27 августа 1966 года
ВАШУ ТРУДОВУЮ КНИЖКУ
Утро выдалось на удивление ласковое, на небе ни облачка. Наскоро перекусив, я оставил у хозяина дома свой рюкзачок, а сам налегке с фотоаппаратом помчался на вокзал. Тридцать минут езды пролетели, как один миг. Не успел я как следует прочитать свежий номер Ачинской городской газеты, как электричка плавно подкатила к Назарово. На привокзальной площади меня привлекло разухабистое пение одного пожилого фронтовика. Был он одет в засаленный пиджак, на котором бронзовел иконостас боевых медалей. От него вовсю несло перегаром. Завидев меня, дед тряхнул давно не мытой и нечесанной бородой и мастерски с воодушевлением стал перебирать кнопки потрепанного баяна. В лежащей на асфальте перевернутой кепке, поблескивало немного серебряной мелочи. Старый солдат пел «Катюшу». Пел неумело, перевирал слова, голос его хриплый срывался и тонул в мелодии. Я стоял, будто пришпиленный магнитом и слушал. Спешить мне было некуда – впереди весь день, и я решил не спеша погулять по городу, а между делом заглянуть к назаровским коллегам. Они выпускали газету – четырехполоску почти в ежедневном режиме, номера выходили не в пример бирилюсскому «Новому пути» – четыре раза в неделю. Порывшись в кошельке и не найдя мелочи, я бросил в кепку мятый рубль и намеревался сделать шаг в сторону, как музыка прервалась, и я услышал за собой пропитый голос старика:
– Ты чей будешь, сокол?
Я обернулся, и наши глаза встретились. Фронтовик отложил баян в сторону и с неподдельным интересом стал рассматривать меня, как картину со стен музея. Подумав, что может у меня что-нибудь не так, я бросил косой взгляд на ширинку: нет, все в порядке, провел рукой по спине и опять ничего неряшливого не обнаружил, рубаха сзади не торчала, все выглядело вполне благопристойно.
Видно, не каждую минуту в кепку «рваный» попадается, вот и радуется старик. Мы разговорились. Нил Ваныч, так представился мне баянист, был из залетных птиц и «гнездился» у одной местной вдовушки, которая, как и дед, «не любила выпить».
Получив ответ, что я приехал сюда просто пошататься по местным углам, крякнул от удовольствия:
– Погулять это хорошо, всяко лучше, чем мешки ворочать. Когда, милок, будешь назад вертаться, не пройди мимо, мы с тобой пивка попьем, – и он выбросил свою жилистую грязную пятерню в сторону стоящего напротив пивного ларька, у которого толпилась людская очередь. Мне нужно было как-то ретироваться, и я ничего не мог придумать, как открыл фотоаппарат и щелкнул затвором.
– Сделаю тебе снимок на память, дед, а пока будь жив.
Я смешался с толпой и уже за собой снова услышал приглушенный корявый голос. Это баянист затянул популярную песню «Темная ночь».
Редакцию Назаровской газеты я нашел без труда. Город маленький и все здесь, как на ладони. В дверях редакции я столкнулся с одним вихрастым парнем, показавшимся мне знакомым. Я долго хлопал глазами, пытаясь вспомнить, где я мог его видеть. Молодой человек сам остановился против меня и в упор спросил:
– Ты из Ачинска?
Я утвердительно кивнул головой. Парень откинул назад наползшие на лоб волосы и выпалил:
– Коллега коллегу видит издалека. Мы виделись с тобой, земеля, в газете «Ленинский путь» у Валерки Танчука.
Напрягая мозги, я действительно смутно вспомнил, что как-то еще зимой мы с Валеркой сидели в пивнушке, и к нам подсел коренастый парнишка с большой копной волос на голове, который представился Сашей. Встреча была довольно короткой, помню только, что говорили ребята оживленно, очевидно, их что-то связывало. Признаться, я старался тогда в их разговор поменьше вникать.
– Ты никак приехал к нам за романтикой трудовых буден? Хочешь, скажу по секрету. У нас есть вакансия литсотрудника, правда в какой отдел, решает редактор.
Александр, не дав мне опомниться, потащил к кабинету шефа и буквально втолкнул меня в дверь. Редактора газеты Юрия Моисеева я узнал сразу. Мы встречались с ним и неоднократно в ачинском горкоме партии, пару раз я заставал Назаровского шефа в редакции Ачинской газеты, куда он частенько заглядывал, когда приезжал сюда по делам. Раньше, как говорил Валерка, Моисеев был тут, в «Ленинском пути» замом. Старый назаровский редактор уехал по распоряжению крайкома партии на повышение и Юрию Моисееву предложили кресло первого лица, отказываться от которого ему не было резона.
Взглянув на меня и, по всей видимости, не узнав, редактор недовольно снял очки и пробасил недовольным голосом:
– Вашу трудовую книжку, пожалуйста.
Чувствовалось, что все здесь не так. И не меня ждал Моисеев. Как выяснилось уже значительно позже, редактору звонили из разных мест и предлагали свои услуги. Возможно, Моисеев принял меня за кого-то другого из соискателей вакансии.
Трудовая книжка была при мне, вместе с паспортом автоматически протянул редактору документы. Повертев для вида книжку, он даже в нее не заглянул, а лишь небрежно спросил:
– Строчки-то выдавать умеешь?
Я ерзал на стуле и не знал, что предпринять. Объяснять редактору, что я попал сюда абсолютно случайно, и у меня нет никакого желания вливаться в их спаянный, а может быть и «споенный» коллектив, я не стал и лишь нервно мигнул глазами.
– Что-то физия твоя мне знакома, – наконец у Моисеева начало проясняться в мозгах. Кажется, ты был внештатным у Баева.
Глаза мои посветлели. Ачинского редактора Баева я тоже знал, только близко с ним не контактировал, однако он визировал мои материалы и по слухам, они ему нравились.
Моисеев уже было посчитал, что мое трудоустройство – дело решенное, но внезапно почесал за ухом и схватился за телефонную трубку. Он звонил в Ачинск. Я очень надеялся, что редактор попросит меня во время телефонной беседы выйти из кабинета, этого не последовало, и меня стала иголками пробирать нервная дрожь. Там, на другом конце провода, похоже, мне должны были дать соответствующую характеристику. С кем вначале говорил назаровский шеф мне было неясно, но услышав в редакционной комнате голос Гусельникова, летописца партизанских дел времен гражданской войны, Моисеев оживился и попросил передать заведующему отделом писем трубку.
Осведомившись у Владимира, знает ли он меня, и что я представляю собой как творческая личность, лицо Моисеева, наконец, озарилось улыбкой.
– Ну а как человек? – Редактор прижал трубку к уху, весь превратившись в слух, бросая на меня косые редкие взгляды.
Скорее всего, Володя Гусельников дал мне приличную «объективку», иначе чем можно объяснить зычный вердикт редактора после того, как он положил трубку:
– Пойдешь литсотрудником в отдел партийной жизни с окладом сто рублей. В понедельник получишь ключи от комнаты в общежитии ГРЭС, ну а квартиру дадут согласно очередности. Ты ведь одиночка, если не ошибаюсь. Все, свободен. В понедельник утром жду с заявлением.
Вот ведь как просто получилось. Пришел, увидел, победил. Прямо как в кино...
Сашка стоял, как часовой на посту у входной двери редакции и подкарауливал, когда я выйду от Моисеева.
– Ну что, старик, решился?
Я не знал, что ответить коллеге. Предложение редактора было очень заманчивым. И зарплата выше, и гонорарная сетка посолиднее, и с жильем, пусть пока не своим, зато без проблем...
Сашка, однако, принял мое замешательство по-своему.
– Впрочем, земеля, если ты не хочешь идти к нам в редакцию, можешь попытать счастья на нашей местной студии телевидения.
Меня будто подменили в этот момент. О том, что в маленьком заштатном городке Назарово есть своя, пусть и небольшая, но своя студия телевидения, стало пиком моего возникшего любопытства. Еще в Ленинграде, когда я трудился на заводе и писал заметки в местную многотиражку, вынашивал несбыточные мечты появиться однажды вечером на голубом экране и сказать:
– Здравствуйте, друзья! В эфире – городские телевизионные новости.
Нет, совсем не обязательно в качестве диктора или ведущего, можно даже в качестве рядового закадрового редактора просто готовить тексты для эфира.
От волнения у меня пересохло в горле. Я нервно покопался в пачке и вынул сигарету:
– Телевидение, говоришь! Это, дружище очень здорово. Вот с этого места, пожалуйста, поподробней...
Я увлек Сашку к стоящей неподалеку скамейке и принялся слушать его увлеченный рассказ.
ВНИМАНИЕ, ЭФИР!
На студию телевидения мы с Сашкой пришли вместе. Он и сам там толком никого не знал, поэтому сразу направились в дирекцию. В кабинете хозяина восседал солидный мужчина в кожаной куртке и представительных роговых очках с затемненными стеклами. Узнав о цели визита, директор почему-то засуетился и тут же нажал кнопку селекторной связи. В кабинет вошел главный режиссер студии. И надо так случиться, он оказался моим земляком. Конечно же, мы вместе вспомнили Ленинград, и болтовня наша затянулась бы еще надолго, но с уверенным видом появился молодой парень и пригласительным жестом увлек в небольшую комнату, где стоял журнальный столик и кабинетное кресло. Так уж вышло, что соискателей на вакансию ведущего блока новостей оказалось двое. Рядом стояла и заметно волновалась одна симпатичная, на вид лет тридцати, женщина с манерами артистки. У нее было волевое лицо, и несмотря на внутреннюю дрожь, она старалась держаться раскованно. Она села в кресло и стала чувственно читать одно из коротких морализованных стихов великого древнего арабского мудреца Омара Хайяма. Женщина читала и даже не подозревала о том, что в соседней просмотровой комнате ее тихий выразительный голос лился сразу из десятка динамиков, а за мониторами внимательно следили любопытные. Здесь собрались и редакторы, и монтажеры, и администраторы, словом, все те, чьими руками делалось местное телевидение. Женщина замолчала и многозначительно улыбнулась. В дверях стоял довольный директор с поднятым вверх указательным пальцем. Это означало, что проба удалась. Я сел в кресло и стал читать программу передач, прямо с листа, безо всякой репетиции. И как я ни старался выглядеть раскованно, внутренняя пружина нервов была натянута до предела. Мне казалось, что я передаю интонацию правильно, однако не имея опыта театральности, я никак не мог справиться с руками, поэтому не нашел ничего лучшего, как сидеть перед экраном со сцепленными ладонями.
Когда первым в комнату вошел мой земляк, главный режиссер, я по глазам понял, что дебют провален.
– Ничего, ничего, – подбодрил меня шедший за ним директор. – Попробуем вас в качестве интервьюера. Вы когда-нибудь пробовали себя в этом жанре?
Я ответил, что последние полгода только этим и занимался, записывая беседы с интересными людьми для местного радиоэфира.
– Вот и отлично!
Директор поманил кого-то рукой, и в комнату вошла хрупкая и тонкая как тростинка, пожилая женщина с очень сосредоточенным взглядом и направилась ко мне.
– Представьте себе, молодой человек, что я известный сибирский скульптор, или лучше художник. Вы находитесь на моем вернисаже и делаете запись для программы телевидения. Вы задаете мне вопросы, я на них отвечаю. Потом мы меняемся с вами местами, и вопросы буду задавать вам я.
Сие занятие показалось мне игрой. Сказать по правде, театром по настоящему я заражен не был, однако, когда учился еще в девятом классе, однажды, не устоял от соблазна. На афишной тумбе я случайно прочитал объявление о том, что театр-студия при Ленинградском театре им. Ленсовета объявляет набор учащихся от 15до 25 лет на трехгодичный цикл обучения. Во мне проснулся спортивный азарт. Выучив наскоро басню Крылова «Обоз» и патриотичную оду Маяковского советскому паспорту аместе с большим абзацем из Шолоховской «Поднятой целины», я нацепил на белую рубашку черную бабочку, и на миг, возомнив себя артистом, предстал перед приемной комиссией. Шел туда, как на игру, но почему-то был настроен на провал, а посему, не очень-то воолновался. С выражением и мимикой прочитал басню, с такой же пафосностью отчеканил стих, а на прозаическом отрывке резко замедлил ход, постоянно меняя интонации и диапазон речи. Меня ни разу не перебили, но и ничего не дали понять. Все члены приемной комиссии были с каменными лицами, и прочесть что-либо в глазах, было невозможно. На второй тур меня допустили, и это было мое самое высокое достижение. На этюдах я с треском провалился, не поняв или не захотев понять замысла режиссера. Сначала я переживал, а потом успокоился. И слава Богу, что артист из меня не вышел, а то бы был рядовым статистом на сцене, и в лучшем случае мне была бы доверена лишь реплика в спектакле типа: «Кушать подано, господа!
Эта игра в интервью продолжалась минут сорок. Я оказался парнем не из робкого десятка. Вопросы формировались в моем возбужденном мозгу на удивление оперативно, и главное, к месту. Не успевал я задать один вопрос, как в извилинах фонтанировал уже следующий. Сложнее было, когда я сел в кресло художника. Признаюсь, это была авантюра чистой воды. Я очень мало интересовался искусством и конечно, же не знал о том, какие направления есть в живописи, однако природная сметливость и острый язык помогли мне напустить тумана и уйти от полного провала, а может быть эта самая женщина отнеслась ко мне с пониманием, не имея цели посадить меня в лужу
Заключительная беседа проходила уже в кабинете директора, где присутствовал и главный режиссер.
– Мы тут посовещались, – понизив голос, сказал шеф студии, – и решили, что до диктора вы не дотягиваете из-за отсутствия актерского мастерства, а вот для редакции новостей вы подойдете вполне. Должность корреспондента и оклад 110 рублей вас устроит?
Я переминался с ноги на ногу и не знал, что ответить. В эту минуту я горько пожалел о том, что приехал в этот город. Приехал просто погулять, а устроил тут целое представление с душевным стриптизом. Балаган, да и только. Люди же в тебя верят, надеются, в конце концов.
Я пообещал директору, что беру тайм-аут для раздумья и в понедельник утром обязательно дам ответ. Я и в правду не знал, как поступить. Такой поток информации свалился на мою голову. Не было ничего, а тут такой выбор. Голова закружиться может.
Сашка, назаровский газетчик, ждал на улице, переминаясь с ноги на ногу.
Завидев меня, он поднял руку в приветствии. Странно, парень практически чужой, а видимо, волновался. Сибиряки они все такие, по крайней мере, сколько я прожил в этом суровом краю, а это около двух лет, откровенных циничных негодяев я здесь не встречал, очевидно, меня Бог миловал.
Щеки мои, наверное, горели багрянцем от гордости, а глаза, усталые глаза моргали от перенапряжения. Сашка сразу все понял, что дела мои «гут».
– Это дело надо спрыснуть.
Местный газетчик кинул взгляд на вывеску в стекле «Пельменная» и, схватив меня за рукав, потащил к двери.
Откровенно говоря, пить водку в чужом городе не входило в мои планы, как впрочем, и искать работу. Все произошло настолько стихийно, что, проторчав в местной «тошниловке» часа два я почувствовал, что голова стала чугунной, и я начал сладко зевать, видимо, хмель стал брать свое, ведь выпили мы с Сашкой аж три «малька» Московской. Добрая доза на двоих. Хорошо, что с горячей закуской, а то бы развезло еще раньше.
Мой новый приятель вывел меня на угол улицы, бегущей прямиком к вокзалу, а сам, пошатывающейся походкой поперся к дому. Сашка так и не понял, принял я назаровский вариант или нет. И на самом деле решения не было. Впереди были еще два дня на размышление, целых два дня. Да это же целая вечность!
На привокзальном пятачке музыки я не услышал. Скорее всего, Нил Ваныч, лихой баянист валяется где-нибудь пьяный в канаве, уткнувшись носом в сырую землю и сквозь могучий храп, радуется жизни. Только я подумал о старике, как от пивного ларька услышал радостный восклик!
– Хлопец, ты слышишь меня, майнуй ко мне, кореш, погутарить с тобой хочу.
Пьяный не пьяный, а старик с тридцати шагов узнал меня, значит, не был дед сильно нагружен. Я же еле передвигал ноги, сказалась нервная усталость, очень большое желание было сесть в электричку и уехать в Ачинск, отоспаться в выходные у старика Гречаника и решить, наконец, задачу: куда бедному крестьянину податься: в Боготол или Назарово. А может плюнуть на все эти вакансии, сколько их еще будет в жизни и вернуться в Ленинград. Кинуться в объятия отца и всхлипнуть устало:
– Твой блудный сын вернулся. Здесь мой дом, папа...
Нил Ваныч стоял у пивного ларя, подперев спиной тыльную стенку, и тянул из заляпанной жирными пальцами, кружки остатки пива. Нашарив в кармане мелочь, я успел еще взять две кружки темного пива с большой шапкой пены, продавщица, уже сняв передник, готовилась закрывать точку.
– Ну как, погулял по нашенскому Бродвею?
Нил Ваныч почесал свою лопату-бороду и, с одобрением глядя на подношение, смачно отпил глоток и зорко уставил на меня свои глаза-фонари.
– Где был, что видел?
Старый фронтовик задавал вопросы не из праздного любопытства, скорее просто из вежливости. Я разглядывал его некогда волевое лицо, все изрезанное морщинами и никак не мог представить в солдатской гимнастерке, с каской на голове, опоясанного связкой гранат. Образ был явно не тот. И хотя старик выглядел жалким и ущербным, в нем чувствовался какой-то житейский стержень и не до конца пропитая солдатская честь. Почему-то в этот самый момент мне очень захотелось, чтобы дед мне помог разрубить гордиев узел. Я рассказал Нилу Ивановичу о цели своей поездки в его город. Поведал о свалившихся предложениях и о полученном раньше письме из Боготола. Выслушав мою исповедь, фронтовик рукавом пиджака обтер бороду и басовито крякнул:
– Тута, друг, такая арифметика. По першпективе, оно, конечно, тебе следует остаться в Назарово. Город хороший, ладный. Квартиру здесь получить нетрудно, если специалист ты толковый. Вот она стройка, везде краны понатыканы. Каждый месяц дома, как грибы растут. А по справедливости – ехать тебе нужно туда, где тебя уже ждут. Ты в Боготол письмо писал? Писал. Ответ получил? Получил. Значит, тебя там ждут. Вот и ехай туда. Мне, хлопчик, сложно давать тебе советы, ты сам себе голова. Родом ты из Питера?
Старик бережно посмотрел на лацкан пиджака, где висели медали, и продолжил:
– И чего болтаться как щепка в реке. Дома, поди, родные заждались. Не бездомный же? И если в Ленинград вертаешься, тоже будет правильно. У тебя лист бумаги найдется?
Не понимая, к чему клонит старик, я покопался в портмоне и вытащил завалявшийся блокнотный листок.
– А чем писать, располагаешь?
Я изумленно вынул из внутреннего кармана перьевую ручку.
– У меня глаза шибко слабые, – пожаловался Нил Ваныч. – Пиши, три бумажки пиши. В одной напиши – Назарово, во второй – тот город, который на Б.
– Боготол, – подсказал я.
– Вот-вот, Боготол, будь он трижды неладен, а в третью писулю нарисуй «Питер». Теперь сверни бумажки в трубочку и положи мне на ладонь.
«Надо же, – подумал я. – Какой сметливый старик. Мне бы ни за что не догадаться».
Три свернутые трубочки я передал ему, тот их в ладонях перемешал и перекрестился:
– А теперь, тяни, – и Нил Ваныч приподнял кулак с зажатыми в пальцах бумажками. Я вытащил крайнюю трубочку и развернул ее. По телу пробежала легкая дрожь, а вместе с ней и облегчение. В клочке бумажки значился Боготол. Стало быть, все по-Божески, все по справедливости. В понедельник еду туда, раз так выпала карта. Все, как никак, поближе к родному дому...