Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин могильник
Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...
УРОК ДЕВИЧЬЕЙ ГОРДОСТИ
Ну вот, уже будят. Ну, ба-а-абушка Глаша, ну ещё 15 минут, ну 5 минут… Сейчас опять вермишель эту поставят, что с вечера меня помиловали, один ты, Рыжик, выручаешь. А потом… А что – потом? Суп с котом, всё тем же. Нет, но у нас ведь лекцию сегодня объявили вместо физ.-ры: для мальчишек «Половое воспитание», а для нас – «Урок девичьей гордости». Встанет Сапрыкина у доски в химкабинете, спустит с потолка пластиковую простыню, шторы велит задёрнуть, махнёт рукою Васятке Мордвинцеву в кабинку киномеханическую, и станет простынка ослепительной, лунно заискрится, иксом перечеркнётся:
– А где же кино?
– А кина не будет – хи-хи! – кинщик заболел!
– Хи-хи, кинщик! Это Васятка-тъ кинщик?
– Знаешь что! Красивый мальчик.
– Ой, не могу – красивый по самое не могу!
– А не нра – так и не на!
– Не хо – не на, ходи голo.
– Девушки! Да-да, вы уже не девочки, а девушки! К порядку! Технику техник сейчас наладит, и придёт время нам с вами, женщинам – да-да! – поговорить об этом. Вот, пожалуйста, уже пошлО.
И пошлО. Невинно-наивная, вся в школьной форме, вся такая выглаженно-отутюженная Олечка-Машенька-Настенька внимательно сидит на уроке, косички-бараночки на тетрадку свисают, по страничке круглый почерк стелется-катится, выводит: «Об этом». Попишет-попишет Олечка, на доску посмотрит-посмотрит Машенька, чуть задумается, замечтается, беленькими зубками ручку раз-другой грызнёт Настенька, губками что-то выученное прошепчет, сама себе кивнёт: да-да. Идёт урок, класс тихонько работает, Васса Степановна у доски, улыбаясь, указкой поводит, как Рыжик хвостиком, лапу лижет. Солнышко за окном, а в саду тропинка, сладкая ты моя ягодка малинка. И вдруг: застынет Олечка. Внезапно: оцепенеет Машенька. Ни с того ни с сего: столбняком схватится Настенька. Упадёт в косую тетрадку укушенная ручка – ой! Взметнутся со странички бараночки-косички – ай! Руки не подняв, разрешения не спросив, сорвётся с парты – ой-ой-ой! – школьница. Гусино-удивлённо удлинятся из воротничков шеи учащиеся к двери. А Васса-то Степановна мудрой будет, сходу всё поймёт – опытная педагог: указку отложит в карнизик-желобок под зелёной доской замелованной, классу строгий палец поднимет, дескать: сидеть! тактично понимать! староста Ерёмина – за старшую! А Ерёмина-староста патетически-укоризненно: давайте не подведём Вассу Степановну! А класс умным будет, не выдаст классного руководителя: гОловы в книжки-тетрадки и тихонько работает, работает, работает. А закадровый голос чуть улыбается, дескать: ничего, Олечка; это всегда когда-нибудь происходит впервые, Машенька; ты что, думала весь век в песочнице рыться, Настенька? А Васса-то Степановна уже в коридоре Олечку за плечи обнимает, Машеньку на ухо утешает-просвещает, Настеньку на первый этаж в медкабинет к Саре Моисеевне сопровождает, а та: ну-ну, и чего ты, дурочка, разволновалась? и со мною так было впервые, и с Вассой Степановной – хи-хи! А Олечка – глазки распахнуты в ресницах-кружевах – и требовательно: а мама?! И тут Васса Степановна сурово-посвящающе: да, и мама! А Машенька – слёзки брызнут, щёки в ладони, плечи ходуном. А закадровый голос заботится, дескать: созревание, яйцеклетка, а как же ты, дурочка, думала, и тебя-то Настенька, небось, не аист в капусте нашёл, а? А Сара Моисеевна в белом халате, в колпачке-пирожке, указкой по табличкам водить станет, а там пестики-тычинки, яичники-семенники, пионерчики-пионерочки, эмбрионы-зародыши, младенцы-ребёночки. И приподымется Олечка, слёзки осушит Машенька, глазки раздвинет Настенька: как интересно! так это и я так буду?
А Раис’-та Паллна Сапрыкина – указка скипетром – строгонько на девушек поглядывает:
– Я думаю, для всех вас присутствующих это не секрет, что и вы все там будете. Если уже не. Но вы уже взрослые, Парашутдинова, и должны понимать, что не всё, даже в таких откровенных фильмах, прямо говорится, а надо в них ещё и читать между строк. А там написано, Федорук, что даже в таких откровенных фильмах, Ромашова, должен быть предел, что позволять парням. Потому что яйцеклетка-то яйцеклеткой, но это никогда не отменяло девичьей гордости, вспомните письмо Татьяны Лариной. И если кой-кому тут из вас, Трёхгузнова, уже кажется, что вы такие, как Бог знает что, взрослые, и уже себе позволяете, то как бы вам сильно на этом не выйти боком, Малафеева. Малафеева! Я к кому обращаюсь! Что за хиханьки? Как не стыдно: при парне, который тут в кинокамере! Вы его не видите, а он-то вас – как голых в бане. И потом всем своим дружкам-лоботрусам расскажет, ещё и прибавит – вы не знаете, что такое эти мужики. Да, и Витьке Карякину, этому сволочу, и Генке Пяткину, и Славке Кишкину, и будут гоготать, как те жеребцы! Малафеева, я сказала: над тобой будут гоготать! Ты думаешь, ты много узнала про мужчин? Так ошибаешься! Чё лыбишься? А ну, встать, Малафеева! Э-э-э-э-э!
И подойдёт Раис’ Паллна Сапрыкина к брюхатой Вальке Малафеевой впритык, в глаза прокурорски вперится:
– Прочь! Не место в детском коллективе! В советской школе!
И пожмёт Валька круглым плечиком:
– Пф-ф-ф…
И вынесет бережно Малафеева из класса окукленный животик, обубленные сосочки, обабленное предхвостье – да всё в школьном, белково-шоколадном – вся облучённая возмущением-восхищением-ужасом-состраданием-презрением-завистью одноклассниц. И – по узенько-паркетному, оконно-туалетному, классико-портретному, рыже-мастичному коридорчику – да по ступеням, не разбирая, где лестница учительская, а где ученическая – да во двор, где над безводным фонтаном склонилась дева с кувшином, это, говорят, ковылкинская пионер-герой, партизанка Клава Пузырёва, хотя до Ковылкина немец не дошёл, о чём и подивился неутомимо начитанный Васятка Мордвинцев, что, мол, на кого ж это Клава Пузырёва у нас тут партизанила, а Сапрыкина тогда Васятку по щеке как врежет, и заслуженно: над геройством не умничай! А за оградой школьного двора под звуки пламенеющего вальса шумит-гудит ковылкинский соснячок-ельничек-березничек, врастают в землю домики с картофельными палисадничками, Полканы брешут, Рыжики мяучат, бабушка Глаша кошёлку тащит, курочка-ряба куд-куда-кудахчет: не плачь, девка, снесётся яичко крутое, поведётся житьё золотое, жить будешь – гулять будешь, а смерть придёт – помирать будешь. И стоит с той поры во дворе школьном да по-над фонтаном безводным – уж не пионер-герой партизанка Клава Пузырёва, а лирическая героиня Валя Малафеева, злой директрисой-крысой-Раисой разуниженная-разобиженная, с урока девичьей гордости выставленная. А урок себе дальше пойдёт, а Васятка Мордвинцев дальше ленту крутить станет, сам жеребцом заржёт: го-го. А потому что по экрану идёт уже Олечка, улыбается Машенька, счастлива Настенька, а почему? А так как – перейдёт влево кинокамера и покажет мальчишку – две руки, два портфеля, глаза потуплены застенчиво, а рот не закрывается, а речи не слышно, только слышно из-за экрана:
Когда уйдём со школьного двора,
Под звуки пламенеющего вальса,
Узнаем, что недаром нам вчера,
Учитель наш так мудро улыбался.
Течёт-журчит апрельская свирель
И девочка, которой нёс портфель.
И ворвётся в трогательную песню з-з-звонок, из-з-з коридора, и з-з-задребезжат оконные стёкла, и быстро пробегут по экрану: солнечный дворик, восхищённо удаляющийся мальчик, по режиссёрскому недосмотру всё так же с двумя портфелями, радостное личико Олечки-Машеньки-Настеньки с балкона (какой хороший, и портфель унёс, и все эти домашние задания!). И: сценарист И.Купченко, оператор И.Кривонос, директор картины И.Шапиров и т.д.
И разойдутся задумчиво восьмиклассницы по домам, так как физ.-ры сегодня нет, так как бескультурник, он же военрук, Василий Фёдорович Гриб, поведёт сегодня у мальчиков
УРОК ПОЛОВОГО ВОСПИТАНИЯ
А всё тот же Васятка Мордвинцев, успев покурить наскоряк по кругу с Витьком Карякиным и Аликом Каратаевым за углом родной школы, снова вскочит в кинокабину, вставит, нахмурясь с профсерьёзностью, новую ленту, а пока Василий Фёдорович – эть! – спускает с потолка пластиковую простынку, и пробежит по простынке, и вызовет дружный гогот – а чё только одна буква, а не все три?! – огромный икс. И засверкает, заискрится, как выпекаемый блин, экран, и начнётся на нём новое утро, солнышко во дворе, а в саду тропинка, балкон к балкону, и выйдет на балкон в ночнушке молодушка, Рыжиком зажмурится, солнышку залыбится, а за другим балконом – проснётся восьмиклассник Володя-Серёжа-Андрюша, откроет глаза, а всё то же: молодушка в ночнушке! Ущипнёт себя за ухо Андрюха, плеснёт воды холодной в рожу Серёжа: ну, чё, Володя, не спим, вроде? И отвернётся Володя-Серёжа-Андрюша от молодушки – под ночнушкой две грушки. И как пойдёт обдаваться душем Андрюша, и как схватится за гантели, да не без цели, и прокомментирует заэкранный баритон: «Молодец, Володя, удержался. Ты ведь знаешь, от чего?»
И прокомментирует Василий Фёдорович, бескультурник школьный и военрук:
– Вот он молодец, ребята, потому что тренируется, потому что без тренировки у тебя и с бабой буй чё получится. Вы уже взрослые тут лбы, так я вам без пестиков-тычинок там.
А Володя бежит уже по экрану вокруг леска-островка в море асфальта, трусы спортивные поддёргивает, до лужицы озерцовой добежит – спальный массив на той стороне, скалистый такой, уступчатый, весь в дымах, – а Серёжа – в пупырышках кожа – мах-мах вправо-влево, и в воду для сугрева – и только снежинки первые по экрану. А баритон: «Спорт даст тебе возможность отключиться от навязчивых напоминаний о твоём непростом возрасте».
А физрук-военрук, сделав лицо боевым и волевым:
– Очень как раз правильно. Потому что – будешь закаляться, так не будешь, как тот дистрофик, который: няня, закрой форточку – с горшка сдувает. И когда с женщиной встретишься на тетатет, то не будешь потом спрашивать, а чё мне делать было. Потому что буй сам на дорогу укажет и выведет, как тот Иван Сусанин.
А Володя-Серёжа-Андрюша шагает уже с портфелем в школу, одноклассницу Олечку-Машеньку-Настеньку догоняет, волево отворачивается от округлостей, которые ведь – спереди-сзади-сбоку – всюду, всюду! А он-то от портфеля девочку освобождает и в школу рыцарски сопровождает, через тот сад заглохший над прудом заросшим, где только позавчера он, гроза района, кумир и ужас окрестной детворы, чемпион по бросанию плоского камня вдоль по воде, коварный, как пиратский адмирал, мальчишек бил, девчат таскал за косы и чистые тетрадки отбирал… и проходят они мимо сухо-мёртвого кустарника-бурьянника, а за ним-то – ветхий, мшистый, дырявый забор трещит-кренится под гроздью пацанов – той самой его кулачной ватаги. Висят – недоумевают. А это ж он из детства уходит!
А физрук, Василий Фёдорович, серьёзно так и прочувствованно:
– Вот, лоботрусы! У вас ещё в большинстве детство кой-где играет, а ведь и я ж точно так же и, если вспомнить, не так ещё давно. Но чтобы вам не повторять ошибок: во-первых, просто так погулять с девочкой три месяца – это норма. Потом уж ты вправе требовать. А если прямо в том саду, на том пруду, то это будет, во-первых, не по-мужски, а во-вторых, не оберёшься. Кто там гогочет, как жеребцы? Ты, Мордвинцев там, в будке, знай, кино крути, а не над старшими тут. Я ещё на тебя посмотрю, когда. Вообще, в этих условиях тут не просто мужчине сохраниться. Я не в обиду, но вы же знаете, кто ваши отцы, если кто их знает. И ты вон там, Карякин, теперь гы-гы празднуешь, а через два года после школы сопьёшься и забомжуешь, как и твой батяня, мы ж с ним тоже учились. Он, Саньча, до двадцати пяти лет рюмки не нюхал. А клюкнул на собственной свадьбе – и поехал. Так что ты серьёзно.
А Володя уже по экрану в музеи шагает, и Серёжа волево от мелькнувших Венер Милосских отворачивается, и Андрюша на танцплощадке в пляске-тряске заходится, и баритон из-за экрана одобряет: «Вот-вот, Володя, эстетические впечатления, физические нагрузки и активный отдых поспособствуют правильному распределению энергии в растущем организме». И несётся Серёжа с горки на лыжах, и дельфином рассекает Андрюша бирюзовую хлорку бассейна (фильм, жаль, чёрно-белый), и Геркулесом вверх-вниз таскает Володя гири солнечно-морозным утречком на балконе. А на том балконе, что балкон к балкону, там снова молодушка в ночнушке на просушку что-то такое развешивает, и садится снежинка – строительная пушинка – на перешеек между шеей и грудками-грушками, свежит-щекочет. И улыбается молодушка-душка здоровенному Серёжке, подмигивает накачанному Андрюшке, пальчиком делает богатырскому Володьке. А тот небрежно так – эть! – гиря – вверх! – гиря – вниз! Гиря за гирей – ать-два, пташечка-канареечка.
И кивая, улыбается физрук, и вдруг: пуст экран, искры летят, икс мелькнул, кинопространство простынное зачеркнул – конец фильма. И в классе:
– Ху-у-у…
– И вот это всё?!
– А чё как долбаться, не показано?
А физрук строго:
– А потому что, если вы мужчины, то чё ж вам тут показывать. А если нет, то кто ж тому поможет. Так, Пяткин?
– А я не понял, Василий Фёдорович, а чё такое именно Пяткин?
– Ну, Пяткин – это например. Пусть будет Кишкин.
– А чё, мля, чуччё – так Кишкин?
– А потому что урок окончен, и не борзей.
ПЕРВЫЙ БЛИН
А пока мальчикам-пальчикам это показывать будут, нас, девочек-белочек, тупо по домам отпустят. А я, дурочка, домой не пойду, так подумаю: Ну чё там, дома? Вермишель – бе-э-э-э, Рыжик-проглотик – мя-а-а-а, Бабай за печкой – бабушка Глаша – у-у-у-у! И чё, уроки, млын, делать? Тоска зелёная. В кино такое показывают: про мальчика-пальчика, который портфель несёт, а наши: хоть рука тебе оторвись – хрен угадает даме помочь. И надумается мне: ну чё домой-то? ну чё тут ждать-то у моря? ну это ж только в сказке печка-яблонька пирожком тебя яблочным потчует. А в жизни, видно, не так. А в жизни, Верочка-внученька, его заловить надо мужичкА-тъ. А потом видно будет, как он ещё приручится. И волю мужичку давать надо, а то высклизнется – и ищи-свищи. А что, старухи тоже понимают, и положу я портфельчик в безводный наш фонтанчик, где партизанка Клава Пузырёва сухо плачет – никто ж её не встретит, не проводит, не лапнет, не приголубит – одни вокруг фашисты-оккупанты, да и те ж до Ковылкина не дотопали. Положу портфельчик, сама на парапетик присяду, ножки в фонтан свешу, головку склоню – как Алёнушка над омутом, ещё в четвёртом классе в «Родной речи». Зажмурюсь-закемарюсь, услышу:
З-зу-у-у, океан внизу
Далеко завезу-у-у!
И контурную карту, матово светящуюся, жучок по пунктиру переедает. И в пледе-коконе ты, Платоша, рядом пофыркиваешь, к сказочке Никиной не прислушиваешься: беруши в ушах. А лететь-то нам далеко-о-о: вон, жучок, ещё пол-океана не прогрыз. А-а-а, и кокон этот сонный такой, снодейственный, а если ещё наглазники надвинуть да – опять-таки – беруши в уши, так… Мя-мя-а, муха перло-сизо-мутровая – прочь пошла! А муха:
З-зу-у-у, кто спит – загрызу!
А я и не сплю, и голову откинула, и косу на грудь, как Алёнушка: а что? «А кто-кто в теремочке живёт?» – «Я мышка-норушка-лягушка-квакушка, а ты кто?» – «А я зайчик-побегайчик-петушок-гребешок-волк-зубами-щёлк!»
Продираюсь, а это Васятка-тъ Ма-ардвинцев, надо мною клонится-лыбится, солнечный весь такой:
– Ве-еркъ, ты чё тут, спать чё ль намылилась?
– И ничё не спать.
– Дак чё ж тада?
– А я жду кого-то.
Васятка тучкой накрылся:
– А-а-а… кого?
– А-а-а… ты сам знаешь…
– А-а-а… Кишкин не знает?
– Не-е-е…
– А-а-а… Пяткин?
– Никто не знает – только ты.
– А-а-а…
И думаю про себя: вот и клюнул мужичок, ай да бабушка Глаша! И так ему говорю – чуть весело, чуть жалобно:
– И уже устала, и почти уснула, а портфель вон туда уронила, а ты мне достань портфель.
И Васятка, от изумления немея, моей наивной смелостью сражён, лезет тут же в фонтан и вытаскивает из кучи прелых, зиму лежавших листьев клеёнчатый мой портфель, в котором и книжек-то – всего две. Но я так же жалобно-игриво:
– А ты его понесёшь немножко? а то сидела тут – уста-ала так.
Схватится Васятка за портфель, как за ту гирю на балконе – эть! – а портфель-то в небо взметнулся. Э-э, нет, так мужичка-тъ не удержишь.
– Отдай! Ну, чё такое, чё вцепился?
– Так сама ж!
– Сама ж – а теперь сама ж. Дал сюда!
Дал сюда, а сам такой, как «ты пришла, меня нашла, а я растерялся». Вот теперь не выскользнет. Вишь, там кирпич лежит в фонтане, неси сюда, я устала, в портфель положи, а то там всего-то две книжки, полторы тетрадки. Та-ак, застегни портфель. А то чё ж – прям как у мордвы: все кишки наружу. Во-о, теперь па-анёс. Па-айдём, Васенька, па-айдём, миленький-хорошенький, и пускай все вокруг зырятся: Васятка-тъ Верке-та сумку помогает, ух ты, счастливая! И знает об этом вся улица наша, и знает об этом… Галка Федорук! Идёт-рассекает, лыбится себе по змеиному, глазами якобы не замечает, только огонёчек недобрый – чувствуется – поигрывает. Па-айдём, Васенька, па-айдём. Как? Уже и пришли? Мя-а-а – вот и пришли, и более того: бабушка Глаша из окна шпионится.
– Всё, Вася. Спасибо тебе. Дай портфель.
– Н-не…
– Дал сюда, сказала!
– Н-не…
– Ну, не хо – не на, ходи с кирпи.
И в подъездик наш, и между этажей – к окошку: стоит Васятка, мой – в правой, свой – в левой: растерялся. А перед ним, птичкой-невеличкой, уже Галка Федорук лисичкой-сестричкой, рыжий хвост по плечу, и лыбится-сияет, портфель на вытянутой. И Васятка – изменщик коварный – при всём-то дворе, при всех окнах – мой, клеёнчатый, с кирпичом, просто на крыльцо наше ставит аккуратно, как стакан с горячим чаем, сам с Галки рта не сводит, портфель её рыжий, мерзкий, в правую берёт, и со двора вместе прочь. И смотрят мальчики-пальчики, и видят девочки-белочки, и кивают бабушки-ладушки, и знает об этом вся наша страна. Я в школу с утра – а Параша навстречу – Парашутдинова Анжелика – и уже хи-хи! А сама смотрит на меня, как на Валентину Терешкову за полёт космический, дескать: ну, Ве-еркъ, ну Ромашиха! А я только хи-хи, да-да, ну а чё, девчонки. А Маринка потом, Трёхгузнова, шепчет во всё горло:
– Ай, Ромашовочка, уй, расскажи!
А я ей:
– Ну, чё? Ну не поняла, ну, как в жизни.
А потом Галка Федорук:
– А-ах!
Не спрашивает, не любопытничает, а сама вокруг себя девчонкам:
– ………………………………………
– И он её портфель!
– Просто так на лестницу!
– А её портфель взял!
– И понёс, и потом!
– И потом – не будем: ты там не была, правда?
А Галка Федорук:
– Не, ну чё, девочки, ну не преувеличивайте, ну все женщины, все когда-нибудь так.
А я со вспышкой подхожу и:
– Ну, что потом, то потом, а мы-то сначала!
И все девчонки:
– А-ах!
И одна осталась Галка, и все вокруг меня:
– И чё, Верка?
– А не больно?
– А не страшно?
А я, загадочно:
– Ну чё вы, девочки, я вас не понимаю. Все – женщины, у всех ведь бывает, правда?
А Васятка, прохожу, слышу:
– И, пацаны, одна, другая, дело житейское, так?
И пацаны:
– А чё, Вась?
– А сиськи видел?
– А чия у них больше?
А Васятка, загадочно:
– Не, ну, пацаны, так нельзя рассуждать…
А я: ах! – так! – нельзя! – рассуждать! И, не рассуждая – чмок Ваську в ухо. И все, мальчики-зайчики-девочки-целочки:
– А-ах!
– Вот она – любовь!
– Первая есть первая!
Стоит Васька, как «ты пришла, меня нашла, а я растерялся». А Галка Федорук:
– А-а? Ах!
И во второе ухо Ваську – чмок! Ах так? – И я тоже – взр-р-р! – взрываюсь, и Галку, уже в третье ухо – чвяк! А Галка – вспых-х-х! – вспыхнула, и меня в другое ухо – ух!
Разбежались – разревелись – размирились. А ещё серьёзнее говоря, по-сегодняшнему, тут проявился неотъемлемый трагизм бытия. В юности он, допустим, такую имеет форму, и зря мы над этим потом так уж смеёмся, будто они и не мы. И будто не будет у нас позыва – когда-нибудь, кто знает, потом, там – так же посмеяться над тем, какие они – мы – теперь.
Из книги ДНЕВНИК ЛЕБЕДИХИ: http://proza.ru/2008/02/28/327