Новелла
[1964]
Ранняя осень обложила небо серо-волглой облачностью. Пассажирам двухпалубной “Колхиды”, шедшей из Астрахани в Москву, пришлось свыкаться с дневными сумерками и тонкой завесой дождя.
Андрей Матвеич плыл вторым классом, с хорошими удобствами, но именно поэтому ему было беспокойно и неловко. В каюте не сиделось и не лежалось, делать без конца затяжные овалы по прогулочной палубе - от носа до кормы и дальше опять к носу - у него просто не было сил. К тому же ветер наносил в лицо студеную влажную пыль, а стекавшие с брезентового тента струйки расшибались о перила, брызгая под ноги всякому проходящему.
Жена была, кажется, права: отговаривала от этого путешествия, не видя в поездке ни смысла, ни пользы, ни удовольствия.
Это была первая в сознательной его жизни осень, когда он остался не у дел. После тридцати пяти лет работы в детских колониях и сиротских домах он теперь сам как бы осиротел, хотя дома у него дружная неугомонная семья: жена, два сына и дочь, трехгодовалая внучка Маргаритка.
После обеда в ресторане, с переохлажденным пивом и горячими оладьями, Андрей Матвеич завернул на минутку в салон, а потом спустился в отсек третьего класса и ни с того ни с сего взобрался там на свободную верхнюю полку. В помещении царило будничное оживление. Слышались шаги, стук костяшек домино, звяканье ложек, писк детей, старческие вздохи, чьи-то голоса.
- Ой, какой у вас крепкий чай! Как йод. Даже немножечко крепче.
- Ты на цвет не гляди. Вкус-то вон он какой, мягкой.
- Смолоду была я дородна. Могла принесть и пятнадцать, и двадцать, как бабки наши встарь.
- А скоко ж вышло?
- Трое... Да ведь знаете как ноне повелось: троих родила, двенадцать - мимо...
Глуховато донеслась неспешная, вразвалочку, песня. Ее сменила еще одна - из морского обихода. Андрей Матвеич соскользнул на пол, протиснулся меж двухъярусных рядов, перешагнул через пестрые котомки и мешки возле двух дремлющих (сидя на полу) цыганок и минуткой погодя очутился на корме, открытой всем ветрам и атмосферным осадкам.
Не сразу понял он, кто здесь только что пел. Сидевшие на каком-то ящике и на тумбах крестового кнехта трое мужчин вели тихую беседу, покуривали. Один, стоя у фальшборта, глядел и поплевывал вниз, на вырывавшуюся из-под корпуса взвинченную воду.
За ручным кабестаном, на лоскуте парусины, сидел парень в потертой матросской форме - очевидно, из команды “Колхиды”. А рядом с ним, на голом, рифленом, стальном палубном настиле, изящно растянулся, исподлобья следя за беспорядочно дрейфующими низкими взлохмаченными облаками, длинный тощий мальчик не старше пятнадцати лет. Не спеша, солидно, по-взрослому, набивал трубку табаком из цветастого кисета. Матрос услужливо протянул ему зажженную спичку. Слегка приподнявшись на локте, чуть изменив позу, мальчик с трубкой в зубах приблизился к огоньку, но - почему-то замер. Малость помедлив, опустился в исходную позицию. Матрос чертыхнулся на огарок спички, обжегшей ему пальцы. Ну а мальчик - вынул трубку изо рта, неосмысленно покосился на матроса, на тающий дымок от сброшенной спички, перевел взгляд на кабестан и вдруг... Сочно, чисто, с завораживающим подъемом, запел:
Уходит, уходит корабль...
Несколько ближайших и отдаленных голов обернулись на его голос.
Нам расстаться с тобою пора...
Андрей Матвеич по-свойски подсел к матросу на парусину.
Вечер, светлый от белых чаек,
Вот сейчас от земли отчалит.
Голубой уплывает корабль...
Мальчик довольно высоко поднялся на локте и - от плавного зачина перешел к ритмически рубленному, притом удивительно певучему мотиву.
Ну и пусть, моряк, не скоро
Ты вернешься в этот город,
Пусть пройдут в разлуке годы -
Знаю, с кем встречалась я-а-а...
Плачу я, но не жалею,
Что влюбилась не в жокея,
Не в торговца бакалеи,
А в бродягу-моряка-а-а.
- Что, отец, покурим? - мальчик вдруг обратился к Андрею Матвеичу.
- Допел бы, Петька, - огорчился матрос.
- Ты погляди. - Принимая из его рук спичечный коробок, мальчик кивнул на Андрея Матвеича. - Губы у вас, дядя, лиловые. Лихорадит вас.
Он нарочито долго раскуривал трубку. Наконец, попыхивая, улыбнулся - Андрею Матвеичу, заодно матросу и самому себе.
- Куда тебя, старче, несет? Волга-то, вишь, какая хмурая... Сидел бы дома, чаи б гонял... Гриш, принеси ватник.
Гриша, готовно снявшийся с места, был года на четыре старше этого долговязого аистенка.
- Вы наверху живете? - свойски поинтересовался мальчуган.
Андрей Матвеич утвердительно склонил голову. Петя накинул ему на плечи Гришину телогрейку.
- Переселяйся, отец, к нам в кубрик. Мы тя выходим. Ни одна хворь не возьмет.
В голосе у него не было настояния: слова несли не прямой свой смысл, а лишь симпатию Пети к случайному спутнику, отроческую убежденность во всемогуществе своего таланта и обаяния. От него исходил чистый луговой аромат земляничного мыла...
Наутро, всё еще изнемогая от пронизывающей зябкости и стараясь не глядеть в окно на серое пространство воды, берега и неба, Андрей Матвеич сидел в салоне с книгой на коленях. Книга была сама по себе, а он сам по себе, хотя и водил взглядом по строчкам.
Кто-то по соседству рассказывал о своем сновидении. У противоположной стены запальчиво выкрикнули:
- Какой он к шутам архитектор! Рахитектор - вот он кто!..
Девочка лет восьми сидела у рояля. Пригнув голову почти к самым клавишам, брала ученической рукой простейшие аккорды.
- Кому я говорю?! Ма-ри-ша! Довольно! Попроси папу, пусть сыграет.
Посетителям салона уже было известно, что отец девочки, устало сидевший тут же, у окна, - именитый пианист. Второй день многие упрашивали его сесть к инструменту, он отнекивался да плотней укутывал горло широким оранжевым шарфом (как если б он был не пианист, а певец).
Андрей Матвеич закрыл книгу и ретировался. Минут через десять вернулся, но не один: держал под руку Петю...
Всем понравилось, как Петя выступил. Мало того что был он певчески голосист - он и держался более чем свободно, без малейшей натянутости. Трогательно донес песню молодого цыгана:
Вдали, под оголенным сводом,
Гуляет полная луна...
Его усадили в мягкое кресло, дали отдышаться.
- Вы где живете? - спросил человек, причастный архитектуре.
- Где придется.
- Дом ваш где?
- Нет у меня дома.
Суетным движением Петя расстегнул душивший его ворот линялой ковбойки.
Вечером он снова был гостем салона. По просьбе Андрея Матвеича повторил ту итальянскую песню.
...Где найти такого парня,
Чтобы ростом был он с пальму?
А того, что мне шептал он,
Передать нельзя в словах.
Знает он, где спят курганы
И бушуют ураганы
И когда цветут бананы
На Гавайских островах...
Он пел много, едва не до сиплоты.
- Ничего, ничего. Голос надо развивать, - вразумил его кто-то.
- Папа! Ты должен позаботиться, - авторитетно, вполголоса, внушала пианисту жена. - Молодому человеку помочь надо!
- Ты… Вы хотели бы заниматься с педагогами? - спросил Петю маэстро.
- В музыкальном училище? - уточнил Петя.
- Да. Могу посодействовать.
- Я вас заместо отца родного почитать стану...
Маэстро потрепал Петю по плечу.
- Бог даст, приплывем в столицу, всё устроится...
Наступил следующий, столь же невразумительный, плаксивый день. “Колхида” словно бы карабкалась вверх по невидимо-плоским ступеням встречного течения Волги.
Перед глазами "колхидцев" развернулась грандиозная набережная Горького. На подступах к пристани сновали во всех направлениях катера, спешили на заправку толкачи и буксиры. Всюду мельтешили белые отмашки, курились дымки, басили паровые голоса.
Стоя наверху у бортовой сетки, Андрей Матвеич видел, как Гриша зачалил корму, другие матросы выбросили спаренные сходни. Среди пассажиров, поспешивших на берег, он вдруг увидел пианиста, а впереди - его жену и дочь. Одну руку главы семейства оттягивал саквояж, другую - чемодан.
Андрей Матвеич догнал их, когда пианист поставил багаж на каменную приступку, дабы поразмять онемевшие руки.
- Прошу прощения. Вы, значит, до Горького плыли?
- Надоело по-черепашьи. В такую мерзкую погоду. Пересядем на московский поезд.
- А как же... Вы разве забыли? Как же мальчик?
- Что мальчик?
- Сирота. Вы ему обещали.
- Действительно! - Пианист обернулся к супруге, уже теребившей его за рукав. - Про вундеркинда мы… того…
- Какая жалость! - мгновенно омрачилась она.
Пианист готов был вернуться на борт и условиться с Петей о встрече в Москве, но жена опасалась упустить поезд.
- Можете дать мне ваш адрес, телефон, - предложил Андрей Матвеич. - Я ему передам.
- Кто вы, собственно, такой? - сощурилась жена маэстро. - Алексей! Если мы опоздаем…
Она встала между мужем и Андреем Матвеичем:
- За тенора - не волнуйтесь. С талантом у нас не пропадешь...
Почти до полудня не выходил Андрей Матвеич из своей каюты, чтоб не натолкнуться на Петю. Еще совестней было ему держать мальчика в неведении. Он спустился вниз, заглянул для начала в салон третьего класса. Пети там не было. Свободного от вахты Гришу он нашел на той же корме в небольшой компании - играли в “три листика”. На вопрос, где можно найти Петю, тот сказал:
- Постойте. Кончу вот...
От него Андрей Матвеич узнал: Петя сошел с “Колхиды” еще ночью, на пристани, названия которой Андрей Матвеич прежде не слыхал.
- Вот артист! Выходит, сбежал? - констатировал он. - Мы его определить хотели. В училище музыкальное.
- Почему ж сбежал? Домой вернулся. Небось, всполошились там, переживают.
- Кто переживает?
- Ну как кто? Отец с мамкой. И в школе тоже. - Гриша достал из нагрудного кармана уже знакомую Андрею Матвеичу курительную трубку, стал ковырять в ней разогнутой скрепкой. - Мы с ним соседи. Через два дома живем.
Просифонив трубку, Гриша добавил:
- Нагрубил Петька завучу. В торжественный день, первого сентября. Ко мне прибег, встречает на пристани: возьми, грит, с собой. Не вернусь, грит, сюда ни за какие деньги. Я его взял, а сам письмо послал домой: так, мол, и так... Вот, проплавал со мной полмесяца, истосковался по своим...
Гриша снова примкнул к “трем листикам”.
Андрей Матвеич вышел на корму. Неблизкие берега замыты туманом. Палуба под ногами крупно дрожит. Из-под корпуса судна с шумом вырывается клокочущая вода. “Колхида” идет хорошим ходом. Ни на один шаг не отстает от нее бурунистый след, такой же нескончаемый и беспечальный, как та песня:
Пусть в разлуке жить непросто,
Все равно люблю матроса,
Синеглазого матроса
С голубого корабля...
По-разному можно отнестись к розыгрышу Пети. Укорить его тем, что ломал комедию на добрых чувствах людей. Или же воздать должное незаурядному его артистизму. А то и умению предвосхитить ход событий... Но ведь пел-то он всерьез!..