Дорога в Ад

 

 - Бабушка,  ты участвовала  в   войне? 
 - Нет, детка, тогда меня ещё не было на свете, я родилась после победы.
 - Жаль... Значит, ты ничего не можешь о ней рассказать?
 - Могу… О войне я знаю очень много.
 - Но  тебя же тогда ещё не было…
 - Не было. Но я хорошо помню всё, что о ней рассказывали моя бабушка и мама. 

       Действительно, я помню всё до последнего слова. Помню  так, как будто бы  видела   своими  глазами,  и  всегда    удивляюсь, когда мои двоюродные братья и сестры, с которыми  в детстве мы были неразлучны, признаются, что совершенно не помнят  этих рассказов.  И мне начинает казаться, что я знаю  о войне  не  понаслышке, а потому, что всё это  происходило   со мной,  в моей прошлой жизни… 

       В моих  воспоминаниях  о войне  всегда  доминируют   три  цвета: чёрный - цвет  горя, серый - цвет тоски, и  красный - цвет  крови… 
     Я хорошо помню  высокий деревянный столб на пригорке  возле сельсовета, находившегося   в центре нашего маленького  села,  и чёрный квадратный граммофон  висевшего на нём громкоговорителя.   Скорее всего,  это был уже другой громкоговоритель,  повешенный гораздо позже. Он   многие годы каждое утро  будил село звуками гимна.  А  я  отчётливо слышу голос  Левитана, читавшего сообщение о войне, вижу окаменевшие лица  людей,  застывшую в их глазах тревогу и плачущих женщин, провожавших своих мужчин на фронт.

     Потом женщины остались одни с детьми, и  стали учиться жить без мужчин.  Было очень трудно, но они справлялись. Только бы скорее всё закончилось. Труднее всего было ждать. А страшнее всего было получать похоронки и понимать, что ждать уже некого…
   
      Помню  эшелоны… сколько их прошло через  узловую станцию Крымская,  находившуюся  в паре километров  от нашего дома…  Женщины носили туда хлеб и молоко, веря в то, что и для их солдат кто – то делает тоже самое. Составам, идущим в сторону фронта,  почти всегда давали зелёный свет,   они лишь немного сбавляли скорость, и  проходили  мимо,  не останавливаясь.    Я слышу перестук колёс на стыках рельсов,  вижу  молчаливых женщин, провожавших их долгими взглядами.
 
     Встречные эшелоны  были обстрелянными и закопчёнными.  Они везли раненых,  и  подолгу  простаивали, пропуская тех, кто ехал на фронт. Фронт ждать не мог.
     Ходячие раненые выходили из вагонов.   Они   разминали ноги  на закапанном  мазутом щебне, курили и обсуждали последние сводки.  Санитары  вытаскивали из вагонов   носилки с умершими солдатами, несли в  пристанционный сквер, и, словно сговорившись, укладывали на траву, всегда под  одной и той же яблоней.
 
     Я помню эту яблоню, у неё был толстый, раздвоённый ствол, широко раскинутые ветви,  и  листья   шелестели  как – то по – особому,  тихо и ласково. От их шелеста лица навек уснувших  солдат приобретали  спокойный, умиротворённый вид.   Проходившие  мимо женщины   останаливались у их ног,  низко кланялись им,   крестились и шли  к эшелону, утирая слёзы кончиками платков. Там они выливали молоко в подставленные солдатами котелки, отдавали хлеб и спешили домой.

     Их ждали дети и  тяжелая, изнурительная работа. Женщины торопливо шагали по серой пыльной дороге, вспоминали лежавших под яблоней солдат и молча молились. Молились горячо и истово за то, чтобы скорее закончилась эта проклятая война, чтоб их солдаты уцелели и выстояли, чтоб выжили их дети, а они уж как - нибудь выдержат всё, что легло на их плечи. А чёрный громкоговоритель  каждый день сообщал о новых  городах и областях, захваченных врагом.  Война спешила собирать свой щедрый урожай.

     Она добиралась и до наших мест, и надежда на скорую победу таяла с каждым днём. Всё чаще  налетали бомбардировщики. Их густой, натужный гул давил на уши, вселяя ужас   всему  живому. И люди, и животные   в панике разбегались кто куда,  пытаясь найти хоть какое – нибудь укрытие. Мои родные прятались в окопе,  вырытом в  саду, подальше от дома. Впереди всех бежала черная кудлатая собачка Жучка,  прыгала в окоп и сидела, пока  не улетали самолёты.
   
     Однажды  бомбардировщики  миновали станцию, которую защищали зенитчики,  и полетели  дальше, вдоль железнодорожного полотна.  Они  кружили над ним, пока полностью не отбомбились.   
     Женщины не выдержали давящей сердце тревоги,  собрались   у громкоговорителя  и   смотрели на чёрные столбы дыма, упиравшиеся в небо там, где только что гремели взрывы. Потом подъехала полуторка. Из кабины вылез молоденький лейтенант с  седыми висками. Он сказал, что фашисты разбомбили эшелон с новобранцами.  Его команда  не  может справиться сама, и он просит  помощи. 

     Женщины прихватили  хлеба и воды, чтобы напоить и обмыть раненых,   забрались в кузов машины и поехали к эшелону.  Но оказалось, что спасать было некого.  Вдоль изрытого воронками железнодорожного полотна лежали не просто трупы, там было настоящее месиво из    человеческих тел. Невозможно  было определить,   кому принадлежали оторванные части тел, валявшиеся повсюду. Женщины   слезали с машины  и в ужасе останавливались, боясь ступать ногами в  лужи человеческой крови.
 
    Лейтенант молча смотрел на них, пытаясь закурить,  но никак не мог достать трясущимися руками сигарету из пачки.   
       - Бабоньки, милые, - наконец сказал он, - я понимаю, что если ад действительно существует, то сейчас он находится именно здесь, и вам в нём не место. Но поймите, нам надо как можно быстрей восстановить дорогу. Эшелоны не должны стоять, фронт не может ждать. Я вас прошу, сделайте всё сами. Грузите солдатиков в машину, как есть. И ещё… попрошу о   главном  -  обязательно собирайте  их документы  и отдавайте  мне.   Без документов  нельзя никак, у них тоже есть матери и жены.
 
     И женщины,  плача,  укладывали  тела на расстеленные плащ – палатки.   Грузили  на машину, и шли вслед  за нею по полю,  чтобы сложить их в братскую могилу,  приготовленную наспех  из нескольких   подчищенных и соединённых  между собой  воронок.  Скоро   они и сами были в крови с головы до ног,  даже их лица, которые они измазали, вытирая слёзы, застилавшие глаза. Казалось, что и плакали они кровавыми слезами.   Кровь капала  и из кузова машины, и  вскоре  протоптанная  ими  дорога  стала красной и скользкой, как настоящая дорога в ад. Казалось,  что им никогда не собрать эти мёртвые тела, никогда не отмыться от крови, и дорога навсегда останется   красной...  Если это ад, то он не имеет конца…

    Через несколько лет  солдаты   были перезахоронены  со всеми воинскими почестями, в присутствии   их родных и близких. Я помню длинную братскую могилу, огромное количество гробов, обитых  красным сатином, пышные букеты сирени в руках людей,  торжественные речи и звуки оркестра.  И стоявшую в сторонке молчаливую толпу  женщин,  заживо побывавших  в аду.