- Где поварешка? Эта она?
- Нет, бля! Это ложка! Мы на ней варимся!
(вместо эпиграфа)
Любовь, как героин, хочется повторить еще и еще.
Мы сидим втроем на чистой и бедной, как советская больничная палата, кухне. Афганец бережно достает из миски чеки, словно они из хрусталя. Раскладывает на столе.
- Это тебе, - Ледышев протягивает мне непрозрачный пакетик, - хватит?
Разворачиваю – внутри порошок. Он едва коричневого цвета.
Напротив, опираясь на две худые палки, Афганец жадно высасывает шприцом жидкость. Ледышев в этот момент внимательно рассматривает собственные вены.
- Смотри, какие! Эх! Как у коня! – в предвкушении счастья и глупой безнаказанности веселится он.
Я прячу глаза. Не могу смотреть, как игла впивается в жирную, синюю вену.
Потом он сидит на корточках, купаясь в приторной героиновой истоме, и аппетитно затягивается «Данхелом».
- Зачем ты их куришь? – я спрашиваю просто так – хочу его отвлечь. Боюсь, что однажды сердце не выдержит, захлебнется в этом страшном удовольствии, и это будет последней затяжкой моего друга.
- Мне они нравятся, - он смотрит прямо и нагло, обнажая зрачки, которые за какие-то доли секунд превратились в мелкие точки, аккуратные бусинки мышиных глаз. Потом он щедро опорожняет легкие, выпуская дым, и опять погружается в негу.
- А, по-моему, ***ня. Ненавижу людей, которые курят «Данхел».
Я сажусь напротив окна. Так удобнее фотографировать случайность. Наблюдаю, как садится солнце. Снег превращается в серую, унылую массу, а картинка становится тоскливой, скучной и безнадежной, как подростковая любовь.
Там, на отшибе, где заканчиваются игрушечные элитные «высотки», начинается душистый сосновый бор. Я вспоминаю, как мы приезжали к этому месту теплой, солнечной осенью. Втроем. Таксист бережно «приколачивал» папиросу, а она ластилась ко мне, как нежная домашняя кошка. Если, конечно, у кошек, бывает дом.
На обратно пути я засыпаю, непременно представляя себя капитаном корабля дальнего плавания, или богатым аскетом, бежавшим на Кубу от самого себя.
Перед тем, как расстаться, я выслушиваю привычный в таких случаях спич. Я много чего подобного написал для себя. И еще могу написать тысячу вариантов для кого угодно. Так говорят все, кто хочет убедиться, что у него еще остались силы бороться. Он говорит это не вам, а себе:
- Все, старик – завязываю. Нет, правда. Чего улыбаешься? Ты, я смотрю, много пить стал, а я видишь, - он делает многозначительную паузу, шумно вздыхает, а потом начинает смеяться, что бы спрятать собственные слезы, - на гадость эту подсел! Не могу больше. Стыдно. Слабый, мягкий я стал.
На перекрестке мы прощаемся, обмениваясь на память, взглядами. И ничего не говорим, когда расходимся в разные стороны. И только, когда вечерняя метель разъела, как кислота, его силуэт, я услышал, как он громко что-то мне говорит, силясь перекричать ледяной ветер. Я обернулся, замер на секунду, поеживаясь от мороза, но так ничего и не разобрав, поспешил укрыться дома.
***
«Еще немного, - повторяю я про себя и ускоряюсь, - совсем чуть-чуть». Холод парализует мое тело. Ноги и руки превращаются в тряпки, набитые ватой. Для того, что бы идти, мне приходится буквально разрезать собственным телом ледяной, встречный ветер. Скоро за поворотом показались его владения. Массивное, грубое здание сталинской архитектуры - управление завода. И аппетитная прилегающая территория в центре города. Все это предприятие, как и сам огромный офис, давно арестовали за долги. Но свет в его окне горит. Будто назло: громко, ярко, нагло.
Мне остается каких-то тридцать метров до тепла, и я, что бы занять себя хоть чем-то, вспоминаю, как однажды, пытался вступиться за Дона Карлеоне, когда к нему, в его день рожденья, пришли с обыском сотрудники главного следственного управления МВД РФ. Старые матерые рейдеры из «Сбербанка» подкупили офицеров. Но Карлеоне успел позвонить своим адвокатам и мне. Хотя, честно говоря, храбрый Астахов из меня в тот день не вышел.
- Так, это, бля, кто еще такой? – на пороге меня ласково встречали две шайбы средних лет. Большие сибирские медведи в черных джинсах, таких же грубых ботинках и свитерах спокойной расцветки.
За ними, чуть поодаль, обозначился адвокат. Аккуратный, лощеный молодой парень. Он в темно-синем строгом костюме и с портфелем. Его туфли блестят. Он слишком много времени уделяет им. Этот парень из тех, кто точно решили, что до сорока он зарабатывают на жизнь, а после – на нее же тратит.
- Это наш пресс-секретарь, - я заметил, он изо всех сил старается говорить уверенно, не срываясь на фальцет.
- Какой еще, на ***, пресс-секретарь? Вы что, бля, издеваетесь тут над нами? Выемка документов идет.
Я понял, что еще секунда и все пропало: они не дадут мне войти. Адвокат умоляюще сверлил меня глазами. Нужно было отвечать.
- Пресса! – вдруг тонко, пронзительно, как комар, завизжал я, - по закону вы обязаны меня пропустить!
Сибирские лесорубы пожали плечами, развернулись и молча, удалились вглубь здания. Мне показалось, что инцидент был исчерпан.
- Эй, не очкуй! – шепнул мне адвокат, подталкивая вперед.
Поднимаясь по лестнице, мы прошли в приемную. Краем глаза я заметил, как в соседних комнатах такие же мужчины в черных джинсах вскрывают сейфы и замки на столах. Кто-то выносил из бухгалтерии коробки с документами. В здании стояла гробовая тишина. Никого из сотрудников, кроме референта Карлеоне, я не увидел.
Ни о чем думать, или рассуждать я не мог, поэтому, оказавшись, наедине с секретарем, шепнул ей:
- Включай камеры видеонаблюдения. А я звоню на телевидение.
Вдруг за моей спиной кто-то закашлялся. Это вновь были двое в свитерах спокойной расцветки.
За ними все так же маячил своим темно-синим костюмом адвокат Карлеоне.
- Может, дадим ему по ****у? – сибирские лесорубы переглянулись.
Время остановилось.
Я слышал, как испуганно бьется сердце референта, может быть, самого бесстрашного бизнесмена в городе.
- Нет, - я опустил голову, - не надо по ****у.
Потом разворачиваюсь и степенно ухожу. Покидаю помещение, словно это мавзолей. Торжественно, самозабвенно, как первый космонавт. С чувством выполненного долга.