Волнующие красотой книга третья часть 1

-

ИРИНА ГРИЦУК – ГАЛИЦКАЯ



ХАН ФЕДОР ЧЕРМНЫЙ



Третья книга
Трилогии «Волнующие красотой»
«ХЕРИКУН КУТУКТАЙ».

В ТРЕХ ЧАСТЯХ
















 





Февраль 2004 г – июнь 2005г.                г. Ярославль.











КНИГА ТРЕТЬЯ   
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ФЕДОР КНЯЗЬ МОЖАЙСКИЙ




1. СЕРАЛЬ ХАНА КУБЛАЯ.
      Молодые девушки, добытые отважным Кублаем в походах, населяли огромный дом из белого камня.  Кублай устроил покои по примеру богатых людей  Сарая.  Русская душа его не жаждала любви на восточный манер. Безропотные рабыни не волновали его сердца, но телу иногда нужен был отдых.
     Возвращаясь из  похода, Кублай проводил время в серале , где молодые женщины соперничали за право ночи  с господином.  Кублай принимал их ласки как необходимость, а, выпив не одну чарочку хмельного напитка, становился смелым и развязным. Но под страстный шепот женских уст, воспаленных желанием, его мысли улетали в далекие просторы, туда, где под сенью каменных стен хоронит себя красота гордая, недоступная. И путь к ней был бесконечным….
     Кублай не любил развлечений в одиночестве. Он хорошо помнил, как ростовские князья устраивали пиры на миру. Радостью следовало делиться с добрыми людьми, чтобы в горе было на кого положиться. Потому, прибыв в Сарай,  позвал к себе неприкаянного Зосимку.  Хотелось покрасоваться добытыми богатствами и образом столичной жизни.
      Зосимке же не терпелось  взглянуть на невольниц: пути Господни неисповедимы, вдруг Анастасия, за которой он гоняется по свету, окажется там, у Кублая!?

2. ПАДЕНИЕ БАГДАДА.
     Ежедневно в Сарай – Бату прибывали караваны с пленниками и данниками. Были среди них русские и башкиры, литвины и булгары, половцы и аланы…. Всё это разноплеменное и разноязыкое сборище вооружалось и обучалось по системе мудрого Чингисхана, чтобы  в короткий срок стать монолитной силой – военной ордой.  Вои были строго разграничены на тьмы , на тысячи и на сотни.  Во главе каждого подразделения стояли  монгольские военные буюруки . Они отдавали четкие команды, и горе было тому, кто не сразу разумел их и мешкал выполнить приказ. Чем чаще летели непонятливые головы с плеч, тем сплоченнее и мобильнее становилось войско хана.
    Хан Берге, брат погибшего в Венгрии Батыя, торопился усилить армию, внутри которой угадывались неясные признаки «замятни», возникшей  при узурпации им власти в Золотой Орде.
    Могучая армия готовилась вступить в войну  с  двоюродным братом хана Берге, Хулагу - ханом,  повелителем  Белой Орды.  Впервые потомки  Чингисхана выступали друг против друга.  Неизвестное будущее уже грозило  распадом  огромной державы.
     Хан Берге и его тесть, булгарский эльтебер Ильхам, исповедуя веру Аллаха, признавали  над собой духовную власть Багдадского халифа Мустасима Габбаса. Но тот, хоть и был потомком пророка Мухаммеда, не отличался большой мудростью. Халиф Багдада не сделал выводов  из опыта стран, завоеванных монголами. Он позволил воинствующей толпе  фанатиков – мусульман оскорбить  послов, прибывших из Персии, где в то время обосновался  повелитель   Белой Орды Хулагу - хан.
     Для монгольского темперамента Хулагу- хана, не испытывавшего религиозной страсти, это было слишком!
     Непобедимый нойон Кит – Буга получил приказ оскорбленного хана вторгнуться в пределы Багдадского халифата и примерно наказать халифа Габбаса.
     Великий хан Мункэ из самой Монголии поддержал своего родного брата Хулагу в его справедливом возмущении невежеством Багдадского халифа и приказал хану Берге направить свой отряд в состав армии Хулагу.  Согласно Ясе Чингисхана хан Берге  не имел права ослушаться Великого хана  Монгольской державы, и,  армия  Хулагу пополнилась воинами Золотоордыноского войска.
    В начале февраля 1258 года армия Белой орды, руководимая Кит – Бугой - нойоном, подошла к Багдаду. Сорок дней длилась осада  древнего города. Перебив всех защитников, хан Хулагу  и его нухуры поднялись на стены Багдада. Шесть дней владыка Белой Орды обозревал  столицу ислама, которая робко притихла под его прищуренным взглядом.
     Монголы с удивлением рассматривали  могучие крепостные сооружения, золотые купола мечетей, взметнувшиеся в небо стрелы минаретов.
    Не дождавшись помощи от булгарского эльтебера Ильхама и его зятя хана Берге, халиф Багдада Мустасим Габбас приказал открыть все тайники с драгоценностями. Дрожа от страха, он вышел навстречу победителю  со всем своим родом, чтобы выразить ему  покорность  и попросить пощады.  Тогда распахнулись ворота города, и черная лавина монгольских всадников понеслась по улицам Багдада. Родичи халифа Мустасима были затоптаны копытами коней, а сам он был приведен пред грозные очи хана Хулагу:
- Того, кто не уважает моих послов, зашить в шкуру козленка, и оставить на солнцепеке, -  указывая пальцем на Габбаса, процедил сквозь зубы Худагу, 
    На глазах монгольской знати, всегда жаждущей зрелищ, был освежеван козленок серой козы. Два турхауда богатурского сложения пригнули голову Габбаса к коленям, а пятки подвернули к ягодицам. Они обвернули скрюченного  халифа  освежеванной шкурой и держали так, полка другие двое зашивали  влажную кожу костяными иглами, заряженными воловьей кишкой.
     На центральной площади Багдада, раскаленной от южного солнца, стремительно высыхал и сжимался в размерах мешок из козлиной шкуры.  Стоны Габбаса раздавались всё глуше и глуше. Наконец, он затих.
     В городе началась всеобщая резня. На площадях Багдада выросли пирамиды отрубленных человеческих голов, и смрад от начинавших загнивать мертвых тел, разносился далеко окрест поверженного города.
      Когда  Хулагу изъявил желание посмотреть на то, что осталось от его врага, он приказал вскрыть шкуру козленка. Высохшая козья кожа едва поддавалась острию кинжала. С большими усилиями слуги хана разрубили её на две половины.  Изъеденное копошащимися червями, закостенелое  тело Мустасима Габбаса выкатилось наружу и осталось лежать на площади.
- Так будет с каждым, кто посмеет выразить непочтение нам, потомкам Великого Чингисхана!
     Несколько недель длилась агония двухмиллионного города. Воды реки Тигр на протяжении многих миль покраснели от крови. Мало кому удалось спастись.  Были сожжены библиотеки, навсегда утрачены литературные и художественные ценности предшествующих цивилизаций. Монголы разрушили всё, что только можно было разрушить: дворцы и лачуги, храмы и лавки,  и даже древняя оросительная система, служившая городу тысячелетия, была уничтожена воинами Хулагу.
     Несметные богатства города «Тысячи и одной ночи», накопленные веками, были свалены в кучи вокруг ставки хана.
    «Горы трупов  дыбились на улицах и базарах, дожди мочили их, а кони топтали копытами…С тех пор, как Бог сотворил Адама и до нашего времени,  мир не видел подобного испытания, - напишет арабский летописец Ибн – аль – Асир, - может быть люди не увидят подобного до скончания мира, исключая разве Гога и Магога.  Даже Антихрист пощадит тех, кто ему подчинится, и погубит только тех, кто будет ему сопротивляться. А эти не щадили никого….»
     Эльтебер Ильхам в далеком улусе Джучи плакал, как ребенок, скорбя о братьях – мусульманах, погибших от рук безбожников.  Он с горечью думал о том, что его зять хан Берге слишком долго собирает свою армию, а дипломатическая миссия к хану  Центральной Монголии не принесла положительных результатов.  Великий хан Мункэ не захотел остановить армию Хулагу - хана. И в знак одобрения его действий  даже отказал хану Берге в ежегодном  вознаграждении из казны  Великой империи.  Сейчас бы сказали: «Лишил трансферта».
     И снова Ильхам возвращается мыслями к тому благодатному времени, когда Волжская Булгария была могучим и сильным государством, когда был жив его брат Алмуш, непобедимый богатур, который был стремителен,  силен и мудр, потому что носил на своих чреслах священный Золотой пояс. Ах, если бы найти тот Золотой пояс, победа над неверными была бы обеспечена!
      Сам хан Берге тоже чувствовал вину перед братьями – мусульманами Багдада, а особенно перед своим тестем, и духовным отцом эльтебером Ильхамом.         Он поклялся отмстить Хулагу за его жестокость, но выступить открыто против своего двоюродного брата  не решался.  Ещё слишком силен  Великий хан Центральной Монголии Мункэ – друг и соратник Батыя. Он хитер и умен и крепко держит в руках нити правления  всеми завоеванными улусами.  Он  соблюдает закон Чингисхана – Ясу и зорко следит за настроениями своих подданных: хана Золотой орды – Берге, и хана Белой Орды – Хулагу,  и хана Синей Орды – Хубилая. Доглядчики и доносчики  исправно несут свою службу  и старому Мункэ известно  каждое слово, каждое движение далеких и близких родичей. 
     Только теперь Берге понимает, как был  дальнозорок его брат, Батый.  Старому Батыю хватало мудрости не появляться в пределах Монголии, но оказывать влияние  на дела, творимые в столице. Далеко простиралась хитрая сила  хана Батыя, брата Берге!
     Сидя в далеком улусе Джучи, на берегах русской реки Волги, Батый жестоко отомстил  старой Туракине, матери хана Гаюка за смерть русского князя Ярослава Всеволодовича, которого она отравила медленным ядом.
     А когда Гаюк  напомнил Батыю. Что тот не является законным Чингисидом, а всего – навсего сын «наследника меркитского плена», Батый запомнил это надолго. На всю жизнь.  Всё окружение Батыя знало тот факт, что отец его, хан джучи.  Был рожден после того, как его мать Бортэ-Фучин побывала в плену у меркитов и верулась оттуда беременной. И хотя Чингисхан признал первенца своим сыном, но, как говорят,»на каждый болтливый рот не накинешь повязку»!
     Чванливый Гаюк, став Великим ханом Монгольской империи приказал вырезать на своей печати: « На Небе – Бог, на земле – Гаюк». Он  был  проникнут сознанием величия своей власти,  и проявлял выдающуюся энергию, чтобы продолжить завоевания Чингисхана. И только Батый оказывал всяческое неповиновение и неуважение  к своему двоюродному брату, ибо поставил цель,  сместить ненавистного родича с поста.
     Тогда Гаюк решил добиться от Батыя покорности силою и двинулся на него со своей огромной армией. Не известно, чем  бы обернулось это второе нашествие монголов для ослабленной Руси, но неожиданно для окружающих, пышущий здоровьем Гаюк, внезапно умер в самом начале похода. Армия его повернула назад в Монголию. И только для Батыя и его сына Сартака смерть Гаюка не была неожиданной. «Вот как  ловок  был мой брат, хан Батый», - думает Берге.
     Но этим дело не кончилось. Вдова Гаюка красавица Огуль – Гаймыш, возомнила себя хитрой и умной. Она, сев на Великую кошму, вознамерилась вбить клин между Батыем и Александром Невским. И к тому же пообещала титул Великого хана своему племяннику Ширемейну! За это она и получила своё: Батый устроил «замятню» в Каракоруме и погубил злой смертью жену Гаюка, найманку Огуль. Вот каков был брат Берге, хан Батый!      
     Расправившись со своими врагами в Центральной Монголии, Батый возвел на Великую кошму своего лучшего друга и соратника, двоюродного брата,  Мункэ. Это был союз двух мудрых правителей  старшего поколения рода Борджигинов. Мункэ за это признал Батыя старшим в роду, тем самым подтвердив его высокородство и навсегда покончив с досужими сплетнями о незаконности рождения первенца Чингисхана..
- Да, - вздыхает хан Берге, - брат Батый был  мудрым и его любил Бог Мизир! Это мой брат и я  посадили Мункэ-хана на Великую кошму, а чем он нам воздал за это? Он оплачивает нам злом, поскупился отдать  ежегодную долю серебра из казны,  нарушает наши договоры, и домогается владений халифа Габбаса, моего союзника и друга…. В этом есть что-то гнусное».
    После смерти Батыя, Мункэ оставался самым могущественным правителем  мира.  Он продолжал жить в монгольских шатрах, но те шатры уже  не имели ничего общего с походными шатрами Чингисхана и Батыя, и сияли невиданной роскошью. 
    Мусульманские купцы   освоили путь до столицы Монголии, Каракорума, ведь монголы – щедрые покупатели!
     Ремесленники, астрологи, математики и дилетанты от науки того времени  все стремились в этот город из шатров, который господствовал над всем миром.
   Со всего света потянулись в Монголию караваны с данью. Несметные богатства, созданные трудами народов мира, стекаются в Каракорум.
     По дорогам, ведущим в ставку Великого Монгола,  идут караваны и с русской данью. Через желтые пустыни и цветущие оазисы верблюды и лошади несут на себе поклажу с драгоценным металлом, мехами, льняными тканями, воском и медом.
    Глядя на поток ценностей, уплывающий на Восток,  хан Берге вздыхает, и ум его  свербит мысль: не пора ли отложиться  от далекой Монголии, которая всё больше и больше требует дани. Но у человека два глаза, а у хана Мункэ  десять тысяч. Надо ждать. Никто не вечен.  Приходит пора,  и льва съедают муравьи….

3. БЕЗДНА УДОВОЛЬСТВИЙ.
    Хрустальные воды бассейна  в каменных берегах с легко колышущимся, прозрачным   паром над водой,  тешили истомленное  тело. Зосимка глазел на полуобнаженных женщин, что хлопотали возле Кублая, развалившегося на цветных пеленах. Они умащали его могучее тело ароматными маслами, а он только покряхтывал под ласковыми женскими ладонями и изредка похихикивал от нежной щекотки, когда голые сосцы невольниц касались его кожи.
    Зосимка дивился своему положению. Сейчас он был гостем у Кручины – Кублая в далеком степном городе, что раскинулся золотыми куполами юрт и плоскими крышами каменных построек в низовьях Волги. Судьба забросила его в самую столицу огромного государства под названием Золотая Орда. А бывший враг Кручина, от которого  он когда – то в страхе бежал, уже и не враг боле, а Кублай – гостеприимный хозяин богатого дома. Вот ведь как поворачивается жизнь!
    Зосимка сквозь пелену пара время от времени посматривает на свою одежду, скрученную в узел. Там в самой середине узла таится  драгоценный пояс с золотыми бляшками, доставшийся ему от старого монаха отца Федора, которого в миру звали богатырем Добрыней Златый Пояс. Зосимка прищурил глаз и лукаво высчитывает, сколько потребуется золота, чтобы устроить себе такую жизнь, как у Кублая….
- Завидно живешь, Кручина, добротно, - льстится Зосимка к хозяину сераля, - счастливый ты, добытчивый…..  Глянь,  как разжился всем нужным….
     Кублай поморщился. Купил  он все эти богатства не только за золото. Нужно было хозяина влиятельного выбрать, не ошибиться. И уж если покориться, то такому повелителю, чтобы сердцу не зазорно было! А потом уметь верно служить, ибо слово хозяйское для слуги – закон, как та Яса для любого татарина!
     С самого первого дня в Орде, он, Кручина, сменил своё имя на татарское и назвался Кублаем. Стольник Батыя Елдега жаловал русского перебежчика за грамоту, которой тот владел, за хитрость, ум и лесть. Когда Елдега погиб вместе с Батыем на склоне Карпатского перевала, Кублай, притворившись мертвым, упал на тело хозяина. Нашарив тяжелую калиту на поясе Елдеги, ловкий слуга срезал её ножичком, и завладел богатой казной. Прикрыв глаза, притворившись мертвым, он следил за течением боя. В прищур глаз, он видел, как,  расстреляв авангард Батыева войска, и перекрыв перевал кучей мертвых и раненых тел, Ногай быстро покинул бой, боясь обнаружить своё предательство. Но Кублай теперь знал, кто нанес первый удар Великому и Могучему Батыю.  Дождавшись темноты, слуга Елдеги хитростью ушел от врагов.
     Кублай преодолевал карпатские  кручи, прятался в ущельях от венгров, преследовавших татар и без жалости добивавших их на месте. Чтобы не умереть с голоду, он точил кровь из конской жилы, и с жадностью прикладывался к окровавленной шее своего коня.  Кручине – Кублаю не дано было сгинуть в горах Карпат, одинокий, обессиленный, он выбрался в южные степи, где наконец – то почувствовал свободу!
     Зосимка завидует: добытчивый, мол, ты, Кублай, счастливый. А где найти те слова, чтобы поведать, как сколачивал свою ватагу из таких же головорезов, как и сам. Как присягу давал новому хану Сартаку, а потом, чтобы сохранить свою жизнь, пришлось дать присягу новому хану Берге и веру сменить на мусульманскую.  Так выходило выгоднее.  Только каждый, казалось бы удачливый поворот его судьбы, всё больше отдалял его Кручину – Кублая, от того счастья, о котором грезил он в тихие минуты покоя.  Счастье его обреталось не здесь, в широких степях, и не в горах, куда носила его судьба, и не в финских сосновых лесах, а в древнем Ростов – граде. Откуда был он сам родом. Там жила его несбыточная мечта, его горькая судьба, его самая дорогая ценность – княгиня Мария Михайловна. Как рассказать Зосимке об этом, как открыться? Не можно такое.
     Зосимка притих, преданно глядя на Кублая, и ожидая его слов, и не сразу заметил, как, покачивая широкими бедрами, направляется к нему одна из кублаевых красавиц. Встрепенулся в предчувствии удовольствия.
     Всё вроде бы, как на Руси: и поднос серебренный, и чарка с крепким вином, и поклон низкий, да непонятное что-то лопочет дева и глаза дерзкие,  бесстыжие. Опрокинул в рот вино, почувствовал, как жжет нутро хмельной жар. А она притягивает к себе нерусской красотой, призывно смеётся и ловит его растопыренными  пальцами, отяжеленными перстнями.
    Подтянувшись на жилистых руках, удальцом выскочил из воды, и плюхнулся на каменный пол. А дева с головой накрыла его пеленой и перекатила на спину, нежно отирая воду с его членов. Бывший монах млел. Так хорошо ему ещё никогда не было!  Вино ли, необычность ли обстановки,  закружили голову Зосимке. Реальность была соблазнительна, и всё, чем жил он в последнее время, к чему стремился, ушло, растаяло, как туман в жаркое утро: Верлиока – греза юности…, Анастасия - любовь утраченная…. Что это было? И было ли?
     Сладкий, вязкий, как фруктовый сироп, южный аромат сандала туманит разум. Зосимка прижимается к обнаженному телу рабыни. Она склоняется ему на грудь, и черные волнистые волосы закрывают его лицо, как полог шатра. Никого нет кроме них. Так кажется Зосимке, и он проваливается в бездну плотского греха и не чувствует ни угрызений совести, ни Господнего страха. Всё позади…. Есть только жажда немыслимых удовольствий и это то, к чему он стремился и пришел, и больше ни о чем не жалеет!

4. ХИТРЕЕ ТЕЛЕНКА НЕ БУДЕШЬ!
    Татарский отрок Джубга – Даир Кайдагул, пришедший с митрополитом Кириллом из Сарая, прижился в Ростове. Он не мог покинуть город, где духовное пение завораживало сильнее, чем камлание шамана. После шаманского ритуала оставалась пустота, смешанная со страхом, а после ангелоподобного церковного пения душа отрока вырастала и не умещалась в теле, а просилась на просторы аера.  Тогда Джубга убегал на берег озера Неро и бродил там, вдыхая смолистый запах леса и густой грибницы.
    Он с почтением  размышлял о русском Боге, который вызывал желание любить ближнего. А самым близким для Джубги стал епископ Пахомий, в скромном домике которого проживался Джубга с тех пор, как его окрестил митрополит Кирилл, дал ему имя Петр и наказал ходить за ветхим и совсем немощным старцем Пахомием.
     Отец Пахомий учил любопытного отрока всему, что должен знать боголюбивый человек и называл его «Петром – Царевичем Ордынским», потому что был тот племянником самого  хана Берге. Джубга – Петр усваивал всё быстро, но старался делать всё по-своему.
По утрам отче Пахомий показывал трясущимся пальцем на большой деревянный ковш:
- Закаляй тело своё, Царевич.  Обливай себя студеной водой, и держи члены в чистоте, будешь крепким подобно дамасскому мечу….
    Джубга согласно кивал головой, но от умывания студеной водой увиливал. Низко склонившись к ковшу, наполненному водой, плескался в нем руками, чтобы старец слышал, но мыть лицо не спешил. Заметив, что наставник отвернулся, лизнул указательный палец, теплой, тягучей слюной намочил  ресницы:
- Отче, я умылся, - показывая мокрые руки, и хлопая влажными веками, хвалится Джубга.
    Пахомий пристально всматривается в лукавое лицо, простодушная хитрость отрока смешит старца. Он грозится длинным высохшим пальцем:
- Петро,  Петро, хитрее теленка не будешь!
- Отче! Зачем какая – то теленка, какая – то козленка!…- насупился Джубга, поняв, что старик разгадал его хитрость.
- Всё равно языком, куда может достать теленок, ты не достанешь! – беззвучно смеётся Пахомий, - у твоей хитрости тараканьи ножки. Хрупкие…
Баба – прислужница разлила по плошкам густую полбу, поставила на стол ковшик теплого парного молока:
- Откушайте, чем Бог послал!
Отец Пахомий читает недолгую молитву, и,  перекрестив  пищу, берет в руку  деревянную ложку.
Джубга крестится вслед за Пахомием, и припадает ртом к раю деревянной плошки. 
- Экой прыткой! Ложку возьми, - учит Пахомий своего насельника.
- Так быстрее, - оправдывается Джубга.
- Быстрая вошка первая на гребешок попадает….
Насытив нутро, Джубга уходит из дома Пахомия. Влечет его к себе озеро Неро. Джубга присаживается на берегу. Если долго смотреть на воду, то можно увидеть, как причудливо сплетаются водоросли в глубине, а на поверхности плещется рыба.  Прозрачные крылышки стрекоз вспыхивают серебряными блестками над водой, играют на солнце.
    Джубга- Даир -  Петр  вспоминает, как бежал он из Сарая, как пристал к каравану молодого и отважного  князя Федора Можайского, как вместе с ним пришел на помощь митрополиту Кириллу и оказался ему полезным. Потом крещение в Ростове и новая жизнь  среди людей не своего иргэна,  но чужого племени – русичей.
    Джубга вспоминает любимую госпожу Энже,  жену хана Берге. Когда пропал Джубга из стана ордынского, она разослала своих послов, чтобы разыскали его в земле русской и передали ему, как скучает госпожа по своему верному турхауду, ждет его в своем шатре, а пока шлет ему гостинцы деньгами и конями. Джубга обрадовался весточке, поверил, что Энже любит его, но велел послам передать царице, что он поклялся жить в той земле, над которой простер свои длани  крепкий русский Бог. Ведь это он спас малая  Энже от верной гибели. Теперь Джубга хочет служить милосердному Богу.
    И ещё просил передать Джубга своей госпоже, что теперь он не Джубга Даир, а Петр – Царевич Ордынский.
    От соснового, густого запаха или от божьей благодати, разлитой окрест, веки отрока смыкаются. Петр борется с навалившейся на него дремой. И видит перед собой высокого старца в белой одежде. Джубга хочет встать, чтобы приветствовать его, так, как учил его отец Пахомий, но члены его не слушаются, и смущение овладевает им.

5. ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ПРАВО НАСЛЕДОВАНИЯ.
     После сечи на Туговой горе, Ксения, княгиня Ярославская,  получила единоличную власть над городом Ярославлем и его землями. Много мужей ратных полегло смертью геройской на той горе и с ними деверь, князь Константин Всеволодович. Дорогой ценой досталась власть женщине.
    А она, жаждавшая единоличного княжения, вдруг почувствовала такую тоску – кручинушку, что от сна и от еды отбило.
    Совесть, чай, мучила, что с деверем своим, Константином, ужиться не могла. А нынче ходит по палатам княжьего дома Константина, и надышаться не может воздухом,  что хранит  его добрый дух. 
     Открыла крышку ларца. На  дне его, обтянутом алым  бархатом, лежат две десницы серебряные.  Ксения извлекла  тяжелый доспех, надела себе на руку. Большая  перчатка из светлого металла заблестела на солнце, переливаясь  цветными каменьями на тыльной стороне. Красота – глаз не отвести!   Ни разу не видела деверя в таком доспехе. Откуда у него это? Кто доставил? 
     Вторая перчатка с подвижными чешуйчатыми суставами удобно облепила шую.   Каменья разноцветным жаром горели в белом серебре.     « Только  по великим праздникам Великому царю  носить такую драгоценность!» - восхитилась княгиня.
     Ксения смахнула с рук доспехи, бережно уложила в ларец.
     Константин  всегда покорен был и незлобив. Слушал её со вниманием и делал всё так, чтобы не обидеть жену брата, а она гнев свой на нём вымещала, и смерти его жаждала…. А чего делила – то!
    Ксения вздыхает тяжко, крестом себя осеняет и шепчет:
- Прости, Константине. Прости!
Да никому теперь поздние раскаяния эти не нужны.
Заботушка в голове каленым гвоздем сидит: как уберечь город от напасти, коли нагрянут татарове? И то, людья мало в Ярославле осталось, а горожан мужеска пола и вовсе наперечет.
     Воевода Фрол после той сечи Туговой сторонится княгини. Всегда был во главе ратных мужей, а тут, накось, женщине покориться надобно. Мужская – то гордость заедает!
     Хорошо ещё, что Якима тогда на рать не пустила. Ещё муж её, князь Василий, когда жив был, приставил сына боярина Корнилы охрану княгинину держать. С тех пор Яким Корнилыч неотступно следует за Ксенией. Защита. Ей и дочке, княжне Марии.
    Сколько зим и лет пролетело с тех пор, как привез Ксению в Ярославль – град князь Василий. Была она ему верной женой, а потом верной вдовой. Хранила слово, мужу данное перед алтарем. И ведь видела, как брат его, князь Константин глаз отвести не может от лица её. И всё – то чуяла бабьим сердцем, но на союз с деверем не пошла. Самой власти хотелось! И вот теперь она правительница в Ярославле, за своей дочерью власть взяла!
    Сила её правды была так очевидна, что никто, даже Великий князь Александр Невский не мог противостоять. И признал право наследования от отца к дочери! И все признали право женщины на власть! Ярославская княгиня уподобилась святой Ольге! Вот как! 
    Тринадцатый век – время грандиозных, порой трагических перемен в судьбе Руси. По Ярославовой «Правде»  престол переходил после смерти правителя к старшему в роду. Если умирал старший брат, то власть переходила не к сыну его, а к следующему по возрасту брату.
    После смерти Великого князя Ярослава Второго,  престол должен был наследовать его брат, Святослав Всеволодович, как старший в роду, а захватил власть силой, сын Ярослава, Михаил Ярославич, брат Александра Невского. За эту ловкость и дерзость прозван он был Хоробритом
    А потом Андрей Ярославич взял Великий стол опричь своего старшего брата Александра Невского. Порядок наследования был окончательно запутан и нарушен неуживчивыми Ярославичами.
    А в Ярославле и вовсе от отца к дочери власть перешла. После смерти князя Василия, опричь его брата Константина к дочери княжне Марии Васильевне. А пока за малолетством наследницы правит её мать Великая Ярославская княгиня Ксения! Случай небывалый!
    Этот уникальный пример исключительного права передачи власти в Ярославле в руки женщины войдет в историю Руси. О нем будут писать летописцы, его будут приводить в своих трудах ученые мужи: Н.М.Карамзин, В.О.Ключевский,  С.М.Соловьев, А.В.Экземплярский, Л.Н.Гумилев, Д.С.Лихачев и другие.
    И не единожды ещё Ярославль – град отметится в истории своей неординарностью, и если хотите, даже исключительностью. Об этом рассказ далее.
 
6. СВЯТОЙ АПОСТОЛ ПЕТР.
     Джубга - Петр протер глаза, удивленно глядя на величавого старца, убеленного сединой. Было странно, но он будто знал этого человека, будто видел когда – то.
    Джубга напряг память и тут вспомнил свой стремительный бег   гонцом – «стрелой» из Орды в Суздальскую землю в поисках святителя Кирилла. Не один день, не одну ночь скакали они тогда  по степи, а потом мимо русских городов и весей, веря в то, что только русский митрополит может спасти дитя царицы Энже. Так сказал шаман Юдаш.  А Юдаш никогда не врет, потому что он  белый шаман и добрый человек.
     Когда небольшой, но стремительный отряд, проскочив городские ворота Ярославля, ворвался в церковь, где шло богослужение,   татарский отрок  увидел на каменных стенах странно вытянутые фигуры в белых одеждах, шедших навстречу Богу.
     Сейчас Джубга – Петр узнал одного из этих людей. Несомненно,  он сошел со стен православного храма и стоял  перед ним, Джубгой – Петром.
Отрок  пал на колени, в ужасе закрыв голову руками.
- Не бойся, друг Петр, - прозвучали ласковые слова, и  Джубга поднял лицо свое от земли, - мы с Павлом Божии апостолы…..
 Джубга увидел, как из – за спины старца шагнул второй муж в таких же длинных одеждах. Он держал  в руках сверток, завернутый в белую пелену.
- Мы посланы  к тебе Богом, в которого ты уверовал.
- Бог знает обо мне? – обрадовался Джубга.
- Бог знает всё и видит всё. Он желает, чтобы здесь, на берегу озера Неро была воздвигнута церковь в наше имя.
- Кечкенэ …Церковь будет совсем маленький, - поднимаясь на ноги и показывая высоту будущей церкви от земли до пояса, зажурился Джубга, - Деньга мало. Кечкенэ….
     Апостол Павел улыбнулся простодушию отрока и протянул ему сверток:
- Возьми, отроче, и пусть это будет началом церкви, которую ты построишь.
     Джубга – Петр принял сверток, и оказался один на берегу озера. Старцы исчезли,  будто их и вовсе не бывало.
    Трепеща от волнения, Джубга – Петр развернул сверток и увидел три доски с нарисованными ликами. Он разложил иконы на траве. На одной доске была изображена женщина в черном плате.         
         Страдальческая тень покрывала её лицо. Скорбный взгляд обращен к младенцу, просящему защиты и порывисто метнувшемуся к матери. Таких женщин с младенцами на руках Джубга не единожды видел в караванах с русскими пленниками, ведомыми в рабство.  Тогда он не размышлял об  их горестях.   Ведь они были всего лишь «богол» - пленные рабыни.  И только сейчас он задумался о судьбе русской женщины, изображенной на доске неведомым художником. Что – то острое вонзилось в сердце. Татарский отрок впервые ощутил жалость.
    На двух других иконах были написаны строгие мужья в красивых белых  одеждах.  Упав на колени, Петр начал благоговейно читать  молитву, которой долго учился у отца Пахомия.

7. ОБОЗ С ДАНЬЮ.
     Помня совет Александра Невского о смягчении злого сердца Сарайского хана, княгиня Ксения задумала, не дожидаясь татарских сборщиков, отвезти дань в Орду своим ходом, выказав послушание и наперед признав власть хана над Ярославской землей. Она укрощала гордость свою взамен  на спокойствие граждан.
     На утреннем совете при стечении бояр и градских старцев княгиня первая заговорила о земляных валах. Насыпь кое – где осыпалась и требовала укрепления.  А ещё не лишним бы было по верху вала деревянный тын соорудить. Вечевой староста Иван Кукушка согласно кивал головой, а в уме прикидывал, как народу доложить, чтобы от строительных работ не было отказу.
    На том же совете Ксения приказала своему боярину Якиму собирать обоз и возглавить поход в Сарай.
    Якимке такой поворот событий дюже не понравился. Он ни разу не был в полуденных краях, языка татарского не знал, обычаев столичных не ведал. Поход  не был увеселительным, а  сопряжен с потерей чести, а может быть, и жизни. Но отказаться от службы, значило показать свою трусость  перед княгиней, да и перед всем Ярославлем, градские старцы которого сидели вот тут, за столом в большой палате Ярославского княжьего терема вместе со своим старостой  Иваном Кукушкой.
     Якимка согласно кивнул головой, но недовольство княгиней засело в его сердце и искало выхода.
А княгиня позвала Маврушу:
- Принеси перстень мой с печатью, Мавруша, харатею учтивую надо к басурману Сарайскому  послать. Делать нечего, высок каблучок, да подломился бочок, - тяжело вздохнула Ксения.
- Да полно уж кручиниться, госпожа. Сама, чай, знаешь, не поклонясь до земли и гриба не подымешь. А у меня Лукия – то  по ночам стала пропадать.  Дай, думаю, выведаю, куда это её всё носит! А у татарина Ахмыла  сынок – Буга. Такой хоробрит! Упаси Боже! Так моя Лукия к нему и навадилась ходить.
- Так он же татарин!
- Татарин. Только крещеный. А с лица ладный такой! 
- Бог с тобой, Мавруша, нашла,  кем любоваться! Перстень давай!
    Княгиня самолично скрутила  свиток из телячьей кожи, на шелковый шнурок налила воску ярого, теплого и приложила печать. На желтом воске отчеканилась медведица с секирой на плече. Она  стояла во весь рост,  оскалившись, будто предупреждала о неуязвимости богоспасаемого города Ярославля. 

8. СМЕРТЬ НАСТАВНИКА.
     Джубга – Петр на быстром ходу развернулся спиной и толкнул калитку. На двор епископа Пахомия он ступил, прижимая к груди драгоценный сверток с иконами, и очень удивился, когда увидел множество постороннего народа, и куда – то бегущую бабу – прислужницу. По обрывкам разговора, он понял: что – то важное произошло в их доме.
     Джубга вбежал на крыльцо, проскочил через сени и увидел в открытую настежь дверь, отца Пахомия, лежащего на одре со сложенными на груди руками. Тусклый огонек  свечи в неживых, будто сплюснутых,  пальцах старика колыхался и разносил запах оплавленного воска. Возле одра стоял монах и монотонно читал молитву.
- Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставльшагося раба твоего, брата нашего Пахомия, и, яко Благ и Человеколюбец, отпущай грехи и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная….
- Отче! – закричал Джубга, - отче, вставай! Посмотри, что я принес!
    Кто – то крепко взял его за плечо и толкнул в темный угол:
- Разве не видишь, отроче, преставился отец Пахомий. Не мешай душе его искать путь к Царствию Небесному.
    Джубга много видел смертей. Сам без сожаления лишал жизни противников, но это смерть вызвала боль в груди, и слезы потекли по плоскому скуластому лицу Петра «Царевича Ордынского».

9. НОВЫЙ ВЛАДЫКА.
     Из Ярославского Спасского монастыря прибыл владыка Игнатий, волею митрополита Кирилла возведенный на архипасторскую Ростовскую кафедру. Поселился Игнатий в домике новопреставленного отца Пахомия, но жить под одной крышей с татарчонком Джубгой – Петром, считал для себя бесчестьем.  Поэтому приказал построить для себя просторные и светлые покои подальше от домика Пахомия.
    Джубга попытался вступить в разговор с новым епископом, но тот сердито нахмурился, замахал руками и, повернувшись, ушел.
    Джубга бесхитростным сердцем чувствовал неприязнь нового наставника, но терпел. Терпению учил его отец Пахомий, и Джубга знал, что эта добродетель обязательно будет вознаграждена самим Богом. Ведь уже однажды Бог дал силы митрополиту Кириллу, и тот излечил сына любимой царицы Энже. И ещё Бог послал Джубге апостолов. Правда, об этом никто ещё не знает. Отче Пахомий ушел к Богу в рай, а отче Игнатий не хочет слушать Джубгу. А как Джубге выполнить волю Бога, и построить хоть маленькую церковь, о которой его просили небожители, он не знает.

10. БЛАГОСЛОВЕНИЕ МАРЫ,
    С каждого конца города сносили добро на двор боярина Якима целую неделю. Открытые риги были заполнены зерном, амбары мягкой рухлядью да  льняным полотном, а серебро и медные деньги принимал сам боярин, рассовывая по сундучкам и ларцам.
    Такую уйму добра отдавать татарам дюже не хотелось. И Якимка прикидывал, сколько можно в своих кладовых укрыть, чтобы и мытари Сарайские остались  довольны, и самому не в накладе быть, да и казначей княгини Ксении Тук ничего худого не заподозрил бы.
   На обновленной весенней травке перед Арсенальной башней старые вои под присмотром Фрола обучали юных дружинничков владеть татарскими луками, рубиться кривыми мечами.
    К Вятку подходили отмечаться выделенные от концов города возницы. Именно они будут сопровождать ценный груз до столицы.  От ремесленной слободы уходил в поход Горшеня, оставляя молодую жену на хозяйстве. От торговых людей вызвался богатырь Усыня Кнут. От чудского конца снарядили Филюшку.
     Мара ловко орудовала мотыжкой на задворках своей избы, подготавливая оттаявшую землю к весеннему севу. С тех пор, как Чудин пал в сече на Туговой горе, она управлялась по хозяйству одна. Филюшка честно служил своей госпоже княжонке Марии, потому редко бывал дома. А тут на днях заявился,  и с радостью сообщил, что отправляют его в Сарай, в самое логовище татарское!
    Роднее Филюшки не осталось у Мары никого, и, накося, самой снарядить, отправить и добровольно в руки врагов предать взращенное дитя! И остаться одинокой кукушкой век куковать!
Мара замирает,  полная тревожных мыслей:
- Не зря Велес свергнулся с высоты, - вспомнила Мара скотьего Бога, покровителя Ярославля, - Не к добру это! Ох, не к добру! Начал Чудин вырезать из дубовой колоды идола взамен сгнившего, да не успел. Вот все несчастья на город и сыплются! Заступа нет! – утверждалась в догадках Мара, орудуя мотыгой в огороде.
Хлопнула задняя дверь, и Филюшка сбежал по ступенькам в огород.
- Филюшка! – метнулась к нему Мара, - а опричь тебя некого, что ль,  в Сарай отправить!? Откажись, отроче…- в глазах женщины покорная просьба и материнская тревога.
- Ты, что такое глаголешь,  Мара! Подумают люди, что я испугался долгого пути! – хмыкнул Филюшка.
- Да не пути долгого, а людей лихих, чиновников строгих! – Мара сделала попытку пригладить взлохмаченные вихры на филюшкиной голове, но он ловко увернулся от её руки.
- Мара, да я уже вырос, аль не видишь! Уже которое лето на княжьей службе служу! Ты лучше благослови меня в дальнюю дорогу…
- Благословлю….  Вот этой мотыгой, - в сердцах проговорила Мара и отвернулась, чтобы смахнуть набежавшую слезу.
- И на том благодарствуем, - засмеялся Филюшка и внимательно посмотрел на мотыгу, что держала в руках Мара.


11. МЕЧЕНЫЙ КИНЖАЛОМ.
    Ксения сбросила с себя одежды и с ними,  будто отлетели заботы дня прошедшего. Тонкая льняная рубашка нежным облаком опустилась на высокие перси и холодком скользнула вдоль тела  до полу.  Ксения задула свечу и нырнула под одеяло.  Прошедший день был трудным – канун отправки обоза с данью. Службу в храме отстояла и истово молилась о «людех», отправляемых ею в дальнюю сторону, в самое логово вражье:
- ….Ангела Хранителя и наставника пошли им, Господи, сохраняющего и избавляющего их от всякаго злаго  обстояния видимых и невидимых врагов, мирно же и благополучно и здраво провожаемых, и цело и безмятежно возвращаемых….

    Вновь и вновь наказывала хмурому Якиму без урону доставить дань  и с поклоном отдать татарским казначеям. Обязала увидеть самого хана Берге, да уверить владыку, что хотя правительница  земли Ярославской полу женского, но волю хана исполнит не хуже других русских князей, а в подтверждение слов, поднести медвежью шкуру с головой и когтистыми плесницами, в знак того, что бывший Медвежий угол, а ныне град – Ярославль, покорен воле хана. Главной жене,  Энже – ханум, передать поклон низкий и гостинец - сорок сороков на шубу знатную.
     Боялась,  как бы хан Берге не придумал напомнить русичам поход  Батыя. О том Русская земля не забыла! Долго, ах, долго будут передавать бывальщины из уст в уста люди русские, а дотошные монахи письмена царапать  о тех скорбных днях. 
    От княгининых наказов Якимка морщится, известное дело, кому охота в невольничий край отправляться,  но возражать не смеет. Кто сказал, что княжья служба легка? То-то! А душу греет мысль, что в подвале своего боярского дома, да в надворных погребах богатства приумножились от сбора дани для Сарайского хана. Даром, что ли служить прикажете! Нет, Яким не прост! За свою долгую и безупречную службу он пожалование возьмет с большой лихвой!
    Княгиня верила слуге и даже винилась в душе, что пришлось его отправить в край опасный.
    Отдельно давала наказ Вятку быть правой дланью у Якима Корнилыча, и заставила крест целовать и зарок давать, что людей обозных всех соблюдет, и до дому доставит в сохранности.
    Самолично благословила обозничков: розмысла Филюшку, умельца Горшеню, богатыря Усыню и всех других, кого по именам давно знала. Всем желала пути чистого,  и возвращения скорого, по – бабьи жалея каждого человека, как своего родного, кровного.
    Густые волосы, завязанные пучком, давят на затылок. Княгиня повернулась на бок, тряхнув головой, рассыпала пряди по подушке, вытянула руку к изголовью, и ощутила холодок металла. Обоюдоострый клинок старинного кинжала царапнул пальцы.  Давно почивает под подушкой железный защитник её, с тех пор, как однажды ночью кто-то скверный сотворил срам над ней, княгиней Ярославской. Тогда не смогла противостоять грубой мужской силе. А по утру, скрывая волнение, пыталась определить насильника. Невозмутимы были мужи, её окружавшие, ни один из них не выдал ни себя, ни греха той ночи.  Так и не смогла узнать княгиня, кто же дерзнул переступить порог её опочивальни.
     Срам сотворил над ней, видимо, сатана. Чем дольше шло время, тем больше убеждалась в том мыслью Ксения. Никто из живших рядом с ней мужей, не посмел бы соблазниться и нарушить священный покой княгини – вдовы. Но с тех пор была чутка, будка, осторожна. Приучила себя быть ночами наслуху.
     Она провела пальцем по рукоятке кинжала, нащупала удобные для обхвата выпуклости, и в тот самый миг легонько скрипнула дверь опочивальни…. Иль показалось? Ксения крепко сжала рукоятку оружия. Чуткие ноздри уловили тот давно знакомый запах мужского пота и железа…. Как тогда….  Нет, это не сатана…. Ксения метнулась к стене, не выпуская кинжала из руки, и почувствовала, как кто-то тяжело опустился на край её постели. И этот кто – то в кромешной тьме, выставив вперед руки, ищет её, бормоча что-то невнятное и оскорбительное.
     Ксения замахнулась для удара, и в этот миг огромные ручищи скользнули по её груди. Она вздрогнула всем телом, ощутив прилив отвращения, и резанула наугад черный мрак опочивальни.
- А… а… а!…, - этот кто – то завопил срывающимся, почти бабьим визгом,  и свалился с одра.
     Хлопнула дверь, послышалось оханье, короткий гоготок, слабая возня, и всё стихло. Ксения боялась пошевелиться, а когда волнение улеглось, она почувствовала остывающую липкую влагу на постели, и на руке, всё ещё сжимающей кинжал, и на рубашке, прикрывающей грудь. То была кровь – руда помеченного кинжалом насильника. Теперь – то уж она точно узнает его! А как узнает, то казнит примерно, при всём народе! Теперь не совестно! Скорее бы утро!

     Ночное происшествие не давало покоя, сон бежал от сомкнутых очей. Чуть забрезжил рассвет, Ксения поднялась с постели. Напрягая зрение, в неверном свете утра разглядела бурые пятна на пеленах, на рубашке, передернулась брезгливым ознобом. Скинула с себя окровавленное исподнее, стянула постилки с одра, затолкала голой ногой в угол: придет девка – рабыня опочивальню убирать, пусть думает, что подступили крови женские.
 Поутру княгиня Ксения  выплыла из опочивальни свежа, румяна, невозмутима, будто этой ночью никакого греха не случилось.  Ночные сторожа, бережные караульщики, низким поклоном встретили госпожу, опустили глаза долу.
- Ничем выдать себя не хотят, - подумала Ксения.
      Скользнув внимательным взглядом по сторожевскому платью, по заспанным рожам, ни на ком следов крови не увидела. Прошла мимо, высоко подняв голову, отяжеленную косой:
«Ночью обоз отправился в Сарай, верного Якима нет в городе. Как быть теперь? Надобно Фролу наказать, чтобы охранников сменил», - только и подумала.

12. ПЬЯНЫЕ ВСХЛИПЫ.
    Не «родной матерью» обернулась Кострома для Василия, сына Александра Невского, сосланного гневным отцом за непослушание в эти таежные края. Когда везли его сюда каторжным путем, утешал себя  надеждою, что встретят его здесь радушно, как бывало, и дядя его Василий Ярославич, князь Костромской, даст ослабу железам, коими в Новгороде при всём народе сковали рученьки и ноженьки.  А ещё опальный княжич лелеял надежду, что девка костромского боярина Пашки Рябого, пышная красавица Татьяна, ждет его и рада – радешенька будет встрече.
    Только ничего из тех радужных мыслей не вышло. Князь Василий Костромской не посмел ослушаться старшего брата, Великого князя Александра. Железа снимать с племянника не велел, в терем свой каторжника не пустил, а приказал поселить в маленькой избёнке на самом краю города, ближе к лесу.
    Потолок нового жилища был таким низким, что долговязый Василий вынужден был ходить по избе с пригнутой головой.
- Квашня….! – фыркал на дядю недовольный Василий, - право слово – Квашня!
    Прозвище «Квашня» закрепилось за князем Василием Ярославичем Костромским давно. Огромного роста, как и все Ярославичи, грузный. Он любил хорошо поесть, а когда выпивал хмельное, то пускался в озорной пляс, сбрасывая с себя одежды до исподнего!  И видно было, как дебелое тело князя колышется  расслабленными в пляске могутными мышцами и жирными складками в такт игры гудошников и гусляров.
- Квашня! - добродушно потешались костромичи над своим князем.
- Квашня! – топал ногами племянник – каторжник, - Вина не присылает! Хлеба досыта не дает! А? Алекса? Жмот мой дядюшка?!
    Придерживаясь рукой за бревенчатую стену, выходит из-за печки Алекса, друг Василия, ослепленный по приказу Александра Невского новгородским палачом:
- Будет тебе, Василий, браниться. И бражку пить будет….. Пьян уже….
- Да разве то брага? То квас! – перебивает друга  бывший Новгородский князь, - мои сиротские слезы не даёте выплакать! Забыть свою участь тяжкую! – стучит кулаком по столешнице Василий, и каторжные оковы звенят под его пьяные всхлипы.
    А всего обиднее сознавать,  что Татьяне не люб. За время, что не виделся с отрадой, многое изменилось.  И сама Татьяна переменилась тоже. От её бывалой свежести не осталось и следа.
    Первый раз, когда увидел её после разлуки, не узнал, было.  Перед ним стояла и склабилась чужая баба, толстая, непривлекательная,  с выщербленным ртом…. И только глаза по – молодому блестели лукавой улыбкой. «Она….» - ёкнуло сердце.
- Ждала? – глухо спросил, отводя глаза в сторону.
- Ещё чего…, - дернула плечом Татьяна, косясь на худые, длинные руки княжича, закованные в цепи.
   Обойдя стороной Василия, присела к столу:
- Угости бражкой…. В горле пересохло…

13.СБЫВАЮТСЯ ПРОКЛЯТЬЯ,
     Как похоронил жену, Александр Ярославич Невский, кручина надолго одолела его. Всё чаще мысли Великого князя возвращаются к тому времени, когда он, обозленный на братьев Андрея да Ярослава, впервые привел рать татарскую на родную землю.  В уме перебирает события тех дней, как победил вместе с татарами братьев родных и их союзников, как рассыпалась Неврюева рать по земле русской и много зла сотворила людям.
      Видел, как слезы и стоны лились со всех сторон. Свои же дружинники исподлобья посматривал на него, но молчали, боясь гнева вспыльчивого князя. А вот женщина, что едва передвигала ноги, плетясь в скорбном караване пленников, и прижимая к груди умирающее дитя, не побоялась крикнуть ему в лицо проклятья. Александр до сих пор помнит тот безумный взгляд    и слова горькие:
- Окаянный! Будь проклят ты! Пусть отец твой и мать не найдут покоя в своих гробах! Пусть братья твои будут твоими врагами! Пусть опустеет твоё ложе и жену твою заберет могила! Пусть дети твои будут твоим позором! Тьфу!
    Сбываются, сбываются её проклятья! Вскоре, после  братоубийственной битвы под Переславлем,  истаяла тоской и умерла кроткая жена, Александра Брячеславна.  Брат Андрей сбежал в Полуночные земли и там ославил его, Александра, за связь с татарами. А другой брат, молодший, Ярослав,  засел в Твери и волком скалится оттуда, всё грозится  завладеть богатым Новгородским столом, где ныне сидит средний сын Дмитрий. А тот  не больно ладит с этими «сучьими детьми» - новгородцами, того и гляди, что «стол»   утратит! Да и от других сынов большой  радости нет! Старший,  Василий,  после казни на Новгородской площади, за непослушание отцу родному, в Костроме, в ссылке,  спивается!  А младший сынок,  Андреян,  во все дела нос сует, всё желает ведать, что его, Александра, касается, а в диких кавказских глазах, что от прабабки Марии Ясски унаследовал,   нет-нет, да промелькнет порой что-то затаенное, лютое, свирепое, отчего у родного отца холодеет кровь – руда в жилах.
    От мыслей горьких, от неустройства личного хотелось бежать на край света.  И он кружил по городам и весям, ища утишения больной душе. Бросался в битвы, то с финнами, то с литвинами, чтобы доказать себе и народу свою правду, свою необходимость. Вместе с Ростиславичами Глебом и Михаилом, братьями Можайского князя Федора, выбил врагов из Смоленска, а потом ринулся к Миндовгу мир уставлять. Не побоялся заявиться в самое логово вероломного литовского князя: своя жизнь больше не имела цены.
     Покой опускался на изболевшуюся душу только когда наезжал в Можайск. Всё тут нравилось Александру Ярославичу. Внимательным взором отмечал, как разрастается город, как стекается в него посадский люд, как весело трудятся ремесленники в свободном городе. Свои, не заезжие!
    Торжище в Можайске становилось широким, купцы от разных земель стороной не обходят тот город,  не боятся гости заморские ни татарских набегов, ни русских разбойников. Хорошо вооруженные и обученные владеть любым оружием, грозные княжеские караульщики  сопровождают купеческие обозы во все стороны.
    Князь Федор Ростиславич хоть и молод, да тороват. Пошлины на торговлю установил необременительные. И себе доходно,  и гостям хорошо.
    Александр пристально наблюдает за молодым правителем Можайска. Юные князья, родившиеся после Батыева нашествия, такие, как Федор, живут по новому и мыслят по иному, страха перед ханом не имут, а на чужих языках изъясняются, как на родном. Вот оно, племя младое!
    На похвалы Великого князя Федор скромно отвечает, что не его заслуга, что мол, молится за них игуменья Хеония с сестрами Смоленского монастыря, вот Господь и даёт добро.
    А уж когда появлялась на люди юная Василиса, будто свет разливался в палатах терема княжьего, тихая радость опускалась на страждущую душу Александра и боль, зудящая в груди от всего пережитого, затихала. Себе признаться боялся, отчего с любой дороги, его Каурый в сторону Можайска сворачивает. Умное животное не обманешь!
    Разум Александра раздваивался, будто двух человек вмещал в себя. И один из них сладко замирал, рисуя картины встреч с милой сердцу девочкой. А другой, строгий и осторожный, призывал к совести: почто тяготы проклятой души хочешь бременем взвалить на хрупкие плечи женщины – ребенка? Али мало страданий принес тем, родным и близким, что тебя окружали?
    Не мало…. Не мало….  Да разве зла хотел?

14.ВЕЛЕС НА ШЕКСНЕ.
    Князь Глеб Василькович и его татарская супруга Феодора  поселились на южном берегу  Белого озера. В северных краях, где низкое солнце расцвечивает пурпурными красками закаты и восходы, разлитые по бескрайнему небу, где мягкие ковры северных ягодников и мхов пружинят под ногами, а в воздухе разлита студеная свежесть, два любящих человека упивались счастьем.  Они не желали знать ни о ханской опале, ни о численниках и баскаках, ни о гневе игуменьи Евфросинии, бывшей ростовской княгини Марии Михайловне, матери князя Глеба. Ни о чем другом, что могло бы смутить их любящие души.
     Сын,  замученного в татарском плену Ростовского князя Василько, и внучка хана Батыя вопреки всему любили друг друга.
     Феодоре не всё нравилось в глухом северном краю. Привыкшая к покорности рабов, быстроте и точности исполнения приказов, она с раздражением воспринимала неторопливую службу русской прислуги.  Порой ей чудилась насмешка в поведении и речах боярского окружения, а иногда и неприязнь. Чтобы не смущать душу жены, Глеб оправдывал «люди своя». Осторожно рассказывал Феодоре о страшных последствиях Батыева нашествия на Русь.
      Из его рассказов выходило, что дед Феодоры был причиной погибели многих Рюриковичей, среди которых был и отец Глеба, и его дед по матери, князь Михаил Черниговский. Не желая смириться с рабством и признать власть Батыя над собой,  он предпочел смерть от меча позорной жизни. Вот почему матушка, игуменья Евфросиния, бывшая ростовская княгиня Мария Михайловна, не желает принимать ничего, что связано с именем Батыя. Потому и невестку не жалует.
- Воля победителя – закон для побежденного. Так гласит Яса Чингисхана, - оправдывая своего деда Батыя, возразила Феодора.
- Моему деду Михаилу Всеволодовичу Господь дал бессмертие. От его гроба происходят чудеса: исцеляются люди, верующие в его святость, обиженные находят защиту, а страждущие покой.
- Русский Бог дал твоему деду такую власть? – искренне удивилась Феодра.
- По заслугам Господь награждает, по грехам наказывает.
- Значит, твой дед Михаил может защитить своих потомков от самого Велеса? – будто что – то вспомнив спрашивает Феодора.
- Что за чудь? Откуда ведаешь о Велесе? – встревожился Глеб.
- Когда ты по Шексне пошел, меня одну оставил в доме. Скучно мне стало. Кругом лес стоит …. Сагыну…   сагыну- тоска  одолела, в степь позвала, на большой простор, где небо землю целует.  Я пошла к Белоозеру, туда, где деревья отступили от берега, и видно небо и край земли. Я встала на высокий валун и вдохнула в себя вольный ветер.  И увидела, что из леса вышла старуха. Она мне сказала, что здесь владения Бога – Велеса, что он нынче в глубине вод обитает, и все, кто идут по его водам, пребывают в его власти. А в двух верстах по реке Шексне есть старое городище. Там его храм стоит, там кудесники живут. Так сказала эта чудинка. Мне страшно сделалось. Не за себя, за тебя.
- Проходили мы мимо того городища, никого там не встретили. Ничего не бойся, лада моя, - могучим обхватом Глеб привлек  к себе жену, - Хочешь, я расскажу тебе бывальщину про эти места?
Феодора прижалась к мужу, заглядывая в его глаза:
- Хочу внимать тебе, пока слышат уши, пока видят очи….
- Тогда слушай, Давно это было. Тогда уже не было в живых Ярослава Мудрого, а в Киеве сидел его сын Святослав.  И случился голод в земле нашей, Залесской. И послал Святослав Ярославич  помощь из Киева в наши края, где отец его в юности княжил, где город Ярославль поставил, где любище его было. А возглавил тот поход воевода Ян Вышатич, сын старого Вышаты, с которым Ярослав Мудрый первый раз в наши края ходил.  Когда достигла дружина киевская пределов Ярославских, увидели, что в городе идет тризна скорбная по жёнам ярославским. Подивился Ян Вышата тому, что зрелых женщин не осталось в городе, и стал выспрашивать у людей, что же случилось с ярославскими женами?  И рассказали ему люди, что от злой засухи случился голод в городе и окрест его: хлеб не уродился, грибы не выросли, ягоды ещё в завязи осыпались, дичь ушла на север, и птицы улетели в поисках пропитания. И смятение пало на души людей, стали они искать причины, почему Боги отступились от них? Однажды поздно вечером, когда уже прогорел костер, у которого собрались мужи Ярославские, вышли из глубины леса люди волосатые, лохматые, и, не смотря, на зной,  в шкуры звериные облаченные.
- Мы знаем, кто обильё  держит, - возгласил один из них, именем Астрюк.
    И велели привести к ним  ярославских женщин. Повели к ним,  кто жену, кто мать, кто сестру… И приказали «волосатые» женщинам преклонить колени перед ними. И стали прыгать вокруг несчастных, бить в бубен, свистеть в свистули и выкрикивать слова непонятные, а потому страшные.
Костер заполыхал ярким пламенем,  и столб черного дыма поднялся к самому небу. Тогда ярославские  мужи упали на колени, боясь  глаза от земли поднять. А старший из «волосатых», именем Астрюк,  указал длинным пальцем на одну из жен и крикнул:
- Та жито держит!
Подскочил к женщине и острым ножом резанул за её плечами. Несчастная  вскрикнула от боли,  и кровь  - руда окрасила её спину. Тогда Астрюк старик вынул из раны женщины полную горсть зерна:
- Зрите все! Вот кто жито укрывает! Убейте её!
Тут глухо загудел голодный люд, и, поверив старику, набросились  они на женщину и растерзали её.
- А та держит мёд! – показал черным пальцем Астрюк на другую женщину, подскочил к ней и сделал глубокий надрез за худой, острой лопаткой,  и все увидели, как рука его выжимает мёд из пчелиных сот.
- Убейте её! – ещё страшнее закричал старик, и люди набросились на женщину и убили её. Тогда Астрюк подошел к третьей женщине:
- Эта держит рыбу! – и разрезал ей спину, а в руке его затрепетала живая рыба.
Набросились люди на женщину, били её с исступлением и предали её смерти.
- Убейте их! – кричал волосатый волхв, указывая пальцем на женщин, стоявших на коленях.
- Почему мужи ярославские так легко отдали на смерть жен, матерей, сестер? Они не разумеют ценности женщины? – недоумевала Феодора.
- Рассудок их был затуманен голодом….
- А когда мой бабай  Батый  шел по земле русской, ваши мужи оставив в городах женщин, детей и монахов на верную смерть, укрылись в лесах полуночных. Чем тогда был затуманен их рассудок?
- Феодора, не тревожь покой мертвых. Они испили чашу смертную до дна. Теперь только Бог им судья.
- Когда отец моего прадеда Чингисхана, богатур Есугей, силой отнял у молодого меркита его молодую невесту Оэлун и сделал её своей женой, то меркиты двадцать лет ждали случая, чтобы отомстить. Не было в живых уже Есугея, но они напали на стойбище его сына Чингисхана и взяли его жену. Так надо мстить за поруганную честь женщины своего рода! – глаза княгини блестели огнем отваги, - Рассказывай, что дальше было….
- Дальше…, - не сразу собравшись с мыслями, продолжил рассказ Глеб, и видно было, что слова жены задели его за живое, - Дальше чары волшебства рассеялись, а волхвов и след простыл вместе с остатками того обилья, что ещё оставались в Ярославле.  Ян Вышата выслушал скорбный рассказ очевидцев и отказался верить сказанному, но погребальный холм был велик, ибо вместил в себя всех взрослых женщин Ярославля, а скорбь мужей, к которым возвратился рассудок, была безграничной.
- Где эти «волосатые»? – гневно спросил Ян Вышатич.
- Они забрали малые остатки зерна, что хранились в городе, и погрузившись в лодьи, пошли вверх по Волге, - услышал Ян.
Тогда воевода пустился в погоню за злодеями и шел за ними по Волге и Шексне. И видел, что были избиты и преданы смерти женщины тех погостов, где останавливались «волосатые». Наконец, Ян пришел в наши места, на Белоозеро, дальше пути не было. Ян потребовал, чтобы ему выдали злодеев:
- Выдайте волхвов, ибо они есть смерды мои и моего князя Святослава.
Но люди ответствовали, что не могу выдать ему волхвов. Что боятся вызвать гнев Скотьего Бога Велеса. Тогда Ян приказал двенадцати отрокам взять в руки секиры и идти с ним к Шексне, где в лесу прятались волхвы.
Пройдя две версты, дружина увидела валуны, лежащие вкруг каменного идола. Ян решительно направился к капищу:
- Не ходи без оружия, осоромят тебя там, - заградили ему путь дружинники.
И тут из леса вышли трое «волосатых», исполчились против Яна и стали грозиться:
- Смотри, Ян, идешь на смерть! Не подходи к нам! – и подняли топоры.
И тогда со стороны каменного идола донеслось:
- Убейте его!
Один из «волосатых» бросился на воеводу. Но Ян изловчился, перехватил вражью руку, оборотил топор и ударил тылём  в лоб язычнику. «Волосатый»,  обхватив голову руками, упал. Ян приказал избить всех троих. А потом сказал:
- Пошли обратно в Белозерск. Сами приведут нам волхвов.
Пришед в город, объявил народу Ян, что останется на Белоозере,  и будет жить здесь хоть всё лето, пока не приведут ему волхвов:
- А вы будете кормить мою дружину хлебом, что добыли вам эти волосатые!
Тогда люди испугались голода и пошли на Шексну, в то самое городище, о котором говорила тебе старуха – чудинка.
- Э…., Феодора, что с тобой? Ты напугана? – заглянул в лицо жены Глеб.
- Я боюсь за тебя, мой господин, муж мой. Не ходи мимо этого городища!
- Не тревожься Лада, послушай дальше мою бывальщину. Люди белозерские изловили волхвов,  привели в город и поставили перед Яном Вышатой.
Долго всматривался княжий воевода в злые  лица волхвов, потом спросил строго:
- Зачем вы погубили столько народа?
Старый волхв, именем Астрюк,  отвечал:
- Жены держат обильё. Надо было истребить их, чтобы не было голода. Хочешь ли убедиться? Прикажи привести ко мне любую из женщин, я выну.
- Всё вы лжёте, - возрази Ян, - Состоит человек из костей, жил и крови и ничего в нём нет другого: ни жита, ни рыбы, ни меда. И никто кроме Бога не знает, как создан человек.
- Мы, волхвы, знаем, как сотворен человек, - засмеялся старый волхв, - хочешь ли,  расскажу?
- Расскажи, Астрюк, а мы послушаем, - согласился Ян.
- Мылся Бог в бане, вытерся ветошкой и бросил её на землю. И заспорил Шайтан с Богом, кому из неё сотворить человека. И сотворил Шайтан тело человека, а Бог душу в него вложил; потому, когда человек умрет, тело его идет в землю, а душа к Богу.
 
Люди белозерские, вооружившись копьями, киями и дубинками, сплотились за спинами волхвов, и ждали время, чтобы напасть на Яна, если тот тронет служителей Бога. И  понял Ян, что силой здесь не победишь, тогда он спросил старого волхва:
- Похоже, ты всё на свете знаешь?
- Всё! – с гордостью ответствовал Астрюк.
И люди белозерские одобрительно загудели.
- А знаешь ли ты, что будет завтра утром и завтра вечером?
- Всё знаю! – отвечал тот, повернувшись к людям, и призывая их быть свидетелями разговора.
- И что будет нынче, кудесник, знаешь?
Старик подумал и сказал:
- Ныне я сотворю великие чудеса, от которых вы исчезнете с нашей земли! И ты не сможешь причинить нам зла. Так мне поведали Боги!
- Нет, Астрюк, ты солгал,  и Боги твои тоже лгут! – засмеялся Ян, и, подняв свой меч, одним ударом рассек старика надвое.
Тогда люди, что окружали волхвов, в страхе разбежались. А Ян приказал своей дружине пойти на Шексну, свергнуть идола каменного, что стоял на берегу реки. Дружина исполнила приказ воеводы. Идола в Шексне утопили, а капище то разорили. Велеса больше нет на этой земле, Лада. Тебе нечего бояться, но поклянись, что одна на берег озера больше не пойдешь.
- Не пойду….
- Ты крест поцелуй, чтобы я покоен был за тебя.
- Клянусь твоим именем, твоей жизнью, - целуя нательный крестик,  проговорила Феодора.

15. ДУНЯ «ПРИУКРАСНАЯ»
     Василиса трепетала при упоминании имени Александра. Жизнь его, овеянная легендами и сказаниями, рождала в воображении девочки сказочного героя. Он ей казался зрелым воином, могучим и одиноким. Огромный запас нерастраченной нежности таила в себе сиротская душа  маленькой женщины.  Желания переполняли её. Она представляла себя в его крепких объятьях, и сладкая дрожь пробегала по её телу.
     Александр появился в пределах Можайска на этот раз не один. Прилепилась к нему девка боярина Олексы Мартинича. Новгородские бояре – народ хитрый, расчетливый, задумали оженить вдовца – князя, да и привязать к городу, окруженному врагами. Всё время, пока гостил Александр в Новгороде, Дуня скрашивала ему ночи, а как засобирался вон из города, за князем увязалась.
     Может, и проехал бы Александр мимо Можайска без останову, да князь Федор и помыслить такого не мог. Встретил Великого князя на подступах и упросил Александра оказать честь городу и дому княжьему.
    Дуня шелестела шелками заморскими, кичилась убором высоким, и, растопырив пальцы, отяжеленные перстнями, громко смеялась, то и дело оглядываясь то на Александра, то на его сына Андреяна.
     В княжьем доме Федора Можайского, украшенном цветами,  иконами, книгами, к которым хозяин прилежал в любую свободную минутку, дерзкая женщина вызывала недоумение даже у слуг.
    Молодой стольник Матюха, выставляя яства на стол,  ворчал, глядя исподлобья на шумную красотку:
- Дуня приукрасная….
То ли  видел стольник смущение можайской княжонки, и пожалел её, то ли благонравие его было возмущено, но ворчание его  Василиса услышала:
- Такая красавица, что в окно глянет, конь прянет, на двор выйдет, три дня собаки лают! …
Василиса попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкой.
- Брашно  доброе, - на всю трапезную восхищалась Дуня, и первая запускала ложку в общее блюдо по праву гостьи.
      Румяная новгородская девка жалась к Александру, и откровенно и бесстыже заглядывала ему в очи, а на  сына его, Андреяна, помахивала кружевным платком и тоненько хихикала. Княжич Андреян скалился в ответ и срамно  подмигивал то Федору, то Вассе.
      Александр смущенно улыбался, всем видом призывая  хозяина быть снисходительным. Федор радовался приезду гостя и был настроен благодушно. И только Василиса не знала, как дождаться конца ужина, чтобы убежать в свою светлицу и там отдаться своему горю.
- Ох! Спать уже охота! – толкнула Дуня в бок Александра, и громко зашептала, - прикажи постелю стелить.
    Василиса поспешно перекрестилась, и ни на кого не глядя, выбежала из трапезной. Федор с тревогой посмотрел ей вслед: что это с Василисой нынче приключилось?

16. НЕОБЛАСКАННАЯ ЗЕМЛЯ РУССКОГО СЕВЕРА.
     Глеб Василькович душой прилепился к Белозерску, над которым распростерла свои крыла загадочная Биармия,  и где познал он великое счастье любви в супружестве. Теперь он всеми силами стремился преобразить, приукрасить суровую землю – красавицу и открыть её для гостей добрых и тороватых.
    Стоя на носу передовой лодьи, разрезающей носом прозрачные воды реки Шексны, задумался князь о своей недолгой жизни, полной приключений и подвигов.
     Семилетним ребенком в караване Великого князя Ярослава Всеволодовича дошел до самого сердца Монголии, столицы её Каракорума, а вернулся оттуда через два года уже подросшим отроком, владеющим монгольским и бессерменскими языками. Быстро усвоил обычаи инородные и придворный этикет ставки Великого хана. С тех пор по поручению Батыя и его сына Сартака не единожды бывал он в странах полуденных и даже доходил со своей дружиной до самого Кайфына  – столицы страны Чин .
     Когда Батыю потребовался посол  для почетной и сложной миссии сватовства Ногая к дочери греческого императора Михаила Палеолога, то в православную Византию был направлен митрополит Кирилл. Тогда же Батый призвал к себе  Глеба Васильковича, и поручил ему сопровождать владыку и быть ему советником и щитом.
     В ставке золотоордынских ханов князя Глеба считали за своего: он одевался по - татарски, брил бороду по ихнему, и даже заплетал косицу, как они, говорил на всех языках сарайского базаара  и дотошно изучал обычаи народов, через земли которых проходил его конь.
    А своя исконная земля лежала под ногами нетронутой, неизведанной, необласканной. Всё, что полезного, доброго увидел Глеб в чужих странах, жаждал он перенести в Белозерскую землю, чтобы украсить её достойно.
    После того, как попала Суздальская Русь под татары, сократилась торговля с Новгородом: страх встретиться с жестокими разбойниками поубавила прыти гостям заморским. Да и дорога тяжела: от Нова – города не один волок надо пройти, чтобы попасть в Волгу.
     «Кабы волоки сократить и вместо них прорыть пропасти!» - задумывается Глеб, еще не осознавая того, что он первым из русских деятелей  начнет гидротехнические работы в системе рек и озер, которую на много веков позднее назовут Мариинской системой.
      К Кубенскому озеру борзо шли рекой Шексной. Прошли мимо злого городища, где когда – то по преданию, Ян Вышата казнил волхвов и свергнул каменного идола. Глеб хотел пристать к берегу, посмотреть, что осталось от тех далеких времен, но бояре зароптали: надо, мол, до темноты добраться до места ночевки. Скорое течение реки пособило к вечеру выйти на Кубенское озеро. Белая ночь повисла над водным простором, вытянутым с севера на юг. Пора прибиваться на ночлег. Ещё прошли вдоль берега около версты, приглядывая тихое и укрывное место для отдыха.
     И тут внезапно исчезло небо, будто упало в воду, а порыв студеного ветра ударил в парус, развернул судно Глеба Васильковича от берега и стремительно понес на безбрежный простор, на саму глубину своенравного озера, туда, где вода бурлила воронками, и слышался странный стон и подземный гул.
Князь вспомнил слова жены:
- Старуха сказала, что Велес теперь в воде живет…. Боюсь я за тебя, Глебушка!
Перекрестился князь и крепко уцепился за лодейную скобу.

17. В СМОЛЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ!
    Как отъехал из Можайска князь Александр со своей Дуней  Приукрасной, Василиса закручинилась: что-то нехорошее  появилось  в душе из-за той неприятной женщиной.  И так – то остро почувствовала она своё сиротство! Нет ни батюшки, нет ни матушки, одна сиротинушка без привета на свете живет! Князь Федор хоть и благоволит родственнице, но делами удела постоянно занят, иль книги  читает жадно, те, что щедро скупает у пришлых купцов. Кто сироту успокоит? Кто  совет даст без корысти?
    Внезапно решилась:
- Не жить мне без Александра! Соберу траву – белену со всего луга. Сварю зелье густое, зеленое, чтобы долго не мучиться…. А он пусть живет на этом свете со своей Дуней Приукрасной….
   А сердце девичье мрёт, замирает:
- Грех-то какой!….
    Встала раненько, пробежала двором и через калиточку выскользнула на бережок реки.  Заспанное солнышко теплом оглаживает, лениво ласкает – Божья благодать.  Водичка чистая, прозрачная, нежной прохладой ноги девичьи обмывает. Скинула сарафан, бросила на травушку, и в исподней рубашке в воду с головой погрузилась. Задержала дыхание.
    «Вот так, не дышать долго, долго, …. И ко дну. А потом превратиться в русалку, и по ночам выходить на бережок и ждать его здесь. Ждать…, ждать….».
    Воздух с силой вырывается изо рта, и Василиса, оттолкнувшись от  дна,  стрелой вылетает на поверхность. Нет, русалка из неё не выйдет….
    После завтрака решилась подойти к князю Федору:
- Князь Федор, выслушай меня….
   Федор удивленно взглянул на Василису:
- Что приключилось,  Васса, сказывай. Чем встревожена?
- Не могу я больше жить на этом свете никому не нужная! Отправь меня в монастырь, Федор. С Богом я не буду одинока.
- Что это ты придумала, Василисушка? Кто тебя обидел, скажи? Я накажу обидчика!
- У всех людей есть и матушка, и батюшка, только у меня нет. Свечку за упокой их души мне в церкви не разрешают ставить. Почему, Федор?
Федор явно был удручен таким вопросом:
- Ты, Василиса, уже взрослая и я скажу тебе только то, что в праве говорить. Надеюсь, что разум твой правильно всё поймет….  Батюшка твой на охоте упал с коня…..
- Я знаю эту басню,  - перебила князя Василиса, - Скажи, почему свечку не могу поставить за него?
- Пьян был твой батюшка и не своей смертью помре… без раскаяния …. Без соборования… Святые отцы не велят молиться за него.
- Значит, душа его никогда не успокоится?…
- На всё воля Божья…
- А матушка? Почему свечу не могу ставить за упокой её души? Тоже с коня упала? Тоже не своей смертью почила? Что вы все молчите? Что за тайну от меня хороните?
- Про матушку твою ничего тебе не скажу…. Не моя тайна…. Права не имею….  Только рано за неё свечку на канун ставить.
- Она жива?!  Скажи, Федор! Скажи! – взмолилась отроковица, - Ну же!… - и пригрозила, - Не скажешь,  руки на себя наложу!
- Жива…
- …. жива, и не хочет видеть меня!?
- Значит, не хочет…, или не может…
- Отправь меня в монастырь, Федор! Только Господь  может меня утешить!
- Отправить мне тебя в монастырь не трудно, Василисушка. Купцы ганзейские под нашей охраной в Новгород возвращаются по Смоленской дороге. Дорога мимо монастыря пойдет, только захочет ли принять тебя игуменья Хеония?
- Чем провинилась я перед Господом, что даже в монастыре мне места нет! – горючие слезы без останову полились из глаз девочки…
- Не плачь, Васса, - привлек сироту к себе Федор, по головке погладил, - с владыкой посоветуюсь, ввечеру скажу. А может тебе к подруге в Ярославль – град податься? К Марье Васильевне? А? Вместе и тоску – кручину развеете?
     Федор знал о необычном княжестве Ярославском, где правила строгая княгиня Ксения. Знал, что власть Ксения взяла за дочерью своей, княжной Марией Васильевной. И дивился рассказам о женском правлении. И ещё много наслышан он был о том, что «город Ярославль – богомольем взял», и колокола там певучие и церкви нарядные и монастырь зело велик стоит. А  и книг там множество, монахи денно и нощно их переписывают. Федор, сам большой любитель чтения, давно уже возмечтал в городе том побывать, книги редкие в руках подержать, мудрости поучиться.
- Нет, Федор, - возразила Васса, - душа из мира в монастырь просится. Отпусти…

18. ГНЕВ ВЕЛЕСА,
   Ладья стонала, скрипела и ухала, когда ураганный ветер, накатывал на неё тяжелые валы ледяной воды. Он с неистовством рвал парусину, которую никак не могли опустить лодейщики. Трехсаженные волны, отяжеленные поднятым со дна песком, ударяли в бока речного судна.
- Что ж ты обозлился – то так, господин Велес! – кричал Глеб, пуская слова по ветру, и подставляя могучую грудь под удар стихии, - Знать, жертвы требуешь, Скотий Бог! Уйми свой гнев, и не вставай супротив Спасителя! Мы – дети его!
     В этот миг ладью Глеба будто приподняли чьи – то гигантские, могучие руки и с силой бросили на каменные уступы, кривыми и острыми клыками торчащие из кипящей водяной пропасти. Удар страшной силы потряс судно, внутри которого укрылась горстка перепуганных людей.
     Судовое дерево затрещало. Глеб изо всех сил держался за лодейную скобу, не веря, что здесь и сейчас может закончиться  его жизнь. Вдруг он почувствовал, как его приподняло на куске тесины с треском отломившейся от борта ладьи, со свистом пронесло по воздуху, и бросило в пропасть!
    Студеная вода обожгла тело тысячами мелких иголок:
- Не выпускать из рук скобы, - стуча зубами, говорил сам себе Глеб.
- Не выпускать из рук, - твердил он, пока разум его ещё не сковала стужа, с каждой новой волной накатывавшаяся на обессиленного человека.

19. СЛОВА, КОТОРЫЕ ДУРНО ПАХНУТ,
     По прошествии недели две ладьи княжьего каравана возвратились в город, но судно самого Глеба Васильковича пропало в бушующем Кубенском озере, которое теперь все, боясь гнева водяного хозяина,  почтительно называл морем.
      Феодора не хотела слушать оправданий бояр, прибывших в Белозерск без князя. Бледная от  гнева, княгиня Белозерская топала ногами  и кричала на мужей, переживших морскую бурю:
- Что мне думать о таких, как вы? Вы не други князя, вы враги его! Богол!  Таких, как вы, мы уже подгоняли под высоту колесной чеки! Харачу!  Замыслили недоброе!? Рабы! Я не буду долго раздумывать! Прикажу убрать вас с глаз долой! Вы умрете злой смертью!
   Несчастные путешественники не знали, куда деться от гнева татарской женщины:
- Царица! – дрожа от страха, проговорил самый старший из них, - мы долго искали князя. Но видимо, Кубенское море его поглотило! Мы ничего дурного не замышляли против своего господина. Поверь нам.
- Твои слова плохо пахнут, как дохлые пчелы в покинутом улье! Идите! Если не найдете князя, прикажу  отсечь ваши головы! Ха-ра-чу!
    По мере того, как дни летели за днями, а от людей, ушедших на поиски князя, не было вестей, самоуверенность покидала княгиню. Феодора чувствовала себя одинокой в  неродном, неизвестном крае. А всесилие дочери хана здесь было ничтожным.
    Княгиня помнила наказ мужа не ходить на берег  Белого озера, но всё же в один из дней, когда сагыну - тоска казалась невыносимой, поспешила туда, нарушая клятву, данную Глебу, уверовав в то, что только старая чудинка сможет вернуть ей мужа.

20. НАСЕЛЬНИЦА МОНАСТЫРЯ,
    Василиса жила насельницей в женском Смоленском монастыре уже вторую неделю, а игуменья Хеония не сподобилась принять её. И хотя встречу их разрешил сам митрополит Кирилл, к которому обратился князь Федор, но строгая монахиня не спешила пригласить для разговора  девочку, пришедшую от мира, и держала Василису на большом расстоянии от своей особы.
    Укладываясь спать  на жесткую постель монастырской келии, Василиса придумала своим неискушенным умом, что завтра она сама подойдет к игуменье, и, бросившись в ноги, попросит принять её послушницей в монастырь. И ещё она попросит мать Хеонию быть ей наставницей и духовной матерью. 
      Чем больше Василиса приглядывалась к строгой игуменье, тем больше ей хотелось быть рядом с этой женщиной. Бесхитростное сердце отроковицы открывало ей в строгих словах и величавых движениях монахини глубокую печаль и скрытую боль и вместе с тем странную робость, будто на свете было что-то такое, что требовалось спрятать, укрыть от суда людского, не дать всплыть наружу. Васса трепетала от загадочности судьбы строгой Хеонии,  и так – то ей хотелось приблизиться к ней и стать утешением, а может и опорой.
     Девушка с трепетом целовала место на иконе, куда прикладывалась Хеония. Зажмурившись,  ловила дуновение ветерка от поднятой для благословения руки игуменьи, припадала лбом к следу только что прошедшей мимо загадочной женщины.
       Длительные молитвы и обращения к Господу, к Богородице и всем святым не успокоили  страждущую душу! Облегчения  в монастыре Василиса не обрела, но мысли одна горше другой свербили  почти детский разум:
    «Чем же я хуже других, тех, кто приближен к Ней? – думала Василиса, - Я буду смиренной и послушной, и терпеливой и ни о ком не буду тосковать: ни об Александре, ни об исчезнувшей матушке. Буду любить Господа и стану его невестой. И тогда игуменье Хеонии не зазорно будет признать меня своей духовной дочерью. А Александр….  Он и не знает, как я люблю его. И теперь уже никогда не узнает!».
    Вздохнув тяжело, Василиса закрыла глаза и погрузилась в беспокойный сон.
    Звездная ночь заглядывала в окна кельи, где почивала измученная думами монастырская насельница. Тихо открылась дверь, и закутанная в светлые покрывала женщина, подошла к одру. Она склонилась над Вассой, и,  прикрывая тонкой рукой фитилек восковой свечи, с нежностью смотрела на   спящую девочку:
- Дай тебе Бог не испытать того, что выпало на долю мне, дочка.

21. ЖДИ У МОРЯ ПОГОДЫ.
     Феодора перепрыгивала с одного камня на другой, высматривая уступы, куда могла бы ступить нога женщины. Каменьё, посеянное чьей – то  могучей рукой, упрямо  вырастало из суровой земли загадочной  Биармии.
    Огромные сосны стояли в задумчивости перед  гигантскими валунами, обтесанными природой, будто, не решались переступить каменную границу.
     Феодоре нужна была  старая чудинка, с которой она как-то встретилась здесь, поэтому княгиня пристально всматривалась в глубину леса, в надежде увидеть сгорбленную фигуру старой финки. Лес пугал её своей темнотой, густым запахом хвои и ощущением закрытого пространства. «Становище шайтана….» - подумала Феодора и увидела далеко мелькнувшую тень в узком просвете между деревьями.  Феодора обрадовалась и в туже минуту испугалась. Ведь  Глеб не велел общаться с чудинами и крестное целование взял с неё.   
- Что мечешься  по берегу, как лисий хвост? – прищурилась старуха.
- Скажи мне, ты шаманка? Ты можешь камлать?
- Я волховка. Тебе чего надо? Узнать, жив ли князь твоего сердца?
Феодора удивленно вскинула глаза на старуху, но та невозмутимо продолжала:
- Я всё знаю. Пойдем со мной, коли,  не боишься?
Феодора колебалась,  и это было написано на её лице.
-    А боишься - сиди дома. И жди у моря хорошей погоды, - старуха повернулась к лесу.
- Я с тобой…, - решилась Феодора.
     В темноте жилища вспыхнул робким пламенем огонь очага. Старуха округлила  щеки и подула на мерцающие угли. Серый пепел легко поднялся вверх и  плавно опустился на её волосы, на длинные ресницы, на короткий нос с чуткими ноздрями. Морщины на щеках волховки сгладились, глаза с удивительно светлыми белками засветились живым огнем. В женщине, сидящей перед Феодорой, нельзя было узнать давешнюю старуху.  Княгиня закрыла глаза, чтобы преодолеть  страх, овладевавший ею. И почувствовала, как погружается в непреодолимый, сладкий сон.


22.  МАМЛЮК  БЕЙБАРС – БАНДУКДАР.
     После разгрома Багдада последним прибежищем ревностных мусульман оставался Египет. Казна правителей  династии Салах ад-Дина была несметной. Арабские купцы и феллахи постоянно пополняли её, но служить в армии отказывались.  Поэтому армию Египта составили рабы, купленные  на рынках Судана и Тавриды. Большую часть их приобретали на знаменитом невольничьем рынке в Кафе . Шла жестокая война монголов с оседлым населением Восточной Европы,  и недостатка в живом товаре не было.
      Для раба мужчины  считалось великим счастьем, если его купят для государственных нужд Египта. Это воспринималось ими, как освобождение и было правдой.    Государственные рабы – мамлюки - так называли их в Египте, обучались  искусству военного дела и охранной службе. Те из них, кто  были проданы в рабство еще во времена Батыя,   успели хорошо устроиться в мусульманской земле: приняли ислам, усвоили законы и обычаи, обрели свободу.  Некоторые мамлюки   стали советниками у египетской знати, а самые талантливые у самого правителя.    
     Половец Бейбарс, был куплен  в Кафе для пополнения египетской армии. Прибыв  в Египет, он попал к своим землякам, кипчакам.  Они же,  проклиная монголов, лишивших их родины и свободы,  оказали поддержку своему земляку Бейбарсу.    
     Человек, одаренный Богом,  нигде не пропадет. Раб – половец  Бейбарс, был хорошим воином. Он  смог не только организовать личную гвардию  султана, но и применить новое огнестрельное оружие – бандуки. Кто не трепетал при  виде огня, вылетающего из  трубок и поражающего врага на расстоянии! А Бейбарс приручил огонь.  Начальник охраны султана получил новое имя – Бейбарс – Бандуктар.    
     Хотя порох был давно  известен в Китае, в Европе огнестрельное оружие появилось  благодаря монголам. И случилось это в Х111 веке. Применение его монголами способствовало их победам, над народами, не знавшими боевого огня. 
   Огнестрельное же оружие принесло  бывшему половцу и бывшему рабу, Бейбарсу - Бандукдару не только богатство.
    Бейбарс,  и его друзья – мамлюки -  туркмен Айбек, и араб Куттуз, почувствовав неоспоримую силу, взяли дворец султана Туран – шаха.  Мальчик – шах  был убит и освободил престол другому ребенку, султану  Камилю, за которого правила его мать  султанша Шетжерет  ад - дурр. Чтобы упрочить власть, туркмен Айбек стал мужем правительницы. Но не надолго.
     Ревнивая женщина не вынесла измены любвеобильного мужа и отравила его. Это было преступлением, за которым последовал суд над Шетжерет ад – дурр и заключение её в тюрьме. После чего Куттуз потребовал у египетской знати присяги в верности. Но правил не долго. На египетском троне араба Куттуза сменил вероломный половец Бейбарс.
     Это не вызвало недовольства ни у египетской верхушки, ни у народа. В жестокое время, когда угроза нашествия кровожадных  монгольских врагов висела над каждой азиатской страной, всем было ясно, что только мамлюки смогут защитить народ Египта от истребления и рабства.   

   Болгарский эльтебер Ильхам и его зять, хан Берге, хорошо понимая расстановку сил, обратили свои взоры к берегам Нила.
    Но  послы, которых Берге направил к своему единоверцу Бейбарсу, столкнулись с трудностями в Константинополе, через который шел путь из Золотой Орды в Египет. Византийская империя только что возродилась после войны с латинянами,  и к императору  Михаил Палеологу вернулось  былое высокомерие. Он не пожелал оказать честь  мусульманину - хану Берге и не пустил золотоордынских послов через свою страну. Пришлось Берге обращаться к жене Ногая царице Евфросинии, пообещав ей владения на севере Золотой Орды, возможно в русских пределах.
   Побочная дочь Михаила Палеолога оказала помощь хану Берге и направила в его посольство своего человека, вручив в его руки  пайцзу   с оттиском своей печати. Человек тот  был бывшим пленником, исповедывал христианство, знал православные каноны, и  славянские  обычаи и оказался умелым, льстивым и изворотливым  дипломатом. Имя его было Улан Лисица.
      Путь через Константинополь был преодолен.
     А когда Золотоордынские послы достигли Египта, то и султан Бейбарс не сразу принял их.  Давняя ненависть к монголам  была неизбывной  для бывшего раба - мамлюка , но человек царицы Евфросинии, был искушен в тонкостях человеческой души.   Он, подкупив стражу,  проник во дворец султана и с поклоном преподнес Бейбарсу только пучок сухой травы, пахнущей родными степями. Бейбарс вдохнул запах полыни и чебреца и вспомнил родной край и запах моря, омывающего родной полуостров Крым,  где прошли его юные годы и,  где носился он по степи с маленькой половчанкой Эржебет, дочкой кагана Котяна.
    Ах, Эржебет, Эржебет, где сейчас ты, маленькая подружка?
Мудрый посол  будто услышал тоску Бейбарса  и вкрадчиво поведал султану   что каган Котян спас своё племя от Батыя, перейдя  Карпатские горы,  и укрывшись в Венгрии. Он привел с собой остатки половецкого войска,  и венгерский король Бела принял его на службу. Посол  рассказал, как убили Котяна магнаты мадьярские, не желавшие подчиниться королю и как маленькая Эржебет увела свои полки к Адриатическому морю, покинув замок Пешт.
- Она всегда была смелой и решительной, - вздохнул Бейбарс.
- Её отряд разгромил татар, достигших Адриатики, и остатки их войска вынуждены были повернуть назад, в половецкие степи, - продолжил посол  свой рассказ, - а Эржебет стала королевой Унгрии.
     Мамлюк Бейбарс был растроган рассказом земляка. Он вспомнил свою безоблачную вольную юность,  и пережитый ужас от  нашествия  сильного и вероломного врага - монголов.  Прошли годы,  и уже другая  Орда, орда Хулагу – хана   грозит ему. Он – то хорошо знал, чем это может кончиться. Он еще не забыл, как нагим и скованным он стоял на невольничьем рынке, ожидая, когда его купят, чтобы послать копать оросительные каналы  под палящим солнцем, что было хуже смерти в бою! Ненависть к монголам тогда помогла выжить, выдвинуться и даже достичь власти. Но сейчас одни монголы с ханом Хулагу идут на Египет  войной, другие монголы с ханом Берге просят у него военного  союза. Почему? Да потому что знают, что он тоже степняк и умеет воевать не хуже Кит – Буги – нойона!   
     Бейбарс – Бандуктар прячет лицо в сухой траве, поднесенной Уланом Лисицей, втягивает чуткими ноздрями запах кипчакской степи и, к нему  приходит тоска по родине и желание вернуться туда, где было так  хорошо!
     Он преодолеет ненависть к старому врагу, и выступит на его стороне. Он  признает хана  Золотой  Орды Берге  своим союзником. 
Посол царицы Евфросинии и хана Берге, бывший Ярославский боярин Улан Лисица, христианин по вере, сумел выполнить почти невыполнимую миссию в мусульманском Египте. 
    
23. ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ.
     В связи с предстоящими действиями на Кавказе, Великий князь Александр был срочно вызван в ставку хана Берге. Забрав с собой младшего сына, Андреяна, Невский  шел в Сарай через Можайск, так как  не мог не заехать к гостеприимному Федору Ростиславичу, лелея в душе встречу с милой сердцу Василисой.
    Ужин подходил уже к концу, когда Александр, смущенно откашлявшись, решился спросить у Федора:
- А что,  твоя подопечная Василиса, здорова ли? – проговорил  будто невзначай, осторожно взглянув на сына своего Андреяна. 
- Надеюсь, что здорова, князь. Васса в последнее время в унынии прибывала да в грусти и изъявила желание в инокини податься. Я полагаю, к Богу сиротская душа  её потянулась.
Александр резко поднялся из-за стола:
- Постриглась?…. В каком монастыре укрыл  Вассу? – тяжелый кулак опустился на край стола.
- В Смоленском, где игуменьей Хеония, - поспешил с ответом Федор.
- Благодарствую за хлеб, за соль….
Александр сбежал с крыльца, и слышно было, как он отдавал приказы своей дружине.
Через мгновение Каурый вынес Александра со двора Можайского княжьего дома и понес по старой Смоленской дороге.  Многочисленная дружина Великого князя едва поспевала  за ним.

24.КНЯЗЬ МОЕЙ ДУШИ.
    Сквозь сомкнутые веки  Белозерская княгиня увидела, что Глеб лежал на одре в какой – то темной землянке, куда свет проникал только через приоткрытую дверь. Возле него хлопотал человек в темных одеждах, лица которого Феодора не могла видеть, потому, что оно было прикрыто черным клобуком. Глеб пытался встать с одра, протягивал руки к тому человеку, но стонал и валился опять на одр. 
     Феодора захотела  позвать Глеба, но губы не слушались её, а голос не  имел звука. 
    Потом она увидела маленькую часовенку с крестом на макушке островерхой крыши, и монахов, в таких же черных одеждах, как  у того человека, что был рядом с Глебом.  За часовней, сколько видно глазам, каменистая пустыня, уходящая в безбрежные воды то ли моря, от ли озера….
- Видела князя? – спросил её голос.
- Видела. Он жив! – вскричала Феодора и открыла глаза.
Перед ней на полу, покрытом шкурами, сидела женщина с длинными волосами, перевязанными цветной лентой.
- Кто ты? – удивленно спросила Феодора.
- Называй меня Ильмарой.
- Я благодарю тебя, Ильмара,  за службу, которую ты сослужила мне. Вот возьми, - Феодора протянула женщине мешочек с серебром.
- Что это? – спросила с улыбкой Ильмара.
- Это калита  с серебром, тебе за службу, - Феодора была уверена, что облагодетельствовала лесную жительницу.
- Я служу только старцу Укко и матери – Чудихе. Ты просила,  и я вызвала их силы, чтобы помочь тебе.   Убери своё серебро. Оно нужно тем людям, что не верят в святость  Земли и чистоту Неба.
- Чем же я отплачу тебе и твоему Богу за помощь? – растерялась Феодора.
- Человеческой жертвой…, - Ильмара заглянула в глубину глаз княгини, будто душу вывернула, - Согласна ли ты? А то я укажу путь твоим слугам,  и они найдут князя….
-    Человеческой жертвой….Согласна….
- Но ты не подумала. Если ты откажешься от жертвы, то впереди у тебя может быть долгая и счастливая  жизнь.
- Ты сама назвала его князем моей души. Разве  может моя жизнь быть долгой и счастливой  без моего властелина? Я согласна.

25. БОЛЬ НЕОТМЩЕННОГО СРАМА.
     В просторной  кельи Хеонии  кроме ложа,  и стола, стояли сундуки, окованные тонкими листами меди и серебра. В этих сундуках бережно хранила игуменья книги, еще приобретенные её первым мужем князем Андреем, погибшим в Орде. Давно это было. Так давно, что и вспоминать не хочется. Но сами собой встают перед глазами Хеонии картины разоренного Батыем города Можайска и его окрестностей.
    Бывалый воин, князь Андрей, понял, что победами своими Батый наряду с порохом и другими техническими достижениями, обязан был быстроногой и выносливой монгольской коннице.   За большие деньги купил  он небольшой табун  у брата  Батыя,  хана Гаюка, заключив с ним договор о купле – продаже.
    Пять лет работал  князь Андрей над разведением  чудо - лошадок, а потом продал табун Даниилу Галицкому, а тот подарил его тестю своему Венгерскому королю Беле Четвертому, который оказался самым непокорным из всех правителей земель, по которым прошел Батый. 
     Батый был раздосадован, когда увидел, что Бела Венгерский обладает такой же мобильной конницей, как и он, и  велел своему  сыну Сартаку провести дознание, откуда у врага появились монгольские лошадки.
     Сартак выполнил поручение отца.   
     Монахиня Хеония, вспоминает, как её  с новорожденным ребенком предали каре, забрали из родного гнезда  и вместе с мужем привезли в ставку Батыя. На её глазах в шатре Батыя отрубили  мужу её, князю Андрею,  голову. И никто не заступился за него, ни Великий князь Ярослав Всеволодович, ни сыны его, молодые князья,  Александр и Андрей Ярославичи,  которые присутствовали на приеме у Батыя в тот злосчастный день.
    Как просила она их, стоя на коленях, и протягивая дитя своё, чтобы сжалились над ней и сыночком.  Видела, как отвернулся от неё  Великий князь Ярослав, опустив глаза, боясь гнева  хана. А Александр смотрел на неё так, будто полностью был на стороне Батыя и судил её ханским судом.
       А дальше приказал  ей Батый безбожный срам сотворить, и у всех на глазах совокупиться с братом умертвленного им князя Андрея на той кошме, что была полита кровью казненного мужа. На потеху своим женам и слугам. И  приняла позор на  себя она, чтобы сохранить жизнь дитю родному.  Лучше бы этого не делала!  Лучше бы сгинуть смертью злой тогда в шатре Батыя вместе с мужем! От всего пережитого пропало молоко в груди,  и,  не дошедши  до Можайска двух поприщ, преставился младенец на её руках. Сколько горя может вынести душа женская?
    А деверь, что в шатре Батыя разделил с ней позор,  будто вдруг сломался.  Затосковал, стал хмелем  душу лечить, да и пропал совсем. А как схоронила его, дочку родила. Истово молилась  за дитя,  в грехе зачатое. Умоляла господа,  чтобы позор матери не пал на безгрешную душу. Пощады просила не себе, дитю родному. 
    Когда  узнала, что в Можайск  вскоре прибудет новый правитель  – молодой князь Федор Ростиславич Смоленский, с готовностью   ушла в монастырь, чтобы  быть ближе к Богу. 
   Отреклась от жизни мирской, оставила дитя своё родное на руках бояр Можайских, да молодого князя Федора.  Было ей тогда немногим больше, чем сейчас Василисе. Стремит  время, стремит. Только боль от принятого срама не проходит и ненависть не утихает ни к завоевателям злым, ни к  князьям русским, что приняли позор ига  татарского во спасение жизней своих.            

      Перепуганная монахиня – привратница бежала по каменному коридору монастыря к дверям кельи  Хеонии. Тревожный стук в дверь поднял игуменью с ложа:
-     Что ещё там приключилось? –  накинув поспешно покрывало на плечи, она открыла дверь.
- Матушка, монастырь окружен. Орда татарская подошла. Стучат в ворота, требуют открывать, а то, кричат,  приступом возьмем.
- Отколь взяла, что орда, да ещё татарская?
- Одеты все по – татарски. В шлемах, в доспехах, сапоги с носами острыми, кверху загнутыми, все вооружены.
- А кричат по-русски?
- По-русски, матушка, по-русски…
- Веди меня на стену, - дрожью плечи передернулись, как  представила переговоры с татарами.
Они  еще не оплатили ей счет по тому,  давнему  долгу,  а почто – то  ныне появились в пределах монастыря. 


 26.КАМЕННЫЙ ОСТРОВ.
Сквозь шум воды, остервенело  бьющейся где-то рядом,  едва улавливались  человеческие голоса. Глеб  открыл глаза: серые камни, серое небо и больше ничего.  Но кто-то ведь говорил здесь. Смотреть  больно, серая пелена заволакивает  воспаленный  взор,  и сознание проваливается в черную бездну.
- Жив, сердешный? – сызнова слышит Глеб тихий голос и видит озабоченное лицо человека, заросшее длинными спутанными волосами.
- Где я? – разбитые  губы не слушаются, и человек наклоняется и вплотную прижимается к его груди, подставив руку воронкой к уху. 
- Где я? – повторяет свой вопрос Глеб.
- На Каменном острове. Пустынники мы. На – ка  водички, княже, попей. Чего-чего, а этого добра тут вдосталь.
- Откуда знаешь меня?
- А по облачению дорогому. Ты пей, родимый. Тебя нам,  чай, Господь послал.  Молили Господа – то долго, а вот и послал….
     Глеб пытается встать, ощущает боль во всем теле и проваливается в черную бездну беспамятства. Очнулся уже в землянке.
- Камнями побил тебя Хозяин – то. Да ничего, отлежишься, обуркаешься. Будешь, как новенькой. А пока дайкося я тебе повязку сменю на голове. Ох, батюшки, как разбило костьё – то, мозги чуть не выпростались. Всё он, Велес поганый! У….- грозится пустынник кулаком,  в сторону двери, будто там притаился озорной Скотий  Бог. 
    Старик прикладывает к голове Глеба слоями сложенную траву, пахучие листья, и заматывает серой тряпицей.
- Нас тут два на десять и ещё три  пустынника, - продолжает свой рассказ странный человек, - мы укрылись  на острове  от злобы язычников, коих многое множество на берегах здешних озер. Давно уж идолов свергли, а они всё веру свою не оставят. И  гонят нас от этих мест.  А мы вот тут часовенку воздвигли, чтобы  молиться. А о храме уж и не дерзаем помыслить. Живем в землянках, хлебушек возделываем, но земельки мало, каменьё одно, да болотина.  А по топи лес стоит, лешего сторожьё, глушь непроходимая. 
- Отсюда до берега далеко?
- Рядышком. Да море нонче  взволновалось. Теперь надолго. А ты поспи, родимый. Набирайся сил.

27. «АБАЙ, БАБАЙ».
      Ногай был в бешенстве. Берге, властительный Борджигин, приказал ему, царю юго-западной орды, явиться не мешкая,  в свой стан,   и  быть готовым выступить на войну с ханом Белой Орды, Хулагу.   Борджигин  Хулагу разгромил мусульман в самом сердце мусульманства, расправился с Мустасимом Габбасом, и завладел несметными богатствами города «Тысячи и одной ночи»! Какой сайгат  можно взять теперь с мусульман, когда по их земле прошелся Хулагу! Вести на Багдад своё войско сейчас, означает погибнуть с голоду и погубить свою армию.
    Мало ли чужих городов разгромила татаро-монгольская конница, мало ли  пресеклось династий и погибло правителей, чтобы  из-за смерти   инородцев  поднимать одну монгольскую орду на другую. Видно, хан Берге, предав свою веру и приняв в руки зеленое знамя ислама, совсем потерял разум.

-      -   Кого нельзя раздражать – раздражают!  С кем нельзя драться – затевают  драку! – рассуждал вслух Ногай, глядя в глаза богатуру Ешимуту, - Когда мы хотим иметь победу или большой сайгат,  то молимся Богу Мизиру и приносим ему жертвы. Мы обращаемся к нему с призывом: «Абай,  бабай!» и имеем успех. Почему Берге молится другому Богу и совершает много ошибок?
«Хан Берге вероотступник», - подумал Ешимут, но произнести вслух не решился, субординация  военизированной орды  не позволяла  сомневаться в правильности поступков старшего по положению.
- Отворачиваешься, будто глаза пеплом засыпало!?
     Раздражение Ногая усиливалось!  Самому себе он не хотел признаться, что не только  из-за планов  хана Берге ему так мучительно тревожно. Тегичаг! Красавчик! Этот сын пестрой козы позволил себе войти к царице Евфросинии. Если бы не родство её с Византийским императором, вновь обретшим могущество, разве стал бы он, Ногай, терпеть измену жены?  Но он не так прост. Он сделает вид, что ему ничего не известно. Придет время,  и эти двое пожалеют о том удовольствии, которое они получили в объятьях друг друга. 
      Он очертил на земле круг и бросил в него кинжал.  Острый клинок  вонзился в середину круга. Ногай потянул его за рукоятку, резко рванул на себя. Через разрез в земле провел черту, разделившую круг на две половины и вновь бросил нож. Клинок царапнул землю и упал. Ногай мгновенно вскипел. Он подобрал нож и сделал несколько резких выпадов, рассекая воздух острием, будто перед ним был враг.   
- Рабыню, что купил на базаре в Сарае, долго от меня  прятать будешь? – сощурив глаза и зло оскалившись, наступал на Ешимута, помахивая ножичком. В этот миг он ненавидел весь мир!
- Сегодня … доставлю, - выдавил из себя Ешимут.
Он впервые ощутил неприязнь к своему господину.   

28. ЯКИМ, ИУСТИНЬИН СЫН.
     Ярославский обоз с Ордынской данью, подарками для хана и его жен,  подношениями знатным родственникам и важным чиновникам – буюрукам неспешно двигался по Ростовской дороге, увозя русские богатства в чужую и враждебную страну.
    Боярин  Яким Корнилыч ехал в крытой повозке, на люди не показывался,  выходил только по нужде, и то,  когда стемнеет.  Вятко пояснял людям,  что приболел его господин, потому  команда отрядом, сопровождавшим обоз, возложена на него, на Вятко. 
    Яким приказал не сильно спешить,  и к  Семибратову подъехали поздно ночью. Вятко распорядился дать отдых лошадям и людям. Ночь прошла спокойно,  и на рассвете двинулись в путь. Впереди  стоял  Ростов Великий. 
Яким, совсем отлежал бока, но на волю в Семибратове не выходил, а когда двинулись в путь, обрадовался, перекрестился и прошептал: «Слава Господи, пронесло мимо…»
- Вятко, кто там дозором нынче? – поинтересовался Яким, когда Вятко верхом поравнялся с его повозкой.
- Нет ноне дозора на Семибратове:  татарове, говорят,  разорили, когда Неврюй прошел. Сыновья  Семионовы полегли, дом свой защищая.
- Сестра у них, помнится, была…
- Про сестру не ведаю, а отрок тут, на старом пепелище крутился. Говорит, что он один князю Борису Васильковичу служит.  Вот и весь нынче дозор.
- Откуда тут отроку взяться, коли глушь одна?
- Он себя прозывал Якимом, Иустиньиным  сыном.
- Вон оно что! Иустиньин сын!?
     Якимка закутался поплотнее,  и уставился в  небо, краешком голубеющим из-под полога повозки.  Это чистое небушко напомнило ему его любовь первую, давнюю, волнующую. Золотистый завиток из-под белого платочка, молодые проворные руки, строгий взгляд и шепот страстный, и волны неизъяснимого желания. И имя нежное, как священная музыка: Иустиния…, Иустиния….
И побег его  от слов: «Непраздная я, Якимушка….» На этом всё кончилось. А теперь вот: «Яким, Иустиньин сын…. Неучто, мой сын… И назвала    Якимом…»
     Якиму захотелось повернуть назад, увидеть своими глазами, Иустинью и сына, но облачко прошло по небу и заслонило синеву его.  «Пусть остается всё, как есть.  Мне ли, первому боярину Ярославской княгини Ксении,  тосковать по простолюдинке».
   Обоз уже въезжал в город Ростов Великий.

29.ТАТАРЧОНОК И РУСИЧ НЕ ВРАГИ БОЛЕ.
     Сам Яким Корнилыч поручил Филюшке замыкать обоз. Чтобы не потеряться в пути,  известный любопыт Филюшка прицепил к своим саням медный колоколец – «шаркунец». Дорогой  «шаркунец» печально звенел над ухом, навевая грусть прощания с родным домом, с доброй Марой, и любимой госпожой своей, княжной Марьюшкой.
      Но чем дальше уходили ярославцы от дома, грусть – тоска Филюшкина  таяла, и при въезде  обоза в Ростов Великий  появилось   привычное  любопытство при виде  новых людей и благоустроенного богатого города.
- Фи-люш-ка, сэлам, здрав буди, - услышал  Филюшка за своей спиной чей-то голос, и с удивлением обернулся. Перед ним, приложив руку к груди, стоял Джубга.
- Джубга! – радостно воскликнул Филюшка, - здравствуй, Джубга! Почему ты здесь, в Ростове?
- Э… Филюшка, я не Джубга!
- Ты Джубга Даир Кайдагул! Ты мне сам говорил, когда в Ярославль приходил!
- Я Петр, - стукнул себя кулаком в грудь татарский отрок, -  Правда, правда, дереслек!  Меня святитель Кирилл крестил, имя дал угодное Богу. Я теперь здесь живу. Хочу церковь поставить Петра и Павла. Мне так апостолы повелели.
- Ты чего-то путаешь, Джубга, то есть Петр. Какие апостолы?
- Хочешь,  расскажу? Пойдем со мной.
Филюшка деловито пристегнул благословенную Марой  мотыжку  к плечу, изобретенным им самим способом, прикинул: удобно ли сидит, и кивнул головой:
- Пойдем.
- Э! Филюшка, почто мотыгу  с собой взял? Я не на огород тебя зову.
- Это моё благословение, - серьезно сказал Филюшка.
- Мотыга – благословение?….- Петр присел от смеха, - ты чудак!
- Я не чудак, я Чудин, понял? Пошли.

     Два отрока шли по городу Ростову и, не обращая ни на кого внимания, громко разговаривали, жестикулируя руками и смеясь.
     Конская упряжка поравнялась с ними и монахиня, сидевшая внутри открытой повозки, с изумлением уставилась на этих двоих отроков. «Как странно, - подумала она, -  Татарченок и русич идут вместе, смеются. Они не враги боле…»
Татарчонка все в городе знали, это был Царевич Ордынский, а тот, другой…. Сердце сжалось. Как похож на мужа её, Долмата, когда – то сгинувшего вместе с казной княжеской в полынье озера Неро вместе с дитем,  Филюшкой.  Повозка уже проехала мимо отроков, а Аринушка,  развернувшись, не спускала глаз с того, рыжеватого, кудлатенького….     Откуда он тут взялся? Кто он такой?

Филюшка выслушал рассказ Джубги – Петра и рассмеялся:
- Мели,  Емеля, больше! Я сразу понял: тебе приснилось всё!
- Зачем,  какая – то  Емеля! – сверкнул глазами  татарчонок, - войдешь  ко мне в дом. Я тебе покажу гузэл эсэр!  Увидишь, будешь  сразу егылырга.   Егылу- у-у…  , - изобразил Петр падение и упал на колени.
Филюшка дернул  за руку татарчонка,   отроки сорвались с места и  бегом припустились к дому Петра.

30.ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГОСПОДНЕ.
      Проснувшись в глухой  землянке, где от темного очага веяло теплом, Глеб ощутил желание встать на ноги. Казалось, что боль, терзавшая тело,  отступила, и дятел, что долбил голову, затих.   Он силился вспомнить, что с ним произошло, но в памяти возникала картина бушующего моря, лодейная скоба, что стала ему последней надеждой на спасение  и неясное,  не отпускающее чувство чего – то важного.
    Переступив земляные ступени одним шагом, Глеб толкнул дверь и замер. Яркое летнее солнце заливало остров,  на котором волею судьбы или языческого Бога,  оказался Василькович. Глеб развернул широко плечи и вздохнул богатырской грудью свежий морской воздух: «Хорошо – то, как, Господи!»
Под крутым каменистым берегом он увидел человека, упорно скоблившего камень.
- Здрав будь, добрый человек! – приветствовал его князь.
- Здрав буди, княже, - кивнул тот, отложив в сторону скобель,  - с праздником, тебя, с Преображением Господнем.
- Преображение?! Долго же я провалялся в землянке. Как вновь родился! Эх, яблочка бы сейчас, да освященного!
- То у старца Феодора спрашивай. Он посадил яблоньку, ещё в то время,  как мы сюда пришли. Землю рыхлил, поливал в сухой год. А нынче   она первые плоды  дала. 
Глеб огляделся по сторонам: на сколько хватало глаз,  высился серый камень – дикарь.
- Как вы тут живете, братцы?
- Господь милует. У нас и полюшко своё есть. Хлебушек рожает. Живем, Бога славим. Часовенку поставили, а церковь  поставить, сил нет. Молили Спасителя, чтобы господина нам послал, а ты тут и объявился. На тебя, князь, надежа.
    И тут медленно начало всплывать в памяти какое – то важное событие, что  тревожило  душу, но не давалось разуму. Что же это было?  Глеб задумался, пытаясь тщательно и осторожно не оборвать  тоненькую ниточку памяти. Она потянулась в глубь острова, где засиял свежим ошкуренным деревом сруб, на глазах поднимающийся к синему прозрачному небу и  вот уже несущий на себе шатер с высоким  кованым крестом. Строительство церкви невидимыми умельцами так ясно встало  перед взором князя, что он перестал сомневаться: это был знак ему, рабу Божьему. И буря и чудесное спасение его,  и видения.  У Господа ничего не бывает зря. Всё предопределено.
     Быстрым практичным умом Глеб представил себе объем работ и расход на заготовку и перевозку материала. Всё было возможным, но церковь – это не только сруб, подведенный под крышу:
- В церкви лики святые нужны. Где обрящете?
- Напишем. Вон, видишь, камень скребу. Нашел такой с голубым отливом. А вон с красным. Конечно,  с заморским драгоценным каменьем не сравнится, но в дело пойдет, - монах подобрал камешек, отливавший теплым цветом, - краску изготовлю, и распишу. Было бы только чего расписывать. 
- Ты никак, изограф?
- Правда твоя, княже, изограф я. Николай Муха. Чай, слыхал?
- Как не слыхать! Только,  что ты здесь делаешь, на пустынном месте? Тебе со мной надо идти на Белоозеро.  Там как раз новый храм ставим в честь архангела Михаила.
- Нет, княже, я обет Богу дал. С этого места никуда. А будешь силой брать меня, то мне один путь – с головой в море.
- Что ты, что ты, Николай, воля твоя. Живи, как знаешь. Вот придут за мной други мои, поставим здесь церковь. Украшай её, коли страсть такая у тебя.
- Твоя дружина не скоро теперь тебя сыщет. Стоим мы посреди моря Кубенского, вдали от  корабельных путей. Пустынь – она и есть пустынь.
     Перед глазами князя, действительно, простиралась пустыня: прозрачная у берега вода,  светлела до самого окоёма и смыкалась  с таким же светлым небом  в единую сферу. И казалось, что кроме  вот этого острова, на камнях которого он стоит, нет ничего на свете: ни чужих земель, ни иных народов, ни войн, ни капризов  правителей, ни любви женщин, ни страданий людей. Ничего…. Покой и пустынь….   И тут Глеб почувствовал, что тот Великий и Грозный, чьё имя смертный человек произнести без страха не может, присутствует тут. Это было явно.   Благодатные слезы потекли из глаз князя, и он не стесняясь изогрофа Николая, смахивал их широкой ладонью.
- Зри,  княже, - показал Николай на небо, - вот тебе и подарочек на Преображенье,  видишь ли?
Глеб повернулся в ту сторону, куда показывал Николай. По небу плыл корабль. Только был он перевернут вниз парусами,  и все, кто в нем находились, плыли головами вниз.  Гребцы взмахивали веслами, и они сперва опускались, на мгновение зависали  над головами  князя и изографа, а потом поднимались вверх и широкие лопасти их пропадали в перевернутой воде. 
- Чудо! – воскликнул Глеб, - чудо!
- Такие чудеса здесь бывают, - снисходительно проговорил Николай, - тебя, чай, ищут.
На носу перевернутой лодьи,  боярин  привстал со скамьи и,  оказался  над  головой князя. Он что- то кричал своим товарищам и показывал пальцем на Глеба. Но голоса его не слышно было.
- Я здесь! На Каменном острове! – закричал Глеб, ударяя себя в грудь.
- Тихо, княже, не голоси так…. Пропадет видение, - прошептал Николай.
И впрямь, видение зарябило, будто отражаясь в неспокойной  воде,  и исчезло.


31. СЕКИР - БАШКА.
 Отец Игнатий съехал от Царевича Ордынского в новый дом с высокими потолками и светлыми стенами, пахнущими смолой. Как – то Петр зашел посмотреть на новое жилище Ростовского владыки, но дальше порога его не пустили:
- Гляди – ка,  заявился, али сорока накликала? – сморщилась старуха – прислужница, - в палату заходить не велено, тут у нас чисто…
- Э…. На чистой траве всякий конь поваляется! -  заулыбался Петр и хотел,  было переступить порог, но старуха, растопырив руки, загородила вход.
- Незван гость, непасена и честь. Никого пускать не велено.
- Собаки виляют хвостом, а ты, баба, языком, - обиделся Петр, -  У того, кто пришел, есть и обратный путь.
     Больше Петр не заходил в дом к Игнатию. И тот ничего так и  не узнал про урок, данный Петру апостолами.
     Но,  встретив  своего сверстника и давнишнего  знакомца Филюшку, Петр не смог удержаться, чтобы не показать ему чудесный подарок, полученный им от апостолов. Царевич ордынский привел Филюшку к старому  дому, где после смерти отца Пахомия, жил совсем один:
- Показывай своё чудо, - всё еще не веря, насмешничал Филюшка.
Петр нырнул в чуланчик, и вынес оттуда сверток, закутанный в белую пелену:
- На, дивись! И в вонючем иле лотос вырастает!  Э… цветок такой большой, белый, красивый.
Филюшка увидел в руках Петра три доски с нарисованными на них ликами святых. Петр разложил иконы на столе и победоносно взглянул на друга, у которого от удивления язык прирос к нёбу:
- Богородица с Предвечным младенцем, - наконец выдохнул  Филюшка, и, перекрестившись,  приложился к доске, - а это  Николай Чудотворец, - прочитал он знакомые  буквы над нимбом святителя.
- А этот ….., - Филюшка вгляделся в лик, изображенный на иконе,  и не поверил своим глазам: на него смотрел Голуб.
     Давно забытые родные черты доброго человека, когда – то спасшего жизнь младенцу Филюшке, отца которого поглотили воды озера Неро. 
     Филюшка был поражен неожиданной встречей со своим детством. Глаза Голуба   щурились  хитрецой,  и губы слегка тронула  светлая улыбка. Над седыми волосами старца золотом разлилось свечение. Филюшка знал: так было всегда,  когда Голуб обращался к Богам,  и Боги слышали его.  Сердце отрока защемило  легкой грустью,  и глаза  наполнились слезами:
-    Откуда у тебя эти иконы? – с трудом проговорил  Филюшка, потому что в горле стоял ком.   
- Я тебе сказал: апостолы дали. Вот. И велели поставить церковь на берегу озера, где я уснул. Я проснулся, а в руках у меня сверток с иконами.
- Человек, которого ты видел, каким он тебе показался?  Высокий, седовласый, в белых одеждах,  с длинной бородой,  как  здесь написано? Да? – Филюшка благоговейно  погладил поверхность иконы.
- Их было два. Оба высокие, седые, в длинных одеждах и такие…. Раз,  и нету их… Э….    Если бы у меня были деньги, я бы построил церковь, как они велели, но денег нет. Если бы была рядом моя добрая госпожа Энже - ханум, она бы дала деньги, но она далеко. 
- Значит, не врешь, Петр, - поверил Филюшка и задумался, - отцы – пращуры знак подают…. Постой, я же в Сарай иду! – хлопнул Филюшка  по плечу друга, -  Пиши харатейку   к Энже – ханум.
- Тебя, Филя, турхауды не допустят к жене хана.
- А я скажу, что  урок имею к ней от сыновца Джубги - Петра. И тогда  у тебя будут деньги!
- Секир – башка будет …., - вздохнул Царевич Ордынский и провел  рукой по горлу.
 

 32. ПЕРВЫЙ РУССКИЙ ГИДРОТЕХНИК.
    Глеб Василькович  чувствовал,  как с каждым днем здоровье возвращается в его избитое тело. Добрейший старец Феодор хлопотал возле князя: варил отвары травяные, с запахом мяты и вкусом зверобоя:
- Пей, княже, питиё, здоровым будешь.
- Благодарствую, отче. Сам пей, тебе здоровье тоже нужно.
- Э…, княже, старость  - язва незаживающая…., - светло улыбается пустынник.
- А что, отче, путь из Кубенского озера по Сухоне к Студеному морю совсем не проходим? – отпивая терпкое питьё, пытает старца Глеб.
- У Кривой Луки Сухона делает поворот, и как бы полуостров образует. На этом месте издревле волок устроен.  По каменьям лодьи волокут на глубокую воду, а уж оттуда в Студеное море.
- А коли перекопать тот волок и воду пустить? А, отче?
- Богоугодное дело сделаешь, княже, коли,  сил хватит.
В один из тихих вечеров из-за окоема медленно вырастал парус.
- Зри, княже!  Други твои за тобой  пожаловали, - прикрываясь ладонью от заходящего солнца,  отец Феодор рассматривал судно.
    Глеб встал на ноги, и увидел, как ветерок борзо  несет знакомую ему лодью к острову. И на носу её стоит боярин и показывает рукой на него, Глеба, как тогда, когда видение ему было на небе.
- Други мои, други мои, - повторял Глеб, не веря своим глазам.

     Князь Глеб Василькович сдержал слово. Летописец напишет, что князь Глеб основал на Каменном острове монастырь и поставил там церковь  Святого Преображения. Лодьи князя не раз приставали к уже знакомому  острову и привозили всё необходимое для пустынников. С тех пор стал остров именоваться Спас – Каменным по прозванию монастыря.
     Совет старца Феодора князь запомнил.  В том месте, где Сухона  образовала длинный и узкий полуостров, стараниями князя – преобразователя возникнет рукотворный канал.
    «В летописи Каменного монастыря старец  Паисей – Ярослав рассказывает: « Пойде оттуда князь Глеб по Кубенскому езеру к великой реке Сухоне, яже течет в Студеное море Окиан, и приде ко острову ко Кривой Луке, около два поприща, а поперек яко вержение каменю. Князь же перекопа, и потече тем рвом великая река Сухона, и крест поставил, и оттоле зовется Княже Глебова пропасть».   
    Приказал Глеб прорыть канал и на реке Вологде. «Создавая первым на Руси каналы – «судоходные рвы», князь  пытался преобразить дорогой его сердцу край» . «Глебовы пропасти» позднее вошли в систему Мариинских судоходных каналов.
     Что касаемо Каменного острова, то за семь веков всякое лихо было. В  двадцатом веке,  вместо  монастырских старцев,  поселили в  Спасо – Каменном монастыре  малолетних преступников. Церковь взорвали, а колокольня уцелела и ещё долго служила маяком для заблудших в непогоду судов. Потом во время пожара сгорели  все деревянные постройки монастыря. К концу двадцатого века кругом было  запустение и развал.
     Восстанавливать Спасо –Каменную обитель начал  безработный человек,  бывший директор вентиляционного завода в Вологде,  Александр Плигин. Очарованный древней историей  острова, он с детства стремился в это святое место. А когда перестройка оставила его  не у дел, тяжело переживал  развал  огромной страны. Он,  уподобясь старцам прошлых веков, уединился на  Каменном  острове, и начал восстановление разрушенной, попранной земли. 
     Александр Плигин  за плечами своими  чувствовал присутствие  тех, первых строителей: князя Глеба,  старца Паисия – Ярослава, монаха Федора, и тех двадцати трех иноков, искавших прибежище от  язычников в землянках Каменного острова, и святого семнадцатилетнего инока Иоасафа, о котором речь пойдет далее в нашей книге.   
     От тяжелых трудов, от человеческого непонимания, сердце Александра Плигина не выдержало,  и он ушел туда, откуда не возвращаются. И если  вы, дорогой читатель, почувствуете, что ваше сердце зовет вас  прикоснуться к святому месту, то побывайте на берегах Кубенского озера, что в Вологодской области, на краю загадочной Биармии, полюбуйтесь чистотой его вод, вдохните воздух свежести, поклонитесь святым могилам Каменного острова. А Они, святые старцы, вновь  встанут за вашей спиной, чтобы дать вам, живым, благословение на добрые дела ваши.

33. СПЛЕТНИКА КАЖДЫЙ НОЙОН ЛЮБИТ.
       Ешимуту нравилось наблюдать, как Финка ловко правит повозкой, как  на привале снимает с неё жилище старухи, и по походному сигналу вновь ставит его на повозку. Глаза Ешимута  при этом видении отдыхали, а вечная тревога души уползала в самую глубину печени и там затихала. В движениях  девушки не было резкости и натуги. Она была сильна, гибка, высока ростом,  и смотреть на неё было большим удовольствием для ногайского слуги.   Иногда Финка чувствовала взгляд Ешимута на себе. Тогда она поворачивалась в его сторону и широко открытыми глазами смущала его робкую душу. Он отворачивался, с силой ударял ладонью по чепраку своего коня и уносился в степь. Кто-то хитроумный проследил за ним и однажды доложил хозяину.
- Вертят языком, как лисица хвостом, - сокрушаясь, богатур огрел свой ичиг плеткой, - сплетника каждый нойон  любит! 
     После неприятного разговора с Ногаем Ешимут шел к коновязи,  и мысли его разбегались от горечи. Как же не хотел он отдавать женщину с сапфировыми глазами своему хозяину! Но разум будто оставил слугу Ногая и ни одной хитрой мысли не находилось в его растревоженном мозгу.  В этот злосчастный  миг Тегичаг догнал Ешимута и,  тяжело дыша, вцепился в его плечо:
- Эй, Ешимут, что твои глаза покраснели, как солончак от засухи? –  В ставке Ногая все знали, что  Тегичаг был поверенным царицы Евфросинии.  Ешимут знал тоже, и хитрая мысль,  наконец,  родилась в его голове.
- Э…, Тегичаг, ты настоящий монгол,  как красив топаз, так отважен мой анда Тегичаг…- начал Ешимут льстивую речь.
- Ты получил приказ от Ногая? – скороговоркой перебил его Тегичаг.
- Ногай приказал привести к нему  в наложницы Финку – богол, что я купил на базаре в Сарае, - не стал отпираться Ешимут, -  Похоже, что он совсем не желает любить царицу Евфросинию.
Это вызвало тревогу Тегичага.
- Ешимут, ты не очень торопись.  А я дам тебе жирного барана из моего стада,  и мы съедим его вместе, когда будет большой привал…. Да?
Ешимут  согласно кивнул.
-     Атас! Ашкынучан!  Атас! Атас!- взревел Тегичаг.
     Он  с силой дернул оброт ,  не жалея своего коня, вздыбил его и понесся по степи, как ветер,  в ту сторону, где едва виднелись дымки костров ставки царицы Евфросинии:
.


34. АЛЕКСАНДРОВА ДОКУКА.
Удары в ворота монастыря гулко отдавались по всей округе:
- Отворяйте, Христовы невесты! – ёрничали молодые дружинники Александра.
- Отворяйте ворота, а то на приступ пойдем! – изгалялся перед дружиной княжич Андреян, напуская пустого страха на монашек.
Твердый женский голос зазвучал сверху, со стены:
- Что за грай такой? Кто  такой дерзостный посмел нарушить покой монастыря, защищенного  ярлыком хана и благословением митрополита Кирилла?
Внизу, под стеной, на мгновение притихли, потом Хеония услышала:
- Мать Хеония, дружина Великого князя Александра Ярославича у стен твоего монастыря стоит и просит открыть ворота, - советник князя начал почтительную речь.
- Что за надобность прилучилась Великому князю  с воинами мужеска пола в женский монастырь проситься? – в  голосе Хеонии  гнев и не проходящая ненависть.
- Князь Александр Ярославич смиренно просит впустить его для разговора с тобой, мать Хеония, - продолжил речь советник князя, -  Докука  важная к тебе имеется.
Княжич Андреян, вынув кривой меч из ножен, крикнул, скорчив страшное лицо: 
- Не впустишь, приступом твои укрепления возьмем, - и ударил мечом по перекладине ворот.
Наступила тишина,  даже лягушки притихли в заболоченных лугах, словно дожидаясь решения игуменьи.
- Впущу, пожалуй, князя единого, без советников,  и  не верхом в ворота, а пешего и через узкий лаз. Ждите.
    Александр был готов на любое унижение, ради того, чтобы  узнать о судьбе Василисы,  ибо  надеялся, что отроковица не приняла монашеский обет и пока ещё  принадлежит  миру, в котором живет он.   
   Низко склонив величавую голову, протиснулся в узкий лаз в стене вслед за высокой, сухопарой монахиней и почувствовал, как тяжелая кованная створка  отгородила его  сейчас от воинственной и дерзкой дружины, от её лихого восприятия жизни и от всего  суть человеческого.   Кожей, по которой пробежали мурашки, ощутил,  что перешел грань отделённого мира, ступил туда, где присутствовала  жизнь с иными законами бытия.
    В монастырской палате, куда монахиня – привратница ввела  князя,  было сумеречно от прикрытых пеленами окон. В глубине помещения, пропахшего легким ладаном,  Александр увидел игуменью Хеонию. Она сидела на стуле с высокой спинкой, длинные сухие пальцы её вцепились в жесткие подлокотники.  Черная монахиня  смотрела на князя сурово, не оставляя надежды на добрый исход его предприятия.
     Александр ухмыльнулся: он – то хорошо помнит, как по приказу Батыя Можайская княгиня совокупилась с деверем. Помнит, как раздевали её на глазах у всех.  Помнит, как спадали с неё одежды и все, кто были в шатре притихли, глядя на зрелую русскую красоту.  Деверь поднял её на руки и опустил на кошму, залитую кровью его брата. А потом, боясь гнева хана, поял. То-то услужил хану и развеселил его жен и слуг.
     А теперь бывшая княгиня Можайская, опозоренная Батыем,  сидит перед Александром монахиней и тщится тягаться с ним силой и хитростью.

35. УЛОВКИ ЦАРИЦЫ ЕВФРОСИНИИ.
Дочь Михаила Палеолога  помнила, как впервые Ногай ввел её в свой шатер. Тогда он сказал коротко:
- Ты, царица, должна дать мне урожай знатных детей.
- Моя нива готова. Брось в неё семя и ороши почву, - торопясь разоблачиться, простонала гречанка.
Увлечение Ногая пышными формами  жены прошло быстро. А чресла Евфросинии пустовали. Бездетная жена не имела почета в ставке монгольских ханов.
     Но царица, отвергнутая Ногаем, не думала сдаваться. У неё хватало времени, сил и выдумки, чтобы привлечь внимание супруга. Когда Тегичаг принес  известие, что её длинный нос не устраивает мужа, царица не постеснялась расспросить   знатных жен  Ногайской Орды, как монголки справляются с такой бедой. Оказалось, что в кочевом царстве есть умельцы, которые могут сделать всё, что захотят знатные женщины: позолотить зубы, подтянуть кожу на стареющем лице, и даже уменьшить природную величину ушей или носа.
    Царица не побоялась кривого ножа.  Приняв большую чашу крепкого вина, она спокойно уложила своё тучное тело на жесткую кошму, закрыла глаза и приказала мастеру приступить к делу. Потребовалось ещё много времени, чтобы, сошли отеки с лица и зарубцевались шрамы под крыльями носа, и всё это время царица закрывалась плотной тканью. Но результат царицыных страданий был потрясающим: урезанный  нос получился  величиной с полукруглую золотую застежку,  и стыдливо терялся  между мясистыми тяжелыми щеками.
       Любопытный Ногай выразил желание увидеть то, о чем шептались его приближенные.  Когда  Евфросиния прибыла к шатру Ногая, тот принял её с почетом и рассматривал лицо жены с большим интересом.  Целый месяц Ногай обладал своей женой, будто перед ним была новая женщина, потом новизна сменилась утомлением и однажды утром Евфросиния не обнаружила рядом с собой мужа.  Слуги с тревогой  сообщили ей, что ночью Ногай далеко откочевал от её ставки.
       Разгневанная женщина приняла решение вопреки всему стать матерью.  И она очень постаралась. В очередной раз, когда красавец – Тегичаг появился в её ставке, полог за ним тяжело упал, а перед шатром было выставлен надежный караул. Когда женские крови не появились в рассчитанный срок, Евфросиния поняла, что она, наконец-то, непраздна!
В подарок Тегичагу она отправила маленькое золотое колечко с большим бриллиантом, которое богатур мог нанизать только на мизинец.
       Евфросинии не терпелось объявить о появлении будущего наследника, но для этого требовалась еще одна встреча с Ногаем.
      Нужно было чем – то привлечь внимание  непостоянного мужа и  придумать что-то такое, что могло бы поразить воображение своенравного монгола.   
     Царица выслушала множество советов и,   приняв один из них, срочно завела зверинец.
        Поезд царицы Евфросинии внезапно появился в стане Ногая под грохот барабанов и звуки духовых труб. Впереди процессии выступали пардусники , накрутив на кулаки железные цепи,  они вели пятнистых гривчатых  барсов, в страхе стелившихся по земле и время от времени оглашающих степь звериным рыком, так, что вздрагивали обычно невозмутимые воины Ногая.
    За пардусниками  шествовали чернокожие рабы, обвитые змеиными телами огромных удавов. Когда чешуйчатые кольца шевелились, выпученные глаза рабов готовы были вывалиться из орбит. Это вызывало осторожный смех  зевак, потому что неизвестно было, кто из них по прихоти Ногая и его царицы,  станет ужином для извивающихся отвратительных  тварей.
   Лошади, соединенные парами, осторожно ступали вслед за  черными рабами, будто понимая, что несут на себе  дорогие клетки с диковинными краснозадыми обезьянами, метавшимися по стенкам. 
   За обезьянами в такт барабанным ударам вышагивали  маленькие полосатые лошадки, впряженные в легкую повозку. Позолоченные прутья огромной сферы  заключали в себе порхающих чудо-птиц, сияющих разноцветным оперением.   
   Следом за всем этим великолепием важно вышагивал  элефан, подобный горе, сдвинутой с места. На хобот огромного животного был натянут чулок красного бархата,  а клыки покрыты золотом. На его спине,  в великолепном палантине, расположилась сама царица Евфросиния. Поезд царицы был окружен  вооруженной охраной и знатными молодыми монголками – наездницами и он направлялся прямо к шатру Ногая.
     Но самым дорогим в  поезде царицы было животное необычного вида с пятнистой шкурой и длинной шеей. Оно дрожало от страха и озиралось по сторонам, будто чувствовало, что предназначено в подарок кровожадному и жестокому монголу.
 

36. ПО ПРАВУ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ!
Александр, рассмотрев в сумрачном свете сидящую на высоком стуле Хеонию, широко шагнул к ней.   
- Стой там!  –  строго указала Хеония на дверь за спиной князя.
Александр попятился, подчиняясь суровости монахини, боевая решимость его угасла.
- Говори, почто пожаловал? Внимаю.
- Мать Хеония, в  монастыре, что блюдешь ты,  укрылась княжна Василиса. Я за ней явился.
     В палате повисла недобрая  тишина.  Хеония не ожидала такого поворота событий. Что дочь её живет в монастыре и желает принять иноческий сан, она знала. Одобряла ли она такой выбор своего ребенка, пока ещё не решила сама, но понимала, что случилось нечто, заставившее безгрешную девочку отказаться от мирской жизни, и похоронить себя за стенами суровой обители. Значит, был виновник душевных терзаний её дочери. Теперь Хеония поняла, кто он,  и заговорила: 
- По какому праву ты, обиталище греха и порока,  хочешь забрать себе моего ребенка? Эту девочку с  чистой душой, предназначенную в невесты самому Христу?
- По праву Великого князя! – голос Александра обрел твердость, - Я хочу сделать её Великой княгиней Суздальской земли. 
- Монастырь  мирским законам не подвластен и князья нам не указ. Иди прочь от нас, моя дочь не для тебя. Ей не почто  жить в мире, который создали вы, нечестивые Ярославичи. Войны, братоубийства, предательство своего народа, тяготы ига, бесправие русичей – вот что исповедуете вы.
- В уме ли ты, женщина!? Что ты  глаголешь!? – Александр привычно схватился за рукоять меча.
- Я знаю, что такое страдание женщины, когда нет надежды на защиту мужей. Знаю, что такое милость татарская, когда нет суда честного. Не-на-вижу!
- Хеония, я не буду долго глаголить!  Решай сама: или отдашь мне Василису …
- Или…?
- Или предам огню и мечу вместилище твоей ненависти. Говори, согласна ли ты отдать дочь свою мне в жены!
Хеония барабанила пальцами по деревянному подлокотнику,  и видно было, что в душе её происходит борьба. Решительность Александра она знала. Знала, что, если он задумал чего – то, то трупы, падающие под ноги, не остановят его. Даже если это будут убиенные монашки.
- Дай мне время поговорить с Василисой. Я должна рассказать ей всё,  не скрывая ни моего позора, ни низости вашего рода.
- Даю тебе  время до темноты.
- Тебя проводят. Иди с Богом!
Хеония встала,  и  боле не взглянув на Александра, вышла.
  Ей давно надо было поговорить с дочерью и признаться во всем. Но  встречаться с глазу на глаз робела. Боялась непонимания, непрощения. Суд дочери сейчас ей казался более страшным, чем гнев Великого князя, чем кара Господня.

37.ПРИДЕРЖАТЬ КОНЕЙ!
     Женщина, закутанная в легкое цветное покрывало, удобно сидела на лошадином крестце.  Повод  её коня  держал в руке Ешимут.  Анастасия не знала, куда её везет этот крупный и молчаливый человек, но ей хотелось довериться ему, и  в душе больше не было ни страха, ни беспокойства.
       Первые страшные дни её пленения остались в далекой памяти. Надежда на то, что Зосима её найдет и освободит, иссякла. Она стала привыкать к степному быту, к чужому языку. А окружавшие её скуластые лица,   с узкими прорезями  глаз, с веками без ресниц и хищным оскалом мелких зубов, уже не пугали, как прежде. Анастасия привыкала к рабству.
     Конь богатура  шел неспешно, подчиняясь настроению хозяина. Уже был виден купол шатра Ногая, когда до слуха Ешимута долетели  звуки барабанов и труб величественной процессии царицы Евфросинии.  Вот теперь надо было  придержать коней,  растянуть время, чтобы дать царице  подойти к  ставке Ногая первой.
      Ешимут ловко выпрыгнул из седла, сильной рукой удержал лошадку Анастасии и знаком приказал ей спуститься на землю.
      Затекшие ноги девушки почувствовали твердь земли, а тело,  будто ещё раскачивалось в такт лошадиного шага.  Анастасия восхищенно смотрела, как  одним рывком богатур расстелил кошму, отстегнул курдюк с питьем, вытащил из-под седла кусок вяленого мяса. Неспешно подошел к кошме и сел, поджав под себя ноги. Анастасия потупила взор, не в силах превозмочь жажду, облизала запекшиеся губы. 
- Э…, Финка, пей, - протянул Ешимут курдюк.
- Благодарствую, господин.
Ешимут увидел, как рабыня  робко потянулась к кожаному мешку с водой.  Он не мог отвести взгляд от голой до локтя руки женщины, выпроставшейся из-под цветного покрывала. Она была такой совершенной формы, будто вылеплена из  китайского фарфора стараниями  гораздого мастера.
     Нет, он не хотел отдавать эту женщину  своему господину Ногаю.
   
38. «ЛЮБ ОН МНЕ!»
      Неясные звуки за монастырской стеной и суетливые движения за дверью кельи не вызывали любопытства Василисы. Она пришла в монастырский мир с одним только желанием – уйти от всего земного. Ничто не должно напоминать ей о прежней жизни,  где нет любви к ближнему, где неискренность и распутство имеют своё место, а любовь и преданность не ценится никем.  Мать Хеония, наверное, так же разумеет, потому отделилась от грешного мира. Василисе нравилось произносить слово «мать» в сочетании с именем Хеония:
- Мать Хеония, матушка Хеония, матерь святая…, мама…, - никогда в жизни ни к кому Васса не обращалась так, - мама…, мама…, мамочка!
    Дорого бы она заплатила за то, чтобы узнать, где её настоящая мать и почему она отказалась от дитя своего. «Ах, она меня не любит…, –  тяжело вздыхала Васса, -  Вестимо, не любит. Поэтому и бросила меня одну в Можайске…. Как горько!  Мама, мамочка, если бы с тобой случилось что-то страшное, я бы никогда тебя не оставила! Знать бы,  кто ты, где ты…»
     Василиса то любила свою воображаемую мать самой жаркой любовью, то ненавидела  её за  холодное равнодушие.
Отворилась дверь,  и в келье черной тенью появилась монахиня.
- Пойдем со мной, - приказала черница Вассе и вышла.
    Васса пошла следом. По каменным   ступеням поднялись на галерею. Одеяние монахини,  подхваченное ветром, замелькало в проеме узкого коридора. Девушка, едва поспевая за черницей,  глянула вниз через открытый проем. За стенами монастыря, на  луговине, она увидела множество конного народу. До неё донёсся шум военного лагеря и  запах костров.  «Что это такое? Чья – то дружина….» Сердце забилось тревожно то ли от предчувствия беды, то ли от недоуменной радости. Черница обернулась и придержала шаг, видя, что Васса смотрит вниз и не поспевает за ней:
- Потупь очи, отроковица, не любопытствуй.
 Васса поспешно отвернулась от  проёма,   прибавила шагу. Черница пропустила её вперед и через несколько шагов втолкнула  в открывшуюся дубовую дверь.
      Васса обвела взглядом просторную палату и увидела у дальней стены игуменью, стоявшую спиной к оконцу.  Хеония пристально рассматривала Вассу, будто пыталась обнаружить знакомые черты.
- Садись, Василиса, - указала рукой на лавку у стены, -  поглаголить надобно…. Разумно…
Василисе показалось, что эта величавая женщина, игуменья  Хеония растеряна. Взгляд её был кроток,  а движения робки.  Вассе захотелось  вдруг ободрить ту, которой она поклонялась, как Богородице, и увидеть снова её величие и  внутреннюю силу:
- Мать Хеония, я всё для себя решила: я хочу всегда… навсегда… остаться в монастыре, чтобы  служить тебе и Богу.  Всегда…, - Васса торопилась  сказать игуменье всё, что она передумала долгими монастырскими днями, и потому речь её была путанной, -   Прими меня к себе. Я буду любить тебя, как родную мать.
При этих словах тень пробежала по лицу игуменьи, и она поспешно отвернулась к окну. Прошло несколько минут,  прежде чем, Хеония вновь заговорила:
- Василиса, я вижу, что ты выросла доброй и разумной девочкой.  Расскажи мне, не таясь, как ты жила, кого любила или ненавидела, о чем мечтала? Будь искренней…., дочка.
- Ты хочешь знать, как я жила? Сколько себя помню, я ждала свою мать, которая оставила меня, когда я родилась. Я хотела только одного,  когда – нибудь увидеть её.  Иногда я думала, что, даже, если бы она была больна проказой, и я бы узнала, где она обитает, я бы обязательно пробралась к ней. Я бы обмыла её раны, и целовала бы её язвы. Я взяла бы на себя её боль, и сделала бы всё, чтобы облегчить её жизнь. Но я не знаю, где моя мать, что с ней стало, и помнит ли она обо мне.
- Твоя мать помнит тебя и любит,  и всегда желала быть с тобой. А то, что приключилось с ней, страшнее проказы.
- Ты её знаешь? Ты ведаешь, где она обитает? Она в этом монастыре живет? Скажи! Почему ты молчишь?
- Василиса, твоя мать великая грешница. Она робеет от того, что не знает, простишь ли ты её.
- Господи! Как я смею судить её! Мать Хеония, нет такого греха, какого я не могла бы простить моей матери! Скажи, где она? Я хочу видеть её!
- Не спеши, Василиса. Лучше  расскажи мне о себе дальше. Разве в твоей жизни не было больше никого,  с кем бы ты подружилась  или полюбила? Я слушаю тебя.
- У меня есть подруга. Княжна Мария, дочь Василия Всеволодовича Ярославского.
- Вот как? Ты ей могла поведать о своих делах?
- Да, у меня от неё не было секретов. Только мы редко видимся.
- А поведай - ка  мне, Василиса, как на духу, о князе  Александре Ярославиче.
Глаза Василисы округлились от удивления: откуда игуменья знает об Александре? И тут она  вспомнила, что видела вооруженных всадников, окруживших монастырь, и  внезапная догадка радостью застучала в сердце: это Он! Он нашел её! Он здесь!
Василиса  закрыла глаза, чтобы не выдать ощущения земного счастья, свалившегося на неё в этот миг и,  не видя перед собой боле ничего,  упала на колени перед игуменьей:
-    Мать Хеония! Прости меня, грешную, прости, недостойную. Люб он мне! Ах, как люб!
   

39.НАЧАЛО ПУТИ К СЛАВЕ И БОГАТСТВУ.
       Черноглазая Зарема дразнила Зосимку: нежно ласкала,  прижималась к его телу, гладила его нижние уды, а потом,  срываясь с места, исчезала. Плоть его возбужденная,  требовала женского тепла, а рабыня пряталась в закоулках Кублаева сераля, так, что Зосимка не мог её отыскать. Это было мучительно.
      Добыть деньги, которые тут, в столице,  лились через край, было самым страстным желанием Зосимки. Добыть деньги и перекупить Заремку у Кублая. И упиться  любовью насмешницы до изнеможения, до тошноты!   
     Кублай был не последним человеком в Сарае. Он  не отпускал из своих цепких рук нити тайных и явных сведений, досужих разговоров караван – сарая  и  базарных слухов. Быть  в курсе того, что происходит за пологами шатров знати и валяными кошмами рядовых татар,  означало иметь достояние сравнимое с дорогой казной.  Он прикидывал каждую новую мысль, примерял к своим интересам.  С секретами расставался неохотно.
     Купец Фадлан, лавка которого была в самом центре Сарайского базаара, приветствовал Кублая, как дорогого гостя, пригласил присесть на пушистый шерстяной ковер, надеясь услышать свежие новости. Открыл перед русским татарином ларцы с украшениями для женщин, раскинул пестрые ткани. Приказал рабыне – девочке принести сладкого шербета и холодного вина.
    Зосимка подметил,  как единоверец тепло приветствует единоверца, и  тут его осенило: чтобы в Сарае что-то добиться, должно быть надо,  расстаться со своей верой.  Вон  Кублай принял ислам в свою душу и живет, не тужит.
   Девочка рабыня с поклоном поставила  поднос на низкий деревянный столик и попятилась назад, в недра темной фадлановой лавки, пропахшей  запахом лаванды, пучки которой были разбросаны кругом, предостерегая дорогие ковры от укусов моли. Лицо  отроковицы было открыто. Кублай вгляделся в его черты и что-то неуловимо знакомое  промелькнуло в памяти.
    Фадлан заметил взгляд Кублая, и  грозно нахмурил брови:
- Ступай, ступай, - замахал  на  девочку, - на базааре купил совсем маленькую. Тогда Неврюевы  воины из-под Переславля много рабов пригнали . Цены на живой товар упали , и я поспешил приобрести девочку.  Года три ей было.
- Полно, Фадлан, - усмехнулся Кублай, - чай,  так взял, в придачу к другому товару.
- Ах, мудрый  хан Кублай, на слово не веришь…..
-    Имя есть у неё? -  девочка явно заинтересовала Кублая.
- С ней кормилица была. Та сказала, что отца её Ярославом зовут, что он князь русский. А так ли это, один Аллах ведает. Я её Лейлой кликаю.   
     Кублай, отвернулся, дав понять, что  девочка – рабыня перестала его интересовать и,  советуясь с другом Зосимкой о вкусах   женщин,  купил у бессерменского купца нитку красных кораллов,  и  начал выспрашивать новости. 
    Фадлан  рассказал  Кублаю, что Великий  хан Мункэ приказал хану Берге набрать отряд из русских воинов и направить его в империю Сун на помощь хану Хубилаю. Очень далекий путь предстоит русским воинам через пустыни Азии, через столицу Монголии Каракорум,  в страну Чин. А возглавить тот отряд приказано русскому князю Глебу Васильковичу.
    А хан Берге  задумал наказать своего двоюродного брата Хулагу и собирает в поход первые чамбулы  в сторону Железных Ворот, что открывают путь на Багдадский халифат  через горы Кавказа. Рать его выступает под зеленым знаменем Аллаха,  хвала ему!  И тут хану потребуется помощь мурзы Ногая, который, похоже, уклоняется от власти  Берге.
       Зосимка, сопровождавший Кублая,  внимательно слушал мусульманина, ибо уже хорошо понимал языки   Сарайского базаара.
- Хан Барэке, конечно, великий правитель, раз грозит самому хану Хулагу, разорившему Багдад, - говорил Фадлан, - но война, это плохо для мирной торговли, а идти вслед за войском и снабжать его продуктами, вином, водой и женщинами уже годы не те.
Кублай согласно  кивал головой и, выражая искреннее сочувствие, кротко смотрел на старика.
- А эльтебер Ильхам совсем ослаб, - осмотревшись по сторонам, не слышит ли кто его речи, продолжал Фадлан, -  верные люди говорят  о каком – то Золотом поясе, который мог бы  принести победу армии Аллаха. Дорого бы Ильхам  заплатил  за тот пояс, утерянный  его братом  Алмушом в поединке  с русским богатырем Добрыней.
    При этих словах Зосимка судорожно вцепился в кожаный ремень под рубахой и ощутил круглые твердые  бляшки на его поверхности.
- Я знаю, где схоронен этот пояс, - побледнев от волнения,  признался Зосимка, - и могу указать то место.
- Что ж ты молчал до сих пор? – Кублай уставился на Зосиму.
- Я не знал, как встретиться с ханом Ильхамом.
- Я! Я могу устроить  тебе, уважаемый Зосима,  встречу с ханом Ильхамом. Только будет это стоить дорого. Каждый, из буюруков, к кому придется обратиться за услугой, потребует себе долю от награды. Готов ли ты отдать половину того, что даст тебе хан Ильхам?  - засветились жадным блеском глаза Фадлана.
- А не много ли берешь,  Фадлан, за свою услугу? – нахмурился Кублай.
- Э…, мудрый Кублай, сам знаешь, что привратник важнее  хана, а турхауд грознее царя. Всем заплатить надо.
- Я согласен, - не думая, согласился  Зосимка, - я отдам тебе половину того,  что пожалует мне хан Ильхам.
- Тогда пойдем со мной, не мешкая, - рывком оторвал сухое тело от мягкого ворса ковра Фадлан.
    Кублай удивленно глядел то на Зосимку, то на Фадлана, не веря своим ушам и глазам.  Очнувшись от столбняка,  и,  уразумев, что от него ускользает большая добыча, бывший казначей бросился вдогонку  за искателями  ханской милости. 
- Постой, монах, а мне должок  ты думаешь отдавать? – вцепился в плечо  Зосимке русский татарин.
- А сколько ты хочешь, Кублай?
- Половину  того, что тебе достанется.
- Пойдем со мной,  получу плату от хана Ильхама и рассчитаюсь с тобой, - неохотно буркнул Зосимка..
От Сарайского  базара начинался  для Зосимки путь к богатству и славе.

40.С ВРАГОМ БИТЬСЯ И ЗВЕРЬ МОЖЕТ.
- Ты,  Василиса, так молода и неопытна,  сама не знаешь, чего хочешь. Быстро же ты отказалась от служения Богу. И ради кого….
Хеония перевела дыхание, подбирая слова:
- Знаешь ли ты, кто был  отцом человека, о любви к которому, ты мне говоришь сейчас?
- Великий князь Ярослав Всеволодович…
- Великий, говоришь? Рожденный от ясски , он впитал с молоком матери жестокость горцев, алчность к чужому достатку, безжалостность не только к врагам, но и к  подданным, да ещё и  многоженство южанина. Он, взяв в жены Феодосию, дочь нашего смоленского князя Мстислава Удалого, не оказал ей чести, а устроил блуд в тереме княжьем. От молодой жены, честной христианки, отказался, а девок боярских, да рабынь низких на своем ложе поял.  Несчастная Феодосия письмецо -  харатейку отцу с купцами Новгородскими послала, а Ярослав перехватил тех купцов, да в подклеть посадил. И нет бы покаяться перед женой венчанной, так не отступился от блудодейства своего. Из-за него и битва на Липице произошла, когда русских натравили на русских.  Многие тысячи полегли тогда и многие проклинали Ярослава за сотворенные им беды.  …. А когда его родной брат  Георгий выступил с князьями Суздальскими на Сити – реке против Батыя, и послал гонцов за подмогой к Ярославу в Киев и к Александру в Новгород, думаешь,  дождался помощи?…   Погиб.  И Константиновичи погибли. И многие полки русские полегли, а  Ярослав остался жить. Зачем ему было на подмогу русскому воинству идти?! Он всё правильно  просчитал: погибнет старший брат Георгий, Великий стол за ним, за Ярославом,  останется.  А твой Александр смекнул:  пусть, мол,  другие на Сити ратоборствуют, а мы посмотрим, что от них  останется. Весь в отца…
- Матушка Хеония, Александр не таков…, он Новгород от крестоносцев оборонял, от «божьих дворян»…
- Оправдываешь…. Любовь очи твои шорами  прикрыла,  потому не можешь всего видеть. Александр недалече от батюшки ушел….  С родными братьями войну учинил за Владимирский стол,  и народ русский под  татар  предал.
- За что же так люто ненавидишь Александра, что сделал он тебе плохого, что все вины на него взвалила и за отца,  и за братьев.
    Хеония перевела дыхание и замолчала надолго, будто искала что-то в своей памяти, взгляд её сделался скорбным,  и тень печали пробежала по лицу монахини. 
- Скажи мне, как ты мыслишь,  для чего  бог создал женщину?
- И женщину,  и мужчину для того, чтобы любить и продолжать род человеческий.
- Мужчина нужен для того, чтобы, охранить потомство своё и ту, что дает это потомство. Оборонить от злых сил мудростью, и силой прикрыть щитом от чужака.  Плохо, когда мужья забывают об этом.
- Но Александр умеет с врагом биться.
- С врагом биться и  зверь может.  Ярость в себе легко возбудить. А на милосердие не каждый горазд.  Александр и подавно. 
- Что ж такого, бесчестного он совершил?
- Иногда ленивая бездеятельность хуже бесчестного поступка.   Ничего он не сделал, чтобы вступиться за твою мать, а мог. Иди, я не буду больше пытать тебя. И не скажу боле ничего. Христовой невестой тебе не быть…
- А матушка? Где моя матушка?
-     Ей судьбой выпало Богу служить. А тебе - согревать ложе грешника.
     Хеония прошла вглубь палаты, и,  наклонившись, исчезла в низенькой арке, плотно притворив за собой дверцу.
Открыться дочери смелости не хватило?  Позора побоялась. Стыда. 
Что же теперь делать? Отдать дочь врагу ненавистному? Не бывать тому! Спрятать. В Тверь отправить к младшему Ярославичу- Ярославу, что ненавистью к Александру пылает. Ведь Ярослав  потерял молодую жену свою в битве при Переславле, когда восстали они с братом Андреем и другими князьями против Неврюевой рати, которую Александр, герой Невский на родную отчину навел! И теперь Ярослав, добыв невесту брата, не отдаст её  Александру!   Так и будет! В Тверь!



41. ПЛЕМЯННИКИ МИНДОВГА.

     После смерти горячо любимой  Констанцы, дочери Белы 1У, Даниил Галицкий взял в жены молодую светловолосую литвинку, племянницу литовского князя Миндовга, тем самым,  обезопасив земли Галиции от набегов диких литвинов.  Миндовг, давно искавший приязни Даниила, дюже был доволен таким родством: ведь король Галиции  был мудрым правителем, хитростью своей он так опутал  баскака Куремсу, что простодушный татарин  ничего не делал без совета с Даниилом.  А династические браки сыновей Даниила на дочерях  Польского  и Венгерского королей, надежно защищали западные границы Галицкого княжества от вторжения католического ордена.
     После того, как  племянница Миндовга стала женой Даниила, братья королевы  Галиции, Товтивил и Эдивид, вожди малых литовских племен, вознеслись своей гордостью и перестали подчиняться дяде Миндовгу.  Взоры молодых вождей обратились на соседственные русские земли – Витебскую и Полоцкую, и грабежи  христианского народа  вошло в норму.  Миндовг решил воспользоваться симпатиями к нему Великого князя Александра Невского и, когда племянники Миндовга в очередной раз вторглись в Смоленскую область, литовский князь  послал тайного гонца к Александру с доносом на молодых родственников.    
     Гонец застал Александра у стен Смоленского женского монастыря. Весть о том, что  Даниил Галицкий женился вторым браком на племяннице литовского князя Миндовга,  подхлестнула Александра к действию. Теперь он твердо знал, что без Васы отсюда не уйдет! А то, что племянники Миндовга идут на Смоленск, Александр принял без интереса: как придут язычники, так и уйдут, если живы  останутся. Мечи ещё не заржавели. 
     Сумеречный вечерний свет и неверные блики костра не давали Александру  рассмотреть лицо литвина, но что-то знакомое было в его фигуре, в правильной русской речи с лёгким акцентом и в голосе, который Александр явно уже где – то  слышал.
     Распорядившись выставить дозоры  на дальних подступах, и отослав гонцов к  своему зятю, Константину Ростиславичу в Смоленск,  с призывом  готовиться к обороне города, Александр направился вновь к воротам монастыря. 
     В сумерках на стене показалась женская фигура, закутанная в белое:
- Александре, пойди прочь от стен обители. Нет боле Вассы здесь.
- Куда ты её схоронила?! Отвечай, я разнесу стены твоего монастыря! – яростно закричал Александр.
- Ты волен делать, что хочешь, но Вассы нет боле здесь, - повторила женщина и исчезла со стены.
   Александр заметался по луговине, не скрывая от любопытного сына Андреяна своей страсти. Он яростно  выкрикивал ругательства в адрес Хеонии, но узнать, где теперь находится его Васса, он не мог.

42. СКОРБЬ – ТОСКА.
       Игуменья Княгинина монастыря Евфросиния, бывшая ростовская княгиня Мария Михайловна, замечать стала за своей подругой Аринушкой что-то странное. После заутренней службы, Аринушка  уходит куда – то, будто прячется ото всех. А когда появляется на глаза госпоже своей, то молчит, и видно, что мысли её заняты чем – то потаённым, личным.
- Что приключилось, скажи, не таись, Аринушка? – поймала за руку подругу княгиня, когда та после церковной службы попыталась, вперед всех сбежать по высоким крутым ступеням храма и укрыться от глаз людских, - какая кручина  мучает тебя?
Аринушка молчала, опустив глаза долу, и по лицу видно было, как истерзалась душа её за последнее время.
- Не молчи, подружка моя, поведай скорбь – тоску.  Вспомни, сколько раз ты выручала меня, и жалела. Пришла пора мне утешить тебя, - настаивала Евфросиния.
- Не знаю, захочешь ли ты слушать меня, когда глаголы неприятные тебе говорить буду.
- Говори! – жестким голосом приказала игуменья,  и видно было, что встревожена она.
- Верой и правдой служила я тебе всю мою жизнь. И супруг мой, Долматушка, Царство ему небесное, тоже тебе служил. За то и погиб в ледяных водах озера. И дитя моё малое, Филюшка,  тоже с ним под воду…. За ради чего погубили они жизни свои? Казны твоей, княжеской,  ради для.  А не служили бы так ревностно, может,  живы бы были и я не в монастырской келье,  холодной, чужой,  годы свои молодые провела, а в избе светлой, радостной с детьми и внуками.  А так вся жизнь моя тебе отдана, - Аринушка вдруг грянулась о церковный пол, обхватила ноги Евфросинии, -  Отпусти меня! Дай уйти  паломницей по земле – матушке. Где – нибудь голову приклоню свою, и найду  конец  своим душевным страданиям.  Только не могу больше жить за стеной монастырской! Отпусти!
- Вот ты как, подруга моя, заговорила! Значит,  служба тебе моя опостылела, - плечи игуменьи опустились, она почувствовала  тяжесть, будто вериги на неё надели и замок защелкнули, - Ну, что ж, отпустить я могу тебя, Аринушка, только не своими словесами ты всё это глаголила.  Что тебя толкнуло на мысли горькие, говори.
И тут Аринушка разразилась слезами. Она плакала, вытирая слезы концом черного монашеского платка:
- Прости, меня, матушка,  прости, родимая, - будто опомнилась монахиня и насухо вытерла глаза, - только, не поверишь  мне,  но я будто Филюшку своего встретила по ту неделю.
- В уме ли ты!? О чем глаголешь, в разум не возьму. Где же ты его встретила? – насмешкой прозвучал вопрос игуменьи.
- А шел он с татарчонком Царевичем Ордынским. Высокий, стройный, как жердиночка, вылитый Долмат, когда мы с ним по молодости хороводились. И смеялся, как он, и руками водил так же, и походочка его!  Увидела я этого юнца,  и сердце сжалось. Сыночек мой! Так бы вслед за ним и бросилась!
- Узнала, кто таков был?
- Возница из Ярославля. Шли через Ростов в Орду, дань везли.
- Довольно, мучиться, Аринушка, как твой Филюшка в Ярославле мог оказаться? Ну, скажи – ка, бредь какая – то.
- Рукой машешь! Тебе всё едино, знать тебе меня не жаль. Кто я тебе? Прислуга. Ты всю  жизнь мужа  мертвого жалеешь. А душой – то совсем простыла! Надобно  бы  живых пожалеть.  От своего дитяти отступилась,  от Глебушки, а чужого и подавно отвергнешь.
- Ты о чем это?
- А о том, как же ты повелела  сына своего родного с глаз долой убрать. Князь - то Глеб покорно мимо родного гнезда прошел. Чай сердце – то обмирало, глядя, как отчина для него чужбиной обернулась при живой матери.
- Ты что, забыла? Мой сын татарку в дом женой ввел!
- Всё ненависть пестуешь,  врагов ищешь, а я посмотрела,  как этот татарчонок, Царевич Ордынский,  и тот, отрок, что похож на моего Филюшку,  идут вместе, смеются, им хорошо было рядом друг с другом. Татарин и русский не враги боле. А ты ….  Не могу рядом с тобой жить дольше, отпусти меня!

43. ХОРОШАЯ «МЫСЛЯ» ПРИХОДИТ ОПОСЛЯ.
      Сарай, столица золотой Орды,   превращалась в город с каменными домами и  ирригационными сооружениями, идущими от Волги, позволяющими пользоваться водой даже во времена  засухи. Правда, в архитектуре бывшего кочевого стана преобладали здания круглой формы с шатровыми крышами, напоминавшие их хозяевам о недавнем степном  житье – бытье в юртах, но богатство отделки и великолепие внутреннего убранства говорило о предпочтении оседлой  жизни.
      Зосимка и Кублай остались сидеть перед вратами дворца хана Ильхама, а Фадлан,  потолмачив немного со стражей, нырнул за ворота. 
- Зосимка, ты не думай, что ушел из моих рук. Ты знаешь, зачем я тебя спас, и какую службу ты мне должен сослужить.  Получишь награду у Ильхама,  и отправимся мы с тобой в Суздальскую землю, на берег озера Неро за большой добычей.
- Мне Анастасию найти надобно, - заупрямился бывший монах.
- Полно, пустое глаголешь. Чем тебе Заремка плоха? А?-  Кублай хлопнул Зосимку по плечу.
- Заремку я у тебя выкуплю.
Кублай уставился на Зосимку, прикидывая свою выгоду:
- За Заремку я у тебя вторую половину награды потребую, - увидев сомнения в глазах Зосимы, ухмыльнулся, -  Что, жмых, скупишься?
     И тут Зосима понял, что полностью потерял всё, что хотел получить за Златый пояс. Снова жизнь показывала ему свой неприглядный  зад. Он поник,  и мысли одна горше другой закрутились в его бессчастной голове.
Солнце достигло зенита и пекло стало невыносимым, когда из узкого притвора ворот показался Фадлан:
- Пойдем, уважаемый Зосима, тебя ждут во дворце. Только помни, что ты мне обещал: половину того, чем наградит тебя хан Ильхам,  ты отдаешь мне.
- Я иду с вами, потому что вторую половину пожалованья  он должен мне, -  Кублай вцепился в плечо Зосимки и широко шагнул вслед за Фадланом.
    Внезапно озорная мысль родилась в голове беглого монаха и сильно развеселила его. Зосимка скорчил  рожу, чтобы не рассмеяться: 
-     Пошли, други, я рассчитаюсь с вами.
    Ни Кублай, ни тем более Фадлан не поняли, отчего это Зосимка вдруг сделался таким покладистым.


44. ВОЛОНЧУН – ПОСОЛ ЛИТОВСКИЙ.
         Литовский посол внимательно следил за перебранкой монахини с князем. Видя, как взбешен князь, он  что-то прикинул в уме:
- Мой господин, - подошел к разволнованному Александру гонец Миндовга, - выслушай меня. Когда мой отряд шел к Смоленскому монастырю, в  версте от него по Тверской дороге  мы встретили купеческий караван. В тот момент из леса  выехали трое всадниц. Две из них были одеты в монашеские одежды, а одна молодая и пригожая, в мирской одежде. Лицо её показалось мне знакомым, будто я видел её прежде.  Они присоединились к каравану и продолжили свой путь на Тверь.  И только сейчас я подумал, что это   могла быть та женщина, которую ты желаешь.
- Как имя твоё, посол? Какого рода - племени будешь?  И где я мог прежде  встречать тебя?
- Меня зовут Витас Волончун. Миндовг и я, мы одного рода.   А видел ты меня в Ярославле – граде, при дворе княгини Ксении.
- Теперь я тебя вспомнил, Волончун. Мы с другом моим князем Василием Ярославским взяли тебя под Смоленском в честном бою. Ты был совсем юным, и потом ты честно служил ярославской княгине.
Волончун не успел ответить Александру, как внезапно трубы протрубили тревогу.
- Товтивил! – воскликнул Волончун, показывая рукой на лес, где меж  дерев в  сумеречном свете летней ночи замелькали наконечники чужих копий.
- Волончун! Сейчас  я должен принять бой с Товтивилом, а  тебя прошу сослужить мне службу.  Дам я тебе сына своего, князя Андреяна,  с его сотней богатырей,  и  ради Христа,  скачите на Тверь, и добудьте мне ту женщину. И помни, ты не должен допустить, чтобы она попала в руки моего брата Ярослава. Злобой ко мне пылает братец со времен битвы под Переславлем, с тех пор, как погибла его жена.     Василису тверской князь от себя не отпустит.
- Ты можешь на меня положиться, Великий князь! – торжественно проговорил Волончун.
- Добро. Добудешь княгиню Вассу, отправляйтесь с ней в Ярославль,  и ждите меня там. 
- Но я не могу появиться в пределах Ярославля. Я покинул тот город  помимо воли моей госпожи.
- О том не кручинься. Я выдам тебе харатею в том, что ты мой слуга. Будешь сватом к моей невесте! …..   Не теряй времени, славный Волончун! Князь Андрей, следуй за литвином и будь щитом ему!
- Батюшка! Всё сделаю, как велишь! Позволь Евдокию Олексовну в Переславль забрать! 
К Александру уже подводили коня.
- Дуню Новгородскую? – опешил Александр, -  Почто та красёха тебе?
Боевой рог затрубил, призывая к бою. Александр не ответил, но  нехорошие мысли о сыне Андреяне легли на сердце.


45. ИСПОЛНЕНИЕ ЗАРОКА.
     Хан Ильхам сидел, поджав ноги,  на низком  резном троне. Тот трон из драгоценных пород  дерева был подарком от Багдадского халифа – Мухдатира царю Волжских Булгар эльтеберу Алмушу, сыну Шилки. Случилось это в далеком 922 году, когда Волжская Булгария приняла ислам.   
      Согнувшись в низком поклоне, с опаской  переступив порог, боясь  попрать его  ногами, Фадлан упал на пол просторного зала. Колени, сведенные болезнью суставов,  почувствовали шелковистый ворс мягкого ковра. Зосимка и Кублай склонились  следом. Турхауд, стоявший у стены, палкой дотронулся до плеча Фадлана и приказал  приблизиться к трону. Не поднимаясь на ноги, просители ползли к низкому царскому трону, боясь взглянуть на богоподобного человека, милость или гнев которого могли  изменить  их существование,  или   лишить жизни. Турхауд дотронулся палкой до плеча Фадлана и знаком приказал остановиться. Эльтебер Ильхам рассеянно наблюдал за просителями:
- Мне доложили, что у тебя, Фадлан ибн Ахмед, имеются для меня хорошие новости. Говори, купец, - еле слышно проговорил эльтебер.
- О,  высокочтимый господин мой, да продлит Аллах твои дни! Со мной явился к тебе некий Зосима, который утверждает, что знает, где схоронен Золотой пояс богатура Алмуша.  За вознаграждение, Зосима готов показать то место, где пребывает нынче священный пояс.
- Пусть подойдет ближе твой знакомец, - голос Ильхама приобрел твердость,  и он с интересом взглянул на просителей.
Зосима выпятился из-за спины Фадлана и встал во весь рост. Тут же палка турхауда опустилась на его спину.
- Пусть сядет, - приказал Ильхам.
Высокий пуф упал к ногам Зосимы, и он слегка поколебавшись, опустился в мягкие объятья сиденья.
- Говори! – приказал Ильхам.
- Чего говорить – то, господин мой! Я должен встать, чтобы снять с себя пояс, который ты ищешь.
   При этих словах Кублай ударил себя кулаком по колену: знать бы раньше, что у Зосимки такое богатство имеется!… Вот хитрец! Вот лукавый дьявол! А у эльтебера мелкой дрожью затряслись руки:
- Встань, сними с себя пояс. Скорее…
- Я должен тебе сказать, эльтебер Ильхан, что русский богатырь Добрыня Златый Пояс, умирая, наказал мне испросить у тебя прощение за смерть твоего брата и просил, чтобы ты не попомнил зла ни на него, ушедшего в мир иной, ни на народ наш русский. И велел мне передать тебе этот пояс с низким поклоном.
    При этих словах Зосима размотал старую темную тряпицу вокруг своего стана,  распахнул подрясник и развязал тонкие кожаные тесемочки. Тяжелый кожаный пояс,  покрытый золотыми бляшками, со звоном упал к ногам Зосимы. Эльтебер метнулся к святыне, лежавшей у ног беглого монаха. Зосима опередил его, поднял чешуйчатое чудо,   протянул  булгарскому царю, но из рук не выпустил:
- Сперва скажи, грозный хан, прощаешь ли ты моего друга Добрыню?
- Пусть Аллах простит ему все вольные и невольные обиды и злодеяния, а я прощаю.
Зосима, подняв глаза под купол каменного шатра, произнес:
- Я выполнил твой зарок, отче,  не гневайся боле на меня, - и разжал пальцы.
Эльтебер рассматривал пояс, словно не верил своим глазам. Он подносил к подслеповатым глазам каждую бляшку и шептал:
- Это за поединок  у Булгара,… Это за бой у Нова города,… Ах, Алмуш, брат мой, пусть теперь твой дух успокоится там, на небе, в обители самого Аллаха, и его пророка Магомета!
Очнувшись от своих мыслей, эльтебер обратился к Зосимке:
- Зосима, проси у меня, всё, что хочешь. Я выполню всё, что ты пожелаешь.
- О, государь, уповаю на милость твою: хочу принять ислам. 
Только сейчас Ильхам взглянул на Зосимку со вниманием. Перед ним стоял рыжий, худощавый, небольшого роста человек с пытливыми глазами, в которых прыгали мятежные искорки.
- За твою  услугу, я окажу тебе честь и  приготовлю тебя к принятию ислама.  Но владеешь ли ремеслом каким, или науками,  или грамотой?
- Я умею письмо прочитать и ответ дать. Могу  толмачить с русского на татарский и обратно.
- Считать умеешь?
- Разумею и счет.
- Хорошо, Зосима, я возьму тебя ко мне в услужение. Мне нужны улемцы. Ты будешь получать хороший тулей 
- Благодарствую, господин мой, - согнулся Зосимка в поклоне.
- Еще чего ты хочешь, Зосима, говори.
Фадлан толкнул Зосимку в бок, показывая золотую монету.
- Ах, чуть не забыл. Это мои друзья, они же мои ростовщики. Я много должен им.
- Сколько? Говори, я покрою твой долг.
- Мы договорились, что купец Фадлан получит половину моего вознаграждения за то, что добился встречи с тобой.
- Пусть так и будет.
- А четверть вознаграждения  я должен моему лучшему другу отважному Кублаю.
- Пусть так и будет
- А на другую четверть я покупаю у Кублая рабыню по имени Зарема. 
- Пусть так и будет. Так сколько ты желаешь получить за услугу, оказанную мне? 
- Погоди, мой господин, не спеши. Сперва прикажи привести сюда  Зарему, чтобы  мой  друг не  позабыл мне её передать.
- Привести  рабыню кублаеву сюда. И пусть принесут вино. У меня нынче большой день. Слава Аллаху!


46. ГРЕЗЫ ПАМЯТИ.
        Витас Волончун вспоминает, как в ранней молодости вместе со своим двоюродным братом Викунтом из племени жмудь они влились в отряд дяди своего литовского князька Лутувера и отправились воевать Смоленскую землю. Тогда, в первом в своей жизни бою,  Перкунас им способствовал, потому что встретили они богатый поезд  княгини Александры Брячеславны, жены Александра Невского и взяли в плен всех, кто шел этим поездом: княгиню Александрову с младенцем – первенцем, сестру её  Ксению и множество прислуги и обоза. Тогда литвины радовались, и между собой уже делили добычу, потому что были дерзки и молоды. 
           Но радость их была недолгой: кто-то предупредил Александра Невского о пленении его супруги. Как грозный вихрь налетела дружина Александрова, а с нею и воинство Ярославского князя  Василия Всеволодовича.  Разметали отряд ошалевших от неожиданности литвинов, множество перебили, в том числе и самого Лутувера.  Первая победа обернулась для молодого Волончуна пленом и неизвестностью о судьбе брата и друга Викунта. 
          Тогда был тяжело ранен в бою Василий Ярославский, а Волончун, с раннего детства  постигавший искусство врачевания, взялся облегчить князю его страдания. Так оказался он в караване пленников, подаренных княгине Ксении в вено  Александром Невским.
          Волончун вспоминал, как шли они, по старой заросшей дороге из Новгорода до Ярославля. Дорога часто становилась непроходимой и они, литовские пленники, валили лес и стелили гати, и снова двигались вперед, мечтая о конце пути, как о лучшем благе. А когда они достигли городских ворот, навстречу своему князю вышли жители. И ярославские  женщины, вытирая слезу кончиком белого плата,  с жалостью смотрели на них,  истомленных долгой дорогой,  и  несли им молоко в кринках и малые кусочки хлебушка. За добродушие и человеческую жалость к слабым и сирым полюбился народ ярославский ему, молодому литвину, знахарю и язычнику,  и, служба князю Василию и княгине Ксении оказалась для него не тягостной.   
         А когда пришла в город Большая Беда – Черная Оспа, он,  не задумываясь об опасностях для своей жизни, спасал людей ярославских строгими запретами и ограничениями.  Много обвинений тогда он выслушал, много обид пережил, но не оставил стен города, зная, что только он может спасти народ, ставший ему родным.
          Стараниями его, Волончунаса,  Большая Беда ушла из города, но несправедливые обиды  заставили его тогда в первый раз задуматься о  родине, о Литовской земле, где живут люди его племени.  Может быть там жив и его брат Викунт, с которым они не виделись с того первого и последнего в его жизни боя.
            Однажды, в один из приездов  Александра Невского в Ярославль, услыхал Волончун рассказ Великого князя о подвигах Миновга, и затосковало его сердце по золотым песчаным дюнам, по смолистым вековым соснам, по голубизне литовских озер. Не смог преодолеть тоски по родине и бежал он из Ярославля так борзо, так мог.   
           Служил Миндовгу так же честно, как княгине Ксении, одно тяготило благородного Волончуна: сын Миндовга, Воишелк, был зело лют. Жил поганой жизнью, блуд считал подвигом, и не пропускал ни девицы, ни молодухи. Особо любил лютые казни.
            «На всяк день убивашеть по три и четыре человека, а которого дни не убияше, печаловался тогда» - так напишет о сыне Миндовга, Воишелке, Волынская летопись.
      Волончун,  призванный Богом врачевать болезни, не мог понять  такой жестокости своего родича. И город Ярославль с его мирным народом, с размеренным укладом, всё чаще стал возникать в памяти и звал к себе на крутой берег Волги – Итили. 
     Тогда стал он рассказывать Воишелку о людях, живущих на берегу Великой реки, о храмах, поставленных в честь Бога Христа, о страданиях его и воскрешении, о жизни вечной, о человеческой любви и верности. И сам того не сознавая, Волончун приготовил дикую, мятущуюся,  душу  сына Миндовга к крещению. Покаяние было страстным и искренним. Воишелк принял православие в душу свою и дойдя до Григорьевского монастыря, что близ Полоцка, он постригся и принял монашество.   
           Ничто не могло помешать теперь Волончуну  вернуться в город юности своей.  Разве только семья Викунта, к которой он привязался всей душой. В то время, как Волончун, попав в плен к русичам, служил княгине Ксении, брат его Викунт, убегая от преследовавших его воинов Александра,  спрятался на какой – то пасеке, среди ульев и сидел там, пока не обнаружила его дочь пасечника именем Буча.
Буча ввела его в дом, пасечник рад был рабочим рукам,  и той же ночью Буча сделалась женой Викунта.
Когда Волончун разыскал своего брата Викунта, тот уже имел дочку Айгусту.
Волончун, сам не имея семьи,  радовался за  Викунта, но,  присмотревшись к жизни на пасеке, вдруг стал замечать, что не всё идет так, как должно в обычных семьях.
Причиной тревоги Волончуна был  конюх  Гедеминек, который крутился возле разбитной Бучи. И она частенько останавливала свой взгляд на юном работнике. . 
Однажды  Волончун  покинул  жилище брата и вновь вернулся  к Миндовгу.
На прощанье только сказал Викунту:
- Смотри, брат, за Гедеминеком и будь осторожен.
С тех пор тревога за брата и  маленькую Айгусту  поселилась в его душе.
                Но сейчас ему не хотелось бередить  сердце.  Всё заслоняла радость от встречи с Ярославлем, приятные и сильные чувства.  Чем ближе подходил отряд Волончуна к Ярославлю, тем больше он волновался,  лучшие  годы  жизни были отданы служению этому городу!
             Там оставил он любовь свою, и  встречи с ней он жаждал,  как глоток целебного зелья. Пережитые в этом городе страдания и напрасные надежды  сейчас уже казались блаженством души.      
             Волончун мысленно представлял Дануте, её юную красоту, всегда доверчивые голубые  глаза, светлые косы, гибкий стан и ложбинку меж высоких грудей, что виднелась из широкого ворота  девичьей рубашки. И  коника из желтого прозрачного камня,  янтаря,  на лилейной шее. Он закрыл глаза и услышал смех золотистый, и имя своё, произносимое  любимым голосом.   И,  хотя он знал, что Дануте рабыня и наложница князя Константина, но она живет в  его сердце и ничто не сможет изгнать её оттуда.
           Ах, как он хотел быстрее прибыть в тот город! Но он степенно шел во главе сотни Александровых богатырей,  сопровождая невесту Великого князя и достойно представляя его самого в городах и весях, что лежали на пути в Ярославль.
            К Ростову поезд невесты Великого князя подошел поздно, уже на ночь глядя.   


47.ДОСТОЙНАЯ ПЛАТА.
    Перед просителями эльтебера Ильхама кружились, прекрасные гурии. Их гибкие тела двигались в такт музыки и вместе с выпитым вином затуманивали разум Зосимки.  Он тряс  головой, чтобы сбросить с себя чары и молил Бога, чтобы тот дал ему силы до конца выполнить всё, что он задумал. Но какому Богу теперь следовало  молиться, Зосимка ещё не решил. От Христа он отступился бесповоротно, а Магомеда ещё не познал.  Он боялся остаться один на один с миром, в котором ему не было удачи, и  собирал все силы разума, чтобы оставаться  трезвым, не смотря на выпитое вино,  чары  музыки,  и танца прекрасных дев.
     Бабий вой и визг донесся  из-за высоких дверей. Створки распахнулись, и турхауд втолкнул женщину, закутанную в покрывало. Она упала на пол и затихла.
     Эльтебер взмахнул рукой, музыка прекратилась,  и девы одна за другой выскользнули из зала.
- Я хочу взглянуть на эту женщину, - произнес Ильхам, и турхауд,  потянув за конец покрывала, сдернул его с головы рабыни.
Перед мужчинами предстала Зарема. Толстые руки, обвисшая  грудь и широкие бедра поразительно контрастировали с только что пропавшим видением прекрасных дев. Лицо Заремы было искажено гримасой страха. Она была не просто некрасива, но даже безобразна.
- Она твоя, Зосима, - усмехнулся Ильхам, - Так,  сколько ты хочешь получить в награду?
    Зосима почувствовал не радость от приобретения рабыни, а досаду и унижение, это отрезвило его,  и бес ерничества заговорил его устами:
- Шестьдесят…
- Сто, сто, уважаемый Зосима, - зашептал Фадлан ему на ухо, потирая ладоши от предчувствия большой выгоды.
- Проси сто, - сквозь зубы прошептал Кублай.
- Я думал, что моим друзьям и шестидесяти  хватит, но они просят сто. Пусть будет так, как они желают. Я прошу у тебя, мой господин, сто …. ударов палкой по спине за ту услугу, которую я тебе оказал.
- Мои ли уши слышат это? Сто ударов палкой по спине за услугу? – Эьтебер был озадачен.
- Да, мой господин, твои царственные уши правильно расслышали мою просьбу.
- Ха-ха-ха, - рассмеялся Ильхам, когда до конца понял хитрость бродяги, - да ты умнее, чем я думал, Зосима. Быть по сему.
Эльтебер повернулся к советнику:
- Распорядись выполнить мою волю, а этому, - показал он пальцем на Зосимку, - отведите покои в моем дворце. Он мне скоро понадобится. 


48.НА КАЙФЫН!
     Хан Берге не забыл того, что внучка Батыя, ослушавшись его, утекла в полуночные русские земли вместе со своим мужем, Белозерским князем Глебом Васильковичем. Князь Глеб, соратник хана Батыя и его сына хана Сартака, преданно служил Золотой Орде, а теперь укрылся среди болот и озер, на севере Джучиева улуса, не испросив ханского повеления. И теперь посол  должен донести до провинившегося князя неудовольствие и гнев хана.
     Глеб встретил гонца хана Берге с честью. О том, что хан направляет его в Кайфын, столицу Китая, в ряды воинства Хубилая, хана Синей Орды, выслушал с достоинством. Понимал, что хан ссылает  его, чтобы наказать за непослушание, но страха не было.
А Феодора  притихла:
- Берге отправляет тебя ратоборствовать в Кайфын?! Глеб, любимый, за меня кару принимаешь!
- Не грусти, Лада. Не томи душеньку свою. Не впервой мне по чужим землям странствовать. Бог даст, всё обойдется! А ты береги себя да наследника будущего.
- Народится княжич, а батюшки родного  нет рядом. Кто постриг над ним совершит? Кто «на конь» его впервые посадит? 
Дерзкий и удалой, князь Глеб всегда надеялся на  звезду удачи,  и она его  не подводила.
- Ни за меня, ни за княжича будущего  не печалуйся, Лада. Помни, что должна ты родить мужа доброго. В нем смешаются две крови-руды сильные: русича и монголки! В нем должны соединиться: мудрость книжника с хитростью степняка, широта души с трезвым расчетом, богатырская сила русская с татарской  выносливостью.
- А красота? – Феодора, слушая Глеба, почувствовала, как покой опускается на её душу и что-то похожее на улыбку, растянул её  сомкнутые губы.
- О! Наш сын будет пригож паче  чаянья твоего! Вот и не печалуйся.    Пращуры за нас  молятся.  Батюшка Василько Константинович и дед Михаил Всеволодович, да и святые мученики Борис и Глеб, в честь которых названы мы с братом,  предстоят перед самим Господом и молят за наше спасение.  А уж нам надобно постараться не подвести их. Военной доблестью и княжьей милостью отметить свой земной путь.
Феодора  места себе не находила. В уме занозой острой, нылой, приурочливой прижились слова волховки Ильмары о той плате, что должна заплатить княгиня за спасение своего мужа.
- Ты должна заплатить человеческой жертвой,… - слышит Феодора голос, поющий, как летящая стрела, и закрывает уши маленькими ладошками:
- Не хочу слышать! Не хочу! Только не Он!
- О чем ты, лада моя?
- Глеб, любимый мой, хочу помолиться за тебя Богу русскому в том храме, где тебя крестили. Хочу дар принести  золотом и серебром. Кубок заветный, что у Ногая добыли,  хочу вернуть  в церковь Пресвятой Богородицы.
      Глеб смутился. Он помнил, как мать его, княгиня Мария Михайловна, а ныне игуменья Евфросиния, даже после долгого пути не позволила Феодоре   остановиться в Ростове. Этим она выражала  неприязнь к внучке Батыя, когда – то разорившего Ростов и,  погубившего множество народа ростовского и предавшего лютой смерти мужа её любимого,  князя Василько Константиновича, а позднее,  и отца её,  Михаила Всеволодовича Черниговского.
        Глеб не помнил своего отца. Тогда в тридцать восьмом , когда нагрянули татарове на землю Русскую, он был сосущим младенцем. Страстей военных не ведал, а о смерти отца знал только понаслышке,  потому легче принял союз с татарами и счел за честь брак с внучкой Батыя. Но матушка была непреклонна.
- Ты же знаешь, Феодора, в Ростов нам с тобой дороги нет.  Жди меня на Белоозере, я вернусь, - обнадежил жену Глеб.
 
      Столица Золотой Орды, город Сарай, жил лихорадочной жизнью.    Полки хана  Берге один за другим готовились  в поход. Самым  яростным  головорезам предстояло  идти в полуденную сторону, на  город Дербент, суть Железные ворота, что стоял на берегу      Моря   Хазарского  , взяв который можно было выйти в пределы Багдадского халифата через Кавказские горы и, вопреки законам Ясы,   примерно наказать хана Хулагу, разорившего столицу ислама Багдад.

    Осложнялось всё тем, что Великий хан Мункэ из далекого  Каракорума отдал приказ направить войско хана Берге  на Кайфын, столицу страны Чин .     Воевать на два фронта было  накладно. Но чтобы усыпить бдительность хана Мункэ, которому подчинялся улус Золотой Орды, в страну Чин направлялось войско под командованием Глеба Белозерского.
     Конечно,  Белозерского князя следовало  бы казнить, наказав  за ослушание, и  лишить  жены, упрямой дочери Сартака,  но обстоятельства политики складывались так, что, Берге не выгодно было внутри своего улуса иметь врага в лице русских князей. Не известно, как бы отнеслись к казни Глеба его брат Борис, князь Ростовский, да и сам Великий князь, Александр Невский, коему Глеб приходился сыновцем - племянником. Время безграничной власти  ханов прошло. Неуловимый и жуткий призрак замятни, всегда присутствовал в памяти Берге.
-    Гораздо выгоднее иметь друзей, чем врагов, - пояснил свою мысль Берге, робко  глядя на эльтебера Ильхама.
-     Мудро мыслишь, сын мой, ибо  внутри улуса не должно быть замятни, - согласился с зятем Ильхам. 

      Князь Глеб,  не единожды бывавший в Монголии,  как никто подходил для решения хитроумных  задач хана Берге. Требовалось  усыпить бдительность престарелого  Мункэ, и   довести  конницу до пределов империи. Поставить её  под  бунчук Великого хана,  боровшегося за власть  на   юго - восточных  территориях далекой Азии.
     Князь  Глеб, хорошо знающий языки и обычаи монголов, должен разобраться в тревожных слухах, приходивших из Каракорума. Красивому и учтивому  русскому богатуру может открыться полог каждой юрты.  Соперничество за власть братьев Хубилая и Хулагу должно быть зримо для посла хана Берге. Когда наступит время большого курултая, надо всё сделать, чтобы  не дать ни единого шанса, разорителю Багдада и убийце халифа Габбаса, хану Хулагу,  подняться на Великую кошму.
    
Вернется ли князь Глеб из этого похода, одному Аллаху известно. А под прикрытием похода на Кайфын хан Берге развернет военные действия против Хулагу на Кавказе.


49.ЖЕНИХ ДЛЯ КНЯЖНЫ МАРЬИ.
      В Ростове поезд невесты Александра  Невского задержался на две недели. Вассу встречали, как Великую княгиню, оказывая почести везде, где бы она ни появлялась: на улицах ли города,   на службе ли в храме,  или в стенах княжьего кремля.  Девочка робела, опустив глаза долу, но всё больше привыкала к тому, что вокруг её особы распространяется невидимое, но благотворное  влияние Великого князя, её будущего мужа. 
      Вассу  стесняло  увеличенное внимание ростовских хозяев: князя Бориса  и его жены, княгини Марьи Ярославны, которая  бурно выражала  радость при виде  гостьи.  Маленькие Борисовичи,  шестилетний Дмитрий и пятилетний Константин,  крутились при Вассе неотлучно, пылая желанием защитить её при малейшем намеке на опасность. Васса смеялась, наблюдая их соперничество друг перед другом и уже мечтала о своём сыне и  в душе торопила события.
    Иногда она видела на себе неприязненный взгляд князя Андреяна. Сыну Александра было не по себе от мысли, что эта юница вскоре займет место его матери.
« Ха! Великая княгиня! Под носом возгри  ещё не обсохли, а туда же! Ну, батюшка! Учудил!»
      Васса чувствовала скрытую ненависть  будущего пасынка,  и  всей душой стремилась в Ярославль, к подруге, княжне Марии. Хорошо, что именно там ей предстояло дожидаться  своего суженого.

    Волончун только в Ростове узнал о гибели ярославского князя Константина в бою с татарами. Первая мысль, которая возникла от этого известия: Дануте теперь свободна!
    Ему не терпелось отправиться в путь на Ярославль, но князь Борис ждал Федора Ростиславича из Можайска.
    Федор появился, как солнце красное.  Могучий, белолицый, улыбчивый, с ярким румянцем на щеках, он оживил степенное Ростовское общество. И строгая игуменья Евфросиния, мать князя Бориса, изволила пожаловать в княжий терем к обеду, посмотреть на молодежь, сердце  порадовать.
     Рассказы Федора Ростиславича о торговых делах Можайска были встречены  строгой игуменьей  с непониманием: какая может быть торговля в такое неблагодатное время, когда дань татарская  казну опустошает, а смерды христианские нужду терпят от набегов вражьих банд. Ратоборствовать надо, а не торговать с безбожниками!
    Федор терпеливо объяснял, для чего  привлекает в Можайск купцов из бессерменских южных стран и от Генуи,  и от Венеции,  и от самой Шпании . Как казну наполняет  пошлиной с товаров, а город расширяет за счет торговых дворов иностранных гостей.
 -     Арабы караван – сарай поставили, генуэзцы и венецианцы свои подворья и молельные дома срубили. Дорогу к Можайску проторили и бухарские купцы,  и каждый из них  стремит обосноваться в городе, чтобы было,  куда голову приклонить да товар сложить. От Можайска в Тверь, в Смоленск, в Новгород дороги теперь прямые протоптаны. Да и в полуденную сторону легче идти через нас, - хвалился молодой князь Можайский, -  Охрану держим отважную, хорошо вооруженную, чтобы путь  гостям был  беспечным. 
     Игуменья Евфросиния, слушая речи Федора,  неодобрительно хмурилась:
- Почто же, князь,  волю даёшь инородцам, молельные дома латинянам ставить дозволяешь? Грех это….
- А как же, матушка, инородцам без Бога жить? Без Бога они разбойниками станут. Большой беды натворить могут. Пусть уж лучше молятся, - смеется Федор.
    А Борис Василькович, слушая Федора, прикинул: вот для княжны Ярославской, Марьи Васильевны,  жених, так жених!  И княгине Ксении зять подойдет, потому как она и сама -  ума палата.
    Волончун, как и Васса, ждал того дня, когда можно будет выехать в Ярославль, но своего нетерпения не выказывал: служба не позволяла жить  своими желаниями и потакать своим страстям.
    Было одно место в Ростове, куда его влекло и,  тут он не мог отказать себе.  Ежедневно  посещал литвин  Успенский собор, что стоял в самой середине города, и был  сердцем Ростова.
     Высокий, поджарый, с накинутым на плечи,  на западный манер,  коче ,   Волончун  ступал по ступеням храмового крыльца, с высоко  поднятой головой.
-  Ради Христа, милостыню подай, добрый князь… сироте Сарайскому, - просил человек с белками вместо глаз.
-    Дай копеечку, княже, - протягивались к нему руки нищих, сидящих на паперти.

    Волончуну, когда – то прошедшему эту землю в качестве пленного раба,  льстило такое обращение, и он,  не глядя,  бросал мелкую монету, и углом глаза видел, как  суетятся калики, подбирая драгоценные кружочки. И только одна убогая женщина, закутанная в оборванную старую шубную накидку, не двигалась с места. Она сидела на нижней ступеньке, привалившись спиной к каменной стене, и смотрела,  куда – то в даль, обхватив руками плечи. У неё не было лица: на его месте рдел безобразный шрам, поглотивший губы, щеку и нос, а седые  волосы прядями выбивались из-под повязки. 
     Как балий, Волончун представлял причину такого уродства. Сильный удар передней части головы обо что-то твердое: острый камень или обломленный сук дерева, которые срезали выступающие части лица.
     Волончун был суровым человеком, видел много смертей и страшных, глубоких ран. Принося облегчение страдающим людям, он никогда не испытывал  жалости к ним. Он просто делал своё дело. Впервые жалость посетила его душу здесь, в Ростове, когда усмотрел он  нищенку, у которой отсутствовало лицо.
   Каждое утро он приходил к Успенскому собору, чтобы взглянуть на убогую женщину и вновь испытать это новое для него чувство – жалость. И ещё его посещала смутная тревога. Почему она закралась в сердце, литвин не знал.   
     По истечении второй недели, поезд княжеской невесты выехал за пределы  Ростова. Накануне  Волончун в последний раз направился в Успенский собор. На привычном месте убогой нищенки не было. Волончун медленно поднялся по ступеням, оттягивая время,  прошел  внутрь храма.
        Волна сладкоголосого пения накрыла его, погружая в неистовые глубины, где перед ним открылось ощущение далекой прожитой жизни и тоска по чему – то безнадежному.   Скорбью наполнилось сердце.  Но новый поток звуков подхватил его душу, и, ликуя,  стремительно понес вверх, в невидимые высоты, отрывая от глубинной тоски, и от зла земной жизни. Волончун не любил переживать душевных волнений. Он глубоко вдохнул, отвернул своё лицо от иконостаса, чтобы вернуться в реальный мир, и в этот миг, среди множества лиц,  жаждущих божественной милости,  увидел глаза, грустно и доверчиво зрящие на него   из дальнего угла. Это были до боли знакомые ему очи Дануте. Нет, он не мог ошибиться, то была она!
     В тесноте церкви, наполненной прихожанами, он протискивался в тот, дальний угол. Люди, отрываясь от молитвы, узнавали его и расступались перед ним. Но взгляда этого, зовущего, уже не было,  и Волончун, всматриваясь в лица женщин, и озираясь вокруг, понял, что потерял эти глаза. Он вышел на воздух. На нижней ступеньке паперти, прислонившись спиной к каменной стене, сидела женщина, у которой не было лица. Глаза её были прикрыты низко повязанной пеленой.
      Волончун достал из кармана золотую монету и бросил  в подол накидки, прикрывающей колени нищенки. Тонкими пальцами она сгребла монету и сжала её в сухоньком кулачке.
- Отдай, падаль рваная, -  услышал Волончун брань нищих.
Обернувшись, он увидел, как слепец с белками вместо глаз,  выкручивает руку женщине.
     Литвин  заспешил прочь. Надо скорее покинуть Ростов. Душа не на месте. Скорее бы в Ярославль!
     Волончун не зря волновался: всего – то одно поприще пройти осталось по ростовской дороге, и перед ним откроются городские врата Ярославля. А за ними…. В своём разуме он рисовал картины встречи с милой Дануте,  и сердце его переполнялось радостью близкого свидания.   


50.ДЕРЖАВНЫЙ СКИПЕТР И ТЕПЛОЕ ЛОНО.
      Длинношеее животное взбрыкнулось, вырвалось из рук поводырей и,  делая огромные прыжки, пустилось по широкому простору. Охотничий азарт взыграл в сердцах степняков, под дикие вопли: «Атас!… Атас!» началась погоня за  пятнистым чудом.  Топот коней, гиканье всадников и отрывистые команды сотников огласили степь. Тогда Ешимут решил, что это удобный момент, чтобы,  не привлекая особого внимания, въехать в ставку Ногая. Конь  Анастасии послушно шел за скакуном Ешимута. У небольшого   шатра Ешимут  остановился,  приказал женщине спешиться и спрятаться в его походном жилище.
    Богатур тщательно прикрыл полог шатра, закинул оброт на коновязь и повернулся, чтобы предстать перед своим господином. У него ещё было время, чтобы сладить со своим волнением, и подойти к высокому помосту Ногая спокойным и услужливым. Но  когда он поднял голову, то взгляд его встретился с дальнозорким прищуром  Ногая. Тот, наблюдая охотничью облаву, ничего не выпускал из виду, в том числе и  Ешимута, доставившего купленную на базаре рабыню к себе в шатер.
       Охотничья облава широко забирая по степи, с криками, гиканьем и устрашающим визгом, окружила трепещущее животное. Сотни стрел вонзились в грациозную шею,  и темно красная руда окрасила  пятнистую шкуру. 
       Рухнувшее животное обвязали веревками и поволокли к помосту, на котором восседали Ногай с Евфросиньей.
       По  красивому мускулистому телу  еще пробегала судорога, когда опытные рубщики начали разделку мяса кривыми острыми ножами.   Грудь  животного была рассечена,  и из неё извлекли сердце, такое большое, что малорослый татарин едва смог поднять его на вытянутых руках. Другой татарин с размаху ударил по нему ножом и с усилием  проткнул гладкие и упругие мышцы органа. Высокий столб крови поднялся над головами рубщиков и фонтаном опустился на лица и одежды мясников.  Это было великолепное зрелище. Майдан ликовал!    Туша  была разделана на куски,  мясо заправлено  в большие казаны, а  кумыс уже кружил не одну отчаянную голову.
    Царица Евфросинья, чувствуя прилив страсти, потянула Ногая к открытому пологу шатра, приказав Тегичагу сопровождать их до  порога.
-    Ногай, мой господин! Хмурые брови расслабь, – томно прошептала Евфросиния, когда закрылся полог за спиной Тегичага, и она осталась наедине  со своим мужем, - мой сад  открыт для тебя! Дай же мне то, что никогда не  причинит мне вреда!
Царица упала на подушки, потянув за собой маленького  татарина. Ногай усмехнулся:
- Тебе не кажется, Евфросинья, что ты слишком толста для меня?
Евфросиния испугалась за исход поединка, но уязвленная женская гордость взяла своё:
- Мой господин хочет сказать, что он не выдался ростом? Зело маловат?– с улыбкой съязвила царица
Ногай вновь нахмурил брови. Он представил на своем месте Тегичага.
- Но ты неукротим нравом и  твой уд всегда наполнен  семенем! – царица пошарила рукой то место халата, где по её домыслу  должен прятаться предмет  женского вожделения,  и почувствовала, как  приподнялся стеганый  халат мужа, - Ты истинный царь. Твой державный скипетр  твёрд и  я  готова принять в моё лоно. Дай же мне его! Я так истомилась, блюдя себя взаперти!
- Врешь! – хотел выкрикнуть Ногай, но сдержался. Надо быть сдержанным, чтобы месть казалась слаще.
    Свободной рукой Евфросинья  потягивала свою тунику вверх,  и тонкая ткань медленно ползла по открывающимся толстым икрам и ляжкам  царицы. Когда подол одежды  поднялся до её необъятных бедер,  женщина  распахнула ничем не прикрытый пах,  и  Ногай зажмурился от слишком откровенной картины недевственного места царицы.  Евфросиния вцепилась в стеганый халат Ногая и с силой уронила мужа на себя.
-    Скажешь, зачем я без покрова? Но знай, мой Ногай, я не хочу прятать своё оружие! Разве я не взволновала тебя? Ну! Пусть грубым копьем войдет в меня твоё мужество! Я принимаю его в своё теплое лоно!
    Ногай был сражен, он, с удивлением обнаружил, что действительно желает эту  необъятную  женщину, умеющую удивить и обескуражить такого грозного и вероломного мужчину, как он, Великий Ногай. Извергнув семя, он отвалился на подушки, и блаженно заулыбался:
- Однако ты ловка задом подмахивать! – это был комплимент,  и, царица залилась громким смехом.
    Ногай  знал, что теперь он будет долго играть со своей женой в любовь, так долго, пока она вновь не наскучит ему. А свою месть он отодвинет на время, чтобы удар пришелся в самое больное место. О рабыне, за которой он послал Ешимута, Ногай  забыл. До поры.


51. ПАМЯТЬ О ГОЛУБЕ.
     Было боярину Якиму  тревожно. Чем быстрее  приближался  Сарай, тем  чаще мучился он мыслью о наказании и всё прикидывал, не много ли добра  отвалил в свои закрома  от общего ярославского «котла», не дознаются ли свои люди о том, не разгневаются ли татарские казначеи, когда сочтут дань привезенную? Да и рубец, что зиял на скуле и на шее от удара  кинжала заживал на южной жаре плохо: гноился и  ныл противной болью.   
     Потому  Яким показывался на люди редко. В пути, сказавшись хворым,  всё  в возке лежал. В Орду прибыли уже к середине лета. Яким    спрятался в раскинутый для него шатер и,  команды отдавал через Вятко, не выходя на солнцепек.
      Телеги расположили вокруг шатра куренем, потому как боярин дюже боялся всякого нападения и паче чаянья усиливал охрану. Из лагеря никому не разрешалось выходить. Неровен час,  нагрянут бандиты степные, ограбят добро привезенное, людей в плен возьмут,  и тут же на сарайском базааре продадут за деньги в рабство. Такой промысел в тех местах был обычным делом.
     Филюшке страсть как надоело это докучливое сиденье в курене. Однообразный вид степи  с потрескавшейся землей, с палящим солнцем, жара и назойливый гнус, всё это вызывало желание утечь куда – нибудь поближе к воде, к незнакомым людям, ощутить вкус хоть какого – то  приключения и  немного разнообразить свою скучную жизнь.
    Кроме всего, он имел робкую мечту, встретиться с царицей Энже, передать ей поклон от племянника Джубги и рассказать о его задумке. Но сидя в курене, встретиться с царицей было невозможно.
    Филюшка развалился  на теплом песке, подвернув под себя одну ногу,  и, обдумывая встречу с царицей,  орудовал ножичком, с которым не расставался ни на миг. Серебрянная  рукоятка удобно прилегала к руке отрока,  и он почти не ощущал выгравированных на ней рисунков:  с одной стороны ужика с круглым глазком, а с другой  коника с длинным хвостом.
      Ножичек тот заветный он получил от своего кормильца и воспитателя Голуба.      Когда в далеком тридцать восьмом ростовцы бежали от батыева войска, отец Филюшки, Долмат, казначей ростовской княгини Марии Михайловны, сгинул в полынье вместе с тяжким возом, груженным сундуками с золотом и серебром. А  его, малого,  подобрал одинокий человек,  обитавший на  озере Неро, на дальнем его берегу, что супротив города Ростова.   Людей Голуб сторонился, потому что обладал силой волхования и не терпел суетности человечьего бытия.
     Ещё помнил Филюшка, как был он свидетелем того, как на его глазах  погиб юный княжий гридень, пришедший с  чернобородым человеком на дальний берег озера искать заветное место. Помнил, как  гридень,  обращаясь к своему спутнику, называл его Кручиной, а тот со звериным оскалом  вонзил лезвие своего ножа под лопатку молодому  спутнику:
- Стереги место, Труфан, - с остервенением проговорил тогда разбойник.
Цепкой памятью  помнит Филюшка, как потрясло его  всё увиденное, а Голуб, пытался сгладить ужас от человеческой жестокости, и, предавая мертвоё тело земле, учил малого, как надо исполнять обряд похорон, и зачем это надо обязательно делать:
- Чтобы не бродили по земле неприкаянные навьи души, не приносили зла роду человеческому. А ножичек этого отрока себе возьми и береги его. Пускай только на доброе дело, а  зла тем ножом  не твори. Железо тебе не простит.
- Так железо же не живое! – возражал Филюшка.
- Ошибаешься, малый. Вокруг нас вся природа живая, каждый предмет знает своё начало и своё назначение.
    Голуб был рад найденышу Филюшке, верил, что сможет передать ему  мудрость ушедших поколений. Но уж так сложилось, что Боги потребовали человеческой жертвы, и чтобы спасти потомков рода человеческого, самоотверженный Голуб предал себя смерти.
    Воспоминания тех дней постепенно стираются, но ножичек с коником и ужиком не дает забыть всё до конца.  Филюшка продолжает резать  болванца. Он  задумал сотворить длинноногое  животное с двумя горбами, и задумчивыми мудрыми глазами. Только здесь в полуденной степи можно увидеть такое чудо. И Филюшка тщательно работал ножичком, чтобы показать княжне Марии зверя невиданного в ярославских краях.   Он вздохнул от  скуки, навевающей тоску по родному дому, по Ярославлю – граду и по княжне Марии, которой был он предан всей душой. Филюшка глубоко задумался, вспоминая свою госпожу, краше которой для него не было ни кого на всём белом свете. Он так любил  её, что скажи она ему:
-  Умри…., -  Филюшка бы умер.
      Длинная темная тень легла перед ним на песок. Филюшка очнулся от воспоминаний, поднял голову,  и ужас объял его душу. Перед ним стоял чернобородый человек, звериный оскал которого он запомнил на всю жизнь.   

52. НА ГОРЕ КАРАБИХЕ.
     Известие о том, что в Ярославль с часу на час прибудет поезд невесты князя Александра Невского, переполошило весь город. Слуги метались по княжьему двору: растапливали баню, резали скотину, разводили костры, ставили  вертела.
Кокушка приказала девушкам открыть сундуки:
- Марьюшка, поди сюда, - позвала нянька княжонку, - надобно платье тебе подобрать. Рубашку белую с серебряными запястьями.
- Нет, Кокушка, я хочу красную.  Гостей ведь встречать!
 Марьюшка  радуется встрече с дорогой подругой Вассой. Поскорее узнать хочется: как жила она с тех пор, как они расстались, и когда  и где Васса встретилась с Александром, и как его невестой стала. Ах, как же всё любопытно! 
- Ты меня слушай, Марьюшка, - перебивает мысли питомицы Кокушка, -  Рубашку белую наденешь с шитыми  запястьями, летник из парчи серебренной до самого горлышка застегнутый, вон тот, что с широкими рукавами. А по верху шубку соболью.
- Вот уж нет! В такую жару шубу не надену! – решительно возражает Марьюшка.
- Не надену! Дереза экая! Неровён час,  застудишься! И так кашляешь! Бух да бух! Лепо ли это?
- Не надену шубу в такое пекло! Достань подволоку  шелковую, серебром обшитую да жемчугами….
- Княгиня – матушка верхом надумала на встречу с твоей подругой идти. А шелк – то бухарский холодит. В такой одежде, краса моя, застудишься.
- Кокушка, не гневи меня, а то зело рассержусь. Давай подволоку. Я накину на себя, а ты посмотришь, всё ли ладно.
    Кокушка придирчиво разглядывает свою воспитанницу,  крутит её перед собой, разглаживает шелк на спине, на плечах, пристегивает передние концы подволоки серебряными пуговицами, чтобы не мешали походке княжны, да и не марались о землю. Кокошник, усыпанный жемчугом, торжественно водружает на девичью головку, прикрыв светлые завитки:
- Так – то оно лучше, скромнее. Батюшка бы твой посмотрел на тебя, Василий Всеволодович, Царство ему Небесное! Совсем невеста, истинно так, красно глядеть на тебя, голубку! – ревностно,  оглядывает нянька выпестованное дитя.
- Кокушка, подай башмачки парчовые с красными каблучками, - просит княжна.
- Да в красе такой только по половичке ходить, а не в поле травное. Нога подвернется, как на тебя гости посмотрят… а? Да травой носочки озеленишь, поруху сделаешь…, - ворчит нянька, доставая со дна сундука черевики девичьи парчовые, каменьями изукрашенные, - на, егоза, обувай ноженьки – то. 
- Готова ли, Марья Васильевна гостей встречать? – в горницу вплыла статная Ксения, - Кокушка, почто подволоку накинула на княгиню. Шубу соболью надобно.
- Вот и я говорю, что шубу надобно, - подхватывает Кокушка.
- Матушка, в такую жару сомлею и потом изойду. Хороша же я буду, коли, кто глянет, - робко возражает Марьюшка.
- Кто на тебя глянет? – хмыкнула Ксения, -  Не на смотрины едем.
    Ярославская княгиня с дочерью выехали из ворот города в сопровождении Фрола с его молодцами. Проезжая мимо Туговой горы, там, где была кровавая сеча, спешились. Княгиня преклонила колени на краю холма, перекрестилась, поминая героев, павших за город свой. Княжна, глядя на матушку, повторяет за ней все движения, шепчет слова молитвы. Память эта священна для любого из ярославцев, а для княгинь Константинова рода и тем паче.
     На горе Карабихе встали, разглядывая стан Александровой невесты. В свете летнего солнца шатер, раскинутый  в центре широкого луга,   привлекал свияльным сиянием купола. От шатра отделилась женская фигура и поспешно направилась к прибывшим всадникам. Следом за ней устремились двое вооруженных витязей и ещё несколько человек из охраны княжеской невесты.
- Василиса! – радостно вскричала княжна и дернула за повод коня. Ксения перехватила повод и натянула его:
- Не спеши, Мария. Пусть Васса подойдет ближе.
    Марьюшка недоуменно взглянула на мать и увидела в ней женщину с царственной осанкой, высоко поднятой головой и гордым, полным достоинства видом.
    Вассе оставалось пройти ещё половину пути до горы, когда Ксения подала знак. Фрол спешился и подал руку княгине. Она легко перекинула ногу и,  опираясь на руки подоспевших гридней, опустилась на землю. Не оглядываясь на дочь, пошла навстречу невесте Великого князя.
    Марьюшка, засуетилась, ноги её запутались в длинном подоле подволоки, и ей пришлось еще долго расправлять шелковые складки княжеской накидки. Справившись с нарядом,   заспешила следом за матушкой.  Приноравливаясь к  походке  матери, старалась идти ровно, боясь хоть  на шаг  выступить вперед княгини. Длинная подволока развевалась на легком ветру и путалась в ногах, а короткая соболья шубка облегала плечи и, хоть защищала от палящего солнца, но её приходилось придерживать руками.
     Карабихская луговина, заросшая травой, скрывала неровности почвы. Марьюшка,  то и дело наступала на кочки невысоким каблучком. Величие, с которым двигалась матушка, у княжны не получалось.
     К тому же стало припекать солнце и,  от трудной ходьбы,  на лбу княжонки выступили капельки пота. Марьюшка смахнула пот платочком, который Кокушка запасливо подоткнула за запястье, вышитое серебром и,  улыбнувшись, взглянула на подходящую  к ним Вассу.
     Подруга будто стала выше ростом, в облике её появились незнакомое достоинство и неторопливость. Васса, не доходя нескольких шагов до встречающих  ярославских княгинь, остановилась, чтобы дать им подойти к ней, сложила руки перед собой, и видно было, что она дает возможность приветствовать её, как невесту великого князя.
    Тень беспокойства пробежала по лицу княгини Ксении, но она изобразив радость, приветливо протянула руки, и обняла Вассу:
- Здрава, буди, дочка. Храни тебя Господь, голубка, - и с притворной нежностью поцеловала девочку.
      Васса не ожидала такого теплого приветствия. И то,  что её впервые назвали дочкой, ей было внове. Она ткнулась в высокую грудь Ксении,  и слезы появились на её ресницах.
- Ну, что ты, что ты, девочка…. Вот ты и выросла. Невеста уже…. Пойдем…, - Ксения обняла Вассу за тонкий стан и развернула её лицом к шатру.
    Марьюшка была поражена кроткой добротой матери. Она стояла на одном месте,  не зная, что ей делать дальше. Сделала шаг, каблучок   подвернулся  на какой – то неровности, и она потеряла равновесие. Страх, что сейчас она упадет перед всеми людьми, уже бледностью покрыл её лицо,  и в тот самый миг она почувствовала, что её подхватили чьи – то сильные руки.
- Ах! – воскликнула Марьюшка, обернувшись ошую , и увидела насмешливый взгляд по виду знатного человека, надежно державшего её в своих руках.
- Что будем делать, княжна? - он разжал крепкие объятья и поддержал её за локоть, - Следуем за матушкой? –  и Марьюшка опять почувствовала насмешку,  но уже в  голосе. Это помешало ей выразить благодарность не знакомому человеку, и она только кивнула головкой. 
    Шелк шатра, натянутый на прутья, слегка трепетал под легким летним ветерком и пропускал ровный,  не слепящий свет. Ковры из длинной, мягкой шерсти, устилали пол и приятно смягчали шаг. Было прохладно и пахло цветами.
     Ксения опустилась на шелковую подушку и жестом пригласила садиться Вассу. Будто она была здесь хозяйкой. Васса с удивлением отметила, что ей нравится подчиняться этой властной женщине, которая будто была создана для того, чтобы повелевать: в ней было высокое достоинство и вместе с тем материнская забота.
      Васса опустилась рядом и преданно взглянула на Ксению.
- Ну, рассказывай, дочка, как в краях наших оказалась, - Ксения взяла невесту Александра за руку и взглянула в глаза так, будто ей было дорого каждое слово этой девочки.
    И в это время полог шатра поднялся и в просвете встал высокий рыжекудрый витязь. Он широко шагнул через порог и ввел за собою княжну Марью, бережно придерживая её за локоть. Ксения нахмурилась: дипломатическая беседа её была нарушена.
- Княгиня, знакома ли ты с Федором Ростиславичем, князем Можайским? – обратилась Васса к Ксении.
- До сей поры не было чести знаться, - Ксения внимательно рассматривала молодого князя, который жестом пригласил её дочь сесть рядом с Вассой, - но о его подвигах наслышана….   
Князь Федор прижав руку к груди, слегка поклонился Ксении, и, присел рядом с княжной Марьей, услужливо подвигая к ней подушки. 
 
    Впервые взгляд мужчины не задержался на лице Ксении. Это безразличие было новым неприятным ощущением.  И вдруг горькая мысль резанула сердце ярославской княгини: дочка – то выросла, достигла возраста невесты и теперь заслоняет её! Так ведь и власть, по закону, может выскользнуть из рук, если в княжий терем войдет зять. Этого Ксения допустить не могла!
    Вновь открылся полог шатра и высокий, облаченный в  латы рыцарь,   втиснулся в пространство шатра.  Васса поспешила представить:
-     Витас Волончун, литовский князь, родственник Миндовга.  – мой наставник,  охранник и  добрый друг.
Ксения подняла удивленно брови:
- Волончун!? Вот ты где объявился!
- Княгиня Ксения, я выполняю урок Великого князя Александра и нахожусь под его опекой.
- Вижу, вижу…. Из грязи, да в князи…. Литовский князь…
   
53. ИЗ МЕРТВЫХ ВОСКРЕС!
 «  Разбойник Кручина!» - вертелось в голове Филюшки, - «Убивец! Убивец!».
Глаза его были широко открыты, а язык будто прирос к нёбу.
- Ты что, отрок, оробел так? Али  вид у меня грозный?! – ухмыльнулся чернобородый, - Ну, где твой господин, сказывай!
Филюшка промычал что-то невнятное, показывая на  шатер Якима. Ножичек  выскользнул из его рук и острием впился в песок. 
- Иди, доложи, что сам хан Кублай к нему пожаловал! – незнакомец рывком поставил Филюшку на ноги и подтолкнул ко входу в шатер. 
- Тебя разве Кублай кличут? – не веря своим ушам, протянул Филюшка и наклонился, чтобы поднять свой ножичек. Но не тут-то было.
Чернобородый ударом ноги свалил ножичек на бок и наступил на него ногой,  внимательно всматриваясь в  лицо отрока. Филюшке показалось, что тревожная тень пробежала по жесткому лицу пришельца, будто память его перебирала далекие струны. Филюшка поспешно  отвернулся и направился к шатру боярина. Повернувшись, увидел, что Кублай внимательно рассматривает знаки на  рукоятке ножика: с одной стороны  коник, а с другой – черный ужик.

       Яким встретил  татарина настороженно, хотя тот чисто по - русски широко расставил руки, чтобы обнять старого знакомца.
      В татарском наряде, с белой чалмой на голове, нежданный гость, был совсем не похож на прежнего казначея ростовской княгини Марьи Михайловны, Кручину.
-     Боярин Яким, не узнал? Помнишь ли,  как вы с князем Василием Всеволодовичем, Царство ему небесное, через Ростов в Переславль к Александру Невскому шли? А? Мы ж с тобой тогда знатно пировали!
- В толк не возьму, господин, кто ты есть? – робея перед татарского вида незнакомцем,  пробормотал Якимка.
- Да Кручина я! Кручина! Ростовский казначей бывший! – Кублай неуклюже опустил расставленные в приветствии руки, - неужто,   меня забыли на родине?
- А! Кручина! – вскричал Якимка, вспомнив в самый раз свой поход со старым другом и хозяином  Василием Ярославским,  и  пир в княжьем тереме ростовского князя Бориса,  и Кручину, про которого после говорили, что  изменил он своему князю и остался  служить татарам в Орде ещё при Батые. И ещё что-то страшное глаголили про него, то ли он кого убил, то ли ограбил, но исчез человек с глаз,  и забылось всё и самого его будто и не бывало. А тут, накоси, объявился! Будто из мертвых воскрес!
- Господь с тобой! Старая – то хлеб-соль не забывается! Как не помнить! – сольстил Якимка, - Только узнать тебя трудно нынче. Важный ты стал, в чужие одежды облачен, и оружием ненашенским владеешь, - всё ещё не веря своим глазам, мурмулил Яким, -  Проходи, Кручина, гостем будешь.
- Зови меня отныне хан Кублай, - важно подбоченясь, бывший казначей прошел к раскинутой  на полу шатра пышной перине и так же важно опустился на неё, - дело у меня к тебе, воевода Яким.
- Сказывай, хан Кублай, своё дело, да только я тут не хозяин, сам как раб жалкий на суде господском жду приговора. Вот ведь,  какая жизнь настала! Эх! – махнул горестно рукой Яким.
- Вот я и пришел уму-разуму тебя, земляка,  поучить и наставить, как нужно жить в наших краях. Ты, Яким Корнилыч, большой боярин и воевода в Ярославле, потому, как там тебя люд честной знает и род твой знатный помнит,  и честь тебе отдаёт, и славит за заслуги. А  в столице  заслуг рода не признают, знаться с тобой никто не спешит, здесь только деньги ценят. Коли, богат, и одарить по чину слуг ханских сможешь, то и докуку свою одолеешь, а коли денег нет, то хоть всю жизнь по шатрам знатным ползай, ничего не добьешься.
Якимка скорчил жалкую рожу и согласно качал толстым подбородком:
- Правда твоя, хан Кублай. Да где ж взять добра – то на мзду? Всё, что собрали с люда городского, всё до последней полушки привезли, а больше и взять с нас нечего…, - кручинился боярин, прикрывая хитрый глаз толстыми перстами.
- Я тебя научу, коли ты такой бедолага!

54.УЧЕНИК МУЛЛЫ.
     Зосимка  потерял счет времени, упиваясь своим новым житьём – бытьём в покоях белокаменного дворца  эльтебера Ильхама. Послушный слуга – индус заботился о своём новом хозяине:   на низком шестигранном  столике  лежали свежие фрукты в плоских вазах из  резного металла, а высокий сосуд с коротким носиком и самозакрывающейся крышкой всегда был полон  виноградного вина. 
    Досадно было одно: Заремка, к которой Зосима охладел с того дня, когда он выкупил её у Кублая, не покидала его покоев,  и её присутствие было обременительным для  неспокойной души христоотступника. Он уже не желал её так, как бывало в серале Кублая, и ему всё время хотелось ударить заробевшую женщину за то, что он,  было,  обманулся в оценке её женских достоинств.
    Мулла приходил к Зосимке пять раз на дню и учил его мусульманским молитвам и основам веры в Аллаха:
-    Ашхаду ал-ля иллял-лаху уа ашхаду анна мухаммадан *абдуху уа расулюх, - скороговоркой бормотал араб.
- Растолмачь, мулла…. – лениво просит Зосимка.
Мулла недовольно морщится и переводит на ломанном русском:
-   Искренне свидетельствую, что нет божества кроме Аллаха, и искренне свидетельствую, что Мухаммад, мир ему, раб Аллаха, и посланный для обучения людей вере,  Посланник его….  Для совершения намаза ты должен вымыть выводящие органы,  иметь чистое тело и одежду.  Прикажи твоему слуге очистить место для молитвы, а женщину удали из жилища. Она не должна присутствовать при намазе.
-   Для чего такие неудобства, мулла?
-    Душа мусульманина должна быть чиста  от плохого характера, и нехороших мыслей, от всяких нечистот и пьянства, особенно во время намаза.
- Постой, мулла, а если я окажусь в степи, где нет воды, а женский соблазн меня настигнет, то как быть?
- Тогда Аллах предписывает нам совершить таяммум - омовение землей или песком! Коснуться ладонями сухой земли, и затем протереть лицо. Коснуться ладонями земли и протереть руки до локтей…., а так же выводящие пути  твоего тела…
- Ох, и чистым же я буду,  если начну  протирать свою рожу землей! – засмеялся Зосимка, разомлевший от жары, и то и дело вытирающий потное лицо висевшим на плече полотенцем, - ну да нечего делать, новой вере учиться надо. Эй, Заремка, пошла вон!
Изучение Корана  шло своим чередом, когда Зосимка был призван к эльтеберу Ильхаму. Сердце его стучало от волнения, и хмель от выпитого вина испарился мгновенно, что – то ждет его на  новой службе!?

55.     СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО МУНКЭ – ХАНА.
    Аллах услышал молитвы Берге и его тестя эльтебера Ильхама.  Осенью 1259 года, когда  войска Белой Орды, руководимые Кит – Бугой нойоном,   вторглись в Сирию и,  угроза нависла над Египтом,  мир облетела весть, что в далеком Каракоруме умер  Великий хан Мункэ.
    Его смерти предшествовало вторжение в Китай армии монголов под руководством его брата Хубилая. Умный и сдержанный Хубилай провел своё войско из Шэньси в Сычуань и покорил находившееся на юге Китая царство Наньчжао. При этом Хубилай, нарушив  наказ Чингисхана, не щадить побежденных,  запретил убивать жителей сдавшейся ему столицы и потому закрепил монгольскую власть в Сычуане. Пощадив местное население  южной провинции Китая, он оказался умнее своего брата Хулагу – поголовно вырезавшего  жителей Багдада.
      Но ожесточенное сопротивление китайцев на других направлениях не давало полной победы монголам. Великий хан Мункэ был недоволен ходом войны.  Он отстранил Хубилая от руководства армией, заподозрив  брата в том, что тот хочет добиться популярности у завоеванных народов, и  отделиться от Великой  империи.
    Мункэ – хан, потребовав помощи от хана  Берге и хана  Хулагу, сам возглавил поход на Китай.
     Пока  Мункэ осаждал китайские города в ожидании  военной помощи от родственников, в его стане разразилась эпидемия дизентерии, жертвой которой стал и сам Великий хан.
    Корчась от  нестерпимой боли в животе и распространяя вокруг себя отвратительную вонь, великий хан Мунке умирал, утопая в собственных нечистотах, смешанных с кишечной кровью.  И только смерть принесла  облегчение могущественному хану  Великой империи,  отправив жестокого императора в  «страну предков».
    Это означало междуцарствие и приостановку всех дел  в Монгольской империи до нового курултая.  Важные обстоятельства требовали  присутствия Чингизидов в столице, на собрании знати. Поэтому Хулагу – хан, оставив в Палестине только 20 тысяч воинов, вернулся в Иран, чтобы оттуда двинуться в Монголию. Он не сомневался в  военных способностях Кит – Буги - нойона, да к тому же  на стороне монголов против Египта выступил армянский царь Боэмунд. 
    Грузия, в которой правили два царя - Давид Большой и Давид Малый, также была обязана мобилизовать своё войско в помощь армии Хулагу на Сирийском направлении.
      После смерти Батыя, в  1256 году грузинский царь Улу Давид Малый женился на монгольской княжне из семьи Хулагу.   Его  страна, считавшаяся до сих пор улусом Золотой Орды, по приказанию Великого хана Мункэ перешла в ведение Хулагу – хана, чем вызвала сильное недовольство у правителей Джучиева улуса. 
     Грузия стала спорной территорией между ханом Золотой Орды Берге и ханом Белой Орды Хулагу. И это было хорошим поводом для хана Берге начать войну против хана Хулагу. Война между наследниками – Чингизидами становилась неизбежной. 
    Пока Чингизиды съезжались из своих отдаленных столиц слишком большого по протяженности  монгольского государства, Хубилай, поддержанный   ханом Берге, был избран Великим ханом и занял Великую кошму Чингисхана.
Теперь он готов был завоевать весь Китай и Бирму, но сохранить единство империи не  мог.
     Военные действия против китайского императора династии Сун, велись самым решительным  образом.  Суны, теснимые монголами, отступил к югу, и оказались на берегу океана в провинции Гуандун. Но за ними последовал флот монголов.
   Главнокомандующий  китайскими войсками Лю Сюфу приказал жене  и детям  броситься в море с императорской военной джонки, затем,  взяв на руки малолетнего императора, объяснив ему, что смерть лучше плена, прыгнул с ним в море.
Со смертью императора  сопротивление китайцев прекратилось. Монгол, хан      Хубилай,  взошел на трон  Китая под именем  Ши- цзу. Он стал первым императором новой династии Юань.



56.
ЯРОСЛАВСКАЯ ОСЕНЬ.
- Краше цвета алого, белей снегу белого..., - так поют  девушки у  вечернего костра,  на берегу древней реки Которосли, укладывая венок на  головку княжонки Марьи Васильевны.

     Ярославская осень, разлилась ярким золотом предзимья. Давненько в городе не было столь шумных и радостных дней. По реке гудошники да свирельщики в легких челнах тенями снуют и тешат душу нехитрыми мелодиями. А  барабанщики да бубенщики  подхватывают ту маету душевную, да озорной  дробью приукрашивают,  прихлопывают – притопывают,  да так, что ноги сами в пляс просятся. 
     Княжеская да боярская  молодь забавлялась охотой на кабанов, нагулявших летний жир. Под  вечер на берегу Которосли разводили костры и жарили дикое мясо. 
    Гусляры – былинщики заводили бывальщины под  неровный рокот струн о великодушных витязях, о мерянских девах – ведуньях, о походах славных русичей и о любви до костра погребального.  Тогда притихало всё гульбище.
     Широко,  по детски распахнув глаза, боясь пропустить хоть словечко,   внимает княжна Марья  ветхим сказаниям. А в душу западают сказы о любви до гроба, когда  легче на костер взойти, чем с милым в разлуке жить.
         Вечерние костры, колдовским пламенем распаляют сердца молодых парней и девушек, огоньками страсти вспыхивают  их  вострые глаза.  И обвиваются  мужающие  сильные руки вкруг станов девичьих, и прижимаются к крутой  юношеской груди перси плодоносные  с сосками чуткими. И  кажется, что кто – то невидимый распростер свои длани над   Которослью, над простором речным, над крышами  древнего города,  и насылает  желания запретные в чресла юные, не созрелые.  И нет сил противиться чарам Велеса, зову Земли – матери.

     Князь Федор понимал разумом, что пора возвращаться в Можайск.        Гонцы  привозили ему доносы о делах княжества, где в его отсутствие всем заправлял строгий дядька Николай Дормак.  Преданный боярин давно требовал возвращения Федора в Можайск, и,  хоть  дела там  шли своим чередом, но не порядок это, когда князь так долго отсутствует на своём столе.    
    Князь Федор,  уже было, собрался восвояси, но всё оттягивал срок отъезда. Непреодолимое желание быть рядом с княжной Марией Васильевной, ангелом чистым, держало его в Ярославле. Улыбка её светлая и разговор робкий,  и голосок тихий. И сама – тростиночка тонкая, хрупкая, аки снежинка прозрачная.
   Князь Борис Василькович приметил пламень, сжигавший князя Федора. Да,   Слава Богу! Оба  Мономаховичи, знатностью рода не уступят друг другу. Марьюшка – наследница Константинова корня, что от Юрия Долгорукого пошел, а Федор от Мстислава Смоленского Великого.  Ну, чем не чета? И богатство мимо не прошло: казна Можайская деньгой богата, а за невестой,  поди ж, какие земли обширные числятся. 
     Князь Борис, не ведая греха, намекнул  Ксении: у неё, мол,  товар, а у него купец.  Та  взвилась серой вороной:
- И  думать не смей о сватовстве. Княжна мала, хвора, какая из неё жена! Да и жених не по нам: удел его дюже скудный, а и на Ярославский стол не пущу пришлого!
- Ты хозяйка Ярославлю и дочери своей. Тебе решать, - оробел Василькович, и больше не заводил разговоров на эту тему. А вскоре отъехал с княжьего двора восвояси, в Ростов.
    А Ксения, почувствовав горечь от слов ростовского деверя, вдруг представила себе дочь свою в монашеском наряде.

57. НЕДОИМКА.
    Лето уже подходило к концу, когда Сарайские  чиновники, наконец, определили число дани от Ярославля по количеству людей, домов и голов скота. Яким согласно качал головой, хоть и недоумевал, как высчитали ханские численники такую лихую дань! Ведь  в Ярославле ни разу еще не было переписи, а у Кутулубая все концы на учете и  дома переписаны, и амбары,  и табуны,  и поля. Откуда такое узнал?
   Накануне Яким  поклонился  мытарю самым большим быком: велел зарезать бугая и привезти его на телеге к шатру казначея. Выходит, что зря тратился. Теперь только один путь: тот, что советовал вероотступник и перебежчик Кручина, тьфу, ты, Господи, то бишь, хан Кублай.
    Той же ночью на ярославский караван напала ватага татар и увела большую часть добра в телегах, почему – то с вечера запряженных лошадьми.
    По утру Ярославский воевода Яким, охая и ругмя ругая татей степных, и стражу, проспавшую добро, приказал всем караванщикам,  пришедшим с ним в Сарай, быть готовым  предстать перед важным чиновником, хранителем Ордынской казны Кутулубаем.  Яким дюже боялся в одиночестве объясняться за такую поруху, он плохо разумел татарскую речь, но хорошо понимал, что коли,  гневен главный казначей, то и головы лишить может. И это, жуть,  как кручинило боярина.
    В город вышли всем посольством. Видимые издали золотые купола шатров знати,   вблизи слепили глаза. Арыки  с  освежающей водой, кое – где  выстреливали фонтанами, и брызги, сверкая на солнце,  рассыпались радужным  цветом.  Горшеня не успевал вертеть головой:
- Глянь, сколько богатства в Орде, не зря зовут Золотою. Город – то на песке поставлен, а  весь из белого камня.  А по мостам переводины  дубовые, гладкие, руку не занозишь!
Восхищение охватило людей ярославских, когда подошли ко дворцу хана.
- Глянь, глянь, - опять заговорил Горшеня, - устлано вокруг дворца  сукнами багровыми, а убито кругом гвоздями полужжёнными. Сапог не запылится, у коня копыто не замарается!
Вятко, прислушался к речи Горшени:
- Со всего мира грабежом да татьбой богатства те добыты. Чужого – то не жаль и в пыль бросить, под копыта лошадиные. Всем миром добро – то наживают, а в столице проживают. Известное дело.
- Да я думаю, что вот в нашу бы казну, хоть толику  ухватить от всего этого  великолепия, - не  отставал Горшеня.
Вятко вскипел:
- Был бы ты умный, Горшеня, абы не дурак!
- Почто  так хулишь?
- Казенное добро, оно страхом огорожено, хоть хорошо, хоть плохо лежит, а брать не смей.
При этих словах Яким хмуро перекрестился.
 Перед шатром Кутулубая  ярославцы  упали ниц, и по приказу стражника – турхауда, в шатер чиновника вползли осторожно, чтобы не задеть порог.  Буюрук  в татарской одежде с кривым кинжалом за поясом, был хмур:
-    Чей посол будешь?
Тут Яким засуетился и вытащил из широкого кармана кошель:
- Прибыли мы из Ярославского княжества, а тут тебе, господин мой, гостинчик от Ярославской княгини Ксении.
Яким положил к ногам Кутулубая кошель с золотом. Кутулубай  пяткой подвинул кошель ближе к широкой шестиугольной скамейке,  на которой сидел.
- Мой господин, вот тут переписано всё, что  мы доставили в Сарай, да у нас беспроторица вышла. Напали тати на нас, пока мы  дожидались приема у тебя,  любезный Кутулубай, и ополовинили наше добро.
     Грозный  татарин зарычал яро,  противно переходя на визг, хватаясь  за меч. Привычная Якимкина спесь  улетучилась без следа, и голова его сама собой сникла.   
      Якимка пучил глаза,  оправдываясь за ночной набег на ярославский стан. Пытаясь вставить учтивое слово в поток кутулубаевой брани, мычал и крестился,  но убедительных доводов защиты не находил.

    Кутулубай вскочил на ноги, замахнулся хвостатой плеткой и ударил Якимку по спине. Тот взвыл, и распластался на полу, судорожно пытаясь обхватить ноги татарина и поцеловать их. Татарин отскочил  в сторону, и Якимка чмокнул  след его ступни.  Кутулубай, продолжая наносить удары плеткой, пинал боярина острым носком сапога.
-    Ха-ра-чу!  Ха-ра-богол! ,  – визжал татарин, и видно было, что  казнь богатого русича, доставляет ему удовольствие.

     В это самое время открылся полог шатра, полоснув по глазам людей палящим  светом.  Осторожно переступив порог, вошел  человек, держа перед собой свиток с печатью. Переход от яркого солнца к полумраку, слегка ослепил его,  и человек  прищурил глаза, вглядываясь в происходящее действо. Ничто не ускользнуло от его внимания: ни перекошенное гневом лицо ханского мытаря, ни покорность распластавшихся на серой кошме людей, ни стоны и вопли большого боярина.   
     Рука Кутулубая, замахнувшаяся на очередной удар, повисла  в воздухе и поспешно опустилась на левую половину собственной груди. Мытарь склонился в поклоне.   
Человек со свитком широко шагнул, ухватился за кутулубаеву плетку и потянул на себя:
- Дай – ка взглянуть, - проговорил по-русски, взял из руки татарина рукоять, с вниманием присмотрелся, - свинцовые наконечники…. Сам сделал?
- Йок!- затряс головой Кутулубай, -  Булэк итеп бирергэ Ногай.
- Ногайская плетка…. Мурза Ногай горазд на  придумки,  людей казнить….
- Царь Ногай хорошо знает своё дело, хороший оста ….
Якимка, услыхав русскую речь, осторожно раздвинул окровавленные персты и приоткрыл один глаз, чтобы рассмотреть человека, приходом своим прекратившим  позорное наказание. Человек тот был одет в дорогое татарское платье, но  был явно русским.  Якимка подполз к его ногам, вцепился в юфтевый сапог незнакомца и заголосил слезно:
- Господин, сделай милость, спаси от  неправды, от лиходея этого, не виновные мы…. Добрый господин, встань заступом! Твою услугу не забудем никогда!….
   Человек, говорящий по-русски, концом ногайки приподнял подбородок боярина вверх, и,  наклонившись к плачущей роже Якима, уставился с прищуром….
- Что, Якимка, жарко пришлось?
- Что ж тут скажешь, господин, видимо так в Орде гостей чествуют …
    Нарядный господин смеялся в лицо Якимке, а тот боялся себе признаться, что видит перед собой хороводника, гудошника Бродьку, что когда – то к его князю Василию на службу просился! А он, Якимка, чужих не жалуя,  брать того  отрока в  дружину князю  Василию отсоветовал. А тут, накоси, в самое неподходящее времечко встретил неприятеля!
- Горазд ты тумаки раздавать, боярин, теперь сам в той шкуре побудь! Вот мы с тобой нынче и поканаемся! Пришло времечко! Теперь, брат, тебе туго придется!
Тут  Якимка смекнул откуда Кутулубай получил сведения обо  всём  ярославском имении.

58. ЗАТЕРЯВШИЙСЯ СЛЕД.
     Волончун слушал рассказ воеводы Фрола, не пропуская ни словечка о том,  как исчезла из города рабыня князя Константина,  Дануте. Фрол поведал бывшему балию, как оседлала Дануте белую лошадь  княгини Ксении, и выскользнула из осажденного города. Как не побоялась направить, истекающую соком кобылицу, в самую гущу ревущего жеребячьего табуна, чтобы увести татарских коней от города.
    У Волончуна сжалось сердце. Он представил, как ринулись малорослые мохнатые кони за пустовавшей кобылицей, как озверело   ревели они чуя  запах самки,  как дыбились они, приседая на задние ноги,  чтобы осеменить её. Он закрыл глаза и  живо увидел, как нахлестывает Дануте лошадь, чтобы уйти от  смертельной погони, как оборачивается на стук  копыт, настигающего  жеребячьего табуна, как бледнеет лицо её,  и страхом смерти обливается  её маленькое сердечко, и  часто, часто стучит под девичьей грудью. 
-      Потом, пеших татар мы гнали до горы Карабихи. Всех перебили, - рассказывает далее Фрол.
- А Дануте? Что сталось с ней? – сердце Волончуна замерло.
- Не знаю, Волончун, что стало с Дануте. Искали…. Не нашли.
Волончун метался  по улицам города, встречая знакомых людей, кланялся,  презрев гордость, спрашивал только одно:
- Помнишь ли,  литвинку Дануте? Расскажи, как исчезла она из города….. Расскажи….
Ему повторяли рассказ,  слышанный им от Фрола.  Ничего нового он не смог узнал боле. Смысл пребывания в городе для него был утрачен.
    Волнчун слонялся в окрестностях Ярославля, чтобы развеять тоску. Однажды он набрел на место, показавшееся ему знакомым. Он осмотрел густые заросли лопуха у глухого конца городского вала.
    Сомнений не было, именно сюда привела его  Дануте, когда пробирались они   из лесного, болотистого края, в то лето, когда Ярославль был окружен Неврюевой ратью, а старики, женщины, дети, вместе с княгиней Ксенией укрылись в непроходимых дубравах, на краю болотистых топей. Тогда отыскала знахаря - Волончуна Дануте, и привела  к умирающему князю Константину.  Вот здесь, раздвинув ветки, открыла Дануте для него лаз подземелья, ведущего в город.
     Волончун нащупал рукой дубовую колоду, прикрывающую ход. Отодвинул в сторону высохший деревянный засов, на него пахнуло плесенью и сырым холодом.
    Волончун, отпустив поводья коня, перенес ногу через край колоды, просунувшись в лаз, стукнулся головой о низкий накатанный потолок. Литвин пригнулся и ввалился в  старое подземелье. Темнота  окружила его. Он оглянулся назад, чтобы запомнить обратный путь. Лаз надежно схоронился под   сплотившимися стеблями лапушника, которые едва  пропускали слабый свет.
    Волончун вспоминал, как прошел он по этому ходу тогда, в первый раз, держась левой стороны. Он вытянул руку, и,  ощутив холодную земляную стену,  пошел вперед. Ему не хотелось думать, зачем ему это надо, он только чувствовал, непреодолимое желание идти вперед. Через несколько шагов потолок поднялся, ход расширился и,  Волончун увидел слабый мерцающий огонек посреди широкого подземелья.  Сделав еще несколько осторожных шагов, литвин опустился на колени перед светильником. В слабом пламени масляной плошки, он увидел поверженного Велеса. Велес, падая, повернулся к людям своим грозным обличьем.  Лик Скотьего Бога был страшен: густые нависшие брови гневно сдвинуты к переносице, складки рта скорбно опущены книзу,  а густые власы шевелились усилиями множества червей, жучков и гусениц, пожирающих гниющее дерево. Но и поверженный, Он оставался Богом и внушал суеверный страх.
    Волончун поднял вверх светильник и увидел, что на него смотрят  пустые глазницы черепов,  лежащих в земляных нишах. Плечи его передернул озноб. Он вернул светильник на алтарь, скрестил руки на груди,   и слова молитвы сами полились из его уст:
- Великий Перкунас, Грозный Пернунас, Всемогучий Перкунас, я пришел к тебе не  по воле своей. Тоска и кручина привели меня к тебе. Я не окропил алтарь твой жертвенной кровью,  и ты вправе не слушать моих заклинаний. Но смиренным и покорным стою я перед тобой, повинуясь твоей воле, ибо прошу у тебя помощи. Укажи мне путь к мой любви, поведай мне, где она,  и что сталось с нею.
   Пламя светильника потянулось вверх и заколебалось, как будто ветерок пролетел над поверженным Богом. Колыхнулись тени, исходящие из земляных ниш, а черепа покрылись  дымкой и исчезли из вида.  Волончун зажмурился, чтобы не видеть странного движения. Но и с закрытыми глазами он ощущал, как вкруг выросшего пламени двигаются неясные тени. Одна из них обозначилась яснее,  и на Волончуна глянули запавшие глаза из-под окровавленной повязки:
- Тысячу лет будете страдать из-за любви! Тысячу! Тысячу! – запрыгала тень старого волхва,  тыча пальцем в грудь литвину, - Из – за тебя и твоей любви погибнет та, которую ты ищешь….
- Выжлец,  окаянный, уймись, не страши человека, не засти ему жизнь! Люби, человече…, люби…,– певучий женский голос прозвучал,  будто издалека и растаял.
Волончун отшатнулся от протянутых к нему костлявых пальцев волхва, и почувствовал спиной холодную стену, будто он прислонился к каменной кладке Ростовского храма. Перед ним возникла  женщина, у которой не было лица. Она сжимала в  длинных пальцах золотую монету,  и взгляд её из-под  серого плата показался ему знакомым:
- Дануте! Дануте!….- вскричал Волончун,  и открыл глаза.
Теплел небольшой кружок света  от  ровно горящего фитилька масляной плошки, в нем можно было рассмотреть только малую часть  поверхности старого алтаря. Поверженный Велес,  и черепа волхвов с темными глазницами оставались за пределами светового пятна.
     Волончун поднялся на ноги, стряхнул землю, приставшую к коленям и,  развернувшись так, чтобы теперь правая рука держалась земляной стены, направился к невидимому лазу. Теперь он знал, что ему надо скорее попасть в Ростов. 
 
59.ПОСОЛ ОТ МАЙСТЕРА.
      Дядька Николай Дормак, уразумев, что не торопится князь Федор восвояси, прислал за ним в Ярославль сына своего Матюху. Тот доложил, что без князя в Можайск ему не велено возвращаться, потому,  как ждут их дома дела важные. Посол  с Готского берега от Рижских купцов привез харатею от самого Майстера. Прослышав про город торговый Можайск, тот Майстер желает  урядить с князем Федором договор. Посол   Рижский ныне томится  на гостевом дворе.
      Федор ждал этого известия давно, но сейчас оно не возвеселило душу князя, хотя было кстати, потому как накануне Борис Василькович,  не глядя родственнику  в глаза, признался, что княгиня Ксения не желает видеть в Федоре зятя, и решительно отклонила намек на сватовство. 
     Проводы были не долгими. Княгиня Ксения пожелала князю Можайскому пути чистого и, как показалось ему,  повеселела, а княжна Мария Васильевна стояла позади матушки, низко опустив головку, робея поднять глазоньки и выдать печаль свою.

-    Ах,  Марьюшка, свет – княгинюшка, да про тебя все песни на свете поются! Краше цвета алого, белей снегу белого!
    Федор глубоко вздохнул от боли, будто разрубили  душу его и разбросали на  стороны света белого. Разумом князь  в Можайск стремит, дела уряжать, а сердцем к Ярославлю прилепился, к окну  терема девичьего.
В такт иноходи коня сами собой слова складываются то ли в стихи, то ли в песню:
- «Алый цвет  у ней по лицу рассыпается, белый пух по груди расстилается, и  мозжечок из косточки в косточку переливается….»
    И впрямь, будто, насквозь видно, как под прозрачной кожей ярославской княжны кровь – руда бьётся тонкой жилочкой. Взял бы её, как  диво-дивное, поднял  на руки  могучие! Нежно, нежно к себе привлек, закрыл ото всех на свете.  Только сам бы любовался – радовался. Да, видимо, счастью противится судьба – злодейка! Федор оборачивается на спутника. 
    Литвин Волончун идет рядом и молчит. Что у него на душе, тоже никто знать не может. Всё искал какую – то женщину в Ярославле, да, видимо, не нашел. Отпросился у Вассы проводить Федора до Ростова.
- Ты заметил, Волончун, какие женщины лепые в Ярославле? Будто Бог дал земле Ярославской  княгиню на правление, а красота её на всех женщин города светом своим изливается.   
- То Перкунас, а по вашему Велес, шутку сотворил над мужами Ярославскими. За то, что князь ваш Ярослав, которого кличут Мудрым, свергнул Бога. Тысячу лет женщины города красотой своей будут прельщать мужей, но счастья от любви никто не испытает. Тысячу лет! Тысячу лет! – чужим голосом провозгласил  Волончун пророчество, повторяя слова, услышанные им в ярославском подземелье.
- Мы ещё посмотрим, прав ли твой Велес! – сердито  подхлестнул плеткой  своего коня Федор. 


60.КАНУН ХАНСКОГО ПРИЕМА.
    Боярину  Якиму плохо верилось, что тут, в такой далекой столице ханского государства, он встретил Бродьку, который был уже не гудошником, и  не скоморохом, а каким – то чудом оказался  слугой самого хана Ильхама. И тот Бродька прозывается мурзой Зосимой и грозится ему, родовитому боярину Ярославской княгини,  семь шкур спустить и  разорить его гнездо до последней полушки. В то, что ночью на ярославский караван напали тати степные, Зосимка ни мало не поверил, а прямо сказал, что сговорился  боярин с атаманом и,  что за такое полагается лютая смерть и «секир – башка». Вот когда натерпелся Якимка страху, аж исподнее бельё взмокло: то ли потом изошел тучный боярин, то ли чего посрамнее случилось.
   Зосима, увидев немощь и страх в глазах  ненавистного ему Якимки, успокоился, сменил гнев на милость и отпустил ярославское посольство восвояси, пригрозив, что сам явится в Ярославль за данью. Тогда никому из ярославцев пощады не будет. 
     Яким радовался, что хоть жив остался, потому, что ему предстояло еще очень большое дело: поклониться самому хану Берге от имени княгини Ксении. По приходу в Орду Яким заявился к татарскому чиновнику, тому, что ведал  приёмами у хана, но важный татарин приказал ждать, а сколько ждать,  не сказал. Самое время бы сейчас пойти до дома. Уже южное лето подходило к концу, а в русских пределах и вовсе холода наступили. Тоска по родной земле, по привычному и безопасному образу жизни мотала душу  Якима.  Тучное тело его, покрытое синяками от узконосых татарских сапог,  просилось на русскую печку – лежанку, али в парную баньку.  Ожидание встречи с ханом Берге тревожно скулило где-то в верхней части утробы и не давало ни сладко поспать, ни вволю поесть. 
    Наконец,  в один из  долгих, томливых  дней,  прискакал гонец от ставки хана и сообщил, чтобы поутру посольство ярославское было готово к встрече с ханом Берге. Он предупредил, что в каменной юрте  нельзя стоять во весь рост, а сидеть можно на коленях и только, когда хан сам предложит, а чиновник укажет место. Через порог переползать осторожно, не задевая его, это  правило ещё старое, установленное от времен Чингисхана, но Берге всё ещё придерживается его. Гости не должны сметь смотреть в глаза хану, должны говорить негромко, восхваляя достоинства хана, и его семьи, и не забывать славить Аллаха, хвала ему!
    Яким слушал посланника хана, согласно кивая головой, боясь пропустить хоть одно словечко. Он с дрожью в голосе спрашивал гонца, как лучше предстать перед господином, на что гонец пожимал плечами и разводил руками, мол, сами соображайте.  Получив монетку от Якима, гонец давал совет и вновь, будто,  набирал в рот воды.   
От такого напряжения случилась с боярином «медвежья болезнь».  Он едва высидел до отъезда гонца и,   оставшийся день и весь вечер бегал в отхожий угол, пока само собой не наступило успокоение: чему быть, того не миновать!

61.ЯНТАРНЫЙ КОНИК.
    Отряд князя Федора прибыл в Ростов затемно.  С Волончуном устроились на ночлег в гостевой палате кремля. Поутру,  раненько,  князь Федор продолжил свой путь на Можайск, а литвин остался в Ростове по своей нужде, о которой никому не сказывал. Расстались они друзьями, обещая встретиться, как Бог даст.
    Волончун,  волнуясь,  поспешил к Успенскому собору. На его каменных ступенях сидели нищие, и, прося подаяние, протягивали руки к прихожанам. Литвин ещё издали заметил, что женщины, у которой не было лица, среди них нет. Он подошел ближе и остановился перед папертью. 
- Подай милостыню, добрый человек, - заголосили калики, перебивая друг друга.
Литвин наклонился к безрукому калеке:
- Женщина была среди вас с изуродованным лицом, где она?
Калики притихли, переглядываясь между собой.
- Где она, я спрашиваю? – повторил вопрос Волончун и,  в голосе его прозвучали грозные нотки.
- Она, Царство ей Небесное, чай,  пред Господом уже предстоит, - калека перекрестился обрубком правой руки.
- Что приключилось с ней? – Волончун не хотел верить в то, что он опоздал.
- Господин, слепец,  по прозванию Калач, разбил ей голову большим камнем – дикарем, – пропищал скопец, бывший татарский пленник. 
- Он каждый день бил её, с тех пор, как ей посчастливилось золотой получить, - добавил другой нищий.
- Да, - подтвердил вновь безрукий, - она  отдавала ему всё, что получала от  добрых людей, но золотую монету эту не захотела отдать.
  -  Этот   Калач, как узнал, что ей  дукат подали, он же слепой!?  Кто ему сказал!?
- Он слепой, да всё видит, - пропищал скопец.
- Где этот  Калач? –  Волончун схватился за рукоять меча.
- Испугался, что придется ответ держать перед князем Борисом,  и пропал, окаянный. А  она другой день уже лежит там, на самом берегу озера. Надо бы могилу вырыть, да сил у нас нет – калики мы. Не хочешь ли посмотреть на покойницу?
-    Пойдем, покажи мне её, - слова литвина прозвучали  глухо, и он  не узнал своего голоса.
   Труп несчастной женщины с разбитой головой лежал на самом берегу озера и,  слабая волна набегала на ноги её, обутые в опорки, подвязанные веревьём.  Волончун наклонился к ней, легким касанием руки сдвинул окровавленный плат с головы, светлые тяжелые косы упали  на её плечи и грудь. Не замечая, что плачет, он расстегнул пряжку от ворота её исподней рубахи. В ложбинке высокой груди солнечным цветом блеснул кусочек янтаря. Волончун потянул за цепочку и положил на ладонь  маленького коника из золотистого камня:
- Не упас тебя твой оберег, пташка,  ты Божия, - он зажал в руке золотистый камушек,
- Вот, -  Волончун достал из калиты, привязанной к поясу,  золотую монету и бросил под ноги  нищим, -  возьмите на помин души.
- Поминать – то кого? Как имя – то настоящее? – спросил безрукий.
- Дануте…
Калики притихли, соображая:
- Доминика, верно, по-нашему, - догадался безрукий, -  Помянем, рабу Божию Доминику,  отчего не помянуть!
- Идите! Идите вон! – голос Волончуна дрожал.
« Дануте! Златокудрая, гордая Дануте,  только мертвой досталась ты мне!   Не прозвучит боле серебром: «Витас, Витас, взгляни на меня! Это я, твоя Дануте!» Суровый Перкунас водил меня по чужим землям, сталкивал с разными людьми, но он знал, что  сердцу моему  был один приют, то место, где обитала ты».
Волончун зачерпнул рукой воду, тоненькая струйка обмыла лицо Дануте. Он снял со своей шеи подкольчужную пелену, накрыл ею тоненькую фигурку женщины.
 «Тысячу лет будете страдать от любви!» - вспомнил Волончун слова старого волхва, услышанные им в ярославском подземелье.   
«Мы вернемся  в  город, когда исчезнут твои чары! Слышишь ты, Велес!  Пусть через тысячу лет! Вернемся. Я и Дануте!»


62.ПРИЁМ У ХАНА БЕРГЕ.
Когда весть о смерти Великого Монгольского хана Мункэ дошла до Сарая - Берге, в ставку хана съехались  Чингизиды, потомки Джучи, старшего сына Великого монгола. Прибыли и улусники – правители завоеванных земель. Свой курултай был нужен хану Берге, чтобы правильно определить  место Золотой Орды в великой монгольской империи,  и порядок отношений с будущим Великим ханом.   
             По законам Чингисхана Хан Берге, принявший в своё сердце Аллаха,  считался вероотступником и нарушителем Ясы, и  заслуживал сурового наказания, поэтому он не спешил на Большой курултай в далекий Каракорум: не стоило рисковать собственной жизнью. Не явившись в Каракорум  на Великий курултай, а созвав свой в Сарае, Берге, ещё раз нарушил Ясу. И это было верным признаком  отложения от Великой Монгольской Империи её  самого восточного улуса - Золотой Орды.    
 
         Все дни  Сарайского курултая Ногай  хоронился  в тени и молчал, не желая раньше времени открывать свои замыслы, но сегодня хан Берге посадил его рядом с собой, что  означало особую милость и признание силы хитроумного мурзы.
    Прием Ярославских ходоков задерживался. Русское посольство сидело в прохладных покоях,  ждали, когда  позволят предстать  пред грозными очами хана. На низеньких столиках было расставлено угощение -  в широких плоских блюдах сочно блестел сладкий сушеный виноград   и  вяленый под южным солнцем абрикос, а  оранжевые горки невиданных  плодов, испускали незнакомый аромат.  Русские  гости сидели чинно, боясь пошевелиться под пристальным взглядом турхаудов, стоявших на страже у входа в большую залу ханского дворца.  Филюшка, как ни старался, но глаза его никак не хотели  отворачиваться от угощения, а рука сама  тянулась к широкому блюду. Он захватил горсть изюма и поднес ко рту.   Усыня, состроил страшную  рожу, и толкнул Филюшку в бок кулачищем, а Горшеня что- то осуждающее  прошипел на ухо. Филюшка поперхнулся и спрятал в карман остаток изюма.   
      Здесь, в низовьях Волги, несмотря на конец сентября,  стояла жаркая погода, но у Якима Корнилыча случился колотун.  Что делать, как ответ держать,  коли хан заставит казниться  за разгром отряда Китата, которому князь Константин всыпал на Туговой горе? А  поверит ли хан тому, что на ярославский курень в Сарае тати напали и увели большую часть дани? Кутулубай не поверил, а хан и подавно…. Ознобом колотится  тучное тело боярина, судорожью сводит скулы,  и зуб не попадает на зуб…. Ох, лихо!
   Наконец, двери огромного зала, где сидели хан с его свитой, открылись,  и чиновник засуетился, показывая Якиму и его спутникам, чтобы они,   не нарушая порядка, вошли в присутствие.
    Всё  старались ярославцы делать так, как учил их чиновник: не поднимая головы, ползли они по узкому длинному ковру к ногам  хана Берге. Хан сидел на возвышении, окруженный  знатными родичами.  Улусники хана пристроились в нижнем ряду. Среди них был и Александр Невский.
   В стороне от хана, на другом возвышении, в окружении знатных женщин, восседала прекрасная Энже. И хотя после рождения сёнгуна, Берге больше не входил в покои   ханши, она, поддержанная своим отцом, булгарским эльтебером Ильханом,  оставалась  главной женой хана.  Учтивая  Энже пригласила сесть рядом с собой   царицу  Евфросинию, непраздную жену Ногая,  за услугу, которую та оказала дипломатической миссии хана Берге в Византии.
   На женской половине зала крутился и маленький наследник. Старый и мудрый Или-чут-сай, приставленный к сёнгуну, для обучения  законам Чингисхана и обычаям предков, разрешал  малаю всё.   Тот  бегал по ярусам, наступая на ноги татарским красавицам и строя им рожицы.
    Боярин Яким видел перед собой только пестрый, крашенный ворс  ковровой дорожки, по которой упорно полз к ногам повелителя,  повторяя в уме слова приветствия хана. Палка чиновника уперлась в плечо  боярина и, он понял, что настала его пора говорить.
   Боясь поднять голову и взглянуть в лицо хану, Яким замурмулил слова приветствия, пытаясь приложить руку к груди, как этого требовал обычай на Руси. Вовремя спохватившись, что нельзя возвышать себя перед ханом, он ткнулся в ковер, изобразив поклон,  и затих.
    Вятко подал знак,  и перед ханом легла великолепно  обработанная  медвежья шкура с когтистыми плесницами. Огромная голова зверя скалилась острыми зубами и, казалось, смеялась над величием человеческого господства.     Хан Берге  наклонился к Александру и спросил:
- Что сказал посол Ярославский?
- Боярин говорит, княгиня Ксения приветствует  тебя, владыку  Джучиева улуса. Она верна слову, данному ещё её мужем хану Батыю. Она  кланяется тебе русским медведем, который есть покоренный древний Бог Велес. Ярославская княгиня хочет сказать, что как древние Боги признали власть истинного Бога, так и она, нынче  покорна Великому хану Берге,  и просит подтвердить её право на княжение землями Ярославскими. Она шлет тебе харатею со своей княжеской печатью.
Тут Яким опять спохватился,  вытащил из-за пазухи  свиток и протянул его  близь стоявшему турхауду.
- Мой нухур Китат  лишился своей орды на подступах к Ярославлю? Почему этот город жив?
- Тогда погибли все ратники города и князь его, оказавший сопротивление Китату, - успокоил хана Александр, -  Городом правит княгиня Ксения.
- Отважные умирают в бою… А что княгиня Ярославля, стара, мудра, ведает законы жизни и смерти? – заинтересовался Берге.
- Мой господин, да продлит Аллах твою жизнь, - сунулся Яким, почувствовав поддержку Великого князя Александра, - моя княгиня не старая, и красотой превосходит всех женщин, что её окружают.
Берге  погладил нижнюю часть лица,  и глаза его похотливо сузились:
- Почему моя улусница не прибыла сама, а направила  только посольство?
- Великий хан, не гневайся на мою госпожу, ибо она…, - Якимка запнулся, не зная, как оправдать свою княгиню, так страстно ненавидевшую татарскую власть.
- Княгиня Ярославская – вдовая и соблюдает траур по мужу, ушедшему в «страну предков», - пояснил Александр Невский, -  Она не показывает своё лицо народу, чтобы не смутить мужей своей красотой.
 
- Целомудрие и скромность – лучшее украшение женщины, любого племени…, - проговорил мусульманин эльтебер Ильхам, внимательно слушавший весь разговор.
В этот самый миг ревнивая к своей внешности царица Евфросиния с укоризной взглянула на мужа. Ногай сразу понял ход её мыслей:
- Хан Берге, брат мой, нет на свете женщины, которая бы не захотела открыться  перед настоящим богатуром.
- Ты хочешь сказать, что боярин лжет? – нахмурился Берге.
- О,  брат мой, Великий хан Берге, да продлит Аллах твои дни, испытаем боярина и его госпожу. Я могу послать к Ярославской княгине своего слугу.  Он умеет выкрасть сердце любой женщины.
В большом зале наступила тишина,  Берге обдумывал предложение Ногая:
- Красивая женщина – украшение юрты, целомудренная правительница – достояние  своего народа. Коли твой  слуга привезет доказательства неверности русской княгини, тогда я отдам её город тебе  в подарок за  заслуги. Я позволю тебе, Ногай, владеть Ярославлем,  его землями и его людьми.
Якима испугала такая доля:
- Нет, Великий хан, княгиня не переступит своего зарока, я знаю это!
- Откуда знаешь?
- Есть у моей госпожи тайна, которую может узнать только человек, дерзнувший войти к ней в опочивальню, - проговорил Яким и  схватился рукой за едва заживший шрам.
- Так пусть человек мурзы Ногая узнает тайну княгини и принесет перстень с её руки тот, чем она запечатала вот эту харатею! – провозгласил Берге, - коли,  ярославская  княгиня так покорна моей воле, как верна памяти своего умершего мужа, то я выдам ей ярлык на правление Ярославскими землями. Но если отважный богатур  мурзы Ногая сумеет войти в опочивальню княгини, узнает её тайну,  и привезет перстень  с её руки, то тогда казню тебя, боярин, за неправду твою.
- Не бывать тому! Не допустит моя княгиня твоего слугу до своего одра…– упрямился Якимка, будто утратив разум.
- Не сможет выполнить  мой урок человек Ногая,  тога лишу его головы. 
- Справедливо и мудро, - одобрил решение зятя эльтебер Ильхам.
- Что ещё ты хочешь сказать, боярин?
От такого решения, мысли Якима разбежались в разные стороны,  и он никак не мог собрать их в одну кучу.
- Повинуюсь твоему приказу, справедливый хан!
- Мурза Ногай, отправь своего слугу немедля. Пусть он поторопится, тогда мы узнаем каковы достоинства русской женщины!
-    Тегичаг! – негромко, но четко приказал Ногай. Сердце Евфросинии  на мгновение остановилось,     царица  поняла, что  Ногай избрал  способ расправиться с неверным слугой. О!  Коварный Ногай! Узнал-таки   о  связи её с этим человеком?  В душе появился страх за себя и за своего будущего ребенка. Бледность разлилась по её полнокровным щекам.
   Ногай  торжествовал: то ли ещё будет! Из его окружения  отделился высокого роста красавец – богатур в богатых одеждах. Он встал на колени перед ханом Берге, растерянно взглянул на Евфросинию,  и проговорил, опустив голову:
-    Я  войду в опочивальню княгини.  Я  узнаю  тайну этой женщины,  привезу перстень с её руки,  и положу к твоим ногам печать Ярославля, - слова свои Тегичаг проговорил так, будто клятву давал.   
    Александр Невский  напряженно думал как предупредить Ярославскую княгиню, как уберечь её и  Василису, и княжну Марью от вероломства слуги Ногая? Тревожные мысли заполонили  ум Великого князя. Он  принимал решения,  тут же отвергая их. 
   Филюшка,   внимательно следил за всем, что происходило в чертоге  ханского дворца. Когда увидел на возвышении  саму ханум Энже, поразился роскошью её одежд. Золотая ботта  ханши возвышалась высоким конусом и, когда прекрасная женщина поворачивала свою голову,  раздавался мелкий  перезвон золотых подвесок.  Тонкий прозрачный шелк разноцветным облаком окутывал тело  ханум, и прикрывал маленькие остроносые туфельки, усыпанные самоцветными лалами.
« Вот она какова, царица Энже, про которую глаголил Джубга!» - думал Филюшка, не сводя глаз с прекрасного видения. А когда рядом с ханшой разглядел забавного мальчика,  страх совершенно покинул отрока. Филюшка даже заулыбался, представив, что он сейчас сделает, и полез за пазуху, проверяя рукой на месте ли то, что он захватил с собой на всякий случай.
    От гнусавого голоса боярина Якима  и его нечленораздельного лепетания Филюшка только морщился.  Как только в дело  вмешался Ногай, отрок почувствовал, что разговор ушел в другую сторону от намеченного хода и принял опасный для ярославской княгини поворот.
- Соболя для ханши, - сдавленно прошептал Филюшка на ухо Якиму, тот  почувствовал толчок в горб и сразу вспомнил, что надо одарить ханшу.
- А ещё позволь нам, Великий хан, поднести гостинец твоей  высокопочитаемой супруге, Энже – ханум, и поклониться ей от лица княгини Ксении соболями на царскую доху.
    Сорок соболиных шкур легли на пол рядом с дорожкой. Энже – ханум милостиво кивнула головой, но с изумлением увидела, что другие сорок шкурок легли поверх тех первых. Она широко улыбнулась. Потом поверх тех двух сороков появился ещё один и ещё и ещё….
    Тревога царицы Евфросинии уступила место зависти, она знобко передернула плечом: соболя были большой роскошью, добывались малыми количествами и ценились дорого. 
Гора соболей росла на глазах у всех присутствующих.
- Сорок сороков соболей! – объявил осмелевший боярин Яким громовым голосом,  видя ликование Энже – ханум и её окружения.
- Минэ…,  минэ…?   – не выдержал маленький сёнгун, уже давно не сидевший на одном месте и крутившийся на возвышении возле матери Энже. Она наклонилась к сыну с улыбкой,  и что-то сказала ему.
- А мне? А мне? – ещё звонче закричал малай по – русски.   
- А тебе вдвойне! – вдруг выкрикнул Филюшка и достал из-за пазухи круглое расписное блюдечко, дернул за веревочку,  а на нем беленькие курочки вместе с разноцветным кочетком заклевали  невидимые зернышки:
- Ко, ко, ко…, ку-ка-ре-ку! - приговаривал Филюшка, изображая голосом то курочку, то петушка.
Глазки – щелочки сёнгуна раскрылись так широко, как только смогли. Он удивленно уставился на игрушку и притих.
- Алыгыз!  – разрешил Или-чут-сай взять игрушку,  и что-то наставительно зашептал ему на ухо.
Малай сбежал с возвышения, и засеменил короткими ножками к Филюшке:
- Эйдэ  ….!
- Возьми, играй на здоровье, - протянул   забаву Филюшка.
Сёнгун не сразу взял понравившуюся игрушку. Он засунул руку глубоко за пазуху, нащупал там что-то и вытащил на свет тонкую золотую дощечку:
- Алыгыз!  – широко улыбнулся, протянул Филюшке  и только после этого принял в руки нарядное блюдечко с чудесными курочками и петушком.
Александр, увидев золотую пайцзу, переданную малаем ярославскому гридню, вдруг успокоился. Решение ещё не пришло, но золотая пайцза, это  пропуск для гонца – «стрелы». Уже хорошо.

63. МИТРОПОЛИТ КИРИЛЛ.
    Митрополит Кирилл любил бывать в Ростове. Город привлекал творением рук человеческих. Красные терема составляли кремль могучий, надежный. Церкви под  осиновыми луковками,  красовались золотыми крестами по-над озером, что носило древнее мерянское имя Неро. Ростовский народ, на который можно положиться в любую лихую годину,  непраздный,  рассудительный, гордый своим исконным первенством, в большинстве своём исповедывал веру Христа. А над всем этим основательным человечьим  станом разливается благодать Божья, которую Кирилл с дрожью ощущал своей чуткой внутренней сутью. Ему казалось, что тут, в этом богоспасаемом месте, протяни к небу руки, возопи от всей трепетной души и вот Он, Христос, благостный, заступчивый, спасительный,  тут, рядом. 
- С нами Бог! – возглашал и повторял Кирилл,  чтобы все уверовали так же крепко, как он.
    Молодой, энергичный, грамотный, он начинал свою службу у князя Даниила Галицкого печатником. Писал грамоты княжеские, читал послания своему господину, хранил печать его. Кирилл с малолетства пристрастился к чтению книг богоугодных. Постигал мудрость книжную в каменной подклети Галицкого замка, а житейскую на улицах и майданах городов и весей Юго-западной Руси, подчинившейся монгольской власти.    Кирилл во многом соглашался с храбрым, мудрым и свободолюбивым князем Даниилом, вместе думали они думу, как уберечь от погибели  остатки населения, как сохранить дома Божьи, как усыпить подозрительность наместника хана,  Куремсы и не  вызвать гнева самого хана? Митрополиты, присылаемые из Византии православным патриархом для окормления паствы, бежали один за другим обратно на родину, убоявшись встречи с татарской ордой. А Кирилл,  вопреки всем страхам, оставался на земле Галиции.
     После похода в Орду,  к Батыю, Даниил, получив от хана ярлык на правление Киевской Русью, назначил своего хранителя печати митрополитом и в 1246 году отправил Кирилла в Никею, на утверждение к православному патриарху.
    Договор Даниила Галицкого с Батыем можно было бы считать удачным, но унижения, которые князь пережил в Орде, вызвали плач народа «об обиде князя». Батый оказал честь  Даниилу, не позволив ему пить кумыс, от которого гостя с души воротило, а угостил его дорогим венгерским вином. Но добросердечие, оказанное ханом, не пошло в зачет. «О, злее зла честь татарская!» - воскликнет летописец, описывая настроение народа, населявшего Галицко-Волынские земли. Против такой ненависти к татарам Даниил ничего не мог поделать. Он встал заедино со своим народом и начал искать союза с папой Иннокентием Четвертым, тем самым предопределив и будущее своего народа, и направление его культуры,  и твердые прозападнические настроения, дожившие до сегодняшних дней!
   Даниил Галицкий,  поверил  обещаниям папы, что тот окажет помощь  Галиции в борьбе с врагом и пришлет рыцарей для войны с татарами. Тогда же принял от него венец католический, назвавшись западным титулом короля.
    А Кирилл впервые возмутился православной душой и не согласился с князем – королем. Он покинул Галицию и пришел во Владимир, где основал  кафедру.
    По молодости, или по свойствам храбрости, митрополит много разъезжал по землям страдающей  Руси. Он чувствовал свою необходимость:  кого надо было ободрить, вселял веру словами убежденными, кого надо было пожалеть, пригреть, расточал милость. К нему тянулись люди. Он обращал язычников в веру Христову, а христианам давал надежду на спасение. Он был нужен всем: и князьям, и смердам.
    Слух о его подвигах дошел даже до ставки хана Берге, и русский святитель был призван излечить тяжело больного наследника - сёнгуна. И вылечил! С того момента христианские храмы были надежно защищены ярлыком хана – мусульманина от погромов. А митрополит вместе с дорогой наградой получил  приказ молиться за хана и его семью.
- Пред Богом все равны, - тогда рассудил митрополит,  и в русских монастырях и храмах начали воздавать молитвы  за здоровье и успехи  собирателей дани и  завоевателей Руси. 
Дружба митрополита Кирилла с внуком Батыя, татарским отроком Джубгой – Даиром, сыном погибшего в бою  тысяцкого Кайдагула, завязалась давно, в ту пору, когда  священник доказал силу и крепость русского Бога, излечившего сына  Энже – ханум.
  Джубга - Даир, слушая беседы  митрополита Кирилла с ханом Берге о Спасителе, принял Христа в свою бесхитростную душу, а потом, бежав из Сарая, упросил Кирилла совершить над ним обряд крещения.
    Так, с благословения святителя  стал он не Джубгой, а Петром, а в народе Царевичем Ордынским.
     Давно расстался митрополит со своим маленьким татарским другом, и вот теперь, проезжая через Ростов, Кирилл  вспомнил о нем.
     Восхищенный рассказ Петра о посещении его апостолами, сначала вызвал недоверие у Кирилла, но отрок подтвердил свои слова  тремя иконами, обретенными на берегу озера Неро.
    Кирилл был озадачен: чудеса бывают на свете, но что означало сиё событие? Почему апостолы явились именно к татарскому отроку с повелением построить церковь в их честь, и не означает ли оное, что хотя Петр, ещё недавно был язычником, но за простодушие и искренность  сподобился уже высшего знака. И как быть теперь со всем тем, что требуется для строительства церкви: земля вокруг озера принадлежала княжеской семье и была их родовым достоянием и лес тоже.
   В трапезной палате ростовского кремля учинили пир в честь прибытия митрополита. По такому случаю прибыла сама игуменья Евфросиния, всё более отдалявшаяся от мира.
   Князь Борис Василькович, молодая княгиня Мария Ярославна, души не чаяли, принимая высокого гостя. Княжичи Дмитрий и Константин Борисовичи во все глаза смотрели на человека, перед которым суетились родители, а обычно важный епископ Игнатий,   преданно заглядывал ему в глаза.
   Когда трапеза подходила к концу и,  разомлевшие от обильного брашна и питья, гости и хозяева предались благодушным воспоминаниям о ростовской старине, о незабвенных героях славного города и нынешних делах, митрополит спросил у Игнатия, знает ли тот о новом чуде, что приключилось с Петром, Царевичем Ордынским?
- Что же такого чудесного могло произойти с тем ничтожным татарчонком? – пожал плечами Игнатий.
- Прискорбно мне, брат Игнатий, что ты не ведаешь того, что должен по сану своему знать. А ведь Петр не раз пытался тебе  рассказать о встрече с апостолами.
Епископ Игнатий недоверчиво улыбнулся: мало ли что причудится нерусской душе.
- Худо, брат, коли,  почитаешь себя великим супротив других людей. Тщеславие разум твой возносит. Вспомни истину, написанную в Божественных книгах:  милость имейте ко всякому человеку. Помоги Петру исполнить повеление Апостолов. Господь не забудет твоих заслуг, -  тон митрополита Кирилла  был строгим, и Игнатий задумался. 

64. НЕИЗВЕСТНОСТЬ.
    Причитающего Якимку заковали в железа,  и отвели в темницу, до прибытия Тегичага, а людей ярославских под караулом погнали в свой стан на окраину Сарая, где  поставили татарскую охрану, так, что никто не смел ни отлучиться из куреня, ни приблизиться к нему.   
    После долгого и страстного обсуждения того, что приключилось,  стан затих. В южной ночи Филюшка долго ворочался на  серой кошме, под светом  ярких звезд сон не шел. «Если верить рассказам Голуба, то звезды – это души пращуров, - думал Филюшка, - Пращуры мои, и ты, Голуб, видите ли, в какой порухе сейчас мы оказались? Вы сейчас перед Богом предстоите, помолитесь за нас, упросите Его послать нам помощников небесных. Что делать, Голуб, родной, дай совет?…»
    Мотыга, которой Мара благословила Филюшку, лежала рядом, поблескивая боком,  отполированным руками старательной женщины:
- Эх, Мара,  ты как чувствовала сердцем своим, что ждет нас здесь злая участь, - Филюшка погладил теплый черенок, -  Выскользнуть бы из куреня, добраться до Ярославля, упредить княгиню, что против неё и народа Ярославского зло замышляется здесь, в Сарае, но мимо турхаудов и мышь не проскочит! 
       Пуще всего Филюшка сокрушался о княжне Марьюшке. Здесь, в далеком стане, отстоящем от Ярославля на огромные версты, он особенно остро почувствовал тоску по своей госпоже. Вот уже прошел он по миру от самых полуночных земель до жарких стран, а не встретил такой красоты ангельской, как его Марьюшка. Он представил, как Ярославль окружает орда Ногая, как карабкаются татары на стены города, как падают замертво его защитники.    Ухмыляется победитель и перекидывает   через седло красоту юную, светлую, чистую и уносит в степь к шаманским кострам, к скрипучим телегам, к ревущим стадам, к безжалостному чужому человеческому  морю. И всё – то  из-за неосторожных слов боярина Якима Корнилыча! 
    Филюшка ударяет кулаком по кошме и вскакивает на ноги: надо что-то делать!    Отдаленный топот копыт дробно простучал,  и стих.    Филюшка бросился на кошму, обнял руками подголовник, сомкнул веки, пытаясь  уснуть, но топот копыт вновь застучал,  глухо разносясь по земле. Послышались голоса. Филюшке показалось, что звучит его имя. Потом в ночном свете показались фигуры,  и мужской голос тихо, но внятно позвал:
- Кто тут будет Филюшка?
- Я….
- Пойдешь с нами, - тяжелая рука легла на его плечо.
Филюшка  прихватил  мотыжку,  и на ходу пристроил её за спину.   


65. ПЕРЕПОЛОХ.
    Лукия, непутная Маврушина дочка, наповадилась в татарскую слободу ходить. Подружкам все уши  прожужжала, какой красавец сын у татарина Ахмыла, что табуны лошадей в окрестностях Ярославля держит. А молодой Буга и впрямь хорош: стройный, ловкий, взгляд вострый, и главное, улыбка наглая, и не улыбка, а насмешка дерзкая.  Лукия совсем голову потеряла.
     Поселились татары опричь  Ярославля ещё тогда, когда князь Глеб молодую жену вел в Белозерские пределы мимо Ярославля. Тогда же упросил  он князя Константина разрешения поселиться за стенами города нескольким семьям по причине  нездоровья в пути.
- Разреши им, княже, поставить свои шатры на свободе…., - взмолился за  людей князь Глеб.
- Добро …., - оказал милость болезным татарам князь Константин, - пусть селятся на свободе….
   Так и стали звать их поселение слободой. А позже татарская слобода пополнилась теми, кого взяли в плен после битвы на Туговой горе. Татары оказались мирными и сговорчивыми. Уважали княжескую власть, трепетали при виде любого боярина, так, как предписывала Яса Чингисхана. Чужого не брали.  Только быт их был отличным от  русичей и вызывал любопытство.
    А нынче  прибежала Лукия к матери, стрекочет, как сорока про какого – то важного гонца, что прибыл  в слободу. Трещит Лукия, что  гонец к княгине Ксении  не хочет объявиться, пока с её боярыней не встретится:
- Тебя зовет! – выпалила Лукия, - идем, матушка, тайное дело до тебя есть!
    Вот тогда в доме Мавруши  переполох приключился.  Заметалась по горнице: как  с гонцом наперед княгини встретиться?!  Повеления такого не было!
 А Лукия шепчет на ухо:
- Идем, матушка, идем, - и знаками показывает, молчать.
   Взяла грех на душу ради дочери, да ввечеру, накрывшись темной пеленой,   выскользнула из города. С Лукией  прокрались в  слободу, к шатрам да юртам  татарским.
   Отец Буги, Ахмыл,  встретил боярыню княжескую с почтением. Поклонился ей, прижав руку к груди, по русскому обычаю. Да на женскую половину юрты пригласил, по татарскому обычаю. Жена Ахмыла поднесла Мавруше лучший, почетный, кусок мяса вареного жеребенка, а сам Ахмыл протянул ей большой рог с тарасуном.   Боярыня почувствовала себя важной птицей,    душа её повеселела, а заботы княжьего хозяйства вдруг сделались неважными.  Мавруша, хмельно улыбаясь Ахмылу, приказала:
- Давай сюда гонца твоего. Знаю, что гостя тайного у себя приютил. Всё про тебя знаю, - развязно  погрозила пальцем хозяину.
    В юрту вошел человек огромного роста в богатых, золотом шитых одеждах, положил руку на рукоять кривого меча, и не кланяясь, и не выражая почтения, прошел на мужскую половину юрты.
   Мавруша громко икнула, отчего хозяева довольно переглянулись: мол, хорошо покушала гостья. Сыта, значит.
- Кто таков будешь? – едва ворочая языком, спросила, делая вид, что не испугалась.
- Богатур Тегичаг, слуга царя Ногая. Слышала?
- Не слышала…., - отрицательно затрясла головой Мавруша.
    Тегичаг хлопнул в ладоши. В юрту вошел красавчик Буга, поставил перед Тегичагом ларец, поклонившись, выпятился наружу. Крышка ларца открылась с мелодичным звоном, и перед Маврушей засияли  камни - самоцветы. Таких  камней не было даже у самой княгини Ксении. Свет неровно горящего очага падал на драгоценности,  и они загорались, мерцали и гасли, и вновь загорались. Мавруша смотрела на волшебную игру камней, как завороженная.
- Это тебе, - Тегичаг сапогом придвинул ларец к ногам Мавруши.
- Я не отдам мою дочь за татарина, - затрясла та головой.
- Э… твой дочка татарин не надо, твой госпожа надо. Твой княгиня.
       Мавруша почувствовала обиду, что Лукии, дочери боярыни, не оказали чести. Но когда, до конца поняла слова ногайского слуги,  страх сжал сердце Мавруши: изменить своей госпоже, означало срам всему боярскому роду. Зачем она польстилась на слова Лукии, теперь горя не избудешь!
- Почто тебе моя княгиня? Она никого не принимает! – обиженно проговорила боярыня.
- Меня примет. Я хочу получить перстень  с печать Ярославля и узнать тайну, что  хранит княгиня в своей опочивальне.
- Господи! Грех-то какой! Я тут тебе не помощница! Забирай назад свои лалы! – носком башмака Мавруша толкнула  ларец. Тегичаг потянулся, огромной ручищей обхватил голову  Мавруши, и повернул её так, что хрустнули кости шейного позвонка.
- Ой, ой, ой! – застонала женщина, почувствовав такую сильную боль, что чуть не лишилась рассудка.
- Говори! – приказал Тегичаг, - про какую тайну княгининой опочивальни глаголил боярин Яким?
- Соврал боярин, слукавил! Никакой тайны нет в опочивальне княгини. Я бы знала!
Тегичаг от ярости закатил зеницу  под верхние веки так, что в темноте юрты светились  только белки. Ему хотелось свернуть шею этой толстой бабе, но она была нужна ему.
-    Боярин талдычил о тайне. Он знает.
- Никто не бывает в опочивальне  княгини, и никто не может знать никакой тайны.
Тегичаг сильнее сжал шею Мавруши.
-    Ой! Постой! Чтоб твоя рука отсохла! Вся тайна в том, верно, что…. нет никакой тайны.
- Говори ещё, - он не ослаблял хватку, - где печать города?
- Я храню  печать города. Отпусти…. Больно…. Печать я  тебе добуду! А княгине признаюсь, что  потеряла.
- Говори ещё, - Тегичаг тряхнул женщину  так, что кляцкнули зубы, - когда княгиня идет в баню?
- В бане вымыться с моей княгиней? Нет, того  не сможешь. Её нет в городе. Она на богомолье в Угличе Поле подалась, - соврала Мавруша, - Всё. Хоть режь меня, больше ничем помочь не могу!
- Иди! На рассвете жду тебя с печатью города. Дочка твоя останется у меня. Она украсит мне сегодняшнюю ночь. Если не принесешь печать, отдам твою дочь моим воинам. Увидишь, что они сделают с ней! Иди!
Тегичаг, ухватившись за скрученную в пучок косу Мавруши,   рывком поднял женщину  на ноги. Ей показалось, что волосы вместе с кожей сейчас отделятся от черепа:
- А-а-а…., - завопила, было, она, но получив сильный толчок под зад, пробежала несколько шагов по кошме, застилающей пол юрты. Какая – то сила подняла её  и выбросила наружу. Мавруша отползла подальше от юрты, встала на ноги, отряхнула одежду.
- Я буду ждать тебя здесь, - во след услышала она голос человека, который внушил ей такой страх, что ослушаться его  боярыня  княгини Ксении не могла.   

66. ПРОПАЖА ПЕРСТНЯ.
     Трое всадников, с привязанными к луке седла свободными лошадьми, мчались стрелой по степи в полуночную сторону, чтобы упредить княгиню Ксению о беде, нависшей над её домом.  Дружинники  князя Александра скакали рядом с Филюшкой, у которого за пазухой была пайцза, делавшая чистым  путь в любую сторону Джучиева улуса. 
      Александр дал отроку урок добраться до Переяславля,  поклониться баскаку Амрагану  от имени Великого князя,  рассказать о споре, что приключился на приеме у хана Берге и просить Амрагана задержать Ногайского слугу  сколь можно. А самим скакать,  что есть силы в Ярославль.
     Проскакав долгий путь до Переславля, послы Великого князя обнаружили, что      Ногайский слуга прошел мимо Александровой вотчины, не останавливаясь,  и уже видимо, находится в Ярославле.
- На обратном пути всё равно пройдет через Переславль.  Расставлю дозоры, прикажу задержать этого коршуна…, а вы скачите быстрее, - Амраган был разгневан тем, что Ногайский слуга проскочил мимо Переславля,  не испросив на то разрешения Великого баскака. Борзо спешил лиходей!
- А если он ослушается тебя, о, мудрый Амраган, и не  захочет остановиться здесь? – робко спросил Филюшка.
- У него ещё кровь жидка, чтобы ослушаться  Амрагана! Спешите!- проговорил мудрый старик.
    Княгиня Ксения  была раздосадована известием о происшедшем споре. Гордость княгини была уязвлена, когда узнала, что слуга Ногая обещал войти в опочивальню к  ней, княгине чистых полоцких кровей! Ещё более разгневалась властная женщина, когда узнала, что речь шла ещё о  сокровенности её опочивальни. Кто и откуда узнал про кинжал, который ежевечерне кладет княгиня под свою подушку? Вероятно тот тать, что ночью к ней пробрался. 
- Кто же это наврал,  что  есть тайна в моей опочивальне? Кто разговор о том начал?
- Боярин Яким…., - спроста брякнул Филюшка.
    Княгиня  была так ошеломлена этим известием, что не могла говорить. Лицо её мгновенно покрылось краской, будто что-то срамное было в простодушных Филюшкиных словах. Наконец она выдавила из себя:
- Полно! Чай, придумал, ты, гридень, лукавую сказку…. Слушай тебя….
- Не свою волю исполняю, но Великого князя Александра Ярославича. То он повелел лететь к тебе стрелой и поведать всё, что было в чертогах ханских.
- Но посланника хана не было в Ярославле. В городе всё спокойно и идет своим чередом. Что за переполох!?
   Филюшка был обескуражен: куда мог деться Ногаев слуга, что прошел мимо Переяславля и Ростова? Выходило, что вроде бы, напрасно они  спешили, и от гневных слов княгини, Филюшка чувствовал себя без вины виноватым.
- Госпожа,  хан Берге посулил передать Ярославль во власть Ногая, если его слуга добудет печать города. Надобно проверить, на месте ли  печать? – Филюшка растерянно пожал плечами.
    Передать Ярославль во власть Ногая?! Этого Ксения не могла допустить ни под какой пыткой!
- Что-о-о!!!? Позвать ко мне Маврушу.
     Маврушу долго не могли дозваться. А когда отыскали в винном погребе, то она была так пьяна, что не могла двух слов связать, махала руками и,  едва ворочая языком, мурмулила:
- Отступитесь  от меня…. Пустите душу на покаяние…, - и падала замертво.
Только через день, когда протрезвела Мавруша,  выяснилось, что перстень с печатью города пропал, и  никто не знает, куда он мог деться. Вот тогда княгиня испугалась не на шутку!
- Поганые! Силой город не взяли,  хитростью  надумали покорить нас…, - домыслила княгиня.
     Зная, что митрополит Кирилл в Ростове, велела борзо седлать коней и,  не задерживаясь, в сопровождении Филюшки и Александровых дружинников, выехала со двора верхом, оставив на княжении Марьюшку под защитой боярина Фрола, строго – настрого приказав,  ворота города запечатать и никому не открывать до её возвращения.
     Не круп своей лошади привязала княгиня ларец Константинов, что  хранил в себе две десницы  серебряные, украшенные лалами драгоценными. Не знала пока княгиня, как послужит ей наследство деверя,  но  где- то в глубине души  рождался план, хитрость которого должна была спасти и её, и город Ярославль.
    Будто мрак упал на город. Говорили шепотом и всё о делах княгининых: кто жалел её, а кто намекал, что не женское это дело,  на княжеском столе сидеть. 


67.БЛАГОСЛОВЕНИЕ ВЛАДЫКИ.
    С благословения  митрополита Кирилла начались в Ростове хлопоты по строительству церкви Петра и Павла. Да больше разговоры…. А пока князь Борис распорядился на берегу озера поставить обыденную  часовенку, в которую торжественно внесли иконы, чудесно обретенные Петром, Царевичем Ордынским.
     Крестный ход вокруг новой часовни собрал ростовцев,  и был праздник чуден. В это же время Ксения  въехала в город, направляясь в детинец, чтобы поскорее встретиться с митрополитом Кириллом.
     Когда Кириллу доложили, что в княжьем доме ждет его княгиня Ярославская со срочным делом, Кирилл, передав  ход праздничного торжества  Игнатию, поспешил на встречу.
-     Отче, беда! Помоги! – упала в ноги митрополиту Ксения.
     Зная гордый нрав Ярославской правительницы,  митрополит был не на шутку встревожен. Сбивчивый рассказ княгини о пропаже перстня, о споре в ханском дворце про тайну её опочивальни повергли митрополита в глубокую задумчивость. Долгое молчание прервал Филюшка:
- Владыка,  баскак Амраган посулил задержать слугу Ногая, коли,  тот в Переяславле окажется.  Потому нам спешить надо.
- Княгиня, полагаю, пора тебе покаяться в грехах своих. Не даст Господь успеха, коли исповедь не примешь.
    Губы Ксении дрогнули, и она отвернулась к окну, поспешно вытирая набежавшую слезу.
- Я давно готова, отче. 
Он поднялся с лавки,  высокий, широкий в кости,  шагнул к двери и вышел, не оглянувшись на оставшихся в палате людей. Княгиня  последовала за ним.
     В домовой церкви ростовских князей, Ксения опустилась на колени перед старинным намоленным иконостасом и, не имея сил сдерживать слезы, начала своё покаянное признание. Путанно, слезно  признавалась она в своих замыслах власти, тайных, злокозненных, подчинивших себе душу княгини. 
  Сейчас ей  казалось, что святитель Кирилл был далек от мирских дел,  он был воплощением  самого Бога на земле. Его она не стеснялась, не боялась, верила в его мудрость и доброту. Он должен был понять её страждущую душу.
      Рыдания сотрясали её плечи, спазм перехватывал горло, слезы слепили глаза, но она твердо решила поведать Богу всё, что считала для себя греховным. Она была одинока в своих страданиях и только сейчас,  не лукавя, признавалась  в этом.
     Кирилл молча выслушал исповедь  княгини о том, как жаждала всегда власти, как ненавидела деверя своего Константина и о том, как мечтала о нем. Как не желает замужества дочери и даже думает о монашестве для своего дитя. Рассказала и о сраме, что сотворил над ней, ярославской княгиней,  некто неуловимый. И о том, что держит под подушкой кинжал на случай, если тот пакостник захочет вновь  войти в опочивальню.
     Казалось, что Кирилл чутко внимал исповеди, но мысли его были далеко,  в Сарае, где  Энже – ханум, главная жена  Берге-хана,  должна  помнить его. Можно ли матери забыть, как умирал её первенец, наследник хана. Как отказались от неё все близкие, увидев черный высокий шест у её юрты. Как покинули её все, кто до того выражал преданность и верность. Как приговорили черные шаманы её и её сына к смерти и, только мальчик Джубга - Даир, прознавший от белого шамана Юдаша, что есть человек, который может излечить сёнгуна, бросился в Русские пределы и упросил Кирилла пойти в Сарай. Тогда Кирилл рисковал не только собственной жизнью, но судьбой русской православной церкви. И всё же он согласился. И победил  черных шаманов, человеческую измену и саму смерть и тем укрепил авторитет русского Бога и православной церкви.
     А коли,  помнит царица Энже ту услугу, то должна помочь женщине, которую Кирилл направит к ней.
      Харатейку для Энже – ханум продиктовал быстро и вручил Ярославской княгине.
-     Исповедь твою, княгиня,  Господь услышал, с чистой душой ступай  смело в Сарай, - заверил Ксению  митрополит, внушая ей надежду и уверенность, - а мы за тебя тут молиться будем. Сейчас важно вперед Ногаева слуги прибыть в столицу, Амраган, спаси его Господь,  чай, придержит того в Переяславле до вашего появления.  А вы скачите, что есть духу! Не оплошай, и к Энже – ханум тотчас же  напросись от моего имени. Ну, Господь с вами, дети мои.
Сборы не были долгими.  Дали время только княгине облачиться в мужское платье: сапожки,  широкий коч и  шлем – шишак, чтобы никто и заподозрить не мог, что среди  гонцов скачет женщина.   
     Стрелой пролетел небольшой отряд всадников, сопровождавший  Ксению, мимо ростовского княгинина  монастыря.  Аринушка только руками всплеснула: вновь увидела того юношу, похожего на её Долмата, что шел  с Петром, царевичем Ордынским тогда, ранней весной, а нынче,   пригнувшись к холке коня, пролетел мимо неё.  Аль почудилось, что ли? Нет покоя её душе,  и не будет, пока не узнает, чьих кровей будет тот  молодец. 

68. СОН ЕПИСКОПА ИГНАТИЯ.
     Князь Борис и епископ Игнатий, не сговариваясь, думали об одном и том же: велику честь оказал митрополит Кирилл татарскому отроку. Вон, как радуется, будто новая часовенка, его рук дело!
- Посади невежу у порога, а он под образа лезет! – проворчал Игнатий, глядя на Петра, с лица которого не сходила блаженная улыбка.
- С высока полета голова не вскружилась ли? – наклонился к отроку князь Борис.
- Нет. Голова крепкий, как орех, - Петр постучал себя по лбу, - Князь Борис, дай землю, большой церковь строить.
- Ишь, чего захотел! Земля тут в Ростове исконная княжеская, стоит дорого! В чужие руки не  продается!
- По воле апостолов прошу  продать землю.
- У апостолов и покупай, - процедил сквозь зубы князь, и  отвернулся.
     Борис Василькович, как и мать его, игуменья Евфросиния, не мог смириться с мыслью, что на русской земле свободно находят себе приют недавние враги. Сцена убийства в Орде его деда,  Михаила Всеволодовича, князя Черниговского, не забывалась. Он до сих пор помнит, как батыевы палачи изощренным приёмом били старого князя, чтобы не просто убить, но причинить как можно больше боли. А теперь   татары гуляют свободно по русской земле, в православие крестятся, землю исконную, русскую купить тщатся!
    Казна княжеская разорена от поборов ханских. Лишней монетки в закромах не сыщешь! Разве так жили предки наши, как нынче мы живем!  Богаты только тем, что взращено, да в лесах – озерах добыто. А злато-серебро всё в Орде.
    Той же ночью епископ Игнатий долго не мог уснуть. Обильное хмельное питиё было тому причиной. Он вставал с ложа, слонялся по комнатам большого дома, утолял жажду брусничной водой и вновь валился на постель. Освещение часовни и крестный ход,  и проповедь, которую проглаголил он  ростовским прихожанам, заняло добрую половину дня. О том, что княгиня Ярославская прибыла в Ростов, Игнатий узнал случайно. Не изъявив желания встретиться с ним, старым  её духовником, Ксения исчезла из города так же быстро, как и появилась. Она всегда была неискренней: никогда не признавала своих грехов, не каялась, не откровенничала ни с кем. Вот и ныне, что за тайна привела её к митрополиту?…
    Сон навалился густым туманом. А из того тумана  выплыли две фигуры в белых одеждах и направились к вновь освященной часовенке. Свет зажженных свечей замаячил в проеме  входа,  и Игнатий увидел себя стоящим на берегу озера, а те двое от часовни направились к нему:
- Почто злобу пестуешь на брата нашего Петра!? Почто хулишь его и напраслину возводишь на душу его бесхитростную?! Приказываем тебе пособлять Петру в его стараниях.
       Тут один из них взмахнул рукой и перед взором Игнатия возник белый каменный храм, взметнувшийся в небо высокой стрелой колокольни,  и серебряный звон наполнил душу, теребя совесть, захороненную под спудом гордыни.
-     Сделай это,  и Господь не забудет тебя, - услышал он последние наставления старцев, растаявших, словно белое облако.
     Проснувшись, Игнатий увидел, что наступило утро. Солнце светило в слюдяное оконце,  обещая вёдро.
     Странный сон не выходил из головы,  будто встреча с апостолами была наяву. Игнатий перекрестился:
- И впрямь, храм должно построить. Видать, такова воля Господа. Надобно с князем потолковать. Пусть своё слово скажет, - размышлял  вслух Игнатий, почесывая волосатую грудь, - а татарчонок-то каков, а? Настырный чертенок!

69. КНЯГИНИН ПЕРСТЕНЬ.
    Энже – ханум готовилась к сегодняшнему курултаю особенно тщательно. Она пожелала прибыть в большую залу для собрания  в крытом палантине. Чернокожие рабы – великаны внесли носилки в зал и, поставили у возвышения на женской половине. Прекрасная Энже, поражая собравшихся красотой и роскошью, распространяя вокруг себя тонкий цветочный аромат, и золотой звон, выскользнула из-за шелковых занавесок,  и сама поднялась по ступеням бархатной лестницы на возвышение.
    Хан Берге залюбовался своей главной женой.  Дочь эльтебера Ильхама была  всё ещё хороша! Красота,  оцененная когда – то опытной китаянкой Гу Тао в двадцать один карат, не померкла и через годы!
     Собрание знати началось с доклада посланника, прибывшего из Закавказья. Он сообщил, что Грузинский царь Давид Нарин Большой поднял народ своей земли против владычества наместников хана Хулагу.
- Слава Аллаху! – воскликнул эльтебер Ильхам.
- Слава Аллаху! – пронеслось по зале.
    Посол далее продолжал, что Давид Большой, не добившись успеха, бежал в горы со своим семейством, бросив свой народ в жертву врагам. Карательные отряды, посланные христианином – несторианином Кит-бугой-нойоном,  жестоко расправились с  православным населением Грузии.
- Неверные избивают неверных, - одобрил новости эльтебер Ильхам, - сейчас самое время вмешаться в военные действия на Кавказе. Слава Аллаху! Дождались хороших известий.
    Он с нежностью погладил Золотой Пояс Алмуша, который носил теперь постоянно, а ночью бережно укладывал на подушку рядом с собой. Заветный пояс делал своё дело.
     Ногай, видя всеобщее ликование,  расценил, что настало его время,  и прошептал на ухо хану, что его слуга выполнил поручение и ждет позволения доложить о своем путешествии в город Ярославль. Для полного счастья хану не хватало ещё и забавы:
- Пусть войдет и доложит, - распорядился Берге.
Красавец Тегичаг низко склонился перед ханом:
- Я выполнил твоё поручение, о, Великий хан, - он разжал пальцы. На огромной ладони великана лежал перстень Ярославской княгини.
Слуга хана протянул золотую тарелочку,  и перстень звякнул о её дно.
- Принесите расплавленный воск и подайте Ярославскую харатею. Мы сличим печати.
    Тегичаг приложил перстень к расплавленному воску и подержал его, чтобы масса загустела, затем положил кольцо на дно маленького блюдца, протянутого слугой. В центре неровного воскового круга стояла медведица на задних лапах, держа на плече  древко  боевой секиры. Слуги поднесли отпечаток хану. Он положил на ладонь печать от харатеи княгини Ксении. Изображения совпали.
- Введите ярославского боярина, - приказал хан, - пусть все убедятся во лжи ничтожного человека.
   Собрание одобрительно зашумело, а Энже-ханум пристально посмотрела на палантин, стоявший у подножия её высокого трона.
     Открылись резные двери большой залы,  и через порог осторожно переполз  ярославский боярин. Он медленно, на четвереньках,  двигался по  ковру, и было видно, что это ему доставляет боль. С женской половины донесся сдавленный  жалостливый вздох и скрытно смолк. Стражники оживившись, пристально всматривались в лица женщин, пытаясь понять, кто сочувствует русскому боярину. 
     Палка турхауда уперлась в  плечо,  и Яким поднял голову: поседевшие  пряди волос,  измученный взгляд, разорванная одежда – всё говорило о том, что стражники ханской темницы  с большим рвением исполняют свои обязанности.
- Покажите боярину перстень, - приказал Берге.
Боярин тупо уставился на перстень, силясь понять, что происходит.
- Узнаешь перстень Ярославской княгини?
       Яким отвернулся, лицо его сморщилось, и широкой ладонью он смахнул выступившие слезы: горечь, обида, наконец,  страх за свою жизнь,  сломили его упорство:
- Перстень княгини Ксении, - подтвердил он.
- Тегичаг, что за тайну скрывала ярославская княгиня в своей опочивальне, расскажи нам?
- Тайна в том, о Великий хан, что нет никакой тайны…, - засмеялся Тегичаг, чувствуя себя героем.
- Он не был в опочивальне княгини, - едва ворочая опухшим языком,  проговорил Яким.
Тегичаг понял, что эта толстая баба,  Мавруша, обманула его.
- Да, я не был в опочивальне княгини, я мылся с ней в бане, - быстро нашелся слуга Ногая.
- Хороша ли, княгиня? – Берге нетерпеливо потер руки.
- Боярин соврал. Она уже не первоцвет и не сможет взволновать  молодого мужчину.
- Уведите боярина. Завтра на майдане, он будет казнен.
- Справедливо сказано, - одобрил Ильхам слова зятя.
- А ты, отважный Тегичаг, можешь занять место рядом с твоим  господином, которому я передаю печать города Ярославля и даю ярлык на правление этими землями.
      Это была ханская милость и лучшая награда для Ногая и его слуги.
Плачущего,  и причитающего Якима, грозные турхауды удалили из зала.

 
 70. ЗЕМЕЛЬНЫЙ ТОРГ.
    Ростовский епископ был встревожен не на шутку: не зря, чай,  навестили его апостолы. Он послал за князем служку, и теперь ходил по широкой избе взад – вперед, не зная,  как начать разговор с непримиримым Васильковичем. Сдаётся, что не врет татарчонок, уверяя, что берег озера Неро – святое место и, что там должен стоять храм,  посвященный православным апостолам Петру и Павлу.  То, что храм надо строить, в этом Игнатий уже утвердился мыслью.  Как в этом убедить князя Бориса и заставить его продать клочок земли под храм?
    Борис Василькович  пришел в дом епископа, выслушал сон Игнатия, покачал головой, дивясь  чуду.  Поразмыслив,  норов свой смирил и велел позвать Петра.
       Опустевшая княжеская казна укором была ему, потомку славных Рюриковичей. Никогда никому не платили они дани, а тут, накоси,  за четверть века татарского господства спустили всё, что было нажито  поколениями. А теперь не грех вернуть хотя бы часть тех денег, что ушли в Орду.
Петр прибежал борзо, нутром чуя,  зачем зовут.
-     Скажу тебе моё слово княжеское, - начал Борис Василькович, - и только потому, что владыка Кирилл вступился за тебя. А отец Игнатий ныне тоже просил облагодетельствовать  тебя, как примерного христианина.
Петр, не скрывая радости, упал на колени перед князем.
- Рано радуешься! По черте земли, нужной тебе,  выложи по девяти монет серебряных, а десятую золотую. Насколько достанет монет, тот участок будет твоей собственностью. Строй на нём всё, на что воля твоя будет. Согласен ли, Петр?
Борис был доволен своей злокозненной шуткой, зная, что столько серебра и золота нет у татарчонка.

- Как повелишь, государь, так и поступлю, -  проговорил отрок, прикидывая в уме. Поняв, что  цена земли  немыслима,   поднялся на ноги.
- Уповай на Господа,  он не оставит, - перекрестил Петра отец Игнатий.
        Петр поклонился князю, поклонился и епископу. Перекрестился и вышел. Столько денег не было у него и никогда не будет. Оставалось надеяться только на чудо и на татарскую хитрость. 

70.ПРАЗДНИК НА МАЙДАНЕ.
   Праздник, организованный в честь высоких нойонов Золотой Орды,  обещал много интересного, зрелищного и потешного. Татары любили состязания борцов. В Сарай свезли самых здоровых, самых сильных, самых отважных богатуров со всех концов покоренной земли. Каждый из них должен побороть соперника и убить без жалости, ибо плод пощады – сожаление. Так когда – то провозгласил Богоподобный Чингисхан, так внушали людям черные шаманы, так было построено сознание татарского воина – борца.
     Женщины ждали представления, когда лучшие из девушек улуса, «эйбетрек кыз»  ,   нахлестывая резвых коней, умчатся в степь, а самые ловкие и быстрые наездники, «ат эйрэтуче» ,  пустятся по их следам, настигнут, и сумеют сорвать с молодых губ поцелуй на скаку.  После того, удальцы должны будут провести перед  кошмой Великого хана свою прекрасную добычу, получить награду и только потом ввести красавицу в свою юрту законной женой. 
     Но старые нойоны, когда – то принимавшие участие в кровавых битвах,  ждали главного представления: казни русского боярина. И то! Что за праздник без вида крови!
    Состязания борцов – богатуров проходило под крики зрителей, крутившихся верхом на своих конях, гортанно выкрикивавших бранные слова в адрес слабака. Победитель получил блюдо с золотыми монетами.
     Уже  догнали богатуры своих «эйбетрек кыз», и сорвали летящие поцелуи с их пухлых губ. Уже прекрасные гурии в шелковых шароварах закружились перед кошмой хана в страстном танце, когда подвезли на скрипучей телеге, железную клетку,  к прутьям которой,  был прикован русский боярин. Он должен был сегодня, сейчас,   лишиться головы за неосторожно сказанные слова о своей госпоже, о Ярославской княгине Ксении. Плохо ли, хорошо ли, но служил Яким Корнилыч князьям Ярославским почитай, всю свою жизнь, как и его деды и прадеды.  Теперь за ту службу должен голову сложить в Орде проклятой, так же, как  до него погибали тут лучшие мужи Руси – матушки: князья да их верные бояре. 
    За клеткой шли  воины с оголенными кривыми мечами, за ними ханские псари вели на цепях  огромных голодных псов, у которых с розовых языков стекала пенистая   слюна.  Самый матерый из них – помесь  со степным волком,   то и дело пытался вцепиться белыми  клыками в своего поводыря, но вовремя получал  палкой по острому хребту.         
   «Отсекут голову перед чужим народом, скормят мясо моё голодным псам, разнесут мои косточки по широкой степи, и не будет на свете больше Якима Корнилыча! – горько кручинился боярин, - Господи, за какие грехи так  наказуешь? Господи! Ну, грешен, грешен!  Прости, милостивый. Денежки казенные любил, это верно, людям делал тяжко, себе легче, так своя рубашка ближе к телу, Господи, так мир тобою же  сотворенный устроен! Иустиньюшку, душу безгрешную соблазнил, так от любви, Господи. За любовь разве наказуют? А что оставил её с дитем малым, так дела государственные  суеты не терпят», - оправдывался перед невидимым Богом Якимка, и слезы  текли по его заросшим щекам.   
     Увидев страшную процессию, Энже – ханум поспешно отправила хану Берге  ветку спелого винограда и чашу венгерского вина на золотом блюде. Хан принял подношение и взглянул на ханум. Она подняла белый шелковый плат над головой. 
- Ханум будет говорить, - провозгласил хан Берге.
- Ханум будет говорить, - понеслось над майданом, и всё стихло. 
- О, Великий хан! О, Мой повелитель, да продлит Аллах твои дни, да умножит твоё могущество, да не лишит тебя мудрости. Перед тем, как казнить  преступника, я прошу тебя, мой господин, рассудить жалобу одной из достойных жен  твоего улуса, - Энже прижала руку к сердцу и низко поклонилась хану. 
- Говори, Великая ханум, - ободрил её хан. 
- Чего достоин человек, который воспользовался гостеприимством хозяина  и обокрал его дом?
Хан взглянул на ближайшего советника.
- Он достоин немедленной смерти, - быстро проговорил советник.
- Благодарю тебя, справедливый хан, - голос Энже - ханум  звучал, как прекрасная музыка и заставлял чутко внимать.   
- Где та женщина, что просит суда? – нетерпеливо спросил Берге.
    Энже – ханум махнула платком. Занавески палантина раздвинулись, и все увидели женщину, закутанную в темный шелковый плат. Она ступила на землю майдана и,  сделав несколько шагов по направлению к кошме хана, упала на колени:
- О, Великий хан, весь мир знает о твоей большой мудрости и слагает о ней сказания, но  ещё больше говорят о твоей справедливости. Поэтому я решилась просить у тебя суда правого.
- Скажи, женщина, что украли у тебя?
- Вот такие латные перчатки,  я заказала  для тебя,   моего Великого хана у лучших ковалей моего народа,  скатным жемчугом покрывала, и самоцветными лалами  сама украшала. А гость мой соблазнился  дивностью той  работы  и похитил одну из них.
Женщина, закутанная в покрывало, с поклоном протянула бархатную подушечку с лежащей на ней тяжелой латной перчаткой, каждый палец которой, был выкован из серебра, а  тыльная сторона хитро изукрашена. Солнце упало на дивное изделие. Лучи   его заиграли  разноцветьем    драгоценных кабошонов и  перламутром  жемчуга, вызывая восхищение присутствующих. 
- Кто посмел нарушить закон гостеприимства и обокрасть тебя, благородная жена?  – возмутился Берге.
- Вот он, - показала пальцем на Тегичага  истица.
Тегичаг от неожиданности вздрогнул. Он уставился во все глаза на женщину, не понимая, что происходит. Ногай толкнул своего слугу ногой,  и тот свалился к подножию ханской кошмы.
- Она лжет, чтобы оговорить меня! Я ничего не брал у неё! Я не нарушал Ясы Чингисхана!– закричал в страхе Тегичаг, ползая  на коленях перед ханом. 
- Женщина, я  тебе приказано открыть лицо своё перед судом хана Берге! – провозгласил советник.
     Шелковый плат съехал на плечи женщины, и все увидели дивную красоту её: огромные карие очи, в которых светилось достоинство, белая кожа лица и тяжелая коса, обвивавшая голову высокой короной и спадавшая волной на высокую грудь. Майдан притих, рассматривая зрелую красоту русской женщины.
- Ты знаешь эту женщину? - спросил хан, когда волнение его прошло.
- Нет, справедливый хан, я не знаю этой женщины, и никогда не видел её.  Я никогда не был в её доме и ничего не брал у неё.
Царица Евфросиния вдруг поняла замысел женской хитрости:
-   Молчи, глупый Тегичаг! – крикнула она растерявшемуся слуге, но он от страха  не расслышал её слов.
- Как же ты не знаешь меня, отважный богатур, если ещё вчера ты хвастал перед  Великим ханом и всеми достойными людьми, что мылся со мною в бане,  и  будто бы я одарила тебя перстнем с моей руки?
Тегичаг растерянно молчал, понимая, что попал в хитрую ловушку.
- Кто ты, скажи, женщина?- приказал Берге.
- Я,  Ксения, вдова Васильева, княгиня Ярославская.
Энже – ханум сияла. Это было настоящее развлечение. Берге взглянул на свою жену и увидел в ней прежнюю Энже, изобретательную, восхитительную, бесподобную Энже, которая превзошла себя,  и вновь обрела цену  в двадцать один карат.
-    Отвечай, сын шакала, откуда у тебя перстень с Ярославской печатью? – подступил к Ногайскому слуге огромный турхауд с кривым мечом в руке.
- Боярыня княгини по имени Мавруша продала мне его.
- Мурза Ногай, тот час возврати перстень княгине Ярославской. Мудростью своей и неженским мужеством она доказала нам, что достойна владеть своими землями, - распорядился Берге.
    Ногай взглянул на царицу Евфросинию и подал знак, вернуть перстень. Евфросиния сдернула с пальца кольцо, но положила его не на тарелочку, с которой подступил к ней слуга, а мимо неё. Кольцо звякнуло и покатилось по земле майдана.
     Ешимут, мимо которого пролетело кольцо, выбросил огромную руку и ладонью накрыл его. Тяжелое, золотое кольцо с  затейливой печатью  оказалось в руке богатура.  Символ власти вызвал дрожь в его теле,  и  он с силой сжал кольцо. Ах, если бы была земля,  куда можно было бы увести женщину с сапфировыми глазами! 
     Ешимут, поколебавшись,  сделал несколько шагов к княгине и с низким поклоном передал  перстень.  Она кивнула ему, надела на палец дорогое кольцо, и властным движением руки приказала татарину отойти. Опустила руку в широкие складки одежды и достала вторую латную перчатку:
- Прости меня, Великий хан за хитрость во имя справедливости,  и не побрезгуй,  принять подношение от града Ярославля, от всех его горожан и от моей души, в знак благодарности за мудрость и справедливость, да продлит Господь, твои дни!
Княгиня протянула бархатную подушечку, на которой лежали обе латные перчатки.
- Приму охотно твой подарок, хитроумная женщина, но скажи, есть ли  тайна твоей опочивальни, или это всё суть досужие сказки? – полюбопытствовал хан.
- Есть,  великий хан. Одинокой женщине  без защиты быть не можно. Прости, боле ничего не смогу сказать.
- Сегодня твоё место рядом с Великой Энже – ханум.
Слуги с поклоном проводили Ксению на возвышение к Великой ханум.
     Праздник продолжался  до темна. В тот же вечер к Энже – ханум пришли слуги из гарема Берге – хана, что бы приготовить её к приему господина. Это была победа над забвением. Энже была уверена, что святитель Кирилл возносит молитвы крепкому русскому Богу, и тот послал удачу княгине Ксении, посланнице митрополита и ей, главной ханум, путь к покоям которой,  вдруг вспомнил Берге.
      А Ксения,  получив ярлык на правление землями Ярославля, поняла, что всё самое страшное осталось позади. Обхватив голову руками, кругами ходила по шатру, вспоминая пережитое здесь в Сарае.
      Не забыть того, как, смирив гордость, униженно просила ханскую жену Энже, оказать ей помощь. Та приняла беду княгини, как забаву для себя. Представляя, как поразит окружение  хана придуманной хитростью,  веселилась, как ребенок. Ксения, робко следя очами, как отдает распоряжения властная ханум,   надсадно улыбалась, пряча тревогу и страх. Главным было выиграть тот поединок с Ногаем и царицей  Евфросинией. Того же жаждала и  Энже. 
       Ударом стрелы  в самое сердце, прозвучали слова ногаева слуги, Тегичага,  об измене боярыни Мавруши.    Но более всего поразили её разговоры о тайне её опочивальни. И разговор тот завел, оказывается, её самый надежный друг, боярин Яким, которому доверяла, как себе! А это означало только то, что  он знал, кто посягнул на честь княгини.  Знал и молчал! Почему?
       От всего этого гнев поднимался от самого сердца и заполнял  разум не хорошими  мыслями, злокозненными.  Как дальше жить, кому верить, на кого положиться? Выходит, что нет вокруг неё верных людей, а те, кому доверяла, обманули, предали.
      Пусть только появится Яким в Ярославле! Хоть на дыбе, а заставлю признаться, кого укрывает …. Предатель, тать, проныра…!
      .
      В эту же  ночь состоялась  тайная встреча с Александром Невским. После праздника на майдане  пожелал Великий князь уединиться с хозяйкой Ярославля и обговорить дела неотложные.
    Ксения  ждала этого разговора, понимала, что чудесному разрешению истории с грязным наговором на неё и возвращению городской печати,  обязана Александру. Да что за докука, не чужие, чай. На то и Великий князь, чтобы обо всех радеть, как о детях своих. Восходя на Великокняжеский стол, каждый из них клянется принять  малых князей в любовь к себе, а значит в защиту. Потому заступничество Александра Ярославская княгиня приняла, как должное.
   Александр расслабленно опустился на кошму,  застеленную мехом, приглашая,  и её  присесть рядом. Тяжело положил руки на низенький столик,  заговорил, подбирая слова:
      -     Вот ты, Ксения, и побывала в Орде.  Увидела, каково здесь дела рядить. Устав у татар свой и нам, русским князьям,  надобно хорошо его знать, чтобы не оплошать,   жизни не лишиться, и своей земле врага не нажить.
      -      Ах, Александре, не забыть мне, не заспать того, что видано,  слышано, пережито здесь. 
     -     Послушай моё слово, Ксения. Не в укор, не в осуждение, но  добрым советником  хочу тебе быть: Ярославлю князь нужен – ратный муж. Что взвилась? Не о тебе, о дочери моего друга и побратима Василия Всеволодовича душой болею, Царство, ему Небесное…. Да о земле Ярославской, кою тяжко в руках женских держать.
       -      Чего надумал, говори…? – бледность разлилась по лицу  княгини.
-   Благослови дочь свою Марью Васильевну на союз с Федором Можайским.
Вот оно, чего боялась, деется! Виду не показать, что мысль та противна!
      -      Рассмотрела я его, когда летось в Ярославле пребывал.  Высок, красив, не спорю, но умом не зрел, молод, - спокойно, почти равнодушно проговорила, скрывая возникшую ненависть, -  Мудрости не увидела в нём. И гордости княжеской  нет. Всем потакает, хорошим для всех хочет быть: и для латинян,  и для бессерменов, и для татар.
      -      Эх, Ксения, мудрость его: в согласии с иноверцами пребывать. Тем мир  своей земли сохраняет. Сейчас только это и  важно. Люди устали от страстей ратных, от набегов разбойничьих, от вечного страха перед врагом. Федор больше других, похоже, понимает это.
      -      Откуда понимания ему взять? Татары в тридцать восьмом до Смоленска не дошли. Чудесным образом город был спасен. Смоляне страстей  татарских не ведают, а  в самом сердце Руси – матушки наши города лиха хлебнули, потому и не понять нам друг друга….
      -       Полно, Ксения, твоя дочь и Федор родились уже после Батыева нашествия, они – то друг друга поймут и полюбят…. А и жених  не  в щепках найденный -  Мономашич. Роду древнего и знатного. Чем не пара твоей дочери? Так что  прими мой совет к сердцу и благослови детей.
      -       А коли, не захочу его зятем назвать? – упорствовала Ксения.
- Воля твоя, Ксения, только не забывай, что в долгу ты передо мною. Иди с Богом домой. А я к Рождеству поспею в Ярославль и Федора приведу.
Александр проговорил это так, будто вопрос с замужеством княжны Марии был решен и больше не требовал обсуждения. 
   Княгиня Ксения  тою же ночью покинула Сарай. Она шла под бунчуком хана Берге,  и её путь охраняли уже не дружинники Александра Невского, а татарские всадники!  Что это, Господи!? Мир перевернулся? 

72. БЕГСТВО ТЕГИЧАГА.
       Когда меч  палача поднялся в воздух и на мгновение завис над  головой богатура, Тегичагу стало жаль своей  полной  отваги жизни. Он  не хотел умирать на майдане, окруженный враждебной стражей, у всех на виду, как  баран, которого приносят в жертву празднику. Пусть его  попробуют взять в борьбе! Он вскочил на ноги, и как кошка отпрыгнул в сторону. Пронзительный свист огласил  майдан. На мгновение всё живое оторопело. И тут все увидели, как конь каурой масти, перелетев через сидящих вокруг площади людей, подскочил к Тегичагу.   Верный Ашкынучан только на миг придержал бег, давая хозяину вцепиться в его холку,  и стремительным мощным  прыжком перелетел через толпу  зевак, унося непокорного богатура в степь.
    Звероподобный пес увидел ускользающую добычу, и отчаянным  рывком вырвался из  ошейника.  Все ахнули, когда огромный клыкастый кобель сильными лапами оттолкнулся от земли, и,  перескочив   через головы людей,   ринулся вслед утекающему всаднику! Майдан замер и в тот же миг разразился  криками.   Уже на краю окоёма видно было, как зверь, подпрыгнув, вцепился в руку беглеца мертвой хваткой и на какой – миг повис над землёй.
   Конь с седоком и пес, вцепившийся в жертву, скрылись за окоёмом. Только тогда от толпы зрителей отделилась погоня и помчалась в степь за утекающим Тегичагом. Ногай торжествовал! Только у него могут служить такие отважные богатуры! Орда Ногая непобедима!
    Когда топот погони стих, Тегичаг и сам не поверил тому, что ушел от  турхаудов хана Берге. Рука, отгрызенная псом  ниже локтя, вдруг застонала острой болью.  Тегичаг, превозмогая ту боль, снял с себя нижнюю рубаху, обмотал ею культю и тут почувствовал, что силы оставляют его. Он лёг ничком на осеннюю, пожухлую траву и закрыл глаза. Его  Ашкынучан  зорко вглядывался в степные просторы, чутко вдыхая воздух и настороженно  подергивая ушами, будто понимая, что сейчас его хозяину нужен долгий покой и крепкий сон.
    

73. В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ!
     Яким был рад тому, как повернулось дело на майдане. Он,  не отвечая на вопросы людей, и не замечая никого кругом, шептал молитвы Богу милостивому, сотворившему чудо спасения боярина.
   И только когда оказался в своем шатре на окраине  Сарая, пришел в себя и отдал приказ готовиться в поход.  Слава Господу! Теперь можно идти восвояси!
Одно теперь беспокоило Якима, где тот Кручина – Кублай, что уговорил его утаить дань от  ханского казначея, сославшись на татей степных и плохую охрану. Обещал ведь, что выгодно продаст на базаре всё, что отобьет от ярославского  куреня и половинную долю отдаст Якиму.
     Сколько страстей пришлось пережить Якимке за тот уговор, чуть жизни не лишился, а Кублая и след простыл.   
      Вятко  докладывал, что гридень княжонки, Филюшка,  службу сослужил княгине Ксении. Вот проныра, льстец лукавый,  угодливый! Из чудского  конца вылупился, а туда же! Чай, большим боярином возмечтал стать!  Рано пташечка запела! Надобно крылышки – то подрезать.
    Мрачные мысли Якима прерываются голосами за пологом шатра. Он,  откинув полог, всматривается в лица прибывших людей.
- От хана Кублая, - поясняет Вятко.
- Чего стоять – то, тут, проходите, - засуетился Яким, жестом приглашая войти.
- Боярин, хан Кублай велел передать тебе, чтобы ты шел на Русь без сумленья. За хозяина нашего не опасайся, он нагонит тебя в пути и с тобою рассчитается, как и  был уговор. 
«Не обманул, значит, татарский прихвостень», - удовлетворенно подумал  Яким.
    Ранним осенним утром, когда в воздухе чувствовалось скорое приближение зимы,  Ярославское посольство отправилось в обратный путь. На телеги погрузили легкие плетеные сани, чтобы в дороге,  когда застанет снегопад, сменить колеса на полозья.


74.   ПЛАНЫ МЕСТИ.
    Злопамятный Ногай, лишившись печати Ярославля, был взбешен. Такого унижения он не простит хану Берге. Подогреваемый неистовым гневом, он строил планы мести. Главным было в его планах,  лишить Берге всего: красавицы - жены, власти, а потом и жизни.
    Заварить «замятню» в улусах, подчиненных власти хана, возмутить больших нойонов, темников и сотников.  Пустить слух о том, что Берге – мусульманин, оставил веру отцов, и даже не исполняет Ясу Богоподобного Чингисхана! А самое главное, что он, не жалея своего народа, отправляет лучших богатуров на Кавказ, чтобы наказать своего двоюродного брата Хулагу, настоящего Чингизида, и оказать помощь Египетскому султану Бейбаросу, который ещё недавно был низким рабом, и ныне принял ислам, как и хан Берге. Много накопилось слухов о  слабости и немудрости хана Берге. Есть о чем поговорить с его приближенными с глазу на глаз.
    Главным в планах Ногая было уговорить хана Менгу, младшего брата Батыя и Берге, возглавить «замятню» против правителя. Менгу был женат на Чичек, любимой сестре Ногая. Такой правитель, поставленный Ногаем, будет ему послушен. А сестра Чичек будет влиять на него, как женщина, которую Менгу любит всей  своей монгольской душой. 
    Для такого серьезного плана нужны соратники и верные слуги. Был ли верным слугой Тегичаг, оказалось, что нет, но он был бы полезен  еще некоторое время. Погоня, пущенная ханом за Тегичагом, вернулась ни с чем. Слуга  Ногая настоящий богатур: ловкий, хитрый,  стремительный. Лишиться хорошего воина в такое смутное время, значило многое потерять. Ногай угрюмо смотрел в одну точку. Мрачные мысли, вперемежку с поднимающейся от самого нутра злобой, искали выхода.
- Позвать Ешимута…, - приказал,  не разжимая губ.
- Он ушел в степь, искать Тегичага, - робко ответили из-за полога.
- Тем хуже для него. Привести ко мне его рабыню.

75. СЛЕДЫ ТЕГИЧАГА.
    Ешимут рыскал по степи, как волк, выискивая  следы, по которым можно было бы найти своего друга  Тегичага.
    Пройдя глубокую балку,  увидел обглоданную  человеческую руку с ползающими по ней насекомыми и белыми червями. По кольцу, блестевшему  на кончике мизинца,  понял, что это  рука Тегичага. Видимо сюда оттащил голодный пес- людоед свою добычу и устроил себе пир.
 
   Острым кинжалом Ешимут поддел обглоданную руку товарища, опустил её в полу дэла – халата  и замотал  узлом. Ударив коня по крупу, выехал на простор степи. Вот тут прошли множество человеческих ног,  и проехала колесная кибитка, которую тянули люди. Конских следов не было видно.
    Проскакав еще несколько саженей, Ешимут  вдруг вспомнил, что оставил в шатре Финку, и недоброе предчувствие окутало сердце. С силой,  хлестнув коня, он развернул его навстречу солнцу и помчался в полуденном направлении, туда, где стоял его шатер, уговаривая своё сердце не стучать слишком громко. 
 

76. КИРША - СВИНПАС.
- Рассказывай, Однорукий, ещё, что знаешь, - требует  Кирша у подобранного в степи Тегичага, передавая ему деревянную чашу с теплым питьем.
- А ещё я расскажу о том, как красива жена Берге хана. Зовут её Энже – ханум и красота её оценивается в двадцать один карат! – приняв на ладонь  здоровой руки чашу, тихо говорит Тегичаг, морщась от не проходящей боли в отгрызенной руке.
- Энже – ханум булгарка, а булгарские женщины, рожденные на Итиль – реке имеют круглое, как луна лицо, большие, как осенние сливы, глаза и пухлые губы, пахнущие лесной малиной, - вдруг признался колченогий Кирша,  и все замолчали, удивленно глядя на своего атамана.
- Откуда ты знаешь? - спрашивает его Тегичаг, качая стонущий обрубок руки, как малого ребенка.
- А я родом из тех мест. Служил у эльтебера Ильхама, пас свиней по молодости, мясо которых шло в пищу диким зверям его зверинца. Потом эльтебер назначил меня  турхаудом , сторожил пленных рабов, но меня всё равно продолжали называть свинопасом., - с обидой и тоской вспомнил свою молодость Кирша, - Только однажды я видел дочь эльтебера Ильхама, но помню её всю жизнь. 
Такие минуты откровения были редкостью в жизни Кирши. Просто сейчас он подумал, что все смертны, что пройдет время и все, кто сейчас сидят вокруг костра и слышат рассказ о его не простой жизни, уйдут в землю. Все, даже его верные товарищи  – Кат и Калач. Когда – то одного из них звали Могута, а другого Колчком и называли они себя новгородскими ушкуйниками. Они были свидетелями его, Кирши, могущества и, сами имели охоту побуйствовать, поискать удачи и счастья.  Случай, что свел их  вместе,  оказался счастливым. Кат и Калач понимали Киршу с полу взгляда, с полу слова, и не было  надежнее исполнителей для  всех его черных дел.
- Пей зелье, Однорукий,  - советует Кирша Тегичагу, - пей. Боль успокоится, потом мы тебе другую руку соорудим. Деревянную,  с острым крючком на конце. Так, что ли, Калач?! – смеётся Кирша, подтолкнув слепца, у которого вместо глаз сияли белки.
- Вестимо, соорудим, будешь биться ею, как железный зверь. Тебя бояться будут, как иблиса, - подтверждает слова хозяина Калач и смеётся мелким, дребезжащим смехом.
- Благодарствую, Свинопас, - цедит сквозь зубы Тегичаг, понимая, что находится не среди привычной татарской знати, но среди отбросов степного мира.

77. У НЕ ЛЮБЯЩЕЙ ЖЕНЩИНЫ ГУБЫ ХОЛОДНЫ.
 Ешимут выпрыгнул из седла, на ходу бросил оброт на коновязь, широко шагнул, отворяя полог своей юрты:
- Э…, Финка, - позвал, прислушиваясь к звукам.
В юрте было сумрачно и тихо.
- Финка! – закричал во весь голос Ешимут, и понял, отчего билось его сердце: женщина с сапфировыми глазами исчезла.
Он вышел из пустого жилища, осеннее солнце ослепило его глаза. Ешимут зло прищурился и  решительно зашагал к шатру Ногая, на ходу засучивая рукава своего дэла . Он был готов  поднять ввысь  этого кривоногого  урода  и грянуть его оземь  так, чтобы одним ударом  избавить мир от  злобной твари. 
Рывком откинул полог шатра и увидел своего господина, устремившего грозный  взгляд на вошедшего слугу:
- Нашел Тегичага? – спросил Ногай холодно, зло.
- Нет…
Ешимут увидел, что в шатре Ногая нет Финки, вмиг оробел, развязал подол рубахи  и выпростал из узла на  ковровый пол шатра отгрызенную псом – людоедом руку Тегичага. Ногай уставился на окровавленную кисть руки с   кольцом царицы.
- Прикажи отнести  этот сайгат царице Евфросинии.  Доставь  ей удовольствие.….
- Где Финка? – перебил Ногая Ешимут
- Её нет… Я её отдал сотнику Дюденю для утехи его  воинов.
- Зачем ты это сделал? – голос Ешимута дрожал…
- У не любящей женщины губы холодны…. Ступай, Ешимут, ступай…- Ногай, зло оскалившись,  пристально смотрел на слугу. 
    Решимость Ешимута совсем иссякла, он  поник головой и вышел на волю. Ноги едва донесли его до юрты. Он опустился на кошму у потухшего очага, подул на золу, пепел поднялся от едва теплившихся углей. Ешимут дул и дул на угли, пока робкий огонек не заплясал по ещё  не прогоревшим головешкам. 
    Ешимут отвязал турсук с драгоценными камнями от пояса и открыл его. Сверху лежали два больших синих топаза. Они смотрели на него глазами Финки. То ли от яркого огня, то ли от золы, засыпавшей его раскосые глаза, влага побежала по  обветренным скулам, прокладывая блестящие дорожки на лице богатура. «Ничего не осталось, ради чего стоило бы жить. Ничего!» - думал Ешимут, ощущая,  как тревожно бьется его сердце под стеганой полой  дэла.

78. СТРАШНАЯ НАХОДКА.
      Порожний  обоз возвращается из Сарая – Берге   по  застывшей Кипчакской  степи. Сани – розвальни то и дело наскакивают на кочки, едва различимые под снегом.  Ярославский воевода Яким вздыхает тяжело, часто. Гнев душит его, перехватывая  дыхание. Хуже неволи был приказ княгини Ксении:  доставить и с поклоном отдать  дань татарским казначеям. Должны же  с честью принять  ясак, думалось тогда. В шатре у Кутулубая,  душу вывернули, на кулак намотали, всё пытались  дознаться, не осталось ли чего лишнего в ярославских  закромах? Яким  отгоняет постыдные  мысли  о том унижении, что пережил в шатре у Кутулубая.  Но, не  забыть,  как ему, воеводе и  первому советнику  ярославской княгини Ксении,  турхауды  из  стражи татарского казначея  руки крутили, на пол бросали. Ногами пинали.  На глазах у малых бояр и холопов. В ушах визгом стоит: «Мало, мало»!  Нет, не благодарное это дело в татарскую столицу ездить, ясак платить. Добро отдай, а  вместо поклона толчок в горб, да в горб. 
     А потом, будто  «нечистый» за язык дернул: надо же было признаться, что княгиня Ксения молода да пригожа. За то и казнь терпел.       Как   домой   живым отпустили?! 
      Да ещё  этот выскочка,  Зосима, бывший шут и гудошник, большим буюруком заделался в Сарае – Берге. Пригрозил, что в Ярославль явится за данью. Пусть только придет. На своей земле поканаемся. Посмотрим кто – кого.
    Сани  валятся то на один бок, то на другой, толкая Якима под мягкие места, и без того отбитые узконосыми татарскими сапогами.
    Внезапно толчки прекратились, и наступило состояние покоя.  Яким разгреб ворох  овчинных шкур, прислушался. Вятко что – то кричит.
      -       Что стряслось там, Вятко? – Яким приподнялся в санях.
      -       Привалом встать надобно, господин. Лошади из сил выбились. Да и люди застудились. А Филюшка так и вовсе отстал.  Будь она неладна, эта степь.
      -       То - то и оно, что неладна. Гони, пока сумерки не настигли. Встанем, когда темнеть начнет. А Филюшка пусть нагоняет, обленились в татарских гостях, - Филюшка особенно раздражал  боярина: удачлив не по возрасту!
      -       Господь с тобой, боярин, загоним лошадок, сами пропадем. Постой, что там еще приключилося?
Впереди обоза  какое – то движение, громкие голоса.  Вятко развернул коня:
 -  Ну, пошел, волчья сыть! Пошел!
     Конь под Вятко метнулся в сторону, тряхнул головой: «Да давай же, ты, дохлый  мерин!»
Конь затрусил, мелко перебирая сбитыми подковами, и скрылся из глаз Якима.
 «Хорошо… еще не выстудились», - подумал Яким, втискивая своё тучное тело в мягкую рухлядь боярских саней.
Вятко, понукая  своего фаря  и в душе поминая всех нечистых, добрался до начала обоза.   
      -      Ну, что встали? Чего разглядываете?
      -      Да вот, еду, вижу, как будто, сугроб впереди, а кобылка – то в сторону и отпрянь. Захрипела. Нет, думаю, что - то не то, - Горшеня, ярославский мужик,  снимает с руки рукавицу, дует в неё и вновь одевает на руку.
      -      Ну, и чего там?
      -      Да человек, чай, под снегом, - шмыгнул носом Горшеня.
      -      Мертвец? – поморщился Вятко.
      -      А кто ж его знает?
      -      Так посмотри, Горшеня, чего впустую  зенки лупишь?
    Горшеня снимает вторую рукавицу, не спеша,  дует в неё, долго прилаживает к руке. Ему страсть как не хочется возиться с трупиём. Он наклоняется, шарит по недвижному телу, запорошенному  снегом:  за что бы зацепиться, чтобы перевернуть его.
      -      Ну, христиане, пособите ему, - командует Вятко.   
Здоровенный мужик,  Усыня,  пинком валяного сапога  перевернул смороженную плоть. В холодном  сумеречном пространстве степи послышался  тихий стон.
      -     Баба! - удивленно выдохнул Усыня.
      -      Отколь только и взялась? – Горшеня с жалостью вглядывается в лиловое лицо.
      -      Отколь, отколь… вся степь русскими костями усеяна.
      -      Чего делать – то будем с ней? – Горшеня смотрит на Вятко. - В пустую подводу бросить, до Ярославля довезем, коль не околеет?
      -      Не простое это дело, человека в степи подобрать. А если она из плена сбежала? Татары догонят, обоз обыщут. Разумеете ли, что в таких случаях бывает? Ей грудь рассекут, сердце на пику поднимут, а нас  голов лишат.  То-то. Оставьте, где нашли. 
       -      Так жалко. Человек живой, как будто.
       -      Было бы поближе к дому, так ничто. А тут земля чужая.   Тута надо тишком,  да нишком, ползком, да бочком. Я слово дал княгине Ксении, что обоз домой пригоню, людей сохраню. Моё слово крепкое. Ну, по местам, и вперед!
      -       Бог тебе судья. Ты господин над нами.
Обоз медленно потянулся по едва заметной  дороге, объезжая странную находку. Мало ли христиан  поглотила степь с тех пор, как  послал Бог Батыя безбожного  на землю   русскую. И  что это с ним за народ – татары, откуда пришли, и надолго ли, о том никто не ведает.
Филюшка бодро шагает рядом со своей мелкой лошадкой. Когда хвост обоза  скрывается из глаз, он охлестывает свою кобылку длинной вожжой, и оба прибавляют шагу. Нельзя упускать из виду своих, в степи  легко затеряться, и пропасть легко.
«Здесь всё против нас, - думает с опаской Филюшка, - не дай Бог буран, или того хуже волки голодные, свирепые, клыкастые». Филюшка передергивает плечами. Страшно, и от того знобко. Он еще раз больно хлестнул  измученное животное. Несчастная кобылка   вздрогнула  всем  своим телом,  и, косясь на своего   тщедушного, но грозного  хозяина пустилась вдогонку, за обозом. 
 Но вдруг крайние сани обоза стали быстро удаляться.  Филюшка почувствовал смертельную усталость и невозможность  идти дальше. Он отпустил вожжи и повалился в сани. « Будь, что будет»,- махнул рукой на свою судьбу Филюшка. Лошадка сделала несколько шагов и тоже остановилась. Замолчал и колоколец – шаркунец.
   Филюшка лежал ни жив, ни мертв от усталости.  Не было    сил  поймать  упущенные вожжи и хлестнуть свою зачумевшую лошадку. Тихий стон  заставил его напрячь остаток сил и прислушаться.
«Чего это? Господи!» – он сел в санях, перекрестился,  с опаской огляделся.  Откуда – то, из под лошадиного чрева ,  стон повторился вновь.  Филюшка  свесил голову с саней.  Что – то темнело  на пути. «Ова! Знать человека потеряли. Несутся, как оголтелые. На всех им плевать, - обругал  Филюшка,   крепких  обозных мужиков.  - Эй, давай сюда, на сани». Человек стонал, но не двигался. «Ох, лихо», - вдруг мелькнула догадка.  Филюшка  из последних сил, толчками,  вволок отяжелевшее и замерзшее   тело в розвальни.  С последним толчком вдруг почуял запах крови и женской плоти.
«Вот оно, как! Чай, полоняное тело .  Эх, горемычная, кто же это  над тобой  так  надругался, степь проклятую твоей рудой  полил. Ну, Бог даст, выживешь». Он набросал сена на скрюченное тело, закрыл рогожей.
- Пошла! – прикрикнул он на кобылку и почувствовал, что у неё прибавились силы.  - Пошла!
 Шаркунец запел дорожную песню, и Филюшке стало  весело. Через несколько быстрых шагов, он увидел свой обоз, развернувшийся лагерем вкруг  жарких костров. «Слава Богу, вот и отдохнем. Эх,  горе – попутчики,  мимо человека проскочили и не заметили. Вот скажу Вятку, может, и приметит  меня, а то, чем и пожалует». 
Но по  гудящим недовольством голосам понял Филюшка: что- то прилучилося с мирным ярославским обозом. Подвязывая  торбу с малой толикой овса поближе к лошадиной морде, он чутко вслушивался в разговоры, пытаясь понять, что встревожило земляков. До него доносилось: «баба, татары, полон»…
Филюшка, заботливо прикрыв лошадку попоной, подошел к ближнему костру.
      -      Прав был Вятко, когда не велел брать бабу в обоз. Не успели отъехать от  страшного места, а татары тут как тут, - Горшеня крестится, жутко вглядываясь в темноту степи.
      -      Чего ж они, безбожники, рыскают возле нас? - Филюшка присел на корточки возле  походного  котла, жадно втягивая ноздрями  духмяный пар заваренного травами питья. Татары ему не встретились, поэтому сильнее страха он чувствовал голод по горяченькому.
      -      А кто их знает. Они, лукавые дети, разве скажут. Только копьями погрозили, покрутились, да и сгинули в степи. Может бабу ищут, что в степи замерзает. Там…- Горшеня махнул рукой  в темноту ночи, - разумеешь?
     -       Ага. Разумею, - Филюшка  с жадностью припал к краю миски,   в которую Горшеня плеснул горячего сбитня , слегка приправленного бараньим жиром, и даже застонал от удовольствия: 
« Хорошо!» Тепло заструилось по всему телу вместе с горячим питьём. 
     -     Еще,  что ли плеснуть? – Горшеня зачерпнул ковшом горячую жидкость.
      -     Ага. Еще, - Филюшка  обнял обеими руками миску, прижал к груди, - пойду, посмотрю животину. 
Он шатнулся в сторону и сразу пропал в темень из глаз обозников.
Сани свои Филюшка признал  сразу. Он  разворошил рукой сено, приподнял рогожку.  Тот же душный запах крови и женской плоти ударил в нос, но дух был теплый.
     -      Жива, знать. Жива. – Он перехватил рукой миску. – На. Попей горяченького. Только тихо. Татары рядом.
 И он почувствовал, как  маленькая теплая ручка нашарила его руку, державшую миску с горячим питьем, вцепилась в край посудины и потянула её в глубину саней. Филюшка выпустил миску из рук:
-      Давай, пей, Бог даст, жива - здорова будешь. А нам бы до Рязанской земли добраться. Как доберемся до Рязани, так, считай, русская земля под ногами. Через Кучково поле  проедем, а там уж и до Ростова рукой подать, а от Ростова до  Ярославля там за два поприща  доберемся.
  В долгой дороге не с кем  словом перекинуться. И теперь Филюшка отводил душу. Он поведал  невидимой собеседнице, как был спасен волхвом Голубом на льду озера Неро, Рассказал,  как жил со своим спасителем в глухой землянке, как однажды увидел смерть молодого гридня,  и на всю жизнь запомнил того злодея, что воткнул нож под лопатку молодому парню.  Похоронили они душу невинную под березой,  и заметили то место.  А ещё рассказал Филюшка, что встретил злодея в Орде и узнал его, хоть прошло много лет с тех пор.
      Но, слава Богу,  скоро будут они все на родной земле. Он ещё говорил, как ждет его в родном доме добрая Мара, а в княжьем тереме,  чай, вспоминает княжна Марья, краше которой нет никого ни в Ярославле, ни  в тех землях, по которым проходил  обоз.
      Филюшка  говорил, и говорил,  пока не почувствовал, что его крепко держат за плечо. Филюшка в страхе дернулся, но чья – то рука тяжко обвила его шею и с силой надавила на горло.

                КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ.



19 сентября 2004 года                г. Ярославль.














312832