Что не клюет? – услышал я сочувственный голос. Обернувшись, я увидел молодого симпатичного парня высокого роста с бреднем в руках. Парень представился Сергеем, рассказал, что только что демобилизовался из  армии и хочет поступать в заочный вуз.  Бреденек он притаранил сюда для пробы.
– Может, растянем сеточку на удачу? – предложил бывший воин. Любопытство мое взяло верх, и я согласился. В книгах я много читал, что таким оригинальным способом можно за раз выловить  несколько ведер речной добычи, однако самому заниматься подобным делом еще не доводилось.
– Ну что ж, командуй! - предложил я новому знакомцу. – Показывай, как надо заводить. В этом деле я зеленый новичок. Как это по-армейски говорят, салага?...
Сергей рассмеялся и стал  разворачивать сетку вдоль узкого места реки. Первый заход оказался неплохим. Мы вытащили штук двадцать карасей и столько же плотвы. Воодушевленный уловом компаньон побежал домой и через несколько минут принес еще  одно большое эмалированное ведро. Я рассказал парню, что работаю журналистом в местной газете и веду передачи на  районном радиоузле. У парня заискрились глаза.
– Вот, здорово! Наверное, это трудно – делать передачи. Для этого особый талант нужен.
Сергей завел свой край, и мы пошли по второму кругу, медленно шлепая ногами по илистому дну.
– Талант, конечно, это хорошо, – согласился я. – Но и без желания, большого желания тоже ничего не получится.
Сергей смахнул со лба бусинки пота и мечтательно поглядел на небо:
– Работы с людьми я не боюсь, сам последние полтора года был командиром отделения, а вот складно делать материал, тут, видимо, нужно особое мастерство.
Неожиданно в моей голове родилась мысль: а не опробовать ли этого хлопца в деле? Помогу ему сделать одну передачу, может и схватит суть. Никто его не заставит работать на газету, если сам не захочет, а для местного радио самое главное – это вести с полей вещать, да нужных специалистов приглашать, пусть своими речами заполняют эфир. Вот и вся недолга.
– Ты, вот что, Сергей! Приходи завтра в редакцию, и мы с тобой  вместе сделаем  очередной эфир, согласен?
Улыбка парня расплылась до ушей.
– Только у меня есть спецпредложение. – Сергей поднес палец к кадыку: – Давай это дело обмоем. Повод есть – удачная рыбалка. Это раз. Сватовство на новую работу – это два. А в-третьих, моя жена – отменная хозяйка. Она за считанные минуты сделает нам такое жарево – пальчики оближешь...
Улов оказался действительно отменным. Два ведра речной рыбы за какие-то полтора часа. Дом Сергея был в пяти минутах ходьбы. Немножко  разгоряченные от азарта рыбалки мы ввалились в дом. Бывший воин усадил меня в кресло и полез в сервант за водкой. Я уже прикидывал, как пройдет завтрашняя проба, и если, дай Бог, пройдет она удачно, значит, я смогу смело отрапортовать в райком о замене. А в это самое время на раскаленной сковороде, выпотрошенные караси отчебучивали свою последнюю пляску.

И СНОВА В АЧИНСК

Уезжал я из Бирилюсс налегке. Многие мои носильные вещи были подпорчены водной стихией, и весь мой скарб состоял из легкого рюкзачка, в котором лежали двое  брюк, куртка, один свитер, да несколько рубашек с парой сандалет. Конечно же, взял я с собой подшивку местной районки с моими материалами и нащелканные здесь фотоснимки. Зздорово выручил меня мой трудяга-фотоаппарат «Зенит» Уезжал я без особого сожаления. Друзей близких я здесь не нажил, но и врагов, как и недоброжелателей, к счастью, тоже. Моя штатная замена прошла почти без задоринки. На собеседовании в райкоме партии, начальников смутило, что Сергей раньше не имел никакого представления о журналистике. Тогда я бросил реплику, что приехал в район тоже без газетной практики и, ничего, справился. В книге приказов, как память даже остались две благодарности. Сергей Куц оказался смышленным хлопцем. Мы просидели с ним в аппаратной радиоузла часа три, и я ему терпеливо показывал, как нужно наговаривать подготовленный текст и вообще монтировать радиоэфир.  Штатный механик Володя остался доволен. Мы провели пробную передачу с не включенными динамиками и пришли к выводу, что не Боги горшки обжигают. Было бы желание, а опыт, как и житейская мудрость, со временем придет...
В Ачинске меня ждали две неожиданные вести. Обе касались моих друзей. Отец Валерки, Нестор Петрович, сообщил, что сын уехал в Иркутск пытать счастья в науке, что на языке старика означало, что Танчук  отправился штурмовать вершину знаний – поступать в университет.
Молодец, мужик! Я радовался за Валерку, а у самого кошки на душе скребли. Отправив в свой вуз эту долбанную справку о состоянии здоровья, никакого ответа я не получил. Может быть, меня уже турнули? Однако, приказа об отчислении тоже не было. Надо будет  кого-нибудь из знакомых в Питере попросить «нарисоваться» в универе и прояснить картину. В конце концов, какие мои годы, повторю попытку, мне это уже не так сложно сделать.
В общежитии, где обитал Иван Марарескул, меня тоже ждала неудача. Ванька съехал отсюда в неизвестном направлении. Единственно позитивногого, что мне удалось узнать от его соседа, то это то, что приятель поступил на заочное отделение в Томский инженерно-строительный институт.
Это было в четверг. В редакции Боготольской газеты «Знамя Ленина» я должен был появиться в понедельник. Именно так мы с редактором договорились по телефону. Впереди было три дня. Целехоньких три дня. Я еще не знал, как распоряжусь свободным временем. Очень хотелось поглядеть, как живут в молодом и красивом городе энергетиков Назарово, это почти рядом здесь, тридцать километров на электричке и ты снова в таежном раю, на этот раз во вполне цивиллизованном, с мощной ГРЭС, богатыми угольными разрезами и хорошо налаженным бытом. Сколько раз я ловил себя на мысли поехать в Назарово, просто подышать озоновым воздухом и полюбоваться природными лесными пейзажами. Ачинские художники мне с упоением рассказывали о том, какие чудесные этюды привозили они из тех красивых мест.
По традиции я решил навестить  своего доброго хозяина Харитона Лазаревича Гречаника. Всегда, когда я приезжал сюда, никогда не забывал доброго и не по годам рассудительного старика. Он в свои семьдесят три года еще ходил по грибы и таскал по две громадные плетеные корзины отборных боровиков и подберезовиков. Дед не имел никакого образования, кроме церковно-приходской школы, куда и ходил только три зимы, а рассуждал вполне современно. Харитон Лазаревич очень любил слушать радиоприемник и частенько, когда старуха копалась в огороде,  настраивался на волну и ловил вражий голос. Ему былро все интересно, что творится в мире...
Дед встретил меня, держа в руках зарубленного петуха:
– Ты как всегда кстати, хлопчик.
Он обтер руки мокрой тряпкой, и мы тепло обнялись. Я  как сейчас помню это прикосновение к его небритой и, пахнущей потом щеке. Тогда, в Ачинске, у меня не было никого ближе этого милого старика со строгим напускным взглядом и добрейшим и милым сердцем...

   Кельн,2007 год.