Роман Нео Хазарус. Осколки красного неба

Мурат Юсупов



















ОСКОЛКИ КРАСНОГО НЕБА






Роман













 

Нижний Новгород
Издатель Гладкова
2005
 
ББК 84(2Рос = Рус)6
Ю91




Ю91 Юсупов М.М.
Осколки красного неба: Роман. – Н. Новгород: Изд. Гладкова О.В., 2005. – 396 с.





Рисунок на обложке – автора








Юсупов М.М. родился 10 апреля 1968 г. в г. Горьком. Закончил Горьковский радиоэлектротехнический техникум в 1987 г., служил в Воз-душно-десантных войсках. В 2001 г. закончил юридический факультет Нижегородского университета.
Это второй роман автора. Ранее вышли три поэтических сборника: «Прекрасный день», «Пленки радости», «Кончик неба» и роман «Поза йо-гурта».







© Юсупов М.М., 2005
© Изд. Гладкова О.В., 2005
 
Я верю, что высшая любовь – это тайная любовь.
Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюблен-ному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произ-неся его имени, – вот в чем подлинный смысл любви.
Книга Вторая
«Хагакурэ»
Дзете Ямамото
1
ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА
– Ты ночью выходил?
– Да, в подвал, прогонять бомжей… в два ночи, они без комплексов, смеются,Б и три гнома… – примерным пасынком рассказывал он  строгой, жене… И, чтоб не посчитала за слабость, умалчивал, что всё же прихватил для них подсохший кусок  пирога и пару вялых, польских яблок, а за спиной, на всякий случай, обрезок клюшки… еще умолчал, что чувствовал себя палачом, глядя, как,те выходя из подвала, ступают по хрустящим морозным снегом ступенькам, смиренно подымаясь на эшафот зимы: "Я всегда с ней не договариваю, смотрю по ситуации, хитрю, вспоминая, что не любит, когда выдавливают лимон,разбавляют заварку, а уж остальное."
Она, не в силах увернуться от  реалий  подвальных проблем, по ходу рассказа тускнела. «Раньше ты почитал меня как принцессу, а сейчас такое ,лучше б молчал» – сожалели  глаза. Он спешно менял тему,увеличивал количество эпитетов, искал развлечений, подбирал боулинг,поощрял шопинг, йогу специально для неё,чтоб ещё улучшить и так  нереально красивое тело, отвлеченное, вырывающее с корнем из повседневности,но что греха таить всё равно не перебивающее  лукавства в глазах,так что на миг вносила смуту и ощущение брезгливости, от мысли что  думает не о нём и здесь лишь отбывает номер – аншлаговый спектакль театра Ленинского комсомола или любой студии Петра Фоменко…
«Ей пора из привычной среды окунуться в непривычную: из города в лес или из зимней Москвы в южное лето, от мужа в ежовые рукавицы к начальнику, начальнице, иезуитам…» – неохотно признавал ,что то в чём сам ничего не ведал,как то о чём то догадываясь,но всё не  то, что для отдыха и развлечения ей вполне хватило б финансово обеспеченно-го шопинга,опять он и хорошо прожаренного, молотого и сваренного в медной турке,  кофе.
Тимур придумывал, как отвлечь, а меж тем всё происходило  само по себе без его участия. Ей как воздух нужна ласка, похвала, комплимент, цветок, улыбка, а он ей – кляксу обыденной критики на изнеженное розовое тельце самомнения и стальной кнопкой в голову за многолетний труд на благо семьи,что может быть хуже,только безразличие. И еще к тому же ритуально татуирую ее лицо,иногда колко принижая этническую принадлежность, словно сам с Луны свалился, – в результате отношения притянуты за уши и напряжены, как пластиковые  цветы вместо живых в красивой богемской вазе. Повода для щенячьих восторгов нет,только бронетранспортером вперёд, была не была, по клумбам памяти к бесследно ушедшему переизбытку чувств, к его призраку, блестящему стразами Сваровски,странно, а ведь  её  люблю,почему так,что мне ещё ,  штиль на некоторое время, до попадания нового коммулятивного, в виде очередного замечания в её адрес. Что поделать, ну не любит она этого!
– Туфли испачкал? – вздохнула Ума. – Тебе это надо? Что ты за весь дом мечешься!?
Все это он знал наизусть и поэтому, увидев на кухонном столе открытую баночку оливок, понял – белочка хочет полакомиться отложенными на зиму орешками: «Ну уж нет, гха, гха, гха…» Она сделала невинный вид. Дразня,провел перед ней баночку с оливками и как робототехникс инжинеринг, знающий не одну тональность, медленно засмеялся: «Гха, гха, гха, гха», имитируя поедание  неприкасаемого деликатеса. До Умы ,дошли звуки и она, медленно поворачиваясь из-за боли между лопатками, произнесла:
– Мама-а-а-а, шея!
– Ясно, – поддержал Тимур. – Не, Мама мия.
– Болит же.
– Как ты вообще умудряешься спать на животе?
   Ответила она а он опять задумался о бомжах. А куда им деваться, тетеревятникам? Мы на первом этаже,и жалко выгонять, зимой, но они – пепельные остовы, чудовища, все пропитали кислятиной и рушатся на ходу. А если пожар? Вот неделю назад, нашел двоих – женщина лежала в яме к верх ногами и вякала, а мужик сидел и  курил. Вероятно она что то вякает, ему достается, это  понял по  опухшему синему лицу, и представляешь, скромно так обессилено курил, ну я им говорю: «Выходи –  закрываю», они долго собирались и наконец вышли. Подвал закрыл, чтоб не слышать и не видеть пластиковую кишку дома, повесил третий по счету, сторожевой замок, а аварийка спиливает, но она всё может.
      Так общаешься с чиновниками всех рангов и мастей: налоговиками, ментами, банкирами, работниками пенсионного фонда, а особенно с работниками социальных органов, – и понимаешь, что в нашей стране ничего хорошего не спеет, не зреет, не растет; и возникает неумолимое, нарастающее лавинообразное желание бежать прочь, или помочь кому-то разгрести огромную груду рудиментов вперемешку с экскрементами, текущую из, затхлых чердаков высокопоставленных рыб. А пострадают невинные агнцы, и хоть один, а скорее тысячи, да окропят битумные пространства. А те набивают тексты, прячут шпаргалки в карманы, запасаются широкой правовой базой, прикрывая заднее место по которому уже ох как многие хотят приложить пинка, все делая супротив народных нужд, кивая в лучшем случае на бомжей, с намеком на рабский характер,показывая неисправимую подлость и изворотливость. Библия, бутик Библос, белые туфли, белая сумка, белые брюки,чёрные очки всё смешалось. Возлюби ближнего своего, как самого себя. А за что возлюбить? Да, пожалуйста, возлюблю, даже по-французски, только не плачьте навзрыд от умиления, бреешься, стираешься, гладишь брюки, а им вроде как все равно – они, мутным осадком осыпаются на дно жизни, конкуренция наказаний, кто круче вне законов рынка, естественный пробор, отбор, отъем, перебор победившими проигравших, влетевших на деньги, предпосылки не в мою пользу,но надеюсь на лучшее
Ума  не ругала, а тихо урчала льющейся в ванной ржавой тэцовской водой, отмывая ботинки Мура и утопая в запахах чьего-то организма, и уже не слушала его надоевшие пасторские проповеди: «Моральный садист иногда,чаще надоел со своими рассуждениями. Чем ходить по пятам как прилипшая паутина, лучше б денег дал побольше. Пусть там все лопнет, в этом подвале, но ты туда не пойдешь. Надоело. Стал хуже сантехника. В следующий раз выкину туфли».
– Они тебе не жмут? Купил бы что-то новое, а то уже пятый год носишь.
– Сказала б спасибо, что так аккуратно ношу, и что в подвале сухо, и канализация не отрыгается через унитаз, и комары с крысами плодятся не в нашем секторе подвала, подумаешь, леди Чатерлей.
Тимур примолк, резко устав от её крика. Лучше б у нее на закате клыки выросли, а я их пилил, но сначала деревянным молотом по затылку, и вся анестезия, а она целуя шею незаметно для себя прикусила б жилу и лакает и не замечает, что брызнула красным на тёмно белую скатерть закатного неба, превратив его в кроваво красный предвестник ночной бури и теперь уже никак не выловить из сна это красное небо если только проснуться,  да и лучше уж так, чем отбивать у меня желание фантазировать а тем более у ребенка.
Держась правой стены, он вошел в зал, где рядом с телевизором играл Исламка, строя дом из видеокассет… Увидев Тимура, он заявил:
– Папа, я буду строителем. Они миллионы зарабатывают.
– Будешь, будешь. – поддержал Тимур. – Еще учиться надо много-много, долго-долго и желательно, чтоб папа мэром стал или хотя бы замом главного архитектора. Лучше б ты кинорежиссером вырос, если из Ким Ки Дука, Джармуша, Карвая, Кустурицы дом строишь… Строй, строй: все равно выкидывать, а то все уже на DVD перешли, кассеты не меняют – красная цена 5 рублей – грабеж, а покупал за сто. Он сжал веки и втянул в себя слепого самурая Такеши Китано и великолепную Эмму Суарез и Мэрил Стрип: «И они здесь в качестве кирпича, целое созвездие красных гигантов и белых карликов, в твоем доме, сынок будет ой как весело».
Тимур разбирал Уму, как конструкцию: в ней много мужского гормона, затаенного, и судя по всему, в ее не бесспорно строгой маме, которая, по рассказам, во время уборки не разрешала смотреться в зеркало,с чего бы. А братья, выросшие в её кармашках, любили и преданно любят, немного диковато, гортанными командными нотками; старший обычно наматывал на руку ее упругую косу и кричал: «Смерть стукачке!» «Подожди, папа придет, все расскажу» – покрываясь болью, не сдавалась юная пионерка Ума. «Ах так», – по-самурайски угрожающе кричал бритый в наказание отцом наголо, клешевый стиляга Хасан и тянул, растягивал её до треска, для устрашения скалясь оборотнем, и таскал её,и наматывал как карусель, больше для того, чтобы сверстники через рабицу видели суровость расправы,кружась и раскручивая по сухому бетонному двору за крепкую девичью косу,свою значимость.
А Казбек тем временем старательно уничтожал плоды ее труда, бегая в грязных земляных кирзачах по блестящему, мытому полу. «Месть стукачкам!» –  вторил младший за рассказ отцу о прокуренном  туалете.
– «Папа, да-да, это не мы, дада. Она врет»
– «У-у-у, нюни распустили, у-у-у-у», – передразнивала она их, вспоминая свои прыснувшие под треск косы слезы.
«Бумажки не резать, тряпки не шить, нитки не крошить, книжки взрослые не читать.  Девочке не обязательно». В Уме встречным скорым проскальзывали нотки раздраженности, пугая вдогонку белыми зубками клавиш на черном лице фортепьяно, но совсем не страшно, а она совсем и не для то-го чтобы запугать, а лишь для того чтобы привить им тягу к чистоте и порядку, чтобы запомнили.
Иногда, увидев уставшие от уборки колючие Умины глаза, Тимур брал Исламку и, от греха, набрав в рот воды, выходил из дома. Он догадывался, что ее колючий взгляд был рафинированным ядом кураре, тогда как он в ответ изредка брызгался ядовитой слюной гюрзы, от попадания которой она слепла и частично глохла, истошным воем прося противоядие. И оно находилось для нее в слепящем зимнем солнце, отраженном в засыпанных альпийским снегом дворах и реках, расчищаемых северным ветром, окон речного ледяного горизонтоскрёба. В качестве антидота ей требовалось его кратковременное отсутствие и присутствие магазинов. Отсутствие последних будило в ней ощущение распада материи и погибшего урожая. На первый взгляд она была просто устроена,и могла умереть от шопингового голодания, ее зрачки расширялись до разрыва сетчатки, и, если в праздники все магазины враз закрывались и их двери переставали открываться, она, ни живая ни мертвая, в истощении, не смогла б вернуться очистившись от скверны непрактичности и заняться с прежним энтузиазмом стахановки домашним урбанизмом: загрузкой резервуаров пылесоса и дышащей на ладан семилетней стиралки Индезит. Но на её счастье, магазины были открыты всегда и некоторые даже сутки напролёт.
В наших краях,зимнее солнце редкий гость на небесном плацдарме. Ему становилось легко, все вставало на свои места, микроны входили в пазы, когда он видел диск, но не видел дискобола. Не открывая глаз, через просвечивающую кожу упругих батутов век, он черствел, вздыбившись переносицей, по напряжённой немоте подозревая о ее присутствии в непосредственной близи к замерзшим окнам и к зиме.
Главное что оттает думал он то ли о ней то ли о улицах и природе. Не важно, как и когда, и не так тревожно,уговаривал себя. Зачем нагнетать, если даже рядом снуют обледенелые жлобы с приклеенным на лобовике мерса рашен флагом – хозяева фриона, поддерживающего температурный режим в морозилке, трупик почти как живехонький, а их оголтелые упакованные тетки – белые грибы, черные грузди, дуньки, похожие среди средне-статистических, замордованных действительностью российских женщин-опяток, на написанных с натуры в технике алла прима, обитательниц других планет,самок животных.
   Подтанцовка и дрожание силиконовых вставок и вкладышей, я приказал смотреть, произойдет нечто вульгарно-сосущее. Не забыть их общие на всех, восхитительно, блаженно расширенные глаза Нефертити на спине у разнуз-данного Аписа, случайные свидетели, жертвы жрецов, стерших в них впечатление о всплывших на поверхность бассейна двух речных бакенах грудей, покачивающихся на волнах и дрейфующих против течения к полюсу забвения.
Жрецы стерилизовали и стерли ключевой момент ритуала инициации в касту, не людей, не богов, момент вставания на четвереньки, когда пред ними предстала не царица Египта, а готовая к спячке и вырывшая под большой тропой берлогу медведица. Повинуясь закону природы, к началу зимы малость разжиревшая и все также косолапая, родная, новая порода, метисация всей страны, бело-бурая медведица, прыгающая за добычей на 19 метров. Ух, силища, сказали б свидетели, если б остались целы, веря, что дрессированная мишка еще даст фору любым Чужим из одноименного фильма, как зарычит, ослепив взлохмаченностью бюстгалтера, и никакой гладкой, как капустный лист, кожей не перебить местные разносолы, не одолеть жреческих заклятий. И хочется рычать, подражая дикому зверю тайги.
Космические медведицы вечны, ведь они маде ин Раша, и думаешь уж лучше уж были б маде ин Хина, вон у них панды смирные побегами молодого бамбука питаются, а наши всеядные. И мгновения пронзительно яркого зимнего неба, напоенного солнцем. Он вспоминал только хорошее, подобие прошлогоднего Дня Святого Валентина. Тогда, как и сейчас, Тимуру дышалось.
Знакомый скрип под ногой придавал уверенность, и колыбельная песня тридцать первой зимы окатила привычными звуками лопающегося льда, заиндевевшими волосками в носу и горящими огнем оладушек щек. Тогда Тимуру хотелось подарить Уме что-то наобум, необычное, но фантазия, ни на что не сетуя, запропастилась при виде соломенной мглы, тени, исходящей от гигантских эквадорских роз.
«Дэнь Валэнтина… а я не загримирован,да и зачем не то время,наших суровых предков. Э, зачем так, да. Увидев цветы для жены, горцы засмеют. Снова и снова нужен веский аргумент. Сегодня День влюбленных, Ромео и Джульетт, Валентинов и Валентин. Легче не стало: я запружен старением,что за глупости» – Тимур пошел меж цветочных ларей, с пробивающимся сквозь неведомое, подёрнутое по углам озорником морозцем, с расписанными стеклами и неугасимым огнем стеариновых свечей. «Можно подумать, нам больше чем цветам надо, чтобы заснуть в рассыпчатом сугробе. – вылетело в Тимуре. – Зеленый колор, листья, бутоны, стебли-колючки. Исхлестать букетом по лицу. Барахлишком, даже самым изысканным, не отделаешься, а уж любовь не спасешь и не сохранишь: она пуглива и сгорает за неопределенный срок, когда как, и либо есть, либо. От лукавого…»
Вином запиваешь как кровью и на время остается послевкусие,пьянящие грезы сменятся протрезвлением. Вино поймает интонацию, захватит горло. Молчащий виночерпий не жаждет солнцепека, неискренних похвал, и оживление выветрится  когда то неминуемо,обязательно, рано или поздно, тогда поймешь о человеке, по силам ли быть рядом без любви, с прибитым канделябром горбиться и имитировать озаренье, его папье маше, сможешь, какой же смысл в любви, коль кронос-смерть своих детей пожрет, всенепременно.Давно пора задать себе такой вопрос.Любовь не что иное как обезболивающее и глаза туманящая вещь вслед за разумом, чтобы всё ж спариться,родить создание,когда вокруг такое пожирание и лязги челюстей вокруг и рядом умирающий целует новорождённого как следующая часть цепи. Душу же в надежде утаить от челюстей, живем,храним!Всё тщётно рулят здесь бактерии,которых в каждом триллиона три. И, одурев, от малокровья не чахнет и не сыплется в труху сей ритуал, он миллионы худо-сочных Ромео и Джульет глотал, и ничего, живехонек, не чахнет выродок. Где ж их души!? Спят во тьме сырой!?Их нет вообще они всё выдумка досужих разговоров.
Впереди, слева по ходу движения,увидел набросок пастелью – мохнатый, сильно пахнущий цветок, как будто выдолбленный из камня, вытянувшийся из луковицы на зов лучей силой хлорофилла, виднеющийся в наполненной землей орденской петлице, квадрате пластикового горшка.
– Очень хорошо пахнет, вот, нюхайте– уговаривала замерзшая девушка, приютившаяся на фанерном ящике, на самом отшибе цветочных рядов. У нее цветы двух видов, совсем не похожие на все остальное розово-хризантемное царство.
«В День влюбленных нужно что-то свеженькое», – думает Тимур и спрашивает:
– А какое у цветов название?
– Вот синенький – крокус, а розовый – гиацинт, – пояснила она.
– А давайте оба, – решился Тимур. – А жене какой подарить? – неожиданно даже для себя,спросил он.
– Для жены? – переспросила девушка-цветочница. – Для жены лучше гиацинт, а.
– Спасибо, понял. Приятно, когда кто-то в этот век бобла,занимается таким полезным для настроения делом. Цветы и стужа без прикрас. – расчувствовался Тимур.
– Да только хлопотное дело и холодно – пояснил Тимуру муж цветочницы, принесший из еще не успевшей остыть машины, очередную партию гиацинтов и крокусов.
Тимур привычным движением нажал пульт сигнализации и услышал, как поддались невидимой силе синхронные вылезшие из дырочек защелки. «Как хорошо, когда  работает в такой мороз– подумал он, привычным движением заводя машину и делая разворот на привокзальной площади». Проскочив шумную людскую кутерьму, ожидавшую зеленого светофора, в спешке готовую кинуться на амбразуру красного света, и весь нахрап и сжатие челюстей ради нежности и того, чтобы поздравить своих любимых.
Три года или почти тысяча сто дней назад. «А в этом году все стихло и онемело, особенно наш дом. – думал Тимур, представляя вместо живых людей шебуршащихся серых мышек,как облетающую сухую штукатурку, забитый строительными отходами мусоросборник. – А всего-то семь лет, как заселились».
Может сейчас год за три, а может и за пять – все как-то разом устали и постарели от засланных казачков с улыбчивыми лицами джокеров. А сами они те помолодели, отцедили плацентных сливок, поели всходы, хапнули, утянулись, подтянулись и хотели опрометью бежать, оглянулись – тишина. И показалось мало, мало, мало, а хочется по максимуму, декорации окупились и вернулись, вторая серия,третья серия,четвёртая,пятая,десятая – «попрание попранных», дощатый пол, благовония – чтоб не смердило, и рассчитаться, главное фасон держать, хорошую мину. Поквитаться за голодную впалость и долготерпение, а тактика та же – подороже продать ключи от городских ворот, а что проще, без видимой крови, по-тихому, все равно не наше,но станет наше.
А фырчать вздорно, пристыжать бесполезно. Хватит плакаться! Хорошо-о-о. А вы в женские консультации сходите, смотрите расценки,к стоматологу, в очереди часа четыре посидите с бесполезным медполисом, можете его дома бабушке показать. С полисом, без полиса, а цены увидишь и не то что человека, кошку рожать расхочется. А аптечные сети – целые бредни по икромету, и всего лишь льготнику не завезли вовремя лекарства, жизненно важные лекарства. Занемог… Душок из квартиры… А дети давно не навещали, а ему по барабану, он уже мумифицировался… А родственники на поминках бух-нули… Кайф,так мы живём братья.
А ребята-циники только радуются. – никаких обуз, старики, как шоколадные зайчики в жару расползлись, дети крикливые не родились – ничего страшного, скоро клонируем, вы в очереди. После овец-мериносов шерсть, польза, долларс, валюта для страны, извините, госзаказ уже сформирован, тезис прозвучал.
Вроде, вы поживите как люди, для себя, а дети только гул и гвалт, и мы слышали президентское слово – все будет хорошо, посыл поняли, но нас вокруг него ого-го, каждый гадает, кого конкретно он имел в виду.
Вы предохраняйтесь, вот вам акция – бесплатные кондомы. Внимательней, не дай бог, залетите, и тогда абортация, абордаж, чистить, выскабливать плодородный слой. А что делать? Предупреждали же: по живому выжигать, прижигать, резать. Милые девушки, не ходите к нам,мы лечим всерьёз и надолго.
Доживайте, доживайте, а потом, когда народу поубавится, а кислорода прибавится, тогда и поговорим по душам, в резервации. А зачем так далеко ходить? Здесь у оврага,присыпем землицей. Опыт есть, заодно и всех остальных, наивно верящих в демократический плюрализм, помассируем в соленой воде и расплавим бронзовым бюстом. Гитлера ругают, а он в каждом из них, намокший, сидит, кадык чешет, паразитирует на их амбициях, спит до поры до времени, заспанный, еще невинный, художник Гитлер, а в некоторых, особо его не переваривающих так в тройном размере, и копит обиду на критикующих и запрещающих. Он живее всех живых, колотится и бегает в  алгоритмических мозгах как таракан, маленький Адольф в рогатом шлеме, в обнимку с панцирным клопом Хаббардом, ищущим молодую кровь в детских постелях, и как ни крути, а прорывается, как только голая материя, нигилизм, захолодит, затмит всё,здесь и держи ухо в остро.
И думают некоторые: «Нет, мы не такие как все. Мы особенные, избранные, лучше, сильнее всех остальных. Ах, как приятно быть избранным, но в открытую сказать – не поймут, и это уже было с немцами и японцами, значит надо другим способом, не привлекая внимания, тихой сапой, и померкнет свет в предвкушении сверхприбылей, и покажется мираж полновластного господства над стремительно и обильно деградирующей Россией, так тут все средства хороши, игра стоит свеч! Но не так все просто, в России с этого упрямого но почти всегда все и начинается, как будто из ничего, из небытия из непроницаемых глаз мишки косолапого и хочется им заметить вы что в зоопарк не ходили Мишке в маленькие кроваво мутные глазки не смотрели, а вот и зря, а у наших людей с похмелья такие же. Это они потом добреют, но захватчики как правило до того момента не доживают, ух как громко сказал.
Неохотное пробуждение, и начинают выпирать изо всех щелей, усики и свастика, и зиг. Но нам только скинхедов пихают, мол нате, жрите, пока не испортились. Вот они уроды, порожденцы, какие жирные, отъевшиеся наци, генетически модифицированные, с незамерзающим рыбным геном в гландах, ни дать ни взять – прямые наследники фашизма.
Режут иногда, и на самом деле режут всё реже, сначала их, а потом и нас начнут, порезы тел и шестерни на цепях размахивая и демонстрируя, а кому-то только и надо, – есть на кого спихнуть. И как извращаются и прикрывают красивым словцом, попсой и колбасой, а хочется крикнуть: «Вы победили уже, и возможно надолго, пока не дососетесь кровушки до кожной сыпи. Что, довольны? Но мы вам не индейцы, господа из породы призраков-конкистадоров, мы вместо маиса мясо пока кушаем, и в нас агрессии еще предостаточно, чтобы как всегда, после того как петух клюнет, упереться рогом, а уж если фронтовые сто грамм нальют, то никто против нас не устоит.
И ведь хочется вас уважать, но нет сил, ощущение морально невыносимое, как будто хвалишь преступника, который, надев маску, ограбил, а сейчас снял ее и дает тебе щепоть из того, что твое же. И видишь, что масок у него целый чемодан, для разных времен и народов.
Нет, господа, похвалы не дождетесь. А вам и не треба. Зачем она вам? Баксы – ваш кумир и в этом как таковом нет ничего страшного. Просто мне обидно за дедов и прадедов, которые нормально не ели, не спали. Выходит, ради вас пахали и баланду хлебали, а не ради всех, и как бы не воспевали вы себя, и не будировали к себе интерес, все равно топот презрения вместо аплодисментов, и понимаешь, за что таким как вы не нравилось российское дворянство – там берегли честь смолоду, и за такие штучки могли и по роже отхлестать, и всего лишить, а сейчас политкорректность с душком.
И прожектора выхватывают не заверандный упадок, а хайтековский павильон, евроремонт для избранных. – распалялся Тимур, все глубже проникая в изображение одной из сторон медали. – А в нашем доме положительная энергетика как-будто иссякла, выветрилась, выморозилась и утекла в атмосферу, вместе с неуловимой уборщицей подъездов, сантехниками, ремонтниками, аккуратно внесенными строчками в простыню платежной ведомости.
Там, где раньше жила чистюля тетя Нина, сейчас повар-квартирант с осеннее-весенними обострениями, по ночам странно лечится, пирожки печет, брагу на продажу ставит, а тетя Нина в гробу переворачивается, видя хаос там, где она пылинки сдувала.
Соседка-бухгалтер с дочерью крепко держатся крестьянских корней, как дедка за репку, и живут, подчеркивая, что вышли из деревни не говором или крестьянской сметкой, а исключительным, дезодорированным кисловатым, хлевным запахом из приоткрытой двери,но это кажется в прошлом. Над нами полковник медслужбы, тишайший человек с женой и двумя дочерьми, воспитанный, деликатный, неконфликтный. В отличие от своей жены и дочерей, при встрече здоровается и она кажется начала. Еще выше – женщина с бультерьером, к которой приезжает азербайджанец, на проверку оказывающийся армянином, и которая каждый раз умиляется моим страхом перед ее животиной, видно, что ей приятно ощущать себя не лицензированной владелицей смертельного оружия ввиде челюстей. Еще выше старички, отметившие в прошлом году золотую свадьбу. Телевидение приезжало. Еще выше, на пороге чердака и плоской мягкой крыши, бывший фсбшник – неожиданно совестливый, депрессивный и пьющий. Следуя знакам, посланным свыше, как-то раз случайно спас его от неминуемой смерти, когда малолетние отморозки тюкнули его по затылку и поиграли им в футбол так, что в итоге он лежал в сугробе под моими окнами, раздетый и с окровавленным лицом, похожий на забитого и освежеванного ненцами моржа. – вспоминал Тимур.
   Иногда Тимуру хотелось говорить Уме приятные вещи. «Ты Ангел неземной и это правильно» – шептал он. «Ага…продолжай не томи» – поддакивала она. – «Ты лучшая из всех, ты настоящий друг,душа моя.» – «Еще что, ай я-я-яй, наконец сказал, дождалась, ну надо же, от любящего.» Он не поверил, и правильно, потому что утром снова шум пылесоса под клокочущим ухом, крики на Исламку, уборка, уборка и еще раз уборка.Кто то заедает стресс, а она убирается,знал он. Иногда ему казалось, что Ума хочет выкачать из квартиры весь воздух и раздать им кислородные маски, немаркированные баллоны с кислородом, стерильные костюмы и бахилы, с одной целью – лишь бы в квартире ни пылинки,не соринки, приносящей ей нестерпимые физическое страдания,казалось скрипящей на зубах и лязгающей танковыми гусеницами над мягкой головой.
А еще не так давно она словно летала, легкая и розовая, как перо фламинго, и он обнимал её молодое,прекрасное гибкое, натренированное сельской работой тело, и любовался ей, как отраженным в весенних ручьях солнечным лучом на противоположной стороне оттаявшей и журчащей ручьём улицы. И жизнь с ней казалось сочинением лучшей джазовой музыки. И радости не было конца, когда хватало денег, что-бы купить давно приглянувшуюся ей сумочку с оригинальным дизайном, та-кую как хотела. И еще нет никаких шокирующих открытий и узнавания темных сторон ее широкобедрого характера, явленных ему разводами и подтеками, и пока казавшихся продолжением ее ощутимых достоинств. Уборка дома – хорошо, даже очень.Балуйся на здоровье. Трогательное отношение к родственникам тоже прекрасно,тебе цены нет, но когда ради этого приходится жертвовать всем остальным, начинаешь ощущать навозом, на котором вырастут чьи то плодоносящие яблони. Понимаешь, что её путь проложен над пропастью, через ветхую канатную дорогу нервов и влажная уборка четыре раза в неделю – явный перебор, за глаза хватило бы и одного раза.
2
СЕМЬЯ
Она, полубогиня грубых миров, смотрит телевизор, по которому показы-вают американскую взболтанную муть.
– Ой, как любят они па-па-ба, бу-бу-бух, па-па-ба, бу-бу-бух и больше ничего, ничего. – заметила Ума, просматривая очередной боевичок.
– Жан Клод Ванданг– поясняет ей Исламка.
В последнее время он редко разговаривал с ней, все больше разглядывая точку рассеянного света перед собой, догадываясь о ее симметричности и отраженности от чего то. А если я ее не вижу, значит она вовсе и не точка, а распыленная туманность, мириады точек, сфокусированных в тридцатисантиметровой клавиатурной зоне.
А с Умой по поводу энергетики денег бесполезно, либо по поводу подтекающего крана на узкой щели кухни, а еще куча упорядоченно рассованных по дверным и подоконным щелям хозяйственных мелочных вопросов, целая кучка фантов с желаниями.
Особо ее раздражала его навязчивая, нахлынувшая подобно цунами, тяга к книгам, и, к их покупке, так что некуда ставить, – все полки переполнены. Откуда ей знать о шаманской магии слова, о проблесках и замираниях газовых и жидких поверхностей всего лишь от удачной строчки, звучащей на одном и таком глубоком дыхании, шелестящих страниц, жеребячьего восторженно раскованного галопа и счастья чтения вслух, когда все на своих местах, и ты идешь к заветной мечте по своей узенькой, лишь одному известной тропинке, видя всю картину пусть пока и по частям, но в надежде, что когда то проследив за колебаниями атомов слова, облаченных в треск напряжений и сквозь гул атомных механизмов находящихся внутри накрепко заклепанных обшивок межгалактического сформированного кем то, атомного корабля фразы уходящего из твоего атомного рта в такое же только другое автономное атомное плавание в бездонном атомном океане продираясь через газообразные поверхности, отражаясь от твердых поверхностей и проникая в завитки ушных раковин близких и далеких, но других людей,  слышащих и слушающих твою радость и скорбь и ругань, особенно дети. О нет, нет, нет только не ругань, и не мрак,а сколько её не счесть, ведь плохое слово пуля, смертельная боеголовка со смещенным центром и наши близкие расстреляны нами, и истекают невидимой кровью,уж про врагов молчу. Остается только расскаиваться и за себя и за них,но не надолго. И только читая  смог что то краем понять. Вот только расточительная молодость позволяет, все время забывать, штрихуя пышущим здоровьем всю мощь и разрушительную силу слова,как амбразуру, а также конечно и красоту окружающего мира в угоду сиюминутно необходимому чему то.
С каждой новой купленной книгой ее кислая противопехотная мина на лице угрожала взорваться. Тимур отвечал вяло, с обреченностью гипсовой заготовки, вяленой рыбы и явным нежеланием что-то приукрашивать, а чинить тем более. «Только менять, дооснованья, а затем и вообще. Ради нее даже прыщ не вскочит на преющем теле. Что-то делать? Никогда! Тогда что же делать!» – клялся и вопрошал в тысячный раз. Все равно никакой благодарности. Пустопорожняя стратегия существования. Я с нуля подымался, девять лет пахал без устали, ночей не спал, КАМАЗы грузил и перегружал, наличку на себе перемотанную скотчем возил бесчисленное количество раз, так что казалось, купюры приросли к эпидермису, под вороненым стволом вел переговоры – одним словом рисковал. Теперь она говорит, кто с нуля поднимался, те давно уже на кладбище, что все мои слова ирреальность – миф, фикция и блеф, и что я срезал ее, цветущую кувшинку, на корню, изме-нил, перестроил, загримировал, спрятал под гримом на девяносто процентов, остругал под себя фуганком морализма. Какая неправда! Еще немного, и де-ло дойдет до того, что во сне я изменил ее генетический код, поднаторевший в Год-зю-рю, переломал ей хромосомы, с треском скрутил знамя, не прочи-тав рукописный текст и, приняв за тряпку старательно записанное ДНК, так что из нее вытек весь сок. Пичкал ее грейпфрутом в ожидании благоразумия, что дальше примитивной фальсификации дело не пойдет, но просчитался. Но она же лесная фиалка, и слава Богу, творчества в ней – ноль, так сплош-ная упертость.
Обидно что мало того, она меня приравняла к дремавшим ежам, тем, ко-торые якобы вообще ничего не делали и не делают на пути эволюции, и на-мекает, что я должен ей еще в белые ноги поклониться и спасибо, сказать, за мой прогресс. А если представить себя как хищника, загрунтованного под саванну, хоронящегося для прыжка, то можно конечно затихнуть и ждать. И пусть ваше лицо будет затоплено удивлением, а на моем брызнет удовольст-вие и вместо слов навыкат, страшный рык, как следствие нашего с ней про-тивостояния.
И что, произошло, господа? Скажете я наглец? Я не прав!? Да, я наглец. Совсем немного оттяпал, четверть кубышки, откусил от золотого самородка платиновыми зубами. Невесть что, а зубы трещали, парились, окислялись. Совсем малость, кусман, больше рот не разверз, не влезло, и мне хорошо, а плата вам – мое обаяние, элегантное, между строк чтение, молочными чер-нилами. Прибегайте же к ухищрениям, прячьте, прячьте, шпаги эфес, хвата-тельный рефлекс сильнее и мгновенней, под лучезарное сияние улыбки и выверенные движения факира, фокусника, мага, флибустьера. Вам не будет больно долго, укол по самолюбию, под нарочито удивленный возглас Умы: «Я же тебя предупреждала!» Что ты меня предупреждала? Что по любому всегда на чьей то, но только не на моей стороне. На стороне веселых и на-ходчивых, так легко и я бы тоже не отказался с веселыми и находчивыми, но только вот где их столько и в нужный момент взять, а поэтому и заплывает малодушие и шепчет что ты – Мата Хари в моем стане, и сколько тебя не корми, твои глаза все равно в чей то, но только не мой лес смотрят? Обидно, конечно, досадно, но ладно, я все для себя объясню, скажу себе, например что ты по гороскопу коза любящая пастись в прямом и переносном смысле на зеленых газонах. Зелень, зеленые кто ж их не любит, а еще скажу себе, что твоя тропинка все детство проходила рядом с ними и накрепко пересек-лась, и переплелась, и они усиленно тебя уважают, зная, что с тобой спорить нельзя – бесполезно, тебя, упертую, легче хитростью, а я же с тобой спорю с пеной у рта. Но сама пойми, мне с тобой жить, а они лишь захаживают, им легче. Ты ж моя умница, а может я такой слабохарактерный, но не замечаю этого, а ты видишь, любимая, и не упускаешь свое, дожимаешь до приемле-мого для тебя размерчика и за это тебя тоже можно как то понять, но ува-жать, уволь.  – размышлял Тимур, подшучивая:
– А я его спаиваю.
– Издеваешься, да?
– Не-а, правда, хочу его напоить. А то что он из себя строит!
– Так он же вообще не пьет?
– Ты хотела сказать не пил, но теперь все, он встретился со мной.
– А я тебя не понимаю, все эти твои недосказы.
– Да куда тебе, прочитавшей Доктора Живаго.
А в субъективной реальности все происходило приблизительно так.  Нервничаю и тикаю часами, внутри меня фугас, у меня нет ключа от закры-того подъезда и как назло никто не выходит и не заходит, я как волк голод-ный, уставший и злой, звоню домой, никто не берет трубку, дома много гос-тей и им так весело, что они не слышат телефонного звонка. Боясь разбить стекло, сдерживаюсь, не кидаю снежком в горящие окна. Навстречу откры-вает подъезд та самая дама с собачкой, захожу домой, раздеваюсь, ноль эмо-ций, слышу: «Эй, иди-ка сюда, депресняк». Оглядываюсь – Казбек. Отвечаю: «Я тебе не эй» унося с собой в другую комнату еще и самодовольную улыб-ку Уминой подруги и ее беззастенчивое счастье от сидения на незаметно сползших под нее со спинки стула, брюках. Посмотри-ка на нее, не догоня-ет? «Сиди, сиди, грей. Все равно не глаженные, топчи, крошка. Прочь досу-жие жалобы» – гасил Тимур. «Ладно, не подходит мне твой компьютер, мо-нитор слишком маленький, не отвечает веяниям времени – слабоват для моз-гового штурма и объемного мышления» – услышал Тимур вдогонку казбе-ковское объяснение, имея ввиду получасовой давности просьбу о заимство-вании, на время, старого тимуровского монитора, пылящегося на стенке.
        Пленник заблуждений, он непьющий, в отличие от меня – пленника водяры, режет быстрее, чем говорит, пока только глазом-лазером, но может и ногтем мизинца и сколом гранита, а в обще кажется это видимость и на са-мом деле он тупой как валенок. Трезвый, он скромный и гордый, а какой же он сытый и пьяный – загадка, каждый раз надвигающаяся грозовым фронтом и делящая горизонт пополам. Казбек обычно ничего не добивался, а добив-шись, затем не норовил нахамить, чтобы через время, раскаявшись, загла-дить, чаще сам не понимая что, а только ощущая задним, а скорее передним умом, что ни у кого ничего просить нельзя – это ниже своего достоинства. «И я был благодарен ему и Хасану, что не чувствую себя обязанным перед ними, как вассал перед феодалом, потому что я и за малость, за пустяковую услугу, маячок доброты к Исламке, готов отплатить втрое и впятеро.» – оп-равдывался перед Умой Тимур. А Ума думала – И зачем он себя так прини-жает перед ними, ведь он никому ничего не должен и не обязан, полностью самостоятельный человек и опять нервничает на ровном месте, не в силах что то исправить. Казбек, с красным марсианским лицом, слегка помятым, словно по нему проехал марсоход, ходил по комнатам, не претендуя на изы-сканно-полынный абсент, и скромно не желая дешевого отечественного пи-ва, или водки, а лучше ерша, – только не в присутствие все усложняющего старшего брата Хасана. И как Тимур ни желал угостить Казбека как мужчи-ну, хоть он и младший брат, джигит крупноголовый, не ребенок же, двадцать восемь лет, в хорошей смазке пулемет, не даст осечки, к тому же опытный насвайщик. Все под языком, но так Казбек и не стал, не поддержал Тимура, и это чрезвычайно того злило: «Наливаю я ему огня, пока Хасан курит в кори-доре, а он не хочет. А что же мне сам на сам пить? Нет выбора, пью горькую и думаю: «Стопудово, Казбек только передо мной так – не пью, не хочу, а сам.»
Выпив и закусив, Тимур немного успокоился. Но не надолго заметив как самый маленький из детей понадкусил пять или шесть лежащих в волнистой вазе яблок за раз. Тимур крепясь какое то время все же не выдержал и сделал замечание Уме:
– Следите за ребенком.
– Ничего страшного, у себя дома он целый ящик понадкусывал, – спо-койно заявила Ума.
Тимур, представляя, как бы она среагировала, если б это сделал Исламка, вспылил:
– Пусть дома и надкусывает.
Ума зашипела убежавшим молоком:
– Гости услышат!
– Ну и пусть слышат. – огрызнулся Тимур. – Вот защищает!
Тимур тем временем продолжал бродить по комнатам.
Умина подруга преспокойно продолжала сидеть на его брюках и майке. Тимур молчал. Через какое-то время подруга наконец-то поднялась с помя-той одежды и попеняла Тимуру:
– Вот, я хотела на Новый год к Вам придти, с детьми, а вы не захотели. Одни все, одни. Эгоисты-индивидуалисты…
– А что в этом плохого? Новый год ночной и семейный праздник, если устал, можно прилечь на диване, ни под кого не подстраиваясь, отдыхать, смотреть, что тебе хочется, а не бегать всю ночь с подносом, угождая гостям.
– Ах, так вот ты какой!  Вот как мы друзей теряем, а мне так хотелось на-деяться, уверить себя, что ваше неадекватное отношение только показалось, а так хотелось попрыгать, повеселится, но значит все правда.
– Показалось, показалось. А что, разве дома нельзя надеяться и прыгать?
– Так дома не интересно. Я же с тобой хотела.
– Ну уж я не знаю. А муж как посмотрит?
– А что ты его боишься? Боишься да, признайся Тимур?
– И что, поэтому вы обиделись и первого числа не пришли. Если не по-вашему, то, типа, и совсем никак, отдыхайте мол. Гордыня. – ушел от ответа Тимур.
– Что, что? – переспросила Умина подруга.
Говорит про себя: «Оглохла». Вслух:
– Ну если, говорю, по-вашему никак, то все –дружбе конец, что ли ?
– Да, Тимур. А мне-то знаешь что, мне кажется: у тебя такой зуб на нас вырос. Мог бы прямо сказать: так-то и так, я против вас имею, но молчу.
– Тимур же бестактно отвернувшись от собеседницы, мысленно вел раз-говор с Умой «А они?» – спрашивал Тимур. – «Я не с ними живу, а с тобой, – отвечала она. – «А жены их любят не меньше, а даже и больше.» – чеканил Тимур мячиками аргументов. Ему было обидно и казалось, что его не ценят. «Это тебе так кажется, а они делают не сколько не меньше тебя. Ты знаешь, сколько Хасан на жену в месяц тратит? Ты бы уже меня к стенке приколо-тил» – как пыль скрипела на зубах Ума. – «Так да, так? А ты что, сильно ну-ждаешься? Деньги не выпрашиваешь? Когда просишь сто, я всегда даю две-сти, а когда пятьсот,  даю тысячу.» – «На, на, забери свои деньги, все забери» – «Хорошо, хорошо, только надолго ли, эти твои слова. Да, да… шмоточни-ца, – кричал Тимур. – «Барахольщик, со своими книжками за тысячу рублей» – «Что? Это две книжки по пятьдесят рублей.» – «Да, да, так я тебе и пове-рила», – и она вытащила из кошелька пару тысяч и бросила в воздух. – «Ки-дай, кидай мой труд, как бумагу. Отныне не получишь, не выпросишь и по копейке. Бросается она.» –  в гневе шептал Тимур, трясясь японскими остро-вами от нервов и куря уже третью подряд коротышку «Житан», после того, как они проводили в час ночи последних гостей и разругались в пух и прах, прошло не так много времени, в какой то момент ему даже показалось что под ним действительно ходит земля. – Вот покурю и завтра снова пойду на уступки, а может и сейчас опрометчиво забуду ее бессердечие». Только что готов был убежать от нее, как от чумы, но Ислам ее крючок и воблер.  Ему необходимо кому-то сказать, с кем-то поделиться секретом, что ни одна баба не стоит того, чтобы из-за нее портили отношения мужики. А почему?
    Да потому, что бесполезно верить в божество на Фарси, жен-щина, бе-жит поток, он сладок, циничность им название, набор загадок, расчетливые существа, павлиньи перья, глаза дьявола и око сердца, жужжащая в цветке пчела, речь льется, или немота по ситуации – спать или бодрствовать, выбор не велик. И не выдумывай материй высших ткань, завеса, сплетенная из смерти и бессмертия, в отличие от света, имеет форму женщина, она важнее в ней, лишь для нее самой и вот теперь и для меня, она главней чем содер-жанье, пусть и миллиона книг, простое тело приводящие в безумие. В обрат-ное не верь, пустая трата времени, люби их что есть сил лучше  не надейся на взаимность, ведь в них всегда расчет. Когда же они рядом, за них всегда переживаешь, лучше их держать на расстоянии, но как сдержать!? Когда ж наступит час, они же молча будут наблюдать как сам ты увядаешь.
     Наверно страх я говорю, но вот такая пропасть уж не раз мелькала в ней когда я заболел, смешок в ее глазах горел, она смеялась надо мной, ее понять хотел, я знал, что нет и для меня уж ничего смешнее еле дышащего стонущего льва, хотелось бы мне думать что я лев, а не баран в ее душевных письменах.
Тимуру не хотелось бежать на улицу, не хотелось бежать в ночь, но как он  часто делал в последнее время. Достала, видить ее не хочу, и даже дух ее рядом раздражает, даже дыхание раздражает. Он мучительно, до пяти утра, трезвел перед рябящим телевизором, и затем, чавкая тапочками в гулкой ти-шине утренних комнат, сменяющейся дрожью трамвая, обречено шел в спальню встречать изначально невидимый за домами, рассвет, чтобы затем раздеться и сложив руки по швам сначала солдатиком, а затем и камнем пой-ти на дно и лежать рядом с ней,  удивляясь ее теплому влажному дыханию, и даже больше замечая, что она замедляет дыхание ровно в тот момент когда и он его задерживает чтобы прислушаться к ней и что еще более удивительно, что и Исламка в своей кроватке тоже встревожено переводит дыхание и на-чинает возиться. «Как все связано. – подумал он засыпая, чтобы на утро уже беспечно забыть, такую важную и нужную деталь жизни. – Только бы не за-быть, только бы не забыть, слово не птичка вылетит не поймаешь, плохое слово – пуля дура, а хорошая мысль – как штык молодец, все взаимосвязано невидимыми нитями атомов которые как звоночки звенят даже от мысли, а не то что от слова или действия. – твердило его подсознание, но увы не он сам – Еще не созрел, еще не дошел, еще не понял.» – угасая, мерцало его подсознание.
Ума проснулась, зная, что он спит, а ему казалось, что он не спит и видит, как она радуется его страданиям, приговаривая: «Так тебе и надо, зануда, вандерлей. Дрожи…» И затем, тихо передвигаясь по пустой банке квартиры, шла молиться, удивленно думая: «Какие подлые мысли приходят мужикам, непонятные и неизвестно откуда взявшиеся, в то время как я думаю просто, без всяких выдумок, и измышлений. Иногда думаю, убила бы гада. И что он хочет, этот Тимур?»
Тимур во сне хотел сказать ей только одно, что она не должна обхаивать их прошлое, не должна ругать все, произошедшее с ними. «Как она не пони-мает, оно выстрелит в нас из космической пушки метеоритным дождем, не-видимым дротиками микрочастиц прямо сквозь сердце. А любит она потому, что люблю я и бомбардирую, а она вовсе не Мария Кюри, и мы есть не толь-ко набор хромосом плененный охотниками за головами – эндоморфиниста-ми. – до конца не веря в это утверждение, буксуя по мокрой глине на при-брежной горке, на которой он ее когда то  и собирал виде опоки и вырезал сердечки, под нэцки отполированные до блеска бархатистой тряпочкой, вспоминал он. И люблю крепко, пряча слова, и генерируя импульсы, а вооб-ще кто знает еще кроме этих биохимиков как это происходит, и происходит ли вообще, а может любовь это всего лишь ключь от кладовой сверх воз-можностей человека, ключь от двери за которой спрятано счастье. Вот про что оказывается сказка о Золотом ключике, а я тут все не о том, да не о том якобы ее любовь вторична и является зеркальным отражением. Как же мы гордимся что мы мужики, львы, тигры, а гиенами не кто не хочет быть, у них самка доминируящая и покрупнее самца будет. И выпало же ей счастье, и шепчешь подавая незамысловатые знаки, очнитесь бродяги матриархат на носу. Нет ну правда, честно честно, вы говорите ложный шухер, хорошо будь по вашему.
    А ладно шутка, что уж и пошутить нельзя, хотя судя по обилию вновь обращенных геев, многие уже почувствовали тенденцию и приторно слаща-вое дыхание матриархата и поспешили несмотря на гениталии признаться в своем женском мироощущение, короче не выдержали парни и быстро быст-ро пожалели, что родились мальчиками. Чтож БОГ  судья, а не я, он же в вас так все запутал и морковку вместо дырочки и перси из той самой красной глины и вылепил, вай, вай, вай. Громко, конечно, сказано, но скромность не в чести у нас давно, она же не ретранслятор, радиорелейный, а скорее слезы, умиления, стыда и радости. И вообще она, моя Ума, не такой уж и плохой человек, а скорее просто замечательный, ей если разобраться немного и до Ангела, и какой толк от того, что я понимаю и все равно делаю ей плохо, – думал Тимур на четвертый день молчанки. «И ее положительные качества резко, во много раз, перетягивают пеньковым канатом отрицательные» – ду-мал на пятый день… На шестой день: «Все дело во мне самом: все время ку-да-то спешу и много чего не понимаю, уверяя себя, что вижу всех насквозь, слепец…» На седьмой. «Я сам во всем виноват»
Ему все больше хотелось ее поцеловать. Ей, судя по все менее резким движениям и взглядам,  тоже. А через неделю он спросил:
– Ты еще помнишь из-за чего мы ругались?
– Нет?
– Скажи спасибо, уже забыла.
– Снова начинаешь? – улыбнулся он.
И они обнялись, две половинки расколотого камня, который при бли-жайшем рассмотрении оказался, конечно же, куском красной глины, которая в свою очередь была частью красного неба за много много Солнц до нашего рождения. Щенячья радость, нежная радость, летняя радость, гора в облаке, гора в облаках. Фудзияма!? Нет другая, поменьше!  Неумело веселая паро-дия на танго посреди комнаты на радость Исламке. Закрыв глаза, они летали по кругу Белкой и Стрелкой в центрифуге, не принесенные в жертву науке, а пользующиеся ее дарами о которых еще и не мыслили даже их деды, сото-вые телефоны, смартфоны, компьютеры, Интернет, и только любовь и ра-дость от нее как и сотни и миллионы раз раньше, вводила их и многих дру-гих людей на земле в гипнотический сеанс полигона Солнца, и сквозь них бета, гамма, альфа рассеянных излучений уносились прочь сквозь прозрач-ность их душ. И тысячи причин чтобы плакать они знали что все равно предпочтут радоваться, хоть и сквозь слезы.
А сейчас он снова противоречив и думает что думает, а на самом деле болтает, не понимая, что какой нибудь махровейший неформал мог его в этот миг назвать болтушкой, да вот так именно в женском роде и он бы хоть и возмутился, но в душе бы согласился что много и нудно и плохо болтать это уж совсем не по мужски, но он заблудился в своих поисках прежней де-сятилетней давности Умы, со страхом осознавая, что возможно ее уже нет в природе и приходится жить с тем что есть. «Ума – салют из взорвавшихся звездочек. Я лучше превышу вторую космическую скорость и стану спутни-ком Солнца, чем вновь скажу ей о любви. Это ее расхолаживает. Пусть ждет, когда я прозрею, как нам дальше быть» – думал он, сам до конца не осозна-вая как это прозрение может произойти и произойдет ли вообще, тем более что о наличие таких механизмов взаимодействия своего внутреннего мира с внешним он хоть и слыхал но еще не испытывал, а если и испытывал то про-сто не заметил этого чем и был расстроен, но быстро забыл.
        В такие моменты для полного счастья Тимуру хватало создать нежи-вое, вымышленное существо, пусть непохожее не на что ранее, но на самом деле скопированное с нее, сплетенное из кустиков прибрежной ивы, для то-го, чтобы смотреть на него во время ее отъезда, и, засыпая под Френка Си-натру, покрываться мурашками под Му Вэй, под номером пять в диске, или ожить под «Стренджерс ин те найт» под номером десять, на майке – Пеле- футболиста, потому что он слышал что есть еще Пеле коммерсант резко от-личающийся не в лучшую сторону от Пеле спортсмена, и в очередной раз не понимая, что она нашла в нем? А спроси ее, она не ответит, кроме как люби-ла, летала не чувствуя ног, мечтая только об одном: спрятаться в укромном месте, и чтобы никто не приставал, наедине со своим парением. Просто но похоже на правду, но как часто бывает через какое то время покажется на-глой ложтю. А что я нашел в ней? Она настоящая, сильная, и скорее честная, чем наоборот... но непокорная, а раньше мне было все равно, я не думал, ка-кая она, и почему многие говорят, завистники… я был ее беглый раб и ее устраивало. Он вспомнил ее еще по-девичьи откровенные слова: «Ох и тя-жело бы тебе пришлось, если б я тебя не любила». Вот и пришлось вспоми-нать ее слова, понимая, что глупо держать их в себе, ожидая момента, и еще глупее серьезно относится к ним, потому что она сама не знала что хотела этим сказать, толи как я сильно тебя люблю и хочу, а толи никогда не раз-люби меня, ради себя же потому что я превращусь в такую мегеру! Да уж  напугала… не забывайся я твой хозяин детка и без меня ты… а в прочем са-ма думай кто ты без меня… а интересно что ты скажешь… знаю знаю само-мнение у тебя на высоте, ты этим не страдаешь страусенок.
Она думала, что я положу к ее гладким безволосым ногам кристалличе-ски-холодную, сейфообразную, забитую ассигнациями Москву, как положил себя в сумку последней из сумчатых волчиц, прячущихся в дебрях Тасмании, и она верила в мою жертвенность, которая и в правду жила во мне, но не тут-то было: я не пожертвовал собой до конца, по-настоящему на сто процентов, я был рассеян и не настолько алчен, чтобы кинуться на буржуя с криками «А поделиться, бистро, шнеллер!» и не так это легко, как казалось. Гравитация и трение сделали свое дело, и вдруг выдохся, и сгорел в атмосфере, неожидан-но для себя и буднично для остальных, на взлете – катастрофа Шатла, а куда уж против сгоревших заживо, вот тебе и возраст Христа, вот тебе и Сидд-хартха с Иосифом и Мухаммадом…
Озадачили, все перевернули, санкционированный обыск мозгов и души, протрясли, как кот Базилио Буратино, а новых сил не нашли, – плохо искали, без настроения, без почина и аккорда. Преснятина… А поострей? Во мне притаилась пустота, приправленная Хагакурэ. Нескромно? Нагло и безответ-ственно. Хотя откуда мне знать на что я способен.
Ума вдохновляла даже своим мертвецким светло-сиреневым, а иногда насыщенно свекольным лицом и питала со своего стола, и переливала остат-ки того, что в нее было налито под видом розового масла и испарялось жид-ким азотом, и от ее утечек голова мерзла и трескалась, обнажая приторно ро-зовый обман, и я стартовал, извиваясь как гибкий головастик-сперматозоид, расталкивая толпу, стремился к своей яйцеклетке, стремился зацепиться и оплодотворить, но часто ключ не подходил к дверке и приходилось искать заново.
И теперь не вижу, не знаю, почему в ней иссяк родник, или я столько пил водки, что, не заметив, выпил и ее, и она иссохла и я один, как тысячи голов жаждущего африканского стада, и что-то худощаво волосатое, запущенное, совсем не ее, для меня… и я повис, как старый, оборванный алюминиевый обесточенный, без вольта напряжения, провод, с потрескавшейся от времени изоляцией. И догадываюсь, что все, что в нас есть, – шапка-обманка, муляж и не может действовать самостоятельно. И очень даже причем здесь собачий экстерьер, нежность и эластичность, вот что нужно любой твари, и жела-тельно, еще и еще раз нежность, забота, и эластичность вен, а кому-то и пал-ка с железным набалдашником, но только не мне – так думает каждый, и я не исключение.
«Верни мне свою нежность, Ума, краса-ловка. Прошу по-хорошему. Вер-ни хоть что то.  Твоя очередь. Я устал ругать тебя матом. Ты же дама, и у те-бя вместо волос пророщенная пшеница. – битый час, глядя на ее велюровые, цвета луковых перьев, восточные штаны, выпрашивал Тимур, не понимая, что словами в их отношениях никогда ничего не решалось, и если чему-то суждено, безвозвратно уйти, то оно уйдет, сколько ни умоляй. – А-яй, я же забыл, язык тела – он всегда был ей понятен, сильнее слов.
3
ТОПОР
Через неделю, в не самый погожий день, как специально, словно желая укорить Тимура за его инсинуации в адрес не выпившего с ним Казбека, тот привез освежеванного халал-барана. Тимуру стало стыдно за то, что он за-жал Казбеку монитор компьютера, и так его понесло и раздробило, что он поругивал себя за излишнюю категоричность в оценках, и за то, что несмот-ря на какой-никакой жизненный опыт часто оправдывается, когда этого де-лать категорически нельзя, не понимая, что его просто разыгрывают или провоцируют, и что в эти моменты он как на ладони весь: без вины винова-тый, еще по детски наивный и еще не сравнивающий Луну со зрачком слепо-го волка, а солнце со сплетением.
И теперь, стоя перед тушкой безголового барана, освежеванной добро-душным Мамедом, подручным Казбека, Тимур не подымал глаз больше от стыда за свои тогдашние, пьяные околорелигиозные бредни. Исправляя до-пущенную ошибку, Тимур мысленно всячески оправдывал Казбека, объяс-няя себе, что идеального нет, и по-любому хороший человек может быть и непьющим в пьющей стране, частично бескультурным, а культурный может оказаться и бесом. Раскаиваясь в отношении Казбека, он готов был глотнуть воды из мертвого моря, но боялся, что откажут почки.
Казбек, ощущая сдержанность Тимура, все больше молчал, изредка бро-сая реплики в адрес Умы, которая что-то собирала для него в пакет. Он не отказывался.
– Деньги? – спросил Тимур.
– А не знаю, бараны не мои, а наверное по сто рублей килограмм… Поч-ти даром. На рынке – сто пятьдесят…
– Возьми две тысячи.
– Куда ты? Это много.
– Да ладно, что ж задаром человек возит, режет.
– Но твой баран действительно килограмм двадцать будет, – и с этими словами Казбек взял две тысячи и пакет, протянутый Умой, отказался пить чай и, сославшись на дела, попрощался и вышел.
Тимур посмотрел, как Казбек отъезжал на Мерседесе старшего брата Ха-сана, который, как показалось Тимуру, гоминьдановским резидентом пря-тался в машине. «Возможно, я ошибаюсь. Вах, амбициоз, эзмен мерещица. Он мне ничего не должен.» – решил Тимур, понимая, что вечером, да еще через тонированный лобовик, возможно представить хоть черта лысого, как Бреда Пита.
Вернувшись в прихожую, он увидел, что Ума чересчур самостоятельно рьяно принялась разделывать тушку барана. В ее руке плавными кистевыми шевелениями смаргивал сталью большой, но до обидного тупой, беспомощ-ный перед самыми тонкими и мягкими волокнами мышц, кухонный нож, – к тому же без желобка для стока крови. «Моя недоработка» – укорил себя Ти-мур, сжалившись над ней. Ее худые руки, борющиеся с пропитанными каль-цием костями и массажированной природой плотью, вздыбились крови про-водами.
– Оставь, не мучайся, я сейчас пойду и куплю топор. А где наш топор? – осторожно спросил Тимур.
– Так все там же, по осени не вернули, – намекая на Казбека, произнесла Ума.
– А у них нет такой привычки. – поддержал Тимур, почесывая крылья ноздрей.
– Ну, ты точно купишь? – перевела разговор Ума. – А где же ты его вече-ром найдешь?
– В универмаге. – уверенно сообщил он. – Он до восьми, а сейчас только полседьмого.
Пока Ума мыла руки, Тимур быстро, по-солдатски, одел ботинки, черную зимнюю куртку с изрядным добавлением тефлона, финскую серую кепку и, выходя, крикнул:
– Закрой. -
Легко преодолев не слишком далекий, но изобилующий гололедом путь до универмага, благо, что этих универмагов расплодилось за последние годы в достаточных количествах и можно было выбирать, он без промедления принялся искать топорик, норовя его назвать томагавком и спрашивая у про-давцов разных отделов, где продаются очень-очень острые топорики? Неко-торые пожимали плечами, единицы заигрывали: «А вам зачем? А больше вам ничего не надо?» и посылали все дальше и глубже, и, наконец, он ока-зался в цокольном помещении, где неожиданно перед ним предстало все разнообразие топоров, начиная от импортных, комбинированных, с длинны-ми ручками и темными лезвиями, до, производства «Труд-Вача» за 155 руб-лей, весом 850 грамм, с особой нетупящейся заточкой.
Тимур испытал настоящее облегчение от мысли, что Уме не придется мучиться: топор – это сейчас больше для хозяйства, а не разящее оружие как раньше. И он ощутил холодок от ледяной струйки при прикосновении паль-цев к острой стали.
– Чек дайте, пожалуйста, все же холодное оружие, и если можно заверни-те в бумагу и в два пакета.
– Да-да – согласился продавец, пояснив. – Действительно, не лишнее, у нас бывали случаи, когда милиция приводила покупателей. Вот, например, с таким большим топором случилось именно это – и он показал на импортный топор, на который Тимур и сам обратил внимание, и, отлистав назад, статья «Ношение холодного оружия». Взял топор за изящно выточенное древко. «Удобное, ей понравится» – довольно подумал он. На обратном пути, прохо-дя мимо манящего уютом Макдональдса, он решил купить ей и сыну пиро-жок с вишневой начинкой, а заодно и получить в придачу пакет, чтобы еще надежней упрятать кованый топорик, еще дальше от любопытного людского взгляда, словно боясь, что могут про него черт знает что подумать. Аккурат-но, как ладошки, сложив пирожки и топорик в эксклюзивно непрозрачный пакет, Тимур спокойным шагом, спустился в длинный подземный переход. В сутолоке Тимур нечаянно забылся и стукнул себя пакетом по мякоти ноги и на собственной шкуре прочувствовал вонзающуюся алебарду. «Аккуратно, членовредитель– предостерег себя Тимур, – а то будет как летом, когда в но-гу вонзилось торчащее острие тяпки,  спрятанной Умой в полипропиленовом мешке.
Выйдя из подземного перехода, он попал в плотный встречный поток людей-оборотней. Тимур представил, что вот сейчас они облачены в латы, шлемы, с мечами, щитами, палицами… а секунду назад пленились мало-кровьем… И вот уже засверкали, засвистели латы, кости затрещали, лопнул шлем, острие вонзается и скрипя разрывает плоть… Дух захватывает, когда втаптывают; слепит и опьяняет запах свежей, пузырящейся из ран, крови, глаза же протри, – рядом с ухом Тимура стремительным крылом птицы про-свистел топор… и воткнулся в плечо на секунду открывшегося из под щита воина… в пылу схватки он покачнулся, но казалось не почувствовал боли, не понимающим взглядом смотря на свою обвисшую перерубленную руку и выпавший из нее мечь, а в следующий момент и его срубленная голова кор-чась скорее от обиды чем от боли летела на земь, и чтоб уже катясь меж ног и тел угасая прощаясь и еще секунду видеть свое рухнувшее тело на котором уже стоял победитель…
И всех людей, превратившихся в трупы, с аппетитом склюют голодные птицы-падальщики, разрывая на кусочки плоть,пожелтевшими клювами. А для кого-то пока пир и кубки полные вина, а для кого-то мать сыра-земля, и никаких забродивших фруктов, рано встал или поздно лег, воин ты или смерд, гуляй, пока жив, щипли толстозадых крестьянок… подолы крути кур-тизанок, твой век скоротечен, если не крепок твой дух, и теряешь рассудок, то беги.
Все честно, плати иль умри, железная хватка рук, вырывающих ключицу, и ослепли от жгучего пота глаза… есть у слабого шанс – убежать, чем быст-рее, тем лучше… и не делай всю жизнь того, чего не хочешь или того к чему не рожден и не сможешь, а только хочешь дерзнуть и скажешь что сможешь назло ради спора, тогда не ропщи что кому то все легче дается, и ты его жертва. Тимур прошел рыночную площадь, и поток лязгающего в ушах же-леза, вторчермета, затих сам собой. Топот, высекающий из мостовой искры, иссякнув, выдавил Тимура из более плотного, глубинного потока времени в поверхностное, прозрачно-официальное, где он считался ПБЮЛ, имеющим свой личный ИНН, и, будучи гражданином, вынужден был в качестве про-теста мучительно отращивать волосы и обмазываться маслом, чтобы легче выкручиваться, подобно гастарбайтеру-нелегалу, при борьбе с фискальными и другими, как он считал не злокачественными, но и не слишком качествен-ными новообразованиями на теле молодой демократии – и в таком состоя-нии он сравнивал себя с самураем –анархистом, даже в общих чертах не же-лая объяснять самому себе чтобы это могло значить.
Ветер дул ему в лицо, но холодно не было, он представлял что его грела жировая прослойка пингвинов и морских львов… «Пища от голода, печка от холода», – подумал он и поймал себя на мысли, что нос чешется к выпивке. Праздники один за одним колыхали и рвали флаги, и люди привыкли выпи-вать подолгу и много, и он в последнее январское время пригублял много, не стеснялся. И позже, через неделю ежедневных похмелий, уже без видимого удовольствия, но не только потому, что надо, а войдя во вкус, и мороча себе и другим голову, высказываясь: «А если не пить, то уж совсем, а не так, что по полстопки, динамить собутыльников, хитрить, посматривая как они да-вятся, но пьют. А пригубить и поставить – это не по-нашему».
Или спорный переход с водки на красное полусухое: Изабелла, Лидия, женские имена в сортах винограда, – пьется легко, но не по-мужски. С утра встаешь не при смерти, ни в одном глазу… А нам это надо? Наш путь – путь к смерти. Нас такими дозами не проймешь, мы еще три семерки и Агдам с Андроповкой застали… А бывает день, не поддающийся осмыслению, что-то так не по себе, рвется и скрипит на зубах аскаридами, и нервничаешь до блевоты и синевы на дне стакана, что в результате начинаешь вином и жже-ным сахаром, а заканчиваешь и пивом, и водкой, и перцовкой, и коньяком, пьешь уже все, что нальют, или все, что под руку подвернется, а болтаешь так, что чьи-то руки так и тянутся заткнуть тебе пасть, срам, да и только…
И Тимур, скорее с поддельным неискренним ужасом проглотив брыз-нувшую слюну, вспомнил о завтрашнем дне рождения друга. Понимая, что все равно выпьет и немало, так к чему тогда оговоры и зажимы, если хочется выпить, бесплодные терки и сомнения, ломки и капризы, мистификация и первобытный страх – лицемерие одним словом. Зайдя домой, он увидел в прихожей уже знакомую баранью тушку, уныло краснеющую на белой, с си-не-зеленым орнаментом, клеенке. Баранья тушка, не претендуя на обложку глянцевого журнала, выглядела красно-волокнистым полуфабрикатом без головы, копыт и внутренностей.
– Ты купил топор? – спросил Исламка.
– Да, – снимая тускло блестящие тонким слоем крема остроносые ботин-ки, ответил Тимур, и медленно, как пойманный преступник, положил пакет с топором на линолеумный пол.
Исламка осторожно вытащил топорик из пакета и, прилагая усилия, бе-режно взял за ручку и закричал тонким детским голосом:
– Мама, мама, папа такой квасный топор купил!-
4
СТРАШНАЯ НЕДЕЛЯ
Целый день лил дождь, а после него – свежий запах молодой листвы. С утра, после зарядки, он вымыл голову, о чем впоследствии пожалел, увидев, что волосы от фена поднялись и полезли через края как пирожочное тесто возле батареи, а ему больше нравилась примятая, слегка просаленная шеве-люра, не поддающаяся ветру. В страстную субботу у него был день рожде-ния, и утром выглянуло солнце, а после обеда, словно испугавшись крокоди-ла, спряталось в облака. День рождения Тимура обещал быть похожим на все предыдущие.
Хасан с Казбеком после очередных разборок приехали к 18 часам, уста-лые и голодные. Сразу сели за стол, налили.
– Ну что тебе пожелать? Желаю как всегда здоровья и денег-
– Еще внутреннего спокойствия, гармонии, – попросил Тимур.
– А, ну ясно, – ухмыльнулся Хасан. – Это там как всегда твои заходы.
– Я к тому, что если гармония в душе есть, то и здоровье, и деньги поя-вятся, – оправдался именинник.
– Хорошо, хорошо, давай за тебя и за твою гармонию... - произнес Хасан, про себя прошипев – Будь она не ладна. - особо не вдаваясь в подробности, что именно с руководителем этой самой гармонии, точнее фирмы Гармония, у него в данный момент и были непонятки, грозившие ему столкновением с ФСБшниками, чего он никак не хотел.
На столе было много разного: мясо жаренное, вареное, рыба соленая, копченая, много разной травы, капустка соленая, оливки с косточками и без, салаты морковные, фасолевые, грибные, оливье, холодец, рис отварной, икра красная и еще много чего, почти уже обыденного, через какие то пятнадцать лет после перестройки. Тимура, как никогда ранее, уже с утра поздравляли близкие и родственники. Звонили из Астрахани, звонили из Нижнего Новго-рода, из дома. Некоторых Тимур сразу не узнавал: кто-то охрип, кто-то над ним подшучивал, изменяя тембр голоса. Он говорил: «Я тебя не узнал, долго будешь жить». Вечер проходил на редкость спокойно и дружелюбно. В те моменты, когда Тимур неожиданно хмелел и начинал говорить лишнего, то чувствовал, как Хасан постукивает его под столом коленкой. «У, цензор» – злился Тимур. В разгар вечера дети, как всегда, поставили на уши и их с Умой спальную, и детскую, и игровую комнату. Все было перевернуто, но Тимур не обращал внимания, привык: «Мне это надо? Пусть у Умы голова болит, ей убираться». Женщины расположились на кухне и маленькими гло-точками пили кто красное, а кто белое молдавское вино Лидия и Изабелла. Кроме Хасана и Казбека, пришли поздравить Магамед, Заур, Руслан, стома-тологи, Ибрагим-милиционер, Башир – все с женами. Кто-то что-то расска-зывал, наливали. Жена Хасана, Хадижат, шутила:
– Старый ты уже, старый…
Ее голос тонул в гомоне стола, но Тимур приноровился слышать и вы-лавливать из общего гула отдельные фразы и слова, стараясь поддерживать беседу именно в тот момент, когда темы неожиданно исчерпывались, и за столом воцарялась напряженная тишина. Казбек как всегда не пил при стар-шем брате и сидел тихо. Часам к десяти большинство засобиралось по до-мам, в том числе и изрядно выпивший Хасан. Хасан уехал раньше. Пили уже на троих: Казбек, Башир и Тимур. Ибрагим не пил: он за рулем. Оставшиеся женщины из кухни присоединились за стол к мужчинам. Жена Башира заме-тила, что именинник слишком редко появляется у них и только по офици-альному приглашению. На что Тимур ответил:
– А я думал, наоборот, слишком часто у Вас бываю.-
В конце уже допивали принесенную Ибрагимом перцовку. Тимур с тос-кой смотрел на стручок перца, покоящийся на дне граненой бутылки:
– Нет, парни, у меня желудок.
– Да только поддержи – попросил Башир.
У непившего при Хасане Казбека и Башира открылось второе дыхание. Башир позвал всех к себе. Время уже час ночи. Тимур заметил:
– Для этого, брат, должно открыться третье дыхание.
Допив горилку, в начале второго ночи, начали собираться по домам. Женщины и дети уехали чуть раньше, с Ибрагимом. Казбеку и Баширу Ти-мур вызвал такси. Они уже хорошие. Казбек, с непривычки пьяненький, об-суждал с Баширом Хасана и, в частности, то, что, якобы, тот стал много пить. «А сами!» – думал Тимур, стоя рядом с ними. Затем Казбек с Баширом обсудили автомобильную тему, и еще нескольких общих знакомых. Тимур же, помня, что пьяный много болтает, упорно молчал. Пока ждали такси в открытую дверь подъезда попробовал прошмыгнуть бомж, но они дружно окликнули его. Тот замер, с сожалением развернулся и пошел к ним на встречу. Лицо его было разбито в кровь, раны на распухшем лице саднились. Тимур вдруг вспомнил, что сегодня у христиан страшная суббота или уже пасхальная ночь. Ему вдруг стало жалко окровавленного бродягу.
– Понимаете, молодежь напали и избили. – оправдываясь, произнес он.
Тимур уже хотел сказать: «Ну ладно, зайди, поспи» но в этот момент Казбек и Башир в один голос:
– А нас волнует! Иди своей дорогой, будешь еще подъезд захламлять.
Тот, понурив окровавлено-распухший взгляд, сутулясь и волоча по ас-фальту рваную котомку, пошел вдоль дома. «А ночи еще морозные» – поду-мал Тимур. «Вот так порой своими собственными руками прогоняем божью благодать, и нет нам прощения от этого» – думал Тимур, тоскливо смотря, быть может, вслед уходящему Христу в облике бомжа. Подъехало такси. Мимо проходили два молодых типа, по-другому Тимуру трудно было их на-звать. Что-то неприятное, безжалостно-трусливое было в их облике.
– А дайте, пожалуйста, позвонить. – неожиданно попросил один из них у Башира и при этом чуть притормозил движение, но окончательно не остано-вился.
– А нет у нас. – ответил Тимур за Башира.
Типы последовали дальше, а Башир, словно опомнился, угрожающе громко крикнул им вдогонку:
– Телефон не дадим, а вот по шее можем надавать.
– За что? – отозвался один из типов, не прекращая движения.
– А ты иди сюда, ко мне, я тебе объясню за что.
Таксист тем временем ждал.
– Да садись, садись же в машину. – настоял Тимур, обращаясь к Баширу.
Башир же пьяно сопротивлялся. Типы, понимая, что с ними не шутят, по-спешно скрылись в темном проходе между домов. Башир спросил Тимура:
– А ты знаешь, что они хотели?
– Да знаю, знаю.  – уже менее терпеливо отвечал Тимур. – Сотовый хоте-ли, на гоп-стоп.
– Так вот, надо пресекать. – разочарованно и пьяно произнес Башир и за-хлопнул дверцу Волги.
Через несколько секунд машина скрылась в домах, рассекая пространства Пасхальной ночи, а Тимур все думал: «Зачем я прогнал бомжа? Зачем я про-гнал Христа или Агасфера ? А собственно мне мусульманину оно надо, за каждого переживать. а если и надо, то только лично мне потому что очень многим совершенно кроме своего брюшка, ничего не надо, так неужели ре-лигиозные доктрины, ох какое жутковатое словцо, так что они потерпели крах, скажу что на уровне личности нет не потерпели, а на уровне массового сознания давным давно себя опозорили кровожадностью носителей. Так и хочется крикнуть люди вы звери, вы не оправдали надежд Христа и не могли оправдать потому что он такой же как и мы, а мы из него БОГА сотворили, а он всего лишь лучший из нас! И чем это хуже, ну уж не знаю господа, по мне так уж лучше еслиб он действительно был сыном Иосифа из Назарета, а не Святого духа, тогда бы его подвиг был бы действительно достоин святого наивного непонимания простыми смертными, а так сын БОГА, подкрадыва-ется мысль, а может во время экзекуции ему и больно то не было. – и Тимур на этом замолчал, задумавшись – Нет хватит, а то так и недолго прогневить ВСЕВЫШНЕГО!

18 апреля. На одном из рынков города скинхеды столкнулись с торговца-ми. Вооруженные железными прутками, они не смогли запугать торговцев и получили отпор, предупредив, что придут в день рождения Гитлера. «По те-левидению – не слова» – заметил Тимур. 20-го, как обещали, пришли, но только уже на другой рынок. «Прослеживается организация» – размышлял Тимур. Говорят, все перевернули и забили одного азербайджанца, хорошо, что не насмерть. Милиции не было, никого не поймали. Ума в тот день с Ис-ламкой шла на рынок, но, встреченная по пути соседка, предупредила, что лучше не ходить, там драка.
– Русских не трогают– сообщила соседка.
«Ну, слава богу, хоть русских не трогают», – подумала Ума.
– Пока не трогают. – заключил Тимур, услышав вечером рассказ Умы.
Телевидение снова молчит. 21-го апреля Тимур пошел на рынок. Кругом милиция, спецназовцы в черной форме. «Запоздалые меры предосторожно-сти.  Они не дураки – сюда уже не придут» – заключил Тимур. Тимур вспом-нил, что как раз вчера, проезжая мимо районной налоговой инспекции, встретил пять-шесть коротко стриженных юнцов в камуфляже, с взглядами волчат. Они шли, ничего не боялись. Милиция рядом, за углом, покосились на меня, сидящего за рулем, вставшего под красный свет. «Раньше, при ком-мунистах, было стенка на стенку, район на район, теперь белые против чер-ных. Ничего не меняется. Энергия молодых ищет выход» – думал Тимур, возвращаясь с рынка, уже зализавшего раны после вчерашнего погрома.
5
ЗАЧИСТКА
Ясное, необъятное небо, но в тоже время похожее на одну из двух частей стеклянной колбы песочных часов из которых через невидимую микро тре-щину сыпался песок и смешиваясь с грубым прибрежным речным песком, но несмотря на это небо радовало Марата своей особой весенней синевой и соч-ностью потому что он представлял что точно такое же небо находится у него в груди. И вторая часть часов тоже в нем, а значит  закругленное небо вместе с редкими облачками и  Солнцем и  Луной движутся в нем, перетекает из одной видимой половины песочных часов, через тонкий перешеек где то в районе пупка во вторую половину находящуюся внутри, где точно он не знал, но предпологал что сердце и легкие это совсем не куски мяса управ-ляемые мозгом, и тем более уж не какие не триггеры и другие автоматы, а скорее что то романтическое, невесомое, а поэтому и называемое как что то особенное, как человеческое, а не звериное, и значит оно все же чем то отли-чается, хотя на вид такое же как и у животного.  Марат не стал додумывать, понимая что не место и не время, а так успокаивает. Его взвод, по заранее намеченному плану, с рассветом выдвинулся на выполнение специального задания. Проехав какую-то часть пути на трех БТРах, в один из моментов они по приказу командира роты, огромного роста кадрового офицера, иногда не брезгующего и рукоприкладством по отношению к нарушителям дисцип-лины, спешились и пошли друг за другом вдоль деревянных и каменных за-боров частных домов. На бойцах были армейский бронежилеты, каски, на плечах висели автоматы Калашникова. Жизненно важный минимум пехо-тинца. Операция  явно не армейская, а специальная, относящаяся к ведению внутренних войск.
Местные жители настороженно наблюдали из темноты окон за передви-жениями солдат.
Слегка пригнувшись вперед, солдаты шаг за шагом, друг за другом, слив-шись в зеленую пятнистую змейку, приближались к одному из заранее наме-ченных командирами домов. Все молчали, только собаки лаем выдавали присутствие чужаков.
Марат и его товарищ, Расул, шли рядом.
– Что, лунатик, есть предчувствие? – подкольнув Марата, спросил Расул, зная, что тот неравнодушен к этой теме.
– Да есть, есть, успокойся. Предчувствую, что скоро мы на твоей свадьбе от души погуляем.
– Не говори так банально эээй, а то в фильмах после таких слов обычно убивают. Тьфу, тьфу, тьфу– наигранно возмутился Расул.
– Только ты смотри, без меня не женись, а то обида, слушай! – словно не слыша сомнений , шептал Марат.
Расул хмыкнул.
– Ээээ какой да заметано эээ, хотя знаешь, как пахан решит… ээээ – шу-тил он, в ответ.
В этот момент старлей Мохов, идущий вторым с начала колонны, повер-нулся и укоризненным но очень доходчивым жестом показал, что не время болтать, а еще через десять метров, так же, подняв руку, приказал остано-виться и следом, махнув той же почти волшебной рукой, приказал сгруппи-роваться.
У Расула в послужном списке, была далеко не первая зачистка но, как он надеялся, надеясь на дембель, последняя. У Марата же, хоть он и был без пя-ти минут старослужащий, это был первый выход, так как он только полтора месяца назад за хорошее поведение в кавычках естественно не по собствен-ной воле, простимулированной угрозами командира и недвусмысленными намеками на дизбат, попал в Чечню.
Опьяненный весенними ароматами, Марат тупо, без страха и упрека, ме-сил чернозем, предвкушая переполненную солнцем весну и в своей части небесной колбы заполненной по большей частью как ему представлялось, теплой душой. Повсюду зеленела трава, пели скворцы, деревья цвели и мно-гие отцветали. «Что еще им надо?» – думал Марат, глядя на местную благо-дать и затем, по привычке, взглянул на электронные китайские часы с бле-стящим в темноте люменисцентным табло. 5 часов 55 минут, 5 апреля.
– Снова числа. В школе и в институте, надоели. – недовольно заметил он, почему то вспомнив ненавистные ему действия с дробями... 
– Что ты дергаешься? – спросил шепотом Расул.
– Да вот. – и Марат протянул руку с часами к Расулу.
Тот, взглянув, хитро улыбнулся и, покачав головой, вполголоса шутливо пропел:
– Люми… люмуми... центами... ред-чувст-вия-я-я… Блин, язык слома-ешь.
– Магомедов! – затрясся лицом старлей Мохов и скомандовал: – Пошли, пошли, все как учили, осторожно.
– Четко, быстро, внимательно, подвал, чердак, дворовые постройки, по стеночке, под прикрытием, под пули не подставляемся, вы не спецназ. -
И весь взвод постепенно исчез за железной входной дверью, кроме не-скольких прикрывающих ворота бойцов.
– Остальные дальше, вдоль по улице, двигаемся, двигаемся, бойцы, по-шли, пошли– негромко командовал капитан.
Войдя во двор двухэтажного дома, Марат понял, что совершенно почти как голенькое грудное дитя на осеннем ветру беззащитен перед замершими тьмой окнами дома и теми... уже не людьми, а он представлял их злыми при-видениями которые не хотят успокоится и уйти в царство Аида, какой ни-будь моджахед, кто же еще может за ними прятаться. Его охватило желание спрятаться, прижаться к стене, заштукатуриться, закопаться в землю, лишь бы не стоять безграмотно как дух какой то, как придорожный столб, являясь бесплатной мишенью. Марат сделал шаг в сторону стены. Шагнув, он сделал второй шаг и услышал одиночный хлопок выстрела. БА, ба- бах... И в сле-дующий миг неведомая сила прижгла левую часть груди и толкнула так, что он оказался на земле.
«Стреляли одиночным  из пристроя» – пролетело в нем. «Только не па-никовать, только не дергаться… о чем это я, а я врообще еще жив, а то ниче-го не чувствую, как слон толстокожий, нет вот кажется где то щипнуло» –.
Марат лежал на спине, рядом стреляли, кто-то оттащил его за плечи в безопасное место. Первые секунды Марат ничего не чувствовал, а только смотрел в высокое-высокое синее небо далеких пустынных таурегов, затем он увидел старлея Мохова.
Стрельба усилилась до каккого то пика и стихла. Речь старлея шумела водопадом в ушах Марата и неприятно булькала, словно в них попала вода. Затем кто-то воткнул Марату в руку шприц. Он подумал: «Вах словно дро-тик воткнули в дерево. А где же Расул? Неужели его тоже?» И в тот же мо-мент, как по волшебству, перед ним воспарило лицо друга.
– Держись, не засыпай, будь в сознании. Так лучше, потерпи.
– Хорошо, брат, как скаже… – прошептал Марат и закрыл глаза.
6
РАНЕНИЕ
Марат находился в забытьи, затем очнулся, не понимая, что его несут в гамаке плащ-палатки. От обезболивающего ему стало легче, глаза раскры-лись.
– Магомедов! – крикнул старлей Мохов.
– Я, – отозвался Расул.
– Давай, сопровождай Ахмедова в полевой госпиталь и чтобы никаких там закидонов, – приказал командир.
– Есть, тов.кап.
– Вперед, на БТР – и Мохов махнул рукой.
Марата аккуратно, как это было возможно бережно, поместили внутрь боевой машины.
– Как ты? – спросил Расул, увидев, что он открыл глаза.
– Терпимо… бля... ха...
– Хорошо, бродяга. А предчувствия, блин… – вспомнил Расул.
– Не ругайся. – еле слышно из-за шума машины прошептал Марат.
Расул обратился к механику водителю:
– Слышь, давай, спокойно, плавно, без тряски, как на «Мерседесе». Усек? Как будто свою беременную жену везешь…
– Сделаем, – пробурчал механик.
– Ну тогда трогай.
Приблизительно через полчаса БТР проехал бетонированное КПП поле-вого госпиталя.
– Что-то ты медленно ехал. – сделал замечание механу Расул.
– Ну, ты же сам просил без тряски.
– Без тряски, без тряски… Какой без тряски? Как дрова вез! – подначивал Расул.
– Кто там? – спросил ленивого вида санитар.
– Раненый, кто еще? Давай, хватай и не дай бог он застонет, – с угро-жающим видом произнес Расул в адрес санитара. – А что тогда!? – задрался санбрат. – Ладно, ладно я тебе потом расскажу что тогда. – торопил Расул. – А ты мне сейчас расскажи. – Расул встал и сжав кулаки через силу успокоил себя. – Да да...  знаем мы эти ваши... - не унимался санбрат. – Эй ты замолчи а, пока я тебя не успокоил. – прикрикнул на строптивца его же сослуживец. Тот замолчал.
Подошедший, на вид более расторопный, санбрат сразу взялся за дело. Марата занесли внутрь большой палатки. Расула не пустили.
–  Держись, я вечером зайду или завтра утром, хорошо… – крикнул Ра-сул, не уверенный, что Марат его слышит.
Подождав с полчаса и узнав от медбрата, что ранение сложное и, скорее всего, будут оперировать, Расул погрустнел, сел на лавку возле КПП и, вы-тащив из нагрудного кармана сигареты «ява-золотая», закурил.
– Что, в заводском стреляли? – сочувственно спросил рослый сержант, дежурный по КПП.
– Нет, в частном секторе, недалеко отсюда, – ответил Расул.
Говорить ему не хотелось, но он все же спросил:
– А что, хирург волокет?
– А хрен его знает, вроде пока никто не жаловался.
– Не ругайся. – подражая Марату, поправил Расул.
– Не, я говорю, опытный хирург, только вот… – и сержант, хмыкнув, за-молчал.
– Что говоришь? – переспросил Расул.
– Да говорю, сейчас по сто пятьдесят накатят и вперед штопать, резать. Работа, сам понимаешь, нервная…
– Ну, ну, шутишь так, понял тебя. – улыбнулся Расул.
– Не, я серьезно. – подтвердил сержант.
– Что бухают? – удивился Расул.
– А то, только в путь, чтоб руки после вчерашнего не дрожали.
Расул замолчал, еще больше нахмурившись.
– Не может быть?
– Ты не переживай, я пошутил.
– Ты больше так не шути. – предупредил Расул.
– Ну, иногда бывает у них, но редко. Я слышал, одного полкана ранило, так его оперировать, а он видит: хирург никакой, руки с похмелья дрожат, так он в приказном порядке заставил того вмазать сто пятьдесят. Тот в отказ, а полкан ему и говорит: «Слышь, я, хоть и не врач, но не первый день на земле живу и знаю, что значит на сухача по утру, так что, давай, делай дело или я пишу рапорт». Ну, хирургу деваться некуда – принял полстакана, больше не мог: тошнило и вроде как полегчало, заштопал полковника.
– Да, говорил я народу, что пить плохо, скверно и вредно, другое дело травка: курнул и все миру мир. – рассуждал Расул.
– Да что говорить, водка дурной приход дает, а косячок другое дело: при-бивает, успокаивает, только одна беда: выросли мы на водочке, любим ее, родимую, средь снежной России, – с какой то грустью заметил сержант.
– Ничего, скоро мы, мусульмане, вас отучим.– шутливо заметил Расул.
– Не знаю, не знаю, скорее мы вас споим, и гораздо раньше, чем вы нас отучите. – отвечал сержант.
– В каждой шутке есть доля шутки, а что грех таить, вы нас и так уже почти споили, но с другой стороны никто же силком не заставляет и не на-ливает хочется вот и бухаем. – оговорился Расул и, бросив под ноги уже вто-рую подряд выкуренную сигарету, спросил: – Операция обычно сколько длиться – часа два, три?
– Бывает и 5, и 6. Смотря какое ранение и куда.
– В грудь, кажется, ближе к плечу, броник пробило…
– Надо же, броник – значит неглубоко, лишь бы сердце или легкие не за-дело, – рассуждал сержант.
– Слышь, а у вас никто в нашу сторону не едет?
– Нет.
– А ты что, уехать хочешь?
– Да вижу, долгая история. Чтобы время скоротать хотел туда-обратно смотаться, кое-что ему принести. – задумчиво отвечал Расул, понимая, что делает неправильно и по делу должен сидеть и ждать, пока все не закончит-ся.
– А есть что? – загадочно спросил сержант.
– Найдем. – оживился Расул, услышав знакомые интонации в голосе сер-жанта.
– Тогда другое дело. Ты подожди, я сейчас.
Через пятнадцать минут Расул уже ехал на медсанбатовском «УАЗике». Глядя на худого, но с горящим взглядом водителя, Расул предложил:
– Давай заедем сначала в одно местечко.
– Далеко я не могу – законючил водитель.
– Да не дрейфь ты, тут рядом. Не бойся: я за все в ответе. Сержант же не зря тебя со мной отпустил.
– Ну, смотри, как бы чего не стряслось, – предупредил водитель.
– Я что, похож на камикадзе?
– Нет, вроде, на солнечный ветер ты не похож.
– А грамотный ты, однако, – шутил Расул, скомандовав: – Останови здесь. Здесь, здесь, вот возле этого дома.
Расул выскочил из «УАЗика» и, без оглядки открыв дверь, зашел во двор, как к себе домой.
Водитель опасливо осмотрелся, заметив для себя: «Улица как улица, ни-чего особенного, а черт их знает: они же всегда из засады».
Навстречу Расулу вышел хозяин дома.
– Салам Алейкум, – поприветствовал Расул.
– Валейкум, асалам, – ответив рукопожатием хозяин дома.
– А что такой хмурый, Ханпаша?
– Откуда хмурый – нормальный.
– Насвай масвай, не делай. Да, а то мылыц будэт ругат, – шутил Расул.
– Да какой насвай, никогда не делал эту кашу. Она мне в горло попадает.
– Нэ зарэкайс, да. – продолжал Расул.
– А что с тобой: средь бела дня ты приехал?
– А ночью боюс, хулыган, боэвык зарэжэт.
– Вечно ты, слушай, шутишь. Я же тебе не перс, ты так со мной разгова-риваешь.
– А, да, понмаэшь, ты чеченски серезно парэнь или ингушскы, а что такэ-э? – не унимался Расул.
– Да есть кое-какие проблемы. Ты будешь нормально разговаривать? – словно обиделся хозяин.
– А у кого их нет, барат. – и с этими словами Расул вытащил из-за пазухи две лимонки и бросил хозяину.
Тот от неожиданности чуть не выронил.
– На все… – пояснил Расул.
– Понял, ясно… – удаляясь с гранатами в дом, отвечал хозяин.
– Яснее-то некуда, барат, – уже себе под нос произнес Расул, а сам поду-мал: «Вот я уже достал этого чеха: он уже убить меня готов». Взяв без слов пакет с травкой и немного денег, Расул запихнул его за пазуху, а купюры спрятал в карман.
– Ну что, Ханпаша, давай, не болей, возможно, больше не увидимся: дем-бельнусь я, АЛЛАХ даст.
– Что, уже? Можно поздравить тебя, давай, друг, а с травой не балуйся, мой тебе совет. Я сам безбаракатный и ты… А зачем тебе надо – дело-то мо-лодое, а она мозги сушит только в путь. – наставлял Ханпаша.
– А хорошо, барат. Я попрошу за тебя, где надо, все будет нормалек.
И распрощавшись, с хорошим настроением, словно и не было ранения Марата, будто неминуемое приближение дембеля и предстоящая встреча со своей любимой закружили ему голову, и ничто в этом мире уже не могло ис-портить ему настроение.
Сев с разбегу в «УАЗик», Расул скомандовал:
– Поехали, барат– и, хлопнув дверью машины, про себя напевал:
«Если сердце любовью согрето,
И меня ты с надеждою ждешь,
В небольшой фотографии этой,
Дорогие черты ты найдешь».
– Куда сейчас? – спросил водитель, выведя Расула из состояния эйфории.
– Не в обиду, друг, а сейчас заедем в роту и тут же обратно. Хорошо?
– Хорошо-то хорошо, а только могут хватиться машины…
– Ладно, сержант отмажет, а я тебе вот на несколько косячков сыпану, – предложил Расул.
– Да не надо.
– Не скромничай, для хорошего человека не жалко.
– Все равно не надо, – упорно отказывался водитель.
– Ты что, не куришь?
– Нет, и не начинал. – гордо отвечал водитель.
– Ну, ты герой, просто красавчик! – бурно поддержал его Расул. – И хо-рошо, что не куришь: нам больше достанется.
Приехав в расположение своего батальона, Расул попросил водителя по-дождать и, махнув в приветствии парням из караула, побежал до взводной палатки.
– Взвод не вернулся?
Опустошив нычку в деревянном полу и взяв все, что хотел, Расул поду-мал: «Надо сваливать, пока наши не вернулись с задания».
Резко добежав до КПП, Расул крикнул караульному:
– Меня здесь не было, понял.
Караульный кивнул в ответ. Расул, открыв резким движением дверь ма-шины, прыгнул на заднее сидение.
Водитель нажал газу, оставив позади облако пыли.
– Смотри, навстречу БТРы катят, не топи так, а то наши механы, ради прикола, с дороги в кювет лихо выжимают– предупредил Расул водителя, увидев два БТРа с пехотой на борту, ехавших навстречу.
«А где третий?» – подумал Расул.
– Пусть попробуют – прибавляя газу, духарился водитель.
– Смотри, мое дело предупредить.
Проезжая мимо и поравнявшись, Расул прилег на сиденье, прячась от пя-лившегося на «УАЗике» Кулибаба. «Тормознет, не тормознет медсанбатов-ский «УАЗ»? Тогда было бы невесело: мог бы и с дембелем мозги прокомпо-стировать»
С момента, когда они уехали из санбата, прошло около часа. Водитель, ощущая ответственность перед отпустившим его сержантом, ускорился так, что только пыль стояла.
Перед медсанбатом Расул увидел третий БМП.
– Ну что так долго? – спросил по приезду сержант.
– А что там мой друг, все нормалек? – поинтересовался Расул, не отвечая на вопрос сержанта.
– А ты привез то, что обещал?
– Да нет, не было. – как ни в чем не бывало, ответил Расул.
Сержант сразу как-то изменился в лице и стал угрюмым.
– Я тебя спрашиваю, сержант, как там мой друг, а ты все о дури, да о ду-ри.
– А я тебе что, справочное бюро? – недовольно отвечал сержант.
– У, а ты не хорош чалавек. – издевался Расул.
– Ладно, слушай, операцию делать не стали: сложность и риск высокие, поэтому решили его в Моздок везти, а там твой взводный что-то утрясает.
– Мой взводный, Мохов?
– А бог его знает, кто он, старлей.
– На – держи. – неожиданно произнес Расул и сунул сержанту пакетик с анашой.
– Да ты что в открытую-то? – отпрянул сержант.
– А что, у вас суки есть? – удивился Расул, оглядевшись вокруг и нико-го, кроме водителя «УАЗика» и дневального, не приметив. – Ладно, рас-слабься сержант, берешь – бери, а не берешь – я пошел, – безразлично за-метил Расул.
Сержант, понимая, что Расул не шутит, быстро взял пакетик и спрятал запазуху.
Расул молча развернулся и пошел по направлению к той палатке, в кото-рую Марата заносили на операцию.
– Слышь, – крикнул вдогонку сержант. – Он не там, он уже в той, край-ней палатке, и поторопись: скоро.
Расул прервал сержанта подколом:
– Знаю, знаю, Вась, а чаго это ты, не в первой-то Вась.
Тот только махнул рукой.
Расул быстрым шагом проследовал к указанной сержантом палатке. Встав у входа в палатку, он прислушался. Услышав, что кто-то выходит, сделал шаг в сторону.
Из палатки вышли три офицера в белых халатах с ними был старший лей-тенант Мохов. Он посмотрел на Расула. Расул отдал честь.
– Ты где шляешься?
– Да… – замялся Расул.
– Ну хорошо, раз уж ты здесь, иди по-быстрому повидайся с ним – пять минут не больше, – пожадничал Мохов.
– А если десять? – спросил Расул.
– Отставить шутки. Ахмедов в тяжелом состоянии: у него легкое задето.
– Как легкое? – опешил Расул. – У него же возле плеча через броник?
– Вот так, со смещенным центром, – грустно заметил взводный и доба-вил: – Иди, иди поторопись: он в сознании, пока…
Расул скрылся в палатке.
7
ПРОЩАНИЕ
Марат скорбно с лицом цвета наволочки лежал на кровати, стоящей от середины ряда ближе ко входу. Кроме него в палатке был еще один больной и медсестра. Вена его правой руки была соединена с капельницей.
– Салам, – услышал еле слышное  Расул.
– Салам, салам, братуха. Как ты дышишь? – потрогав его лежащую по-верх одеяла руку, спросил Расул.
– Все хорошо, жить, говорят, буду. – еле слышно шептал Марат.
– Вот того черта за тебя мы свинцанули, нафаршировали – теперь в нем полкило свинца точно есть, а в тебе то всего 9 граммов, – сумбурно объяснил Расул.
Марат еле-еле улыбнулся.
– Ты не говори, ты молчи, не трать силы: они тебе еще пригодятся, – про-шептал Расул.
Еле заметная улыбка Марата говорила, что он согласен. Расул оглянулся на копошившуюся в столе медсестру. Расул, подмигивая Марату и хитро улыбаясь, произнес:
– Девушка, а девушка…
Та на секунду замерла, показывая своим видом, что слушает, но говорить Расул должен очень быстро, потому что ей некогда.
– Девушка, вы сильно к моему брату не приставайте, а то он сейчас не в силах, если что, я за него готов помочь вам с пользой для здоровья и для себя провести время.
– Знаете, здесь таких, как вы, хватает...  помощников, – нисколько не сму-тившись, ответила она и снова склонилась над столом.
– А знаете, вы зря так подумали, что я такой, как все. Я не такой, как все. Я даже готов помочь вам безвозмездно поискать что-то в вашем столе, – предложил Расул.
– Хорошо, хорошо, не стоит, – увидев его решимость, заторопилась мед-сестра, резко присев и что-то записывая в журнал.
– Э-э, да, малчит… – подмигнул Расул, глядя на осунувшееся лицо друга. «Всего два месяца знакомы, а как будто всю жизнь… Редко бывает…» – по-думал Расул, пригнулся к Марату и прошептал:
– А тебе что скажу: тебя же в Моздок на вертолете повезут, а я кое-что собрал: свое барахло, деньги, фотки, кое-какие бумаги – все уместилось в сумочке, и Расул показал Марату небольшую брезентовую сумку, похожую на планшет, только меньших размеров. Я почему хочу с тобой отправить, братуха. – объяснял Расул, – там, на постах, говорят, шкурят, а я, ты же зна-ешь, смолчать не смогу. Если меня дербанить начнут, как бы чего не вышло.              Домой я хочу, поэтому отправлю с тобой, чтобы не дай бог… А если у тебя что, ну, пропадет, так ты не переживай – и ладно, а я через неделю-другую откинусь и к тебе в Моздок, в госпиталь. Ну, а если что у меня не срастется, то там адрес в сумке есть – как вылечишься, заезжай по любому обязательно, иначе я сам тебя найду и тогда, сам знаешь, от меня просто так не отдела-ешься, а будешь штрафной водка пить...
Марат сквозь наркотически-обезболенную дрему слушал Расула и строил, как в детстве, фигуры из стульев ножки которых в перевернутом виде были похожи на пальцы которые некоторое время служили ему незаменимой под-сказкой в арифметике. Стулья были для него и машиной, которой он управ-лял, и домом, и танцующей парой. Он брал их за спинку и по очереди накло-нял, переворачивал, раскачивал, затем поднимал, втискивал их меж собой на диван, чтобы освободить пол для убирающейся мамы, которая, включив маг-нитофон, ползала на корточках по квартире с песней «Мы поедем, мы пом-чимся на оленях утром ранним и нечаянно ворвемся прямо в снежную зарю, эх-гей. Ты узнаешь, что напрасно называют север крайним…»
«Где она брала такие древние записи?» – удивлялся Марат, а мама непо-нятно, что делала  лучше: пела, танцевала или мыла пол. А ему было ясно что мыла она нестарательно: не боялась, что кто-то строгий, посмотрев на ее работу, скажет: «Нет, дочка, так не пойдет: ты плохо моешь, ты халтуришь, а вон там, в углу, ты не мыла и оставила пыль и грязь. Надо перемывать.»
А Марат слышал: «…и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю-ю-ю-у-у…» Он передвигался по качающимся, расшатанным из-за времени и ссох-шегося клея стульям до которых никак не доходили Касимовские руки, а его скользя по сиденью из-за предусмотрительно завернутых в полиэтилен си-дений все же удерживали. Он прыгал со стула на стул и исследовал, благо-даря им, второй, седеющий пылью, этаж квартиры. Искусство, подвиг, и дос-тижение – залезть на шифоньер, не напоровшись на гвозди, торчавшие сзади вешалками для маминого халата, всевозможных кофточек и брюк отчима; не забыть заглянуть в кладовку, что под потолком; посидеть на высоком подо-коннике, рядом с большим кустом алоэ, по садистки разрезая непригодной для бритья бритвой «НЕВА» мякоть подушечек пальцев Алоэ, вглядываясь, как выступит прозрачная горькая зелень, на вкус совсем непохожая на бере-зовый или  яблочный сок.
Марат снова вяло улыбнулся и спросил:
– А куда ее положить?
– А вот под подушку. Дэвушка, а подушка вместе с ним полетит?
Девушка пояснила:
– Что вы переживаете? Оставьте сумку, а я ее отправлю вместе с ним.
– Успокоила, дорогая, нет слов…А если он уснет? Ай, если б у меня не было невесты, то женился бы на ней. Э-э-э-э, какие шутки? Точно тебе гово-рю – продолжал Расул, всеми силами стараясь развеселить Марата. Девушка смотрела на Расула, и в ее взгляде промелькнул интерес, но…
В палатку заглянул взводный.
– Ну все, хватит. На весь медсанбат тебя слышно, выходи. – заторопил он.
Расул встал.
– Давай, барат, увидимся, спокойного пути, держись крепко. – и вышел из палатки.
«Яблоки цветут в садах, юность гибнет в сапогах…» – прикалывался де-журный сержант, когда Расул с Моховым проходили мимо.
– Машина есть? – спросил у сержанта взводный.
– Откуда, товарищ старший лейтенант? – удивленно переспросил сер-жант.
– Послушай, сержант, ваш капитан Голенко разрешил.
– Я не знаю: он мне ничего не говорил. И зачем вы свой БМП отпустили?
– Так поэтому и отпустил, что он обещал. Ну что, мне теперь идти его искать? Пошли кого-нибудь, сержант.
– У меня, товарищ старший лейтенант, свободных людей нет. Сами пой-мите – боевое дежурство.
Расул же, не встревая, молчал, слушая перепалку старлея и сержанта. Не то что раньше… Туго бы пришлось сержанту… А сейчас он знал только од-но: скоро конец этому долбизму и, как гласит пословица: «Миру – мир, сол-дату – дембель». В ее правильности Расул не сомневался.
8
ВРЕМЯ
В этот же день Марата отправили вертолетом в Моздок. Он плохо пом-нил, как летел, как его везли, как в спешке готовили к операции, и все время  не мог отделаться от ощущения, что его время замедляет свой темп и почти останавливается перед барьером скорости света, а затем убыстряется так, что в глазах темно от того что все небо перетекло в его часть колбы, а самый любимый человек, от чего то становится палачом и настойчивым голосом заставляет играть на пианино… «Никакой связи – сплошная франшиза… Черт, а что это... И раз, и два… Третьим пальцем, третьим… Ты играй по очереди, и ты… Теперь левая рука. Играй красиво. Раз и, два и... Можешь такое говорить… Вот и правильно все». Затем пауза и все снова: «Марат, где у тебя линия, вторая линия? Найди…» Затем взрыв маминого нетерпения:
– Ты что, снова? Ты хочешь меня сегодня вывести, да? Нажимай сюда, смотри. – и она показывала, потом кричала что-то про чудо в перьях, и что он над ней издевается, и упорно снова и снова…
А он по-детски:
– Я не пойму.
– Что ты опять не поймешь? – и уже устало, почти шепотом: – раз и, два и… На какой линии они находятся?
– После.– отвечал он.
– Никакой не после – между второй и третьей. Показывай на пианино. Левой рукой сыграй… Ой, мама, где мое терпение? Господи, за что мне бог дал такого тупого ребенка? Левая рука, левая… – тишина, и вновь он очнул-ся от ее настойчивого голоса: – Раз и, два и, и…
– Мама не знает, что я ранен, а то бы приехала и, может быть, с Касимом. И зачем я о нем вспомнил? – подумал Марат в момент, когда время как ло-пасти вертолета набирало обороты и все в нем закружилось и его вжало в пол. Гравитация, притяжение Касима, как у черной дыры, даже сильнее…
И Марат уже знал, что время есть ничто иное, как выдумка людей, по-добных Касиму – зловредных и никчемных, которым нечем больше похва-статься, как только тем, что они неукоснительно соблюдают распорядок дня. Время – их козырная карта. Когда после тридцати пяти они обнаруживают в себе зияющие пустоты и заросли чертополоха, тогда страшно пугаются от-крытию, собираются с силами, начинают нервничать, причмокивать языч-ком, требуя соблюдения распорядка, требуя дисциплины и порядка, загоняя тех, у кого масса путешествий и дел, в свои, поминутно расписанные, меро-приятия, и фанатично требуя их неукоснительного соблюдения.
С тех пор, как Касим научил Марата часам, жизнь его изменилась и стала невыносима: она оказалась замкнута в искусственную форму, цепь, схему, но больше всего оно было похоже на одежду из которой он вырос и она была ему не только коротка но и уродовала его представляя как такого детинку в коротких штанишках, время как тесная жмущая ноги обувь, думал он не вписываясь не в какие графики и из за него неожиданно лишившись перво-бытной детской легкости и божественной свободы, словно оставив позади все счастье без остатка, словно за игрой в прятки или догонялки неосмотри-тельно выронив его на одном из крутых поворотов детской жизни, а подоб-рал большой дядя Касим которого он как не старался так и не мог даже в угоду маме назвать папой, а тот как теперь вспоминал Марат вероятно хотел потешить свое чистолюбие, но Марат был рад теперь что тогда его действия соответствовали зову природы, подчиняющегося в большей степени сигна-лам маленького организма. Когда Марат узнал часы, он долго не мог понять, почему раньше все было хорошо и замечательно, а сейчас вдруг стало не-правильно и невовремя. Но как он не старался ему все же пришлось распро-щаться с собственным восприятием, по крайней мере, до того времени, пока он не привык и, став взрослым, сам решал, как ему жить и как распоряжаться своим временем.
«Если я сказал, что ужин в семь – значит ужин в семь и не минутой раньше», – кричал Касим на маму за то, что она покормила сына чуть рань-ше.
А то, что внутренние часы тикают не по его циферблату и что в семь – самый разгар дворового футбола или хоккея, Касиму было судя по всему, все равно.
Гонка началась и посмотреть назад и вперед стало невозможно просто физически. Опоздал на лекцию – пустяк, а для кого то стресс, перегрузки на-растают, поспешил на важную встречу – перегорел до старта, голос задрожал – скомкал выступление, из-за волнения кровь пошла носом и, как следствие, давление. Сердечники в сторону, переходим сверхзвуковой барьер… ку-даааааа… Скорость важна, полет, спешка, гоним лошадей… И потом вжик, старость – Чварк, чвах и нет жизни и нет человека и это еще в лучшем слу-чае, а то и помучится приходится... Или время тянется как резина и липнет жвачкой к штанам… А что собственно я к нему привязался, мама говорила что я родился в пять утра, на рассвете... а то и привязался что для меня важ-нее не то что в пять утра, а то что на рассвете... и представлял укор Касима, что он тут развел демагогию за прошлогодний снег... И лучше ли тягомотина ожидания, чем с интересом пролетевшее в один миг, время? А собственно одинаково, и совершенно параллельно... Стрелки крутятся медленно-быстро… завораживают... раздражают, да пусть хоть в обратную сторону у меня то свои небесные часы...  Тоже постоянно, когда хочешь быстрее – под-гоняешь, а они медлят, а как хочешь тормозить – стремительно летят, а мои всегда под меня идут единственно если у них заводка кончится то кончится и у меня по определению тоже... Рано или поздно, все надоедает, порох конча-ется и, как назло, ровно в 11 часов, 11 минут, 11 февраля.
  И понимаешь, что боишься цифр: цифры подстерегают, вылавливают твое внимание как дети в большой семье. И вот, вьюжный конец долгой зи-мы, авитаминоз, и рука не поднимается шарахнуть по часовой стрелке, по-крутить против часовой стрелки. Жалко и бессмысленно… Мы же почти родственники, прожили всю жизнь бок о бок так неужели... Взять и растоп-тать отдельно взятые часы, нет уж, а ваши, нет уж я знаю все о своих часах и они знают меня насквозь потому что, ах это слишком долгая история, а пус-тые слова типа я знаю, что ничего не изменилось и не изменится даже если по ним проедет асфальтоукладчик или не дай Бог прогремит взрыв и их ото-рвет вместе с чьей то не в чем не виноватой рукой и они встанут или как и миллионы других будут тикать и тогда, все дальше и дальше уводя нас в но-вую эру Водолея. А то что все уже расчерчено и разлиновано, а Марат, еще не начав как следует жить, уже почувствовал смертельную усталость от сис-тем, графиков и расписаний. Все это в прошлом.
      И ему уже давным давно хотелось чего-то бессистемного, он уже не помнил когда точно, а это как ему казалось теперь ему и не нужно, тем более что столько много людей постаралось и его уже почти вытравили как элек-тронную плату, оставив в нем только те дорожки, по которым должен бежать ток судьбы (на его счастье или нет он пока не знал, что измеренный еще до рождения и генерируемый кем-то всесильным). В то же время он только прислушивался к себе и догадывался, что далеко не все в нем вытравили и скорее только применительно к видимой части его айсберга касающееся в основном внешней видимой части  жизни. И где-то дно, что прячется в нас за глубинами, ему было собственно все равно, если только из интереса, хотя он точно знал что оно изобилует образно говоря страшными, огромными, ги-гантскими кальмарами, нападающими в ночи на рыбацкие лодки.
       Кляксообразному нет места в мире четко вычерченных, осознанных поступков и идей; бред сивой кобылы оппонировал он себе же школьнику... нет места незаторможенным речевым участкам и неотключенными двига-тельными центрами. Все это лишнее в новом глобальном порядке… Воз-можно возможно, но не обязательно, онанизм тоже запрещали запрещали чуть ли не как преступление перед собой и перед обществом, а теперь пожа-луйста мастурбируйте, ради здоровья...
Марат встает на стулья и спрыгивает с них мягко как соседская кошка Сильва с подоконника на пол, и дальше бредет по темным ночным комнатам, подходит к радио, крутит ручку. Тишина. Два часа ночи. Только уличные фонари высвечивают в окне прелую после дождя улицу, и старуха -луна держит его своим страховочным тросом, не давая упасть и даря надежду, что Касим ненадолго и скоро вернется отец, рано или поздно все же он найдется. Отец, судя по обрывкам Касимовских пьяных речей, где то там – не плохой, а, скорее, хороший и не слабый, судя по Касимовскому уважительному тону а только подверженный чужому влиянию. Но все равно, за ним целый мир, армия других людей – умных, добрых и справедливых.
Но сейчас перед Маратом только дымчатый круг Луны и он рывками раз-говаривает на ее языке, извлекая из себя бессвязное бормотание тоски по ма-теринской нежности, он отсеченный раньше срока от нее ее же молодой и красивой рукой, и из за этого и не только, а скорее не столько он без мета-морфозы превращающийся в подростка и часто перед сном думающий, по-чему меня никто не любит, я же хочу этого больше всего на свете... 
И ночная ходьба по квартире разбудит кого угодно, но только не пьяного Касима. А мама крепко цепляет и тащит Марата из окна, приговаривая:
– Ух, ух, ох, ох, свят, свят, свят.
Стоит в ночнушке. Марат спит, а у нее сон как рукой сняло.
– Чуть не убился. – рассказывает она утром.
– «Чуть» не считается. – цинично замечает Касим.
– Ага, с третьего этажа… Теперь окно закрою.
– Да ты что, мам, выдумала: лето, жарко. Не может быть. Я совсем ниче-го не помню.
– Ух, лунатик ты, парень. – подначивает Касим.
– Мам, не закрывай окно, а.
– А мне что, прикажешь всю ночь с тобой дежурить?
И Марат старался вспомнить хоть что-то, свои ощущения, но ничего не было: он ничего не помнил, лишь один миг, когда в окне его подхватила ма-ма и он был счастлив, что она хоть на миг оторвалась от Касима. Бабушка -Луна, мамино тепло и больше ничего... ничего.
Очнулся Марат в реанимационном отделении. Через пять дней состояние улучшилось, и его перевели в общую палату. Врач сообщил, что предстоит еще одна операция в московском госпитале. Марат принял сообщение спо-койно, представляя, как на ране нарастает живая сладкая как медицинская материя, как связывается и сплетается в сложнейшие узоры кожного ковра, сшитого живой нитью и невидимой рукой грея изнутри даже в самую тем-ную ночь Марат представлял, что Солнце не ушло за гаризонт, а как яичный желток перетекло в его внутреннее небо согревая его по ночам, а  днем она светит на моем внутреннем ночном небе, ух и хорошо. А тем временем строительные клетки роились как пчелы выстраивая улей по краям его раны: по образу и подобию когда-то неспешно созданного безвестным конструкто-ром.
Марат  спал, стараясь вместе с собой усыпить и боль изредко напоми-навшую о себе. В короткие промежутки бодрствования он замечал давно не-ремонтированные палаты, оголившиеся зубцами посеревшего кирпича, и ки-слородные шланги капельниц на морском дне, через которые он дышит и… Рядом, на краю тумбочки, лежат странные китайские фосфорицырованные электронные часы, безучастные к его отливам и приливам. Они лежат за-стывшие на 13 часах, 13 минутах, 13 апреля – час, когда рука оперирующего его хирурга на секунду дрогнула и он чуть не совершил непоправимое, но молодой ассистент обратил внимание врача, на что тот мрачновато ответил:
– Вижу, вижу… не мандите...  Я за все в ответе, а выше только бог…
8
Через неделю на построении батальона Расулу объявили приказ Минист-ра обороны, подтвержденный приказом командира части о том, что он уво-лен в запас.
Глаза Расула в тот миг вспыхнули радостным огнем он мысленно прыг-нул в небо и там парил секунд десять, а затем уже другим человеком при-землился в строй. Он в тысяче первый раз вспомнил свою Индиру, Марата, родителей, родственников. Что это я, где это я, я еще здесь, я еще в строю... – наигранно удивлялся он. Отовсюду, нарушая строй, тянулись обветренно-мозолистые руки сослуживцев. Каждый непременно хотел потрогать сво-бодного человека, но Расул знал, что настоящая свобода начнется только за пределами боевых действий, а значит – за пределами Чечни.
– А что, Расул, сразу на хату или еще погуляешь? – спрашивали ребята.
– А как получится. Дома тоже по кайфу – лето, море. Отдохну, расслаб-люсь, а дальше видно будет. – объяснял Расул, а сам был как в лихорадке, словно стоял сырой, голый на осеннем моросящем ветру, до конца не веря, что весна и дембель неминуемы как и смерть. И он превозмог все это. Он – свободный человек и может хоть завтра рвануть домой.
9
ДЕМБЕЛЬ
В этот день, девятнадцатого апреля, Расул встал по привычке, около шес-ти  утра, хотя от него уже никто не мог ничего потребовать. У Расула не бы-ло проблем с подъемом, как у Марата или у других бойцов. С раннего детст-ва отец два раза в неделю подымал его ни свет ни заря пасти коров и бараш-ков в стаде… Расул надеялся, что сегодня наконец будет машина, и дембелей увезут в Моздок. Терпение было на исходе.
– Сколько я еще здесь буду сидеть, товарищ командир? – возмущался Ра-сул, завидев комбата.
Кулибаба только загадочно улыбался, не зная, что ответить. Командир казался безобидным флегматичным субъектом, тщательно скрывая в себе мастера спорта по борьбе.
– Как в атаку, так Ахмедов и Магомедов, а как машину – дембеля на большую землю отвезти, так не ваше дело. – кричал вдогонку командиру Ра-сул. – Все, надоело, поеду сам… – не выдержал он и громко пояснил моло-дым – пойду с Султаном договорюсь, может, подкинет до Моздока…
Сказанное во всеуслышание никак не повлияло на командира.
Комбат уже несколько дней не обращал на Расула никакого внимания, не считая его более членом своего подразделения. Расул и раньше не особо подчинялся, а теперь командир хотел, чтобы Расул быстрее уехал, исчез, ис-парился, и не тревожил тех, кто остался, пробуждая в них вредные для служ-бы мысли о доме, о свободе передвижения, о свободной гражданской жиз-ни…
«Для всех лучше, когда демобилизованные в тот же день уезжают, а не спаивают и не подкуривают оставшихся…» – считал комбат.
«Надоело, не хочу больше здесь быть, а хочу. Сила, плюс сила, плюс… нирвану Ивановну хочу…» – рассуждал Расул, не зная, что предпринять, и ходил который день, как цирковая лошадь по кругу, вокруг клумбы, поста-вив себе цель как можно сильнее намозолить глаза командиру. «Да, я хочу быть слабым, например с Индиркой, ну и что? – сам с собой спорил Расул, отвечая на приветствия сослуживцев. – Не хочу, надоело корчить из себя ту-поватого супермена, боюсь еще немного и уже необратимо понравиться и привыкнешь. И хоть не надолго, но никого не заставлять, никому ничего не объяснять обосновывая свои аргументы и отвечая на их претензии болезнен-ным «лоу-киком» по тормозу коммунизма, или маваши, маваши-гири, чтобы быстрее доходило.
И никто не обижался. А он не перебарщивал. «Боевые товарищи, пусть и молодые, зеленые, а перебарщивать нельзя, пули в спину  не боялся, как не-которые»– вспоминал Расул. «Как там Марат? Все сегодня поеду»– твердо решил он и посмотрел в сторону, где недалеко от части жил Султан. «А, жу-лык перэодэтый…» – шутил на него Расул.
– Что, никак? – кричали из курилки, из столовой, – везде, где Расул про-ходил, а он в ответ пожимал плечами.
– А Нирвану Ивановну хочу… – кричал он, увидев комбата. Тот делал вид, что не замечает.
«И действительно, на меня не похоже, что-то я задержался?» – спрашивал себя Расул. И при виде идущего ему на встречу солдата, Расул вскрикнул:
– О, Вася, Вася, как ты мне нужен; Вася, Вася, съел медведя…
Раскрывая объятия, Вася приветствовал Расула.
– Не Вася, а Федя… – заметил Вася.
– Да? А пусть Федя, главное съел же…
– Что собрался?
– А, хватит дорогой, домой хочу, сколько можно долг Родине отдавать…
– Расул, а ты Султану бы за меня замолвил, чтоб он меня по-свойски при-нимал, может что-то, как-то, где-то, травы там, или запчасти какие, ну сам знаешь, что где открутить, сдать, – добра бесхозного валяется – будь здо-ров…
– Нормально, нормально, вот я и говорю, пошли со мной прямо сейчас, возможно я сегодня уеду… – пояснил Расул.
– К Султану? – Вася на секунду растерялся.
– Ну, а я что говорю… – повторил Расул.
Василий оглянулся, словно его кто-то ждал, и махнул рукой, и через ми-нуту они уже шли по дороге. Солнце светило в лицо, заставляя щурится. Служба научила их вперед не загадывать, а Расул и не хотел раньше времени думать, как там его встретят отец, мать, братья, сестры, ну, а самое главное – она.
Душистая весна тирэ Индира пропитывала все его существо и была под-текстом его поступков, даже когда он не вспоминал о ней, девушка все рав-но, интуитивно, влияла на него.
– А не боишься один поехать? – спросил Вася.
– А что ж мне бояться, Васек, мы ж грязь месили, ребят раздолбанных с поля боя выносили, стрелянные, как там, «БОГ не выдаст – свинья не съест», круто э.
Василий заулыбался.
– Крутой ты однако, Расул.– подливая елея, заметил Вася.
– А, круче нэ бывает… – ускорив шаг, ответил Расул и шел вперед, по привычке не замечая холмы, переходящие в горы, а далее в скалистые уще-лья, где и засел злой старец горы, несущий смерть в плодородную долину, несущий ужас с помощью своих молодых и сильных посланников, отчаянно-непримиримых ассасинов воинов-убийц.
Их убийства затмевались еще более страшными убийствами, земля же укрывала, забирая всех: и убийц, и их жертв, безвестные могилы накрывал снег, таял, растекались реки, вырастала новая зеленая трава и яркие цветы, кто-то собирал их и клал на неизвестную могилу, цветы высыхали, и все по-вторялось вновь.
Всходило и заходило солнце, женщины рожали, и вскармливали детей, они росли и видели, как льется и быстро густеет в бездействии кровь, и они еще не знали, что есть большой, огромный мир, мегаполисы, точки опоры глобалистов, города, в которых уживается уйма разного народа, пропитанно-го любовью и ненавистью, с искореженным сознанием, обложенным кучей справок и право устанавливающих документов, людей, спящих во время бодрствования, задумчиво с тоской глядящих на улетающие самолеты и уп-лывающие корабли, на грязно-серую, пыльную рябь реки. Людей, в ужасе трущих глаза бензилбензольными пальцами, попавших в долгий затяжной подъем средь прошлогодней травы, свалявшейся грязной шерстью собаки, гипноз и все это произошло стоило только забыть, лишь на время слова БО-ГА… И растерянно взвизгивая, бегают вокруг озера, вместо того чтобы пе-реплыть, и боятся свалиться с дерева прямо на клыки секачу, поедающему желуди осенней порой, – все это есть там, где нет подрастающих ассасинов, но они есть здесь, в сладких,тягучих и горячих как кровь, аравийских ветрах, разбавленных влажностью доплывающих сюда атлантических циклонов и северных шквалов.
«Иван пришел…» – говорят старцы, про северный ветер, ежась от холода и прячась в плечах бурок. И с ними только еще непримеримее и непримири-мее, упоенные ритуалами дервиши, быть может сами того не ведая разжег-шие пламя и болезненную жажду ритуальной крови…Что Расулу глядя на все это иногда хочется крикнуть – Да дайте же им в конце то концов денег чтобы они насытились и перестали в нас стрелять. - Но ни о чем таком ни Расул, ни Вася сейчас не думали и особо сильно ничего не боялись, все их пики были словно срублены, невидимым дровосеком сидящим внутри и ка-ждый из них кто- то сильнее кто то острее переживая волнение, в один из дней все же продолжая испытывать страх, просто притупились и перестали бояться заранее… а многие перестали бояться и после, считая это бессмыс-ленным и неблагодарным делом...
Минут через двадцать, они подошли к дому Султана. Расул зашел без стука внутрь двора.
– Асалам Алейкум – поприветствовал он парня лет десяти.
Тот растерялся.
– Где пахан? – спросил Расул.
Вася, вытянув гусиную шею, осторожно заглянул во двор, вслед за Расу-лом.
– Как? – спросил мальчик.
– Ну отец, дада твой где?
– А, дада, таама… – мальчик показал на дверь каменного одноэтажного дома и добавил. – Намаз делает…
Через несколько минут появился Султан.
– Вах, – удивленно произнес он, – ты еще не уехал?
– Не пускают же…
– Да-а, дела… Без тебя, говорят, Расул, пушка плоха стрэляют, машин совсэм нэ эдэт, калос не крутыт… А машин точно не едет… – поддержал Султан.
– Слушай, брат Султан, э-э, машин хочу… – продолжал с серьезным ви-дом Расул.
– А Ларису Ивановну? – улыбался Султан.
– И ее тоже, всех хочу, киплю барат… – разошелся Расул.
– Давай чай поставь, – скомандовал Султан сыну.
– Нет, нет! – запротестовал Расул, – какой чай-май, мы не для этого при-шли, Султан, у тебя как машина, на ходу? – Расул сделал паузу. – До Моздо-ка бы…
Султан задумался:
– До Моздока, говоришь? Не знаю, не знаю, путь сам понимаешь, неспо-койный, и никаких денег не захочешь, такую прогулку сделать…
Расул молчал, понимая что настаивать он не может, дело добровольное… И осознав, что Султан отказал, Расул, чтобы сгладить ситуацию и показать, что он не в обиде, похлопал по плечу Васю.
– Вот, Султан, моя смена, если что, с ним вопросы можно по решать, он остается, а я ухожу, ну не сегодня так завтра, не завтра так после завтра, АЛЛАХУ виднее, а кто его знает, вот так поспешишь и людей насмешишь, а то что не стал выдумывать что-то, а так просто отказал, для меня лучше че-стный ответ, это признак взаимного уважения, правильно я говорю, Вась?
– Все точно… – поддержал Василий.
Тем временем, сын принес на подносе, чай.
– Нет, извини, Султан, мы пойдем, может еще кого поймаю, пока еще не поздно…
Но Султан не отпустил, усадив взглядом. Расул, а уж тем более молча-щий Василий, решили не обижать хозяина и принялись чаевничать.
– Сидите, сидите, вот чайканем, а после я что-то придумаю…
И Султан разлил им по второму разу заварку и кипяток… А если б на-оборот, то заварка бы, словно кровь брызнула в воду, и в общем-то ничего особенного, только в ожидании о чем только ни подумаешь… «Домой, до-мой, домой…» – настаивал внутренний голос Расула.
– Есть тут один на улице, он часто едет, денег не знаю сколько берет… – начал Султан и спросил: – А ты в гражданке или в парадке едешь?
– В парадке не хочется, знаешь, гусей дразнить… и добавил: – А ты во-прос, однако, правильный задаешь, на него ответ умный тоже нужен…
– А ты что думаешь, я такой простой чабан, нет, друг, институт за плеча-ми имеется, – в таком же духе отвечал Султан.
Вася, слушая разговор, немного растерялся, и как друг менингита, потус-торонне улыбаясь, усиленно поглощал карамель…
– Иса. – крикнул Султан.
На пороге показался Иса, Султан что-то быстро спросил у него на своем.
– Скажи, я просил, – добавил он на русском. – Сейчас он узнает, – пояс-нил Султан, когда его сын Иса вышел за ворота. – Ну что, Вася, будут дэнги заходи, не стесняйся, – шутил Султан.
– Как скажешь… – отвечал Вася, стараясь подражать Расулу и придать, не свойственную своему голосу, твердость и хрипловатость...
Пришел Иса, что-то сказал отцу. В Расуле затеплилась надежда. Султан, выждав паузу, произнес:
– Собирайся в дорогу парень, через час поедешь, Иса договорился…
Расул чуть не подпрыгнул от радости, крича в душе как мальчишка «Ура!». С трудом сдержав нахлынувшую радость, потрепал Ису по холке. Лицо его посветлело.
 – Ай спасибо, Султан, век не забуду... – обещал Расул.
– Да ладно петь, парень, сейчас выйдешь за порог и забудешь, кто такой Султан был, а уж домой приедешь и вовсе… – немного грустно шутил Сул-тан, провожая их на выход.
– Не, брат, ты не на того нарвался, вот баракатом клянусь…
- Ай не клянись брат, он тебе еще пригодится... - заметил Султан. На вы-ходе их ждал средних лет, худой, смуглолицый, усатый чечен, внешне яв-ляющийся полной противоположностью Султану. Это был водитель Салман, и хотя по его внешнему виду казалось, что он вообще никуда дальше своего порога не выезжал, на самом деле он чаще других выезжал за пределы Чеч-ни.
«Вылитые боевики… не, пожалуй без Расула я сюда не ходок…» – поду-мал Вася про Султана и его соседа. Договорились встретиться через сорок минут на развилке не далеко от части. На том и расстались.
Через полчаса, перед самым отъездом, стоя у коррозирующего 41 Моск-вича, Расул чуть напыщенно прощался с Василием.
– Ну что, Васек, смотри в оба, и помни, кто думает о последствиях, нико-гда не станет героем…
– О, хорошо придумал, но мне-то наоборот, побольше башкой кумекать надо, а то беда…
– Не я, Имам Шамиль так сказал.
– Имам… ясно, еще один твой друг – повторил Василий.
Расул только улыбнулся и выглядел бодрым, но сквозь браваду просле-живалась почти зеркальная хорошо начищенная гладь печали. Салман пото-ропил. Они еще раз обнялись.
– Марату пламенный, салам, – кричал Вася в открытое окно отъезжающе-го «Москвича». И Расул, уже был не рядовой Магомедов, а его величество гражданский человек, гордо смотрящий из иллюминатора межпланетного корабля, и стремительно превращающийся в точку на горизонте, и удаляю-щийся со скоростью восемь километров в секунду, средь цветущих орешни-ков, абрикосов и акаций в межгалактических садах, ракит, делая сквозной, еще не воспетый современниками, прорыв в пусть и прошлое но во всех от-ношениях, красное, спелое небо прошлого и настоящего и будущего – смело представлял Расул.
Расул смотрел на необработанные поля. Какая плодородная, тысячи лет обрабатываемая земля лежит в запустении, а все из-за, того что таит в себе нечто, поразившее людей новым вирусом, новой так называемой не имею-щей иммунитета пандемией, обрушившим на них всю тяжесть заболевания, – нефтяное сумасшествие, в буйной форме, отличающееся приступами кро-вожадности. Ехали молча. Каждый думал о своем. Расул ехал с легким вол-нением.
Первый блокпост миновали спокойно, на втором обошлось проверкой документов. На третьем, одиноко стоявшем на безлюдной трассе, начали шмонать водителя, а Расула позвали внутрь блокпоста. Сидевший на столе, здоровенный омоновец обратился к Расулу:
– Слышь, Ара… Ара, чо ты, дембельнулся? Денюжку-то заработал? Да-вай, знаешь, вот так прямо, ты, я думаю, наслышан, парень неглупый, у нас проезд 100 баксов стоит, не много, но и не мало, плати и вперед, спокойно езжай с чистой совестью…
Расула покоробило от такого обращения.
– Слушайте, я не Ара, меня Расул зовут, а во-вторых, денег у меня нет… – отвечал Расул, а сам думал: «Эта жирняга еще о совести что-то трет, хо-тя...»
– Да ладно, Расул, не в обиду, – с ориентировался толстомордый. – Мы же здесь тоже не за спасибо сидим, мы жизнью среди врагов рискуем. Нас дома семьи ждут, а им кушать хочется, так что отстегни сотню и езжай…
Расул не знал, как им объяснить.
– Послушайте, я скажу, если у меня что и было, так я давно уже отправил с оказией, на вас не рассчитывал…
– А зря, ух ты зря так, грамотный шибко парень, с оказией он отправил, а мы тут по-твоему все с двумя классами коридоров, книжки не читаем, а ваши тылы тут прикрываем, когда вы там оружие чехам пихаете, из которо-го они потом по нам херачат из ближайшей лесополосы, так да, так Ара, это нормально по-твоему? – толстомордый окинул Расула ненавидящим взгля-дом. – Ладно, Расул, последний раз тебе предлагаю, отдай то, что должен и езжай с богом, а иначе задержим машину для досмотра и обязательно, я уж тебе обещаю, что нибудь да найдем, лет так на семь, а может и еще чего хуже, а как ты считаешь, смерть хуже тюрьмы, или, по мне-то вот смерть лучше тюрьмы…– и глаза толстомордого сверкнули недобрым блеском ду-шегуба. Расул нутром чувствовал, что ситуация принимает дурной оборот.
– Парни, ну вот у меня есть пятьсот рублей, и разбежимся… – из послед-них сил стараясь поладить, предложил Расул.
– Нет, ты что-то не понял, я что тебе сказал? – повторил толстомордый.
«Вот…» – подумал Расул.
 – Слушай, командир. – обратился он к толстомордому.
– А кто тебе сказал, что я командир, мы здесь все равны… – ехидно заме-тил он.
– Послушай, я уволился в запас, документы все в порядке, никто не мо-жет меня здесь задерживать, приказ министра обороны… – чеканил Расул, стараясь сдерживаться, но все же местами переходя на повышенный тон.
– А ты не горячись, ара, мы не подчиняемся министру обороны, и ты еще не дома. – злобно заметил толстомордый.
– Еще раз повторяю, я не ара, и дом мой намного ближе отсюда, чем твой. – твердо заметил Расул.
– И что, что ты не ара, а кто? Абрек, или хачик, а может азик, а что будет, если я хочу тебя так называть, что ты сделаешь, ара?
Расул смолчал.
– Вот видишь, молчишь, жадный ты ара, и поэтому я хочу сделать лич-ный досмотр, а вдруг что неположенное везешь. Раздевайся, – приказал тол-стомордый.
Расул криво улыбнулся:
– Ты что, шутишь? Заболел? А точно, ты дури обкурился…
– Нет, я не шучу, а если сам не сможешь, то мы тебе поможем, а то зна-ешь, у нас тут бывает и шальные пули пролетают, а водителя мы можем от-пустить, он с удовольствием уедет, тем более свое он отдал…
– Да я же тебе говорю, что пустой еду, все уже отправил раньше…
– Так мог бы на дорожку и отложить пару сотен зелененьких, отложить на черный день, а, ара, может все же и отложил, или ты так хитер, ара, дума-ешь мы тут лохи залетные, за просто так под пулями ходим из-за любви к…
– Ле-е – начал нервничать Расул.
– Спокойно, спокойно, джигит. – начал подвизгивать толстомордый, и неожиданно взрываясь в апоплексическом припадке, загудел, как перегрев-шийся электромотор, заорал, потно запыхтел, словно набирая жару, и затем сильно, исподтишка ударил Расула прикладом по голове и пнул в пах, и ста-раясь шокировать, заорал, что есть силы.
10
ЛУНАТИК
За лечением и подготовкой к отъезду в Москву Марат на какие-то корот-кие промежутки времени забывал о Расуле и о его вещах. Мысли о пред-стоящей операции незаметно делали свое дело, и Марат скрытно нервничал, расплачиваясь мокрящейся меж пальцев экземой. На досуге он все же решил краешком глаза заглянуть в Расуловскую сумочку. Там он увидел записную книжку со стихами типа «Яблоки цветут в садах, юность гибнет в сапогах», солдатской азбукой (повестка – жизнь дала трещину, отбой – я люблю тебя жизнь, зарядка – казнь на рассвете, каптерка – остров сокровищ, офицеры – слуги дьявола, госпиталь – у Христа за пазухой, обед – пир хищников) и ри-сунками (пиратский череп с пробивающей его насквозь молнией), а также деньги (русские и американские) и несколько аккуратно сложенных в тру-бочку, выцветших листов манускрипта, исписанных арабской вязью. Еще там лежало открывающееся серебряное сердечко. Внутри фотография де-вушки.
«Так вот ты какая, Индира» – Марат пригляделся, но фотография была так мала и представлялась вырезанной из общей. Марат понял, что не смо-жет реально оценить красоту и притягательность Расуловской невесты.
Совершая прогулки до умывальника и обратно, он с каждым днем увели-чивал пройденную дистанцию, желая скорее окрепнуть. От редких наклонов жилы на его шее вздувались, а сам он, вместо того, чтобы краснеть лицом, становился как полотно. В такие моменты он почему-то  вспоминал слова Расула. «С левой ноги обувь не одевай и левой рукой не кушай – только все с правой, а то дороги не будет, а пища не в пользу пойдет: против всевышне-го». – «А зачем, а если я левша?» – спрашивал Марат. – «Если левша, пере-учивайся»– категорично заявлял Расул. – «Но почему, почему, объясни тол-ком?» – «По кочану, ай, баран. Потому что подмываемся левой…» – качал он головой. – «Но не ногой же ? А я думал, это связано с падшим ангелом, сидящим за левым плечом». – «Ну, скажешь?» – удивлялся Расул. На что Марат мысленно отвечал: «Отдыхай уже, фанатик…» И, вспомнив о Расуле, ему стало не по себе от того, что тот что то не появляется, как обещал. «За-гулял? На него не похоже. Не похоже!?»
Листая записную книжку, Марат не решался прочесть записи, боясь об-наружить незнакомого ему Расула, возможно меланхоличного или пылкого и безнадежно влюбленного, ибо, как он догадывался, стихи и короткие записи были посвящены Индире, той самой что спрятана внутри серебряного серд-ца. « Сердечко, это уже, так не похоже на Расула, хотя о вкусах не спорят, – думал Марат. – Она красива, но к ней я не подошел бы. Такие, наверняка, любят ярких, расфуфыренных, с кучей обещаний и иллюзий вместо реально-го или таких голышей с толстым кошельком и повадками пещерного медве-дя. И это наверное правильно если следовать эволюционной теории: самец должен быть ярким и крупным. Инстинкт…даже если бройлер...» «А был Ра-сул бройлером ? Ответ однозначный конечно нет. Если только в бою под Курчалоем, что-то проблеснуло. Но там другое – смертельно опасное и на-стоящее, после которого уже ничего нет» – вспоминал Марат.
В Моздоке Марат общался с соседом по кровати и коллегой по несчастью москвичом по имени Виталий. Все его звали Виталиком из-за какой то Д Ар-таньяновской веселости и простоты в общении. У него было сравнительно с Маратом легкое осколочное ранение в спину. Здороваясь с ним, Марат каж-дый раз вспоминал Касима с его влажными ладонями, только у Касима они были еще и цепкие, а у Виталика мягкие, почти рыхлые. Виталий не ком-плексовал по поводу потеющих ладоней, а, наоборот, демонстративно при-калывался и готовясь протянуть руку для приветствия, предварительно вы-тирал ладонь об халат. В качестве аттракциона он прижимал ладонь к кра-шенной светло серой поверхности стены или подоконника, или покрытого лаком стола и затем резко убирал, и Марат видел медленно исчезающий влажный след пятерни.
– Круговорот воды в природе. – иронизировал Виталик над собой.
«Круговорот души в природе» – относясь с недоверием к рассудку, думал Марат.
Виталик интригуя произнес:
– Это еще что. Вот у меня знакомый, другом бы я его не назвал, ну так, выпивали вместе… – сразу открестился  Виталик. – Так вот, у него вообще ноги безбожно потели, и ладно потели, так они у него еще и воняли за вер-сту, словно он в темном дворе на дерьмо наступил. Он на этой почве, в рас-стройствах, постоянно задувал, так как очередная его девочка, учуяв эту бе-ду, спешила вырваться и без оглядки бежать прочь из его крепких объятий, не принимая никаких объяснений ибо их можно было слушать только в про-тивогазе. Так он, будучи уже 17-летним, оставался безнадежным девствен-ником.
«А что 17 лет?.. – подумал Марат. – В 17 я тоже только раз пробовал…
– Так в пору и отчаяться – продолжал Виталик. – Но не тут то было! То ли у него в крови текла упорная кровь степняков, то ли еще что, но он всяче-ски сопротивлялся и боролся со своими потеющими ногами. Хождение к врачам ничего не дало. Кроме того, он был чрезвычайно застенчив с девуш-ками и не мог убедить их, что вонючие ноги – не самое страшное в жизни и тем более в мужчине, и что подаренная любимым лобковая вошь гораздо страшнее потому что кровит и чешется. Из за этого он раз за разом напивал-ся в хламину и устраивал бывшим пассиям кузькину мать, вероятно, надеясь тем самым, что под его давлением на какое-то время они потеряют осязание как при гриппе. Так вот он хотел заставить их перестать осязать его несча-стье, представляя что если б была у него возможность отомстить он бы всех их связал голыми и заставлял бы по очереди нюхать свои носки, при этом дико хохоча, вот зуб даю он сам мне по пьянее признавался. – изощряясь, глумился в своем описании Виталик, видя, как сверкают и загибаются в улыбке, готовые прыснуть смехом, напомаженные губки медсестры Маши.
         – Так вот, мой бедный друг нашел таки радикальное средство и на-чал засыпать в носки тальк: так ему посоветовал врач или еще кто-то. Не знаю, врать не буду– оправдывался Виталик, намекая, что все остальное – чистейшая правда. – Количество талька, засыпаемого в носки перед очеред-ным свиданием, увеличивалось в разы, так как количество пота зловредным образом увеличивалось прямо пропорционально количеству талька и начи-нало просачиваться в нежные ноздри Ньюорлеанских дев. Я уж не говорю, что бедняга перепробовал все возможные одеколоны, включая культовый тройной, но как только он приходил к очередной возлюбленной и снимал обувь, то обнаруживал, что зловредный тальк сбился в кучку, и его движения по его стряхиванию и разравниванию в итоге ни к чему не приводят, потому что не успевал он пройти по комнате и, мирно усевшись в углу, на диванчи-ке, облегченно вздохнуть, как его звали на кухню пить чай, и бывало, что вот так его погоняют туда сюда, и он уже не успевает расправить свои мешочки вернее сказать носочки с тальком, а если еще пивка, с которого он усиленно потел, а в последнее время и мигом соловел, словно с пол-литры водки, то все понятно.
          В такие моменты, пьяный и счастливый, он забывался и чпокал по комнате, пошлепывая набалдашниками на глазах у изумленной девушки и ее родственников: бух, бух, а потом побыстрее, бух, бух, бух, и после очеред-ного глотка ячменного напитка он уже не стремился побыстрее прошмыг-нуть не замеченным, а шел медленно, вальяжно, в повалочку, а глазки де-вушки, сбившиеся наискось, медленно расширялись и становились похожи на глаза глубоководной рыбки которую резко извлекли на свет Божий. Пред-ставляете картину: Ее губки дергаются в спазме, в желании смеяться сквозь слезы, жалость сменяется омерзением, тут все в кучу и слезы и смех и про-стите расстройство кишечника на подходе, а у него дрожь от желания абсо-лютно везде уже, у него почти уже приступ начинается, он уже ладони от онанизма в кровь стер, они уже дымятся как у гимнаста крутящего солнце на перекладине. И к тому он уже взрослый мальчик, пора бы уже, помучился уже, да поиздержался, глотнул одиночества аж до дрожи, а сколько по пья-нее геев отверг, не желая замутить свой ясный и чистый образ, даже дрался с прилипалами и был занесен ими в черный список, бывало по пьянее он кри-чал – Отстаньте суки я мужик, а не петух Гамбургский... - и ему уже галлю-цинации шли полным ходом, от того ну вот так сильно и страстно он заинте-ресован в ее  теле и вот она, как ему кажется, вот уже рядом, такая теплая, нежная и красивая и он будет обладать ею, он хрипит и пускает слюни… – вытаращив глаза, изображал Виталик. – Гусары, типа, не люди…
      От пива и возбуждения его ноги все больше потели, и вот уже тальк не справлялся, и легкий флер сгнивших от сырости китайских тапочек доле-тел до ее чутких ноздрей, а родители уже незаметно открывают форточки, ну там сквозняк и все такое, пусть мол проветрится и руки мамаши тянуться к стоящему в туалете, на полочке, освежителю воздуха. – При этом Виталик начал дергать своими немаленькими янычарскими ноздрями, выпячивая смугловатые горошины глаз. – И вот, бедная девушка становиться перед вы-бором исход которого очевиден : стать любовницей человека, да что там та-ить почти что монстра из Нотр- Дама, только что без горба, но и это дело по-правимое, в этом случае была бы хоть какая то историческая аналогия, и можно было бы хоть как то оправдаться, но с жутко воняющими ногами ис-тория еще не знала, (но ради чего?) естественный вопрос, или или. Или все же послать все к ядреной фене поставить на себя крест, и нести его, но она решает, все правильно, ну нет уж дорогой хороший, лучше уж поискать кого посвежее.
Медсестра Маша кхыкала, держась за живот. Марат же не мог смеяться, из за боли в ране и к тому же ему стало жалко того парня. Он представил, какого масштаба трагедия постигла этого человека. – Сопьется, как пить дать сопьется. – думал Марат.  На следующий день Виталик услышал по телеви-зору про демобилизовавшегося солдата, который на блокпосту ранил омо-новца и, завладев оружием, скрылся, и затем, как ни в чем не бывало, пере-сказал Марату, которыйсразу  потемнел грозовой тучей догадки.
– Извини, наверное зря я рассказал? – оправдывался Виталик.
– Все нормально, все хорошо… – твердил Марат смущенно, словно его близкого уличили в чем-то предосудительном и сообщили  по секрету, чтобы он на него повлиял. – Имя не говорили? Не Расул случайно? – спросил он.
– Нет – солгал Виталик, понимая, что Марату будет тяжело узнать, что это был Расул.
«А может не он, может кто другой… А где же тогда Расул?» – думал Ма-рат, пожимая плечами.
– Не знаю, смотри сам… – развел руки Виталик.
Еще через неделю, благодаря отцу Виталика, офицеру ФСБ, его и Вита-лика раньше времени решили перевести в Москву, в центральный военный госпиталь МО.
«Скорее бы уж точку поставить…» – думал Марат о предстоящей опера-ции, как о чем-то уже неизбежном.
Перед отъездом Марат вспоминал маму, Касима, и как он, в прямом смысле, спас Касима. Он все помнил, как вчера.
После сырости и духоты затяжного одеяла циклона выглянуло долго-жданное, как будто свежевыкрашенное, солнце и сразу подсушило, стало жарко но не душно, видимая из дома река какое то время парила, а на траве, возле дома, словно дожидаясь милиции, мирно спал пьяница. Соскучившись за несколько дней по яркому небосводу, Марат пил и не мог напиться чисто-го, чистого и на его счастье совсем не хлорированного,голубого неба. Вгля-дываясь в высь, он как и много раз раньше увидел самолет, тянущий за собой белую нить следа и в очередной раз представил его разрывающее гулом не-видимое приближение и не дай Бог крушение, а его то он и боялся и от чего то всей душой желал, совершенно не представляя ничего, а если и представ-ляя то как то по киношному, прямо на его улице как Итальянцы в России или совсем не страшно въехавшим в стену дома, но главное чтобы никто не по-страдал, а пилот и пассажиры совсем, отделались легкими ушибами. Марат глядел в распахнутое на втором этаж коридорное окно, словно еще раз захо-тел зарядится воздухом и простором, открывающимся из него, и забыть на время о темных узких коридорах и высоких потолках их квартиры, гудящей на весь дом, прорванной в подвале, трубе отопления и костях щенков, съе-денных бродягами на пустыре, и мамином ночном храпе, который раздража-ет Касима. В комнате Марата от синевы неба и от его ионизированного све-чения оставалось лишь пару солнечных полосок, и те были сиротливо блед-ны и узки шириной сантиметров пять-шесть и длиной в четверть комнаты. Дома Марату хронически не хватало солнечного света и поэтому он большее время проводил на улице.
Он стоял у подъездного окна еще и потому, что знал: сегодня Касим пришел с работы раньше обычного потому, что собирался вечером в коман-дировку. Оттого что Касим дома, все жизненное пространство квартиры уменьшалось как шагреневая кожа и становилось запретно-напряженным, вонючим, колючим, брезгливым и плохо проходимым. Марат словно попа-дал в темный, дремучий лес, где живет соловей разбойник из которого хоте-лось бежать назад, на улицу, к свету, к играм и сверстникам.
Обычно отчим сидел на стуле, прислоненном к небрежно покрашенной темно-зеленой стене, приклеив свои длинные, липкие ступни ног к противо-положной стене. Если он был выпивший, как в тот день, то приставал к Ма-рату с разными глупостями. «Ну как?» – пьяно спрашивал он. – «Нормаль-но» – обычно отвечал Марат, стараясь на скорости проскользнуть, сложив-шись на корточки, под висячем мостом его ног. Но в тот день Касим не обра-тил на него никакого внимания, а жадно заталкивал в рот полную ложку борща и, сжав в кулаке кусок батона, старался откусить, и если не получа-лось то старался затолкнуть его полностью. Марат увидел на столе опусто-шенную бутылку водки и почесал затылок.
«Бухой… в ауте… Надо на работу к мамке позвонить.» Марат был озабо-чен, как Касим в таком состоянии собирается хотя бы дойти до ж. д. вокзала а не то что ехать в командировку. «Неужели мама опять потащит его на се-бе?» – с этими мыслями Марат прошел к себе в комнату, вытащил из порт-феля дневник и, пробежав взглядом, прикинул по урокам: «Сделаю, сделаю, не надо, а это спишу»– хотя понимал, что списывать позорно. «Но тогда вре-мени для футбола не останется» – оправдывал себя. Читая задание по мате-матике, он понял, что сможет по-быстрому, не в ущерб футболу, решить за-дание, и в этот момент на кухне что-то грохнулось. «Так… Неужели, неуже-ли, вы, газели...  – вырвалось у него, и он осторожно юркнул из своей комна-ты в коридор и увидел отчима, лежащего на полу, словно птенца, выпавшего из гнезда.
– Судя по всему он упал на спину и замер.- Увиденное потрясло Марата. Всегда такой цепкий, худой отчим лежал совершенно пьяный, с набитым хлебным мякишем ртом, и задыхался. Было видно, что еще немного, и он за-дохнется.
Еще мгновение Марат стоял над Касимом, забыв обо всем на свете, кроме как назло мельчешащего перед глазами его прокуренного кулака. «Чем пах-нет?» И в ответ на смятение Марата, перегарно угрожающий ответ: «Кро-вью, кровью… Понял?» Марат никак не мог поверить и понять, что таким образом Касим запугивал его.
«Жизнь прекрасна и не пахнет никакой кровью. Что ему еще надо?» – думал тогда Марат, понимая что сейчас бы наверное согласился с Касимом.
Отчим еще раз беспомощно хлопнул веками, стараясь вздохнуть, но ни-чего не вышло. Марат в панике закрыл уши ладонями и спрятался за кори-дорные шторки, чтобы не дай Бог отчим или еще кто то незримый не заме-тил его бездействия, потом развернулся и пошел в дальнюю комнату, сам не понимая зачем, дошел до подоконника, взглянул в окно, выходящее на вы-сыхающую после грибного дождя улицу и, с амортизировав от подоконника, метнулся обратно, к отчиму, и выскочив из-за штор, перепрыгнул через него, подбежал к комоду, воткнул ноги в кеды, и вылетел прочь из темной ямы прихожей, напоследок, от волнения, хлопнув дверью. Не чувствуя своего те-ла, вцепился в деревянные поручни перил и, сжав их, перевалился телом над лестничным проемом, стал балансировать, не понимая ничего в происходя-щем, и словно аптечные весы, парил на высоте второго этажа. «Вот так и он… А страшно…» На этом слове Марат понял, что делать.
     Забежал обратно, снова прыгнув в зеленую болотную воду стен при-хожей, и, встретившись лицом к лицу с умирающим или уже умершем Ка-симом, он резким движением открыл столовый ящик и, гремя вилками и ложками, нащупав, наконец, контуры вытащил чайную ложку, склонился над отчимом, начал быстро и осторожно выгребать из его рта слипшийся слюнявый мякиш, перекрывший дыхательный проход. Орудуя ложкой как экскаваторным ковшом, гребущим сырую глину, Марат добрался до горла и, вытащив остатки хлебного мякиша, услышал как Касим вздохнул. Больше не медля ни секунды, Марат развернулся и побежал к раковине мыть руки, ложку, все…
Отчим вздохнул, его мимика ожила, а один глаз протек слезой и все так-же был похож на бессмысленно птичий. Касим зашевелился, стараясь на-хмурить брови и повернуться на бок. Марат, не дожидаясь пока Касим оч-нется и начнет приставать, выбежал на улицу играть в спасительный для не-го во всех смыслах футбол,  но это он поймет только попав в армию.
Ночью Марат встал, подошел к двери, нащупал выключатель и включил. Проснувшийся Виталик в удивлении спросил:
– Ты что? Выключай, и ложись спать.
– А ничего, Расула найду и. – ответил Марат и, еще раз включив и вы-ключив свет, тихо пошел к кровати, не открывая глаз, словно видел сквозь слипшиеся от соленых слез детства, веки и словно смотрел сквозь Виталика и знал каждую неровность его дороги, и по которой шел сам, а скорее даже летел над ней вопреки законам тяготения, как Булгаковская Маргарита, так и не понимая зачем Иошуа пожертвовал собой, ради кого пожертвовал? Ради нас неблагодарных и по большей части бескультурных таких например как Касим, зверей и зверушек? Ради кого Господи ты принес его в жертву? И в этот момент что-то лишенное суеты проблескивало в нем, и он из тени оди-ночества всплывал на поверхность, к пробуренной самым главным рыбаком лунке, и к свету морозного дня, отдавая себя без остатка созерцанию внутри  и вокруг, и не находя ничего нового и обретая успокоение, предпочтя лукав-ству формы как ему казалось стабильность и качество содержания, такого лакомого кругляшка материнского соска и пить высасывая его до остатка пресыщаясь молоком сна, до того самого момента как она помажет сосок сначала горчицей, а потом и желчью.
А Виталий потом еще долго не мог уснуть, смотрел в ночное окно, вжи-мая в себя губы и в удивлении дергая бровями, словно продолжал узнавать, что-то новое от полной луны, нависшей над их головами. Утром он, осто-рожно наклонившись к проснувшемуся Марату, прошептал:
– А ты ночью ходил?
Марат также шепотом, улыбаясь нескладной сонной улыбкой, спросил:
– Далеко?
– Расула какого то, искал по палате.
– Да-а, интересно. – задумался Марат.
– Лунатик?
– Со стажем. – подтвердил Марат.
– Ну, ничего, мы этот вопросик расковыряем в Москве, – пообещал Ви-талий.
– Да зачем, ни к чему, безнадежное дело в подсознании ковыряться, – скептически заметил Марат. – Лучше уж что поинтересней: историю про пращуров и их дикие выходки, их ареал обитания и как они из Варяг в Греки за один сезон оборачивались и зачем они заставили нас принять Бога в наши языческие души, только ли ради своей безопасности, от нас же своих под-данных.  – туманно рассуждал Марат.
– Хорошо, история так история. У отца, знаешь, библиотека солидная. Любит он это дело, а я нет, сколько он меня не приучал, а я все дуб дубовиц-кий. Я все больше в Интернете, а родословные, деревья, интриги француз-ского двора. А что за ними прятаться, за предками? Если ты кто есть по жиз-ни, что-то из себя представляешь, то и слава богу, живи и радуйся.
– А ты что, в бога не веришь?
– А я и верю и не верю, но особо пока не осознаю его присутствие. Хотя после ранения что-то показалось.
– Да-а, есть, есть… Иногда уткнувшись в эту муру, забываешь, что тебя в данный момент интересуют только деньги и хорошая телка.
Марат не среагировал, думая что послышалось.
– А я не знаю, может во мне что-то не так, но в подростковом возрасте меня интересовали самолеты и футбол. Непонятно, как их состыковывать. Словом, скорость, реакция, ум, но вот сидели в моем мозгу всякие там Лок-хиды, Юнкерсы, Дугласы, Боинги, транспортники, разведчики, бомбарди-ровщики, Марадонна, Эйсебио, Йохан Круифф, Горинча, Пеле-Орантас де Насименто, Дасаев, Зико, Румениге и так далее, заканчивая составами сбор-ных и лучших европейских клубов – все знал назубок.
– Тебе значит надо было. И что пригодилось? – скептически спросил Ви-талик.
– Нет.
– Да что думаешь, я сам лучше? Одно время от парусных судов фанател: катботы, шлюпы, ял, кеч, бриг, шхуна, бригантина, фрегат, барка, барканти-на, даже мачты помню, фок в носу, грот – центр, бизань последняя на корме. Ну и зачем, спрашивается, они мне. А все раньше, в детстве, наслушался: Москва – порт пяти морей. Круто… – выдохся Виталий, но вздохнув заклю-чил: – Понятно, с тобой тоже все ясно…
– Что тебе понятно? – переспросил Марат.
– Что, что? В связи с занятием историей тайную надежду питаешь: найти древний клад, разбогатеть и затем покупать самых охренительных сосок, и так их, и так... Угадал, а? – загорелся Виталик.
«Угадал. Угадал... и сокровища нибелунгов, золотой город или еще что… Интересно… И правда, неплохая идея-фикс: а лучше вообще не искать, тратя драгоценное время, а найти случайно, ненароком наткнуться, зарыться но-сом в волну, в почву, в следы древних цивилизаций рядом с домом, заняться хазарами, рахдонитами, йогой, кодэксом Бусидо, Тарикатским путем… Но сам пойми чтобы расфасовать только лишь одну тему из этого списка… Це-лой жизни не хватит…» – думал Марат.
А Виталик тоскливо посмотрел на ослепительно крахмально-белую мед-сестру Машу.
– Завтра ту-ту домой – воодушевлено произнес Виталик. – А там отдох-нем, кайфанем. Вот только жаль Машенька-девочка не согретая осталась разочарована она в нас. Ты бы мог…
– Да нет,  пока не по силам. – парировал Марат.
– Да не все ли равно. Прижал, иди сюда родная, но думаю обидится от моего напора. Да и не интересуют их раненые солдаты, врачи, сам понима-ешь, попривычней будут. Хотя солдаты знаешь тоже разные бывают, вот ра-ди двухметрового гренадера она бы расщедрилась, сто процентов. – вещал Виталик, прицениваясь хватило бы его для Маши.
На следующий день Виталий и Марат уезжали. Маша махала из окна ор-динаторской и даже, как показалось Марату, пустила слезу. Виталик и в ва-гоне все хохмил на тему неудовлетворенной Маши.
Марат автоматически, в один голос с Виталиком, произнес:
– Прощай, Кавказ.
Они переглянулись, и поезд тронулся, громыхнув цепной реакцией столкнувшихся вагонов. Сердце Марата заскрипело, словно было встроено одним из вагоном в железнодорожный состав, и заскрежетало при мысли, что Расул где-то в беде, и он ничем не может ему помочь, кроме как пере-дать вещи Индире. При мысли о ней что-то в нем урегулировалось, словно, получив уже максимум напряжения, но наткнувшись на резиновую прослой-ку, погасило бесполезный скрежет и гул.
11
РАССТРЕЛ
План-перехват результатов не дал. Расул, понимая, что кольцо сжимает-ся, решил отпустить водителя, пожелав ему благополучно вернуться домой и посоветовав лучше переждать у родственников, совершенно не представляя, что вечером того же дня его машина подвергнется обстрелу из танкового пу-лемета боевой машины, и тяжело раненый водитель сгорит в машине. Расул, будучи в полном неведении, решил продвигаться пешком, точно не зная ни маршрута, ни своего места нахождения. Расул шел вперед, не выбирая пути, через перелески и поля, обходя дороги, становясь похожим на лесного жите-ля, не зная, куда идет, зачем идет и что с ним будет.
По прошествии трех дней, ближе к вечеру, Расул, сидя под орешником в одной из многочисленных лесополос, был обнаружен людьми в камуфлиро-ванной форме. От апатии и усталости он не оказал сопротивления, да и что он мог противопоставить группе из пяти автоматчиков. По густым черным бородам Расул догадался, кто они. После первых слов он понял, что попал к боевикам. Расул не ждал, что его примут как своего, и, ничего не скрывая, рассказал все, что произошло три дня назад, назвал имя Султана и водителя Салмана, которые смогут подтвердить сказанное. Но чем больше и красно-речивее  рассказывал, тем более темнело и без того непроницаемое, ожесто-ченное лицо командира боевиков.
– Я тебе не верю– коротко произнес он, выслушав Расула и взглянув на стоящих у входа в землянку бойцов, равнодушно и как-то устало, вероятно, специально, чтобы Расул понял, приказал: – Расстрелять.
Расула внутренне тряхнуло и покорежило, словно он попал под взрыв пе-хотной мины, но он никак этого не показал подумав: «Хорошо хоть не заре-зать.» – и молча встал, покорившийся судьбе, и пошел на выход, вслед за стражниками. Расул заметил, что лес как-то стих, все ветра утихли и затаи-лись, словно кто-то могущественный хотел прислушаться к каждому шороху в нем, имея желание ничего не пропустить: ни одного случайного вздоха со-жаления, ни одного грохочущего звука, ни одного слова, мелочи и оттенка происходящего.
Командир же, выходя за Расулом и смотря ему в спину, словно готов был, никуда не отходя, выстрелить ему в затылок, но, видя такое молчаливо-смиренное согласие с приговором, подняв было, все же опустил пистолет.
Расула отвели в неглубокий овраг неподалеку от стоянки. В голову ниче-го не лезло, кроме, по сути, детской мысли: «Индира, тебе не будет за меня стыдно: я ничего не прошу у них, я не боюсь их. Наверное, только миг, толь-ко шаг в пропасть и дальше…полуприкрытые кровяные глаза не промытые чаем».
Расулу одели на голову мешок и прислонили к дереву. Он услышал, что командир что-то читал. «Молитву», – пронеслось у него в мозгу.
– А намаз? – тихо произнес Расул.
В ответ молчание.
– И мешок снимите: дышать трудно. Я хочу посмотреть смерти в лицо. Или боитесь, что на том свете я вас узнаю? А вас и без меня узнают и с вас спросят за то, что вы убили правоверного, – резко, но без злобы предупредил Расул. В ответ он услышал насмешливое- Мешок, это чтоб твои мозги по ле-су не разлетались!- - Понятно!-
Затем наступила пауза. Расулу даже показалось, что в лесу он один, что его оставили, подшутили, разыграли и расстрела не будет, и в этот момент он услышал пару фраз на чеченском. Затем «АЛЛАХУ АКБАР, ТАГБИР…» Расул весь напрягся, представляя всевышнего и затем летящего Архангела  и сквозь него свинцовые пули со смещенным центром, и что есть сил закри-чал:
– АЛЛАХУ АКБАР!
Раздался ураганный огонь, на голову Расула что-то посыпалось, а он все стоял, не понимая жив или мертв. Из преисподней голос командира:
– Пока живи.
12
ПЕСНЯ
Через несколько дней командир по имени Сулейман убедился, что Расул тот, за кого себя выдает. Рассказ Расула полностью подтвердился. Расул медленно и мучительно начал входить в их ряды, будучи тренированным, опытным бойцом, но осознание того, что его ждут дома и ждет Индира, до-водило его душу до исступления. В моменты передышек, когда отряд отды-хал от боевых выходов, Расул думал о доме и все больше об Индире. Он час-то вспоминал море перед бурей – взбурленное, песчаного цвета на грязном, зеленом водорослевом фоне и фиолетово-синее вверху и он с ней, застигну-тые врасплох, сырые от дождя, бегущие по набережной. Свежесть после душного марева, кафе, и дети танцуют лезгинку, мужчины влюблено смот-рят на женщин, кушают жаренное мясо и запивают Рычал су. Индира пре-красна на фоне песочного моря, расстилающегося рядом под ними, бьюще-гося волной о невысокий скальный берег. Они на возвышении.
       Свободные минуты также малы и редки, как сахаринки на дне желез-ной кружки, размешанные ножом в горячем чае, обжигающем руку Расула, а сейчас слушающего, как Наби негромко, с хрипотцой, поет песню про Абре-ка из Надтеречных аулов прошлого века, храбром Хамзате.
Догоняет на крыльях и ловит свою добычу белый ястреб. Он ловит ее и тут же клюет. На резвых ногах своих догоняет и рвет крепкими когтями пе-стрый барс красного зверя.
Оставляет за собой Терек и переправляется на левый берег с храбрыми Гихинскими наездниками смелый Хамзат. Переправился через Терек смелый Хамзат и отправился в Ногайские степи. Захватил он табун белых коней и снова переплыл Терек, перегнал белый табун.
Опасно днем было ехать, да и устали наездники. Остановились они на Шиван-Кули и в лесу скрыли добычу свою.
Скрывши в лесу добычу и товарищей, пошел Хамзат на высокий курган на Черкесской горе и стал смотреть, не идет ли за ним русский отряд. Смот-рит Хамзат и видит: на том месте, где он через Терек переправился, чернеет большая толпа. Как быстро гонит ветер черные тучи, так быстро скакала толпа по его следам. Увидев толпу, он спустился с кургана и сказал товари-щам: «За нами гонятся так шибко, как летит туча, гонимая ветром. Не бой-тесь: будем драться мы как голодные барсы». Еще сказал он им: «Мы теперь перережем угнанный скот и окружим себя им как высоким забором. Если мы это сделаем, то будем в состоянии защитить себя».
На это согласились его товарищи и обрадовались. Зарезали лошадей, за-кололи быков и сделали крепкий завал вокруг себя.
Опять стал говорить Хамзат своим товарищам: «Гихинский наиб, Ах-Верды-Магома, верно, также стоит на горе со своей партией. Услыхавши шум нашей драки с русскими, Магома как воздушная птица прилетит на по-мощь нам». А сказал он для того это, чтобы ободрить товарищей.
Сел Хамзат с своими наездниками за кровавый завал и велел одному из них наблюдать за отрядом. Стоит часовой и пристально смотрит, и видит: впереди толпы скачет всадник – князь Кагерман.
– Какого князя вы люди – он спросил, подскакавши.
Не давши ему никакого ответа, передал караульный вопрос Хамзату:
– Князь Кагерман хочет знать, какого князя мы люди.
Вышел из-за завала смелый Хамзат и подошел к всаднику.
– Что ты хочешь от нас? – так спросил он его.
– Я спросил, какого князя вы люди?
Засмеялся Хамзат.
– Никаких князей мы и знать не хотим. Мы – наездники из Гихов и прие-хали за добычею.
– Не Хамзат ли ты? – спросил Кегерман.
– Да, я Хамзат – отвечал он ему.
– Напрасно же, Хамзат, приезжал ты сюда. Вас догнал теперь русский отряд, догнал и окружил он вас весь. Если у вас не вырастут крылья пере-летной птицы, и не улетите вы вверх, вы не сможете скрыться. Меня прислал русский начальник. Пощадит он вас, если не будете драться.
Отвечал ему на это Хамзат:
– Приехал я сюда, Кагерман, не по бедности. Я приехал сюда, чтобы за-служить смерть газзавата. И сдайся я тебе – надо мной посмеется весь Ги-хинский народ. Как волк, усталый и голодный, хочет скорее добраться до ле-су, как горячий ненасытный конь рвется в чистое поле, так товарищи мои жаждут смертного боя. И не боюсь я тебя, Кагерман, и смеюсь над всем ва-шим отрядом. Наша надежда – на всемогущего БОГА.
И снова сказал Хамзат Кагерману:
– Мы искали всегда добычи и золота, а для такого дня, как нынешний, лучше красивого, черного пороху нет драгоценней добычи.
И опять он сказал:
– Для нынешнего дня золото – не деньги. Для такого дня крымский на-дежный кремень – чистое золото.
Воротился Кагерман к русскому начальнику и сказал ему, что не хочет сдаваться Хамзат. А Хамзат воротился в завал и сел к своим товарищам.
Подошел отряд и стал стрелять. Стрелял и Хамзат со своими наездника-ми.
Стал густой дым от их выстрелов, и сказал Хамзат: «Да погибнет отец этого дня. Такой жаркий день, что на одну лишь тень от наших шашек мы и можем надеяться».
Опять сказал Хамзат: «Какой дым густой, какой мрачный день, лишь один нам свет – ружейные выстрелы».
Опять сказал Хамзат своим товарищам: «В этот день гурии райские смотрят из окон с неба на нас и любуются. Они ссорятся, выбирая из нас се-бе мужа. И тем из нас, кто будет храбрый, каждая пред подругой своей будет хвастаться. А избранного боязливей других она будет совеститься и закроет от него окно, отворотится. Кто из всех будет трус, будет стыдно ему перед богом».
И в душе тогда подумал Хамзат, что настал час его смерти, и что нет им больше надежды.
Высоко в небе увидал он перелетных птиц и сказал он им: «О, воздушные птицы, передайте вы наш последний привет, наш последний поклон гихин-скому наибу Ах-Верды-Магома. Передайте и поклон красавицам, белым де-вушкам, и скажите вы им, что наши крепкие плечи стеной служат теперь для русских пуль, что желали мы по смерти лежать на родном кладбище в Гихах, где бы поплакали над нашей могилой, и пожалел бы народ, но что не дал нам БОГ этой радости: вместо плача сестер будет слышен над нами вой голод-ных волков. А на место толпы родственников соберется стая черных воро-нов. И скажите вы всем, что на Черкесской горе, на земле христиан, с голой шашкой в руках мы лежим мертвые. Наши очи выпьют вороны, наше тело съедят волки жадные.

Песня с жалостным концом, но никто этого не показывал, не реагировал. Сам же Расул плохо понимал язык, и поэтому рядом сидящий Джабраил по-яснял ему смысл песни, как бы оправдывая свою грусть.
Углубясь в моменты и меряя отрезки звуков, Расул, сидящий в двух метрах от костра, ощущал подобие озноба от внутренней духоты, и ему хо-телось идти не по зеленому летнему лесу, а по морозному воздуху, и чтобы по щекам его хлестали не гибкие ветки и ладошки листьев, а, обжигая, бод-рил морозец и радовал искрящийся на солнце снег. Они идут друг за дру-гом, след в след, некоторые в белых маскировочных халатах. И в нем двой-ное чувство радости, похожее на отчаяние – и что в цинке не запаянный, и что зороастрийскими стервятниками не выклеванный, и что живой, еще живой и пока живой, благодаря ей и ВСЕВЫШНЕМУ. Но сейчас только она одна могла найти тропинку в его отожженную, исписанную невидимы-ми чернилами папирусную душу, а ему хотелось просить у нее прощение и перед родителями, за то что не выдержал, не унизился ради встречи с ними, и никто бы не узнал, что упал, а смотреть в глаза смог бы чуть позже, когда все позабылось… А теперь еще больше и еще хуже, ночью, перекрестный огонь. «И слава Богу я не снайпер. Злая шутка – судьбы: метится в тех, с кем раньше воевал, бок о бок. И иметь терпение ждать: минуты как дни, а дни как года…» И когда он шел на задание, ему было все равно на чьей он стороне, ему было все равно – лето, весна, зима, осень, он знал одно: он должен вернуться к ней, и он будет терпеть это обманчивое лицо снега, хо-тя голова плавится в лучах июльского солнца.
        Он не был одинок на влажной траве, пока с ним, в его мечтах, была она, и готов был изрыть тонны ссохшейся земли, чтобы пережить одиноче-ство времени, в которое попал. Расул стремился навстречу теплому ветру, иногда заглядывая в мертвые лица товарищей. Его виски в один миг посе-дели, когда он понял, что грызет ее образ, как голодный человек сухарь, ко-гда думает, что Марат заберет ее у него, и у них родится сын. И тогда он кричал и убивал их в себе, пока приступ ревности не стихал, и он понимал, что все напрасно. Голова его побелела в думах о ней, и он заглушал боль и тоску, пробегая не один километр по горным, лесным тропам, и, резко ос-танавливаясь, смотрел, как лес еще бежит навстречу ему меж падающих снежинок тополиного пуха, и он не хотел больше ничего понимать в этой жизни. Он запутался и плутал, находя себя и ее только там, весной, пус-кающих в весенние ручьи спичинки, и они бежали за ними, теряя их, как и друг друга, где-то в сумерках, подо льдом. И она – весенняя, блестящая, а он, зимний, наблюдал за ней, держа в руке нож и медленно срезая шкурку у яблока, и слагая о ней песню без слов...
13
КРОВНЫЕ УЗЫ
У Алихана было два сына и дочь: старший, Али, и, на два года младше его, Салим, и самая младшая дочь, Шума, живущая с мужем в Москве. В детстве Али, как старший, защищал Салима хотя тот и не просил, и не отста-вал от старшего в дерзости и всячески устранялся от опеки и помощи стар-шего брата. Проводя большую часть своего свободного после школы време-ни на спортивной площадке они в добавок к природной крепости добавили тренированной,  самозабвенно предаваясь игре в футбол, и предпочитая вы-игрывать любой ценой и поэтому когда все же изредка проигрывали матч, то всегда оспаривали поражение, как правило, доводя дело до драки. А случа-лись они часто, и происходили независимо от выигрыша или проигрыша и рассматривались как третий тайм,  либо как послематчевые пенальти…
Стремление любой ценой быть первыми перешло с ними и во взрослую жизнь. Они не умели и не хотели проигрывать, и поэтому, будучи уже взрослыми, в моменты спора становились похожи на маленьких но совсем не безопасных жильдунов, которые, проигрывая, зажимались, краснели, впадали в истерику, чем то похожую на психический припадок. Не желая признать себя побежденными, они упрямо твердили, что они лучшие, го-товые, если надо, и закуситься, а на самом деле их засудили, и победите-лям часто, во избежание побоев, ничего не оставалось, как признать ни-чью, а порой и поражение. Если же они выигрывали, что случалось гораз-до чаще, а в команде они, естественно, были не одни, то утверждали (и все безропотно соглашались), что только благодаря им команда выиграла, и их настойчивость и упорство в навязывании своего мнения вызывали страх у соперников и боязливое уважение у своих. «А, лучше не связываться…» – думали и свои и чужие, что было братьям только на руку. Проигрывая матч, Али, с усмешкой на лице, мог дать сзади по ногам отобравшему мяч сопернику или любому бегущему с мячом противнику, или уже сейчас, во взрослой жизни, сделать резкое замечание повышающему при нем голос коммерсанту и поставить, как он считал, его на место.
       Салим же был чуть менее жесток и чуть более предсказуем, чем старший брат, но чернота в душе присутствовала и у него. И чтобы, не дай бог, похвалить кого-то в сравнении с собой или со своей семьей, похва-лить равного себе или кому-то за что-то сказать спасибо было выше их сил: они боялись принизить себя, они не обязаны, и только так, и никак иначе. Вот снисходительно похлопать, словно пса, прихвостня, человека ниже себя – это пожалуйста, это легко, но равного никогда; если только он сам не выдержит и прогнется перед ними, тогда, может быть... Приблизи-тельно в таком контексте обсуждали их высокомерие и гордость одно-сельчане и многочисленные знакомые. «Откуда в них эта дерзость?» – га-дали сельчане.
Становясь старше, они чуть смягчили свое отношение к миру, понимая, что везде буром не пройдешь, хотя Али долго не мог понизить планку до общего уровня и подавить в себе свербящую жажду агрессии, являющейся, как ему казалось, его мужской сутью. Еще будучи четырнадцатилетним под-ростком, он отличился, сломав руку телефонисту, который не хотел по зако-ну, бесплатно установить телефон их деду, инвалиду войны, живущему в по-селке на окраине города. Телефонист впрямую не отказывался провести те-лефон, но всячески затягивал дело, по-тихому вымогая у деда деньги. Али пришел к нему и как бы шутя предупредил: «Если не поставишь деду теле-фон через два дня, сломаю тебе руку, ты понял?..» – и, прощаясь, улыбнулся своей неотразимой хищной улыбкой. Телефонист же подумал: «кишка у па-цана тонка» – и только смеялся, попивая прохладное янтарное пивко с друзьями и рассказывая им об этом. В назначенный срок пришел молчали-вый Али и без лишних слов провел болевой на руку и тянул, пока в локте те-лефониста не раздался характерный костный хруст… «Сказал, сломаю, – и сломал», – объяснял он озабоченному отцу, смиренно потупившись, чтобы отец не видел садистского смешка в его глазах.
Алихана такое поведение озаботило, но не так сильно, чтобы подымать панику: он знал, откуда у его сыновей зубы растут, и понимал, что бороться с этим не будет – бесполезно. «Лучше уж сразу, при рождении, убить, уто-пить и в первую очередь начать с самого себя, а вот сгладить, завуалировать, смягчить – это в моих силах, чтобы сами поняли, что не все в мире решается физической силой, но многое духом и смелостью…а еще хитростью...»
Раньше успокоился Салим, Али же, занимаясь борьбой, почти до во-семнадцати лет бил всех, кто косо на него смотрел. Позже чуть остепе-нился, но все равно в городе его знали и рядом с ним были начеку. Поя-вились друзья по спорту, но не каждый из них выдерживал его непред-сказуемый характер. Всем своим видом Али показывал, что ему терять нечего, он как бы говорил: вот он я, я и только я, и сзади меня ничего нет, ни родственников, ни денег, я сам по себе, личность… По такому же принципу он подбирал  друзей, которые на первом этапе подвергались оголтелому прессингу с его стороны, не говоря уже о коммерсантах, ко-торых он начал крышевать в семнадцать лет. Новый друг мог получить удар по печени, или в челюсть, или затрещину. И упаси его бог показать боль или страх – это означало только одно: в ближайшее время нападе-ния продолжаться, пока Али со своей фирменной улыбкой не прекратит, убедившись, что крепкий орешек не поддается, или продолжит добивать, пока тот не даст задний ход и не исчезнет с его орбиты, незабывая конеч-но откупиться либо продолжая присылать отступные... вообщем Али умел извлечь выгоду из своего преимущества.
Отношения к отцу, матери, братьям, сестрам у него было трогательно нежное; из уважения к отцу Али не курил, в отличие от Салима, которого он в детстве, поймав за курением, заставил съесть окурок сигареты, но ничего в итоге не добился: Салим был уперт, как осел, и назло все равно курил, пре-кратив лишь на три дня после экзекуции, так как вкус бычка никак не желал выветриваться из его памяти, с каждой новой затяжкой вызывая рвотные по-зывы, но он все же заставил себя курить. «Что у шайтана отсасываешь?» – ранил Али Салима за его дружбу с сигаретой, но тот упорно отмалчивался, зная с детства, что с Али шутки плохи, можно схлопотать, и если заклинит, то не посмотрит, что родной брат. Салим, хоть и был менее крутым, чем Али, уже подростком знал, что не хочет быть никаким юристом, экономи-стом или, не дай бог, менеджером. Он понял, что все эти люди должны рабо-тать на него так же, как они работают на его отца – тихо, усердно и безро-потно, довольствуясь малым и ни в коем случае не позволяя себе своровать у хозяина, потому что за это бывает потом очень больно.
Али, как примерный сын, женился на девушке, предложенной отцом и матерью, Салим же не торопился. «Что-то ты темнишь, раньше у тебя каж-дую неделю новая была, а теперь?» – спрашивал Али. – И теперь также, только еще больше. - Салим предпочитал отмолчаться. «Знаю я твое также : дел наворочаешь, потом нам с отцом разгребай. Лучше сразу скажи; если помощь нужна – помогу» – неожиданно предложил Али. «Да твоя помощь – только кости ломать»– подумал Салим и, ничего не ответив, распрощался с братом.

14
ЭХО
Иосиф по образованию был радиофизиком, хорошо разбирался в компь-ютерах и работал в почтовом ящике, связанном с оборонкой. В недрах этой конторы производили электронные штучки для самолетов, без которых они не могли летать.
Как считал Иосиф, прибыли от продажи этих деталей были огромными. Он видел это по финансовым отчетам, попадавшимся ему на глаза: в силу его невысокой, но очень важной должности в конторе он был зам. главного бухгалтера. Карьерный рост ему не светил, большие деньги пока тоже не до-ходили, и его постоянно мучил вопрос: «До каких пор я здесь сижу?» А си-дел он в конторе, питая надежду, что его наконец приблизят и дадут поуча-ствовать в прибылях, о которых, в связи с закрытостью предприятия, никто не знал и до которых никто не допускался. Он хотел от конторы только од-ного: припасть к кормушке и заиметь со временем, как руководители, плати-новые кредитные карты (или хотя бы золотую), и ради этого он терпел, ус-миряя свою тягу к действиям и честолюбие.
Но в один из жарких летних дней его натура не выдержала, и он решил уйти, поняв наконец, что и сам, без конторы, сможет заработать на хлеб с икрой. И с головой окунулся в зарождающийся рынок ценных бумаг, пони-мая, что ГКО – это то, что ему нужно для достижения успеха. Уже через полтора года он заработал свой первый миллион долларов. Он забыл о кра-савице жене Анне, о дочке Соне, о брате Игоре и целиком окунулся в клони-рование зеленых бумажек. Он был доволен собой. И, увлекшись самолюбо-ванием, он потерял бдительность и привлек к себе внимание тех, кто тоже всегда был в числе первых и желал таковым оставаться. Пути их – парал-лельные – нарушая законы математики, пересеклись: вероятно, у его оппо-нентов пути были не слишком, а точнее, совсем не прямые.
Он вспоминал то время всякий раз, окунаясь в тихие воды водохранили-ща, где он тогда, перед встречей с ними, лежал на воде и смотрел на стригу-щих лучи стрижей. Слепило солнце, и, не в силах смотреть, он прикрывал веки. Так и лежал на воде: без движения, поражаясь звукопроводимости во-ды, и ему казалось, что он слышит голос ангелов и видит их броуновское движение, на самом деле слыша свое дыхание и стук своего сердца, казав-шийся ему эхом чужого, слишком огромного и громкого существа, чтобы быть реальностью.- Быть может это сердце богини утра Авроры. Но ведь нельзя же человека заставить делать то что он не хочет.  - убеждал себя он.
Уплыв недалеко от берега, в бело-теплое, застывшее взглядом все той же Богини Авроры, утро, зная, что под ним глубина девятиэтажки – он почувст-вовал себя маленьким мальчиком; его вдруг охватила паника, ему показа-лось: еще мгновение – и острие, возникшее и пущенное из арбалета бездны, вонзится под лопатку. С первобытным ужасом, жужжащей мухой метав-шимся в нем, вспоминал те моменты жизни, когда  сводило ноги и чуть ли не все тело, и он усиленно погреб к берегу, затем остановился, словно одумался уговаривая себя что так нельзя срываться, нельзя поддаваться панике, коря себя за то что неожиданно для себя как будто вдруг начинал бояться собст-венной тени, и терпел… «Все боятся, на спине страшно, но нужно – уговари-вал он себя, – только одни перебарывают, преодолевают, а другие нет, вот и вся разница». Неспешно гребя, он успокаивался, ощущая приближение бере-га. «У меня нет подобного опыта общения. Вечером встреча с… – он не знал, как их назвать: гангстеры, бандиты, жулики… и обрадовался, что почти не почувствовал волнения при мысли о встрече с ними. – Вот и хорошо, страх перед глубиной подобен страху перед смертью. Ощутив его, я приобрел опыт, повысил свой порог, и теперь  почти не боюсь встретиться с их свире-пыми, непреклонными бусинками взглядов. Единственно – быстрее бы уж…»
И при первом же визуальном контакте он понял, что нарвался на стадо диких гамадрилов, на людоедское племя, и уже был уверен, что эти рес-пектабельные на вид люди, если будет голод, первым делом обгложут кос-ти его детей. Он понял: ему придется соблюдать их ритуалы и строить в первую очередь их империю, делая ее все больше и сильнее, а о своей по-ка придется забыть. На первый взгляд это были милые, сытые люди, но их неистребимая тяга унизить… «Вероятно, они сами росли в унижении, или, скорее, наоборот: они никогда не испытывали унижения» – думал тогда Иосиф. Он понял, что им доставляет удовольствие, когда их боятся. И как они ловко умеют это сделать: провернуть фокус, нашептать внушение, не прибегая к крайним мерам, а только намекая на них. «Вероятно, это в них доминирует, потому что все в них естественно, непридуманно, все шло прямо из них, из их естества, и после того, как очередной строптивец был безжалостно растоптан, они могли его пожалеть. Не только для того, что-бы он не слал в их адрес проклятья, обращаясь к Всевышнему, они приру-чали его. Доходило до того, что он, будучи жертвой, должен был еще и молиться за них и, оставшись на самом деле без куска хлеба, работать на них не покладая рук, от зари до зари» – с отвращением и презрением к се-бе, к ним, ко всему устройству мира вспоминал Иосиф.
А Али с Салимом радовались, смеялись, топали для острастки, сжимая в карманах крепкими пальцами пренебрежительно скомканные карманные деньги. «Язычники, строящие из себя верующих»– думал он, с грустью по-нимая, что они надолго.
И долго еще после той встречи и многих после взгляд Иосифа был похож на тусклое зимнее солнце. У него было ощущение что его облили масляной краской и теперь он никогда от нее не отмоится. И продолжал смотреть на Солнце клеймящее застывшую кожу неба, и замедленно реагирующие, уже не ропщущие зрачки, покрытые снежными бурунами и накрытые летящими женскими платками трубных дымов, наполняющих жизнь матовыми оттен-ками смирения.
15
НОЧНОЙ ВАКУУМ
В выходные дни Иосиф с Салимом, уже больше по привычке, нежели ра-ди интереса, посещали ночные клубы. Иосиф изучил Салима давно и знал о нем почти все, что помогало ему числиться его другом, потому что об ис-кренней дружбе с его стороны не могло быть и речи. «Фарс, фарс, фарс…» – напевал Иосиф. Он прекрасно знал, что Салим всегда говорил больше, чем делал, и никогда не делал больше, чем говорил. Он знал, что Салим в гневе и Салим в радости – это два разных, непохожих и незнакомых друг с другом человека. Время Салима проходило в обещаниях самому себе, близким и ок-ружающим, но выполнять их он тяготился, скорее не из-за непрактичности и непостоянства характера, а чтобы не создавать прецедент, защелкивая на се-бе наручники обязательств. «Я никому не обязан, пусть отдыхают...»
Иосифу иногда казалось, что, обещая направо и налево, Салим не столько оттачивает мастерство красноречивой, правдоподобной, энергичной лжи, сколько провоцирует собеседников на ответные обещания. А ответные посу-лы он не забывал и даже через месяц мог явиться к обещавшему со словами: «А помнишь, ты… я хочу… сделай, как ты сказал…» Посулы Салима, как правило, никогда не оправдывались и никакого продолжения не имели, только безжизненный вакуум разочарований; а если кто посмеет напомнить ему о сказанном, то может и разбудить спящее в недрах урановое лихо…
«Зачем он так много говорит? – в первое время недопонимал Иосиф. – Ему же от них ничего не надо, у него все есть?» А потом понял, что это фи-зиологическая потребность, такая, как кушать, спать, спариваться. Салим хочет быть известным и уважаемым, торжественно-победоносным незави-симо от отца и брата, и за неимением реальных дел и заслуг ему приходится хитрить, гнать волну и появляться в людных местах. К тому же, будучи от природы прижимистым, он никогда не торопился доставать свои деньги, по-тому что не привык и не хотел, как все, платить по счетам. За все платил ли-бо Иосиф, либо еще кто-то из окружения Салима, и это считалось естествен-ным, к этому все привыкли, ведь он был первым в мире кайфа и развлече-ний.
«Достопочтенный, сиятельный, монсеньор… воздух» – называл его Ио-сиф. «Наследственность»– думал Иосиф, глядя на большие мощные ладони Салима, широкие плечи, узкие бедра, покоящиеся на вросших в землю стол-биках ног. А особенно этот жест, свидетельствующий, что Салим хорошо принял. Правой ладонью он бил по скрученной левой, издавая хлопок, по-добный взорвавшемуся под ногой молочному пакету, и повторял так не-сколько раз, особенно когда видел красивую девушку или злился на кого-то, и это означало: «Всех сделаю!»
Длинноногие красавицы любили его, а он делал вид, что отвечает им вза-имностью, и брал их цинично, мощно, без сантиментов, повелевал ими как всемогущий и ласковый правитель, маг-гипнотизер, так, что они, хапнув прилива крови, уже не знали, как быть дальше, потому что ничего подобного раньше в себе не ощущали. «Он поднимает им планку, навязывает свой уро-вень, торжественно и дерзко дарит им новые ощущения, – тоскливо думал Иосиф. – Или, может, наоборот: опускает, сжигает их навсегда, не оставляя надежды на повторение и даря им разочарование…»
«Смутьян, – думал Иосиф, вспоминая свою супругу, уехавшую с дочкой к отцу на Черное море, в Сочи. – Как они там? Скучают, наверное, надо по-звонить… ночью, – надеясь и помня, что звонил жене утром, но под дейст-вием ударной дозы алкоголя ему казалось, что это было давно, и легкая тень сомнения накрывала его, забирая покой. – А что она там сейчас делает? А вдруг тоже вот с таким же, как Салим, чего-то хапает?– и, немного пораз-мыслив и побеждая схватку с собой, отвечал решительным голосом, заглу-шая в глубине себя дрожащий холодок недоверия: – Не-е-т, о-она по-о-орядо-очная!»
Салим менял девчонок легко, и они не обижались, потому что на него нельзя было обидеться… тем более, когда у него было прекрасное настрое-ние. «А вот Индира тебя зацепила» – говорил, заикаясь и притворяясь пья-ным, Иосиф. «Не грузись, Йося, она замучается мне кайф поломать, я и не таких обламывал.» – с грустью в уголках красных бессонных глаз отвечал Салим. И действительно, было ощущение, что Салим никого не чувствовал вокруг. «Или умело делает вид»– гадали не знающие его. «Делает, делает, но лишь на десять процентов, на девяносто же он и есть собственной персоной легализующийся бандито» – подтвердил бы им Иосиф, знающий, что за Са-лимом множество гангстерских эпизодов, начиная с бомбежки фур и закан-чивая похищением сирийского студента.
А Салим, мокнув кончик пятидесятидолларовой сигары в коньяк, ходил по ночному клубу как хозяин, делая вид, что не замечает сгорающие от лю-бопытства глаза девчонок, случайно забредших в клуб. Салим позволял себе многое, и чаще всего реплики в адрес Иосифа или других коммерсантов. «Еся! – кричал он сквозь децибелы музыки, мерно покачиваясь в такт и вре-менами кренясь, словно парусник под порывом ветра. – Я гляжу, ты на телок тратишь больше, чем на меня. Что за фигня, ты…» И Иосиф, понимая, что это шутка, спешил оправдаться, отмахнуться: «Да ладно, хорош…» «Ты так просто не отмажешься, купи-ка нам коньячка, а то в горле пересохло…» – завуалированно приказывал он. И Иосиф шел, считая это в порядке вещей. «Я привык. – думал он. – Но, в конце-то концов, Салим мне как друг. – те-шил он себя кроткой надеждой. – Друзья познаются в беде, а он меня спас, когда дефолт случился. Я в бега ударился, когда понял, что все потерял и думал – убьют, зарежут. Меня тогда все искали, но, слава Богу, он первый нашел и поверил, что сумма испарилась, ГКО рухнуло, государство отказа-лось платить, а перед этим я разошелся не на шутку, в азарт вошел, просил: дайте, дайте еще, дайте еще, просил у Салима, у Алихана, у всех… Вот жад-ность фраера и сгубила, в глазах доллары мерцали, счетчик крутился, а в го-лове мозги застуденели и превратились в пудинг от такого счастья. В десять лямок зеленью, ух, мама, дух захватывало от перспектив. Если б не Салим, защитивший тогда, то Али с Исой Мухуевым закатали бы в асфальт.» – ус-покаивал себя Иосиф, поднося Салиму пятьдесят Хеннеси.
Иосиф обнаруживал в себе нездоровую, как он считал, ревность и даже ненависть, когда с ними в клуб шел кто-то еще, выше Иосифа в шкале влия-ния и близости к Салиму. Особенно он не переваривал спесь и пафос некого Багира, который ходил рядом с Салимом, распираемый от своей значимости. «Мелкий гнус, шевелит своими тараканьими усами. – язвил Иосиф. – Ну по-думаешь, управляющий алихановским банком, имеющий бобла, много больше, чем по нему можно сказать.» – вспоминал Иосиф, радуясь, что сего-дня Багира с ними нет.
– Эх, надо Багиру позвонить, что-то он от коллектива оторвался, опять, наверное, сам по себе кайфует, тихушник, он это любит… – словно читая мысли Иосифа, заявил Салим.
– Смотри, тебе виднее. – недовольно отвечал Иосиф.
– А ты что, против что-то имеешь?
– Да нет…
– Ну тогда иди еще ко-о-оньяка. А ты знаешь, чем белорус от…
– Знаю, знаю-ю… – прервал Иосиф Салима.
– И-и, – протянул Салим. – Белорусы пьют, як конь, а французы коньяк…
– Все знаешь, пора тебя натурализовать… в хвостопады…
– Что? Что?
В клубе гремела музыка. Пока Иосиф, подстраиваясь в такт ритму, ходил за коньяком, Салим исчез. Иосиф постоял и, не находя в зале, среди трясу-щейся в танце молодежи, знакомый силуэт, присел за свободный столик, ощутив прилив усталости, становящейся особенно заметной в одиночестве, когда он на время выпадал из пространства действия магии Салима. «Сейчас он вернется, и усталость испарится, как не бывало, еще и девчонок повезем, даю сто очков. – устало думал Иосиф, устав озираться, и вибрируя вместе с бюстом одной из многочисленных мисс танцпол. Об этом Иосиф не думал, а просто скучал по жене и дочке. Через какое-то время кто-то потрепал его по плечу.
– Вставай, что сидишь? – спросил незнакомый голос, выведя его из со-стояния оцепенения.
– Что, то случилось?
– Пойдем, там Салим с кем-то зацепился…
– Где?
– Внизу, в туалете. Охрана переживает, как бы чего.
Иосиф бегом спустился по лестнице в фойе, дверь туалета была закрыта, нигде не видно кричащего, рычащего или окровавленного Салима, никого не выносят на носилках, тишина. Иосиф успокоился и незаметно вплыл на тер-риторию беззвучного боя. Салим стоял, гордо подняв голову и расправив плечи. Где-то в глубине туалета виднелся окровавленный парень и бьющий его по лицу, нависая сверху, как зубной хирург, явно профессиональный бо-ец.
– Ладно, хватит с него, оставь его, Тажик, оставь этого черта, пусть жи-вет. – командовал Салим, оглянувшись на Иосифа, державшего коньяк.
– Вот это кстати. – произнес Салим, забирая коньяк. – Тажик, давай мах-ни. – произнес Салим, протягивая коньяк запыхавшемуся Тажику.
– Не, я не пью. – отпрянул тот.
– Что, совсем? Ну сейчас пятьдесят грамм можно.
– Нет, извини, брат, у меня режим, соревнования скоро. – оправдывался Тажик.
– Ах да, ты же боксер по плаванию. – пошутил Салим и, не дождавшись ничьей реакции, зло произнес: – Развелось швали разной, только кайф поло-мал.
– А он хоть живой? – не вовремя спросил Иосиф.
– А ты ему иди еще пульс потрогай. Да пусть хоть сдохнет, раз не умеет себя вести в приличном обществе. – произнес Салим. И, демонстративно раз-вернувшись, двинулся на выход из туалета. Иосиф, подстегиваемый интере-сом, заглянул за перегородку, где лежал окровавленный «черт», упомянутый Салимом. Лицо его окровавлено, но унитаз цел. «Не то, что в прошлый раз…» – подумал Иосиф. Все было не так страшно, как могло показаться ви-девшему такую картину впервые. «Будет жить, – решил Иосиф. – И причем без тяжелых последствий, но пробуждение и протрезвление будет тяжелым – долго будет вспоминать, кто его ударил по голове».
За плечом Иосифа раздалось шуршание, и осторожный голос произнес: «Устал парень, все ходил, мотался – домотался, на Салима нарвался». Иосиф оглянулся, увидев одного из охранников. «Да-а-а» – протянул Иосиф и вы-шел. «Скорее, Салим на него нарвался» – думал Иосиф о способности Сали-ма найти торпеду и, тяжело дыша от выпитого, поднимался по лестнице на второй этаж клуба.
– Ну ты где, Паганель? – пошутил спускавшийся в обнимку с мило улы-бающейся высокой девушкой Салим. – Поехали в каморррку папы Карло, дело делать, Диночка прекрасна. – произнес Салим, озарив лицо своей луче-зарной улыбкой.
– Что, одну? – удивленно вылетело из Иосифа.
– А тебе что, батальон подавай? А так – одна на двоих: и Диночке хоро-шо, и нам по кайфу. Правильно я говорю? – спросил он, заглядывая в непро-ницаемое лицо Дины, одарившей его дежурно-любезной улыбкой с легкими признаками мления. – А как мы ее поделим ? – не унимался Иосиф. – Что как, очень просто как всегда тебе верх, а мне низ. - - А…аааа, опытная… – ртутно вздохнул Иосиф. «Он думает, обрадовал меня, – слабо возмутился он. – Отказаться? С ним не пройдет: он пьян и будет упорствовать в своем же-лании угодить мне, но в два смычка, позвольте, сударь, на фиг, на фиг, я ус-тал.»
Через час он лежал на кровати в номере гостиницы «Южная» в тусклом свете ночника, зажмурившись и притворяясь, что сильно пьян. Для правдо-подобия бубнил себе под нос в надежде, что Салим, сжалившись над ним, оставит его в покое.
– Давай, давай, детка, сделай, Йосе хорошо. – и Иосиф услышал испол-ненный фальши женский шепоток:
Я тебя возбуждаю?
А ты что, не видишь? – пьяно отвечал Иосиф.
. Она что-то кричала, стонала и тихо, но как-то остервенело, с завыва-ниями, выкрикивала, но Иосиф уже через несколько минут ничего не слы-шал, а, вытянув губки, словно просил у мамы конфетку, исполнял симфонию художественного храпа, - Хы – Ху, Хы – Ху... Бррррр Усссс Хуууу- полно-стью отдавшись во власть сна, подсвистывал Иосиф.
– Нет, это надо же, я стараюсь, а он так сладко дрыхнет.  – произнесла удивленная Дина. Салим рассмеялся.
16
ВСТРЕЧА
Светло-зеленая майская листва нежилась под легким прикосновением те-плеющего с каждым ясным днем ветра, и Тимуру казалось, что свет, поде-ленный на дольки, проникнет в такой день даже в самые потаенные блинда-жи и землянки, а в его комнату уж тем более. Утренняя гимнастика сделала его тело гибким и легким, как облака, живущие в высоком прозрачном небе.
И чтобы не думать об отъезде Умы, и особенно Исламчика, Тимур решил загрузить свой день под завязку, решив все же пойти на прием в мэрию в ка-честве гостя со стороны друга семьи политика Гаджи Рамазанова, с которым Тимур был заочно знаком. Утром того дня позвонил Алихан и попросил его поприсутствовать на встрече и поприветствовать Гаджи от его имени. Выхо-да не было. Тимур озаботился просьбой Алихана и по причине обязательно-сти в отношении поручений старших, и из уважения конкретно к Алихану. Он нехотя, скрипя всеми фибрами души, но все же собрался, влезая в такой ненавистный ему своей теснотой, выходной костюм, а особенно галстук, представляя, что приблизительно так же затягивается петля на шее само-убийцы, и раскрываются сфинктеры. «Фигурейшен не стандарт, шея корот-кая… Слушай, вах, как они эти галстуки носят?» – злился Тимур, не нравясь себе.
Прием мало интересовал Тимура с точки зрения извлечения выгоды. Его интересовала сама атмосфера приема, которую в результате он хоть и хотел, но познал не полностью, благодаря своей нелюбви в кавычках, к халявному, и отнюдь не дешевому, спиртному, и оказанному уважению знакомому конь-ячнику, с которым он накачался так, что отдельные нюансы вечера  напрочь ускользали от его погорячевшего взгляда. После седьмой рюмки коньяка, Тимур оживился и полностью забыл, что из вежливости необходимо подой-ти к Гаджи Рамазанову, а вместо этого,  с удвоенной силой принялся знако-миться с молодыми, как он в последствии узнал, чиновницами и журналист-ками.  Светский прием, необычная атмосфера фальши и лицемерия, официоз, не спадающий с лица даже в сильном подпитии. Из кинофильмов, книг и га-зет он знал, что попал в мир света и светского великолепия, лоска, фальши и интриг.
Прекрасные дамы и элегантные мужчины плыли по залу с высокими, как небо потолками, и вокруг лики, полные высоких и благородных мыслей. Ти-мур переживал, сможет ли он говорить членораздельно и убедительно после недельного молчания из за ссоры с Умой, вспомнит ли стремительно ме-няющуюся динамику звуков. Коньячнику предстояло вручать заместителю мэра хрустальную саблю с коньяком, а от этого он мандражировал, и в отли-чие от Тимура, совершенно не пьянел.
Тимур несколько раз ловил на себе заинтересованный взгляд Рамазанова. «Подойти, не подойти, подойти. Обязательно, надо – гадал Тимур. – П-поп-по-о-озжи, еще рано.» И все откладывал и переносил момент знакомства. Коньячник неожиданно исчез из поля зрения Тимура и затем также неожи-данно объявился рядом с Рамазановым. «Вот подхалимская ро-ожа. Любят они перед шишками пре-есмы-ыкаться.» – думал Тимур. «Ну и что Рамаза-нов? И что там мэ-э-эр? Подумаешь, такой же из крови и плоти, как и я чело-век, и что в нем такого, один пафос, легенда, сочиненная придворными ру-баистами, а для горца нет выше авторитетов кроме отца, матери и старших братьев и ВСЕВЫШНЕГО», – прозрев от коньяка, рассуждал Тимур.
То, что затем происходило с ним, Тимур отнес к мистическим процессам, прямым ответом ему самого ВСЕВЫШНЕГО и доказательством, что он есть: «Вот он ответил на мою просьбу именно тогда, когда я попросил, и не позже и не раньше» радовался он. И поэтому, вдохновясь, Тимур впервые в своей жизни зафиксировал на бумаге то, что с ним вступили в контакт тонкие ма-терии, коснувшись его своими неровными влажными марлевыми краями в тот вечер, как следствие его настойчивых просьб к высшим силам. И далее, будучи в дурном настроении и опрометчиво проклиная день, когда встретил Киру, он все равно предпочитал перечитывать написанное своей рукой еще и потому, что больше никогда после  не порывался что-то написать, а напи-санное казалось чем-то недостижимым, как уходящая молодость, догадыва-ясь и надеясь, что пишет скорее в психотерапевтических целях.
Он представил ее как пьесу, назвав себя железным человеком с живым сердцем. Ума – жена-мулатка, Кира – прекрасная дама с белым лицом гей-ши, ее подруга Роксана с красным лицом испанки. В пьесе также присутст-вовал Мексиканец – пожиратель времени, брат мулатки, также в пьесе долж-ны были присутствовать карликовые слоники, мифические существа, убла-жающие прекрасную даму с белым лицом Гейши.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Железный человек входит на светский прием и подмечает про себя: «Я на приеме, и что за дело средь вельмож, людей чиновных, здесь стоять, гру-стить. Чему все это может научить? Вот замглавы, все смотрит с умным ви-дом на картину. Поверить не могу, что он творец в душе, как я, и вот, вме-шайся я – ценительство его пропало б сразу, смущенный отошел бы он, не зная, с кем имеет дело, ранг и чин (во мне отсутствие его в глаза бросалось) Пуглив чиновник ныне и заносчив, взятками живет он испокон веков. А вот мои друзья. Друзья ль, не знаю? Встану к ним, пожалуй, а куда еще? Хотят они главе рог изобилия преподнесть. А я здесь, чтоб поприветствовать от Алихана политика и человека, но еще пока не парохода  Рамазанова. И вот я здесь, – задумываясь. – Эка честь! И закрутилась карусель. Бокал мне нали-вают. Чокаемся. Я пить готов, есть настроение, и закусить есть чем, вне вся-ческих похвал рулетик, черная икра, и хмель в душе запел ветрами жарких стран. Они ж все наливают для храбрости себе. – он говорит. – Уж голова хмельная закипит, и ни до друга Алихана мне, ни до чего уж дела нет, коль в танце полыхала моя душа, желая даму сердца лишь найти, чтоб от мулатки отличалась, и чтобы никакого мексиканца за версту. Я не хочу гремучий Молотов-коктейль опять испить.
Чем больше пью коньяк, тем все ясней и проще, без наносного слоя вижу того, кто хочет меня выкачать, и увлекая танцем в паузах, пощечины мне раздавать из слов обидных, выдуманных обвинений, – а все она, мулатка.  А через это, свою никчемность словно плодородность преподнесть, подняться, стоя на плечах моих, и сверху всем показывая пальцем вниз, мол вот он тип, прелюбодей и грешный неудачник… ату его…
Мулатка же во сне, и вторит, повторяя, как будто не осознавая, что сине-вой ночей зимы сквозит в ее словах.
Ах, как обидно чувствовать сомнений соль на ране, которую в бою за хлеб насущный получил, себя не пожалев трудился, все же ради них, чтобы они сказали, что он празден был и в поте хлеб не добывал, за что же мне та-кая благодарность, свои ж копейки что делами и назвать нельзя они за под-виг и за миллионы выдают.  А Мексиканец, он Тэкилы друг, он пожиратель времени и сновидений, при нем ты правду говорить всегда готов, припом-нив, что был честным из честнейших, а для кого-то может быть и все наобо-рот. И что за дело, пусть вино хмельно, и ложной справедливостью полно, как будто на погибель. И вот уж я кружусь, и дама шепчет мне о перспекти-ве.
Прощай, жена-мулатка, что за грусть я вижу за тобой, в тебе, и в мире, ведь ты же так любима мною, ты была и есть, молчание весны, оревуар.
Я знаю, моих терзаний и падений ты не перервешь, хотя могла б, все бы-ло бы тебе по силам. Теперь же я кружусь один, со мною дамы светские, же-на главы подмигивает мне, а та, что я веду, все шепчет про успех, прекрасное ведь ты же вдалеке. Друзья забыты. Их ищет взгляд, но нет, они все испари-лись, узнав, что из железа я, но есть живое сердце. Я ж поспешу и кинусь провожать, и друга Алихана, и сына своего, и с ним жену-мулатку, к которой в страсти роковой в теченье стольких лет сгорал, а нынче, как весна пришла, неблагодарностью за все она мне отплатила, всем недовольная, схватила и держала Мексиканца знамя, а мое оказывается никогда и близко не держала, все притворство и коварство чернооких вдруг предстало.
Да, пусть я беден, пусть я разорен и те, кого спасал я сам не раз, меня предали, но я же не из стали, я всего лишь из фольги, мне б надо и коням моим живой воды испить и отдохнуть, готовясь к переправе, а в воздухе лишь молнии летали, плоды интриг и зависти цунами. Все разносило в щеп-ки к радости его, и вот как будто говорит он: вот смотри, к чему все привело, и как тебе, ну то бишь мне, мои друзья платили, добром ли за добро? Едва ли, они лишь словно крысы с корабля бежали, и что могли таскали, крича в запале: «Мы бедные, но гордые, мы слабаки, но мы трудяги, и это мы тебя, твой бизнес поддержали, прости нас мы устали, честность тяжела.» – наме-кая, что все делали они, а я лишь кровь сосал, капиталист.»
Вдруг все смолкает. Он прижимается к очередной партнерше.
– О пой, сирена, пой.-
И остается лицом к лицу с прекрасной дамой с белым лицом гейши.
– Вы откуда? – восклицает дама тихо. – О, я поражена увидев Вас.
Он в смущенье отвечает, но прочь смущенье, хмель вперед.
– А что я? Впрочем, ладно, хотели б вы со мной друзей моих искать, вер-ней отца? – .
– О да, наверное, об этом я мечтала почти всю жизнь, с мечтою засыпала. – тихо и нереально говорит она.
– Что, что? Я глуховат, когда я пьяный…
И не хочу мулатку провожать, а надо, все в мозгу свербит, а уж тоска вся наперед бежит, но знать мулатке я не дам свое горенье. Она не гейша, высо-ка япона мама, как погибель тянет.
– Ну что, решайтесь?
– Зачем, все решено уже давно, как только вас мы окружали с расспроса-ми о коньяке, тогда я все решила
– Ах да. Не помню, но.
«Глаза ее пылают, еще сильней чем у мулатки, – сравниваю я. – Сомне-нья раздирают. Вот сын, живет во мне внушаемый мулаткой страх. А ладно, все пустяк, гуляем до утра.-
- Какой мужик, Наполеон, хмельной передо мной при Ватерлоо, я чувст-вую, я знаю, получу его…и вот уж рта трилистник заалеет и неминуемо пусть близорукое, но губ с друг другом столкновение, приблизимся по мил-лиметру лицами и вот уж носа – молния его и вот я испытала, счастье.
– Что ж, прошу Вас. – и она торжественно берет его под локоть, и они идут вокруг фонтана.
Чуть позже.
– Я не хочу нескромным быть, но Вас ли небо мне послало, чтобы укра-сить скучный быт.
– Пожалуй, почему бы нет, – заигрывающе. – Вы смело предлагайте, тем более я вами очарована.
Замолкает.
Он размышляет вслух: «Что ж, откладывать нет смысла, такой вот лако-мый кусок, просящий видом аппетитным, чтоб съел его, попробовал чуток. Поэтому ее я отпущу едва ли, такое бы себе я не простил, тем более, пока хмельной и смелости хватает, развязности, мне несвойственной, моря и океаны. Она ж, хоть и крупней меня, но есть в ней красота, и крупных форм объем я не умел ценить всегда, но вот пришел момент, разжечь костер, и сде-лав похотливый вид, атаковать видавших виды гейш, но разве я о ней. Ведь я мужик фольгированый, стучит во мне живое сердце, которому уж не указ пронзительный мулатки вскрик, испуг. Она идет в молчании, как будто на заклание, рабыня, ее имя.
– Хотел бы вам сказать, что я уйду сейчас, есть у меня дела. Вы разреши-те!?
Она вся внимание. Испуг в ее чертах, что не придет он больше. Спешит он успокоить:
– На час, не более. И если вы не прочь, зашел бы я на чай, что будет поч-ти ночью, и в праве вы ответить «нет», а вот мне неловко уговаривать.
– О, что вы, вся горю я. Нет, нет, нет, все хорошо, и буду ждать хоть ут-ром, хоть весь век. – сказала она вслух, а затем про себя: «Ах, знал бы он, насколько он желанен. Была бы моя воля, я б смогла без промедленья, здесь, средь парка вот у этого фонтана.»
Расстаются…
СЦЕНА ВТОРАЯ
Бегом, быстрей. Крики Железного человека из-за кулис. Он вбегает с че-моданами, за ним мулатка с дитем и Мексиканец, спокойно:
– Куда спешить, еще минутка есть, а если нет, то дерну я стоп-кран. Не-гоже так мужчинам суетиться. Этот же болван железный, каким движением сестру любимую очаровал, не знаю и до сих пор смирится не могу, ее люблю я братскою любовью. Пока не появился он, железный остолоп, и все пропа-ло, до этого она ж меня лишь только восхваляла, и я без восхвалений жить не мог, погладит, постирает, денег на дорогу даст, я в рае жил, пока она его же-ной не стала, дурака, колхозника, лоха, простолюдина в одном лице. Сейчас и я женат, но преданность сестры, в жене и не сыскать, жена строптива, а се-стра добра как мать, еще не скажешь ты, она уж угадала. Теперь же все мне вспять, и я делю с ним место в ее сердце. Она ж была слепа, не видя, что он не наш, что он железный, а любовь-то зла. Завязаны ее глаза, на них пелена, пропитана его речами. Чтоб ты заржавел, чурбан железный, сколько я желал, ты с сердцем нежным, баобаб, и пусть здоровы и умны вы, говорят, но мы все ж круче, мы из Рио-Гранде, мы есть мужчины и не умеем нежность мы дарить, мучачос, мачо, мучо – это мы, схватили и с огнем в глазах прижали, в глазах темнеет от желанья, мы слов любви не знаем, порвал бы словно. Сжимает кулаки, смотря на железного человека, улыбается, оголяя мелкие белые зубы на смуглом выжженном солнцем лице.
Мулатка спрашивает мужа:
– А будешь ли скучать по нам с дитем иль позабудешь?
– Конечно же, я сразу позвоню.
«С трудом, но верю почему-то, – говорит про себя, – твоему вранью.
– Ты провожать нас опоздал и это грустно.
– Не стоит вам грустить, я нарублю капусты к вашему приезду. И я же объяснял, что провожал друзей отца.
– Все правильно и все понятно, знаю я.
– Опять слеза, не надо.
Про себя: «Разжалобить желает, рядом мексиканец, его бы постеснялась, в нем же зависть».
– С тяжелым сердцем уезжаю, в надежде, что приедешь ты за нами. – и тихо: – Измены мелкие прощу, но только не влюбляйся, прошу тебя.
Уезжают, смотрят в окно, машут руками. Железный человек, скрипя, то-же машет.
– Спокойно отдыхайте, все будет хорошо– и думает: «Я провожаю вас без сожаленья, мне не на что сейчас и жить, мой бизнес в коме, я никто, ни-что меня зовут, по рельсам я б катался на дрезине, думая, что на коне, и тихо б жил. Цветы весною собирая, продажей их я б занимался, но нет, не то цве-тет в цене, но я же черный лом, не смазанный, к тому же весь поломками об-ременен. А уезжаете и слава богу. Чтоб с вами жить, я должен вновь вдох-нуть в себя свободу юных лет, и незнакомых с неудачами ландшафтов, я вспомню, как все начинал: и гнался не за тем, и не от тех бежал. Вот рядом мексиканец, свою жену и дочь он раньше отправлял на отдых в знойное Эль-Пасо. И сам как иностранец ходит здесь, неприветлив и угрюм, средь блед-нолицых, и нрав его все хуже здесь, чем дома: он замкнут, презрение в его глазах сквозит. Сомбреро не снимает и дома все сидит, мачете точит и в снег, и в дождь. Он регистрироваться не желает, гринго презирая. Милиция со штрафами его достала, а виноват во всем Железный человек, пещерный человек хоть с сердцем, но без мозга.
– Ну прощай.– хотел железный попрощаться.
– А дэньги будут, заходи. – шутил, вскочив он на коня.
И вот они расстались, почти друзьями. И подумал он: «И как бы я к нему ни относился, меня своим присутствием он вдохновил, он близкий человек мне, этот Мексиканец, хоть этого и недопонимает, а в наше время разру-шающихся связей и агрессивных сред ведь ничего нет крепче и желанней локтя иль близкого плеча, что мог бы он подставить и на спине мне винтик подкрутить, и мелочность обид забыв, пред большим, вечным достоянием и ощущением, что пальцы мы одной руки, пусть у меня он и железный…
СЦЕНА ТРЕТЬЯ, НЕДОПИСАННАЯ
Прекрасная дама ждет железного человека, ее окружают слоники.
– О, слоники мои, вы одиночества и вековой тоски друзья, когда я обми-рала, что опять одна. Вы хоботками меня дружно облепляли и подымали в космос в облака. На пик Победы, к самолетов магистралям, как будто в гости все они засобирались, и я их цель любви, и все они во мне, летали. Гостей я фруктами питала, которые вы в хоботках мне принесли, и взмахивая перьями жар-птиц, вы в жаркий полдень остужали, и кончиками задевая, вы нежно щекотали мои сны. До слез смеялась я, увы, неблагодарная, в блаженной ис-томе я кричала, не замечая, когда вы ушли, и так уж много лет подряд. Моя влюбленность в мир все ж вам не помешала меня любить. Вы преданны, как только вы могли, животные, мои. И вот вы, слоники мои, люблю я вас, вы есть со мной, и есть во мне начало, не брать, а взятой быть, раба я. Вот но-вость то, и нашелся искуситель, я знаю он меня возьмет железной хваткой и, скинув все с меня, решительно и не украдкой, навалится тяжелый, он такой и сильный.  Ох, придавит он меня, и сократив приток крови, он неземной мне мир представит, наслажденья. – разглядывая себя в зеркало, обмазывается благовониями. – Пришел бы только. – прихорашивается, трогает волосы. – Титановый ты мой, Наполеон, Железный Лев пустыни, как сбит он плотно, сварен весь на совесть,  хорошая машина… пусть будет «Порше» – закаты-вая глаза, вздрагивает от звонка в дверь. Обмирает и вытягивается в струну.
17
ГУЛЯКА-ВЕТЕР
 С опозданием заметил исчезновение Рамазанова и Гасана, но зная от того же Гасана, что Рамазанов уезжает на поезде в двадцать один тридцать решил, что пойдет провожать. «Какие проблемы, браток?» – спрашивал он у себя, когда гербовый зал начал пустеть. Роксана, наговорившая Тимуру комплиментов, хоть и была рядом, но не грела электрогрелкой его ноющую суставами душу. «Какой у нее сахарный язык. – восхищался он. – Надо же умеет убедить. Значит, я вызываю в ней такие ассоциации. Круто, она, не зная меня и пяти минут, верит в мою звезду, а мне же только этого и надо, я ради чьей то веры в мои силы, горы сверну. Моби Дик, и как она, такая умница, во мне увидела мощнейший потенциал, и большое будущее. Нет, это, вероятно, у женщин врожденное, но не у всех, а только у таких. Вот ей, Роксане, бог дал, мурчит, ластит-ся, и надо же, есть женское предчувствие. Роксаночка, и прямо в точку. Лесть – страшное оружие, а как мне нужно, это доброе слово поддерж-ки! В десятку, как знает, что действительно добьюсь, и добьюсь же, только в том вопрос, каких высот и как, но обязательно, упрусь рогом Ко-зерога и упрямством прошибу.
Тимур вспомнил об отъезжающей на летний отдых жене с ребенком. Его успокаивало, что Ума ехала не одна. Отношения с ней не давали повода рассусоливать и лить слезы по поводу предстоящей двухмесячной разлуки. «Вот только Исламка,он так любил бесится перед сном и я ему разрешал, а она запрещает.» – сжимая хрустнувшие пальцы в кулак, думал он. И снова: подарок судьбы, встретить в такой момент Роксану, с надеждой, что сможет на что-то рассчитывать в отношении ее. Было конечно чувст-во, что ее слова – словно звон крыльев комара и пьяные обещания, но, ка-жется, она трезва. С отъездом первых лиц и важных гостей вечер закончился, и центробежные силы, иссякнув, переместили всех на улицу. С первым вздо-хом вечерней прохлады Тимур заметил явное охлаждение со стороны Рокса-ны, но все равно питая чувство благодарности за ее веру в него, следовал за ней. Белая служебная «Волга» вместила Роксану, Тимура и еще одну да-му, на которую Тимур не обратил внимания но судя по тому что Роксана и шофер с ней поздоровались она была из них.
         Машина под общее молчание тронулась, и Тимур только сейчас ощутил, как тяжел его язык, словно молот на наковальне, или словно бе-жал по песчаной, осыпающейся горке стараясь пробраться за здравым смыс-лом в ставший липко-сладким, мозг. «Ну вот.» – думал он. Легкость испарилась вместе с абсурдом и импровизацией через уши, и еще откуда то, и вдруг понял, что в одиночку будет затруднительно, почти невозможно, провожать Рамазанова.
Тимур помнил себя таким неожиданно глупым, неловким, с трудом вы-говаривающим совершенно очевидные слова прощания, а так, без меткого дротика словечка, она, а тем более Гаджи, его не воспримут, и тем более не запомнят, да и что выдумывать, если разобраться, его предки были такими же чабанами, как и предки Тимура, ну может еще немного разбойниками. Роксана внутренне сжалась, взгляд ее стал острым, обстановка накалялась огнем непредсказуемости, и в тот момент, когда уже молчать стало неприличным, Тимур плеснул чистой, ледяной водицы, на раскаленные добела камни тишины, попросив водителя остановиться в районе железнодорожного вокзала.
– Ну что, пойдем провожать Рамазанова, – озорно улыбаясь, предложил Тимур Роксане, словно и не сомневался в ее согласии, а на самом деле, все же догадываясь какой услышит ответ.
Роксана ожидаемо засомневалась, застыла, понижая громкость и, робко посмотрев куда-то вскользь Тимура, где сидела невидимая, но ощущаемая им попутчица, отетила:
– Извините, мне домой надо. Я не смогу… У меня…
Тимур, подняв брови и округлив глаза, старался показать удивление, но в душе был рад, что отказалась. «Не мой контингент, слишком хит-рая. Да и другого качества посыл, который мне не потянуть – подтвердил догадку Тимур. – Да и зачем мне Рамазанов? Делать нечего за ним бегать. Уехал с Гасаном и флаг ему в руки. Пусть Гасан его и провожа-ет, и коньяком упаивает.
– Не хочешь? – разочарованно спросил Тимур.
– Извини, пожалуйста, домой. – пояснила Роксана.
– Понял, понял, ретируюсь. Было приятно.
И неожиданно.
– А хотите я пойду… – услышал Тимур из-за спины звонкий жен-ский тембр.
«Так, так, это еще кто? Вот это ближе,и теплее. Так вот это мой тембр…» – думал он.
– Если Вы, конечно, не против
Услышанный Тимуром голос звучал уверенно и солидно и принадлежал, явно, не менее развитой и гармоничной, чем Роксана, личности. Тимур обер-нулся и окинув попутчицу взглядом, усомнился:
– Вы?
Держа паузу, оценил ситуацию, представил себя, мечущегося по горо-ду в поисках подружки на лето.
-Отлично! – сбросив груз предстоящего одиночества с плеч и же-лая укорить Роксану, ответил Тимур.
Спутница, изъявившая желание присоединится к проводам Рамазанова, оказалась высокого роста, хорошо сложенная дама с прибалтийскими черта-ми лица.
– Познакомимся? – предложил он.
– Да, конечно, обязательно. – смущенно засуетилась она, ожидая, что он назовет свое имя первым, но он, вероятно, не знакомый с правилами этикета, молчал, любуясь прозрачностью ее холодных северных глаз.
– Кира. – произнесла она.
Тимур вспомнил, что пару раз видел на приеме ее блуждающий, заинтересован-ный взгляд, и вспомнился бокал с красным вином в белой руке.
– Тимур. – представился он. – Сейчас проводим Рамазанова. Вы его знае-те?
– Нет, – улыбнувшись, отвечала Кира.
– Да вы что, я познакомлю. – пообещал Тимур. – Он отличный чело-век и талантливый политик. – не скупился Тимур.
Кира загадочно улыбалась, и эта улыбка сулила Тимуру большие пер-спективы. По ней он понял, что понравился. Они шли к составу, стоящему на первом перроне. Тимур понимал, что Гаджи поедет в СВ, и найдя один из таких вагонов, прямо спросил у растерявшейся проводницы:
– Рамазанов здесь?
– Да. – ответила проводница, не успев сообразить, что, быть может, не стоило об этом говорить первому встречному.
– Пойдем, я познакомлю. – предложил Тимур.
– Да нет, извини, как-то нехорошо. Вы идите, а я вас здесь подожду. – смущенно отвечала Кира, продолжая мило,улыбаться.
А Тимур подумал, как бы Ума удивилась, увидев его здесь с девушкой, когда он должен быть дома, чтобы через час проводить с этого же во-кзала ее и Исламку.
– Хорошо, подожди, пожалуйста, здесь, я счастливого пути пожелаю, салам кину и вернусь.
– Хорошо, хорошо. – восхищенно замотала головой Кира.
«Да, друг, чего ты только не сделаешь, чтобы поразить и восхитить.» – и Тимур смело взлетел в вагон.
Гаджи Рамазанов уже расслабился и мирно лежал, почитывая газету. Ря-дом сидела его немолодая попутчица. «Старовата» – подумал Тимур и, ре-шительно протянув руку, приветствовал:
– Асалам алейкум.
– Валейкум салам.– словно солдат по тревоге подскочил Гаджи.
–- Желаю тебе счастливого пути, Гаджи, и извини, что не уделил должного внимания на приеме. – выпалил Тимур, совершенно забыв о Али-хане.
– Спасибо, хорошо, спасибо.
И Тимур, наклонившись к нему, зачем то тихо сказал:
– Все нормально, Гаджи, она клюнула, она у меня на крючке, мы ее по-имеем. – и заметив, как переменился в лице удивленный Гаджи,  выпалил «Нух Битайги», и ушел.
Также как встретились, также неожиданно и расстались, легко и не-принужденно. Тимур спрыгнул на перрон, так и не вспомнив про привет пе-реданный Рамазанову Алиханом. «Вот Гаджи озаботился, ничего, теперь счет один-один, и нечего своих преданных сторонников, на коньяч-ников менять.» –смеялся в душе Тимур, понимая, что с коньячниками ему и сыт-нее, и спокойнее будет, чем с такими как он. Гаджи не знал, что думать, со-ображая, «Вот баламут» не зная, что Тимур иногда по пьянке может ин-триговать, также как и он сам в молодости любил вспылить.
Кира ждала. В ней плескалось сладостное нетерпение. Но, не успев встре-тится, он поспешил расстаться, обещая ровно через полтора часа вер-нуться, элегантно взяв номер ее домашнего телефона, написанный ею на обрывке газеты. Через два часа, проводив семью, он на-шел ее дом поднялся в лифте на пятый этаж и позвонил в дверь. Открыла смущенная, в домашнем халате, и он сразу обнару-жил в себе способности к танго, а ее в своих объятиях посреди спальни, в главной роли спектакля. У нее захватило дух от мысли, что он через мгно-вение узнает, что под халатом ничего кроме ее наготы нет.
Под стук колес и скрежет вагонов Ума, с отсутствием всякого предчувст-вия, уговаривала не желавшего спать Исламку. «Впереди двое суток. – напряженно думала она, стараясь не думать о Тимуре, чтобы лишний раз не злиться на его опоздание перед отъездом, и, наконец, честно себе при-знаться, что ей почти все равно: – Где то шлялся, гуляка-ветер.-
18
АЭЛИТА
После встречи с Тимуром Кира перестала замечать, как змейки дождя осенним одиночеством ползут по окну. На следующий день и каждый день, сгорая пересохшим от волнения горлом, она в ожидании его прихода, не терпеливо кружила по комнате, почти не отрываясь от единственного окна. На второй день знакомства она ждала, стоя в охапку с велосипедами, у продовольственного магазина «Копейка» в пред-вкушении прогулки. Он пришел, как и договаривались, ми-нута в минуту, и они без лишних слов сели, крутанули педали и поехали по улицам. Он ехал, медленно приноравливаясь к рулю и педалям, ехал вторым номером, вслед, ловко минующей дворы и оживленные улицы. Миновав въезд в парк, они, наездниками вздрагивающих на кочках двухколесных лошадок, подъехали к берегу маленького паркового озера. Ни о чем не разговаривая, словно у них еще не было в багаже мышеч-ной памяти, общей ночи, и они только что познакомились и приглядываются к зубам, к друг друга, словно в одном лице были и лошадьми, и покупателя-ми. Желание не страдать пунцоволикой отдышкой одиночества скрепило их давно уже нечистые листы и сшило невидимой саморассасывающейся хи-рургической нитью, и дальше несло в заоблачные дали, навстречу марсиан-ской Аэлите, подальше, от насущных проблем. Она вытащила из па-кета небольшое узорчатое покрывало и расстелила поверх заросшего клоч-ками травы песчаного пляжа. Рядом, метрах в десяти, на лотке, Тимур при-купил по бутылке пива и фисташки, без удивления замечая, что Кира не сво-дит с него глаз: «Влюбилась? Осторожней, я женатый краб и у меня есть ре-бенок. А если я сейчас ей скажу – она уйдет, и вернуть я ее не смогу и не бу-ду – я не из тех, кто может, а скорее хочет, кого-то вернуть. Я знаю, что могу незаметно подавлять, а поэтому никого не удерживаю насильно. Скажу зав-тра, послезавтра, после, после, когда нибудь. Да какая вообще разница?» Ки-ра смотрела прямо в лицо, а Тимур, подыгрывая, смущаясь ее навязчивой пристальности, недоверчиво косился на стайки подростков. Разговор не кле-ился, но после бутылочки пива начали появляться общие темы, и Кира осто-рожно рассказала про помощницу Рамазанова.
– Она такая надменная дама. Мне пришлось с ней пообщаться. Говорят, доходит до того, что она заставляет помощника чистить свою одежду и обувь и вообще она перебежчица: где выгодно, туда и бежит, любит власть. А кто ж ее не любит? – выдав свои устремления, хихикнула Кира и, сразу замерев, глотнула пива. – Она очень-очень высокого о себе мнения.
Тимур улыбнулся, уловив в Кириных словах нотки личной неприязни и понимая, что ей удалось вызвать и в нем неприязнь к помощнице Рамазанова и зародить сомнение в самом Рамазанове. «Раз у него такая помощница, злая-презлая помещица, то, возможно, и он недалеко ушел, несчастный че-ловек, раб сомнительных компромиссов в мире профессиональных лжецов. Хотя несчастным его трудно назвать, он просто светится от счастья. Ай, го-рец! Ай, чабан! Как скакнул, как прыгнул! Бихинчи…» – думал Тимур, до-пивая прохладное пиво и вытягивая подбородок в стремлении придать себе благородства, как ему показалось, необходимого от него, Кире. «Она удив-лена и любуется, вычисляя своим логически-прагматическим умом, откуда я такой взялся, а сама недооценивает себя, считая, откуда ей такое везение.
         Не знает главного – ничего не знает, большая-маленькая девочка. И как это в ней уживается с журналистикой, переросток? Но я ей скажу» – твердо решил Тимур и ощутил тяжкий груз своей роковой и все больше му-чительной для него в последнее время, любви к Уме. «Она въелась в меня, она не отпустит меня, она – золотая лихорадка, а я больной. А полюбить Ки-ру трудно, но можно, хотя реактивы лить и на язык пробовать, химичить, внутренний реостат крутить, чтоб молния сверкнула, нестрашно, потому что пока слабо сверкает, не страшно. Расслабься: любви скорее всего не будет. И не вопрос: смогу или нет. Не случилось. Да пусть она будет хоть цветущим кактусом в каньоне Аламо, да хоть малиновым турмалином и ролью в блок-бастере за миллион долларов. Легко сжать поролоновую сметанную грудь в ладони. Пожалуйста. Но забыть на ее перламутровом фоне, что ты сам есть, не суждено. О, БОЖЕ, и это лучше, лучше, лучше. Кармическая сила, я буду любить только ее тело, как хорошо и только тело, а через него и » – он заду-мался, но понять что еще будет любить так и не смог, поэтому взглянул в небо, и его больше ничего не заинтересовало. Он был тяжел и счастлив, по-вторяя: «Небо – мужчина, Земля – женщина». Велопрогулка закончилась в ее, на удивление мягкой и нескрипучей, кровати. Вечером, сидя перед теле-визором, он сообщил ей, что женат и имеет ребенка. Она побледнела всеми щетинками, хрустнула надломившимся настом, и под красный свет семафора у нее перехватило дыхание, словно она застряла перед поездом, на путях, и было видно, что ее мотнуло в сторону и перегнуло невидимое ребро жестко-сти корабельного борта так, что он напрягся в опасении за нее, и в желании вытянуться во чтобы то не стало, перехватить ее падение на скользкий и беспощадно жесткий пол. В уголках ее глаз заблестели бриллиантовые сле-зы, но, на его радость, она оценила его изначальный порыв, а поэтому разма-хивания руками и глотания воздуха ртом не произошло, а закончилось все балансированием в плену у гололедицы. Кира решительно взяла себя в руки, после бледности полыхнула искрами и, взмахнув крылом, плавно ушла в ванну. Он остался ждать ее решения, понимая, что в данной ситуации все целиком и полностью зависит от нее. Она вышла через какое-то непродол-жительное время и спокойно пояснила:
– Я на роль жены не претендую. А если ты не против, то мы могли бы ос-таться любовниками и друзьями. – так даже лучше: свобода, без ответствен-ности.
– Согласен. – ответил он, пожав плечами, как на ничего не решающем партийном собрании, и, допив живительный плантационный чай, несмотря на ее уговоры, засобирался домой.
Тимур удивлялся себе, а особенно способности и пластичности Киры мимикрировать в постели, превращаясь в его объятиях из огромного белого облака в удобный силиконовый трансформер, чья чугунная тень странным образом напоминала бесшерстную кошку «сфинкс», за убийство которой в древнем Египте ему грозила бы смерть. Она же радовалась, что ландыши ее надежды распустятся и он, уйдя от нее вечером или ночью, все же вернется к ней утром либо на закате дня, самое позднее следующим вечером. «Я ему нужна, а как он мне нужен, если б он знал, пигмалион. Нет, ни одна женщи-на не сравнится с мужчиной, ни одна маленькая попка и большая грудь не заменит доброту и широту мужского характера. Ветер и солнце – вот что та-кое мужчина, а еще несуетливый, пустой воскресный город, против такого мелочного, почти насекомоядного, женского час пика. Мелкотравчатая по-рода вегетарианок против мясоедов»– без сантиментов сравнивала  она. И, осторожно делясь с ним своими соображениями, и по причине отсутствия в ее словах едкого дыма и желчно-пузыристой враждебности, она, еще не удивлялась, почему Тимур со всем соглашается, понимая и принимая все идет до определенного момента, до какой-то грани, и в один из дней Тимур может измениться до неузнаваемости. Любой может, даже она, способна пе-ревернуться и тогда начнет перечить, рушить и катить все в тар-тарары, сминая эгоизмом глянцевую картинку и довольствуясь грифельным набро-ском на картонке.- Попробуй, тронь меня еще!-
    В дальнейшем она встречала его неизменным «О, привет красавчик!» или «О, привет дорогой» или «А, это ты, солнце! Проходи, проходи – сейчас торт будем есть» И такое обращение, не опускавшееся в сладословии до «заи» и «лапы моей», нравилось Тимуру, а ее восхваления типа «Ух, ты – мощный, ты – гигант, ты всегда пропускаешь вперед!» поддерживали его самомнение. Она возводила обычные его действия в заслугу, словно до него была переполнена безразличием и скудна вниманием, а ее предыдущие муж-чины обращались с ней, как с резиновой куклой, и только он – как с челове-ком, как с женщиной. Он отвечал ей взаимностью, и иногда с его уст слетали восторженные и, чего он стыдился, но понимал, что ей нужны, сознательно подслащенные восторги. Он хотел быть естественным, но, непривыкший к такого рода нежностям, случалось фальшиво пел. Кира же почти не реагиро-вала, будучи Марией Кюри, увлеченной своим, только ей одной известным, экспериментом. Она просвещала его, ставя музыку своего любимого  Верди, давала ему читать книги, не интересуясь затем его мнением по поводу про-читанного, обнаруживая в себе бездонную поверхностность и нетерпение самки, с прищуром глаза у прицела по сложной движущейся цели, и, походя, как о близких знакомых, рассуждала о Маяковском и Лиле Брик, не стесня-ясь и ходя перед ним в потрепанном нижнем белье, хотя имела материаль-ные возможности носить, что-то эксклюзивно-изысканное.
       Бедность гардероба не портила впечатление и не опускала ее в его глазах ибо он, как и она, был лишен страсти к вещам и считал, что хорошую вещь можно найти и в секонд-хенде. Его юношеская неуверенность перед ней, перед ее превосходством в росте в пятнадцать сантиметров исчезала и от раза к разу все больше сменялась уверенностью: вперед – природа под-скажет. Он превращал ее из Рубенсовской женщины в миниатюрную Одри. И в этот начальный период их общения в ней мало что устраивало его, кроме того, что он не скатывался по ней, как с ледяной горы, а проваливался в нее, как в сугроб, хватаясь за шею и плечи спасительного уступа скалы и ощущая себя царем горы и великим борцом, как минимум, Иваном Поддубным. К ее образу жизни журналистки и одинокой женщины он относился пофигисти-чески-настороженно, но особо его волновала ее, стремительно нарастающая беспощадной лавиной, влюбчивость, которая, если ее не предупреждать, ежедневно охлаждая порцией цинизмов и категоризмов, грозила перерасти из лавины, нарушая всякую логику, в неуправляемый вулканический вы-плеск прилюдных лобызаний и прочих сумбурных, не свойственных его по-нятиям об интимности, действий с ее стороны. Переживая уже за будущее, Тимур повиновался волнам ее темперамента и какой-то неведомой ему досе-ле, самозабвенной, не считающейся со всем остальным миром, любви кре-ветки к лобстеру, причем в некоторые моменты креветкой был он. Каждый раз, не желая идти у Киры на поводу, он все же уступал ее хоризматическо-му натиску, видя как она получает удовольствие от его укрощения.
          И он знал, что играет с ней в поддавки, но как только привыкнет к ее командам, все кончится, и он постарается бежать или как трус, или как ге-рой – не имеет значения и, возможно, как все бежавшие до него. Но он отку-да-то знал, что все будет неожиданно, и он разрушит их идиллию раньше, чем Ума поймет, что он уже не тот как прежде, и даже не стоящий дыбом, а, скорее, вырванный коготь зверя, висящий на груди Гойки Митича. «Семья важней, а Кира – не семейный человек. А что ж ты здесь делаешь, похотли-вец?» – спрашивая, корил он себя, слушая, как она пренебрежительно рас-сказывает про шаловливых племянников сестры.
– Ох, не люблю я этих озорников: от них одни проблемы. Глупыши. – от-кровенничала она.
Он, уподобляясь Макиавелевским цезарям Борджия, улыбался, считая, что это не его дело: объяснять ей всю прелесть материнства и все же выска-зывался.
– Потому что у тебя их нет – вот ты их и не любишь.
– Да, возможно, но это же такая ответственность. Я не из тех, кто так рис-кует.
Тимур любил лежать на ее синем плюшевом диванчике, протянув ноги, слушая Крейга Армстронга и Джо Кокера и ему слышались мавританские мелодии, похожие на импульсы в осциллографе, которые своим всплеском настраивали его начать наконец действовать. Он был Робинзоном, а она его Пятницей, помогающая собрать мозаику бытия, кому-то что-то рассказать о здоровом питании, о том, что нельзя запивать после, а только до, о спаси-тельном грейпфруте. А под Френка Синатру он думал: «Родить бы тебе, Ки-ра, от Дольче и Габаны такого вот, как Фрэнк, и тогда ты в миг бы подобре-ла, стала терпимее и мудрее». А она, благодарная и счастливая, не догадыва-ясь, о чем он думает, подносила ему бокал с холодным пивом или фужер красного вина к глазунье или к салату и рыбе, и они кушали вместе, разгова-ривая тем сумбурнее и громогласней, чем больше выпито. Она разрешала ему курить в комнате, словно хотела навсегда или только на время пропитать комнату мужским духом, задымить, затопить, и чтоб он впитался так сильно в поры ткани, чтобы никакой Тайд не вытравил даже после неизбежного, как в тайне они оба но не сговариваясь по отдельности предчувствовали, расста-вания. Одинокими долгими днями и вечерами, нет-нет да и прижавшись к голубому флоку, обернувшись в штору на голое тело, уловить поглаживание ярко-желтых всполохов организма, глядя сквозь стекло в солнечный, похо-жий на зимний, день и на быстрый закат, ощущая как по лицу, преломляясь хлебной соломкой, стекают густые лучи.
         И он с удовольствием, полусидя-полулежа, с небольшими проме-жутками выкуривал пару сигарет «КЕNТ» и понимал, что так вольготно он себя никогда и нигде не чувствовал, и скорее не ее, а именно этого чувства свободы ему будет хронически не хватать. Дома он никогда не курил в при-сутствии семьи, переживая за здоровье Исламки, за самочувствие Умы – все-гда выходил в коридор и уже там, пуская сизые колечки, переживал за здо-ровье соседей. «Всю жизнь я наступаю на горло собственной песне, делаю все до пресности правильно, сопереживаю, а потом, понимаю что неинте-ресно и скучсно.» – догадываясь, что большинство людей на этом свете вы-нуждены поступать точно также, а иначе бы все развалилось и сгинуло в ка-тастрофе. И, глядя на гарцующую по комнате Киру, он понимал, что не уй-дет из семьи, если даже Ума попросит его уйти: не ради Киры, не ради себя, а только ради сына. «Мой мальчик… Мой сын… Мужчина… И-с-лам-ка…» – на вдохе, блаженно прикрывая веки, тепло произносил он.
           Через две недели Тимур, не горя особым желанием, познакомился с Кириной подругой Светой, лишь изредка вспоминая сладкоголосую Рокса-ну. После знакомства с ней в Тимура начали заползать сомнения. Глядя на Киру, он представлял ее неким андрогином, несущим в себе признаки дву-полости, впрочем, достаточно эстетичным по сравнению с гермафродитиз-мом червей. И это ощущение постепенно укреплялось, но на его удивление не вызывало в нем никакого резкого отторжения, как у врача. «У меня была пятерка по анатомии и биологии» – уязвленный Кириными переменами к нему, объяснял он себе. Судя по высказываниям Киры, Тимур Свете не по-нравился, и это было связано якобы с частым использовании им в устной ре-чи жаргонизмов, от которых Свету коробило. «Отмазка. О, еще один жарго-низм»– заметил Тимур. – «Она говорит, что кавказцы – бандито, гангстери-то, убиванто и плюванто на законо» – рассказывала Кира. – «Вот это похоже на действительную причину, но все равно не она»– оценивал Тимур. С каж-дым днем Тимур ощущал, что интрига Светы против него зреет и матереет. Он чувствовал это через Киру, которая стала к нему более настороженной и все чаще намекала, что Тимур хочет ей попользоваться и затем выкинуть. Ему начало надоедать, и он все больше думал и уже собирался оставить Ки-ру на попечение ее ненаглядной подруги. Но Кира, как китиха, уловила сво-им эхолотом напряжение и нарастающий гул в глубинной системе их отно-шений и неожиданно предложила на несколько дней смотаться в Питер. «Светка привяжется и тянет, и стонет, и ноет. Близнецы – это страшные лю-ди. Я тебя прошу, никогда не имей с ними дела» – просила Кира, словно это не она устроила их знакомство.
Питер представлялся Тимуру сосредоточением российской культуры, пропитанный неторопливой северной прохладой Балтики, Блоком, ушедши-ми царями, гранитными набережными, насыщенный разводными арочными мостами и отраженными в холодной Неве облаками.  Город не благодаря, а вопреки. Отказать, как ему казалось, значило расстаться, но смутное ощуще-ние телеграфировало, что еще рано, что она еще не все передала ему и не всему научила, не за все наказала. Ощущение недоиспитости не покидало его лжевампирскую концепцию и заставляло запихивать поглубже внутрь себя свою обывательскую требуху и с улыбкой на лице соглашаться на лю-бые ее авантюры. Она не знает, что на высокой башне много печального вет-ра за раскрашенным витражом. И ему все хотелось стереть краску и увидеть Киру на просвет, догадываясь, что это не поверхностные, вколотые в кожу чернила, и как не кричи. «Прочь матовая непроницаемость стен! Милости прошу прозрачность стекла! А результата не будет. – думал он, терпя непре-кращающиеся фотосессии. – Мне не привыкать: я и раньше участвовал в авантюрах своих менее интеллектуальных друзей и все только ради того, как я сейчас понимаю, чтобы не слышать жалобливый ной мещанско-крестьянского нутра, не дающего прорости ничему светлому и живому.
В Питере ходим, бродим, купаемся в неглубоком песчанно-каменистом Финском заливе, в районе Петродворца, сидим перед Исакием и Медным всадником, исследуем Петропавловскую крепость и Эрмитаж и каждый раз, возвращаясь усталые, проходим мимо квартиры Александра Блока. Ей не-ожиданно понравилось, как я поругался с кассиршей в метро, до смешного круто. Я нравлюсь ей мелким хамом. Гостиница находится где-то на отшибе, а в номере. Три дня пролетели как один. С финансами не рассчитали – день-ги кончились. Студенческая голодная романтика. За семь часов до отъезда поезда сидели под деревом и пили кефир с питой. Тимур думал, что почему-то, находясь с ней, ему все время хочется выдумать и сказать что-то умное, не ординарное, но в голову ничего не приходит, кроме «Так хочется горяче-го». «А ты знаешь, монахи дают обет не прикасаться к деньгам». – «Не зна-ла». – «Ты феминистка?» – провоцировал голодный Тимур. – «Ой, не то сло-во, что ты. Я не люблю женщин.» – «Не знаю, не знаю. А Света?» – «Липуч-ка». –
         «Я так одинок, но это ничего: я обрил голову и я не грущу. И, может быть, меня следует порицать за все, что я слышал. И я чувствую себя неуве-ренно. Я так взволнован и не могу дождаться встречи с тобой. И мне все равно. Я так возбужден, но это ничего. У меня нет дурных намерений. Хей, хей, хей, хей, хей, хей, о е-е-е». – «Что, что это за слова?» – «Курт Кобейн. Ва, ты все равно кроме Погудина никого не знаешь». Кира задумалась: «Может быть, может быть.  Но то что я не переношу Дельфина, так это чисто физиологически». Всю поездку Кира не расставалась с фотоаппаратом «Canon», купленным в командировке в Италию по сниженной цене из-за не-большой трещинки в видоискателе. Ее третий глаз постоянно был в готовно-сти открыться и зафиксировать моменты бытия Тимура, и чаще попадало так, что он был недоволен, что она его не оставляет и постоянно щелкает, и заставляет его замереть, задуматься о вечности и бесполезной роли личности в истории человечества, о роли слова в успешности дела и еще на какие-то абстрактные темы. И он делал вид, что сейчас, уже вот-вот, должен выдать гениальную строчку, от которой что-то дрогнет и треснет в общественном сознании, и оно наконец-то устыдится и из рабско-завистливо-подобострастного превратится в уважительно-достойное, не халуйское, в распыленную светящуюся точку, готовую к великодушию победителя. Миф… Да куда уж там после веков крепостничества. Есть где разгуляться негодяям разных мастей: обобранный, оболганный, развращенный народ, думающий, что умом можно все. А душа, душа, душа. А было же все наобо-рот. А было ли? Душегубство поощрялось – замкнутый круг, насмешка им-перии, которую расширили на север.
          Фотосессия начала его раздражать. «Я не ручной, я не желаю, ос-тавь меня» – разговаривал он с ней все настойчивее, проявляя здоровое уп-рямство. И она отступала, чтобы затем с новой, какой-то маниакально на-стойчивой силой, продолжать фиксировать. «Я ничего не могу с собой сде-лать: у тебя гениальная задумчивость» – объясняла она. А он делал вид, что верит ей, и объяснял себе ее настойчивость потребностью сделать как можно больше его фотографий, чтобы после расставания.  А если будет иголками колоть и ножницами резать? А, так мне и надо. И единожды озаботившись, скидывал дымку подозрений в волны жизни, уговаривая себя, что она на та-кое не способна: она настоящая, пусть и не стандартная журналистка.
После приезда из Питера они не виделись два дня. Через двое суток, при-дя к ней, Тимур ахнул, увидев комнату, увешенную множеством его с ней питерских, черно-белых фотографий. Он замер, не зная как реагировать. Смотрел на пестреющие размноженным ликом стены и со стен, в радиусе трех метров, он был везде. На его глазах произошло магическое размноже-ние, таинство заполнения пространства собой или, скорее заполнив ее собой, я сделал так, что она заполнила меня мной. В нем шла борьба между естест-венной жаждой и потребностью человека во внимании и явным перебором с ее стороны. «Класс! Удивила! Здорово! Вот только не пойму.» Она загадоч-но улыбалась. И он вдруг понял, что сознательно или бессознательно, но она делает из него культ.
– Зачем все это, к чему? – стараясь сохранять спокойствие и улыбаться, спросил Тимур. – Мне правда не по себе – это культ личности, калейдоскоп событий, все натянуто за уши, искусственно, а вдруг кто-то увидит? Не пой-мут же тонкости твоей задумки, Кира?
Она молчала, не зная, что ответить. По ней было видно, что она ожидала реакцию благодарности.
– А вдруг кто-то из твоих друзей или родственников увидит? Им же бу-дет больно, им будет завидно и вызовет у них неприязнь ко мне: для них я не являюсь культовой фигурой. Они разозлятся, а я этого не хочу. Неправильно злить близких людей.
– Да ладно, что ты так переживаешь, так нервничаешь – ничего они не скажут. – оправдывалась Кира.
– Да-а, а особенно Света.
– А мне так нравится, мне хорошо. Ты – мой кумир. А они, эти бабы, все под себя гребут. – словно сама не являясь женщиной, вещала она.
Тимур вспомнил слова песни Курта Кобейна из Нирваны: «Я так счаст-лив, ведь сегодня я нашел друзей. Они в моей голове. Я так безобразен, но это ничего, ведь и ты такой же. Мы разбили наши зеркала. Что до меня, то у меня каждый день воскресное утро, и я ничего не боюсь. Пораженный, я за-жигаю свечи – ведь я нашел Бога. Хей, хей, хей…»
– Нет, мое мнение, если оно тебя интересует, – все это лучше снять. А лучше всего повесь фото папы с мамой – им будет приятно и всем будет приятно, в том числе и мне.
– А я не хочу.
– Ну, как знаешь, я свое мнение сказал.
И Тимур замолчал, тоскливо глядя на книжные полки в ее квартире, заполненные, в том числе, и многочисленной литературой по психологии, подумав: «Лукавит» «Опыты на мне проводит, психологические приемы отрабатывает. Хорошо, прекрасно, нечего сказать. Только зря, не на того напала, со мной не срастется» – удивился своей догадке Тимур. – Перед культом и поклонением со стороны женщины не устоит ни один женатый мужчина, тем более погрязший в трясине бытовых неполадок и социаль-ных тонкостей различных групп. Создать культ – это беспроигрышный ва-риант. Внушить свою незаменимость мужчине средних лет, оказавшемуся на распутье и не имеющему ярко выраженного желания вписаться хотя бы в одну из обеспеченных социальных групп. Я для всех не такой. Я сторон-ник скорейшей энтропии, не подходящий под шаблон и отвергнутый все-ми, медленно, но верно становящийся изгоем общества, но упрямо про-должающий верить, что, наоборот, общество отвержено мной, а не я об-ществом.Что ж констатирую- Я упрямый глупец ! И , стараюсь ни перед кем не заискивать и не унижаться, а она это чувствует, она считает, что ни один мужчина не откажется хлебнуть ее чудодейственного варева.
        Ойеей ! Болтать можно без умолку и при этом не совершить ни одного мало-мальски доброго дела. Стоп! Надоело.»  А она думала. «Он только что отказался и не по-книжному упрямствует в своей некомпетент-ности, и доказывает, что он нестандарт, некондиция или просто не при-выкший к повышенному вниманию и всего лишь испугался, и лезет, лезет опять в свой обывательский хомут, а возможно действительно чужд пуб-личному самолюбованию и нарциссизму. Он настоящий или фальшивый? А что если он ощущает себя ниже меня? Тогда нет никакого смысла за не-го держаться. Мой мужчина должен быть недостижимым примером для меня или, как минимум, притворяться таковым, лукавила Кира, понимая что самое главное для нее это их сэкс и все, все, все, я просто хочу чтобы он меня...» – с трудом признавалась она.
20
КАЙФАРИК
Казбек уверенной, неторопливой борцовской походкой шел по Кисловод-ску, мысленно, кистевым резиновым экспандером, сжимая упругое время и подгоняя упорно не приближающийся вечер. Уже ближе к отправке он по-дошел к вокзалу и сразу приметил на привокзальной площади, недалеко от входа в вокзал, до банальности очаровательную блондинку. Пройти мимо он не смог.
– Здравствуйте. – с выражением, не мудрствуя лукаво, произнес Казбек.
Вблизи она выглядела еще свежее и притягательнее.
– Поезда ждете?
– Да, – робко отвечала она.
– Вах! Представляете, я тоже. Может нам по пути?
Она, как-то сразу доверившись, сказала куда едет.
– И я туда же, землячка. Вы верите в совпадения? – спросил он, не скры-вая объявшую его радость.
– Я во все верю: и в судьбу, и в хиромантию, и в астрологию, и в вызыва-телей духов…
Казбек слушал ее застенчивые объяснения, понимая, что все получится: «Ах, как я люблю наших женщин! Вах! При одном их виде все зажигается. Простые, добродушные, не то что сороки-москвички». И через двадцать ми-нут они уже сидели в прохладном привокзальном кафе и пили красное вино Алаверди. Даму звали Настя, и по ее рассказу Казбек узнал, что она заму-жем, имеет ребенка, но это не смущало Казбека, а, наоборот, подстегивало. Он, мысленно прижался ладонями, к складкам ее просвечивающей юбки, по-чувствовав антипатию ко всяческим условностям. Глотнув красного вина, Настя, благоухая, разговорилась. Застенчиво улыбаясь, жаловалась, что с трудом достала билет и, оставив сына у родителей в Сочи, едет домой.
– А вот посмотришь, вагон будет полупустой. Это они специально разво-дят, шабашку делают. – объяснял Казбек, перейдя на «ты».
Выпив еще по фужеру, они отправились на посадку. Невдалеке виднел-ся набросок их поезда. Настя, готовая на приключение, уловила в себе мощнейший зов, плотно перекрывающий слабеющие с каждой секундой сигналы, угрызения перед Игорем. Казбек ей понравился и низким, ли-шающим воли, тембром голоса вызывал симпатию. Как он и говорил, ва-гон оказался полупустой. Казбек, перекинувшись с проводником парой слов, занял отдельное купе. Настя под действием вина осмелела и была го-това к ухаживаниям со стороны Казбека. Но Казбек не торопил события, хотя в других обстоятельствах он брал на себя смелость решать с женщи-ной быстро и сразу. Но только не сейчас, когда он столько натерпелся, решив подзаработать и отправившись для этого в Ферганскую долину. Ку-пив там двадцать коробков с мацанкой и спрятав их на себе, он почувство-вал, что, если полетит обратно, его схватят, и, унимая страх, исколесил 700 км, чтобы улететь с другого аэропорта. Больше всего он боялся спа-ниелеподобных собак, нюхачей, но их, на его счастье, в этот раз не оказа-лось. В самолете один из коробков на глазах у удивленного попутчика предательски выскользнул из связки и, скользнув из брючины, упал под ноги. Казбек так оскалился в улыбке, что попутчик все понял что он ниче-го не видел. В Краснодаре не проверяли. Казбек, подпрыгнув от радости, покинул аэропорт, не дожидаясь возможности нарваться на инспектора с собакой. И вот теперь он сидел расслабленный с красивой женщиной и чувствовал, что жизнь прекрасна. «Сейчас обкурим нашу встречу» – думал он. Подойдя к проводнику, он спросил:
– Курнешь?
– Да нет, брат, я на работе.
– Да ладно, хорош. Какая работа – в вагоне три человека.
Проводник замялся.
– А что есть?
– Есть. Валом, убиться можно.
– Ну, это не желательно. Я же на работе… – заметил проводник.
– Для начала как тебя?
– Басыр.
– Я – Казбек. Так что не стесняйся, заходи закусить, выпить – все есть. Будем отдыхать.
– И дама треф есть – хитро улыбнулся Басыр.
– Этого, брат, не обещаю. Сам еще в непонятках. Ай, жулык, катала, ско-рее, она червонный э-э. – подмигнул Казбек.
Через полчаса компания из трех человек уже зажигала в полный рост. Мацанка, размешанная с анашой и выкуренная после двух бутылок путинки на троих, имела ошеломляющее действие. Ближе к ночи проводник Басыр вышел из купе и потерялся в собственном вагоне. Настя спьянилась еще раньше, но держалась, голова ее кружилась как искусственный спутник во-круг земли. Она напрочь забыла о желаемом приключении с кружащимся в брачном павлиньем танце Казбеком. Его красные маслянистые глаза показа-лись ей лупами чудовища, и она, обезвоженная наркотиком и водкой, обуре-ваемая страхом, кинулась к нему в ноги и словно дизельный манипулятор, намертво обхватив их, кряхтела и стонала «энц, эээнц, энц, энц», взмокшая от льющихся в жалости к себе слез.
– Что с тобой, девочка? В туалэт хочешь? – не понимал Казбек.
– Я тебя прошу, а-а-а-а-а-а-а, я умоляю, не надо, а-а-а-а, не-е-е-е выкиды-вай меня-я-я-я с поезда-а-а-а, у меня-я-я-я ребенок, не убивай его мать, я его мать, прошу тебя. – Ты, ба-ра-ра-ба… – ее заклинило.
Казбек удивился таким просьбам Насти.
– Планку от мацанки снесло напрочь…
– Не хуби, не выбрасывай… Я все сделаю… Я-я-я, – рыдала Настя.
– Да успокойся, милая. Я ничего тебе не сделаю. – гладя по горячей и сы-рой от пота голове Насти, приговаривал Казбек. – Вах, вставай с пола, да, пол грязный.
– Не губи, христом прошу. Не выкинешь мать рэбенка?
– Нет, нет, я женщин люблю, а… – Казбеку показалось, что Настя, все поняла.
– Тогда полюби меня, забери меня… – с трудом сменила она заевшую пластинку и коверкая язык, потому что ей казалось будто так он лучше пой-мет и сжалится, приняв ее за свою.
Казбек почувствовал, что птица готова вылететь из гнезда и уже собрался ответить на ее просьбу, задрал юбку, но в этот решающий для него момент Настя почувствовала себя плохо и ее стошнило под купейный столик.
– Та-а-а-ак, сказал бэдняк. – обречено произнес Казбек и, оставив Настю, вышел из купе.
Закурив, он из далека, не приближаясь, смотрел на сидящего в проходе с другого конца вагона, обкуренного и до зависти сладко, спящего, проводни-ка.
– Вот их вставило… Убились, бродяги… Увах, дурман-трава, налей яда… Сейчас ему никакой ревизор не страшен.– заметил Казбек и пошел по вагону, чтобы лечь спать в соседнем с Настей купе.
Утром Настя не знала, куда деться от сковавшего ее стыда, и призналась Казбеку, что совсем ничего не помнит… Казбек уверил ее, что ничего страшного не произошло – со всеми бывает – и оставил ей номер своего мо-бильника, на который она через несколько дней и позвонила.



21
ТАЙНА
С работы Алихан ушел раньше обычного. Вагап отвез его до непримет-ного места среди элитных кварталов частных домов, с высокими, из красно-го кирпича, стенами и не менее высокими, в основном двухэтажными, част-ными домами, где Алихана ждал Иса, его закадычный друг и приятель. Они вышли навстречу друг другу, обнялись в приветствии, словно не виделись много лет, и затем, избегая любопытных взглядов, но и особо не перебарщи-вая с конспирацией спешно сели в черную волгу Исы, в которой он сам сел за руль, хотя имел личного водителя.
– Ну что, Алихан, расслабимся, ты как, не против по сто грамм?..
– А что, нам здоровье позволяет. – бодро отвечал Алихан.
– Что там москвичи? – спросил Иса.
– А что, прикрытие им сделаем, пусть делают и бегут, а мы (при этом Алихан имел в виду Ису) пару человек примем. И если что к этому делу привяжем, и нам хорошо, и москвичам спокойно. Есть у тебя пара отморо-женных на примете? – переспросил Алихан.
– Да даже если нет, найдем, не проблема, все будет нормально… – заве-рил Иса. – А сейчас…
– Ну как скажешь… – одобрил Алихан. И они поехали, петляя по улицам города, пока не остановились у одного из десятков похожих друг на друга особняков.
– Они уже там? – спросил Алихан.
– Нет, скоро подойдут, а мы пока по сто грамм сделаем, расслабимся… – пояснил Иса, – ну как всегда, куда нам спешить…
Где, помимо семьи, проводил время Алихан, знал только его друг Иса. Их интимная компания сформировалась давно, еще лет двадцать назад. Ве-селый, любвеобильный Иса притянул серьезного Алихана своей нескудею-щей жизнерадостностью.
– На этой работе с ума можно сойти, если не расслабляться, а голова, сам знаешь, после 12, как у Талыша, не работает…
Иса был моложе Алихана на десять лет. Алихан держал себя в форме, чему способствовала хорошая наследственность, и сейчас, в свои пятьдесят пять, он был все так же подтянут, как и двадцать лет назад, когда сдружился с Исой, приехавшим после учебы из Ленинграда.
Уже тогда Иса был с сединой на висках и выглядел старше своих лет. Иса сразу понял и признал Алихана за лидера и подстроился под него, и, будучи в обществе, он даже сейчас, после стольких лет дружбы и сумасшедших де-вяностых, соблюдал субординацию, показывая пример окружающим, как бы говоря: «Несмотря на дружбу, старший есть старший и работа есть работа, а дом есть дом, и каждый должен об этом помнить», несмотря на то, что Иса и Алихан являлись и дальними родственниками по отцовской линии...
– Ненавижу панибратство – ревниво говорил Иса Алихану после третьей стопки водки. – Они что, не видят, что Мухуев относится к этому серьезно и ничего подобного себе не позволяет – говорил он о себе во втором лице и добавлял: – Другое дело на отдыхе… – здесь Иса был раскрепощен и свобо-ден.
Алихан пил виски, Иса же предпочитал водку. Но сейчас шел священный месяц, и Алихан, соблюдавший пост, отказался выпивать. Иса, раскрутив было пробку, спешно закрутил ее обратно.
– Что, и девушек не приглашать? – спросил Иса.
– Почему? Позвал же, пусть потанцуют… – одобрил Алихан. Он снял бо-тинки и прилег на тахту, не заметив, как уснул. Иса отвел вызванных деву-шек в другую комнату и там, глотнув виски, попросил их танцевать танец живота, украшенный и озвученный поясом из серебряных монет, весившим несколько тысяч грамм.
– Давайте, делайте, девочки, хай гуй…
Алихану снилась шестнадцатилетняя Алина. Он лежал с ней на огромной кровати и слушал, как ее робкий голос рисует ему его юность, шедшую сквозь дремучий гностический лес, меж стволов вековых деревьев, а она шла за ним, юная фея утра, и они шли в радостный, счастливый рассвет, раздви-гая ветки и не боясь нового дня. «На кого же она похожа?» – думал он. Али-на чеканила слова, словно на уроке, и отвечала ему урок, подбрасывая дрова слов в костер его души, как тогда, тридцать пять лет назад, когда он встретил свою будущую жену на своем уроке. «Казалось, это было в другой жизни. Я был учителем… недолго, всего год и…» Он и без виски был пьян от юной Алины. «И зачем я ем креветки: чтобы получить еще больше мужской силы? – спрашивал он себя, обнюхивая пропахшие рыбным запахом пальцы. – Эта мимоза – все, что мне сейчас надо». Он пристально смотрел на нее, лишь из-редка соскальзывая с глаз-магнитов, и ему казалось, что ее изящный пальчик вот-вот утонет в сверкающем меде губ, и, сглотнув слюну, он с силой щип-нул себя за кадык. «Она меня соблазняет… а сама, что она, сама не догады-вается об этом? – думал он, омывая пальцы в лимонной воде и не переставая любоваться ее бирюзовыми оттенками, от голубого до белого, лунного в священных танцах Востока, и смеялся вместе с ней, но взять в заглот не мог: рука бессильно лежала, не в силах преодолеть сопротивление сильфов.
И был момент, когда уже голова болела от мысли: «А взял бы и…», его огромный рот синего кита раскрывался, чтобы заглотить снежного планкто-на – но ее длинная коса, знак чистоты и девственности, не позволили тро-нуть. И он не тронул лунный серп ее лица, не сорвал чистых одежд, доволь-ствуясь тем, что легкий ток бежит по их телам и что ему нравится ее немно-гословье и синева вод, ее приятный запах, который он, правда, не чувствует в полной мере из-за перебитой в молодости носовой перегородки. Он хотел себя уважать, за то, что остановился, затушил пожар отца Сергия в тот мо-мент, когда мог бы спалить все вокруг. «Она еще молода и прекрасна, как арабская кобылица, летящая ветром…» – и сам же смутился от того, что сравнил ее с лошадью, пусть и породистой, с детства мечтая обзавестись па-рой породистых лошадей, и непременно с арабской родословной – девочку и мальчика, кобылицу и жеребца, чтобы они принесли такое же ослепительно красивое потомство, а у Алины еще все впереди, а сердцевина у нее не гни-лая, и ее появление здесь – нелепая случайность…
– А у вас, не иначе, любовь, товарищ начальник? – подначивал Иса.
– Тихо… не шуми… – и Алихан подносил палец к губам, переживая, что Алина услышит. – Она еще девочка… – шептал Алихан, не похожий на себя прежнего.
– «В каком месте она девочка?» – думал Иса, вспоминая, брал он ее рань-ше или не брал.
– Да ты знаешь, какая она профессионалка… – упорствовал в своем не-знании Иса. – А коса – это шиньон...
– Тихо, я не хочу ничего знать, она мне напоминает что-то светлое… вы-плывающее из детства… – задумчиво, не поясняя, наблюдал Алихан, зная, что Исе сейчас нужно совсем другое. «И все равно он не поймет лошадиную грацию и волшебство так, как я это вижу…» – подумал он.
– Ну смотри, брат, дело твое…
– Хорошо, хорошо… и ее голос… «Луна часто спрашивает меня, о ком плачет мое сердце…» А меня Луна не спрашивала, о ком плачет мое сердце, – с сожалением вспоминал Алихан, и Алина, взмахнув не игрушечной саб-лей, ослепила Алихана. Он ахнул и очнулся. В комнате было темно, а где-то рядом он слышал голос Исы. «А, а, а, еще раз, оппа, здорово, ух, козочки мои, повееррнулись, вернулись» – словно на параде, командовал Иса. Али-хан кашлянул, потом заскрипел на тахте. В комнате, где находился Иса, все затихло.
– Отдохните пока, но не расслабляйтесь, я скоро… – услышал Алихан тихий голос Исы, а через секунду увидел и самого Ису, голого по пояс. – Что, вздремнул? – улыбаясь, спросил Иса.
– М-да, – сонно ответил Алихан.
– А ты, я гляжу, расслабился. Да, я забыл тебя спросить: ты узнал про сына Ахмеда?
– Пока тишина, Алихан. Собственно, он был в Чечне, но его…
– Что его?
– Ранили его, но все в порядке, он в Москве, в госпитале долечивается.
– А что же, тишина, говоришь? – сомневаясь, переспросил Алихан.
– Да есть там… не долечился он почему-то и сбежал, вот сейчас выясняет-ся…
– Сбежал? Надо же, бегун, второй Ахмаа… Тот тоже отовсюду сбегал… – недовольно произнес Алихан. Иса молчал, чувствуя, что Алихан не в духе.
– Сон плохой приснился? – осторожно пошутил Иса.
– Да, девчонка молодая приснилась, как ее… Алина, кажется, помнишь, лет пять-шесть назад здесь была.
– Которую ты оставил?
– Да, да, она… ты не знаешь, случаем, что с ней, где она, как живет? – ос-торожно переспросил Алихан.
– Да как не знать, видел я ее в городе… Да и не Алина ее зовут, а Инди-ра…
– Индира? – удивился Алихан, вспоминая.
– А что ж ты мне не сказал?
– Ну так сам пойми: они сами не желают под своими именами светиться. Тем более молодая…
– А может, у нее и не было никого… – настаивал Алихан. – Мне она по-казалась…
– Может быть, все может быть… – отвечал Иса, с трудом унимая расче-санный до крови зуд цинизма.
– Ну, так ты узнай о ней поподробней, об этой Индире, будь добр, – веж-ливо, но настойчиво попросил Алихан. – И знаешь, в качестве предновогод-него сюрприза я решил купить пару арабских скакунов. Как увидел тогда в Эмиратах, так запали они мне в голову, хочу смотреть на них – рассказывал Алихан. А Иса думал: «Вот ты, брат, с жиру бесишься, у нас народ бедный и дикий, а ты арабских скакунов, стоящих, как «Роллс-ройс», покупать…» Алихан посмотрел на озаботившегося Ису, улыбнулся и подначил:
– Что нос повесил? Возьмешься над моими красавцами шефствовать?
– А что, они уже здесь? – удивленно переспросил Иса.
– Нет, еще не здесь, но конюшню с горячим душем для них уже строят, я распорядился… – похвалился Алихан.
– Ну, ты силен, Алихан. Тихо-тихо задумал и действуешь, как всегда, в своем духе… – заметил Иса.
– Ничего, ничего, не переживай, готовь охрану, а сейчас иди, иди к де-вочкам, ты не теряйся, давай за двоих действуй, я тут телевизор посмотрю, а ты добей дело с дамами… – оживился Алихан.
– За мной дело не станет…
22
ЛЬЮЩАЯСЯ ВОДА
Ахмед шел к родному брату своей жены и своему троюродному брату Алихану, не ощущая никакой удручающей тяжести ответственности за все, что было между ними раньше и, возможно, произойдет в будущем: он был навеселе. Алихан сам позвонил и позвал Ахмеда; в его голосе не было слышно ни капли обиды за прошлое, что, опять же, никак не взволновало, а даже обрадовало Ахмеда. Корни антипатии шли из старшинства Ахмеда. Он был старше всего на полгода, но считал нужным и полезным соблюдать дис-танцию – единственное преимущество, как он считал, оставшееся у него пе-ред другом; и второй момент в том, что они были связаны общим взрослени-ем…
Ахмед шел счастливый и удовлетворенный от осознания того, что оста-лось в Алихане все же хорошее и что именно сегодня Ахмед очень деликат-но, уважительно, не срываясь, как раньше, на крик, не надрывая глотку и не унижаясь до низменного обмена колкостями, объяснит Алихану, что, не-смотря на все несовершенство людей, он, Ахмед, ищет и искал в людях только хорошее, ищет их божественное начало. И иногда он отыскивает, пусть по крупицам, и, что его радовало, находит даже в самых заблудших и ослепленных ложными солнцами людях, коими он считал чрезмерно бога-тых, коррумпированных властолюбцев. Ахмед ненавидел также врожденные и приобретенные пороки и самый главный – вранье, которое он не переносил и всегда старался изобличить лжеца, пусть тот был даже братом его жены, не замечая, однако, за собой, что долгие годы обманывает сам себя в своей дружбе с огненной водой.
Алихан совсем не считал, что Ахмед лишь прикрывается высокими мате-риями, чтобы скрыть свои слабости, к коим Алихан относил в Ахмеде чрез-мерную тягу к спиртному и связанные с этим разговоры: кто есть чанка – чистый род, а кто кускул – грязный род, и так далее и тому подобное; и по-чему он, Ахмед, ни под какую тварь подстраиваться не намерен: гордость, не барское это дело – за бабки прогибаться, а на жизнь Всевышний подкинет, с голоду умереть не оставит. Такова была генеральная линия ахмедовских раз-говоров, и Алихан, со свойственной ему терпимостью, оправдывал и жалел не нашедшего себя в нынешней жизни друга и родственника; кроме того, он был мужем его родной сестры. А Алихан всегда просил Ахмеда не горячить-ся при виде непомерной жадности, полезшей у некоторых, некогда скромняг, аж из ушей…
«Ахмед, – обращался к нему Алихан, – тебе это надо? Что ты хочешь до-казать словами, доказать можно только делами, пойми, а твои заходы не пройдут, ты пойми: если сидеть на диване, покушать никто не принесет, а у тебя девочки на выданье и еще сын есть которого ты забросил...» – «Не гони, заткнись», – как всегда, рубил Ахмед, вместо того, чтобы задуматься над словами Алихана. Сам же Ахмед так не считал; в чем, в чем, а в самокритич-ности его было трудно заподозрить, и если она проступала, то больше показ-ная и совсем беспомощная: безрукая, безногая и вдобавок беззубая, потому что ничего кардинального Ахмед в себе не менял, да и ошибки признавал все реже, предпочитая поискать виноватого на стороне. В семье же он продол-жал одну и ту же годами проверенную политику, сладким нектаром обеща-ний нейтрализуя горечь реальности. И, по большому счету, это было прояв-лением хоть какой-то, да жалости к домочадцам: окутывать жену и дочерей шлейфом романтических историй молодости, таких же бесполезных с точки зрения материального благополучия, сколь порой и бестактных, а иногда и натуралистично жестоких. Но кормить красивыми сказками о том, как папа скоро станет миллионером, было необходимо и важно, и он знал, что надеж-да умирает последней, а у женщин она вообще никогда не умирает, и он их потчевал небылицами, тщательно скрывая и вуалируя свою слабость, наив-ность и другие мелкие, но очень вредные в вопросе капитализации качества.
        А привычка с первым встречным делить кусок хлеба делала их се-мью, по мнению его жены, постоянно нуждающимися изгоями. После оче-редной неудачи возникали новые дела и проекты. «И если хоть одно срастет-ся, тогда заживем, долги все раздам, а первому Алихану, чтобы он не допе-кал своими нравоучениями» – говорил он жене и дочерям, а сам, смочив пи-вом пересохшее горло, не спал, мучаясь бессонницей.
«Так, на фантазиях, я прожил жизнь… прошло же, есть женщины, подоб-ные моим лапочкам, которых хлебом не корми, а расскажи о том, как будет все хорошо, как только, так сразу. И не беда, что это «только» никогда не на-ступало, и через месяц-другой приходилось выдавать новую версию чудес-ного обогащения, и прокатывало. И так день за днем, неделя за неделей, ме-сяц за месяцем и год за годом. Так и дети на обещаниях выросли, а у меня до сих пор ни разу не срослось, но вообще-то, по мне, так лучше быть тихим пьяницей, чем крохобором, из-за денег готовым на подлость и обман своих близких. Изощряться, на глазах у всех или за спиной становиться разжирев-шей, жадной тварью, набивающей свою мошну за счет ближнего своего, и воруя у близких, развращаясь и уже думая, что за бабки любой сделает, что он захочет… Дудки! Некоторым лень уже стало под порядочного косить, те-перь можно и расслабиться; и не думает, что придут более жесткие ребята и все отнимут и еще нагнут так… за то, что не скрывал и не пытался скрывать, что украл… а почти гордясь этим, доказывая простую истину – деньги могут все… Деньги не могут ничего…» – злился Ахмед на племянника Гамзата, посадившего свою жену себе на шею и забывшего о долге старшего брата по отношению к младшим…
Перед выходом из дома он побрился старым, двухмесячной давности лез-вием и подумал: «А вот и хорошо, сейчас у этого бобра Алихана лезвийце заберу, а то мое совсем поизносилось…» В последнее время Ахмед носил бороду и усы, и сбривание лицевой растительности происходило с ним крайне редко, до того редко, что, закончив моцион, он даже не узнавал себя. А рассмотрев, радовался, увидев себя другим и обнаружив, что еще не стар, и улыбался себе в зеркало. «Сколько ни скалься, а глаза все равно кроваво-мутные, стареющий пьющий человек, все больше походящий на обезьяну… а казалось, еще совсем недавно – мамина колыбельная… вымысел, словно не со мной, не про меня, черная полоса, затянулась, но есть ощущение, что ско-ро закончится» – констатировал он и посмотрел на струю воды, просто так, без всякой цели. Ему нравилось смотреть на текущую воду, его успокаивало ее бьющее напором падение. Но это было скорее не правило, а исключение. В этот момент словно кто-то все перевернул, дома стояли вниз крышами, и Ахмед понимал, что некрасиво, неправильно, но был не в силах сопротив-ляться, словно кто-то запутал программу и предложил принципиально иные условия игры, от которых зависит истина…
И сейчас, когда он вышел из дома и направился к Алихану, он вспомнил, что днем выпивал с соседом, и от этого его настроение чуть не шмякнулось сырым яйцом оземь, как тогда, несколько лет назад, когда он пил с хороши-ми людьми, а они все наливали и угощали, а потом с другими хорошими людьми, и с третьими, и не мог, а главное – не хотел остановиться… а по-следних уже хотел бить, но обессилел… Так было нужно, но потом, когда он захотел, то уже не мог остановиться, и тогда его посещали самые суровые мысли… «Неужели я не могу бросить пить, когда захочу, я что, слабак, я что, раб этого шайтана?» – уничтожал себя Ахмед и все чаще поглядывал на старинный дедовский кинжал, висевший в углу за шифоньером. «Брошусь на кинжал, убью в себе слабость», – пугал он и уже не раз примеривался грудью к острию кинжала, много раз представляя, как войдет булатная сталь в грудь, с треском прорезая ребра, и пару раз уперев в пол рукоять он протыкал себя, отчего на левой груди зарозовели два шрама… но каждый раз тормозил, да-вал себе шанс, буквально снимая себя с острия кинжала, и прекращал пить по причине жалости к жене и дочерям, никогда не видевших от него лишней копейки, а про сына он и не вспоминал, считая его, из-за того что не воспи-тал, навсегда потерянным.  Он завязывал с выпивкой так же решительно, как затем и начинал, а в дни пробуждения мылся, брился, чисто одевался во все выглаженное, но вот беда: надолго его не хватало. Друзей много, а обижать он не любил и каждый раз намертво забывал о своем обещании, когда, про-пустив стопку-другую, чувствовал, что жизнь становилась не мрачной и сы-рой кикиморой, а скорее Василисой Прекрасной – и он уже хотел вернуться домой, но сделал над собой усилие и несколько раз напрягся, и выкрикнул себе под нос, во всем подражая Алихану: «Алкач, алкач, алкач» – и после этих всплесков ему стало чуть легче, он натянуто улыбнулся и окончательно успокоился, зная, что Алихан примет его в любом состоянии.
      «Потому что когда-то в детстве я давал ему пинков и защищал от пар-ней постарше, он на меня молился, а сейчас, видите ли, поднаторел, ну и…» – успокаивая, уверял себя Ахмед, оставаясь на самом деле все в том же школьном коридоре под кулаками отца-учителя и никак не найдя желания и сил вырваться из него. А время… пролетело как один день, а уже старик. И что стоило рваться… справедливости все равно не нашел, ее нет в природе.
Когда он подошел к остановке, в мозгу все еще текла вода из-под крана, она родилась в нем без объяснения. «Плохому человеку Всевышний теку-щую  воду не включит, таким обычно громыхания и навязчивые потусто-ронние голоса посылают…» – он представлял себе струю воды, в которой ополаскивался и на которую смотрел. И ему казалось, что в этой струе не только его дни и его жизнь – жизнь вообще как часть не подвластных наше-му разуму процессов. Струя откуда-то вытекает и куда-то безвозвратно уте-кает. «Еще ничего не успел… а что, собственно, я должен был успеть: к Солнцу пробиться, чтобы паразитировать на тысячах подчиненных? Оно для всех светит одинаково, вот государство – это орудие издевательства одних членов общества над другими…» И, как струйка, течет никому не нужная его жизнь, пока кто-либо не захочет прикоснуться к ней, а для этого она должна быть привлекательная, пышущая здоровьем, чистая и прозрачная, прохладная или теплая, но ни в коем случае не грязная, не мутная и не зло-вонная… и только потом поймут, что польза, а Ахмеду приятно: была жизнь его, а стала еще чья-то…
      От струящейся воды его внимание плавно перешло к улюлюканью в ушах, бывшему, скорее всего, следствием магнитной бури, о которых часто в последнее время передавали по телевизору, сосредоточением волнений про-шлого и осознанием того, что он такой же, как и его страна, в которой он вырос: большой, неповоротливый, потенциально агрессивный, негибкий и к тому же искусственно бедный, а от этого не влияющий ни на что вокруг, включая и свою семью. Оттого, что он осознал свою никчемность, и нежела-ние, и уже невозможность перестроиться, он понимал, что лучший для него исход – это совсем ничего не менять, а при случае перейти в другой мир – как обещали догмы, в самый справедливый из миров.
«Мы любим только тех, кто слабее нас, тех, которые не будут, побоятся или благоразумно не смогут с нами спорить и не станут соревноваться за женщин, за бабки, за лучшую долю. И есть ли такие люди, которых все лю-бят? Вот Ханиша. Сколько боли в его глазах, вместо ума у него огромное сердце… – подумал он. – А если я стану слабым, будут ли меня вспоминать, а не то что любить? Или возьмем больных детей, из снисхождения их любят даже самые жестокие, лживые и бездушные. Говорят, Бог любит красивых. Наверное, правда, но необходимо добавить красивых телом и душой. Им легче жить, глядя на свое отражение, опираясь на реакцию окружающих и выигрывая в сравнении. Красавчикам легче добиться успеха, вот как Алихан, Шаши Капур. Но внешность обманчива, очень обманчива, чрезвычайно об-манчива. А каково женщинам! Говорят, некрасивых не бывает, а я встречал, такие пропитанные цинизмом и фальшью. А еще мужички, им бы в мужики, а они мучаются... А торговки? Это ж надо! С весами, обвес за обвесом, еже-секундный обман, грех за грехом, обвес за обвесом…» – беззлобно рассуж-дал Ахмед и настолько увлекся своими мыслями, что не заметил, как чуть не столкнулся с молодым человеком.
Ахмед шел в хорошем настроении к человеку, которого он знал с детства и по-своему любил и ненавидел, с уважением было еще сложнее. «Но лю-бил…» – подумал он, не заметив слоновьего топота предчувствия, и вышел на дорогу легко и уверенно, как на тротуар возле дома. Темно-синяя девятка ворвалась из сумерек ноябрьского вечера, взяла его, ничего не ожидавшего, мягкого и расслабленного, на абордаж, как тот осел, скинувший его с себя в детстве, отвесив ему пощечину своей ороговевшей стеклянно-металлической ладонью копыт и поломав пополам. Все стихло… навигация и движение за-мерли… шорохи утихли… пролетавшие искусственные спутники и спутни-ки-шпионы не дали по тормозам и не пригляделись, зная, что в этот момент не решалась судьба мира и вообще, по большому счету, ничего не менялось: из жизни ушел не генеральный секретарь, а простой человек.
Ахмед лежал на асфальте в неестественной позе, сознание его моргало аварийкой, а сломанные о железную стойку машины ребра воткнулись в лег-кие, и что-то похожее на гоночный супербайк завертелось в нем, развивая нечеловеческие скорости, а затем понеслось короткими импульсными рыв-ками по ночным просторам. Ему казалось, что наступил самый длинный и яркий день в его жизни, а на самом деле хирургические лампы освещали его пробитую голову и заполненные пузырчатой кровью легкие. Он еще какое-то время видел миллион самых важных кадров жизни и стекающий сквозь кристаллики кожи дымчатый свет закрытых, слипшихся от запекшейся кро-ви век, затем все погасло, а ему казалось, что все хорошо, ничего с ним пло-хого не случилось, как и ничего хорошего. Перешел в другое состояние, встал с реанимационного стола и пошел по зеленым лужайкам, по склонам детства, купаться в пересоленной воде моря.
Он был снова в детстве и уже не слышал, как плачет жена и дочки (а у него их двое), и как врач объясняет Алихану, так и не дождавшемуся его в тот вечер и кинувшемуся на розыски и нашедшему только под утро... уже порезанного и зашитого в морге… «Если б только голова, мы бы его спасли, но у него и легкие пробиты ребрами…» Врач оправдывался перед Алиханом, а тот ничего не слышал: его душа глухо рыдала по Ахмеду, и он твердил: «Кто вам разрешил его порезать, вы что, не знаете, что нельзя резать челове-ка? Вы что, не видите, что он не бездомный, что он мусульманин?» – вперив жесткий взгляд в патологоанатома, плющил его Алихан. Ему хотелось вре-зать врачу за то, что он без спроса порезал его друга, но, сжав кулаки, только немо мычал, так что у врача затряслись руки и похолодели колени…
23
КОСМОПОЛИТ И ЛУЖИЦА
Игорь проснулся в восемь утра, пролежал до десяти, проваливаясь в ме-таллические отсеки сна и заикаясь от вида угасающей Насти, словно бьющей себя турецким изогнуто-тонким лезвием ножа в шею. Не догадываясь о вспышках на Солнце, Игорь обиделся на нее и отвернулся на другой бок, чтобы не видеть столь глупого самоистязания. Она ковыряла кровоточащую ранку и, сколько он ни уговаривал, ни просил ее, не обращала на него вни-мания. Очнулся усталый, будто и не спал. Так и лежал, обтекаемый свинцо-вым грузилом на дне меланхолично-грустной реки, ожидая, когда подойдет Настя, чтобы опереться на нее взглядом и подняться из теплой, пропахшей телом постели.
Настя не вошла, а тихо влетела в спальню, беззвучно появилась, как про-рочество предстоящего лета. Он посмотрел на нее и почувствовал, что слу-чилась осечка и от нее веет прохладой, – а при пробуждении это даже луч-ше… Слипшимися глазами он с трудом рассмотрел укоризненное выраже-ние ее лица. Игорь улыбнулся, растягивая сонные лицевые мышцы, подумав: «Лучше б она стояла спиной к окну, тогда ее укор остался б в тени кинеско-па».
– Что, вставать то не собираешься, пожарник? – спросила она тихо, но при этом с вызовом в голосе.
– Жду, когда ты меня разбудишь нежнейшим поцелуем.
При этих словах она неожиданно повернулась и, ничего не ответив, ушла. «Странно…» – подумал он и медленно, по привычке, поднялся с кровати, оделся и пошел умываться. Только подумал о завтраке, как позвонил Леха. Игорь его не узнал.
– Спишь?
– Нет!
– Узнал?
– Что-то очень знакомое…
– Что, не узнаешь? Это Леха.
– А, извини, третий день без курева, глаза из орбит вылезают, хожу как чумной, заикаюсь, кисти рук распухают, ничего не понимаю, – оправдывался Игорь.
– Слушай, я тут одно строительство затеял. Есть такой Гасан… В общем, я его в долевое участие беру…
Игорь вспомнил, что в последнюю их встречу Алексей все хвалился, что у него сорок человек работает, автосервис, мебель, автозапчасти, а теперь вот и строительство. Круто…
– Знаю Гасана. – вспомнив, о ком речь, подтвердил Игорь.
– Так вот, для облегчения переговоров с ним, можно, я скажу, что знаю тебя?
– Конечно, а какие проблемы?
– А он как, нормальный?
– Да он еще тот коммерсант, с одним московским-политиком связан, при нем как бы…
– А, это с Рамазановым…
– Да, да, Иосиф его тоже хорошо знает.
– Иосиф тоже знает, говоришь… А где он сейчас, в городе?
– Нет, он в командировке…
– Ладненько…
– Спасибо, Гош! Пока…
– Будь здоров… – Игорь положил трубку с двойственным чувством, словно что-то забыл. Точно, забыл спросить его телефон. Склероз, блин… Может быть, ему крыши крыть понадобится, а у Иосифа дилерство по ре-гиону на наплавляемые кровли. Игорь припомнил, как в последний раз они собирались в кафе около года назад, и некоторые из присутствующих, а кон-кретно Андрей, подхалимничали перед Алексеем, называя его по имени-отчеству. Или они так шутят? Тогда еще Петя Зингер, в школе считавшийся немцем, по пьянке признался, что он не немец, а еврей, ну и что? «А я тогда кто?» – подумал Игорь, не принимая сырых глиняных комков пафоса и счи-тая себя еще молодым для имени-отчества и в меру космополитичным для того, чтобы принадлежать какой-то нации.
Насти не слышно, не видно, испарилась, лужица? Игоря начали мучить захмелело врезающиеся и рвущие душу уколы совести. Вчера они с Настей планировали на сегодня пойти в магазин. Нет ничего более неблагодарного, чем планы… Ботиночки и шапку с шарфом для нее присмотреть бы, но он все проспал, а в час дня у него футбол – глоток здоровья. Но его угрызения от ее укоризненного взгляда усиливались, и он уже был готов отказаться в ее пользу от футбола.
– Ты где, деточка?
– Здесь я, – послышался из ванны ее грудной голос. Он заглянул в ванну и принюхался к пропитавшим кожу благовониям кремов, и одновременно с симпатией взглянул на сверкающий бронзой, идеально отшлифованный круп породистой лошадки.
– У, какие мы! – обнимая ее полуобнаженное тело и реально ощущая вос-торг, произнес он. – Восхитительно… «Опять она в этих прозрачных сетча-тых трусиках» – подумал Игорь. Настя аккуратно растирала крем по своему кругленькому украинскому личику.
– Ну отойди – закапризничала она.
– Может, ты одна в магазин сходишь, ты же знаешь, не люблю я эти… – взмолился Игорь.
– Придется как всегда, а куда от тебя, обещалкина, деваться, – согласи-лась она.
– И Ленечку заберешь, а я в футбол… – обрадовался он.
– Ну-у, это будет дорого стоить, – заигрывая и замирая от его горячих ла-доней, прошептала она.
– Всегда готов. – огибая ее, пионерски отрапортовал Игорь и скользнул рукой вниз.
– Не-э-т… – выскользнула она из его объятий.
– А ночью, как всегда, уставшие, кверху лапками и баю-бай… Никакая инсталляция не поможет… – стоя сзади и положив ладони на ее загорелый в солярии животик, предположил он, смотря в то же время из-за ее острого, украшенного татуированным узором плеча в зеркало и видя, как его взлох-маченное отражение шепчет ее опрятному отражению. Произведя ритуаль-ные действия по оказанию Насте внимания, он с маской сожаления на лице вышел из ванной, оставив дверь открытой.
– Холодно же! – услышал он вслед. – Я тогда задержусь: пока за Ленеч-кой заеду, пока по магазинам.
– Хорошо– ответил он, собирая спортивную сумку, и, зайдя в ванну за шампунем, беззлобно заметил: – А Иосифу и другим сумки жены собирают и разбирают…
– Ну ладно, не злись, тигренок-альбинос…
– Сама такая… – парировал Игорь и бесцеремонно чмокнул ее в щечку, хотя она подставляла губки, и пошел на выход.
– Закрой сам… – услышал он ее голос из ванны.
Игорь шел, настраиваясь на футбол, не зная, что вместо футбола ребята затеяли волейбол. Когда он переоделся и зашел в спортивный зал, они уже играли. Салим, как всегда, в своем репертуаре: бегает по площадке за всеми мячами один и еще кричит на тех, кому сам же помешал принять. На пло-щадке царил эгоизм, и Игорь, немножко постояв в качестве статиста, по-сматривая в сторону своего брата Иосифа, достоял до конца проигранной партии и тихо юркнул в дверь маленького зала с последней надеждой со-греться, побив по висевшему там боксерскому мешку. За ним в зал заглянул Салим.
– Ну, ты что, парень? – вопросительно выкрикнул он.
– Не, я не хочу, я в волейбол не умею, – оправдываясь, отвечал Игорь.
– Ну смотри, Гош… А что ты, в самом деле? – издевательски хохотнул Салим и скрылся за дверью. Игорь чувствовал, что, пока стоял в зале, замерз, но через пять минут боксирования его бледное лицо раскраснелось. Наколо-тив грушу, Игорь пошел одеваться. Волейбольная баталия продолжалась. Раздевшись, он зашел в душ и, уже выходя, вспомнил, что забыл полотенце. Но не растерялся и вытерся полотенцем Иосифа. А волейболисты уже тут как тут, и он еле успел засунуть его полотенце в сумку.
Чтобы не слышать реакции Иосифа на мокрое полотенце, Игорь зашел в туалет. «Ну и вонища!» – и, взглянув, увидел, что нет сливного бачка. Выйдя из туалета, он украдкой посмотрел на Иосифа и затем куда-то в окно, вдаль, поверх деревьев, прямо в улыбающиеся полоской облака на дымчатом лице небес. Иосиф с подозрительным видом ощупал влажное полотенце, косясь на Игоря. На лице Иосифа читалось удивление. «Я же только одним краем вытерся, вторая часть сухая» – оправдываясь, думал Игорь. После волейбола обычно была баня.
– Мы сегодня не пойдем, целый день голодные… – пояснил Салим за се-бя и за высокомерно молчаливого брата Али.
– А я с похмелья в отходняках, вчера принял лишнего, депрессую. Сейчас бы на диван и фильм посмотреть типа «Синьор Робинзон»… – оправдывался Паша, покачиваясь и искоса поглядывая злыми, сузившимися от похмельно-го страдания зрачками.
«Баня отменяется» – решил Игорь и, перекинувшись парой ничего не значащих слов с Иосифом, попрощался.
Придя домой и не найдя жены и сына, Игорь разделся и откинулся в кресле, ощутив, как гудят уставшие ноги. «Глаза воспалились, словно я дол-го в потемках рассматривал свое прошлое… Романтика, фикция, выдумка, чтобы не замечать в себе животное… – и он, прижав ладонями спрятанные за закрытыми веками глазные яблоки, аккуратными движениями помассажи-ровал их, и они на миг помутнели, но затем медленно все же обрели свое свойство распознавать окружающие, струившиеся из сумерек вечера, пред-меты. – Уже темнеет, а их еще нет». Игорь сглотнул слюну голода, ему при-виделся куриный суп, дымящийся в глубоких фарфоровых тарелках. Поехать прогуляться?.. «На улице тепло и слякотно», – решил Игорь, скорчив перед зеркалом гримасу, словно ему было мучительно больно.
Последний год Игорь замечал, что его навязчиво преследуют цифры. Их неожиданные построения в различных местах, начиная от спидометра и за-канчивая дисплеем электронных часов, казалось, о чем-то осведомляли, но все это было так поверхностно и, пожалуй, несерьезно. Он наблюдал выпа-дение пяти шестерок, четырех семерок, на часы он смотрел ровно в 11 часов 11 минут 11 числа, обнаруживая эти совпадения не намеренно следя, а всего лишь бросив, как ему казалось, случайный, осторожно скользящий взгляд.
            И когда весной ему выпало посмотреть на спидометр и увидеть легшие вповалку шесть двоек, он понял, что это неспроста, и со словами: «Кубический Рубик!» решил зайти в расплодившиеся, как грибы после дож-дя, игровые залы, а уже через месяц робких попыток он почувствовал, что его неумолимо зовет игра. Случалось так, что, выходя с выигрышем из зала, он замечал, как один из аппаратов говорит с ним только на ему одному по-нятном языке, ничего общего не имеющем с языком животных и птиц, и, обещая еще больший куш, дергая за ниточки азарта, которые приводят чело-века к игромании... И он рисковал, не обращая внимания на улыбчивый пер-сонал заведения. А выходил он из зала, под утро, уже пустой. Его стали уз-навать в некоторых залах и казино города. Он стал завсегдатаем. Появились знакомые… «Если тебя постигла неудача и ты проигрался, не бросайся сразу отыгрываться, ибо опыт подсказывает: надо задержаться, выждать паузу, вырваться из чернеющего неудачей гудронного поля, где все пропиталось проигрышем, и затем уже, глубоко вдохнув озон победы, снова в путь», – учил его изрядно подвыпивший знакомый, играющий по-крупному и появ-ляющийся с неизменной пачкой долларов в заднем кармане брюк. В его го-лове – бледные вампирские лица дилеров… Покер. Он натягивает карту… ставка и без игры… облом, еще по пятьдесят с лимончиком и бутерброд с ветчиной, а карта не ложится, а поэтому никакого флеша, стрита, фулхауса, каре, а тем более рояла, ждать не приходится. Лишь одинокий джокер выпа-дал два-три раза, давая ему и остальными четырьмя картами унося надежду. Кому-то слева и справа от него изредка везет… «Но только не мне», – думает он и чувствует, как подкатывает тошнота… Зловещее облако невезения оку-тывает его, азарт не дает покоя… «Отыграться трудно, здесь плохая аура...» – оправдывает он больные глаза игроков и осуждая презрительные – у об-служивающего персонала.
Ему удавалось скрывать свое пристрастие в течение нескольких месяцев, пока Настины связки не издали вибрирующий вскрик, обнаружив недостачу в отложенных на новую, в отличие от нынешней, кусковой, целиковую нор-ковую шубку, деньгах. «Где я шлялся по ночам, ей, собственно, не все равно только потому, что когда вернулся под утро уставший и без денег, то увидел осенний асфальт ее глаз, и тогда, сразу упал на колени и просил прощения – и каких усилий мне стоило успокоить ее, не сомкнувшую глаз, и потом долго клясться, что все завязано, глупо оправдываться: ехал мимо казино, и, как турбиной, засосала неведомая сила, заставила играть, – вспоминал он и за-думывался: – О чем же она тогда волновалась и сожалела больше: о деньгах или о моей бедовой страсти к играм?»
«Но я тогда поклялся и теперь ни ногой», – подбадривал он себя, оттяги-вая перед зеркалом в прихожей нижнее веко и заглядывая туда, ища спря-танный, зарытый, закопанный ответ: даст игру или не даст, любит или не любит, и, убедившись, что цвет века не желтушный, отпускал его, радуясь: «А ничего страшного, главное, я ее люблю и все равно когда-то выиграю, не для себя, а лишь ради нее и Ленечки, сорву джек-пот…»
Игорь вышел из дома и, достав из кармана брюк сотовый, набрал Настин номер. В трубке послышался ее голос и шум автотранспорта.
– Да!
– Что да, где вы? – спросил Игорь.
– Уже подъезжаем, – и тихо: – Поздоровайся с папой.
Стеснительный голос Ленечки:
– Привет, пап…
– Привет, привет, малыш… – и уже ей: – Я вас буду ждать на остановке.
– Хорошо.
Он медленно подошел к остановке и встал чуть сзади, в стороне от лю-дей, ровно так, чтобы не мешать входящим и выходящим из подъезжающих маршруток и автобусов пассажирам. Ему страшно хотелось курить, глотка распухла, в голове был кровяной туман и полная бессмыслица, но он терпел. В подъезжающих «ГАЗелях» и «ПАЗиках» Насти с сыном не оказалось. Шли минуты… и в одну из них мимо него, чиркнув плечом, прошел мужчина, на вид лет пятидесяти, обдав его ядреным, чистейшим, без примесей луко-чесночным перегаром. Игорь, сжавшись в подмышках, в последний момент успел увернуться от его широкоформатной, покачивающейся походки, раз-вернув радиус своей тени на 180 градусов и встав спиной к дороге.
«Обманула Настя. Когда я звонил, вероятно, еще садилась в маршрутку, а может быть, даже еще только шли к остановке…» – нервничал Игорь, тоск-ливо смотря на переливающуюся мародерством неоновую рекламу игрового зала, находящуюся от него в опасной близости, всего метрах в пятидесяти от остановки. Тоскливость подхлестывалась ожиданием, и, когда Игорь соби-рался чихнуть, за его спиной что-то ухнуло, безмолвие разорвалось завиз-жавшими тормозами, раздался глухой удар, рядом кто-то выругался, а стоя-щие рядом женщины ахнули. Игорь медленно, но верно, как наводчик-оператор в башне танка, повернулся и настороженно вгляделся в триплекс. Он увидел разбитое лобовое стекло темно-синей девятки, застывшие посре-ди дороги мигающие аварийки и бездвижно лежащего бесформенной руба-шечно-брючной кучкой на асфальте, человека. Приглядевшись пристальней, он узнал того самого мужчину, обдавшего перегаром и смерившего его се-кунду назад пробито-тоскливым взглядом. «И движения никакого нет, как угораздило… Наверное, насмерть» – слышал Игорь, различая темное пятно крови на асфальте, рядом с головой мужчины. «А был бы осторожным бод-рячком, еще жил бы и жил, небо коптил…» – подумал Игорь.
        Молодой хозяин девятки, покачиваясь, вышел из машины и, мель-ком взглянув на лежащего, не проявляя особого желания осмотреть дальше, принялся названивать по сотовому. Одна из женщин, стоящая рядом с Иго-рем, выкрикнула: «В больницу его вези, в больницу, а то поздно будет…» Ее голос подхватили еще несколько человек. Но водитель ничего не предпри-нимал, пребывая в растерянном, подавленном состоянии. Несколько зевак подошли к машине и смотрели, вероятно, что-то советуя водителю. Притор-маживая, мимо проносились вечерние лихачи… Кто-то подсказал водителю дополнительно поставить еще и аварийный знак…
Игорь машинально опустил глаза, не в силах видеть жутковатой картины реальности, представляя разорванные сухожилия, стертые хрящи, текущий из ушей подкрашенный кровью мозг. Игорь был морально не готов видеть горе вживую, даже, смотря телевизор или  кино, он всегда закрывал глаза или отводил взгляд в предчувствии костно-мясных сцен… К остановке подъехала новая партия транспорта.
– Ты что ждешь? – услышал он диссонансом игривый голос Насти и од-новременно почувствовал прикосновение к шее ее холодных пальцев.
– Да-а, мужика сбило, и, кажется, насмерть… – он кивнул в сторону до-роги.
– Ой, ой, нет, нет, это не для меня, не хочу, не хочу смотреть, и ребенку не надо, пошли, пошлите, какой ужас… Игорь, пойдем, – малодушно зато-ропила Настя, а Игорь не нашелся, что ей возразить, и медленно, словно со-мневаясь, идти или не идти, не замечая мелкие лужицы, побрел за ними. «Да и чем я могу ему помочь?» – подумал Игорь, догоняя жену и сына.
– Ну что, Ленчик, понравилось у бабушки?.. – потрепав по головке сына, спросил Игорь.
– Не-кха, – ответил тот после маленькой паузы.
– Вот так-так, – удивленно улыбнулась Настя. – Бабушка его там и на Гарри Поттера водила, и мороженым кормила, а он… «Неблагодарный, весь в папу», – вовремя замолчав, подумала она.
– Да что-о, фильм стра-а-шный, а мороженое я не люблю-у-у-у, – оправ-дываясь, тянул Ленчик. Игорь шел рядом и, довольный, молчал, отчего-то радуясь за сына…
Посмотрев «Детали» с Тиной Канделаки и выпив позавчерашнего кисло-ватого бифидка, он выключил телевизор, сверкнувший напоследок знаком «зорро», и, держась стеночки, через полчаса после Насти и Ленчика сквозь коридорную темноту пошел спать... Игорь разделся, не включая свет, и акку-ратно лег, стараясь не задеть Настю. От дневного желания не осталось и сле-да.
– Ну что ты, что с тобой? – услышал он ее совсем не сонный голос.
– Не знаю… – протянул он.
– Может, отложим на утро, я слышала, пик эрекции приходится на во-семь утра – предложила она.
– Сейчас, сейчас, сейчас, чуть-чуть подожди… – ответил он без особой надежды в голосе.
– Может, ты устал? или увиденная авария на тебя так подействовала?
– Да нет… Я когда тебя не вижу в темноте, во мне все тупеет, гарь в го-лову сочится, я словно скомканная бумага…
Между ними повисла дышащая телами тишина. Комната в темноте каза-лась шестиугольной вздрагивающей корзиной Цеппелина.
– Сейчас бы окна настежь распахнуть… – она лизнула его соленую шею и затем левое плечо. – А часы раньше так громко не тикали, - заметила она, нарушив что-то текущее в него тончайшей струйкой из глубины затылка.
– Пылевые пробки в механизме и на стрелках, и в результате сопротивле-ние повысилось, а отсюда и шум, и трение… – предположил он вслух. Она не ответила, посчитав лучшим ласкать его шею. Затаившись, Игорь произ-нес:
– Я в последнее время возбуждаюсь… от ревности… – и про себя доба-вил: – Ревновать не к кому… – и услышал ее участившееся дыхание. «Она не возмутилась…» – подумал он, определяя, положительный это для него мо-мент или отрицательный. В слове «ревность» он не видел ничего предосуди-тельного. «Пахать надо, а не мазаться этой мазью…» – услышал он однажды мнение Иосифа и до сих пор не знал, как к нему отнестись… Настя держала паузу, тихо дыша ему в плечо, словно заблудилась средь склонов и складок постели...
Он усилием воли взглянул на нее глазами, принадлежащими другому мужчине. Он был лет на десять моложе. Упитанная фигура Игоря чудесным образом скорректировалась, вытянулась до метр девяноста, волосы из чер-ных, вьющихся стали прямыми и пшеничными, интимное место многократ-но окрепло, и сознание, что она отдается другому мужчине, не поразило его ударом молнии, а странным образом поддержало ее измену, подтверждая до-гадку о том, что он не ее тип мужчины и что для нее очень важны высокий рост, поджарость, скорость, риск, экстрим. И он легко представил ее в зако-улке двора, в купе, в номере гостиницы… и его охватило головокружение. «Как я посмел без любви на ней жениться и так долго жить с ней?» – и, не в силах сдержаться, поглотил ее океанской волной своих теплых гольфстри-мовских объятий.
«Ей как воздух необходим дикий, необузданный гренадер. Она доволь-на… А мне нестерпимо стыдно…»
24
ТРЕЛЬ
Пустынно-калахарским тихим июльским вечером, придя домой, Тимур, пожалуй, первый раз за месяц, прошедший с отъезда семьи, ощутил тоску по Уме. Он посмотрел на коричневые кофейные кружочки на кухонной клеенке, почувствовал, как прилипают ноги к сладкому от пролитого накануне ночью чая линолеуму, и взгрустнув, как жертва по палачу, по кристальной Уминой чистоте, обратил внимание на часы и, что-то для себя решив, в половине де-сятого взял моргающую разрядкой телефонную трубку, записную книжку и набрал номер. Как это ни странно линия была свободна, и сразу пошли мед-ленные гудки, и через мгновение ответила Ума. «Без настроения…» – пока-залось Тимуру. Он мысленно пожалел ее.
– Как Исламка?
Она неожиданно быстро передала трубку сыну.
– Папа, я на море с дядей.
Тимур словно провалился в пение, льющееся по каналу «Культура голо-са» Кириного кумира – Погудина. «Забыть ли когда твой голос кристаль-ный,... из сердца есть крылья в мечтательный мир… Романс Михаила Глин-ки» услышал Тимур и подумал: «Бедняжка, опять одна-одинешенька. Поде-лом тебе... или мне?» Тимур спросил:
– Как самочувствие?
Исламка как-то неестественно смеялся, словно его кто-то напугал, отве-чая на вопрос.
– А что с тобой?
– Ничего, мама смеется, и я смеюсь. – отвечал Исламка.
– Надо же, одним так завеселело.
Трубку взяла Ума.
– Знаешь, что-то спать не могу: не спится, тревога и ноги ломит. – пожа-ловалась она.
«Чувствуешь спинным мозгом, что я загулял» – подумал Тимур и посове-товал:
– А ты под холодной водой белье не стирай и перед сном полстаканчика пива: усыпляет, сто процентов. Стыдно сказать, но ходил в кино на Гарри Поттера.
Она снова посмеялась, и ему от этого стало легче ровно до того момента, как, прекратив разговор и попрощавшись, он поставил трубку и снова остал-ся один. В эту ночь он сделал так, как советовал Уме: выпил бутылочку пива и раньше обычного, около часу ночи, на удивление спокойно остановив ма-ховик возбуждения, уснул. Телефонная трель прострелила тишину ночи в районе трех и прошла через него электрическим разрядом, навылет. Трубка как всегда лежала на стуле рядом со скрипучей кроватью. Тимур, очнув-шись, потянулся во тьму и, взяв трубку, сонно произнес:
– Да-а, а слу-у-ушаю.
– Ты спал?
– Да-а-а, – отвечал он, не открывая глаз и узнав голос Киры, проснулся и, сев на кровати, приготовился услышать что-либо сногсшибательное типа «Прости, дорогой, я беременна».
Ему показалось, он уловил вибрации, характерные для зарождения исте-рического плача. Подтверждение догадки последовало незамедлительно.
– Тимур, мне плохо, мне очень плохо, мне грустно, тоскливо… Я одна, мне страшно… – начала она.
– Да! И что произошло? Успокойся, не нервничай, ложись спать, выпей валерьянки, чаю из трав и спи: ночь на дворе, – раздраженно советовал Ти-мур, из опыта зная, что в таких случаях ни в коем случае нельзя идти на встречу и сюсюкать, а необходимо опустить человека на землю, закрутить гайки и ни в коем случае не обнадеживать.
– Я тебя прошу, Тимур, приди ко мне. – просила она.
– Хорошо, завтра приду.
– Нет, я тебя умоляю – приди сейчас. Я не могу: мне грустно и страшно одной. Меня все бросили. Ты – мой единственный друг. Света уехала: я с ней разругалась из-за твоих фотографий на стене.
– Вот, я тебе говорил, а ты не послушала умных людей.
– Да, да ты самый умный и самый мудрый, у тебя кавказская мудрость. Я теперь всегда буду тебя слушаться, только приди ко мне. – и она снова всхлипнула.
– Я тебя прошу, Кира, милая, не надо в три часа ночи. Это же неправиль-но, мы же не дети. Давай завтра встретимся, а сейчас к тебе идти через ночь.
– Ну, Тимур.– не унималась она. – Ты мне друг или нет? Мне плохо, а ты приходи. Я не могу, я хочу тебя…
Тимур начал выходить из себя, и ему даже показалась, что она пьяна.
– Кира, послушай, я тебе друг, но это невозможно. Пойми, я к тебе не пойду, так что тебе лучше выпить валерьянки и успокоиться и постараться уснуть, а завтра как проснемся, тогда и встретимся.
– Да на фига мне твоя валерьянка нужна. Мне нужно, чтобы ты пришел. Я спать не могу, друг ты мне или черт, предатель. – истерично закричала Кира.
Тимур чуть не подскочил.
– Вот-т-т-т-т….
И, послушав еще секунду про то, что он хитрый, наглый кавказец, отве-тил:
– Хорошо, хорошо, я такой. Завтра поговорим. – и, проглотив «истерич-ка», повесил трубку под визг ее джунглей.
«Интересный пасьянс получается, э-э-э, дежурного нашла, вах, камса-молка» – подняв указательный палец вверх, произнес он вслух и на всякий случай отключил телефон из розетки. На следующий день она извинялась, объясняя свое поведение неожиданным приступом одиночества. И ему ниче-го не оставалась, как под ее щенячье вилянье хвостом и зализывание его мо-ральной травмы, ее простить. Впоследствии она всегда говорила: «Правиль-но ты меня тогда отрезвил, я-то думала ты безотказный и сама не заметила, как хотела тебе на голову сесть, а ты так жестко, так… Ух…». А он думал о ее близорукости: «Разве она не видит, что я просто ее не люблю, а так бы ринулся хоть в Гватемалу. Она обманывает себя, довольствуясь малым, и это правильно » – он запнулся, гадая, чем еще она довольствуется. «А я – тот еще негодяй» – пригвоздил себя Тимур.
25
ВДОВА
Прошел месяц, как не стало Ахмеда. В его траурном доме витала расте-рянность, присущая женщинам, потерявшим единственного мужчину. Жена покойного, Зайна, после похорон расхворалась и плохо себя чувствовала. В результате нервного срыва у нее скакнуло давление и появились страшные головные боли.
– Простыла на похоронах, дождь шел, да еще такой холодный. Гайморит, – еле слышно шептала она старшей дочери Гуле, пришедшей ее навестить.
– А что, мам, папин сын приедет? – спросила Гуля. От этого вопроса у Зайны с новой силой заныло во лбу, и болезненный спазм на какое-то время лишил ее возможности говорить.
– Уф – застонала она, приложив ладонь левой руки к голове; правой же, держа столовую ложку, продолжала помешивать морскую соль, греющуюся на сковородке.
– Да что нам до него, ни тепло ни холодно, он сам еще несамостоятель-ный, молодой, чем мы можем ему помочь… – прошептала, корчась в гримасе боли, Зайна. Затем она выключила плиту и ложкой положила раскаленную соль в мешочек из плотной ткани. Затем, скрутив горловину, осторожно пробуя, прижала матерчатую шаурму между аккуратно выщипанными бро-вями, медленно перемещая мешочек под левый глаз, затем под правый и об-ратно на лоб.
– Горячо? – сочувственно спросила Гуля.
– Аф, уф, – ответила Зайна, то прижимая пышущий жаром мешочек, то резко убирая. Вдобавок ко всем горестям и проблемам, Зайне не давали по-коя слова Ахмеда, что он отдаст однокомнатную квартиру, нажитую им еще в пору молодости, своему сыну от первого брака Марату. Зайна заранее была настроена резко отрицательно.
– Какая квартира? – спорила она с Ахмедом, пока он был жив. – У нас две девочки, а дальше внуки пойдут, никогда он не получит эту квартиру, только через мой труп…
– Хорошо, хорошо, не кипятись, но он же мой единственный сын, ему жениться надо…
«Пусть у себя в Астрахани и женится, а если здесь хочет, то есть дедов-ский дом в селении, он развалился от времени, мы в нем не живем, пусть, ес-ли хочет, восстановит и живет, я не против…» – вспоминала Зайна. Сейчас же, после смерти Ахмеда, ей и разрушенного дедовского дома было жалко, скорее не из жадности, а из-за обиды на мужа, который всегда много выпи-вал, а в последнее время особенно, махнув на семью рукой, и был причиной ее частых слез. «Одна надежда на брата…» – думала она об Алихане. Мор-ская соль остывала между бровей Зайны. Рядом за столом кушала суп дочь Гуля. Зайне не сиделось на месте, и, несмотря на головную боль, она встала и суетливо топталась около стола.
– Да успокойся, мам, хватит мельтешить, присядь… – попросила Гуля. За окном посыпал мелкий дождь. – Папу все равно не вернешь, а ты должна се-бя беречь…для нас…для внуков… – хотела сказать Гуля, но Зайна ее пере-била.
– Да, не вовремя папа ушел, ой как не вовремя, – и неожиданно заголоси-ла и, все более склоняясь вперед, закачалась и глухо, надрывно заплакала.
– Мама, мама, успокойся, ну хватит уже…
– Ай-я-я-й, – рыдала Зайна, думая, какой гостинец послать внучку Заур-чику. А дождь бил по железным подоконникам, аккомпанируя мелодии жен-ской тоски и горя.
– Ахмеда уже нет в этих комнатах, и у этого подоконника, и больше ни-когда не будет, – причитала Зайна, а Гуля вспоминала: папа любил стоять смотреть в окно на дождь и курить. Раздался звонок в дверь… Зайна встре-пенулась и, поспешая в ванную комнату умываться, тихо сказала Гуле:
– Открой…
26
МЫСЛИ
Алихан вставал рано. Он любил выходить во двор дома еще до рассвета, когда светлело, среди деревьев щебетали птички и, как ему казалось, пели соловьи, которых он часто слушал под Москвой на даче своего друга, депу-тата Рамазанова. Раньше своих сыновей-школьников он подымал ни свет ни заря и отправлял на пробежку к морю, благо, что оно было рядом, двадцать минут пешком и десять бегом по прямой. Сам же он, сидя на деревянном стульчике в накинутой поверх майки чистейшей белой бурке, наслаждаясь ощущением спокойствия и прохладной тишины, присущей ранним утренним часам, вдыхал, к своему удовольствию, еще не тронутый полуденным жаром лета прохладный воздух утра. Еще молчали телефоны, а в голову уже лезли вчерашние мысли, и, как только они обветренными краями появлялись на горизонте и начинали раскрашивать его воображение, он гасил их первой выкуренной сигаретой.
Алихан был удачливым и знал цену пословице: «Бойтесь своих желаний, ибо они сбываются». Все, о чем он мечтал когда-то, медленно, но верно сбы-лось: у него было два сына и дочка, умная преданная жена, положение в обще-стве, деньги, собственность. И все, вроде, было хорошо, но что-то гнело его. Один раз ему казалось, что он переживал за родственников, не таких удачли-вых, как он сам; в другой раз его терзало неуловимое, то, что невозможно взять в руки и увидеть простым глазом. Оно сидело в нем, спрятавшись в области солнечного сплетения и давя иной раз так, что он не мог вздохнуть полной гру-дью. Привыкший мыслить рационально и прагматично, он терялся в догадках и каждый раз придумывал себе новое объяснение.
В последнее время он связывал свою хандру с трагической смертью Ах-меда. Тягостные чувства по этому поводу не давали ему сосредоточиться на работе, хотя внешне продолжалось как всегда: он был само обаяние дома и корректная строгость и требовательность на работе. Но на самом деле, сидя на совещаниях, он не слушал отчеты подчиненных, а если и слушал, то не вникал в детали, глядя в окно кабинета на меняющее радужный цвет море и медленно совершая познавательный и контрольный спуск с вершины, на ко-торой он находился. «А может, и не вершина вовсе? – спрашивал он себя и отвечал: – Нет, все же пусть небольшая, но вершина…» Вспоминая, как ра-довался, когда неожиданно разбогател, спалив свои склады, предварительно продав все их более-менее стоящее содержимое и затем подмазав следствие и проверяющих, кричал: «Я разбогател», молодой, пьяный и счастливый, кричал грязно-зеленому от водорослей и песка штормящему морю. «Я разбо-гател», – слышал он себя эхом в горах, любуясь бронзовеющим закатом.
И вот сейчас, умудренный сединами, он уверял себя, что всегда все делал правильно, воспитывая в себе, молодом и сильном, терпение, терпение и еще раз терпение. Когда в приступах ярости ему хотелось броситься на врага, ос-калиться, заорать, резануть острием, но он откуда-то знал, догадался, что вместо этого должен сдержаться, сделать все наоборот, пойти наперекор своим генам, должен победить противника спокойной улыбкой на лице, взглядом, вежливой, аргументированной, точно выцеженной скудостью фраз. Тогда ему удалось пересилить себя, и это насилие над своей природой сейчас причислялось им к одной из причин своей теперешней хандры…

27
ГОЛОВНАЯ БОЛЬ
Алихан мучительно переживал гибель Ахмеда, вспоминая, что именно он в тот вечер пригласил его к себе на хинкал. Ахмед, в представлении Алиха-на, был непростым человеком, но без задних мыслей, все в лоб. Алихан, пусть и с оговорками, но любил Ахмеда и по возможности старался помогать ему, зная, что он плохо приспособлен для нынешней жизни. Алихан помог ему устроиться в департамент труда и социальной защиты при министерстве, но через непродолжительное время тот был отторгнут коллективом, так как больше любил отдавать, чем брать.
Его вытеснили легко, вернее, он сам ушел, почувствовав, что пришелся не ко двору. Среди чиновничьего аппарата он был чужеродным элементом, и уже через несколько месяцев работы ему активно тыкали в спину пальцем и, кхыкая, подкручивали пальчиками у виска, считая его не от мира сего. И сколько Алихан, по просьбе своей сестры Зайны, ни внушал ему, ничего не получалось, становилось только хуже: Ахмед замыкался в себе, как ребенок, и все чаще выпивал, ощущая вокруг себя заговор темных сил. Будучи не-трезвым, он часто звонил Алихану и по-живому, без подготовки, резал прав-ду-матку, нецензурно высказываясь о чиновничьем аппарате. Алихан терпе-ливо выслушивал Ахмеда, а бывало, и срывался в пурпурную мглу.
Сейчас, когда Алихан сидел в своем кресле и смотрел телевизор, перед ним огромными пузырями всплывала череда их разговоров, и некоторые от-рывки, лопаясь на поверхности, увлекали Алихана, погружая его в пучину пьяного крика Ахмеда.
– Только почаще смотри на себя в зеркало, следи, чтобы твое лицо в одно прекрасное утро не превратилось в лицо негодяя, а сам ты этого не заме-тишь, в отличие от окружающих, которые тебе не скажут, а только будут шушукаться.
– Смотрите! Нет, вы видели у него лицо негодяя? А, собственно, в на-стоящее время гораздо хуже тем, у кого порядочное лицо работяги…печать порядочного может стать и смертным приговором…
– Это, говорят, случается, даже больше от мыслей, чем от поступков: ве-чером ляжешь спать нормальный, а утром встал, глянул – ну негодяй, и все, и, как ни старайся, уже ничем не смоешь, никак не ототрешь… Сказка, дума-ешь?
– Хорошо, хорошо, Ахма… только не грузи, а… – терпеливо выслуши-вал, стараясь перевести все сказанное в шутку, отвечал Алихан. Но Ахмед продолжал упорствовать и от попытки Алихана его успокоить заводился еще больше.
– Хорошо, Ахма. – не выдерживал Алихан. – Если ты такой правильный, вспомни, ты курить раньше начал, а я тебе говорил: Ахмаа, зачем тебе га-дость, отрава, а ты, такой гордый, говорил: мне нравится эфемерность, хочу и курю, – и я за тобой, гордецом, втянулся, потому что верил тебе, а ты за-блуждался. Было такое, было.
Ахмед молчал, тяжело дыша в трубку, и Алихан продолжал.
– А после армии, когда я быковал, на близких срывался, ты, Ахмаа, мне что говорил? «Если такой крутой, то не на родственников надо срываться, деньги у них просить и мучить упреками, а у мира надо забрать свое». Я по-слушал тебя и мучаю теперь мир, а с близких пылинки сдуваю, а ты опять недоволен. Я же живу по твоим правилам, по твоим рецептам, которым ты меня научил, а сам ты не смог жить так, как только декларировал – силенок у тебя не хватило, гордости много, прогибаться не хочешь. И поэтому ты не-доволен, а злость свою на мне срываешь, критикуешь. Уж не от зависти ли, брат?
Ахмед продолжал молчать, произнеся только: «Ну, ты загнул…» Алихан уже думал, что присмирил Ахмеда, и напоследок сказал:
– А может, тебе денег дать?
– А при чем здесь деньги, – удивился Ахмед и продолжил: – Это, конеч-но, приятно и удивительно, что ты предлагаешь мне деньги, но дело не в деньгах…
– А в чем, в чем, Ахмаа? – спокойно, но в то же время тоном, забиваю-щим гвозди, произнес Алихан. Ахмед замялся.
«Думает, повесить трубку или продолжить разговор». Алихан знал, что хмель не даст Ахмеду успокоиться, и, пока он не выскажет все, что его гло-жет, он не успокоится. Алихан тоже не собирался отмалчиваться, потому что они с Ахмедом выросли вместе в селе, пока Алихана не отправили в 10 класс в интернат, в другое село, из-за отсутствия в селе старших классов.
– А в чем? – повторил уже более спокойно и устало Алихан.
– Хочешь все знать, да? – переспросил Ахмед язвительно. Но Алихан уже распалился и тоже съязвил:
– А-а, если ты из-за подарка тебе на день рождения…
Ахмед прервал его:
– Да какой подарок, при чем тут подарок, что ты мелочные вопросы по-дымаешь…
– А что же тогда, что же, не мелочи, что тебя гложет? Негодяем меня ни с того ни с сего называешь… – И Ахмед вспылил, прибавив к своему громко-говорителю еще полтона. – Просто по божеским законам надо жить: есть Коран, вот я живу по нему, а ты, Алихан, нет…
Алихан тогда удивился и изменился в лице.
– Это ты-то живешь по Корану? Не смеши меня, Ахмаа… – едко париро-вал Алихан.
– Да, я живу, – смело ответил Ахмед.
– Тогда с тобой все ясно и понятно, ты конкретно пьян… – Алихан решил повесить трубку. Ахмед, почувствовав бегство, начал кричать:
– Тебе лучше меня дослушать, это же для тебя я стараюсь, за тебя пере-живаю…
– Ты лучше за себя и за свою семью переживай, алкач… – огрызнулся Алихан и положил трубку, в последний момент услышав голос своей сестры Зайны, ругающей Ахмеда. После множества перепалок они вновь мирились, ссорились. Ахмед переходил с работы на работу, запивал, ругал всех, близ-ких и далеких, а Алихан все рос по службе, матерел, и все у него было хоро-шо. Дочь вышла замуж и жила с мужем в Москве, у них был сын, его внук, Тимурчик. Жена уехала к ней погостить и понянчиться с внуком, а Алихан с Салимом дома, Али же живет с семьей отдельно, но каждый день заезжает, и не по одному разу.
Алихан знал, что каждое утро, в половине девятого утра, у ворот уже стоит черный «Мерседес», и водитель, телохранитель Вагап, ждет его. Али-хан выпил молочной сыворотки и, одевшись в темный рабочий костюм и, за-тянув на своей толстой борцовской шее так не любимый им галстук, вышел во двор и направился к воротам. «Салим еще спит, опять ночью гулял, надо его пропесочить… лентяй…» – недовольно подумал он, вспоминая их по-следний разговор, после которого Салим стал его избегать.
«Отец, я хочу жениться» – смело заявил тогда Салим и вкратце рассказал, на ком. Алихан сощурился, вспомнив, как растерялся в общем-то ожидаемо-му заявлению Салима. Может, если б это произошло сейчас, он бы не был так категоричен, но тогда Алихан коротко, не подымая головы, ответил:
– Нет, это невозможно, тем более если она засватана и у нее есть жених.
– Ну почему, пап? – как маленький, препирался Салим, не теряя надеж-ды. – Он же пропал в Чечне.
 Алихан, конечно, мог объяснить сыну, что только что не стало Ахмеда, его, Салима, дяди, и перед его светлой памятью, из уважения, он не будет, да и не в силах отвечать на несвоевременный вопрос. Но от злости на сына, из-за того, что тот не хочет понимать такие элементарные вещи, как смерть близкого человека, второй раз он ответил еще резче.
– Нет, это невозможно, – но, смягчившись, добавил: – Пока невозможно, дальше видно будет…
С этими мыслями Алихан, как всегда, бодро, вышел из дома, поздоровал-ся за руку с охранником дома, прикомандированным от МВД, и следом с Ва-гапом, своевременно открывшим дверь «Мерседеса». Сложная задача, не-разрешимо сидящая в мозгу Алихана, касалась непосредственно его началь-ника. Деление на начальника и подчиненного было условным, потому что и Алихан, и министр четко знали, что они принадлежат к разным группам и финансовым интересам, поэтому Алихан думал о министре как о человеке из другой группы, в какой-то степени как о сопернике, а в будущем, возможно, и противнике, с которым у него заключено перемирие и над которым, по его же собственной вине, сгущаются пунцовые тучи.
Сам Алихан не желал смерти не только министру, но и вообще кому-либо. Следуя своим принципам, он старался разрешить любое дело миром, а в данном случае с министром от Алихана мало что зависело: министр сам своими неосмотрительными, а скорее даже грубыми действиями разозлил некоторых влиятельных людей в Москве. Вопрос немалых денег, которые министр задолжал москвичам и, судя по его поведению, не хотел отдавать, посчитав их своими кровно заработанными, медленно перерос в вопрос принципиальный. Самонадеянность и неосмотрительность министра удив-ляла Алихана, ибо люди, которым задолжал министр, были известны всей стране, и сам Алихан был уверен, что министра заставят расплатиться во что бы то ни стало, и он удивлялся, отчего министр упорствует, делая вид, что проблемы не существует и что он не госслужащий, а неуловимый багдад-ский вор, а на дворе не день, а нескончаемо темная, дождливая воровская ночь. И все бы ничего, если б эти люди из столицы не вышли на Алихана и не предложили помочь им в справедливом разрешении вопроса. По их тону Алихан понял, что время и пути мирного разрешения конфликта исчерпаны, и они намерены действовать.
Алихан был удивлен, что обратились к нему еще и потому, что он не хо-тел стать министром, его вполне устраивало и нынешнее положение в каче-стве заместителя и неофициального серого кардинала. Не скрывая своих на-мерений, эти люди, желая разобраться с министром, предложили Алихану посодействовать им. Алихан обещал подумать, чем он сможет помочь, по-нимая всю сложность своего положения. На днях необходимо было дать от-вет, но он не знал, что ему делать, даже переговорив с другом, полковником милиции Исой Мухуевым. Он, всегда четко знавший свои приоритеты, рас-терялся. С одной стороны, министр и все, кто с ним связан здесь, с другой стороны – высоко сидящие влиятельные боссы с длинными руками…
«И чем я им могу помочь? Чем? – задавал он один и тот же вопрос. – Ес-ли только обеспечить прикрытие по линии Исы… Остальное же рано или поздно всплывет, и я, а заодно все мои близкие и родственники, получу осадное положение вместе со всеми вытекающими отсюда последствиями, по типу перестроечного периода. А я этого допустить не могу. С другой сто-роны, москвичи тоже отблагодарят и, в случае чего, помогут, но зачем мне нужна помощь, если я буду в постоянном опасении за жизнь своих близких. Да, решено: обеспечу прикрытие их действиям по линии Исы, и больше ни-чего, пусть действуют сами… а откажись я – найдутся другие…» – думал Алихан, выходя из машины, не дождавшись, как обычно, пока Вагап подой-дет и откроет ему дверь.
Вагап выполнял и знал свою работу, и поэтому ускорил шаг. Заметив не-терпение шефа, он прыжком подоспел к выходившему из машины Алихану, прикрыв его своим мощным торсом. Со стороны это могло показаться из-лишней предосторожностью, но ответственный Вагап четко и неукоснитель-но выполнял свою работу. Алихан же, погруженный в свои размышления, ничего не замечая вокруг, проследовал в здание министерства и на входе, как всегда, по привычке, сдержанно-вежливо поздоровался с охраной и од-ним из повстречавшихся сотрудников.
28
МУЗЫКА
– Привет, солнце, – все также радушно встречала Кира. – Проходи, ку-шать хочешь?
– Нет, спасибо?
– Здорово, что ты пришел.
Ее приветливость лечила его. «Нет, такого друга у меня еще не было» – с надеждой признавал он и по-прежнему мог делать у нее все, что хотел: мог лежать, сидеть, читать, слушать музыку, курить, и она была только рада. «Интересно, что бы с нами и с нашими отношениями было после десяти лет совместной жизни?» – он задумался, имея ввиду Уму. Тимур довольно по-смотрел на пустые стены комнаты. Кира, заметив его взгляд, объяснила:
– Я тебе говорила: Светка скандал устроила, против тебя ополчилась. От-чего-то не любит она кавказцев. Напугал ее кто-то – вот она за всех на тебя зуб и точит. А все бабы – мохнатки, ты это запомни, красавчик: нам верить нельзя, ни в коем случае – категорично как всегда, в неторопливом движе-нии, пояснила она.
Тимур молчал, не зная, что ответить.
– Ты зажат, солнце. Тебе надо немного раскрепоститься. Ничего не бой-ся. Ты же помнишь, как в Питере было здорово, на Набукко. А ты смелый, я думала не поедешь.
– Ты ничего не хочешь? – словно устав от ее нравоучений, спросил он, накрыв ее маслянистым взглядом.
– Да-а, а что можно? – запыхавшись от волнения, суетливо произнесла она. – Сейчас я, сейчас я быстро, – и она поспешила в ванну.
И, быстро вернувшись, словно боясь не найти его на прежнем месте, и глядя на него обнаженного, дрожащим голосом восхищалась:
– Ух, а здоровый какой! Силища! Обхватишь, так дух захватывает!
И с осторожностью прикоснулась кончиками пальцев. И сразу все унеслось: уплыли прочь ее бесстрашие, ее смелость и дерзость испари-лась бесследно, и открылась зияющая пустота страха перед мужчиной, идущая откуда-то из глубин веков, когда женщина была слаба и зависи-ма. Он ощущал это в ней. Тончайшие, невидимые глазу,  интуитивные волокна ее реакций, вскриков сплелись в нем в убеждение, что времена-ми страх в ней так силен, что пожирает ее без остатка и, скорее всего, он и есть причина того ночного звонка, а не какое-то самодурство, вызван-ное ее избалованностью. И ее резкость в словах и оценках, в его объятиях бесследно исчезала. Все ожесточенные нападки на Набокова, обвинение его в педофилии и, видимое ею совершенно явственно в Лолите, отобра-жение собственного опыта писателя стекали в ней так глубоко, что Тиму-ру казалось – она и была той самой Лолитой, а он, Тимур, заодно с Набо-ковым и Гумберт Гумбертом ласкали ее шелковые поверхности, казав-шиеся до прикосновения покрытыми острыми стальными осоками запре-та – до того она преображалась в его руках, и он сажал ее на колени так, что она закрывала его полностью, и, дотягиваясь, небритый, но в оправ-дание пахнущий хорошим одеколоном, он… «Она не любит Набокова, а сама хотела бы иметь такое, а может быть и имела. – предположил Ти-мур, отвлекая себя от нее лишь с одной целью, чтобы вздохнуть всей грудью и как всегда пропустить вперед.  А ее словно наигранная нелю-бовь к женщинам, к их бабьим сборищам и узким тряпочным проблемам, ее непереносимость утилитаризма (жалуется, наелась от Светы)… Ой ли, похоже, она отводит мне взгляд »
              А затем. Она сидела, а он лежал, протянув к ней ноги, и спра-шивал, не тяжело ли ей, а она отвечала: «Нет, нет, они легкие». Разговор их обычно длился, пока он не уставал от нее или не замечал, что ее глаза  тоже налились металлом усталости. Она продолжала воспевать мужчин: «Да, мужчины заряжены природой на глобальные дела, им нужно пере-вернуть мир, а у женщин…» Затем она посетовала, что мещане у власти и при том не те, прежние, с устоями и божественной моралью, а меркан-тильные, серые перерожденцы. Ему же казалось, что она что-то попутала в себе и в окружающем мире, своими взглядами походя на юную нацбол-ку, кидающуюся яйцами и майонезом.
– Что не согласен?
– Не знаю, тебе видней. Я могу только субъективно про своих сказать? Но там совсем другая картина: там каждый сам себе господин и начальник, гордости и гонора через край, но в общем все сложно, без ста грамм никак.
– Нет, я тебе скажу: вы, кавказцы, дружные и родственные связи у вас сильны, а мы друг друга, мягко говоря, недолюбливаем, порой завидуем.
– Ну, ты про всех-то не говори.
– Нет, я больше про себя и про знакомых.
– Да что ты думаешь, у нас тоже больше показного, хотя, надо сказать, в трудные моменты помогаем друг другу, а так, в обычной жизни, по-разному… – пояснил Тимур, думая совсем о другом: «А я уже, кажется, про-стил прошлым поколениям братоубийственное месиво и тот энтузиазм, с ко-торым они выполняли приказы безбожников. Но, с другой стороны, кто я та-кой, чтобы судить, прощать или казнить. Меня там не было, но как член это-го народа я все же могу, желая ему добра, высказывать критику». «Так и Ки-ра ругает его для его же народа пользы, хотя ему народу глубоко наплевать и он просто хавает и не замечает такие мыслеформы. А с другой стороны, что с них взять, с бедолаг, на закате империи, когда капитал как саранча пожира-ет живые ростки»– оправдывал себя Тимур.
В комнате витали сумерки. Ее спортивная грудь виднелась в разрезе ха-лата, удовлетворяя его художественный вкус. Прохладной ладошкой она гла-дила его стопу.
– Чистые. – заметила она. – Признак породы, а есть, знаешь, такие, дурно пахнущие.
– Да причем здесь порода, скорее природа, – он снова улыбнулся, пони-мая, что такая лафа долго продолжаться не сможет.
Затем надел наушники и, слушая музыку, рассматривал иллюстрации работ Боттичелли. В него лилась музыка, авторов которых он не знал, по-нимая, что надо знать, обязательно надо, ибо за каждой и с каждой мело-дией чья-то жизнь, принесенная в жертву. А музыка звучала: Дебюсси сменял Равеля, Чайковский – Шуберта, Брамс – Рахманинова, а Моцарт, а оглохший Бетховен, астматик Вивальди, вдовец Верди – сложные, полные драматизма, принесенные в жертву музыке судьбы и так дальше: вальс, болеро, фантазии, прелюдии, рондо, аллегро, симфонии – и вслед им же-лание писать стихи, выплывающие из глубины второй чакры. Огонь горит, отраженный в еще живых глазах, усиливая на какое-то короткое время ил-люзию гармонии. Мгновения счастья сменяются волнами разочарования и ощущение конечности своего пути лишь как бесконечность, отразившую-ся в зеркальных лабиринтах, а перед этим еще много-много труда, смеха и слез, разочарования, восхищения, фантастики, поражений и побед. Легкие мурашки, как следствие возбуждения, без приглашения посетили его и обозначили эмоциональный старт, переходящий в цепочку реакций. Что с ним происходит он не знал, но чувствовал что что то приятное. Звуки му-зыки на секунду утихли и в кратковременную паузу вошла, конкретно очерченная нетрезвым педантичным чертежником, проза, на первый взгляд, не терпящая размытости линий и сводящая на нет сверхусилия рифм и лишь для галочки отвергая утонченные, спонтанно-хаотичные, ли-нии сознания, не подозревая, что рождена хаосом. Локальность и конкрет-ность, величие и нагоняющая лень пугающая трудоемкость, лишь все усу-губляющая, и запутывающая  и не дающая шансов хоть на какое-то спо-койствие. Создание текста… Что же это? Спокойствие – это смерть, а гар-мония – это спокойствие. Кто сказал? А вам так не кажется? А вам глубо-ко наплевать, главное чтоб бабки были, и он стоял. А я вот дуркую, изо-щряюсь… Нашедший гармонию – мертв!? Жизнь после жизни и жизнь, как движение внутрь себя. Да куда уж дальше – там уже прямая кишка дальше, тоже ничего. Критерий поступков всем известен и оглашен, но не соблюдается, потому что ведет к скуке. И систему перекосило до неузна-ваемости. О чем это я!?
– Пойду домой: хочу спать, – почти просил Тимур, удивляясь. («И зачем я ее спрашиваю?»)
– Да ложись здесь, какая разница? – скрыто приказывала Кира.
– Ты же знаешь, я изнываю, мне жарко, я не могу заснуть рядом с горя-чей батареей женского тела. – пояснял Тимур, глядя на репродукцию кисти Боттичелли. – Весна. Посмотри, какая чудесная весна, не такая как у Дель-фина, другая – показывал он ей.
– А, ага… – равнодушно окинула взглядом Кира.
Тимур ощутил весенний ветер, ледоход, День космонавтики, всегда оди-наково желанный и редко похожий на проникающий в комнату через откры-тую форточку вечерний летний бриз. Весна – юная дева любви, превращаю-щаяся в богиню весны Флору. Поют иссиня-черные скворцы.
– Как прекрасно и легко! – воскликнул Тимур и, чтобы не терять ини-циативы на остатках кинетической энергии, быстро оделся и, взглянув на Киру, заметил в ней нотку обиды, но, не подав вида, под ее молчаливое сопровождение, вышел, продолжая прогибаться, больше, конечно, пре-увеличенно самим, под ее металлическим взглядом, как будто говоря-щем: «Он не написал мне ни одного сонета, стиха… Лишенный рифмы плоский камень, все время куда-то летящий прочь, по волнам… Хотя, это даже интересней…  и в унисон Уминому. Ему бы мои проблемы! Все они думают что их проблемы, самые важные в мире.» Тимур шел по ночному городу, рассматривая лоскутное одеяло чьих-то жизней. «Как все пере-плетено. А если дышать не можешь, или зубы стучат от холода, то уже и не до чего: становишься предсмертно тихим, тускнеют глаза, экономишь энергию, а вопросы типа «Была ли любовь?» вообще кажутся смешными. Какая, любовь? К кому? Сострадать любому человеку надо!? Надо жа-леть его в преддверии болезней и старости. А любовь – роскошь молодо-сти и только?» – спрашивал он себя, лежащего на выдуманной , но такой мягкой траве детства. Так и до смерти пролежу на ней. Душа ребенка, а тело старика. Самообман, или так оно и есть!?
     И понимал, видя отраженную в витрине, ничего не говорящую, улыбку, и в ней еще живое желание перехитрить судьбу: «А не получит-ся. Ей про меня все ясно, потому что я ее порождение. Но я – это не толь-ко душа или только мозг, а вся скрытая подноготная тела: я в комплексе живу, в понимании, что так есть, с заданными параметрами, но совсем, не зная, как все происходит, лишь догадываясь про свои закономерности ре-акций организма на окружающие, внешние и внутренние вызовы и раз-дражители, а это, и есть она. А вот если я поступил не закономерно для себя – то значит: перехитрил судьбу. Значит ли? Ведь если я мог так сде-лать значит во мне это было. А человек все равно творец своей судьбы. Каждым шагом, словом, вдохом и выдохом, творит ее родимую, без от-дыха и выходных. И в женской любви тоже запутался, понимая лишь, что она чем то отличается от мужской, но чем? Я вот ношусь с ней, как с пи-саной торбой, потому что понимаю, что важна, ищу ее в себе, нахожу тлеющей, не совсем понимая, разжигать или залить, рассуждаю самоуве-ренно, как будто имею такую власть – управлять любовью». 
        Когда пришел домой, то принялся разбираться и отыскал где-то в пыли, на нижней полке, в шкафу, под грудой никому не нужных бумаг, в подтверждение чихнул два раза, тетрадку  юношеских стихов, полностью посвященных Уме, бережно протер и, открыв, стал читать, все больше понимая, что с Кирой, пока не поздно, надо расставаться, пока не так больно. А позже уже придется с мясом отрывать и не факт, что Киру, и не факт что не себя, половину Уме, половину Кире.


29
ПОБЕГ
Тимур стоял на остановке и жадно курил. В его левой руке, на дне пла-стикового пакета с надписью «Европа», покоилась литровая бутылка кефира «Кремлевский» и поллитровая стеклянная бутылка «Ессентуки» № 4. С на-чала недели он мучительно худел. На остановке стояли преимущественно юные студенты, а совсем рядом, в полуметре, девушка с длинной красивой тренированной шеей. Она смотрела в его сторону, и от этого ему стало не-много не по себе, от ощущения, что ее взгляд каким-то невообразимым спо-собом предназначен ему. Она смотрит вдаль, в начало улицы, с загадочным видом, кого-то ждет, а он вот опаздывает, и в ее глазах надежда, что он сей-час, или ну максимум через минуту, выбежит из-за угла. Интрига зреет… Попав в зону видимости девушки, Тимур не мог сосредоточиться: «Двадцать минут назад я сидел в кафе и думал, ехать за Умой и Исламкой, или пусть  сами добираются. Я пил кофе, курил,  мое дыхание бултыхалось, и я ничего не мог с собою поделать: пробовал глубоко дышать не дышалось, словно кто то закрыл заслонку, и не дышать, давило на глаза, посчитал что все беспо-лезно – снова забит разным мусором и кухонным жиром».
          Тимур, вспоминая что же он все-таки решил насчет Умы, успевал кидать рассеянный взгляд на подъезжающие ПАЗики-маршрутки, но не ус-певал фокусировать взгляд на мелко написанное расписание маршрута и до-вольствовался ничего не говорящим номером. «Ах, как все запущено» – ду-мал он, в очередной раз слишком поздно понимая, что его автобус уехал. И, наконец-то сев, как он думал, в свой, он заплатил шесть рублей и прошел в глубь салона, обнаружив, что ошибся. От досады или еще от чего, садиться на свободное место не стал, а стоял, схватившись за рифленый пластиком железный поручень. Еще с утра он порывался позвонить Кире, которую не видел с начала недели, и как обычно противостоя двум противоположным чувствам. С одной стороны, он считал ее другом и на этом основании просто обязан был позвонить и поинтересоваться как ее самочувствие, как дела, на-строение, с другой стороны, он понимал, что скоро ехать за семьей, и как бы ей не было тяжело, лучше заранее подготовить ее. Автобус, резко тормозил, покачивал его совсем не как на волнах  а то и толкал, дергая при торможении и трогаясь с места.  Его было трудно удивить неудобствами.
             С некоторых пор он стал непроницаем для внешних раздражите-лей и старался в полной темноте и отстраненности увидеть в кофейной гуще Молинари или Данези неожиданности, подстерегающие его и, якобы, под-строенные слипшимися от жары пластилиновыми людьми, на самом деле несущими спасительное разнообразие и неповторимость еще одного прожи-того часа. «Я замылился. Ну и что?  Ничего не вижу и не чувствую, обезбо-ленный, проколотый невидимым, воздушным новокаином, терплю. Острота пропала, приметы времени размылись, в мозгу ровняк, и ничего не помогает – не отъезд, не приезд – все та же картина безмыслия. Если бы не Кира… Да, надо признать. Но все равно удивительно, но уже почти не интересно. Скуч-но от одного и того же. Надо что то менять!? Не то, что в детстве: все заново и вновь. Отпечатки на влажной почве, а как пробирало. Насквозь… А сейчас все попробовал и даже при смерти был, а куда уж дальше, а и не надо даль-ше. Затупило, застыло в форме и хочется верить, что это только очередной период в движении вперед. Хотя… Что вдруг мне так приспичило вперед? Вбили в башку: вперед и вперед, а может мне назад хорошо или куда в сто-рону, а тогда говорят конец, хана быстрее наступит, а вперед, значит, чуть медленнее, чтобы хоть к чему то присмотреться. Ай, запутался, хоть и не думай совсем. А что тогда делать, если не думать. Ж6евать жвачку. Что по-сле тридцати трех? Вот вопрос так вопрос?» Крест или тридцать серебрен-ников!? И Тимур представил Марию Антуанету и гильотину: «Это бы меня быстро отрезвило и притом навсегда» и вышел на Кириной остановке. Дома ее не оказалось. «На велосипеде катается»– подумал он и написал ей корот-кую записку: «Я уехал за семьей»процедив про себя: «Трус, трус, герой ге-рой, но так будет лучше, лучше, лучше для тебя, милая…»
30
ПОДОЗРЕНИЯ
Легкий ветерок влетел на кухню и, вместо того, чтобы окончательно раз-будить пьющего кофе Игоря, наоборот напустил усыпляющий магнетизм те-пла. Нарушая ход времени, к 12 часам дня в голове Игоря еще витал утрен-ний рассвет. «Тишь, да гладь, да Божья благодать…» – подумал он и при-слушался к звукам телевизора, непроизвольно отвлекаясь от прямоугольного кусочка оконной синевы. Последнее, что он заметил, услышав Дельфина и его Любовь: это как солнце, вспыхнувшее спичечной головкой, осветило зиг-загообразную кромку туч. Он почесал предплечье, нащупав пальцем оспен-ные дырочки детства, быстро забежал на кухню, прихватил бутерброд с ва-реной колбасой, лежавший на плоской белой тарелке, и пошел в комнату взглянуть на амиго - Дельфина.
В комнате сидела Настя, в руке у нее было, как он называл, «орудие от скуки для домохозяйки» – трубка радиотелефона, 900 МГц. Он не обратил внимания на то, что она собиралась позвонить, и не заметил, что своим по-явлением отвлек ее от намеченного звонка. Увидев его с бутербродом, Настя сделала недовольное лицо.
– Ну и куда ты? – резко спросила она. А он улыбнулся и хотел ей сказать что-то нейтральное, ласковое, типа: «Блуждаю, родная, по первой весенней крапиве…» но, зная, что она не оценит, молча, с виноватым видом, все же прошел к креслу, уронив на ковер несколько хлебных крошек.
– Вот ты идешь и роняешь крошки, как мальчик-с-пальчик, как будто бо-ишься потеряться. Ну, я понимаю, Ленчик, но ты же… – укоризненно заме-тила Настя. Сын был в детсаде. Дельфин закончил с Любовью, и, как пода-рок, следом пела свою «Бесконечность» Земфира. А Настя продолжала сы-пать замечания.
– Или вот ночью сидишь, ходишь, чай сладкий прольешь, а утром ноги прилипают. Сколько можно говорить, Игорь?
Он только вяло улыбнулся, вероятно, не найдясь, что ответить про себя.
– Хочешь выжить, пташка? Я тебя прошу, не ворчи, а пой так, чтобы я задрожал от твоего вокала…
Вчера или раньше он наверняка возмутился или перевел бы свои недос-татки в разряд фатума, сказал бы: «Смирись, родная, вот такая я свинья…», – но сейчас он покорно произнес:
– Извини, пожалуйста, так получилось, я уберу…
Настя удивленно посмотрела на него, встала с дивана и собрала рассы-панные им крошки, подумав: «А он не заболел, на футболе никуда ему не попали, ничего не разбили, что так вот!?» – и вышла из комнаты, оставив его наслаждаться Земфирой. Игорь еще какое-то время слушал МТВ, затем встал и пошел на кухню. Проходя по коридору, он услышал из глубины комнат приглушенные интонации Настиного голоса.
– Мы с тобой потом поговорим… – словно играя, вещала она. Игорь не узнал Настю, столько в ее голосе было приторной сладости… Притихнув шпионом, он старался уловить смысл разговора.
– Потом, потом поговорим, – продолжала она мягко. – Слышишь… в другом месте и в другое время, да-а, да-а, хорошо, дома, смотрит телеви-зор…
«Про меня?..» – пронеслось в голове Игоря.
– Да-а, постараюсь, нет, не боюсь, совсем, совсем не боюсь, хочччуу… – хихикнула Настя, а Игорь подумал: «Меня не боится… А что меня бояться, я же беззубый… старый лев или, скорее, бородавочник?»
– Хорошо, хорошо, давай, целую, пока… – говорила она кому-то, обдав Игоря поражающим нейтронным импульсом. Игорь стоял ни жив ни мертв, ноги его дрожали, он не знал, что подумать, и до последнего не сознавался себе, что слышал дыхание измены, схватившей и в данный момент держав-шей его за горло. Импульсы катастрофы старались парализовать, но он со-противлялся, его засасывало в речной ил, в ушах чавкало от ходящих желва-ков, перед глазами предстал распускающийся на глазах, как по волшебству, «Дискавери», желтый бутон страшно ядовитого цветка. Послышалось рыча-ние находящегося рядом, в дремучем лесу его души, медведя-шатуна. Наде-жда на счастье померкла, и лунный бриллиантовый свет осветил Настины прекрасные, тонкие стебли ног. На его погибель, она смело задрала юбку, но не для него, потом сняла кофту… «Не надо… Я же вас…» – журчало в голо-ве Игоря. Но они его не слышали, Настя стонала, и Игорь понял, что конец всему, флирт закончился, и она не понимает: то, что она сделала или замыш-ляет сделать, это страшно непоправимо. И он малодушно думал: «А я же прощу и без всяких или…» Он постарался успокоиться, но ему мерещились их слова: «Твой муж лох… лох, лох…» «А-а-а-а-а,» – кричала она, в присту-пе блаженства.
Все это видение продолжалось доли секунды. Игорь усилием воли ра-зомкнул контакты и, встряхнувшись от поклевки сладкой смерти, прошмыг-нул в туалет и заперся там, стараясь преодолеть охвативший его озноб. «До-рога – черная река, если схвачу за хвост, то не отпущу… заставлю петь…» – повторял он про себя, совершенно не зная, откуда сие взялось в нем. – Доро-га – черная река, дорога – черная река… два яйца, три яйца, четыре яйца, сто яиц, мухи, другая галактика, слиршиеся, что, что слипшиеся, только от-влечься, только не умереть от шока… Нет, нет, нет, такого не может быть, нет, нет, нет… – шептал он, сжавшись всем телом и придерживаясь за горя-чую трубу, но через секунду отдернув руку. – Все фантазия, она не может, она не посмеет, я же не алкаш какой и не импотент и не… я похудею, добь-юсь, ирландские танцы… я не...  йога… я не…» – он хотел сказать «игрок», но запнулся, согласившись, что страсть к игре в нем бродит, как брага, и скоро поспеет вновь. «Тогда держитесь… – печально констатировал Игорь. – Ей всегда много звонили, да, да, много звонили, всегда, да, и она всегда ча-сами разговаривает по телефону, триста, пятьсот часов в месяц…»
– Тебе привет от Иры… – услышал он через дверь ее голос.
«Врет, врет, врет, блин, это был кто угодно, но только не Ира. Не она! Вот зачем она так сказала!? Зачем так сказала, зачем, зачем, зачем? – бубнил он… и с силой прикусил себе сжатый в кулак указательный палец, чтобы не закричать от ужаса, охватившего его, и не выдать себя, и чуть не всхлипнув от плача. Он лихорадочно вспоминал передаваемые ему приветы. «А тебе привет от такой-то…» – а он всегда думал, а иногда и говорил ей, возмуща-ясь: «И все! Так мало, о чем целый час они говорили?» Ему было одиноко в этом шквале звонков, он чувствовал себя лишним и раньше, а сейчас…
– Я пошла в магазин и на рынок… – услышал он из прихожей ее голос.
– Хорошо, хорошо, иди… – ответил он, подумав. – Так даже лучше для  обоих…
Дверь хлопнула, щелкнул замок. Игорь вышел из туалета, взял на комоде пачку сигарет, зажигалку и, покачиваясь, пошел на балкон. «Я не курил, и у меня поехала крыша, вот сейчас покурю, и все станет более-менее сносно и понятно… и во мне вновь проснется конформизм… как хорошо… я все себе объясню…» – почти радовался он. Игорь затянулся раз, потом второй, в го-лове кружили горные пики, бодающие острием, облака волос. «Что я кипи-шую? Если женщина изменяет, то говорят на сороковой день проявится. Ее облик должен отразить измену. А что потом!?  У нее появится легкая ус-мешка, неуступчивость, завуалированное хамство, беспощадность к твоим просчетам и слабостям, критика дорогих тебе вещей, неблагодарность, а у меня, соответственно, изжога, ледяной душ внутри, сменяемый раскаленным самумом, и, наконец, спокойное…да размечтался. И он думал что скажет ей- Иди куда хочешь, уйди, только тихо, чтобы мне не захотелось прирезать те-бя… а я тебя медленно, но забуду, забуду, забуду, навсегда и мое давление снова прийдет в норму… – твердил Игорь, не веря себе и своему голосу, а тем более возникшей ненависти, от которой ему стало только хуже. – Надо ждать, надо смотреть в оба и ничем себя не выдавать, но это же не выноси-мо, это тяжело» – стонал он, докуривая четвертую сигарету подряд.


31
ЛОБОВАЯ АТАКА
Каждый последующий день, после услышанного разговора Насти и таин-ственного незнакомца, давался Игорю с трудом. Ему словно стукнули по го-лове битой, и от этого он стал неестественно серьезен. С Настей он разгова-ривал мало и раньше, а теперь вообще замкнулся, не зная, что делать и как поступить в подобной ситуации. По вечерам он, нарушая диету, пил чай с кексом и с другими сладостями, унимая тем самым глубинную дрожь, посе-лившуюся в нем. В постели же он стал как лев и не одну ночь не оставлял Настю в покое. Дошло до того, что она начала протестовать против молча-ливой сексуальной агрессии со стороны мужа. Ее робкое «Я устала» стано-вилось все смелее и пронзительней. Игорь был вынужден отступать, что бы она, не дай бог, не заподозрила, что он подозревает ее.
«У меня точно воспаленная фантазия: я должен все понять, и рано или поздно понимание придет...  на сороковой день…» – твердил он где-то слы-шанное. Но сейчас нависшее чудовище ревности давило на него всей силой и мощью необъяснимости. Сидя дома или прогуливаясь по улице, он думал не о работе, и не о том, что купить или чем еще таким интересным и, главное, денежным заняться. Он не любовался, как раньше, фарфоровыми отблесками облаков, проплывающими сказочными материками над его головой, и не ста-рался найти в них что-то свое, как раньше, а замечая обилие лошадиных мышц во встречных лицах, он мысленно выжимал гладкую, сочную кожу своей жены на рану, объясняя себе: «Сначала я играл в ревность. Я зарвался в своих фантазиях, и теперь вот, она шаркает по мне, играя со мной в пинг-понг, в классики и еще Бог знает во что. Я перед выбором между развив-шимся во мне чувством собственной неполноценности и признанием себя рогатым маралом. Кто же я господи!? Определись уже.».
Так в его спокойной жизни появилась брешь и не просто брешь, а зияю-щая, кровоточащая рана, не желающая затягиваться.
В четверг вечером, когда Игорь смотрел  футбол, Ленчик играл на ковре в машинки, Настя вязала на спицах, раздался телефонный звонок. Игорю он показался громче обычного. Настя вздрогнула. Трубка была рядом с Игорем и он, хотя и предполагал что это, ее все же поднял.
– Да. – произнес он.
В трубке раздался молодой баритон:
– Позовите Настю.
Игорь опешил, но не подал вида, и сразу протянул трубку. Она вдруг из унылой стала волнительно веселой. Игорь не узнавал жены: у нее перехвати-ло дыхание. От ее заискивающего тона его бросило в жар. Чтобы не подать вида, он уткнулся в телевизор и лишь искоса поглядывал за ней. В голове происходила серия взрывов, раскаленные фонтанчики огненной лавы били и стекали из жерла Этны, создавая внутри него новые, искрящиеся грехом ост-рова, обжигающие кожу лба сначала холодным и затем сразу, остужая, горя-чим потом. Все наоборот, все неправильно, все смешалось…
Пока он думал, как себя вести, Настя встала с дивана и вышла в другую комнату. Счастливый Ленчик продолжал играть в машинки, не замечая, как вокруг него все трещало и рушилось.
«Скрывает. Что он ей говорит? Что!? Кто это? – вопросы роились и жуж-жали в голове.
Затем, минуты через две, она вернулась, покрасневшая, сама не своя, и тихо села на прежнее место. Игорь, собравшись с силами и во многом пре-одолевая себя, вызывающе посмотрел, ожидая объяснений. Она спохвати-лась.
– Муж подруги детства, из Анапы, спрашивал, когда мы приедем, и приедем ли, в этом году. А они в Турцию собрались и хотели уточнить, что-бы встретиться. Ну, чтоб не разминуться… – запинаясь, объясняла Настя.
Игорь не поверил, но сделал вид, что все в порядке, и это он так шутит.
– А если все в порядке, к чему так краснеть и нервничать? На тебе же ли-ца нет.
– Да-а, неожиданно… Это муж подруги детства, Андрей, а я думала, что-то случилось с отцом или с мамой, не дай бог… – оправдывалась Настя.
А Игорь думал: «Да, интересно, и папу с мамой приплела. Вот и дождал-ся: уже домой звонят». И пришедшая, наконец, волна возмущения заставила его открыть рот.
– А что же этот Андрей такой невоспитанный: не поздоровался, не представился, сразу ему Настю подавай, или его жене тоже так звонят, и это для него в порядке вещей. Кроме того, я заметил у него подозритель-ный акцент.
– С одного слова, заметил? Ну не знаю, дорогой, не знаю, почему он не поздоровался. Мог бы сам у него спросить. А акцент...  наверно тебе показа-лось.
– Да-а, мы же здесь не в центре России живем. Ты скажи ему в следую-щий раз, что у нас порядки другие: здесь так себя не ведут, и ты могла бы ему об этом напомнить, а не бежать зачем-то в другую комнату о чем-то сек-ретничать. – распалялся Игорь.
– Ну ты что, ну зачем ты так… – приговаривала Настя.
– Да-а-а, а как ты разволновалась: ты же дышать не могла, задыхалась от волнения. Ты даже от меня в лучшие годы так не волновалась, – начал сры-ваться Игорь.
А Настя уговаривала:
– Ну, Игоречек, ну, прекрати. Зачем ты так? Ну, не надо придумывать…
– Я? Я? Я придумываю значит, а она, ангелочек, разговаривает с незна-комым мужчиной, вся залилась краской, убегает в другую комнату… Это значит в порядке? Круто, да!
– Ну, все, разошелся. – вставая и уходя из комнаты, произнесла Настя.
Ленчик, игравший на ковре, притих и напрягся.
– Пойдем спать. – обратилась к нему Настя, стоя в пол оборота к Игорю.
Ленчик, не споря, подполз к Игорю, поцеловал его в подставленную щеку и ушел с Настей.
Игорь, понимая, что сказал лишнего, притих и поглотился просмотром телеканалов, нервно щелкая пультом.
Настя не понимала, что с ней происходит в последнее время. Молодой и красивый Казбек очаровал ее и был вовсе не мужем подруги детства, а ее любовником. Она перенапрягалась, часто вспоминая о нем, и с тех пор, как они познакомились в поезде, она представляла, что вместо Игоря ее ласкает Казбек. Домашние дела не спорились: они давили на нее несвобо-дой, а с Казбеком она почувствовала второе дыхание и вспомнила время до замужества, когда была вольной птицей. «А Игорь… У него звериный нюх: все чует. Тем хуже для него…» – безжалостно думала она, и ей уже было все равно перед перспективой снова почувствовать себя свободной и востребованной у двадцатилетнего мужчины. Ее тело начинало клониться, дыхание перехватывало, когда она, не справляясь с волнением и стуком сердца, пробиралась илистыми оврагами улиц и оставалась один на один с обожаемым Казбеком. Ее затягивало ощущение опасности и мощь Казбе-ка. Полгода она держала их связь в тайне, но скрывать становилось все трудней, ибо целующий ее Игорь был Казбеком, и ей хватало малой доли, чтобы встряхнуть как следует потолстевшего Игоря вспухшим от желания телом. Когда встречи с Казбеком были невозможны, она залезала в ванну и, нежась в теплой воде, мысленно любила его, а если из-за домашних дел не удавалось – она нервничала и все чаще кричала на маленького сына, на мужа и на всех, кто попадался под руку. Если она вступала в спор с Иго-рем, то спорила остервенело будто ждала, что он прогонит ее за наглость, и она со спокойной совестью уйдет к Казбеку.
Игорь долго сидел, не замечая наступившей ночи, обескураженный и раненный в самое сердце произошедшим, и сумбурно, как мог в такой си-туации, рассуждал: «Куда же делась наша любовь? Или это такая обратная сторона любви с ее стороны? Но я же все только для нее… Хотя не без греха… И, конечно же, я ей тоже изменял, и она, к большому сожалению, знает, и, возможно, мстит. Хуже, если она всерьез влюблена. Нет, любовь точно до хорошего не доведет. И как она не понимает, что если я кого-то или с кем-то, то это мы их, а если она кому-то, то они нас. Но ей, видимо, без разницы. Моя честь, ее честь или честь семьи ее не волнует, а предпо-лагать, что ее соблазнил юный красавец, невыносимо, но можно конеч-но…» – покачиваясь в кресле и чешась от нервов, размышлял Игорь, и словно сам нечистый шептал ему и подсказывал правильные, в кавычках, ответы и выводы.


32
ЛОХ
Время шло, а Игорь, однажды почувствовавший, что Настя ему изменила, не мог успокоиться. Он снова стал посещать игровые заведения и часто при-ходил под утро и изрядно выпивший. Отношения с Настей ухудшались с ка-ждым днем. На пьяную голову Игорь уже не мог и не хотел молчать.
– А ты ему рассказываешь, как я ревную?
– Замолчи, а? – просила его сонная Настя. – Ты уже точно с ума сошел со своими автоматами и выпивкой. Я Иосифу пожалуюсь… – вяло пугала Нас-тя, зная, что не поможет.
– Не ври: мне я все знаю… – заплетающимся языком требовал Игорь. – Я знаю, что ты грезишь о нем, ты его манишь своим опытом, но это погибель, слышишь. Эти твои провалившиеся глаза и белые плечи – это погибель. Он тебя пользует… – повторял он как завороженный. – Ты уже растворилась в нем, а он в тебе. Я чувствую его мускусный звериный запах от твоей кожи, его прикосновения и эти его пальцы, разрезающие тебя как скальпелем по-полам. И от этого понимания я чувствую, что меня засыпает камнями, я ви-жу, как его бычьи глаза от страсти затекают кровью, а мои слепнут от гнева, кипят смолой, когда он своей массой прижимает тебя, а ты холодна со мной как осенняя грязца и поверхностно-расчетлива как падшая женщина, твои слезы притворны и все действо похоже на сумасшествие. Магия предатель-ства и больше ничего, ничего, ничего, и нам лучше разбежаться, пока я не натворил дел с твоим чучмеком. Вот только Ленчика жалко, жалко, жалко до слез, ведь он мой сын и, что самое главное, он ни в чем не виноват, – закон-чил Игорь.
– Ты все сказал?
– Да, я все сказал.
– Ну, тогда, если ты мне больше не доверяешь и держишь меня, вообще, непонятно за кого, тогда действительно лучше разойтись, чем так жить… – обреченным голосом произнесла Настя и тихо, скрывая от него, уткнувшись в подушку, заплакала.
– Не плачь, не плачь: я все слышу. Не надо плакать, надо было раньше думать...  когда он тебя… – назидательно бормотал Игорь.
– Вот я и смотрю: ты думаешь, сочиняешь, фантазируешь… Только не про то… Никто меня не… Не смей так говорить! – через всхлипы донеслось до Игоря.
– Ладно, ладно, только не надо меня за лоха держать, – не находя успо-коения, смиренно ответил он.
Во дворе лаяли собаки. «Странно…» – подумал он. Бешенный лай собак не то, что надолго запоминается и, встав, взглянул в кроватку к Ленчику, не шеве-лится ли. «Спит» – подумал он, вышел на кухню, выкурил сигарету, попил ки-пяченой воды из чайника и, дойдя до кровати, наконец лег, повернулся на пра-вый бок, заштриховывая освещенную фонарем ночную улицу, блеснувшую в ночном зеркале, и напоследок пробурчал себе под нос: «Я не боюсь темноты, а раньше боялся, в точности как и Ленчик. Помню, бежал со всех ног от прячу-щихся во тьме невидимых чудовищ вслед за отцом или мамой к свету кухни, а оказалось, что самое страшное творится при свете дня, на глазах у людей: глаза в глаза люди людей е… И как правильно, что я никогда не загадывал далеко – все-гда только на день или на час, понимая, что строить планы слишком тяжелая ноша для меня, а тем более хранить в себе эти планы мучительно. А ты вот мо-жешь хранить свои тайны: хранишь ведь, скрываешь от меня, а я не могу от тебя утоить, все рассказываю, потому что я влюбленный лох, лох… А твой дружок, как не скрывался, не вытерпел, нарисовался, и теперь я склонен думать, что большинство мужчин – нетерпеливые, невоздержанные болтуны и в качестве профилактики им надо молчать несколько дней подряд и дрочить. Я хотел бы тебе верить, но ты и раньше была склонной ко лжи, но я не обращал внимания, а сейчас, уволь, нет сил терпеть: я долго прощал.
Настя молчала, и через несколько мгновений он заснул мертвецки пья-ным сном.
Проснулся в середине дня, прислушался: в квартире было непривычно тихо, только за окном гремел гром, словно тысячи карьерных «БЕЛАЗов» сгружают по чьей-то команде огромные камни, и совсем рядом, буквально в пяти шагах от окна, из низко плывущих дождевых облаков меткий ефрейтор посылает в них свои коммулятивные снаряды.
«Пух, – повторил за громом Игорь и, давя на гашетку, вскочил с кровати. – Бу-бу-бух».
На кухонном столе он нашел записку: «Игорь, так продолжаться больше не может – я ухожу и Леня со мной. Так будет лучше для всех… Настя». Игоря передернуло, и он сжал в ладони записку. «Ну, я от тебя никак не ожидал, блин, сука: увезти моего сына, увезти Леньку, слить в унитаз мою кровь…» – напрягшись до судорог, нечленораздельно шипел Игорь побе-левшими от прикуса губами и, нервно, в припляс, ходя по комнате, не знал, не понимал, не то что, что делать, а вообще ничего-ничего: все в нем закруг-лилось, замкнулось, обнулилось и разбрызгалось в кипящем воздухе полдня. «Пацана увела, гадина… Я тебе не прощу, ни за что, никогда – замочу! – ре-вел Игорь, согнув руки в локтях и сжав кулаки так, что на них побелели кос-тяшки, продолжая в бессилии бить кулаками о стену и нарезать круги по квартире. «Из-за нее еще руки разбивать. Да никогда, ни в жизнь! Ленчик, сы-ы-ын…» – стонал он, облизывая ссадины на костяшках пальцев.
33
ТОСКА
Игорь изнывал от тоски по Ленчику и, как он не хотел признаться себе, и по Насте. Когда у него кончались деньги, и он не мог пойти в игровые авто-маты и забыться, он бездвижно сидел в кресле или лежал на полу, на ковре, или на диване и испытывал физическое страдание от невозможности при-жать сынишку к себе. У него не было ни моральных, ни физических сил ис-кать их. После очередной пьянки он, плача, умолял Господа вернуть ему се-мью или хотя бы сына. В глубине души понимая, что сам во всем виноват, а без нее и сын ему не в радость, и он многое бы отдал за то, чтобы присло-ниться и посидеть с ней спина к спине (хоть минутку, хоть секунду) или пройти плечом к плечу, но этого не произойдет…
Устав от вина и хронического отсутствия душевного спокойствия, чтобы одному в пустой квартире не умереть от тоски и не сойти с ума, он купил на рынке волнистого попугайчика. У той же продавщицы он купил корм Трилл, кусок мела для обтачивания клюва и, изголодавшись по родственной душе, общался с попугаем как с человеком.
«Любовь, говоришь ты… – обращался он к попугаю – А глупости все, поверь мне, лишенцу. Я думал, что вот наши отношения с Настей – любовь, а на самом деле – тотальная недоговоренность. Я думал: родные, близкие, ферромоны там, флюиды, а на самом деле на пути бетонные плиты и тряси-ны фальши, но и через них пробивалось живое… Его было мало, но мне хва-тало. А потом, знаешь, думал привычка (10 лет почти вместе), чтобы любить ее, а теперь все, теперь я не питаю никаких иллюзий, теперь я, как и она, ста-ну излучать фальшивый неоновый свет ректайма. Ей все равно, а мне тем более… Никакой любви и никаких SMS-ов и JPRS-ов, потому что от нервов и растерянности все болезни, а с техникой я не дружу. Только вот одно меня мучает: зачем тогда жить, если не с кем? – давая птице покусать указатель-ный палец, рассказывал он.
Увлекшись исповедью перед попугаем, он забывал обо всем: и про цветы в комнате и кухне, оставшиеся от Насти. Он совсем обессилел, отгородив-шись от мира оконными шторами. И забытые за шторами цветы медленно засыхали. Дней через десять после ухода Насти с Леней, желая краем глаза посмотреть в окно, он случайно наткнулся на горшки, прятавшиеся за што-рами, с частично засохшими листьями.
– Что подыхаете? – спросил он без сочувствия. – И я… Бросила нас хо-зяйка и глазом не моргнула: за длинным побежала, но я вас не оставлю – бу-дем подыхать вместе…
На одиннадцатый день разлуки, вечером, будучи с похмелья, Игорь сидел на полу, бочком к телевизору, и смотрел на попугая. Тот был напоен, на-кормлен и тупо спокоен, чистил перышки своим острым изогнутым клювом. Игорю было тошно, телевизор раздражал, от рекламы и новостей щемило сердце. Попугайчик энергично забил крыльями, и по комнате поплыли мик-роперышки. Игорь пальцем пригрозил попугайчику.
– Ну, ну, ну, не кипишуй, успокойся, бродяга, – И вдруг  напрягся в же-лании вспомнить имя попугая.
Птица не унималась, все сильнее хлопала крыльями, поднимая в воздух комнаты пыль. Игорь чихнул.
– «Аллерген» буду тебя звать, а если ты девочка  то– «аллергия».
Но птица словно испугалась неведомой силы, и никакие уговоры Игоря успокоится, не помогли. Игорь окинул взглядом пустую комнату и, ничего не заметив, подумал: «Попугай, как и собака, видит духов! Чувствует, как они приближаются, вот и боится и отчаянно бьется. А может, видит сети смерти, проходящие по комнате словно рыболовный трал по дну моря, но трал цепляет все подряд, а сети смерти хитро устроены: они цепляют только тех, кто подходит под их ячейку, под частоту и мысли, форму. Сеть смерти – это электронный ключ, а мы – кодовые замки с самонабирающимся кодом. Вот что наберем в себе, какую комбинацию, так и живем, а наберем слово смерть, то и не удивляйся потом, что получишь ее. Я играл в ревность, играл как ребенок, выдумывал, фантазировал и доигрался: получил материализа-цию мыслей, а в итоге  что...  ни жены, ни сына.
Попугай по имени Аллергия так же неожиданно успокоился. Перебесив-шись, птица впала в анабиоз и сонно сидела на жердочке.
Игорь, глядя в телевизор, выкрутил шею и побежал по гремящим желе-зом крышам прошлого, туда, где Настя уговаривала его: «Не говори, пожа-луйста, о себе плохо, не надо. Не говори, что болеешь, не говори, что память плохая, что денег нет: нельзя так говорить вслух и думать нельзя – только о хорошем, только о лучшем, потому что мы так устроены и все так устроено: мы есть то, что мы думаем и говорим. Психология, метафизики… Делаем мысленный заказ…
А Игорь сожалел: «Жаль, что мой рабоче-крестьянский дед не знал тон-костей: в войну, с 14 лет, по 18 часов, стоя за токарным станком, и согласил-ся с Настей, твердо помня отцовское: «Выслушай женщину и сделай наобо-рот».
– Ай, какая правда! – выкрикнул он вслух, разминая гортань.
Он потрогал волосы над ушами, решив, что оброс, но не собирался стричься еще и потому, что в парикмахерской возле дома хорошо знали На-стю и могли поинтересоваться. Идти в другую парикмахерскую ему не хоте-лось, а врать тем более. «Зачем мне нужна лесенка на затылке или тяп-ляп, воткнутое практиканткой острие расчески в голову или, что еще хуже, по-пасть в кресло к неопрятному, неухоженному мастеру, у которого воняет из-под мышек.
Игорь посмотрел на свои ладони, как в открытую книгу. Волна тоски и ревности сменялась в нем воспоминаниями, и он знал, что он все равно будет ее ждать, как ждал тогда Ленчика, шагая пальцами по синим дорожкам кро-веносных сосудов, раскинувшихся на круглом холме Настиного живота и светящиеся для него и для дитя, спящего внутри, весенними ручьями и все чаще толкающегося ножками, словно прося вместо сырости и тепла ночи хоть одним глазком взглянуть на солнечный свет.
Игорь встал и пошел на кухню, зачем-то снова посмотрел на ладони, за-тем на пол, силясь увидеть Настины волосы. Пол был безукоризненно чис-тый. «Подмела перед уходом. – подумал он и, взяв чайник, хлебнул воды из горлышка.– А она не любила, когда я так делал. Да, она много чего не лю-била во мне, брезговала. При длительных переездах на автомобиле часто подолгу ехали голодные, так как она не хотела питаться в придорожных кафе, предварительно заглядывая на кухню и в мойку. А какая мойка в при-дорожном кафе? Ясно, что отвратительная и запущенная. И мы ехали, ку-шая исключительно домашнее, вроде курицы гриль и вареных яиц с сыром, что тоже неплохо. А мои волосы она не переносила. Бывало, во время по-целуя попадет ей в рот, так до тошноты, нижнюю губку выпятит, а у самой они сильно падали, особенно по весне, и никакой крапивный отвар не по-могал. Когда она ходила с косой, ее волосы встречались повсюду в кварти-ре, но я старался не замечать, а она стонала от своих собственных прядей, поэтому и постриглась, а я к волосам относился ровно, как, собственно, и ко всему остальному, даже к смерти, не обращая внимания на разные там охи-вздохи, ад, рай. Даже когда умер дед (а мне было 7 лет), у всех истери-ки, плач, а я как будто понимал, что это всего лишь одна из стадий, всего лишь следующая ступень распада и все, а не то, что жизнь после жизни. Просто небытие, тьма и покой, а все потому, что я, как не старался, не мог вспомнить ничего из младенчества: мозг еще не настроился, а после смерти уже не настроится: связи нарушены, контакты прерваны, жизнь продолжа-ется через детей и внуков, которым ты успел или не успел передать эста-фетную палочку. Они – новое колено выдвижной антенны.
       Чем больше я смотрю назад, барахтаясь в молодых брызгах, тем больше думаю, какой я скверный человек: родители передали мне эстафет-ную палочку, честь по чести, родили меня здоровым, умным, а я шел, про-валиваясь в трясины инстинктов, всю юность и молодость бродил в тумане похоти и страхов за будущее и с трудом осознавая, что, проявляя агрессию, раздавая направо и налево пощечины, хамство и неуважение, строю себе эшафот, не задумываясь, зачем и почему именно так я поступаю, а не по-другому, почему плохо думаю головой, а все больше животом или еще чем пониже и живу по интуиции, которую в последний момент сам же отвер-гаю, внося еще больший хаос в свою жизнь, путаясь в лабиринтах где-то между рациональным и наоборот, принимая жалкие состояния и формы, как, например, сейчас, когда меня оставила, любимая женщина, забрав с собой моего сына, и превратился в жалкого нытика с нулевым потенциалом а хочется всего лишь попросить как всегда кого то абстрактного, Ну пожа-луйста верни их! И пусть уже будет весело ! И сам же за него отвечаю Все от тебя зависит чувак !».
Игорю стало жалко ее, себя, Ленчика, сильно переживающего, по-своему, проблемы родителей.
«Она там, я здесь. Я один, а вокруг нее люди, только не те, не друзья. И чем ей лучше без меня, тем больше и я пустею, я горю, а затем леденею, ду-мая, что люди отдаляют ее от меня, нашептывают, они смотрят на нее под-держивающими, умиленными от ее смелости взглядами, втираются в дове-рие, проникают своими запахами в ее обаяние, а я ее жду, зная, что если она вернется, то будет уже другая, необратимо изменившаяся. Приму ли я ее та-кой? Ах, черт, и говорила мне мама: женись на своей».
Прошла вторая неделя. Игорю становилось все хуже. Грохочущая пусто-та комнат давила все сильнее. Он озирался в поисках того, кто мог бы по-мочь ему, но никого не находил. «Обратится к Иосифу стыдно, а родители… Чем они могут помочь?» – спрашивал себя Игорь, разбивая как лед застыв-шее в ожидании время, растапливая его выпивкой и обнадеживающим обма-ном игровых автоматов. Чувство досады и ревности все сильнее ожесточали его сердце и постепенно склоняли вектор его размышлений только к одному: как вернуть сына и наказать жену. Воспаленное хроническим недосыпанием сознание, питающееся его фантазией, играло с ним злую шутку, дорисовы-вая картины грехопадения жены. Его утробный плач, слышный только ему, вырывался наружу рыданием каждый раз, представляя скучающего Ленчика одного или в окружении плохо знакомых людей. «А он же такой тихий, роб-кий, маменькин сынок… Как она могла, как она может так с ним в то время, когда она с кем-то другим, более сильным, породистым, выносливым, чем я, более молчаливым и действенным, крепко держащим ее волосатыми рука-ми». И уже его волосы на спине вставали дыбом как щетина у дикого вепря, и в один из таких предэпилептических приступов он пообещал себе рассчи-таться с ней за унижение. «Сынок, без нее нам будет лучше...  и прочь, прочь из этого обугленного дома…»
В один из дней, так и не протрезвев после вчерашнего, он, добавив еще водки, появился в офисе у Иосифа. Иосиф обрадовался, Игорь же, пахнув на него перегаром, начал читать нотации.
– А ты помнишь, брат? Вспомни, вспомни, как ты неуступчив был в дет-стве: принципиальный отличник, списывать никому не давал, а потом ты вспомни, как бежал после дефолта с лимоном долга на шее, как все мы тебя прикрывали от… А перед этим сколько ты пахал на них, сколько заработал для них… И хорошо, что ты явку с повинной сделал, а то убили бы, и не только тебя… А сколько они меня терзали за тебя, думая, что я знаю где ты. А ты не знаешь, ты же ничего не знаешь, я тебе не рассказывал, молчал, по-тому что меня предупредили: «Кирдык», и я струсил, молчал, боялся. Да что я… Я за вас боялся, – и Игорь большим пальцем провел по шее. – Понял, брат? А то, что у меня одно ухо не слышит – ты не знаешь. Так вот, я теперь тебе говорю: слушай с кем ты и не удивляйся. Да что я, ты и так все знаешь не хуже меня…»
Иосиф, по началу разговора хотевший возмутиться и спорить с братом, услышав признание Игоря, внимательно, мрачнея лицом, вслушивался в ше-лест его хмельных речей.
– Так вот, молодчик Али и еще пара добрых молодцев подвесили меня за ноги и стреляли из винчестера над ухом, пока из него кровь не полилась. Круто? Да! А ты говоришь, Салим твой друг, зажигаешь с ним, телок жари-те. Он же не мог не знать, не мог, а ты же семьянин, ты жену любишь, дети-шек своих, я же знаю, брат.
– Да что ты заладил «Салим да Салим». Люди все разные – брат брату рознь. Ладно… – вздохнул Иосиф, для которого известие, что Игоря пытали, было неожиданно и неприятно. – А что ж ты раньше молчал, а сейчас наре-зался по самое не могу и неожиданно прозрел, посмелел.
– Обижаешь, брат, обижаешь, Йося (так салага тебя называет).
– Не называй меня так, слышишь, мне не нравится, а насчет того, что ты сказал, я все узнаю и разберусь, а сейчас ты бы на себя поглядел. Во что ты превратился? Смотреть на тебя страшно – жалкое зрелище: небритый, не-стриженый, разит как от бомжа, похудел, скулы впали, одежда грязная. Ты что, опуститься решил? Так не пойдет, слышишь, я не позволю…
– А что ты сделаешь, с кем ты разберешься? Что ты можешь, сам поду-май брат. Ниче-го… И что ты знаешь, чем ты интересуешься? Как твой младшой там? Бабки есть и все. Думаешь, можно не звонить, не общаться. Похудел я и хорошо – почти комплимент мне. А сам живешь в своей финан-совой пирамиде, как жрец египетский поклоняешься своему золотому Апису и не знаешь, что от меня же… – он не договорил, запнулся на полуслове, словно собираясь с силами, чтобы высказать то, что хотел, мужественно, не пряча слез, в любую секунду готовых брызнуть из глаз.
– Что случилось? – спокойно переспросил Иосиф.
– Что, что… Настя от меня ушла – вот что. И Ленчика прихватила...  ляр-ва, бикса блин.– неестественно улыбаясь, произнес Игорь.
– Давно?
– Да уже двадцатый день как.
– Что же ты молчал? И пьешь как… И что между вами произошло, поче-му она так вдруг? И куда она могла деться, где спрятаться? Подрались? – сомневаясь, переспросил Иосиф.
– Измена голимая. А где она и с кем, я не знаю. Ушла и ушла – бог с ней. Вот только по Ленчику сердце ноет: он же мой пацан – плоть от плоти.
– Измена? Что-то на нее не похоже. А не твоя ли страсть к азартным иг-рам и к вину подтолкнула ее к бегству, – укоризненно начал Иосиф.
Игорь молча смотрел в окно, пока Иосиф его критиковал и затем, когда тот закончил, презрительно взглянув, произнес:
– Только не надо вот сомнений и подозрений и крайнего искать с таким деловым тоном. С них что ли, со своих боссов узколобых, гонору нахватал-ся, мне, признаюсь, сочувствие твое нужно, сочувствие, моральная поддерж-ка, а не ковыряние в открытой ране. Тепла мне твоего братского не хватало и, видно, теперь уж поздно: не почувствовать, а погони устраивать, я знаю, твои акционеры умеют. А свою судьбу я уже решил: уеду в Москву, уеду от тебя, брат, уеду от всех, чтобы никого не видеть, понимаешь. Раз трениро-вался я под твоим крылом – ослаб. Давно никто меня не пинал, не эксплуа-тировал вот так, всерьез чтобы разозлиться, и добреньким я стал, захирел. Не добрым, а вот именно добреньким, не боеспособным. И от меня, видишь, ка-кой-то волчонок раз и отгрыз мою половину, а чтоб ее вернуть обратно, нужно измениться, да и Ленчику, такой, как я есть сейчас, фуфловый отец, не нужен, – с этими словами Игорь встал и направился к выходу, перед две-рью посмотрев на чугуннолицего, растерянного Иосифа. – Так что, здесь на-ливают или нет!? – выкрикнул Игорь на прощание.
– Значит, точно решил лететь?
– Да, дело нескольких дней.
– Деньги есть?
– Еще есть немного, но ты не переживай – выкручусь. Ладно давай, пока, – сухо сказал Игорь и помахал с порога рукой.
Иосиф привстал из-за стола.
– Езжай, езжай, только кто тебя там ждет, а то смотри, подряд есть на строительство развлекательного центра. Попашешь, выветришься… – груст-но предложил он.
– Не получиться: какой из меня сейчас строитель. Без семьи я скорее вре-дитель, – уходя, крикнул Игорь.
34
КИЛЛЕР
Он шел пружинистой походкой вдоль чистой от граффити стены, време-нами переходя на бег, а затем снова шел. Каменные стены города надежно защищали обитателей дворцов от назойливых взглядов. А он – человек, на-полненный беспорядочной ерундой, то дымящимися опилками, самовозго-рающимися от трения эмоций, или Дао-пустотой с гладкими шлифованными стенками, а то наэлектризованный неотредактированной речью, но чаще в последнее время полным и безоговорочным безмыслием. Так он шел, ничего не желая и никого не жалея, нейтральный ко всему, шел вдоль нескончаемых городских стен и густых кварталов. Вокруг него катились колеса, и перека-тывались иерархические твердыни, но в нем ничего не менялось: в данный момент и всегда он был свободен от страстей и от желаний, взращивая цен-ное зерно, не умоляющее сосредоточенности на поставленной цели, грани-чащее с фанатизмом, что иногда можно было усомниться, а человек ли он.
Пройдя еще несколько метров, он свернул на оживленную улицу перед городской больницей и сразу же увидел респектабельный, уверенный взгляд хозяина жизни,  вот так совсем рядом, в десяти метрах, возле ворот больни-цы, без бронированного «Мерседеса» и охраны. Он показался ему тщедуш-но-беззащитным насекомым. Хотя охрана и была где-то рядом, он решил: «Повезло: вот он, а вот я» и прежде, чем выхватил пистолет, всосал его изо-бражение, расчерченное и взрезанное самурайским мечом, просверлил его насквозь разрешением контактных линз, которые в последнее время носил. Он мстил самому себе, разряжая в него обойму, представляя его тем зверем, которого найдут при раскопках через тысячи или миллионы лет, как сейчас находят тиранозавров. И он сожалел только о том, что нарушил закон Дао и совершил действие, нарушив тем самым пустоту в себе и вокруг. Он не счи-тал свои действия правильными с точки зрения классовой вражды. Ничего личного. Не он придумал эти формулы, по которым живет, а кто-то другой, много раньше, возможно, еще до рождения планет.
Он сделал контрольный выстрел в голову, заметив, как, взвизгнув, все разбежались. Прежде, чем бежать вслед за напуганными его стрельбой людьми, он еще раз взглянул на труп (а что труп, он знал с вероятностью 99%).
«Вредно быть таким похотливым и богатым» – произнес он и сплюнул, и в тот момент, когда охрана уже сориентировалась в выборе цели, уже исчез, согласно методике тренировок ниндзя, также неожиданно, как и появился, забежав за стену и скрывшись в недрах стремительно ушедшей за поворот иномарки.
Так Игорь представлял себе киллера, и сейчас только такому он доверил бы убийство своей жены и ее любовника, застигнутых на месте. Знал ли Игорь человека похожего на свое представление о профессиональных убий-цах? Ему казалось, что знал. Таким человеком он представлял себе Мулика из окружения Салима, тем более и кличка у него была подходящая – Киллер. Внешний вид Мулика вызывал у Игоря некоторые сомнения. «уши-лопухи и частая, беспричинная смешливость, показная серьезность, грубо наложенная поверх трухлявой имитации блататы, могут быть хорошей маскировкой для хладнокровного убийцы» – решил Игорь.
Несколько дней Игорь вспоминал, где тот живет, а затем, вспомнив, ра-зыскивал Мулика. И нашел на улице перед частным домом, где он, судя по домашним тапочкам на босую ногу, проживал.
– Салам, алейкум, – поздоровался Игорь.
– Салам калам, барат, – неожиданно дружелюбно и как-то тепло обнялся Мулик, затем резко, не выпуская из рук, отстранился и, улыбаясь в лицо Игорю своими ущербными зубами, неожиданно толкнул, и заголосил: – Ай, аферист, да. Ай, аферист, да…
Игорь удивленно оправдывался, не понимая, в чем, собственно, дело. Раньше он видел Мулика один раз, да и то давно, на свадьбе Али, сына Али-хана. «Вполне возможно, что он с кем-то меня спутал» – гадал Игорь.
А Мулик все норовил подсесть, наклониться в сторону, чтобы разглядеть глаза Игоря, спрятанные под солнцезащитными очками.
Игорь с трудом увернулся, оправдываясь:
– Да нет, какой я аферист, ай, да… – подражал Игорь.
– Да ты – аферист. Есть, был и будешь. Ай, хулыг-ан, в послэдний раз Наташе самоплясочки плеснул, а она и так никакая, как ястребок летит, трамваев не видит… А ты тоже, вах: на четвертый этаж ее тащишь, а она уже готова и на первом. А ты толстяк мимо лузы и мимо лузы, бросил ее, а я не промахнулся. Уа-ха-ха, уа-ха-ха-ха-ха… – оживился, продолжая щериться Мулик.
– Да нет, я нет, я… – продолжал оправдываться Игорь.
– Ле, слышь, толстый, ты что это женские очки одел. Не Наташины слу-чаем? – уже более агрессивно начал разговаривать Мулик.
– Да нет, как женские, не знаю никакой Наташи, не гони...  те… – Игорь хотел сказать «пожалуйста», но не решился, потому что Мулик напрягся и, делая свирепое лицо, рявкнул.
– Чо сказал, а? Повтори, огузок.
– Да не женские, не женские, говорю, – оправдывался Игорь.
– А какие же? Женские и есть женские. Дай померить, – резко попросил Мулик, и уже протягивал руку, готовую сорвать очки с переносицы Игоря.
Игорь почувствовал, что сейчас лишится очков и необходимо что-то при-думать или быть смелее с наглеющим Муликом и, первым делом, отстранил-ся, вытянув вперед руку.
– Это очки унисэкс, – пояснил Игорь.
– Слышь, ну ты, аферман, какой еще, на фиг, сэкс. Ты чо, бабское белье носишь? Случаем не знаешь, как стринги в попе жмут? Ну, дай очки, поношу денек-другой, – законючил Мулик, – или хотя бы померить. Ты ж мои в том году потерял, – не отставал Мулик.
– Слушай, – не выдержал Игорь, не ожидая от Мулика такой болтливо-сти, – во-первых, я ничего не терял, во-вторых, очки я мерить не дам, в-третьих, ты меня с кем-то спутал, в-четвертых, я никаких стрингов не ношу, а женское белье… Тем более мы же не знакомы… – Игорь хотел добавить «близко», но не стал уточнять.
Мулик сделал серьезную мину и удивленно произнес, доставая сигарету:
– А ты разве не младший брат Бажи с кутана?
– Нет.
–А кто же ты и что тебе надо? Еще передразнивает… – возмутился Му-лик.
– Ты не подумай чего… Я хотел только поздороваться, салам кинуть. Мы встречались однажды, на свадьбе у Али, сына Алихана, я брат Иосифа, – оп-равдывался Игорь.
Мулик сощурился и стал на миг несгораемо серьезным, каким себе его и представлял Игорь.
– А-а, Иосифа, – в нем что-то очень медленно срасталось. – А-а-а что, все нормально? Как там Иосиф? Все хорошо? – задумчиво вглядываясь в Игоря, рывком спросил Мулик.
– Все нормально, все в порядке, жив-здоров, слава богу. Ладно я побегу, дела… – пожимая плечами и делая шаги назад, запнулся Игорь.
– Смотри сам, если дела… А может что надо? Ну, там травку, косячок… – хитро переспросил Мулик.
– Нет, спасибо, в другой раз, – уходя, улыбнулся Игорь, а сам подумал: «Вот бы я сейчас связался с типом. Мулик – киллер, Мулик – киллер. Да ни-какой он не киллер, а если он киллер, то я Ричи Блэкмар из Пеплов.
Ночью Игорю приснился сон…
Игорь как старый знакомый встретился с Муликом и задал вопрос:
– Сможешь ли ты за деньги убить человека?
Мулик, долго не задумываясь, за достойное вознаграждение в 5000 дол-ларов согласился порешить любого.
– А мою жену? – спросил Игорь.
– Да хоть маму… – бесчувственно заметил Мулик и продолжил: – Жена все же не халам-балам какой, – пояснял Мулик свои высокие требования.
– Сколько, сколько? – заголосил Игорь и уже растерянно спросил: – А за 500 долларов никак?
В общем, после получаса торгов и не меньше пяти категорических отка-зов Мулика задарма брать грех на душу он подписался выполнить заказ за 1000 долларов при условии, что жертва находится в городе. Куда бы то ни было ехать Мулик категорически отказался, объясняя свое нежелание тем, что здесь все схвачено и убийство женщины, сбежавшей от мужа, не вызовет особой волны ожесточенности среди милиции. В Россию Мулику не хоте-лось, тем более, что в свое время он немало покуролесил, так что до сих пор не выезжал из родных мест.
Беря предоплату в 500 у.е, Мулик дремотно зевнул, заранее зная, что уби-вать никого не будет просто потому, что на самом деле никогда и никого не убивал. Он даже дрался редко, потому что был слабым физически, скорее выдумщиком, чем патологическим молчуном-киллером.
Сделав роковой шаг, Игорь, как водится в таких случаях, запил горькую.
А Мулик тем временем рассказывал своим корешам, что он развел Игоря как лоха, оправдывая свою истинную кличку в среде мелких аферистов – Мулик-жулик. Киллером же его прозвали в насмешку еще в детстве за мас-терский пересказ реальных (а больше выдуманных) криминальных историй. «Бах, та-да-дах, бу-умс, чпомс», – умело имитировал Мулик перестрелку и взрывы.
Игорь в один из последующих дней, выпивая сам на сам на загородном пляже и купаясь в одежде, не заметил, как стемнело, и наступила ночь. Воз-вращаясь домой и проходя по пустынному городскому пляжу, набрел на на-половину зарытую в песок ископаемую женщину.
Ее лицо показалось ему до боли знакомым. Оно было бледным как обна-женная беломраморная отмель, бывшая когда-то частью затопленных двор-цовых построек. Преодолевая испуг и отвращение, Игорь, поначалу в жела-нии ее рассмотреть, наклонился ниже и, опешивший, в страхе что сверши-лось и Настя повержена, отпрянул. Статуя неожиданно ожила и, по грудь за-рытая в песок, открыла брызнувшие жидкой мутью, объеденные прожорли-выми личинками глаза. Игорь увидел обезображенную Настю.
– Зачем ты убил меня, Игорь? – жалобно спросила она. – Я же тебе верна, верна, верна…
– Я, я, я… – заикался Игорь, – я не убивал, не, не, я, не я, – убегая закоул-ками прочь, кричал Игорь.
– Напьются до чертиков и пристают, – ворчала старая бродяжка, – и спать мешают, – вставая и отряхиваясь от песка с намерением подыскать се-бе более спокойное для ночлега место.
А Игорь, видя, что покойница-жена встает, решил, что она хочет забрать его в пучину, на тот свет, в гиену огненную, с криками: «Акстись, змеиное отродье! Не проглотишь, дочь анаконды!» кинулся бежать со всех ног, ощу-щая за собой шуршание асфальта и тянущуюся из дымки красную отварен-ную клешню, готовую перекусить его пополам.
Он долго бежал, не оборачиваясь, спотыкаясь, пылящийся, странный, за-чуханный, не зная куда и зачем… Потом как помешанная собака с приту-пившимся нюхом втягивал воздух, но не мог понять, откуда ждать опасно-сти. Как ослепший путник ходил по кругу в молочном тумане утреннего го-рода, пока не наткнулся на спокойно покуривавшего Мулика.
– Абабай, чо пугаешь, э-э-э, кабак… – подпрыгнул, Мулик, глядя на за-мызганного, обрюзгшего Игоря.
Увидев Мулика, Игорь попятился от него, как от прокаженного, а затем, решившись, не понимая, что рубильник замкнуло, шестерни завертелись, он бросился с кулаками и криками вперед:
– Зачем ты ее убил? Зачем ты ее убил? И бросил как собаку на Централь-ном пляже?
Мулик подумал, что у Игоря припадок, непорядок с головой, и, на всякий случай, ставил на пути слабых ударов Игоря не менее слабые блоки.
– Слышь, объясни толком: кто кого убил. Ты что, э-э...  балной...  крыша протекла?
– Ты убил мою красавицу жену. Зверски покалечил, гад, и бросил, бросил как последнюю дворнягу… Мы так не договаривались…
Мулик старался понять, как он мог ее убить, если он и не собирался и тем более что в глаза ее никогда не видел.
– Слушай, парень, хорош пургу гнать. Ты же мне ее фотографию для на-чала обещал. Обещал? – спрашивал он у размозженного Игоря.
– Обещал, – автоматом отвечал Игорь.
– А какого же ты гонишь, если обещал. Я что, ясновидящий без фотогра-фии работать. Без фотки не катит – неправильно, непрофессионально. Пой-ми, чудак, – надрывно жужжал Мулик.
Игорь понемногу стал задумываться и успокаиваться, перестав махать руками и встав как вкопанный, сутулясь от неимоверной тяжести ответст-венности, легшей на его плечи.
– Вот и молодца. Я вижу, ты смысл улавливаешь, а поэтому объясняю те-бе по секрету, что по технологии и кодексу профессиональных убийств я должен следовать пожеланию клиента, то есть сфотографировать убиенную, замести следы, расчленить если нужно, растворить в соляной кислоте и все такое. Остальное по желанию клиента… Но… – устало объяснял Мулик, кивком головы поздоровавшись с проходящим по улице усатым мужчиной. – Исключены только сексуальные извращения, а то, знаешь, случаи бывали… Жертва – симпотная телка – просит последнее желание: сделать минет кил-леру. Он соглашается, и в итоге хвать… Можешь представить…
Игорь тихо подобрался к насторожившемуся Мулику.
– Ты точно, точно, не делал? – переспросил, сверля в упор Игорь.
Тот кивнул.
– А кто же тогда был на пляже? – спросил Игорь, замирая от нахлынув-шей  догадки. – Все, все, все, с вином надо завязывать, а то, не ровен час, бе-лочку поймаю, – и локтем вытер сырой лоб. – Слушай, Мулик, я отменяю за-каз: не хочу, понимаешь, грех на душу брать. Не смогу я… Потом, слаб я, понимаешь… – почти плача, говорил Игорь, не видя, как лицо Мулика пере-менилось и стало сводчато-надменным.
Мулик кхыкнул в кулак, словно был не согласен и хотел обратить на себя внимание. Игорь нерешительно посмотрел на него. Мулик встрепенулся.
– Но у нас так не бывает, братан! Заказ сделан и заднего хода нет и не может быть. – как отрезал Мулик.
– Как нет? Мне послышалось или я сплю… – поднимаясь с бордюра, слу-жившего лавочкой для местных бродяг, произнес Игорь.
– Нет, ты пойми, я же не один, у нас же синдикат киллеров, корпорация, содружество убийц, а у пацанов так не принято: ставки сделаны, фишки, как говорится, в игре, – упорствовал Мулик.
– Какой синдикат, какие фишки? Нет, я точно сплю или он меня за идио-та держит. – стонал Игорь, обхватив ладонями готовую разорваться голову и медленно приближаясь к Мулику.
Тот с такой же скоростью сдавал назад, поглядывая через плечо и наме-чая пути к отступлению.
– Какие пацаны?
– Такие…
– Я говорю, какие пацаны?
– Такие… – односложно парировал Мулик.
И когда все аргументы были исчерпаны, Игорь бросился на Мулика с от-чаянным криком:
– Я отменяю заказ! Ты слышал меня, в натуре! Отменяю, отменяю, отме-няю! И если с нее хоть волосинка упадет, я тебя сам по бетону раскатаю.
Крик Игоря звучал так мощно в утренних улицах, что из нескольких со-седних домов, в окна и с балконов, выглянули заспанные люди.
– Да не оры ты, вах-х, как пострадавший. Что глухой что ли? Разорался… – успокаивал убегающий Мулик.
Через пять минут бега выдохнувшийся Игорь присел на бордюр. Мулик остановился и медленно приближался.
– Бежать по кругу то же, что и смотреть на вращающийся круг. Этот гип-ноз мне знаком. – бубнил Игорь.
– Вот баран, э-э, хорош круги нарезать, – предложил Мулик. – Я твоего брата знаю. Он наш, свой пацан. Так и быть, отступлю от правил, но не знаю, что еще сходка решит, – не моргнув глазом, заливал Мулик. – Я постараюсь отменить заказ. Почему такие сложности? Объясняю. А потому, что вовсе не факт, что именно мне поручат на сходняке дело делать, и есть условие, кото-рое послужит гарантией, что ты отменил заказ.
– Говори, не томи, киллер, бумер, коллер… – с издевкой попросил Игорь.
– Ты зря так смеешься. Все не так просто и, скорее всего, деньги тебе на-зад никто уже не вернет, ну те 500 баксов, твоя предоплата.
– Да заберите их и спрячь глубоко к себе, в клоаку, – вставая с бордюра, разочарованно предложил Игорь.
– А вот второе условие: не-е в том и дэло, ты должен дать на общак еще 500 гринов, чтобы закрыть заказ и выйти без проблем, по-английски, – на-стороженно, как заклинание, бегая зрачками, произнес Мулик.
Игорь заулыбался, а затем засмеялся еще сильнее и сильнее и, сделав вид, что собирается побежать за Муликом, вскочил с бордюра, и шугнул его рез-ким выпадом колена. Тот поверил и, похожий на пугливое животное, а ско-рее на птицу, вспорхнул как воробушек с насиженного места.
– Беги, беги, беги, миллер, пока я сам вас всех, весь ваш синдикат не пе-реубивал, – прекратив смеяться и на прощание бросив половинкой кирпича, но не попав, в стоящего в отдалении Мулика. – Аферист! – крикнул Игорь и от напряжения и возмущения проснулся у себя на кровати.
Скомканная мятая простыня валялась на полу, возле кровати, а смятая подушка – в ногах. Игорь пребывал в твердом убеждении, что надо уезжать, пока крыша не съехала.
Днем он, с целью экономии средств, купил билет не на самолет, а на зав-трашний поезд. Вечером он, умытый и побритый, позвонил соседям по лест-ничной площадке и попросил их приютить у себя попугая на время его от-сутствия, путано объяснив отсутствие у попугая имени. Пожилая бабушка, жившая напротив него, вежливо отказалась, сославшись на здоровье, зато молодая семья этажом выше, у которых имелись дети школьного возраста, с удовольствием взяла, предварительно уточнив, как и чем его кормить.
На следующий день, закрывая за собой дверь, Игорь вдруг вспомнил про неполитые цветы. «Засохнут, если уже не засохли. А и пусть сохнут, как на-ша любовь…» – мрачно заметил он, не в силах отделаться от впечатления, что подобное с ним уже было раньше и все происходящее вместе со словами и цветами лишь возвращение в искомое прошлое… И все же вернулся. Не раздеваясь, налил на кухне пластиковую полуторалитровую бутылку, не ра-зуваясь, прошел к подоконнику, полил четыре цветка во второй комнате, еще три и два на кухне. «А интересно, Настя сама знает названия своих цветов? У каждого же свой характер есть и своя индивидуальная потребность в питье – все как у людей», – подумал он, наблюдая, как впитывается вода в разных горшках и с какой скоростью она попадает (и попадает ли вообще) в блюдца и в тарелочки под горшками. «Совсем по-разному», – подумал Игорь, закон-чив поливать, и в последний раз прощупал взглядом почву в горшках. «Все равно, лей не лей, если Настя не вернется, цветы засохнут. Вернется…» – с надеждой подумал он, запирая дверь на все обороты замка.
35
ПОЛИГОН СОЛНЦА
«Солнечная страна, полигон солнца», – радовался Тимур, заглянув в те-нистую прохладу полуподвального компьютерного зала, наблюдая за ярост-ной детворой, правой рукой бьющих по скупой палитре компьютерных кла-виш, а левой – дай им волю – придушили бы котенка. «Есть в них ожесто-ченность», – думал Тимур, наблюдая за Магашкой, сыном брата, и представ-лял Исламку. Тимур чувствовал, как стучит его сердце немым припоминани-ем о Кире: «Как она там дышит? Позвонить? В Москве, наверное, пасмурно и моросит… А она на выборах в думу, с командой мэра, и ей бояться нечего, вот только любит она сотворить себе кумира и молиться на него». А у Тиму-ра каждый день шашлык, вино, горечь дымов и прохлада моря, южное солн-це, сжигающее кожу, кефир на плечи, знойная пустота и сладость темных тутовых ночей. И ни за что не поменял бы на прохладную северную красо-ту… Не успел приехать и накупаться, как вода зацвела и остыла, но Тимур все равно ходил купаться, получая удовольствие от обжигающего холодного моря, спасаясь на солнышке, и вместо простудного озноба, вызывающего прилив крови и телесный жар. Тимур жил у двоюродного брата и, пережидая жару, они неспешно разговаривали, выясняя, кто кем хотел стать в детстве и кто кем стал в итоге. Разговор был в меру язвительный и как всегда перете-кал в глубокую колею социальной несправедливости, царившей в отношени-ях власть предержащих и народа, а, как считал Тимур, узурпировавших власть через фальсификацию выборов в пользу тех, кто больше заплатил.
– Вот посмотри. – говорил Муслим, – они все купили, украли и куда они жрут и хапают все сильнее: дома – дворцы, машины – не машины, а словом обмолвишься, так говорить нормально не умеют. Одно слово – бескультур-ные хамы. Народ превратили во взяточников и лгунов: уже с детства мы да-ем за детсад, в школе учителю, в больнице врачу, милиционеру, судье, и так далее. Что будет дальше, что нас ждет? История им не простит…
Тимур продолжил:
– Да, народ… Он всегда был в массе своей бескультурен и необразован. Народ, конечно, народу рознь, но бескультурных много. А ты спроси их, ка-кого высокого мнения о себе. И ты посмотри на этом фоне молодежь такая модная, продвинутая, ленивая… Ты посмотри на них…
– Соски, – кивая на телевизор, заметил Муслим.
– А что, скоро и своим телом на жизнь будут зарабатывать.
– Как будто у них отцов или родственников нет. Сироты они что ли? – качая головой и отпивая из кружки чай, цыкал Муслим.
Ума с Исламкой в горах. Тимур не спешил ехать к ним, медленно пропи-тываясь морским воздухом восточных улиц и запахом кофейных зерен. На следующий день с утра заехал Хабиб и позвал на водопад Хучни. Ехали дол-го, почти как до села. Над головами, во все стороны, простирались заросли фундука. Водопад оказался так себе. Тимур по неосторожности поскольз-нулся на сырых, скользких камнях. Пили и ели, водку запивали соком и мяс-ным бульоном и обжигающем перцем. Хабиб приговаривал в шутку «Чтобы не ели много…» и бросал вслед горошинам черного перца термоядерные стручки с красным. Узнав еще накануне, что Тимур приехал, к вечеру в го-род приехали Ума с Исламкой. Запыленные дорогой, попив чаю, они зашли мыться. После всего, уже поздно вечером, сидя перед телевизором, Тимур взял Исламку на руки и, прислонившись к его волосам, вздохнул ароматным шампунем, ища и с трудом находя в сыне свой дух. Исламка от радости и волнения притих на отцовских руках и затем, осмелев, своим тонким, как ве-точка, пальчиком провел по его густой брови, затем по горбинчатому носу и затем уже по кромке губ. Тимур, поддаваясь сыну, приоткрыл рот, видя, что Исламка поддался гипнозу познания: пристально рассматривал зубы и тро-гал десны. В душе Тимура воцарился  мир и спокойствие от мысли, что он и Исламка – одна плоть и кровь, и это чудо природы – такое же следствие, как весенний ветер теплым вечером, и рядом с ним копия, но не та, срисованная через кальку…
         Еще через день поехали на турбазу. На радостях до посинения купа-лись в море. К вечеру у Исламки поднялась температура, он начал капризни-чать. Ума, крепко держа,  вколола ему два с половиной кубика клафорана. Он ходил как чумной, спал на ходу и все равно твердил, что пойдет гулять, и только когда Тимур повысил голос, покорно закрыл глаза и заснул. Тимур ждал, пока Исламка уснет. Веки его налились свинцом и стали тяжелыми, изрезанными усталостью и острыми ножами ресниц, и в ожидании заснул сам, представляя, как женские нежные руки меж листьев зеленых вились… На следующий день Исламка вновь слезливо терпел острые пчелиные жала в ягодице и, не вытерпев до конца, бурно плакал. Полдня сидели в помещении, в прохладе, и только дымок от мангала мешал расслабиться. Исламка кушал вяло, и Тимур налегал на фрукты, угощая вечно занятую Уму арбузом и ды-ней, которую он купил по 15 рублей за килограмм, арбуз по 5 рулей, и отва-ренную голову барана с ножками за сто. На третий день Исламка встал и уп-росил взять его на пляж. По утрам Тимур ходил на зарядку и искупаться.
        Он подолгу стоял на голове, пока от налившейся крови не темнело в глазах, противоестественно упираясь ногами в нижний рыхлый слой неба. Ума боялась стоять на голове, переживая за прилив крови. «Боюсь, кровь в глаза наливается»– оправдывалась она. Рядом с корпусом расположились отдыхающие, человек шесть мужчин. «Взрослые люди, – думал Тимур, – а невоспитанные: видят же, что дым попадает в окна, нет, чтобы мангал ото-двинуть метров на пять». Тимур не удержался – сказал. Те, неожиданно для Тимура, зло усмехнулись. «Это дым Грозного!» – отвечали они. А Тимур спокойно настаивал на своем, ворча: «А, все ясно с вами: хозяин турбазы привечает за то, что вы хорошо платите, и мне он говорит: «Тебе что жалко или места не хватает». «Да нет, – отвечал Тимур. – Пусть живут, но только не наглеют: они же не у себя дома. А попробуй у них… Так в миг успоко-ят… А вот другие, похожие, но только местные, решили за деньги историю переписать, взялись историю под себя переделывать. Кто-то же их вдохно-вил на фальсификацию? Они считают себя победителями, а, как известно, историю пишут победители». И Тимуру хотелось крикнуть: «Господа, гос-пода! Вас послушаешь, так теперь оказывается ремесленники и коммерсанты все сражения и битвы выиграли и раз за разом спасали Страну Гор и от Иранского Шахобаса, а Нуцалхан вроде как и не при чем, просто рядом сто-ял». Я его спрашиваю: «Кто эту историю написал? Оказалось, их человек... по заказу сверху». «А… я б во век не догадался. Поимели бы совесть… А от-куда такая роскошь? Они думают, их время пришло – время ростовщиков и торгашей» – размышлял Тимур, заметив, что компания уехала восвояси вслед за дымом Грозного. Зато появились другие продолжатели дымового дела: помоложе и подурнее. Тимур прозвал их «ночные мучачо но-чи» за оригинальные ночные шабаши. Увидев море, они бились в истерике, в пья-ных конвульсиях, почти до утра, а днем на пляже, норовили обсмеять всяк мимо них проходящего…
         После обеда снова на море. Все время море: и даже во сне, и в объя-тиях ветров, и любимой – тоже море. Ума незаметна и задумчива. Солнце печет, еще жарко, она горит и терпеливо идет, чувствуя, как раскалился пе-сок. «Хоть стели фольгу и жарь глазунью» – заметил Тимур. Он все реже вспоминал о Кире и все больше радовался Уме. Смотря на шумящее Гиркан-ское море и на слившийся с небом горизонт, туда, далеко-далеко, где высох Арал, бывший когда-то Оксианским озером, и где теперь отстреливают стаи собак людоедов, порт Шевченко и берег, и барханы Каракумов, где на гра-нице с Древней Бактрией, стоя на боевом посту, он ловил на обед тушканчи-ков и довольствовался водой, в которой плавала лягушка. А где-то там, в прохладе кондиционеров, отдыхает и работает вечный восточный благоде-тель, и неважно как он называется: Нур, Сул, Пар или Мур. – ровно те, кого, как не печально, заслужил народ, чтобы учиться на своих ошибках. Они же не англичане, в конце-то концов. Тимур смотрел по сторонам, замечая пол-ное собрание нимф, неяд и все без мужей: «Неинтересно… Казбека бы сюда. Прозондировать…» Тимур отворачивает взгляд от растолстевших, искусст-венно улыбчивых, пергидрольных женщин к естественно родной, по-хорошему привычной, Уме. Тимур с трудом сдерживал себя в минуты ве-черней усталости, чтобы не сознаться ей в своем мелькнувшем зорькой сча-стье: «Но без нее все равно не покатит, не простит… С Умой надежно, но не легко. И с ней у меня нет никакого предчувствия, что я должен дожить до глубокой старости. Да и к чему это все: во что бы то не стало тянуть до 60-ти, не говоря уже о 80-ти. Какой смысл? Обрел ли я настоящего друга в лице Киры?» Забывая под раскаленным южным солнцем обо всем: и что она, в первую очередь, женщина и его любовница, а не какой ни друг.
          И любой бы, даже самый неискушенный, сказал ему, если б не по-стель, то ничего бы и не было, но только не он сам, наивный романтик, со-вершенно искренне ставивший дружбу на первое место, а все остальное – для здоровья. «А Ума не могла не приметить повышенный эмоциональный тонус и брожение его крови и уже кое-что почувствовала и подолгу всматри-вается, ковыряет зрачками» – отмечал Тимур. День медленно и осторожно близился к завершению, почти как пальцы тянуться к острию стекла. Море раз за разом, словно болотная трясина, всасывало Тимура. В жиже ему было спокойно и уютно, и он так остро не ощущал своих недостатков, как это бы-ло бы в прозрачной воде, откидывался и лежал на гребне волны, и не верил что профуфукает белую шашку души, которая, не успевая за телом, покинет его, авантюрно призывая: «Полетели!» «А ну их, мелочевщиков. А он… А лети сама, мучительница…» Вечером Тимур, помогая Уме, чистил сладкова-тый и совсем не злой лук, а следом и чеснок. Ума как всегда все больше молчала, и кто-то чужой, наверняка бы, подумал, что она что-то замышляет. А на самом деле она без задних мыслей прекрасна и скромна, и отзывчива, хотя люди, незнакомые с ней, посчитают за хитрость ее излишнюю скрыт-ность и в чем-то будут правы, но только не я. Я-то знаю, что она искренна и наивна, как ребенок, а от этого страдает в обществе энергичных, безком-плексных шустряшек и, само собой, что-то чувствует про меня, хоть это и необъяснимо и не лежит на поверхности, но это есть и находится где-то на молекулярном уровне: метафизика, модная в кругу Умберто Эковских по-следователей, поклонников и наследников Тамплиеров. Больше переживая за возвращение в столицу и за поведение Киры, Тимур все же надеялся: «Кира благоразумная, а главное она по-хорошему трусливая, и я ее приструню, ес-ли что, слегка прессану, уговорю не делать глупостей. Самонадеянно, но только так. А как же еще?» Затем Тимур отчаянно, по примеру Хабиба, на глазах у Умы переперчивал мясо и рыбу.
– Куда разошелся: а Исламка, а я? – заметила Ума.
– А хорошо. Да хоть претензии от тебя услышал. Уже соскучился, уже хоть на иголки меня посади или под соленую дробь – только не молчи.
– А я и не молчу. Это ты словно чужой, надоела я тебе. Никак не пойму, кого завел без меня? – глядя прямо в глаза, спросила Ума.
«В точку» – отметил он.
– Да что ты, как можно? Разве ж я способен! Ух ты, ангел мой, подозри-тельный, – играя резинкой улыбки, отвечал Тимур.
Она замолчала.
– Не знаю, что и думать.
А под окнами снова кричали и трубили как тайские слоны. А позже, уже под утро, пронзительные голоса доносились с берега – пронзительные, слов-но кого-то покусал мегалодонт. «Моря никогда не видели», – успокаивал се-бя Тимур, понимая, что встрепенулись они неспроста и злобные взгляды ки-дали, и на своем ругались. Утром затихли, устали. Пока Исламка спит, Ти-мур с Умой пошли к бесшумно застывшему морю встречать рассвет. Тимур шептал Уме: «Закрой глаза и слушай, как короткими всплесками просыпает-ся жизнь, вдыхай глубже живительный йод». И она слушала, закрыв глаза. Утреннее, будто неживое, безветрие. Сидя рядом с ним на еще непрогретой гальке, из моря рождалось еще нежаркое солнце, а само море родилось из солнечной ряби, воды, H2О, и не все ли равно, лишь бы не было больно близким, лишь бы боль не тянулось долго и не терзала зашитых и растерзан-ных больных. «Нереально…» – подумал Тимур, и они, как сговорились, как по команде, встали на ноги и побежали купаться. Ума, особо чувствительная к запахам, уловила, что после ночного шторма берег пропах рыбой.
– Питьевая вода здесь по всему побережью сероводородная.
Тимур кивнул.
– Отец ею лечился... язва.
– А ты так и не уснула сегодня?
– Я помню ночью ветер и ты в объятиях открытых окон, и комар тебя ис-колол, и пьяные подростки из дымного Грозного, а утром всегда затишье… – Ума оглядывалась и прислушивалась к тишине, словно кого-то ждала, а на самом деле прислушивалась, не проснулся ли Исламка и не плачет ли, стоя у окна, и через москитную сетку, с надеждой в испуганном сердце, разгляды-вает исчезнувших родителей. – Спит еще птенчик.
– Он так рано не встанет. – успокаивал ее Тимур.
– А спать все равно невозможно: подушка от пота сыреет, хоть выжимай.
– И не говори. Лимонад грушевый пью, пью и не напиваюсь, – посетова-ла Ума и засобиралась. – Я пойду, а то проснется. И завтрак приготовлю.
– Тогда сделай сквозняк: дверь и окно открой.
– Хорошо.
– После обеда отъезд.
– Три дня прошли как один. И все равно лучше, чем в городе, – кушая картошку с жирноватой бараниной, размышлял вслух Тимур.
– Пап, а чайки, они что, чай делают?
– Нет, они просто птицы.
– Пап, а пап, смотри варабьи, цевая стая, – с трудом выговаривал поте-рявший за лето несколько молочных зубов Исламка.
– Гудят воробьи, а кто зубы-то?..
– Нет, один, – отвечал смущенный Исламка.
– Знаю я тебя. Будешь ты один спать, с мамой наверное…
Неожиданно приехал Хабиб. Пошли искупаться, несмотря на пекло. Ти-мур расслабился, отогнав от себя мучившую с утра назойливую мысль: как, не беспокоя никого, добраться до города. Еще через неделю Тимур с семьей вылетел в Москву, не зная и не подозревая, что Кира также находилась в го-роде, в командировке, приехав по заданию редакции газеты и ведущая жур-налистское расследование для сбора информации о коррупции в местных эшелонах власти, базирующихся на криминальных капиталах, а заодно, или скорее даже преимущественно, Кира была занята поисками Тимура, вгляды-ваясь на улицах в крепко сложенных мужчин. Но так и не встретив его, на пятый день уехала на поезде в Москву, встретившись с институтским това-рищем Игорем. А на удивление Тимура с ними в самолете летела девушка очень похожая на Киру.
36
УКУС ПЧЕЛЫ
Чем говорить, лучше безмолвствовать и улыбаться, – думал Игорь, стоя на перроне вокзала, возле одиннадцатого вагона, и к своему сожалению, не видя людей из своего окружения. Игорь затерялся и тихо дышал среди бур-ных волн эмоций провожающих, воспаленных, раскрасневшихся от жары и волнения лиц отъезжающих. Игорь надеялся, что увидит на вокзале знако-мых, но встретить Киру – это было выше его представления, и, не поверив своим глазам, пригляделся. Медленно, глазным нервом впитал ее, всю с го-ловы до ног, получая удовольствия от ее чуть просвечивающих, тонко колы-хающихся и увлажнившихся от расставания, глаз. «Откуда она здесь? С кем расстается!?» – удивился Игорь, и, взглянув в даль заполненного людьми перрона, представил отправление поезда несколько лет назад. На перроне стояли те, кого он действительно любил, и тогда ему казалось, что и они всем сердцем любили его, а он их еще более, и более страстно...
В такие моменты Игорь отключался от мира и передвигался наощупь, без видимого предчувствия, как гусеница, пока ее кто-то не шмякнет, и из нее не брызнет зелень… Кушает зелень, ползает по зелени, и кровь зеленая… А сейчас он смотрел из тамбура на переполненный людьми перрон, нависая над низкорослой проводницей, а за ним Кира, и ее такое знакомое и близкое вспархивающее дыхание.
– Здравствуй, дорогой. – шепнула она.
Он оглянулся… Кира, а она все та же, заостренная кайма губ, сладкая мя-коть арбуза, нереально гладкая, вспухающая от нежного поцелуя кожа, слов-но от укуса пчелы, и ее горячая, не упругая южная, а скорее северная, похо-жая на гольфстрим, кровь. И мужчины – тут как тут, мужчины голодными взглядами слизывали нектар с ее губ. Такого потока греха не вместит не один ад – мысли, мысли, куда от вас спрятаться, разве только лишь в другие мысли, как матрешка в матрешку…
«И вот, отъезжаем, – думал Игорь. Я и Кира. Настя тогда сдержалась, не заплакала, а сейчас ее среди провожающих нет… – и он в надежде взглянул на перрон. – А может она узнала от Иосифа и решила прийти с Исламкой, чтобы отговорить его ехать, ищет глазами и не может найти, а я здесь стою с Кирой…» Игорь выглядывает, вглядывается через профиль проводницы в плывущее прошлое, в котором фото, пшик, и глазная грусть, спрятанная под дежурной улыбкой. Нет, чудес не бывает… А Иосиф кричит ему все также, из прошлого, что дежурный по поезду его друг, и если что понадобится, об-ращаться к нему…
– Хорошо. – Игорь, как тогда, поднимает вверх руку. – Но пасаран…
А сейчас Кира сзади, за спиной, дышит ему в затылок и как будто ко-му-то машет рукой.
«Все поплыло в разные стороны. Родной город на юг, а он на север. А на самом деле город на месте, а я почти на двое суток в поезде, вверх по мери-диану, в пыльных вагонах с грязными стеклами и рушащимися створками не захлопывающихся окон, засаленными столиками и ручками, сквозняками, средь поволжских степей и южного солнца» – думал Игорь, приглядываясь к попутчикам. Кира чуть позже, но, как всегда смело, приблизилась до опасно-го расстояния, и он не сдержался и поцеловал ее в медвяную щечку. А она, как ни в чем не бывало, вытащила свой третий глаз и щелкнула…
«Опять за свое, мото-фото…» – беззлобно журя, подумал он. Возникло желание ехать вместе… Игорь уговаривал проводницу и упорно пытался поменяться с кем-то местами. Но меняться местами никто не хотел, все чего то боялись, вероятно в чем-то подозревая… Кира же фотографировала, а он, почувствовав себя от ее появления немного лучше, не сопротивлялся, объяс-няя ей:
– Среднестатистический человек не любит когда его о чем-то просят, а тем более когда стараются расшевелить булькающее сероводородом болотце его личного удобства и спокойствия а, поменяться местами – ой, ай, как пу-гает, и необходимо сначала показать, что ты такой же как он бедолага, весь белый и пушистый, когда не напиваешься в хлам, и рассказать сказку, ду-шещипательную историю, с сальным намеком, почему все же на самом деле людям, мужчине и женщине, да, да, только за этим… и только за этим… не-обходимо ехать вдвоем… И тогда, может быть, что-то в его лице дрогнет из жалости или сочувствия, а может быть, и от надменного, вожделенного омерзения, что все, все одинаково…
Игорь не собирался унижаться, он и так был унижен и оскорблен, все ос-талось так, как и должно было быть, они ехали на своих местах, в разных концах купейного вагона. Попутчики попались неплохие. И не простые рус-ские, из центральной России, а тертые-перетертые Кавказом, упертые и хит-рые, с кремнем, с красивыми камнями: ониксом, агатом, чароитом или янта-рем… в душах и глазах, впитавшим все лучшее, и не только от местных на-родов, но и от своих, сохранив самобытность, еще колышущуюся, и совсем не застывшую в них... Кира переоделась в трико.
– Залюбуешься… – выходя из думок, шепнул ей Игорь.
Она улыбнулась все той же невинной улыбкой, с какой когда-то заявила Насте: «Ну что ты в мужика вцепилась, такого кабана нам и на двоих хва-тит…»
«Ее уставшие, с поволокой, глаза прекрасны, а губы чуть пересохли от волнения, разговор медленный, почти страдальческий, а фигура – можно сразу себе глаза выколоть, а руки отрубить…» – так думал Игорь, являясь, как ему показалось, особенно, после ухода Насти, поклонником крупной формы, и  считая себя потенциальным ухажером… Кира пригласила его в свое купе… Ее соседи, Владимир и Жанна, преподаватели консерватории. Игорь прозвал их подобно слышанному в одном из фильмов названия кото-рого он не помнил, «культур-мультур», после того, как долго слушал их плотный, насыщенный информацией для дискуссии, монолог, в который Игорь, зная колкий нрав возрастной интеллигенции, предусмотрительно не вмешивался. «Нет, все прекрасно. – размышлял Игорь, видя сочувствие и понимание в кириных глазах, – но в больших количествах, чисто психологи-чески «культур-мультур» вредно для сознания, создается впечатление, что говорящие тебя съели и не поперхнулись, а тяжело от переедания тебе».
Игорь остро чувствовал момент, когда атмосфера в купе уплотнялась до критического значения, и без сожаления, с легкостью покидал «культур-мультур», убегая, в свое, пусть и кишащее озорными детками, но не такое насыщенное в информационном плане, купе. Проводница, маленькая, крепко сбитая, крашеная блондинка...
Дети попутчицы Милы, мальчик с девочкой, как положено детям, шали-ли и проказничали, и бросили в нутро железного унитаза пластиковую бу-тылку. Проводница посмотрела на них, затем смерив взглядом Игоря, и оце-нивая, можно ли при нем резко сказать или все же не стоит, и понимая, что Игорь не является отцом детей, пригнулась к ушку мальчика и достаточно громко сказанула: «Если будешь кидать бутылки в дырку, то серать не смо-жешь». «Вот ты…» – удивился Игорь и почувствовал, как ему захотелось за-тащить проводницу в укромный уголок и хорошенько отшлепать.
– Ну что, не поменялись? – намекая спросила она. Вот тут бы и сказать что-то цепляющее… но он:
– Нет…
Она многозначительно улыбнулась, мол, знаю я, зачем вам свободное ку-пе понадобилось…
– Скоро вот третье купе освободится, тогда перейдете…
Вот тут бы Игорю улыбнуться своей неотразимой улыбкой и поблагода-рить, или сказать, что-то, а как насчет посидеть с вами, чаю с лимоном вы-пить… но нет же, как обухом по голове, – отказался…
– Да нет, купе нам уже не нужно, мы решили оставить как есть…– объяс-нил он, читая в глазах проводницы глубочайшее разочарование.
Нет, я слишком погряз в вымышленном мире и уже не реагирую на ре-альные ситуации, запутался, начинаю мешать тонкий намек с грубым, не реагирую, представляя из себя жалкое зрелище, когда тупость переплетена с проницательностью и ощущением вины за сказанное, все женские намеки пропускаю мимо ушей, оскорбляя ее, а ведь ей важно, кто к ней обращается, она выбирает… При этом, он никого из женщин конкретно не представлял…
Игорь, в очередной раз сидя в купе Киры, по происходившему там разго-вору понял, что Владимир любит полудрагоценные камни, кошек, хорошее пиво, жену Жанну, которая в ответ любит его, и к тому же большая люби-тельница вязать на спицах, интересуется цветами и книжками, единственная, из всех присутствующих в купе, рассматривает стопки маленьких книжечек, подкинутых глухонемыми. В ней Игорь заметил легкое высокомерие, но все было в пределах, терпимого. Жанна иногда позволяла себе высказывания типа: «Это их проблемы, а наше какое дело»? Полоска цинизма высветилась в силу возраста, а ей, как сказала Кира, пятьдесят пять лет, возможно, это страх и опасение будущего одиночества в старости.
Игорь больше наблюдал, предпочитая слушать и молчать, поглядывая на прекрасную Киру. «Они держат себя в форме», – продолжал рассуждать он, отвлекаясь от мыслей о Насте и Ленчике. «Стареть не желают, молодцы, так держать…» – мысленно поддерживал Игорь, попивая пиво любезно налитое ему, подтянутым, Владимиром.
– Хорошее, не горькое и плотность неплохая… – рассуждал Владимир, а Игорь поддакивал, понимая, что Жанна его не возбуждает, как любая слиш-ком умная и самостоятельная женщина, и удивлялся, как это у Владимира нет пивного животика при его любви к этому напитку.
Игорь снова и снова смотрел на Киру и понимал, что она в форме, и нис-колько с того времени не изменилась, и что он еще впоследствии пожалеет, что не нашел мест. «Бедра у нее такие же, но чуть красивее, чем у Насти, хо-тя не исключена и некоторая мягкозадость и целлюлит…» – думал Игорь, отвернув взгляд в купейное, а затем в коридорное окно поезда, и ощутив, как его кудрястые волосы полыхают на ветру, вместе с занавесками.
Чуть позже, оживившаяся проводница, настойчиво попросила купить у нее газеты. Солдат Витя, ехавший в одном купе с Игорем, заупрямился. Игорь уже хотел купить за него… «Жадноват» – подумал он.
Солдат Витя рассказал, что теперь он сверхсрочник и музыкант военного оркестра. Высокий, статный, псковский парень, скобарь. Петр I, говорит, не смог их псковскую скобу согнуть, вот и прозвал их скобарями. «Интересный паренек» – думал Игорь, замечая как Витя присматривается к Миле, а той оказалось сорок три года, хотя выглядит на тридцать шесть, не больше. «Смотрю на Милу и вижу, что мучается женщина, хочет но не может, как и я» – рассуждал Игорь, дав ей прозвище «Божья овечка», замечая, что детей она не бьет, хотя, они те еще бесята.
Как выяснилось позже, у Милы неожиданно, на тридцать третьем году жизни, от неизвестной болезни скончался муж. Что с ним никто не знает, вскрытия не было… Темная история…
«Скобарь суховат в своих проявлениях, но хочет понравиться и у него получается, но что-то все же в нем настораживает, у такого в долг не попро-сишь…» – заключает Игорь. Мила сидит, Витя стоит перед ней так близко, что у появившегося Игоря возникает ощущение их близости, и развернув-шись на месте, смущенный, он идет назад, в купе к Кире. Она мирно спит на своей нижней полке. Игорь кивком головы поздоровался с Владимиром и прошел дальше, понимая, что без Киры компания не склеится, в силу того, что все чересчур умные и грамотные, а она одна умная настолько, что никак это не показывает, глупо похлопывая длинными ресничками. «Но я-то знаю, еще тот компьютер…» – ухмыльнулся Игорь, понимая, что Владимир рас-пыляет свое обаяние прежде всего для Киры, не забывая конечно и супругу. «Повезло же ее мужчине, хотя не факт…» – думает Игорь, почти физически ощущая, как тот должен быть счастлив с Кирой.
Прошло время. Игорь резким движением забрался к себе и около часа полежал на своей второй полке, но не заснул. Вновь проходя по коридору,  увидел, что Кира наконец-то проснулась и приветливо смотрит на него. На одной из станций Игорь купил пару пересоленных и не самых свежих куту-мов (Владимир звал пить пиво). Игорь угощает кутумом и берет стаканчик с пивом, а сам думает: «Что я такой податливый? Вероятно, все из-за нее, я же не люблю пиво, по мне бы лучше водка, но высказать перед ними крамоль-ную мысль, значило бы поставить на себе, в плане дальнейшего общения, жирный крест, а ехать еще далеко…
– Угощайтесь, вот курица, сыр, помидоры… – предлагает Жанна.
Игорь кушает, а сам думает: «Это еда Киры, или Володи с Жанной?» И на всякий случай взял самый маленький кусочек, чтоб «культур-мультур» чего не подумали…
У Киры разболелся живот. На следующей станции Игорь купил ей пару слоеных язычков в сахаре и пакетик нежирного кефира. «Как в школе…» – успокаивал он, видя ностальгическое выражение лица Жанны, вероятно вспомнившей школьный буфет. Кира наконец-то покушала.
В Саратов въезжали по длинному мосту. Владимир поведал, что его дли-на три километра. Вдалеке показался еще один. Владимир поправился и ска-зал, что оговорился, теперь уже точно, 3 км – автомобильный мост, а не же-лезнодорожный, и ведет он в город Энгельс. Игорь подумал: «Три километра железобетона» и узнал от Владимира, что он учился в Саратовской консер-ватории. «Золотая молодежь…» – пролетело в Игоре. Владимир немного волнуется и старается показать Жанне, что-то вдалеке, но пока ничего кра-сивого не видно, кроме надписей на бетонных заборах и стенах гаражей, стоящих вдоль путей: «Смерть буржуям!» «Меняй систему» «НБП».
– Надо же. – грустно замечает Владимир, – а в Москве все больше напи-сано «Спартак – чемпион». – Вот видишь. – показывает он Жанне в центр реки. – Посреди Волги тот самый, наш зеленый остров. Ох мы отдыхали, ги-тары, девчонки, весело, на лодках приплывем, а потом обратно…
По ходу движения, за этим зеленым островом показался еще один, точно такой же, затем еще и еще, и было видно, что Владимир растерялся и не помнит, какой из них был его… Далее были рассказы о пьяных похождени-ях, хождениях по глубокому снегу через реку, головокружительные прыжки с моста в снег и утренние пугливые извинения за сумасбродство.
На Саратовском вокзале Владимир искал нужную марку сигарет, но не нашел.
– А от других я же кашлять буду. – как-то жалобно причитал он.
Игорю захотелось кинуться по ближайшим и отдаленным ларькам и пер-ронам и поискать сигарет для Владимира, только что бы он не кашлял и не жаловался, превращаясь на глазах в капризного старикашку, но почему то  этого не сделал… Игорь второй день не курил, купил семечки и отошел с ними в сторону, чтобы не смущать Жанну и Владимира, из разговоров кото-рых он узнал об их пренебрежительном отношении к грызущим семечки. Игорь стоял к ним спиной, словно прятался, и украдкой лузгал, и не мог по-нять, отвлекают они его от кутерьмы, творящейся в нем в последнее время, или наоборот распаляют.
«Возможно накапливалось, копилось долгое время в Насте, эдакой рту-тью моей невыносимости, мышьяком переменчивости, и ее уход является лишь следствием отравления мной…» – пронеслось в Игоре. Но он не стал развивать мысль, и помимо его воли, в нем забухтела целая каша из чьих-то внимательных взглядов, смотрящих на него неприкрыто-презрительно, и ему хотелось негодовать, но он понимал их вздорность, легко и неумно смеялся, смеялся, не собираясь что-либо кому-либо объяснять, хотя они вероятно ждали этого.
Он, Игорь, показывает и доказывает, в первую очередь себе, что он хоть и разный, по необходимости, но не в ущерб надежности, и после вспыхнув-шего рассвета случается угасание, вне всякой надежды на стабильность, и уже нет уверенности в том, что когда-то уже не раз, себе и окружающим до-казал, и все равно вокруг неуютная, слепящая мгла, теплая летняя или хо-лодная зимняя, но в любом случае, и к сожалению Игорь, во всем винил че-ловеческую ненасытность и амбиции. – всем нужны деньги, подарки, почес-ти, да хоть и подачки… Все из-за них, на них и под них, и его, Игоря, репу-тация зависит от того, продешевил он, или достойно ошкурил, и он хочет, но не может объяснить своему брату, коммерческому вундеркинду, что навари-вать на знакомых и друзьях двести процентов прибыли – аморально, и Ио-сиф уже как будто чувствует, что нельзя, но не в силах отказаться и все больше шутит, понимая, что Игорь в первую очередь сам себя не будет ува-жать, если возьмет с друга, а счастье было так возможно, и уже все рассчи-тано, куда сверхприбыль пойдет, ведь денег много не бывает… Все в семью, все ей ненасытной, на нее, родимую, можно все списать… Но Игорь тогда решил, ничего Иосиф и его контора не получат. А иначе, еще хуже, уважать не будут, подчиненные закону бизнес-игры, они играют и выигрывают порой некрасиво, смельчаки, рискнули, и пойди различи, золото от песка, не про-мыв, не отделишь.
Мне оно надо, они живут, словно никогда не умрут, а сам я чем лучше, сдалась мне эта смерть? Представляя, что углублен камбалой и тонко поре-зан лимоном, оторванный в бурю кокос, уплывший от них и от камышовых джунглей, застрял, а выбрался – всех уток уже побили... Увы…
Поезд тронулся, когда Игорь уже сидел в купе у Киры, смотрел на нее и думал: «А она могла бы стать моей женой». Жанна с Владимиром поинтере-совались у Игоря, сколько он уже не курит. Чтобы не быть смешным, Игорь вместо двух дней ответил десять. А сам продолжал, смотреть на Киру и пой-мал себя на мысли, что смотрит не туда. Вспоминал, как одним летним вече-ром они сидели с Кирой друг напротив друга, пили чай, она что-то рассказы-вала, он слушал и увязал в желании смотреть на ее движущийся в разговоре язык, и вываливающуюся при наклоне, девственную грудь, и в довершение ко всему ровные зубы и, чуть смоченные слюной, губы. Рядом за спиной стояла Настя. Он заметил, что Кира побледнела, будто ее лицо в спешке об-сыпали пудрой, глаза ее заблестели. Понимая, что Настя рядом, за спиной, Игорь попытался отвлечься, поддакивал Кире, не слушая ее, и рассеянно смотрел то на девушку с календаря Арарат, то на свои руки. Посмотрев под стол, он увидел между своих Кирины прямые ноги. Как будто нарочно, он коснулся их. Кира смутилась, но никак не проявила неудовольствия, наобо-рот, как ему тогда показалось, ее лицо моментально окунулось в тень жела-ния, но она не на секунду не сбилась в рассказе, ритм ее голоса не нарушил-ся, несмотря на то, что он сверлил и выжигал ее короткими импульсами, и ее язык и губы все так же уверенно и мощно вибрируя, двигались, пряча пчели-ное жало, жонглируя членораздельными звуками, для такого щеголя как он. «Дурак, был, ой дурак, и Кира хороша, поперла буром, нет чтобы все по-человечьи, тихие свидания, редкие, но жаркие объятия, так нет… с места и в карьер…» – вспоминал Игорь как довесок к прелестям, тяжелый мясной за-пах ее кожи… «А я не мясник, я люблю Францию, Чехословакию… возвы-шенность, да собственно при чем здесь страны, это необъяснимо…» – думал Игорь, любуясь ее аккуратно крашенными в красный цвет ноготками на но-гах. «Обманчивое волшебство» – восхищался Игорь, понимая, что если б не тот запах из ее желез, то он мог бы поцеловать эти пальцы, так они его мани-ли своей чистотой и ухоженностью. Игорь испытывал блаженство, глядя на нектарную сладость и мякоть ее губ, и ему все казалось, что Кира, и провод-ница, и еще многие другие встречающиеся ему женщины, включая Настю, недополучают любви, им ее мало, им не хватает, у многих ее совсем нет, и при их красоте и привлекательности все возможно, но только одни терпят и скорее предпочтут терпение или даже смерть от тоски, так называемому бес-честию, таких Игорь называл самурайками, но чувствовал что все намного сложнее и в тоже время проще и против того что заложено не попрешь…
«Мила ревнует? С чего бы это?» – подумал Игорь. Ее дети, дочка и ма-ленький, два с половиной годика, сын, бегают по коридору вагона. Досаж-дают пассажирам едущим в другом конце вагона. Те, из вежливости, смотрят на все происходящее спокойно и даже мудро. Мальчик все время спотыкает-ся и падает на один и тот же бочок, оказывается у него одна ножка короче другой. «Сломали во время кесарева» – объясняет Мила. «Убил бы, – проно-сится в Игоре, но затем уже спокойнее, – ничего просто так не бывает, все бывает за что-то и почему-то, и даже стечение обстоятельств, которое от нас не зависит, и кажется, что мы не в силах предвидеть, не случайно…» Миле не говорит.
«Скобарь читает «Молодую гвардию» Фадеева. И вообще любит реали-стов: Астафьева, Толстого и тому подобное», – заметил Игорь, понимая, что его предпочтения Скобарю не катят. Кортасар, Набоков, Достоевский, Мар-кес, Довлатов, Газданов, Булгаков, Куприн, Пелевин, Быков, Ерофеев… «А Скобарю я не верю, жмотистый он, ни на одной остановке не вышел и детям Милы ничего не купил, а еще клеится, не по-мужски, экономный, сразу вид-но, маменькин сынок, хотя по гороскопу он Лев и родителей любит и уважа-ет, спиртное не пьет, и все равно, не верится, уж слишком хороший, чтобы  могло быть правдой» – размышлял Игорь. И еще к тому же, Витя неожидан-но назвал Милу тетей, та от неожиданности чуть не подавилась печеньем, которое доедала за маленьким.
– Какая я тебе тетя! – только и смогла вымолвить Мила.
– Ты что скобарь? – возмутился Игорь.
– Ну я не знаю, Вы же почти ровесница моей мамы…
А Игорь хотел сказать, но сдержался: «да ты посмотри на свою маму, на фотке, да небо и земля, дочь с матерью, не меньше». Мила оскорбилась, но вида не подала и на время затихла. «Ситуация патовая, два мужика и одна не очень молодая женщина, – думал Игорь. – А что, я-то пожалуйста, брошен-ный женой, вот только химии не происходит, а к чему тогда, зря мучиться, с проводницей есть небольшая,  химия, но она, почуяв, уже сбежала и прячет-ся в своем купе, потому что, что то знает.»
Погода солнечная,  духоты нет, и особенно ночного пота, текущего из-под волос со лба и по шее на подушку. В купе мерно работает кондиционер, выпитое с Владимиром пензенское пиво усиливает сонное желание, а в до-вершение всего, «Азазель» Акунина, просмотренный Игорем ранее по теле-визору, все вместе дали феноменальный снотворный эффект. Игорь, раньше никогда не спавший в поездах, засыпал на лету, как сытый младенец, едва успевая в последнем проблеске сознания, забросить книгу на полку.
Утром Игорь проснулся в надежде, что совсем скоро покажется Москва. Сделав утренний моцион, погрузился в атмосферу не просто завтрака, а дое-дания съестных припасов. Курица, предложенная Жанной и Владимиром, уже клеилась к пальцам и слегка попахивала, но если не принюхиваться, была в общем-то ничего. К Миле Игорь перестал присматриваться еще накануне, а вот избегающую встреч и погрузившуюся в уборку вагона, проводницу,  в желтых резиновых перчатках… Ее полностью затмила Кира, радующая глаз своей роскошной фигурой, облаченной в смело обтягивающие трико.  Игорь был рад, что Настя временами напрочь вылетала из его головы… Мимо  про-шел высокий стройный тип, вылупившийся на Киру так, будто хотел сфото-графировать ее своими рентгенами, и потом шантажировать, требуя близости, выступая с угрозой отправить фотографии, мужу, которого собственно у нее не было… А она бы возможно и согласилась, но не из-за страха перед шанта-жистом, а скорее из спортивного интереса. Игорь на миг представил Настю, флиртующую с таким, сидящую в его машине на переднем сидении и украд-кой смотрящую куда-то вниз, словно на педаль газа или сцепления… А он все сильнее давит на газ. Как в ней все набухло и колышется на кочках, и она по-дожгла бы его, как пиратка разграбленный парусник. « Как он великоле-пен…а особенно его баллистическая ракета» – думала б она своим хмельным мозгом, падшим раз и навсегда вслед за Адамом и Евой, во веки вечные. «Приехали» – услышал Игорь голос проводницы и поспешил к себе в купе за сумкой.
37
ПУП ЗЕМЛИ
После операции в Москве прошло чуть меньше месяца. Марат начал вставать, чувствуя себя все лучше, и медленно, но верно, идя на поправку. Лечение шло своим чередом, и Виталик брал с собой Марата в свободное от процедур время прокатиться по городу. Десятая модель «Жигулей» уверенно пробиралась по загруженным московским улицам.
– Ничего, скоро, бог даст, иномарочку возьму. Вот только дембельнемся и…
– А что, есть перспективы?
– Да папка обещал помочь.
Марат задумался, вспоминая своего отца, которого он видел только на фотографии.
– Ничего, не переживай, что-то и тебе подыщем: свои люди везде нужны, – приободрил Виталик.
И Виталика понесло в потоке бахвальства.
Марат же подумал: «Быстро я стал своим, а собственно что в этом плохо-го ?».
А Виталик вещал про то, что, пока мы живые, проблемы все равно не за-кончатся, и что надо взять от жизни все по максимуму, не упуская возмож-ности.
– А, спасибо. Э, успокоил, да… – подражал Расулу Марат, смотря через открытое окошко автомобиля на бензиновую радугу в луже.
– Куда хочешь? – спросил Виталик.
– Было бы неплохо на выставку, художников посмотреть.
Виталик слушал, а Марат продолжал:
– Книга – лучший подарок, – конфузясь от нарастающей улыбки Виталия произнес Марат.
– Ну, ты не исправим, брат. Другой бы кричал: «Женщин хочу», а ты…
– Да рана еще ноет, а так, без контакта, неинтересно. – объяснил Марат.
– Давай, давай, брат, лечись: они уже ждут. Лето на дворе, пора уже взять свое…
– Наверстаю, наверстаю– успокаивал Марат Виталия, понимая, что ему это пока не так нужно, как остальным.
– Ясно – сухо произнес Виталик, внимательно следя за дорогой. – Я пти-ца слабая – мне тяжело лететь! – иронически напевал Виталик.
А Марат тем временем удивлялся множеству мостов, эстакад, футури-стическому гигантизму Москвы, кишащему многолюдию: не то что его род-ная, пыльно-степная, приволжская, деревянная Астрахань. От мысли, что он сможет здесь жить, у него захватывало дух, и внутрь, рыбьим пузырем, за-крадывалась безграничная пустота, и, вместо того, чтобы всплыть, он шел на дно, ощущая себя маленьким камешком в пустыне, совершенно не представ-ляя, как в давящем железобетонным холодом городе, стать счастливым. «Я ни с кем и ни чем не связан и напрасно не стремлюсь к этому. Ничто, кроме истории, меня пока не интересует, а особенно не интересует Интернет: от него меня воротит по неизвестным причинам, но, наверное, дело не только в лености мозга по сравнению с телом и нежелании общаться, или в привыка-нии, а скорее протест, провалы и страх перед маленькими, злыми головасти-ками, расчетливыми человечками, собравшимися вокруг всех лакомых, и з-лачных мест, вцепившимися мертвой хваткой, с блеском коварства в глазах и ждущими денежных ручейков и родников, бьющих тут и там в Москве из за-кромов Родины.
Марат посмотрел на Виталика, внимание которого тщетно было занято тем, как вырваться из пробки. Затем взглянул на синевшее сквозь облака не-бо, налившееся каким то преувеличенно пьяным светом. Солнце прорыва-лось центр-форфардом и  без спроса полоскалось в реке, а также в пыльных окнах, в мутных лужах, в тонированных стеклах машин и даже в тусклом асфальте.
– А что, может, проверим мин нет или есть… – неожиданно предложил Виталик.
– А кто будет проверять? – врубился Марат.
– Да есть у меня одна индейка, – хитро улыбнулся Виталик, – но у тебя рана, а там такой насос BOSH страшной силы…
– Ясно – ухмыльнулся Марат, подражая Виталику.
– Что те ясно? Ясно ему… – и Виталик снова с головой ушел в дорожную ситуацию.
Марату же захотелось побыстрее выйти из машины и идти по улицам го-рода, пройтись по набережной, забраться туда, где мало машин, на Воробье-вы горы, вздохнуть полной грудью свежести и на время забыть о пессими-стическом взгляде на жизнь, о том, что где-то, в уже омертвевших местах, сваливают и сливают по миллионам труб наши отходы, вывозят миллионы машин отбросов, ядов, химикатов, которые в итоге отравят наших потомков и… Чтобы сейчас нам, вставшим по утру, казалось, что более светлого и чистого мира не существует и планета не загажена и не перенаселена, а мы такие ангелы и не кидаем, где попало, бумажки и бычки.
– Ладно, хватит меланхолии. Сейчас я пришвартуюсь. Вон там, за пере-крестком, есть книжный магазин, – неожиданно предложил Виталий. – Сам я тебя не дождусь, поеду, кое-что надо порешать, а ты потом, если что, на мет-ро, а там и добежишь. Хорошо?
– Хорошо. – согласился Марат и без лишних слов вышел из машины.
– Увидимся вечером, покажешь, что купил. Деньги то е?
– Е, е, – махнул на прощание Марат.
В последнее время Марат заметил, что при виде хорошей книги у него начинали течь слюни, словно он хотел съесть томик другой Набокова или Кортасара. Он бережно брал книгу, получая эстетическое удовольствие, смотрел на нее, аккуратно раскрывал и листал, ощущая, как упругие ребра листочков упираются в нервные окончания подушечек пальцев, затем нау-гад, произвольно, открывал, фокусировался, вчитывался в строки, подносил к ноздрям, улавливая запах типографской краски, потом проникался ощуще-нием ритуала, живого магического действия, в предвкушении интересного чтения. Вот именно живой контакт, а не жвачка сгустка энергии через ожив-шие стеклянные точки.
Выбрав книгу Льва Гумилева «Открытие Хазарии» и книгу под названи-ем «Народные поверья о Луне», Марат подошел к кассе, уже загадывая, что взять в следующий раз: Лимонова, Пелевина, Джойса или Умберто Эко, по-нимая, что хотел бы прочитать в тысячу раз больше, но...  деньги, а просить у Виталика не хотелось.
За этими мыслями его внимание привлекло грациозное движение девуш-ки, стоящей правее. Потянувшись наверх крутящейся стойки за открыткой, она случайно оголила прекрасные бедра и талию с темнеющим провалом пупка.
«Пуп земли» – пролетело в нем, когда он из вежливости хотел, но не смог заставить себя отвернуться, будучи ей исключительно благодарен за прият-ную неожиданность лицезреть то, что обычно скрыто под сиреневой коф-точкой или под клетчатой шотландкой и эти оторвавшиеся от керамической поверхности плиточного пола каблучки и веточки пальцев с белыми лепест-ками открыток…
Поблагодарив кассиршу за книжки, сложенные ею в тонкий прозрачный пакетик, и прижав к себе сверток, он вышел из магазина, огляделся и пошел направо. Шел, никуда не торопясь, иногда подымая голову, и короткими маз-ками сканируя встречные лица. Навстречу попался бубнящий себе под нос мужчина. Казалось, что его лицо вышло из-под контроля. Хаос, творившийся на нем, завораживал Марата, успевшего за две-три секунды встречного дви-жения стать свидетелем улыбки, гнева, печали, вскрика и шепота Ван Гога, закончившегося слабым взбрыкиванием старого осла.
«Нет, я не исключаю – думал Марат, – что и у обычных, здоровых людей бывают нервные срывы. Бывает, человек идет по улице и ругается вслух. У меня, слава Богу, такого пока не было, а может… Я же не вижу себя со сто-роны, а сам с собой я разговариваю постоянно, я словно прокручиваю в го-лове кинопленку, немого кино и что-то рассказываю себе, ругаю, ругаю, ру-гаю себя, комплексую и стыжусь, а надобно хвалить, хвалить, и…» И Марат представил, что все, что с ним происходит, может являться лишь плодом чьей-то мыслительной деятельности. Чьей то!?«Кто-то мыслит за меня, и только поэтому я существую. Кто он? Существо, в голове которого в виде фантазии, в сочиненной им истории, я существую и также умру, только ду-мая, что умер, а то существо, в голове которого мы существуем, является вымыслом, в свою очередь, еще чьей-то условной головы. Мы есть материа-лизация чьих то мыслей!»
Марат не переступил, как несколько человек перед ним, а обошел лежа-щего на асфальте человека. «Да его и человеком трудно назвать» – подумал он, глядя на грязного, пьяного, и все же решил зайти в оказавшийся за углом травмпункт и поликлинику в одном лице.
В регистратуре шла баталия, с криками и препирательством, по поводу чьей-то медицинской карты.
Марат попытался вставить слово, но его никто не слушал. Крик устав-ших, задерганных женщин заглушал все. Тогда он прошел по коридору и зашел, как ему показалось, к врачу.
На него тускло смотрело существо женского рода в белом халате. От та-кого взгляда оптимизма в Марате поубавилось, но он сказал:
– Там, перед входом в  здание, лежит человек, ему требуется помощь.
– Вызывайте скорую. – посоветовало существо.
– Но у вас же травмпункт…
– А пьяных мы не принимаем.
– А если ему плохо и он умрет? – наивно произнес Марат.
Существо сделало кислую мину.
– Пить надо меньше. А умрет, тогда вызывайте труповозку. А у нас, мо-лодой человек, и своих дел по горло.
– А позвонить от вас можно?
– Нет. Вот покупайте карточку, за углом аппарат и звоните сколько угод-но.
– Ну что ж вы так? – без возмущения произнес Марат.
– Да бросьте вы, молодой человек, меня на жалость пробивать из-за бом-жа какого-то. Вы вот хотите помочь ему, а они же сознательно так живут, работать не хотят, а сколько их развелось – тьма. Всем не поможете.
Марат вышел из травмпункта. Посмотрел влево, человек все лежал, а лю-ди все шли, делая вид, что не замечают. «А мне что, больше всех надо?» – подумал Марат и, развернувшись, пошел, но, на всякий случай, запомнил на-звание улицы – Советская.
Телефонных будок не нашлось, а за углом, как говорило существо, была оторвана трубка.
«Из госпиталя позвоню» – решил Марат, стоя на автобусной остановке. На метро ему не захотелось и он сел в автобус. Прижавшись к окну, он пред-ставлял речные дымы, глядя на запотевшие от горячего дыхания стекло, солнечное пятно с неровными краями, мелькнувшее и засевшее в нем беспо-койством.
Будущее, прошлое, настоящее… В виде поступков, на фотографиях, со-хнущих в инфракрасном свете ванной комнаты, пришпиленных к киперной ленте, и ты идешь все дальше, рассматривая их, и не видишь не то что Бога, а вообще ни черта – его там нет или его там мало, или тебе не дано его уви-деть, потому что, ну кто ты в конце концов.
Марат вышел на своей остановке и быстрой, какой он мог идти, поход-кой, стараясь ни на кого не смотреть, пошел вдоль забора госпиталя.
Мимо него пробежала стая собак.
Кобели, сучка, течка… Не то что в Корее или Китае: освежевали б в три секунды и на прилавок. Да и у нас, бывает, собачатину в шашлычке за бара-нину выдают.
Пройдя через КПП и не вызвав дополнительных вопросов со стороны дежурного, Марат пошел в сторону своего корпуса, чувствуя, как покида-ют силы. Он пришел в палату, поздоровался с присутствующими, как мог быстро разделся и, обессиленный, рухнул. И когда он закрыл глаза, на-крылся одеялом и произнес: «Бисмилля» ему стало так хорошо, что он уже не расстраивался о лежащим на улице Советской человеке и ему стало яс-но и понятно, что сон – это и есть сама жизнь. И искусственные пугала, типа, «Ты проспишь жизнь», его не волновали. Теперь он знал, что все де-лает правильно и не собирается проспать жизнь, а собирается прожить сон. «Прожить, слышите, свой сон…» – вежливо объяснял он. «Я же еще молодой, я еще молодой» – объяснял он своей подружке и соседке по пар-те, а она только мило улыбалась и рисовала акварелями снежинки, кото-рые напоминали ему стадо маленьких коровок, разбредшихся по вечерне-му лугу небес. А Марат упрямо рисовал круги, фанатично, на белом ват-мане и мамин строгий голос: «Не рисуй замкнутые круги, сколько можно  говорить!» От ее слов он проснулся с непонятным вопросом в голове: «Молодой – это хорошо, но как пережить бессонницу?»
38
ПОИСК
Через неделю Марат попросил Виталика отвезти его на выставку. Тот сделал вид, что не услышал просьбы.
– Заживает? – спросил сочувственно Виталик.
– А у самого?
– Да уже чешется, зудит, все хоккей.
– Ну, вот и у меня.
– Давай, давай, а то у моей девочки подружек – на любой вкус и цвет, по-старше, помладше, худые и пухленькие.
Марат насторожился.
– Путан?
– Да ты что, самые что ни на есть порядочные телки.
Лицо Марата просветлилось.
– А как только силу почувствуешь, сразу скажи, хорошо?
– О’кей.
– Интеллектуалку тебе подберем, – подначивал Виталик.
– А на выставку? – напомнил Марат.
– Да... – вздохнул Виталик. – Снова ты за свое. А знаешь, был у меня один кореш, ходил весь такой, руки загнуты, как у здоровяка крылья, сам же скелет, грудь колесом, взгляд крутого и поведение соответствующее. Все любил, как Кин-конг,  себе в грудь стучать. Я говорит, куплю красный «Мерседес», с красным салоном и буду жениться в красном костюме, и не-веста будет в красном платье, и у нее будут красные волосы, и на лобке то-же… Короче, будет все красное. И что в итоге? А в итоге парень погнал (идея фикс возобладала) и все кончилось передозом. Вот я и говорю, Марат, ты молодой и на хрена тебе все эти выставки, музеи. Главное, я тебе скажу, хорошие, чистые, породистые девчонки и деньги (чем больше тем лучше), а не дай бог, я тебе скажу, нарваться на любовь. Врагу не пожелаю… – закон-чил монолог Виталик.
– А как же без нее? – наивно спросил Марат и сам же предположил: – Это же не проконтролируешь. Вот ты спрашиваешь, а зачем мне эти музеи, кни-ги. Знаешь, я и сам пока не знаю зачем. Есть тяга, интерес занять с пользой время и ощущение, что пригодится.
Виталик внимательно взглянул на Марата.
– Знаешь, братан, вижу настроен ты на серьезные вещи, а они на тебя на-строятся или нет еще вопрос, и к тому же страсти влияют (еще как влияют) и, бывает, они, говорят, и для психики, и для общего состояния. Вот сам по-суди: в мировой истории той же литературы что не любовь, то смерть, что не смерть – из за любви. Вот и подумай сам, стоит ли с таких ранних лет груза-нуться, тем более отрицательный опыт у тебя, наверняка, есть. Есть же? И мой тебе дружеский совет: не раскрывай свои душевные закрома никому, так оно спокойней будет, так проще жить, веселей, а то, понимаешь, лицо у тебя братковское, волевое, торпедоносное, а как рот откроешь со своими книжка-ми и философией, так сразу все наперекосяк, не стыкуется, понимаешь, как Станиславский «Не верю»… Понимаешь? Ну, как еще тебе объяснить, я не знаю? – и Виталик задумался.
Марат, согласно кивая, предложил:
– Давай, развивай тему?
Виталик привел пример:
– Есть у меня знакомый, в соседнем подъезде живет, так у него лицо та-кое благородное, словно прошедшие века поставили на нем печать: в его ли-це сочетается грусть, умиротворенность и прекрасная недосказанность. Его лицом можно любоваться. Казалось бы, и содержание должно соответство-вать. И, возможно, оно в нем есть – богатое и благое, но его голос, тембр, и то, что он в итоге говорит, полностью затмевают и размывают его прекрас-ный облик. Услышав этот его суетный, чуть охрипший, жуликовато-рыночный говорок, понимаешь, что природа пошутила над ним, сыграла с ним роковую шутку, потому что он живет, не замечая дисбаланса, и никто ему не подскажет, может быть и некому, –  рассказывал Виталик. – Короче, бежал мой сосед и бежал по жизни с лицом принца, или даже короля, а ма-нерами и голосом мелкого лавочника. Допускаю, что содержание у него на уровне, хотя сильно сомневаюсь, а иначе он бы рано или поздно уловил дис-гармонию. А в результате, в судьбоносные моменты сильные мира сего, ко-торым особо остро бросалась в глаза его дисгармония, и в результате, веро-ятно, злясь на матушку природу, отказывали бедолаге в повышении по службе или других благах, а он все не мог понять, удивляясь своим неудачам и молча рассматривая себя в зеркало, любуясь собой и удивляясь безгранич-ной тупости и неразборчивости начальства и людей, от которых в какой-то степени зависела его карьера. «А как же Бог красивых любит?» – удивлялся он. Молча и молча, все молча, и, на свою беду, что то  понял слишком позд-но, когда запах изо рта уже перебарывал даже мятную жвачку с двойной свежестью. В свои 39 лет он выглядел много старше и смотрел на удачливых сверстников потухшим взглядом, чувствуя себя глубоким стариком. А те разъезжали на дорогих авто и при встрече хвалились, неторопливо и уверен-но рассказывали о своих победах четко поставленным голосом и отшлифо-ванной речью, лаконичностью – и все это при весьма заурядной внешности. Бог любит тех, кто смог его убедить в том, что он красивый и лучший, а сможет он убедить только словами и поступками. Никто долго не смотрит на красивую картинку, а смотрит на энергичного, содержательного, умеющего себя преподнести, лгуна, циника и пройдоху, но то что он врет еще надо до-казать, – закончил Виталик.
А Марат слушал, вспоминая, как в школе стеснялся ходить в библиотеку, так как это расходилось с общим представлением сверстников о настоящем пацане. Марат любил слушать и не перебивал рассказчика, где надо подда-кивал и интересный рассказ мог  слушать часами. И сам себя в шутку про-звал «дежурные уши».
– Я тебя понял. – устало заключил Марат. – Не соответствие, как и любой наш недостаток, можно при правильном подходе превратить в достоинство, тем более, что во мне расхождение немного другого плана, чем у твоего со-седа. Он хотел проехать на своей внешности и не врубался, что у него отвра-тительный, не подходящий к его благородному лицу, голос и манеры. Это его проблемы. У меня же другое: уркаганская внешность отпугивает умных, образованных, интеллигентных людей, к которым я стремлюсь приблизить-ся. Смею надеяться, что природа наградила меня такой внешностью, поэтому я должен уметь показать, что форма моего лица еще не повод считать, что я такой же и внутри и не способен на тонкие чувства и глубокие, витиеватые мыслительные построения. А, вообще, лучше сделай хорошее дело: отвези меня на выставку, друг.
– Слушаюсь, шеф, как скажешь, босс, – подыграл Виталий.
Через десять минут Виталий уже вез Марата в сторону Дома художников.
– Отсюда сам, – прощаясь, пояснил Виталик.
– Доберусь, – уверил Марат.
Войдя в залы, Марат прошел мимо картин женщины-художника. В сле-дующем зале он услышал восторженный женский голос. Оказалось, сама ху-дожница увлеченно рассказывала о своих картинах (что-то о Белоречье). В ее голосе Марат услышал порыв и естественное желание продать свое очень яркое пятнисто-желто-красное искусство. Марат наблюдал за картинами из-далека, чуть рассеяв фокус, и сразу почувствовал, что в душе рождается му-зыка, разная, неожиданная, сюжетная, как сами картины.
Далее пошло мужское творчество, атмосфера зазеркалья, миллионы лет до нашей эры. Марат словно переговорил с автором и понял, что тот не при-ветствует коммерциализацию и приспособленчество в искусстве. От картин веяло таким свежим северным ветром периода обледенения. На фоне снегов и мамонтов озябшие, сидящие на корточках деревенские дети, попавшие под дождь.
«Настенная и наскальная живопись не совсем то, к чему мы должны стре-миться в 21-м веке», – подумал Марат, представляя автора первобытным че-ловеком, косматым, неухоженным, диким неандертальцем, быстро надоев-шим кому-либо и в Америке, и здесь, в России.
Марату даже захотелось крикнуть: «А что-то новенькое, свеженькое, су-дарь? Слабо! Меняйтесь, сударь, меняйтесь…»
В третьем зале Марата встретили злободневные, аккуратненькие, 30х40 и 40х50, картины. Крыши красные, стены синие, и наоборот. Также очень мно-го сонных, подозрительно Маттисовских барышень, спящих стоя, со скло-ненной головой. Все так аккуратненько вылизано – никакого смятения, ни сучка ни задоринки, домашние пельмени. Ам… «Психотерапевтические кар-тинки, чтобы успокоить раздосадованных обывателей, сетующих на то, что всего полно, витрины забиты, а жрать-то нечего, либо злых, рычащих банки-ров, теряющих свою и крадущих чужую собственность, с трудом заработав-ших еще один миллион у.е., а тут вешай перед кроватью и засыпай от уми-ления – сплошной романтизм Жуковского, сон Людмилы… Мило и баналь-но», – рассуждал Марат, удивляясь своей язвительности. «Видно, у худож-ника все гладко, но сразу видно, что глобалист, проповедник инкубатора, энергичный номенклатурщик, обслуживающий идеи спонсоров. Сдался без боя…» – подумал Марат, презрительно читая на стене что-то говорящее ему название спонсора «РАО ЕЭС».
На большее Марата не хватило: ему стало душно и он вышел из выста-вочного центра и, вздохнув полной грудью, пошел по улице снова и снова вглядываясь в лица прохожих.
«Что я ищу? – спрашивал себя Марат и отвечал: – Я ищу женщину, а не мужчину, не средних лет, молодую, ресницы длинные, а волосы густые, но не так чтобы дикие заросли. И ищу, скорее, ее выражение лица, глаз, походку, ее состояние души, образ жизни, отпечатанный в ней не за один день или месяц, а за все годы, начиная с ее прабабушки...  И почему большинство людей не считают себя в ответе за то, как жили их предки, а в результате большинство становятся похожи на сплошную серую массу, для которых слава предков – это их слава, а позор, боль и раскаяние за предков – нет уж увольте».
Марат стоял на автобусной остановке. Его ничем не заинтересованный взгляд стекал со стоящих людей, словно вода по жирной коже. Он чертил взглядом синусоиду, прямую, кривую линию, и точка взгляда повисала в воздухе ни к чему не привязанная, оторванная от улиц, человеческих голов, города и целей, так и висела.
Из толпы вырвалась девушка, совсем как из утреннего рассказа Витали-ка, вся в красном: сапоги, брюки, куртка, будто сама страсть вылетела сто-ном из груди и надвигалась широко, желанно, смело ступая и прощупывая готовность Марата, его состояние смелости, прилипая к нему взглядом ис-томленной блудницы.
Марат представил ее стоявшей под душем и, дрожа, сжимавшей между ног ладонь. «Куда ты летишь? – хотел крикнуть он. – Я нашел тебя, увидел живое лицо посреди серости и хамства». «Значит еще встречаются вековые лица, не всех истребили? – довольно думал Марат, радуясь, что день прошел не зря.
После чтения первой книги Гумилева пошла вторая, затем третья, «Этно-генез и биосфера земли», «Открытие Хазарии», Милорад Павич и его Хазар-ский словарь, поверия о Луне, книга об Исламе, об Арабском Халифате, а также эксклюзивный сборник о Кавказских горцах в трех книгах.
От полученной информации в голове возник сумбур. Он жадно потреб-лял информацию, с трудом запоминая множество событий, дат, имен, фор-мулировок, арабских, еврейских, горских преданий и историй. Чтобы ров-ными рядами выстроить и разложить по полочкам то, что  узнал, прочитан-ное он, почти насильно, пересказывал Виталику.
– Луна носит несколько названий, самые красивые Диана, на греческом Селена, на санскрите Сома (жених), Солнце – Сурья (невеста), Артемида, Лебана или Ярка на еврейском.
– Лебана… – иронизируя, повторял Виталик – Ле-бана…
– Она как прищуренный взгляд божества, – рассказывал Марат.
Виталик, скосив рот и щуря глаз, всем видом показывал, что Марат, если и не достал его окончательно, то удивляет все больше и больше.
– Царица ночи! Она не давала покоя поэтам, делая прекрасным все, чему улыбается. Этот шествующий ковчег нежного, хладного пламени. Вечно преображаясь, но оставаясь в себе неизменным… Не греет, но освещает, анг-лийский поэт-романтик Перси Биши Шелли. Луну боятся и боготворят, она – магический символ жрецов. Луна – старшая сестра Солнца, как тьма пред-шествует свету. В Перу Луну называли женой Солнца, в Авесте – Луна по имени Мах – владычица вод. Она управляет сном. В одной руке Многорукая Мах держит веер (лунный ангел разгоняет своим веером демонов), а в дру-гой зонтик – символ защиты, в третьей лук со стрелами, в четвертой зеркало. Четыре руки Мах связаны с четырьмя фазами Луны. Считалось, что Мах ох-раняет душу, когда та покидает тело человека во время сна. Свет Луны в 60 раз слабее солнечного, так повелел господь. Говорят, человек изменчивый и неверный, как свет Луны. Аборигены Новой Гвинеи вели счет дням и меся-цам по Луне и когда хотели ускорить время, кидали в Луну копья. Древне-египетский бог Луны Тот – Хонс – проходящий. Ангел Луны Гавриил, воз-вестивший о рождении Иоанна Крестителя и Иисуса Христа. Лунные и фи-зиологические женские циклы связаны. Луна – это подсознательные склон-ности. Цвет Богини Луны – белый. Женщине нельзя долго смотреть на Луну, так как это пробуждает в ней страсть к оргиям.
– Вот, вот, я и говорю, Кулибин ты наш, Лобачевский. Луны, копья, Гав-риил с Лебаной… – не выдержав, засмеялся Виталик.
– Что смешного? – спросил Марат.
– Ну что ты, еще как познавательно, аж жуть… – сдерживал себя Вита-лик. Правда, ничего особо нового я не услышал, но тебе делает честь: запом-нил же. Н-да, н-да, санскрит… Как возвышенно… – шутил Виталик.
А Марат, не замечая его иронии, заключил:
– Вот и хорошо, а теперь и прогуляться не грех.
– Я, к сожалению, на процедуру.
– Да? – озадачился Марат. – Ты долго?
– Час.
– Тогда я пойду полежу.
– Лежа не читай – зрение береги, Сеня, – переиначил Виталик.
39
УМИРАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ
Еще из дома Игорь предусмотрительно позвонил двоюродному брату ма-тери, Владимиру, и сообщил о своем желании приехать в Москву.
Владимир, как обещал, встретил Игоря на Павелецком вокзале. На прось-бу Игоря помочь с жильем Владимир предложил пожить в квартире сына, Виталия, пока тот находится в госпитале.
Игорь с детства знал Виталия и принял предложение, тем более что лиш-них денег, чтобы платить за квартиру, у него не было, но на всякий случай он спросил Владимира, знает ли об этом Виталий.
– Да, я ему сказал, он не против. Кроме того, он и сам часто бывает дома, так что вам скучно не будет, будете встречаться. Только он просил… – Вла-димир немного замялся, как бы думая, сказать или нет. – В общем, девчонок домой не водить, ни к чему, – заметил Владимир, понимая про себя, что про-сит невозможное.
– Нет, ну что ты, домой ни-ни.
Не прошло и двух дней, как Виталик сам пришел с девушкой, чем, фак-тически, снял запрет отца. Виталик, видя, что Игорь по вечерам скучает, пригласил его на вечеринку, где Игорь познакомился с его друзьями и под-ружками и, в частности, с рыжеволосой Леной.
Отдохнув и переменив обстановку, Игорь вновь ощутил прилив сил и на-рождающееся бешенство. Игорь не ждал, когда Лена разделит его ложе, а ак-тивно знакомился с москвичками и гостьями столицы, а в случае неудачи, ближе к полуночи, надеясь, что Виталик уже не придет, вызывал путану до-мой.
Кровать, на которой спал Игорь, предательски скрипела, визжала и силь-но стучала хромой ножкой, усугубляя неровностью деревянного пола и ак-курат в такт движениям тел.
В один из дней, убираясь в квартире, Игорь понял, как легко, по волосам, Настя определяла, кого он в ее отсутствие приводил домой. Убираясь в квар-тире Виталика, протирая пол в ванной, в прихожей и возле зеркала, он обна-ружил на тряпке целые копны разноцветных волос. Вот ярко-красные той, юной, хорошо сложенной, которую привел Виталик. Ее волосы, словно тон-чайшие змейки, ползали по линолеуму, по кафельному полу ванной, ковру и дивану и кусали его ладони укором и напоминанием недавних оргий, когда он был пьян и развратен. А сейчас девы превратились в мутанток и сидят у его кровати по ночам, просясь к нему в постель, а он жалостливый и ему жалко неспящих женщин, потому что он чувствует, что они забрали у него самое главное, самое ценное и нежное: каждая из них безвозвратно забрала кусочек веры в материнство и замутила своим поведением кристаллически чистую картинку.
«****и – они и в Африке ****и… Идите ко мне су-у-уки…» – беззлобно и пьяно ругался Игорь, протирая скопившуюся на подоконнике пыль и ото-двигая цветочные горшки. «Ну, точь-в-точь, как у Насти», – подумал он, глядя на алое, китайскую розу и  денежное дерево.
Он думал о доме так, словно это был уже не его дом, а чей-то чужой и даже не Настин и не Ленчика, а еще чей-то, того, которого он еще не знал.
«А почему?» – спрашивал он себя, и уставший ночной мозг заводил его все дальше и глубже. Он вытаскивал Настину фотографию и смотрел на нее, стараясь хоть что-то почувствовать или повлиять на нее через снимок, уговорить. Но сколько он не целовал ее мысленно, не прижимался, нежно муслякая губами мертвый глянец, а легче ему не становилось, и он бросал фотку, словно закладку, в книгу и понимал, что не чувствует ауры. Ее про-сто нет. Ничего нет… «И как там они могут найти человека по оттиску на бумаге? Лгуны, мошенники… Все мертво…» Он курил и дымил как паро-воз, потеряв всякий страх перед веселым молодым Виталиком. «А что, си-гарета мне даже дороже, чем Настя: сигарета связывает и приближает меня к смерти. И мне нравится это увядание, в нем есть что-то неотвратимо на-дежное, стабильное, почему и на что можно равняться, и этим она отлича-ется от безмозглого позерства и гонки наперегонки при том, что кто-то едет на машине, кто-то летит на личном самолете, а ты пешком или на общест-венном транспорте. Но по любому все закончится смердящим запахом, и этот факт, скорее, успокаивает, а запах – всего лишь особенности воспри-ятия: гиене и грифу, и куче других падальщиков нравится запах гниющей плоти. Это для них как запах печеных бабушкиных пирожков.
           В конце-то концов, никто же не знает, как пахнут умирающие звезды. А плевать я хотел на звезды: меня волнует то, что мое влияние на Настю все меньше. Она ловко притворялась мягкой и домашней кошечкой, а оказалась камнем, не поддающимся обработке, шлифовке, огранке. По всему видно: века отшлифовали ее и дальше некуда, только смерть. Скорее я сам сточусь под ноль в попытке обточить ее под себя».
Игорь с силой ударил кулаком по стене, снова содрав кожу на костяшках пальцев до крови. Затем, воткнув нож и услышав характерный спелый треск, не вырезая треугольник, порезал пополам один из двух арбузов, принесен-ных накануне Виталиком, и, сидя за столом в трусах и майке, наслаждался его сладостью.
«Некха, некха, – мотал головой Игорь. – Не то, косточек много, кхе. Не-свежая…» – и, довольно чавкая, черпал столовой ложкой, словно борщ, спе-лую красную плоть. «Гигантская ягода, сильная вещч, – думал он. – Я их много съел прошлым летом, когда Настя уехала к родителям в Сочи». «Лен-чика не вспоминаю: он только причина, чтобы вернуть ее! – честно признал-ся себе Игорь. – А может она уехала к родителям? А не все ли равно. Я знаю одно: человек – красиво украшенное, завуалированное животное, вообра-зившее о себе что-то высокое, а сам готов на все, чтобы проникнуть на чу-жую территорию и отбить лучших самок. Я вот взял «Дихлофос» и хладно-кровно залил отравой образовавшийся на балконе муравейник. Приехал из отпуска и обнаружил муравьиное вторжение, и хладнокровно уничтожил живых существ, и, страшно сказать, ничто во мне не дрогнуло, даже удо-вольствие получил, и покарал их только за то, что муравьишки покусились на мою территорию, за то, что они ползали, шевелились на моей территории. Где-то там, на улице, пожалуйста, ползайте, но только не на моем балконе. Вот я и прекратил это движение, а в итоге – братская муравьиная могила. И пусть, и поделом, а если б я вторгся на их территорию… Для них я – божья кара или они не настолько наивны, как многие из нас?»
Разглядывая в открытое окно Малую Медведицу, Игорь услышал навяз-чиво стоящий в ушах ревностный фон: в их механизмах, цепях, шестеренках, во всех крутящихся моментах, полиграфически вставленных в грудь, по-средством рисунка на х.б. майке. Игорь представил себя идущим по ветре-ному берегу холодного Балтийского моря. Пронизывающий ветер, и вокруг не души, а он в одной ветровке на голое тело. Небо низкое, продырявленное трассерами лучей и налитое в бокал виски, как янтарь под ногами, черный, редкий и еще эксклюзивный, зеленый, а виски такого цвета нет. Нагнуться и вот он, в руке, вместо Настиной живой руки и замерших холодных ног. Все янтарное, застывшее, нечеловеческое, и когда крылья растут, говорят, че-шутся плечи, и затем опадают желтыми листочками в Яблочный спас под кваканье лягушек, крики лысух, чирков, нырков и крякв на утиной охоте, в пятницу, теплым вечером, прячась в зарослях камыша, а перья уже кружатся.
«Мила, Мила – Божья овечка», – приговорила сигаретный дым, отпуги-вающий ангела-хранителя, а так и не знал, и курил бы себе спокойно, не за-мечая, был или нет, и улетает все дальше, а дым, словно топор, торчащий из под шапки в моем черепе, и я его пока не ощущаю… «Фотографии, не мол-чите, скажите, раскройте предательство, поделитесь, слышно ли оно в голосе женщины. Слышно, слышно, я знаю, слышно даже только задуманное, толь-ко мелькнувшее… Буду молчать два дня, назло себе – это моя сила воли. Мне трудно молчать, а затем, увидев Настю, две недели, утомив ее и всех, не замолкать. Не веришь? И она уже не верила, что все будет хорошо. А в бес-сонницу и затмение мозга с трех до шести ночи? О, ужас, будь проклята че-ловеческая фантазия!
         Он с ней, кто он? Не важно. Факт, что он есть и он моложе, и он с ней, а я гашу огонь в своем сердце ночными слезами, а она запускает змея. Как же простить тебя, любимая, после этого: пьяным напиться и выдумы-вать, зная, что все равно не решусь на мщение… Ты стираешь меня легко, словно я нарисован в тебе кохинором, а не кровью… Я хожу по ночным кварталам комнат, совмещаю несовместимое: себя и безмятежность, стара-юсь быть похожим на холодную норвежскую рыбу. Ластиком, тщательней стирай, родная, аккуратно, не замарай белоснежный ватман своей жизни, чтобы не почернел. Ты изощряешься, рвешь – я сшиваю наш мир, и он весь в заплатках. Ночи напролет я его шью, а он разрывается от обиды, что сотовый мой включен, а ты не звонишь, нашла мне замену, что ж усыпите тогда по-старевшего пса. А ревность страшна… Навязчивая идея, вывернуты потроха, сгоревшая голова и скачущий галопом пульс, пугающая дешевизна всего… Я думал, продашь ты меня подороже, но так дешево…Зачем!? Что ж я, ны-тик, больше и не стою? А надо ржать в лицо жути! Просто закатываться от смеха.»
Днем пришел Владимир. В комнатах пахло сигаретами и спиртным. Он недовольно поморщился, увидев спящего Игоря. Мария Васильевна, что жи-вет под ними, встретив Владимира в подъезде, пожаловалась, что уж больно сильно у них холодильник работает: стучит как отбойный молоток и как раз над ее спальней. Это навело Владимира на определенные мысли, почему стучит холодильник, тем более, что он стоит не над спальней соседки, а над кухней.
А Игорю снилось, что в его комнату вошел матадор в обличие Исы Мухуева. «Вам сегодня предстоит схватка с желтым кентавром, человеком-лошадью. Кентавр – мой племянник. Вы будете биться с ним не на жизнь, а за Настю. Вы готовы к бою или нет? Вы…» – матадор запнулся и так же не-ожиданно превратился в пикадора, а вместо кентавра увидел желтого быка, племянника Мухуева, Казбека. «К бою! Отставить разговорчики! Бой будет жестокий и кровавый: на кону ваша честь».
Игорь не выдержал и закричал: «Я долго вас слушал, всех и каждого, и что, к чему я пришел, чего я добился под вашу диктовку, а ничего я, ничего и не добьюсь и не к чему не пришел, и по-настоящему стоящего не добился, слушая ваши мелочные советы… – и Игорь, сжав кулаки, потряс ими в воз-духе. – А теперь увольте, я никого больше не слушаю и пру напролом, и поймите же, Вы, жалкие комедианты, барахтающиеся в своей значимо-сти…А я дождусь год Желтого быка и докажу вам чего я стою! Докажу!»
Игорь приоткрыл глаза и увидел Владимира, стоящего к нему спиной. «Нет, только не он. Лучше уж бой быков и даже сеппука... по приказу гос-пожи Насти», – и он спешно закрыл глаза, притворяясь спящим. Ему было стыдно, в первую очередь, за холостяцкий бардак, царивший в квартире. Игорь питал слабую надежду, что Владимир не дождется, пока он проснется, и покинет квартиру. За то, чтоб Владимир ушел, Игорь поклялся себе, что сегодня же обязательно наведет в квартире порядок. «Кстати, и за Виталия тоже» – укоризненно заметил Игорь, совершенно не считаясь с тем, что яв-ляется гостем и квартирантом в отсутствии хозяина и должен делать уборку хотя бы раз в неделю или, по меньшей мере, быть благодарным ему.
40
ВЕЧЕРИНА И КВАС
Девушка, прислонившаяся спиной к кухонной стене, разглядывала Мара-та как манекен в модной одежке, задержав внимание на запястье, и, не скры-вая разочарования, пьяно произнесла:
– У-у-у тебя часы то, дешевенькие!
Сказав, она плавно, спиной, скользнула по стене, вызывающе выставила вперед острые углы локтей и коленей.
– Ну и… Знаю, что дешевые, – нисколько не смутившись, отвечал Марат. – А какие еще могут быть у солдата-срочника, не Радо же?
Света была похожа на маленькую капризную девчонку, в которой и в трезвой было много чего намешано.
– А-а, солдатик, подай, пожалуйста, – просила она и протянула худую ручку.
Он протянул ей непочатую бутылку пива, стараясь не подавать виду, что в ней его интересует только белая полоска между ног и красивые, но совсем не алые, как после борща, а темные губки, отдающие темпераментом, кото-рые ему вдруг захотелось поцеловать. Никто особенно не обращал на нее внимания, только Марат поглядывал изредка, вспоминая слова Виталика:
– К Светке не лезь. Она такая… А ты еще не в форме… Не понял? Она – нимфоманка: ей чем больше, тем лучше, кроме того, она водолазов любит.
– А что? – спросил Марат.
– Ну и… – Виталик подергал высунутым языком между пальцев.
– Понял?
Марат на всякий случай сморщился, так и не понимая, о чем говорит Ви-талий (про грудь что ли?).
– Вот лучше с Леной или с Наташей: они  спокойнее и с понятием.
– А ты откуда знаешь? – спросил Марат.
– Ты даешь, фрукт. – удивленно отвечал Виталик. – Здесь все друг о дру-ге знают очень много, кто через подруг, кто напрямую. Или ты думаешь, что они ради встречи с тобой девственность хранили?
– А что, и могли бы. Что в этом плохого?
Виталика кто-то позвал и он, не ответив, удалился, а Марат продолжал пить пиво.
«И хорошо, что ушел». В Марате зашевелилось, и поползла наружу не-дружелюбная накипь. Он чувствовал себя не в своей тарелке, напрягся, гото-вясь к отражению агрессии даже со стороны прелестных особ, упорно не об-ращающих на него никакого внимания. Он ощущал потенциальную опас-ность.
Под действием алкоголя Марат ощутил себя инородцем в мире сытых, свободных от угревых сыпей, знакомых с солярием и джакузи, обеспечен-ных молодых людей. И постепенно, глоток за глотком, Марат пресыщался густым хмелем своего несовершенства. Вокруг происходило цирковое шоу: Виталик кувыркался с эффектной блондинкой по трехспальной кровати и, вскакивая на ноги, бросался за новой жертвой к визжащим девушкам, при этом что-то выкрикивая, подпевая льющейся из колонок дискотеке восьми-десятых «Лошато ми кантаре, куваке тараймано, соло итальяно, итальяно ве-ро…»
Марат шел им навстречу, но в итоге ни с кем не встречался, а настроить-ся на их волну он не мог, и девушки чувствовали его неуверенность и скры-тую агрессию, сканировав его на входе, тепленьким, когда он еще был не го-тов надеть маску и совершенно не походил, да и не мог, при любом раскладе, походить на холеного, рафинированного представителя золотой молодежи.
«Не желаете моего общества и...  с вами. Мне даже лучше: все равно на-ши отношения обречены на провал, так лучше уж быть частью интерьера», – думал Марат, наблюдая, как расширяются ноздри пафосного друга Витали-ка. «Не иначе, половой гигант» – констатировал Марат.
Виденное им действо походило на порнофильм, ибо вокруг него дамы все больше оголялись и застывали в объятиях еще одного незнакомца. Один из них, громогласно-уверенным тоном, словно хотел, чтобы все услышали, предложил млеющей шатенке полетать на вертолетике. Судя по ее взгляду, ради его борцовской шеи она была готова на все.
Марат старался смутно уловить связь между МИ-8, здоровяком и шатен-кой, представив крутящиеся лопасти в замедленном темпе.
– Да расслабься ты… – услышал за спиной Марат голос Виталика. – Вон, видишь ту рыженькую, хватай ее, она… – Виталик хотел сказать, что она на сегодня свободна, вспомнив про Игоря, встречающегося с Леной, но про-молчал, – она свободная, – и хотел сказать «скромняжка, такая же, как и ты», но, все больше дыша перегаром, заметил: – Вы споетесь.
– Пьяный, – подумал Марат, решая, как незаметно уйти из-под опеки Ви-талика и, пока не поздно, уехать в госпиталь.
– Ну что ты теряешься? – подталкивал Виталик.
– Она что тебе нравится? – скептически спросил Марат.
– А что, ништяк, худая… Ах ты, рыжая, губки бантиком, грудь торчком, а хочет… Нет, ты взгляни на нее, да она тебя съест: глазищи у нее от томле-ния провалились… Вперед, друг.
– Да она же курит, а глаза у нее от никотина провалились, – сопротивлял-ся Марат, рассматривая белое (скорее всего от пудры) лицо рыжей.
– Да ты что, братан, здесь все шабят… Мы же здесь отдыхаем…
И тут Марат, не выдержав напора той самой абры-кадабры, созревшей в нем, ляпнул еще более нелепое (как он сам впоследствии, по трезвому, и оценивал) предположение:
– Да они… Они… – он хотел сказать «меня», но не решился. – Они нас здесь за лохов держат, эти… – сдерживая обиду на присутствующих за пол-ное пренебрежение к себе, уверенно подталкиваемый алкоголем, стучащим в висках в такт музыкальным ритмам, рубанул Марат.
Виталик удивился.
– Кто? – хлопая глазами, спросил он.
Марат молчал, весь сжавшись и готовый ответить за свои слова.
Виталик, ощутив его состояние, смягчил.
– Да нет же, Марат, ты ошибаешься, ты просто перебрал.
– Да, держат, держат… Это я тебе говорю: я разных видел.
– Так, кто именно посмел моего друга.
– Да все они, – противопоставил себя Марат, выпятив нижнюю губу и го-товый ринуться в драку с превышающими силами противника.
– Нет, брат, это не так и я тебе докажу, – утверждал Виталик.
– Ты мне докажешь?
– Да я, и я тебе скажу: они нас должны и просто обязаны любить, и будут любить, и мы их заставим нас полюбить, а лохов здесь в помине не было и нет, а если какая тварь скажет, что я или мой друг лохи, даже в шутку, если она скажет, что мой друг русишь швайн, то мы им тогда гудбай лабус ритас между ног, в их фашистский анус… – истерично, под Рамштайн, кричал Ви-талик.
Теперь уже Марату пришлось успокаивать и одергивать Виталика.
– Нет, пусть у гориллы… Если кто против… – задрав голову и махая ей как флагом, невменяемо орал Виталик.
Перепоручив Виталика сразу двум поклонницам, Марат, вспоминая, как их зовут, пробирался по широким просторам элитного жилья, доплелся до неменее огромной еврокухни в надежде найти там стервозную, но хоть что-то пробуждающую в нем, Свету.
«Галла, точно, девушку Виталика зовут Галла, Галька короче, как и жену Сальвадора Дали». Марат попутно вспомнил Лилю Брик, Есенинскую Айсе-дору Дункан, Ивана Бунина и еще пару деятелей начала века.
«Белые трусы…» – бубнил себе под нос Марат и чуть не запел «Ах эти белые тру…», когда увидел в тупике кухни, на кожаном диване, сначала гла-за кота, по кличке Квас, и отраженные в них голову и колени Светы.
«Опять худосочные колени, любит она выставлять их на показ». Марат почти сразу понял, что Света не одна. Сдержанные вздохи, доносившиеся из темноты кухни, говорили ему, что Света там, в стонущей темноте. Марат не возмутился, а принял это, как свершившийся факт. «Уж лучше так, чем за-стать Свету в руках ноздрястого…»
В пространстве комнат все перемешалось: и музыка с тишиной, и муж-чины с женщинами. Некоторые образовывали в танце символические трои-цы, еще раз доказывая, что один мальчик и две девочки – это гарем, а наобо-рот – разврат.
Марат начал трезветь. Лены нигде не было. «Курит на балконе» – поду-мал Марат, надеясь на что-то легкое. «Пойду, рискну» – решил он и плавно двинулся на балкон. Но не успел выйти и поймать ее в господствующей ноч-ной прохладе, как они столкнулись в проеме двери.
– Разреши те… – проглотил Марат. – Тебя пригласить, – прошептал он.
Она согласно склонила голову, и через мгновение он держал ее за талию, увлекая в медленном танце под быстрые ритмы. Он почувствовал, как в не-весомости его рук, листочком дрожит ее тело. «Она замерзла, – думал он. – Сегодня прохладная ночь, а может быть и от моего прикосновения».
В танце, сам не заметив как, Марат прикоснулся губами к мочке опутан-ного рыжими завитками волос уха с торчащей в ней бриллиантовой сереж-кой.
После танца они еще какое-то время стояли в обнимку.
Виталик подмигнул из-за ее спины и, показывая совсем пьяный, непри-стойный жест, тем самым словно разбудил засыпающего Марата.
– Может быть, познакомимся, – предложил Марат.
– Лена, – коротко, загадочно щурясь, произнесла она.
– Марат, – представился он, но она никак не среагировала, и между ними воцарилось молчание.
Марат закрыл глаза и поплыл по реке вожделения, представляя Лену, си-дящей на его гигантской ладошке, как в лодке, и уже заранее знал, что не до-плывет, ибо Лена не пробуждала в нем пока ничего, кроме спокойствия и умиротворения (что тоже немало), но хотелось бы что-то более сильнодейст-вующее. «Она молчаливая, я же люблю болтушек, да что это я еще и преве-редничаю, все сложнее и в тоже время проще, а если быть честным сейчас я хочу любую, но вот смогу ли, хотелось бы обнять по человечески...».
Он потеплел и уже смотрел на присутствующих девчонок как на краси-вых, но слегка нетрезвых. Даже друзья Виталика не вызывали у Марата та-кого отвращения, как в начале. Все черное, белое, остроугольное сгладилось, умаслилось и растеклось. Одежда девушек уже не казалась Марату вызы-вающей, а являлась совершенно естественной, отражающей их благосостоя-ние и была усеяна не излишествами, как ему казалось ранее, а жизнерадост-ными, совершенно необходимыми, украшениями, драпировками, ремешка-ми, пряжками. У одной на шелковых брюках горели разноцветные лампасы. Из уст девушек Марат теперь слышал не змеиное шипение, а модные, пози-тивные словечки: ими обсуждались продвинутые модные коллекции. При-слушавшись, Марат узнал, что платье одной из девушек, по имени Ляля, той, что была со Светой на кухне (а интересно, кто у них был мужчиной?), ее платье состоит из разных тканей, стоимость которых варьируется от 500 рублей до 500 долларов за метр.
В перерывах между медленной музыкой Лена выходила на балкон поку-рить. Марат терпеливо дожидался ее в комнате.
– Ты чего здесь, иди, иди на балкон… – подтолкнул Виталик.
– Там холодно, – возразил Марат, но все же встал и пошел.
– Холодно? – обняв за талию, прошептал Марат на ушко курящей Лене.
Лена дрожала. Марат встал чуть сзади и, склонившись, поцеловал ее в шею. Затем медленно поднял юбку, не чувствуя совершенно никакого жела-ния овладеть. И понял, что его действия теряют стремительность и красоту и становятся похожи на неумелые копошения. От этого ему стало не по себе. Он засуетился и запыхался, не вовремя заныла рана, еще больше охладив и рассеяв без следа еле теплевшее желание.
«Это катастрофа», – подумал Марат и судорожно соображал, как можно вернуть остроту восприятия.
Выручила Лена:
– Слушай, Марат, ты уста-а-л, – тянула она, повторяя, – уста-а-л, дава-а-й в другой раз.
Но уязвленный Марат, беспомощно прижимаясь к ней, все еще не остав-лял надежды овладеть ею, догадываясь, что сейчас это невозможно, и ему потребуется время, чтобы пропитаться, и тогда может быть…
«Все у меня, как то сложно…» – корил себя Марат.
– Ну, не-на-до, ты у-с-тал, – просила Лена.
Марат, имитируя желание, еще раз сжав Лену в объятиях и в очередной раз ничего не почувствовав, вспомнил Свету, и от этого воспоминания глаза его ожили, но Лена уже, поправив юбку, шла в комнату. Марат смотрел ей вслед и представлял Свету.
Стоя на балконе, он видел, как Лена попала в объятия ноздрястого, затем здоровяка, затем Ляли и Виталика, и все они обнимали ее, прижимая свои носы и носики к ее шее, словно старались выяснить самую главную для себя вещь: было ли. И ничего не учуяв, они бесстыдно впивались взглядами в ее уста, но, так ничего и не обнаружив, теряли интерес будучи заинтригован-ными или скорее разочарованными.
– Ну что? – спросил Виталик выходящего с балкона Марата.
– Все отлично, – чересчур наигранно улыбнулся Марат, но врать ему не хотелось, потому что они и так все знают. – Не успел, холодно там. Решили перенести… – прошептал Марат на ухо Виталику.
– Ну, вот и прекрасно: на недельке заскочишь и «Алле, алле, прекрасная маркиза…»
Марат, не дослушав, пошел в туалет. Там было заперто. Он подергал за ручку и свернул на кухню с тайной надеждой увидеть Свету. Но ее там не оказалось. Не включая свет, Марат сел на диван и, опрокинув голову, рас-слабился, не желая думать о начинающейся головной боли. С подоконника на Марата лунными глазами сверкал кот Квас. Марат подумал: «Я даже не знаю чья это хата, я вообще никого здесь не знаю. Гуляем… Да и к чему мне?»
В коридоре поочередно мелькали фигуры тонконогих красавиц. Они без-успешно дергали за ручку и, не добившись своего, уходили. Одна из них ча-ще других подходила и нервно дергала. Вероятно, догадываясь, кто за две-рью, и от этого просяще-угрожающим тоном требовала:
– Женя, открой, я сказала, открой, я знаю ты здесь.
Марат уже почти догадывался, где Света. «Даю сто очков, что она за за-крытой дверью», – сказал он мысленно Квасу, уже сидевшему на холодиль-нике.
Через минуту из ванной вышла Света с красным разгоряченным лицом, которое даже в плохом освещении светилось полученным удовольствием. Ее мокрые волосы были аккуратно зачесаны назад, за ней вышел, или скорее вывалился, здоровяк, вертолетчик по имени Женя. Он был не менее распа-ренный, чем Света.
«Эх, Света, Света… – улыбнувшись коту, в полголоса произнес Марат.
Из комнаты донеслись ругательства, крики и плачь. «Ах вот ты как… – причитал хмельной женский голос. – Меня на эту соску…» Голоса Светы не было слышно и здоровяка тоже. «Оно и понятно, – думал Марат, – им хоро-шо: они получили свое, в отличие от меня и этой девушки, но так им всем и надо, этим дурным девчонкам: как вороны хватают все, что блестит, но, как говорят, не все то золото, что блестит, но блестит же, а кто-то тем временем прозябает».
Через какое-то время в доме все затихло. За окном светлело. Марат, так и не заснув, встал с дивана, без помех оделся, не ища Виталика, вышел из квартиры и, захлопнув за собой мощную, сейфового типа дверь, лифтом спустился вниз, затем на улицу, мимо подозрительно бодрствующего пожи-лого консьержа и пошел навстречу розовеющему шелку восхода, к ближай-шей, уже шумящей за домами, улице.
41
ЭКСКУРС
Читая Льва Гумилева, Марат парил над землей. Наблюдая, как рождается сверхновое и отмирает запутавшееся в настоящем старое. На берегах рек, в лесах, притаились Вятичи, восточнее – Черемисы, вниз по реке – Волжская Булгария, задолго до татаро-монгольского нашествия, южнее Буртасы и Гу-зы. На Днепре – Северяне, Древляне, Радимичи, Киев, южнее – печенеги, аланы, косоги, хазары…
Вторая половина первого тысячелетия нашей эры. В Киеве Норвежские конунги обложили местные народы данью. Хельга – Вещий Олег – по своей вере язычник.
Хазары собственной монеты не имели – использовали арабские диргемы, украшенные Куфическими надписями. Царь Аарон, гонения на христиан, победа над аланами  932 год… Аарон принудил их отречься от христианства. Хазары не имели флота.
В 913 году 500 кораблей Русов с разрешения царя Вениамина вышли че-рез Хазарию, через Итиль, в Каспийское море и подвергли грабежу побере-жье Гиляна, Табаристана и Ширвана. Русы сразились и, набрав добычи, вер-нулись в Итиль. Отдав долю царю Виниамину, они остановились на отдых в столице Хазарии и ее окрестностях. Мусульманская гвардия Хазарии потре-бовала от Вениамина разрешения отомстить Русам. Царь, недолго колеблясь, разрешил. 30 тысяч Русов были разбиты и рассеяны в течение 3-х дней...  В те же времена была написана повесть временных лет.
939 год. Хазарский царь Иосиф казнил христиан внутри каганата в отме-стку за гонения на евреев в Византии. Достопочтенный Песах, храбрый ха-зарский полководец, дошел до Киева. Славяне платили хазарам по белке от дыма. Варяги, обманным путем захватившие власть в Киеве, фактически узурпировавшие ее, затем также бездарно проиграли сражения с печенегами, греками, дейлемитами и хазарами. После очередного проигрыша хазарам ва-ряги заплатили дань своими мечами, чем на долгое время обезоружили вой-ско.
944 год. Игорь-старый захвачен при сборе дани древлянами, привязан к двум деревьям и разорван.
946 год. Свенельд усмирил древлян и возложил на них дань – тяжку. Две трети шли в Киев, а остальное – в Вышгород, к Ольге. Ольга по происхожде-нию псковитянка. Она обложила данью Мете и Луге. Царь Хазарии, Иосиф, не рискнул второй раз послать достопочтенного Песаха на Киев. В это время прекратилась торговля с Багдадом, вследствие победы Бундов.
В Китае в 946 году восстание киданей. Они взяли столицу Китая и узел караванной торговли – г. Кайфын. Торговля пострадала.
Во Франции шла война между Каролингами и герцогами Иль-де-Франс. Каролинги за деньги давали защиту французским евреям, поэтому их пора-жение не сулило евреям ничего хорошего. Исходя из этого, царь Иосиф не пошел на Русь и отсрочка не пошла ему на пользу.
957 год. Ольга в Константинополе приняла крещение и тем самым стала союзницей Византии и естественным врагом Хазарии.
964 год застал Святослава на Оке, в земле Вятичей. Через Донские степи молодой Святослав наступать не решался, боясь непобедимой хазарской конницы. Люди Святослава в 965 году срубили ладьи и затем спустились вниз по Волге, к Итилю. Итиль стоял на зеленом острове между Ахтубой и Волгой. Сопротивление Святославу возглавил неизвестный каган, а царь Ио-сиф и его приближенные соплеменники исчезли в неизвестном направлении. Итиль был взят. Хазары не стали подставлять свои головы под русские мечи. Центр сложной системы исчез, и система распалась. Затем Святослав пошел через Черные земли к Семендеру, затем взял Саркел и затем возвратился в Киев.
Хазарские евреи, уцелевшие в 965 году, рассеялись по окраинам своей бывшей державы. Некоторые из них осели в Дагестане (горские евреи), дру-гие в Крыму (караимы).
Обо всем этом Марат рассказывал, в первую очередь, самому себе, пото-му что Виталик при виде его тяжело вздыхал, зная, что обязательно прослу-шает лекцию по истории минут так на пятнадцать-двадцать, состоящую мес-тами из более чем эмоциональных реплик. При встрече Виталик протянул руку для того, чтобы поздороваться, как Марат выпалил:
– Слушай-ка, а знаешь, почему хазарская армия долгое время была непо-бедима? А потому, что в ней существовало правило: струсил, побежал, от-ступил – смерть от своих. Вот с таким условием брали на службу. Круто! Потом тоже было у Чингисхана. Э, э, а мы говорим, заградотряды, НКВД… Вот откуда все пошло.
– Да-а, – вздохнул Виталик. – Просто и надежно: получил бабки – изволь рубиться, и стать героем, ибо только так можно победить. А как, изволь, ес-ли потребуется между жизнью и смертью выбрать смерть, подобно самураю? Все связано… кивнул Виталик Марату, и ждущему, хотя бы, одобрения.
– Хорошо, крепко сказано. А ты куда сейчас?
– Процедуры, – уклончиво отвечал Виталик. – Сам-то ты как? Самочув-ствие? Рана затягивается? Как там Лена, звонишь?
– Лена?.. А что Лена? У меня ее телефона нет, – слукавил Марат. – И, кроме того, мне показалось, что у нее кто-то есть.
Виталик вспомнил об Игоре, но ничего не сказал.
– Я тебе достану ее телефончик. Вот ты разведчик – ушел вчера и дверь за собой не закрыл. Я просыпаюсь – сквозняк, холодрыга, мистика прет. Ду-маю: «Точно, где-то в укромном месте Ленку-рыжую лунатит».
– Но, но, что Вы имеете ввиду?
– А все то же и имею: что ни Лены, ни тебя, дверь настежь, и Квас белка-ми зыркает, и орет голодный. Сыпанул ему корма – не жрет. Тут я совсем духом упал: думаю, все – черная полоса на пороге…
Марат смотрел на Виталика, рассматривая его самоуверенную мимику и жестикуляцию, и понимал, что или Виталик не понимает кто он такой, либо он заблуждается в Виталике на предмет его поверхностности и бытовой жадности. «Ну что нас может связывать, кроме ранения? Я из провинции, а он из столицы. Что он во мне нашел?» Голос Виталика беспокоил Марата своей нестабильностью. Ему казалось, что Виталик очень легко дает обеща-ния, а затем забывает о них, и все авансы растворяются в небытии, и оста-ешься у разбитого корыта. И в этом даже не будет его злого умысла: просто так не срослось... снова не срослось. «Он предлагает мне дружить с Леной, а мне ужас как хочется Свету. И кто я после этого? Урод? Судорожный луна-тик, пойманный в момент детского иррационального движения, вырвавшего-ся во внешний мир, много лет спустя, давно забытым, словно, когда-то вы-бросив в космос свои мольбы о счастье, получил на них запоздалый ответ солнечной вспышкой, космическим штормом, накрывшим землю. И вот я, былинка в океане мироздания, угодил в сети, расставленные вокруг рацио-нальным Виталиком, и, возможно, потому он и дружит (да, только потому!), что не знает, что я о нем думаю».
Марат любил пить чай, наблюдая за рубиновой жидкостью. И Марат на секунду отвернулся от Виталика, словно в припадке стыда, будто Виталик разочаровал Марата тем, что грыз в общественном транспорте семечки и во-ровато, некрасиво сплевывал кожуру в угол, а затем сморкался в присутст-вии людей и бросал бычки посреди улицы, специально мимо урны.
«А если б твоя мать мела!.. – хотелось крикнуть Марату. «И вообще, что я за него взялся? Быть может, он совсем и не такой, быть может, он правиль-ный, более чем неправильный и тогда есть надежда, тогда ему можно про-стить, быть может, он добрый и тогда можно стерпеть» – думал Марат, смотря на протянутый клочок бумажки в руке Виталика.
– Телефон  – произнес Виталик, заподозрив, что Марат его не слушал.
Марату хотелось сказать: «А Светы?» но он взял бумажку и, взглянув на набор цифр, пошутил:
– После запоминания уничтожить?
– Да, съешь ее, съешь, только позвони сначала, а то девчонку обнаде-жил…
Марат покачал головой, как бы говоря: «Давай, давай, заливай», вспом-нив холод балкона.
42
ГОРЯЩАЯ ШАПКА
Они встретились в просвете нагромоздившихся облаков, у дома рядом с рекой. Там, в чреве здания, в одном из офисов финансовой компании работа-ла Лена. При встрече Марат заметил, как она, за мгновение до встречи, шла навстречу и настороженно (но не агрессивно), разглядывала его.
– При-и-вет. –- растянуто-мягко произнесла она.
– Привет. – бодро ответил он, вспомнив, что с девушкой необходимо улыбаться, но его запоздалая улыбка прошла мимо. – Куда пойдем? Или по-едем? – нерешительно спросил Марат, совершенно не представляя, что у не-го может получиться с ней, учитывая те копейки, которые лежат в его кар-мане.
Ему стало не по себе при осознании своей ничтожности в окружении ве-личественного архитектурного и автомобильного, не говоря уже об осталь-ном, стиле столицы.
– Здесь недалеко магазин – возьмем «Миллер» и поедем к одной подруж-ке: за документами надо заехать.
Марат понял, что свидание пройдет у подружки и от этого понимания притих, расслабился, рассматривая шедшего им навстречу иссиня-черного, высоченного африканца, похожего на центрового НБА.
Сели в маршрутку, поехали мимо плывущих магазинов, мостов и набе-режных, отраженных в воде. Вдоль дорог, где только можно, пестреет, нагло заползая в обзор, проворная  реклама.
Марату особо запала зеленовато-оранжевая расцветка Бенеттон.
Москва в данный момент была для Марата тяжелой и неподвижной, словно его сонный взгляд, высматривающий в Лене то, что обострит его дремлющий инстинкт. «Кажется, нашел, – встрепенулось в нем. – Вот, вот, ее дыхание (оно дрожит) и неестественно белые щеки гейши на фоне карих зрачков». «Я тебя вздену, как нитку в игольное ушко…» – вспомнил он чье-то циничное, но действенное высказывание. «Судя по тому, как она танцева-ла, Лена не претендует на звание дикарки. Мне словно все сорок, а не два-дцать, и все про себя знаю, но никак не воспользуюсь. Муда... И правомочно ли, вообще, мое появление в кругу этих богатеньких москвичей? Незанудст-вуй»
И, повинуясь внутренней потребности, он встал, уступив место вошед-шей на остановке женщине с тяжелыми сумками.
Мощь автобусного двигателя внутреннего сгорания передавалась дрожью в локоть Марата. «Вибрирует. Все, что не возьми, вибрирует: и колени, и зу-бы, и мышцы, извилины, пульс, сердце, солнце. Так и вибрируем друг в дру-ге». Марат поймал ее взгляд.
Они сошли с автобуса и долго шли меж домов, затем зашли в подъезд дома. Дверь квартиры, на площадке справа, на третьем этаже, открыла Света.
«Вот так пасьянс: Света – подруга Лены?» – удивился Марат.
Света собиралась уходить. Ее круговое хождение по квартире говорило Марату о рассеянности и боязни забыть что-то важное. Лицо Светы было со-средоточено, проигрывая перед собой той – взбалмошной, отчаянно похот-ливой и дорогой. До такой степени она была непохожа на себя ночную, да, ко всему, еще отказалась выпить пива, но от едкого замечания не удержа-лась.
– Где же твой друг? – покачивая головой и хитро улыбаясь, спросила она.
– Кто это? – не понял Марат.
– Виталик, кажется.
– А я думал, что он Ваш друг. Но если вы считаете, что мой, то конеч-но… – рассудил вслух Марат, находясь под пристальным взглядом молча-щей Лены.
Света уже суетилась в прихожей, надевая модные туфли.
– Да, да, – не в такт поддакивала Света. – Ваш друг Игорь, Маратик. Ну он и злой, такой злющий, злыдень просто…
Света говорила в таком тоне, что Марату было непонятно: хвалит она его или ругает.
– Так и скажите ему, что он очень злой. А эта его десятка… Фу… Нор-мальные пацаны на десятках не ездят. – изощрилась напоследок Света так, что Марату стало весело от ее язвительности.
– Хорошо, так и передам.– пообещал ей Марат.
– Так и передай, и передай.– смотря в упор на Марата, кокетливо произ-несла Света.
– Ты на машине? – спросила ее Лена.
– Да, да, Лен.
– Деньги я тебе там оставила.– Лена мотнула головой и закрыла за Све-той дверь.
«Не то что в первый раз: понимает, что между нами не все так безнадеж-но. Хотя, я думаю, вероятность близка к нулю» – отметил Марат, думая о Свете.
Лена, исчезнув в спальне, вышла в халате и сразу проплыла к холодиль-нику, элегантно открыла дверцу и взглянула на Марата.
– Кушать будешь?
– Нет, спасибо, я сыт.
Она села рядом с ним и в молчании выкурила сигарету «Парламент Лайт». А затем их головы примагнитились лбами и кончиками носов. Взгля-нув на нее, он увидел азовскую камбалу. Глаза быстро устали и, чуть сме-стившись по касательной лица, впились в алый студень губ. Марат не ре-шался открыть глаза, боясь, что в этот миг увидит пару трезвых, расчетли-вых или, еще хуже, иронично смотрящих  девичьих глаз.
На Лене было дорогое, черное белье.
Марат хотел что-то сказать, но она прикрыла рот ладонью. «Боится несо-ответствия. – подумал Марат, подозревая, что своим неловким, неумелым словом может разрушить в ней образ, который она для себя придумала. –  Боится разочарования, и знает из опыта, что слова при первом свидании ме-шают».
А Марат пока представлял Свету, ее открытый рот, хватающий воздух, зев оперной певицы, немые стоны летучей рыбы; он видел ее напряженные связки, дрожащие в трубе горла, вживленные в хрупкую наружность. И Ма-рат понял, что если б даже захотел услышать ее голос, то все равно бы не смог, потому что не слышал ультразвука, и сам пел за нее, с детства мечтая о музыке, а она лишь насмешка природы, имеющая огромное горло и мощные связки для бутафории, и красота исчезнет, поглощенная неприятным рыб-ным запахом. Нет, только не это! Он продолжал качаться на волнах своим неуправляемым, полегчавшим от движения, телом.
Лена что-то урчала, и Марату было непонятно, доставляет он ей хоть что-то. Он удивлялся, как можно, вообще, получить чужое наслаждение, на са-мом деле подаренное Свете, раз за разом представляя воспаленно-красные полоски ее приоткрытого рта, приклеенные к белому, прозрачному фарфору лица, и его учащенное сердцебиение стало всеобъемлющим, словно он на самом деле не умел плавать и от страха тонул, барахтаясь у берега.
Лена, понимая, что Марат устал плыть, попросила:
– Погладь меня, пожалуйста.
И Марат, испытывая некоторое смущение, словно она каким-то образом могла узнать о его измене со Светой, начал нежно гладить ее по плечу, по груди и животу, терпеливо, словно хотел загладить вину, которой на самом деле не было, а была только усталость и желание поскорее расстаться.
Вероятно, не удовлетворившись его ласками, Лена встала с постели и, привычным движением накинув халат, пошла на кухню.
Марат пошел в ванну и принял душ, с удовольствием смывая с себя сле-ды греха. Затем присоединился к ней, стараясь не смотреть в глаза, чтобы она не прочитала его бесчувственности по отношению к ней. «Я гладил ее как робот, и ей это доставляло удовольствие, но тогда я, вероятно, ничего не понимаю в женской природе. Наверное, само мое прикосновение имело ка-кое-то значение, и то, что я ничего от себя в него не вкладываю, не имеет ровно никакого значения: главное, что ладонь теплая, горячая, а осталь-ное…» – недопонимал Марат, теряясь, как вести себя дальше, и думая, что рыжеволосая красавица Лена не захочет больше его видеть. «И правильно сделает!»
И Лена, словно читая его мысли, спросила.
– Ты что, на что-то надеешься?
– Нет, я ни на что не надеюсь. Мне показалось, что тебе не понрави-лось… – словно на нем горела шапка, раскрылся он.
– Тихо, не надо– попросила она. – Я не об этом…
– А о чем?
– Я о надежде, которая умирает последней. – неожиданно повернула Ле-на.
– А ты не боишься попасть в плен к надежде?
– А как это, интересно? – удивилась Лена.
– А так, сидишь и ждешь, надеясь на чудо, надеясь на счастливую судьбу, а она, тем временем, обходит стороной, а ты не хочешь выходить из теплых, дымящихся термальных вод Надежды, потому что там, в реальности, холод-но и плохо, лживо и грязно, а вместо мягкого песчаного берега часто гранит-ные скалы и престать кораблю некуда. А ты так и деградируешь в теплых водах Надежды, воображая яркие краски вместо серой действительности. И знаешь, это все равно, что сказать будто снег на самом деле не снег и не кри-сталлики замерзшей в облаках воды, а пух, летящий вниз с крыльев танцую-щих ангелов, приблизительно тоже самое, как я это понимаю…
– Да, Марат, я вижу, у тебя еще есть надежда. – блеснув взглядом, произ-несла Лена.
– Да нет, что ты, я не в том смысле, ты не так поняла… – неожиданно растерявшись, начал оправдываться Марат. Лицо его залилось красным.
Она смотрела на него с интересом, а он не знал, чего она от него ждет. Он растерялся, начисто забыв все приемы поддержания беседы, и, как назло, не одного анекдота – полная ледовитая пустыня.
«У меня нет чувства юмора. Юмор – это особый способ мышления, кото-рый мне неизвестен. А девчонки любят веселых, они любят весельчаков – твердил про себя как заклинание Марат. – А я? Кроме спорных рассуждений ничего во мне не родится, словно выгорело напалмом еще раньше, в детст-ве». И Марат представил, как внимание со стороны Лены сейчас вот-вот ис-чезнет, и логичное станет в миг непонятным и далеким. Как тысячи людей мы пойдем разными дорогами, в разные стороны. Даже находясь очень близ-ко, мы никогда не встретимся, потому что наши эскалаторы уже поплыли в разные стороны и между нами диэлектрическая бездна, освещенная облаго-роженными витринами, полированным мрамором, гранитом. Все ровно и мертво и никому не нужно, все без тепла, без возможности к кому-то при-пасть… И вот мы сидим рядом: Лена пьет пиво, а я кофе, а между нами бездна тишины, и сидишь молчаливый, оторванный от ее глаз, с забитыми порами кожи, пропитанными детством и запахом жаренной картошки, и са-мое время, извиняясь, бежать, только куда, если не к ней, не в нее и не с ней – вокруг же бездна, а она совсем рядом, пусть и пока тоже чужая.»
– Марат, это ты к чему замолчал? Домой собрался, в госпи…
– Виталик «Ух!» сказал? – весело возмутился Марат.
Лена снова мило улыбнулась. Марату начинала нравиться ее манера по-ведения, ее предсказуемость.
– Ты такая спокойная и красивая, – неожиданно для себя (а еще больше для Лены) произнес Марат.
– Да-а, скажешь тоже… Ты меня еще на работе не видел, я знаешь какая бываю… – и в ее облике мелькнуло что-то неуемно дикое.
«Вот этого-то я и не разглядел, но мог бы предвидеть.»
– Когда деньги зарабатываю, – продолжала откровенничать Лена, – я злая, ух… Я жуть какая злая бываю: рычу, подчиненные от меня в шоке… – все с той же милой улыбкой на лице, затягиваясь сигареткой, рассказывала Лена.
Присмотревшись (по ее наводке) Марат разглядел милое чудовище, спря-тавшееся в ней, и, еле видимый на заднем плане, отстраненный огонек в гла-зах и перекос губ, делающие из нее время от времени начальницу-самодура. – Что здоровая ассиметрия, то что нужно.-
Затемняя комнаты, подкрался вечер.
Лена всем видом показывала, что никуда не спешит.
– Марат, а что это у тебя за шрам? А? Ясно, не хочешь ворошить.
– Да что-то в этом роде-
– А хочешь вина?
– А голова с утра не заболит?
– Не знаю, не знаю. – и она откупорила уже ополовиненную бутылку красного вина и глотнула из горла. Затем также лихо взяла в стенном шкафу большой фужер и налила до краев.
Марат, не удивился. «А мне не все ли равно…»
Затем Лена, словно мучимая жаждой, залпом выпила фужер и снова за-курила.
«Это что-то новенькое…» – думал Марат.
Лена как-то сразу размякла, спьянилась и жалобно прошептала:
– Мара-а-т, да-а-вай, поспим, ну-у, ло-ожи-сь…
Марат отвел ее на кровать, а сам сел перед телевизором и, смотря в него, на самом деле не понимал, что там показывают. Еще какое-то время он сидел голый на краю кровати, затем лег рядом с Леной.
Из глубины комнаты на него смотрела Света, такая тихая и загадочная, вытягивала губки, медленно прижимая к ним указательный палец. «Тс-с-с, тихо: Лена спит» – словно говорила она. Марат двинулся ей навстречу и сел, а Света ловко прыгнула к нему на колени и задрала юбку. Она вьется и кру-жится, глаза ее провалились, и вместо них взошли синие луны, и ее горловое пение, переданное по наследству отцом. Она дочь туземного вождя, пожи-рающего своих врагов, и она, Света, скрытая в модную одежду и аксессуары – язычница и людоедка, превосходно делающая шпагат. Только и всего? И кого сегодня этим удивишь? Марату стало вдруг нестерпимо стыдно, что он позволяет ей мастурбировать на своем колене. Его даже передернуло от вне-запно нахлынувшего ощущения, что духи умерших родственников сейчас стоят вокруг него и смотрят сверху, укутанные дымкой небытия и подерну-тые сенью, их лица выражают осуждение и разочарование. Он с трудом представил себя на их месте и, представляя себя, понял, как им стыдно за не-го и за себя, и друг перед другом. И кто организовал этот просмотр? Но разве я один? Все когда-то были живы и молоды, веселились, любили, грешили. Да, можно признать, что Света – это экстремально, но уж лучше с ней, чем с Леной, хотя некоторые лицемеры скажут наоборот: я еще не женат. «Един-ственное, чего мне стоит бояться, – это триппер, лобковые вши, сифилис или, не дай бог, СПИД», – как говорил ефрейтор Крынцов, сын водителя-дальнобойщика, знающего толк в плечевых со стажем. Не подымая глаз, Ма-рат извинился перед предками, с бесстрашием молодого человека посмел предположить, что все равно попадет в ад и что уж там «семь бед – один от-вет», все равно навечно и никакой надежды на условно-досрочное за хоро-шее поведение. Затем он нагло поинтересовался у молчаливо нависших те-ней, почему всевышний не помог своим проповедникам в трудный момент мучений и истязаний, и сам же отвечал: «Я, конечно, понимаю, что смерть с верой в сердце совсем не страшна и, возможно, безболезненна, а рассчитана в основном на испуг тех, у кого вера отсутствует или еще не проросла в ду-ше в качестве психологического инструмента. Возможно, болевой шок – это войлочная прослойка, батут, подставленный человеку для того, чтобы, по возможности, более безболезненно перейти из одного состояния в другое, никаких ощущений, а затем шарахнет молнией: всем страшно, кроме самого умершего. Он ничего не понял, а перед ним всевышний с душами ушедших – коллективная фотография, что-то типа дружеского розыгрыша. Все думают ужас, иглы под ногти, а на самом деле – светлое, просторное, хорошо про-ветриваемое помещение, зеленый луг, сосновый бор вместо темных сырых могил и адских пыток… И еще публично принесенные извинения за участие в эксперименте (это же он напичкал нас всякой всячиной под завязку, а мы и копались и искали в себе…а ничего уже лучше чем было найти немогли, по-тому что без надобности, наступили другие времена и другие нравы ).
Марат очнулся с рассветом. Когда оделся – Лена сладко спала. Он накло-нился и, поцеловав ее в щеку, погладил по атласному плечу и шепотом по-просил  встать и закрыть дверь.
Она с трудом поднялась, накинула халат и, ничем не показывая, что вче-ра смешала пиво и вино, послушно пошла за ним.
– Что, теперь пора под тени грушевых деревьев… – деревянным, еще спящим языком прошептал Марат.
Лена никак не среагировала и даже не посмотрела на него из под волос, когда он, замерев, ждал выходя в дверь.
– Позвони завтра. – услышал он всплеск воды Лениного сонного голоса. – И побрейся в следующий раз, пожалуйста, а то всю кожу содрал, – причи-тала она вслед.
– Массаж лицевого эпидермиса полезен, – сбегая вниз, бесцеремонно за-метил он.
43
ДОПРОС
Ежедневно Игорь набирал номер домашнего телефона в надежде, что Настя возьмет трубку. Его страдания от невозможности видеть ее усугубля-лись сильнейшими приступами ревности. Поток вопросов, не имеющих от-ветов, засыпал его и протыкал, заставляя все дальше разматывать бесконеч-ный клубок расследования под названием «Ночные допросы НКВД». Сидя в кресле, Игорь хотел, чтобы Виталик ночевал дома, а не в госпитале, но когда он действительно оставался дома, Игорь только и ждал момента, когда Вита-лик поскорее уйдет. Игорь не желал прекращать (пусть и мучительный) мо-нолог о ней. Игорь убеждал себя и ему становилось ясно, что Настя не могла ему изменить, что это слишком мелко и мерзко для нее, а он, такой-сякой, испорченный тип, переложил на нее нестерпимый груз ответственности за то, что она не совершала. Но проходило немного времени, буквально ночь или полдня, и из эфирной радио тишины в голову Игоря начинали лезть все те же навязчивые вопросы, которые, за неимением у него более весомой компрометирующей базы против Насти, представляли один и тот же факт с разных позиций, ракурсов и в разных интерпретациях, показывая всю изо-щренность, которой обладает сознание вообще (а его сознание в частности), попавшее в ловушку сердечной, душевной и химической привязанности. Смирившись с тем, что до сих пор некий объект мужского рода, претендую-щий на его жену, все же существует, Игорь готовился спросить Настю при встрече: «Желаешь ли ты, чтобы он не беспокоил тебя и не подходил к тебе ближе 5 метров?» Игорю почему-то казалось, что это и есть ключевой во-прос и ответ на него очень важен, и что ответив на него «да» Настя оправды-вает себя полностью и остается преданной и любящей женой.
         В случае же препирательств, не важно какого плана и свойства, она, наоборот, полностью изобличает себя и Игорь, как ему казалось, незамедли-тельно покинет ее, предварительно испепелив презрительным взглядом и за-брав у нее сына. Далее он спрашивал ее, хочет ли она, чтобы он позвонил тому, кто ее не оставляет в покое или его отцу, и поговорил с ними. Если она не хочет, то почему. И вообще, почему этот юнец (а он в его представлении был именно таким) тусуется около замужней женщины? Он что, не знает, что это плохо кончается или он знает, но думает, что, раз муж терпелив, зна-чит, ему ничто не грозит. А от кого он знает, что муж терпелив? И Игорь за-кипал с еще большим напряжением душевных сил и, будучи к вечеру уже значительно уставшим, он был не в силах остановить виртуальный допрос, на котором все вопросы были без ответов из-за отсутствия ответчицы и по-дозреваемого, и у Игоря складывалось впечатление, что в итоге он сам из обвинителя и судьи, нарушая принципы судебных разбирательств, перемес-тился в обвиняемого. «А можно еще вопрос?» – спрашивал он сам у себя. – Где ты ночуешь сейчас, сегодня, а где ночевала вчера, почему тебя до сих пор нет дома? Нужны ли тебе поклонники и зачем? Какие у тебя отношения с тем, кто тебе тогда звонил? Ты что, обиженная жена? Я что тебя недолюб-ливаю, не устраиваю, не удовлетворяю? Тьфу ты, гадость какая… Почему ты мне врешь? Почему ты сбежала и не звонила? А тебе скучно! А вдруг я все докажу – это произойдет, и если ты мне изменила, то я это так не оставлю: с позором я жить не буду. А ты, зная, что я без тебя беспомощный одиночка, взяла и свалила. Сначала приручила, а теперь, когда у меня нет никаких дел и силы тают как снег на солнце, когда я варюсь в собственном соку, ты бро-сила меня. Да ты ничем не лучше всяких там вертихвосток, поверхностных, нечестных, врунишек, говорящих «люблю» только для того, чтобы выморо-зить очередные деньги, а еще притворялась…
        Так пусть теперь твой молодой жеребец тебя отстоит, а, говорят, старый конь борозды не портит» – сбивчиво рассуждал Игорь, применяя по-словицы, когда часы уже показывали три часа тридцать три минуты утра. Обида съедала его незаметно, беззвучно, как моль шерстяной свитер, и Игорь, видя тупик, бежал, куда глаза глядят, в ночную Москву, чтобы на де-сять минут забыть и не задавать ей вопросов, представив себя членом афри-канского племени или чукчей, у которых, судя по анекдотам, в силу обычая принято делиться женой с другом или гостем, тем более что она у них не од-на, а чаще такого добра бывает с излишком.
Игорь налил еще одну стопку водки и запил ее пивом. Рядом кружились смертельно красивые и ушлые танцовщицы, которым он заказывал дорогие коктейли, и он так восхищен, что не слышит ни ночную грозу, ни рев души, совсем ничего, ни всплески жадного поцелуя в парке, ничего… И вот уже деньги закончились, и Игорь понял, что все здесь ненастоящее: и неяды – это скорее фурии, и стрип-бар – это скорее замаскированное логово, и девушки хороши только у шеста, на сцене, а вблизи, при ближайшем рассмотрении, – потеющие и скрыто ненавидящие своих подвыпивших клиентов, и коктейли, коньяки для них за бешенные бабки, а вместо Хенеси – в лучшем случае Кизлярский, а вместо коктейля за 10 баксов – молочный…
В конце вечера не хватило 100 рублей. Игорь настойчиво просил сделать ему скидку, но худой и злобный менеджер в белой рубашечке и синих, как у школьника, брюках с нескрываемым удовольствием отказал. Высокая блон-динка Даша, просидевшая с ним и танцевавшая большую часть вечера, и вы-пившая большую часть дорогих напитков, в итоге сделала вид, что в первый раз его видит. А на просьбу занять до завтра 100 рублей, сделала злорадно безразличное лицо. Но Игорь на нее не обиделся, потому что знал, что нико-гда не нравился шлюхам. Больше чем себя ему почему-то стало жалко ее за ее умственную ограниченность и адский, каторжный труд по обману бога-теньких (и не очень) мужчин, вот, приблизительно, таких же, как он сам, ло-хов.
«В общем, сам напросился» – думал Игорь на следующий день, а сейчас, ночью, он орал на не желавших дать в займы сто рублей таксистов и благо-дарил азербайджанца по имени Хан за то, что тот поверил.
«Вот, что значит восточные люди, кавказцы. Мужское в нас есть, не то что…» – ругался Игорь, когда презрительно кинул менеджеру его сто рублей на застеленный ковролином пол, чтобы тот, поднимая их, почувствовал себя очень плохо и, не выдержав оскорбления, кинулся бы на него в драку, но не вышло… «Работа оказалась дороже, чем честь мужчины» – рассуждал уже через несколько дней он, брезгливо вспоминая себя, обнимающего липких и знойно-жарких танцовщиц, и фойе, и себя, забирающего свой сотовый, ос-тавленный в залог менеджеру.
Хан уговаривал его поехать домой во избежание неприятностей. На что Игорь, грустно посмотрев на него и как-то в миг успокоясь, ответил:
– А где он, дом-то? Нет его не фига. Был да сплыл… Вот так бывает, до-рогой  друг, Хан… Куда еще хуже, чем отсутствие дома.
44
БАХЧА
Расул как сейчас помнил острые иглы колючей проволоки, под которой ему пришлось подлезать пробираясь на бахчу. Потеряв бдительность от от-крывшегося арбузного раздолья и каратистским ребром ладони разбивая очередной зелено-полосатый мяч, и резко запуская ладонь внутрь, словно вырывая красное, кровоточащее арбузное сердце, дергая на себя, спокойно, сидя на корточках, ел и из-за шума ветра, уносящего все звуки и шорохи прочь, не слышал, как подкрался сторож.
«Если б со мной был Мулик, – думал он много раз после, – сторож бы не поймал: Мулик бы предупредил, дал знать, что шухер». А тогда Расул по-чувствовал сокрушительный удар в лицо и, падая, теряя сознание, он чувст-вовал, что с носа брызнула кровь, и чьи-то сильные руки не дали ему упасть на землю, а, подхватив, подбросили в небо и насадили бы на вилы, на шты-ки, заварили бы живьем, как в Карабахе, в железной трубе, так, что он забыл о соли в ягодицах перед мыслью: «Убьет».
«Синяки еще долго не сходили» – через год вспоминал он, когда, только секунду колеблясь, смотря на красивую, тонкорунную овцу, принадлежащую сторожу, крепко обхватил ее за шею и на всякий случай прижал челюсти, чтобы не заблеяла. С силой и ожесточенностью, представляя сторожа, вты-кал острейший отцовский нож в мягкий бок невинной овцы, искупающей, в его понимании, грех своего хозяина. Расул мысленно представлял, как пере-косится от злости лицо сторожа, и одно это делало его довольным и отчаян-но смелым. Бил ножом несколько раз, пока животное не истекло кровью и не издохло. «Пусть еще радуется – думал маленький мститель, – что я ему кир-пичом по голове не двинул, как хотел сначала, тогда бы узнал, скотина, как за какой-то арбуз живых людей бить.»
Деревья зеленели и еще не собирались скидывать листья.
Джабраила месяц как не было в живых. Он погиб в бою. Расул все пони-мал, и некоторые слова из историй западали ему на самое дно души, прямо туда, где живет его Индира с которой он разговаривает всегда и днем и но-чью, и во сне.
«Ждешь ли ты меня?» – спрашивал он у нее. – «Жду, о свет моих очей», – отвечала она. – «А что, с самого детства ждала, с того самого времени, когда меня, болезненного и хилого, еще не переименовали в Расула и звали Абсо-лютином, а мой дед и твой дед за чаркой доброго вина, радуясь за нас и на-ши чистые рода чанка и чунгби, ударили по рукам и скрепили наш будущий союз». – «Да, да, любимый». И снова. «Не может быть, что с самого детства? Наверное, все же не ждала? Или ждала?» – «Ждала, ждала, не сомневайся». – «Послушай, я не сомневаюсь, что ждала, но, может, не меня, а кого-то абст-рактного»– переспрашивал Расул. – «А кого же?» – удивлялась Индира. – «А так, может быть, как все девчонки, принца на белом коне?»
«Горянка, горянка – веселая смуглянка, как эти горы белые, красивая и смелая…» – звучало в нем, и он разговаривал с ней, словно успокаивая себя. Он представлял, как она кладет голову ему на плечо и слушает. А он про-должал: «И ты тоскуешь по мне, задергиваешь шторы и уходишь в себя, прячась за глажкой и стиркой (ты же не белоручка), а мысли твои блуждали в глубине леса комнат. И вечером, ложась в травяную постель, ты думала, как тогда, в детстве, и вопреки всему теперь: «Все еще со мной будет: я же молодая, мне только…» А где-то рядом, в лучах уже нежаркого осеннего солнца, дядя Мухамад резал теленка на Курбан Байрам; а ты с детства при-выкла к виду острых ножей, крови, телят и барашек, и их освежеванные тельца тебя несколько не пугают и не волнуют, а волнует только одно: «Пусть будет мой любимый не злой, не жадный, не трусливый и не фальши-вый, пусть будет мой любимый…»
А завтра утром они шли в тыл к федералам, и Сулейман спешил.
Расул хотел крикнуть ему: «Куда ты спешишь, Сулейман? Зачем ты спе-шишь туда, где мы навсегда молоды; туда, где мы уже не молоды; туда, где солнце вспыхнет, а в нас все потемнеет.
А Сулейман словно отвечал: «Ненависть, месть… Спать не могу, есть не могу: так ненавижу я врагов своих», а сам был грустен, словно хотел доба-вить: «Деньги, деньги, деньги… Будь они прокляты, зеленые бестии, как джин, выпущенный из кувшина».
Расул шел молча и сидел в засаде, ожидая команды, после которой моло-тил изо всех стволов, пока их не клинило. Делал, чтоб отстали еще на какое-то время, и спокойно, без помех, не слыша ничего, кроме шелеста ее голоса, мог смотреть и восхищаться ей, в очередной раз вспоминая, какая она, его Индира.
Как восхищался когда-то его дед, увидев ее: «Вах, какое дитя: такие редко рождаются на нашей земле», и было видно, что он доволен выбором своего семилетнего внука Абсолютина. «Знает толк» – шутил он, потрепав Расула (еще до переименования Абсолютина) за кучерявые пшеничные волосы. И дед шел вперед такой высокий и прямой, а не согнутый и ста-рый; шел в тот памятный вечер к уважаемому деду Индиры; шел сватать ее и, придя в их дом, он постарался, как он умел, говорить высоким сло-гом. И все было прекрасно, потому что в этот вечер они решили судьбы своих детей, а над их головами парил Млечный путь, и в сердце плескался хмель и убеждение, что все будет хорошо, потому что так было всегда, так было до них, так сделали они и так, с помощью АЛЛАХА, будет в буду-щем, как завещали им предки. Два чистых рода породнились согласно Адату.
45
СТРАДАНИЯ
Игорь сидел на подоконнике и, смотря на улицу, вспоминал яркий весен-ний день лет двадцать назад, когда он, вот также устроясь поудобнее на по-доконнике, стрелял из зеркальца солнечным светом, ослепляя девушек и ба-бушек, реже озабоченную семейными проблемами и куда-то спешащую женщину, почти никогда мужчин, вероятно, потому, что они ему были неин-тересны с эстетической точки зрения, но над пьяными он изредка подшучи-вал, стреляя в них через дорогу и видя, как они щурятся, теряя ориентировку, и грозят мотающимся над головой кулаком, вертясь вокруг себя и ища ви-новника. Сейчас же, завидев через окно такси, проезжающее по дороге, он внутренне сжимался, понимая из недавнего прошлого, какие они теперь ста-ли – Грачи. «Не то, что раньше общаговские парни были: ухари, бродяги, при бабках, выручат и прикроют. При понятиях были, честью дорожили, а сейчас зачморили их новые хозяева, окрахоборились, обнищали, из элиты, сливок, превратились в чернорабочих…» – с досадой в душе думал Игорь. «А так им и надо!» – злорадствовал он, переключая телевизионный канал при виде стриптиза и бездушных винтиков бизнеса с их жалкой инкубатор-ской униформой, бело-синей или какой-то еще, но обязательно белые ру-башки и блузки. Игорь испытывал стойкое отвращение почему-то именно к ним, сравнимое по своей мощи разве что с рвотным рефлексом. И все после того случая в стрип-баре. «Опорочили, романтику порушили, веру в светлое капиталистическое будущее» – вспоминал Игорь, понимая, что все могло кончиться гораздо хуже, не встреть он тогда Хана.
Каждый день, проснувшись в районе полудня, он, мучимый угрызениями совести, обещал себе, что уже сегодня ляжет вовремя, чтобы завтра встать пораньше и куда-то пойти, что-то придумать, но до конкретных категорий дело не доходило, потому что Игорь не мог ни о чем думать, как только о Насте или о ее заменителе, игре в автоматы и казино. И уже к вечеру одино-чество выдавливало его как пробку из-под шампанского из квартиры, и он шел по знакомому маршруту в небольшое укромное казино недалеко от мес-та его проживания.
В последнее время он все больше играл в автоматы, бережно запихивая в щель сотню, расходился и оставлял все, что было в карманах. Какое-то время ему помогало знакомство с Кирой и Леной, которые прониклись к нему осо-бенными чувствами женской жалости, узнав, что его бросила жена, сбежав с ребенком. Кира даже предлагала ему пожить у нее, на что он вежливо согла-сился, проводя дни напролет за компьютером в бесконечных стрелялках и накручивая один за другим уровни, проходя их на удивление быстро. А так как играть в одно и тоже надоедало, то Игорь периодически пропадал и де-лал это без предупреждения, чем не мало злил Киру, часто ждущую его за полночь и успевшую уже привыкнуть к его молчаливо-грустному немного-словию.
Как-то Игорь заявился к ней пьяный, как она потом рассказывала Свете, которая недолюбливала Виталика, сразу заметив, что вот-вот родственничек.
«Вся семейка алики… Беспонтовые, злые тролли…» – язвилась Света, целуя в засос готовую ко всему, после неудач с мужчинами, Киру.
Похожая история происходила и у Игоря с рыжеволосой Леной. Та тоже питала надежды на серьезные, долгосрочные отношения, но Игорь думал только о жене, и все его ухищрения в результате раскрылись. В Лениной жизни появился Марат, и она забрала у Игоря ключи от своей квартиры и стала избегать его, говоря Свете, что, по всему видно, что он скрытый гомо-сексуалист. Игорь же не держал на Лену зла, наоборот, она у него ассоции-ровалась с девственной, подростковой красотой, особенно в спящем виде. Когда он ночью вставал курить, то смотрел на нее спящую, плывущую в лунном блеске, умиляясь, как она похожа на школьницу с летящими по по-душке огненными волосами, плоской грудью и с зажатым между коленями плюшевым одеяльцем.
Узнав, что Кира связалась с Алихановским племянником Тимуром, Игорь решил всячески воспрепятствовать их дружбе, считая Киру слишком близ-кой себе, чтобы вот так просто смотреть, как она сходит с ума от Тимура и, никак не реагируя, молчать.
Игорь в своем внутреннем страдании не знал ни сна, ни отдыха, понимая, что напряжение вот так просто не спадет и не отпустит. «Я должен, должен, должен был целыми днями ходить, ездить, бегать, ползать по городу и ис-кать, искать, искать Настю, Ленчика, чтобы поклясться им в своей любви, в своем нежелании их терять. А вместо этого я взял и увеличил расстояние до критического и теперь между нами тысячи километров и это, конечно, ни-что, это пустяк, если человек близок, если человек – твоя плоть и кровь и вот уже любая боль, твоя боль, неровное биение сердца, аритмия в груди и бе-жишь прочь из одиночной камеры квартиры, и с разбегу попадаешь в душ-ную влажную пасть городской ночи, а затем, с выигрышем ли, с проигры-шем ли, прыгаешь в звездную пропасть ночных небес или преодолеваешь испещренную звериными тропами лесную чащу многоэтажек, с ее металли-ческими шорохами и завываниями расплодившихся дворняг, сбившихся в стаи, и еще не знающих, что их еще сонными по утру отстреляют, усыпят под слабый протест дворничихи, уже привязавшейся к двум из них: Бобику и Чернушке.
«На что я рассчитывал», – думал Игорь, пораженный бессонницей и без-дельем. «Лучше б с меня сняли шкуру, как с медведя, может быть пожалели б потом, увидев, что я такой же как все и без шкуры похож на среднестати-стического мужика, чем так мучить. Что сказать? А нет во мне ушлости, лю-ди добрые, и не ищите: атрофировалось, отпало за ненадобностью, а вот рука все тянется при виде красивой женщины, а глаз смотрит на нее и вожделеет, и азарт, будь он не ладен, так что отрубите и выколите сразу все, чтобы не мучился, не бесновался…» – ворочаясь и медленно засыпая, просил Игорь у тьмы, окружавшей его плотным кольцом.
46
ВЫПЛЕСК
– Учение Мани, 3 век. Манихейство – зло вечно. Катары – чистые. Мате-рия, оживленная духом, но обволокшая его собой. А раз так, – рассказывал Марат Виталику, уже покорно выслушивающему, знающему, что тот все равно не отстанет, – зло – это любые вещи, в том числе и храмы, иконы, кре-сты и тела людей. Зло мира – это мучение духа в тенетах материи, следова-тельно, все материальное – источник зла. Самым простым выходом для ма-нихеев было бы самоубийство, но они ввели в свою доктрину идею о пересе-лении душ, а это значило, что смерть ввергает самоубийцу в новое рожде-ние. Поэтому ради спасения души предлагалось другое: изнурение плоти ас-кезой либо неистовым развратом, после чего ослабевшая материя должна выпустить душу из своих когтей. Понял, как это легко обосновать, – без еди-ной эмоции на лице вещал Марат молчащему Виталику.
 – Что, не выспался? Или думаешь, куда я попал и зачем, вообще, родился на этой планете. Но ты пойми, что даже одна мысль об этом является грехом, потому что жалеть о своем рождении есть грех. А если честно, второй раз, а уж тем более третий, родиться на этой планете я бы не хотел: скучно здесь и несправедливо, хотя, если честно, кому как и когда как. А что такое, вообще, эта справедливость? Искусственно выдуманная и культивируемая материя… А на кого нарвешься и с кем поведешься, а недовольство, лично у меня, было и есть только по поводу человеческой породы, а природа и животный мир меня устраивают. Вот поэтому, такие, как мы с тобой, сомневающиеся и не-довольные, всегда были, есть и будут на этой планете пока живо человечест-во и называют их гностиками» – резко подвел черту своему рассказу Марат, но Виталик снова не шевельнулся. – Ты явно не выспался? – предположил Марат и попал бы в точку, если б сказал, что он не сомкнул глаз ни секунды за эту ночь, а спит именно сейчас, с открытыми глазами.
Марат не стал углубляться в его состояние, потому с таким же успехом он мог бы рассказывать и стене, и пустой комнате. Единственным его жела-нием было проговорить все прочитанное вслух и не выглядеть при этом су-масшедшим идиотом, и чтобы оно хоть как-то легло и запомнилось.
Гностицизм – это не познание мира, а поэзия понятий, в которой главное место занимает неприятие действительности. Павликиане – от имени апо-стола Павла. Павликиане называли крест символом проклятия, на нем распят Христос. Далее у Марата в кучу шли: Белый – цвет Фатимидов, Черный – цвет Абасидов. Если бога нет, то и ответ держать не перед кем. Первые тюр-ки были монголоиды. Хазары были европеоиды, Дагестанского типа. В 9-12 веке к тюркам относились и воинственные северные народы, в том числе мадьяры, русы и славяне. Семиты – высокие, стройные, с прямым носом и узким лицом, это примесь древних арабов халдеев. Большинство же евреев – это арменоидный тип. Шумерский тип – низкорослые, коренастые, с рыже-ватыми волосами и тонкими губами. Хазария с 7 века граничила на Кавказе с Арабским Халифатом, а не с Византией. Они были буфером между грабите-лями степняками и Византией. Они отбили наступление арабов и предотвра-тили завоевание арабами Восточной Европы. Булан, а затем его внук Оба-дия, были уже иудейскими царями Хазарии и ввели иудаизм не религией из-бранной нации, а прозелистской, нарушив тем самым устои…
Марат не позвонил Лене ни завтра, ни послезавтра, увлекшись ответом на вопрос, относится ли его отцовская родовая ветвь каким-то образом к Хаза-рам или она относится к древним племенам легов, гелов, каспиев или утиев, упоминаемых еще Птоломеем во 2 веке, как савиры, а с 5 века известных как подданные царства Серир, и уже в честь царя Серира по имени Авар, жив-шего в 6 веке, названная Авария. Все эти сведения Марат почерпнул в «Сло-варе этнолингвистических понятий и терминов». М.И. Исаева, но Виталику не было никакого дела до этих знаний, потому как и о Маратовских корнях, и о причине тяги к познанию их Маратом он, если и догадывался, то с тру-дом, а по его поведению так можно было понять, что это его не интересует вовсе и видит он в этом исключительно блажь, пунктик и желание Марата хоть чем-то выделиться за неимением других, модных увлечений. Поэтому ему даже в голову не приходило то, что Марата это увлечение забирает це-ликом и полностью, так что даже он порой забывает принять пищу.
– Слушай, игрок, лаве у тебя откуда? – прямо задал вопрос Марат с таким видом, будто он спрашивал сколько время или какое сегодня число.
Виталик настолько привык к Марату, что у него не возникло насторо-женности и он отвечал:
– Откуда, откуда.. Это же Москва – здесь гринов много. Главное знать, где и как их взять.
– Воруешь?
– Ну, ты даешь! Честно зарабатываю, помогая государству, а вот больше этого, извини, сказать ничего не могу. Еще пахан подкидывает, но это ладно. Ты что там с Ленкой почудил?
– Лена – хорошая, интересная, деловая женщина.
– Ну, а там… Вещи делает…
Марат ухмыльнулся.
– Все ты хочешь знать.
– Хорошо, хорошо, скромняга, джентльмен… Так и запишем: не пожелал поделиться с другом. А я уже подумал, что ты со Светкой. Она, говорят, на тебя глаз положила.
Марат оживился.
– Что, что? Светка? Кто такое сказал?
– Кто сказал, кто сказал, а ты лучше скажи: имело место быть или мне померещилось?
– Да она же вредная.
– Ну и что? Это даже лучше для дела. Понимаешь, вредность она субли-мируется, как и гнев, и ревность, и остальной набор шалостей…
– Какие мы умные, однако, вах! Как там, субли, мубли… А как тебе тогда такое ее выражение «нормальные пацаны», – Марат сделал паузу, чтобы Ви-талик прислушался. – Так вот, нормальные пацаны на десятках не ездят.
– Что, так и сказала?
– Да, да, да, – развеселился Марат.
Виталик неожиданно погрустнел и ни с того ни с сего начал оправды-ваться:
– Да, я давно бы нормальную тачку взял, да козино… – сделал он ударе-ние на первое «о», намекая на то, что все казино, в которых он проигрывал свою некупленную тачку, родственники коз и козлов. – Понимаешь, я даже про баб забываю, вот как меня втыкает. А отец за это меня в армию сплавил, а то все: уже мерещилось, слюни пускал от ощущения, что слово заветное знаю, удачу приносящее. А сейчас отец вину чувствует за мое ранение и по-ка молчит, не трогает, ничего не говорит, терпит пока, вину заглаживает, но чувствует мое сердце, скоро возьмется. Вот тогда уж держись! – и Виталик вспомнил про Игоря, который тоже не прочь пощелкать на автоматах.
«Видно это семейное – тяга к азартным играм. Надо у отца спросить, мо-жет, был там у нас кто-то в Баден-Бадене, рядом с Федором Михайловичем», – думал Виталик, вспоминая великих писателей, но долго размышлять на эти темы  не любил: они его утомляли.
– А у тебя как с лечением? – спросил он.
– Да, терапия, лечебная физкультура, физиотерапия – в общем разная приблуда, а лучше секс-терапии все равно ничего не придумано, – решил по-трафить Виталику Марат.
– Истину глаголишь, сын мой, чтец ты египетский, – хохмил с грустным, как у Пьеро, видом и характерно вздернутыми бровями Виталик и, проща-ясь, добавил: – Ладно, пошел я.
– Не пропадай! – крикнул Марат, которого в последнее время подмывало спросить Виталика, где его мама. «А то все «папа и папа», а у нас в России кого не послушаешь, все «мама да мама» – сплошной матриархат, а у него наоборот – все «папа да папа».
И Марат ощущал, что не надо трогать: скорее всего с мамой у Виталика не очень и в нем проглядывается тьма из Муромских лесов и ощущение, что еще шаг с его стороны в сторону материнского вопроса и в Виталике объя-вится Соловей разбойник и засвистит так, что деревья лягут, а кони рухнут. И Марату захотелось прижаться не к маме, которая, в общем-то, никогда и не была на 100 процентов его мамой, а, скорее, была Касимовской женой, и не к ней тянуло его в последние дни, а к прогретой сухой земле, как это не страшно было ему осознавать в свои 20 лет. «Да хоть к Лене, пусть с ее хмельным молчанием, пусть с острыми зубами, пусть с рыжей, не человече-ской, гривой и худыми спортивными ногами, но неожиданно более близкой и желанной, чем скудная, пропитанная застарелой паутиной ненависти к мо-ему отцу, любовь матери... «Брэйк, брэйк!» – скомандовал рефери, сидящий внутри него, прекращая грозящий начаться без команды бой и превратиться в триллер в Маниле, в никому не нужный, кроме него.
Через минуту он уже звонил из ординаторской Лене.
Лена по голосу казалась сильно занятой, и он не понял, рада она его слы-шать или нет.
– Давай, на Юго-Западной, со стороны торгового центра, в 19:30. Мне сейчас некогда… – произнесла она тоном, не терпящим возражений.
«Ясное дело, две недели не звонил…» – решил Марат, находясь в двойст-венном положении: с одной стороны, он не хотел терять то, что уже есть, а с другой стороны,  понимал, что расставание все равно произойдет. «И если не с ее стороны, то с моей – и это только вопрос времени. Скорее всего сразу после выписки из госпиталя… А почему? А потому, что нет в ней глубокого, сладко вдыхаемого воздуха смол и потому, что не может он в нее завернуть-ся, как в погоду, и все в них не совпадает, не встает на свои места, не охва-тывает ощущение, что все так и задумано всевышним, и если есть вторая по-ловинка, то вот она – рядом, и в любое время готова совпасть до атома, и ес-ли б совпало, вот тогда можно было терпеть заблуждения и, задрав голову, стоять, смотря на ее заоблачную высоту, понимая, что так высоко не бывает и все – лишь прошлое, проступившее росой памяти на поверхности травы и воспоминания ни к чему: они лишь быстрей умерщвляют плоть пережива-ниями и вносят путаницу, обволакивая лицо летящими осенними паутинка-ми».
– Пора собираться. – сказал Марат, подмигнув Андрею, соседу по палате.
– Везет же некоторым.– с иронией на лице поддержал Андрей.
На встречу с Леной Марат поехал на метро. Спустился на эскалаторе на неглубокую платформу и увидел знакомый профиль медсестры Оли из гос-питаля.
Она его не заметила, а позвать он не решился. Медленно шел за ней в другой конец перрона.
Подошел поезд и она зашла в первую дверь последнего вагона, а он в по-следнюю. С опозданием в его ноздри просочился сладковатый запах сырости и ужиных тел. Насыщенный, кисло-сладкий змеиный запах подземелья ви-делся Марату, словно змеи-поезда перемещались по своим подземным но-рам, предварительно проглотив на завтрак ничего не подозревающих людей, и уползали прочь, чтобы где-то в укромном месте выползти наружу и на солнышке переварить проглоченное.
Марат вспомнил теплое детское лето, запруженную водой раковину и скользящего, вьющегося в воде, меж его ладоней и пальцев, метрового, с симметричными желтыми пятнышками у основания головы, ужа, запомнив-шегося специфическим уксусно-прелым запахом пищевых отходов, струя-щихся из выгребной ямы сзади лагерной столовой.
Марат оглядел наполовину полный вагон, в котором находилось много стариков. Он не мог понять: или это были молодые люди похожие на стари-ков, словно они были основными жителями этой подземной страны. Их дряхлость и неухоженность бросились Марату в глаза. Еще живые люди на-помнили ему мертвецов. Они казались ему персонажами из фильма о сред-невековье, из массовки Мосфильма словно и не было стольких веков и от-крытий 20 века в стоматологии, в фармакологии, косметике, призванных об-лагородить даже самые разрушающиеся тела и лица, но нет: ничего подоб-ного в них не просматривалось. Они еще там, в средневековье. И одни ли правители виновны? Сами они что, не видят, что вызывают брезгливое от-вращение своей неухоженностью, что лица их некрасивы, а их выражения говорят, что они прожили неправильную, полную бездумного смирения и трусости, жизнь. А откуда им видеть? Они замучены болезнями и невнима-нием государства, ими жертвуют в угоду глобальным идеям поколения next. А может они и сами во всем виноваты, находясь в затхлых, непроветривае-мых помещениях, гоняясь за куском и грызя друг другу глотки, из зависти стуча на соседей, не тому уча своих задерганных, неопрятных детей, выти-рающих масляные руки о глаженные брюки. И Марату стало их жалко, но неопрятность и грязь он мог простить опустившему алкоголику или бездом-ному, или одинокому, выжившему из ума, старику, но не тем, у кого есть здоровые, взрослые дети и внуки, и их разум позволяет им отличить плохое от хорошего, и есть силы помыть галоши. «Держитесь, старички… Держите себя во что бы то не стало: нам надо на кого-то равняться…» – хотел крик-нуть Марат. Не так давно ему, молодому солдату, говорили деды подши-ваться, бриться, чиститься каждый день, в первую очередь, и не опускаться ни в коем случае.
Он еще раз взглянул на несчастных стариков с потухшими, неживыми взорами, вспоминая о задержках и без того мизерных пенсий, о дорожающих с каждым днем продуктах и квартплате.
Марат наклонил голову, чтобы увидеть из-за усатого мужчины медсестру Ольгу, о которой почти забыл. В одном из стоп-кадров увидел, к сожалению понял, что ошибся: «Профиль ее, а фас не ее… Обознался… Редчайший слу-чай…»
Они встретились, как и договорились. Вокруг не было расцвета средне-русской весны, а была пронзительная синева и ветреная прохлада конца лета, начала осени и бабьего лета. Марат радовался осеннему солнцу, как радуют-ся редкому гостю: от его появления в облачном небе казалось, что теперь все пойдет как надо, все станет легче и по-другому, а не так, чтобы от тяжести в нем прогибались соединительные мосты, а наступила б такая жизнь, что пусть и маленькая, и неприметная, но необъятная в своей чистоте помыслов и поступков, серебрящаяся и взлетающая на сильных, могучих крыльях на-стоящих друзей и жертвенных подруг.
Марат смотрел на Лену, а она смотрела на него. Они о чем-то говорили, но было видно, что разговор не связывает и не к чему не обязывает и каждый думает о своем. Марат не углублялся, но видел, что Лене хватает заверений своей женской интуиции о том, что она чувствует в нем теплую речку, скры-тую до поры подо льдом и легконогую лезгинку в глубине нетанцующего взгляда, и яркое оперение, скрытое до поры, и волчью ягоду, словно черную каплю души не дающую спать спокойно, когда соперник уходит вперед, об-гоняя на повороте, и багряный листопад, и еще много чего и много всего, включая невидимую сталь, и единственное, чего она не смогла в нем оты-скать, узреть – это текущего из глаз и слов предательства.
«Неужели, – недоверчиво озиралась она, перебирая мельчайшие волокна и витающие в воздухе отголоски сказанного им, – Так не бывает. Вымысел и сказка, когда совсем ничего: ни жадности, ни воровства в движениях, в раз-говоре – ничего, словно ловкий фокусник скрыл под мантией такие распро-страненные в людях качества, заменив их по истине волшебной пустотой, убеждающей ее в их отсутствии. А на самом деле... Так не интересно». «Мо-жет быть, он игрок? – гадала она и тут же оговаривалась. – Нет, у них выго-ревшие глаза (она знала по Игорю) и грустный, смиренный вид, вызываю-щий сочувствие и жалость, когда проиграл, и искусственно живой, ртутный, когда выиграл, словно кто-то долил крови и долепил пластилиновой плоти на проволочный, не живой до последнего момента, каркас.
Смотря на Марата, Лена невольно сравнивала его с Игорем и с теми, кто был до них. Ей казалось, что Марат – не исчезающий без предупреждения Игорь, и не убегающий по ледовому овалу стадиона, против часовой стрел-ки, и затем неожиданно выныривающий из толпы, разгоряченный, в запале брызгающий слюной, просящий срочно выручить парой сотен баксов, объ-ясняя, что кто-то кому-то моргал, подмаргивал, а она кричала ему вслед, так и не понимая, как игральный автомат может кому-то мигнуть и через час иг-ры, оказавшийся сутками, копейки, мелочь, двадцатка долларов в минусе.
«Я знаю, я последнее время не зарываюсь, не горячусь» – объяснял Игорь ей при встрече.
«Нет, только не игрок, избави боже…» – думала она, глядя на Марата.
Марат же не хотел усложнять с Леной, догадываясь о череде условностей и рассеивании пелены в полях. Он не хотел обмана и притворства, потому что еще до армии (а теперь и подавно) терпеть не мог всяких там шиньонов. «Пусть говорят, что расчет в отношениях между мужчиной и женщиной – хорошо, но по мне лучше уж сгинуть в болотах», – горячился он.
Марат хотел погулять по вечерней Москве, но Лена отказалась, а он не стал настаивать. Как и в прошлый раз, они пошли к Свете. По пути они все же зашли в придорожное кафе и выпили по фужеру красного грузинского Алазани. Марат заплатил за вино и его денег хватило в самый раз. Офици-антка принесла ему пятьдесят рублей сдачи, из которых он осмелился оста-вить ей десять рублей на чай, не понимая, что жалко выглядит, а помня лишь, что они последние на сегодня в его кармане.
Придя к Свете и не найдя ее дома, Марат, неожиданно для себя, обрадо-вался. «Корректность Лены по отношению ко мне не терпит присутствия свидетелей».
Что-то чудесное, не похожее ни на что бывшее ранее, произошло между ними, и незаметно их танец закончился в кровати. Голова Марата кружилась, и он, что бы не упасть в пропасть, прижался к ней так, как прижимаются, стоя на мизерном выступе, к скале, осознав потерю равновесия на большой высоте, и затем его сила, вместе с падающим в глаза воды сердцем, вонзи-лась в отсыревшую почву и вышла на другом конце земли, клокочущим Ле-ниным криком. Марат ничего не услышал и не заметил, что Лену тряхнула знакомая ему, особая внутренняя сила, а он все сжимал и сжимал ее. Она же, царапая его спину, как-то резко сдалась и ослабила хватку, что Марата на мгновение посетила крамольная мысль: «Я осеменил мертвую почву» но от усталости он не придал этому значения.
Немного полежав рядом с уснувшей Леной, Марат все же нашел силы и вышел на балкон, уперся руками в перила и, подняв голову, увидел Луну, прикрытую масляной салфеткой облачности. Смотря на нее, он вдруг отчет-ливо осознал, что ему необходимо бежать и бежать далеко, прочь от ее, на глазах крепнущего, чувства еще и потому, что он обнаружил в себе готов-ность сколь угодно долго обманываться только ради мизерной порции ее те-пла и ее благодатной почвы, приваленной сухостоем. И Марат, глядя на звезды, отчетливо увидел, что его ураган рано или поздно станет жалким ве-терком в ее ласковых руках. Он порадовался, как она сладко спит, забыв о нем, словно его, Марата, и не существовало, словно была только она, люби-мая, и то, что про нее скажут окружающие, а все остальное и он, Марат, в том числе, лишь входит в предметы обихода, служащие ей, царице цариц. И ему стало страшно от своей способности рассматривать людей под микро-скопом и понимать, что все очень сложно даже там, где кажется легко, а где кажется сложно – все происходит невероятно… И исправить рожденное не-возможно, не исправив родившее, а если и возможно, то Марату придется искать свою любовь к кому-то или чью-то любовь к себе, чтобы на время прервать, забыться и не осуществлять анатомический по-косточный разбор любого, кто к нему приближается с намерением заговорить.
Марат зашел в комнату, повернулся к спящей Лене спиной и, не спеша, оделся. Затем еще и еще раз посмотрел на нее, спящую, с приоткрытым ртом, и из жалости не стал будить, а только прошептал: «Очнись же, люби… – он не договорил, постеснявшись громкого словца, и далее: – Был ли я тво-им лучшим?» И его слова были похожи на свергнутый памятник.
Лена же, слыша их во сне, подумала: «Его слова как эхо ртутных шари-ков, разбросанных и бьющихся о деревянный пол комнаты…»
Через десять минут после ухода Марата в дверь к Лене позвонили. Лена очнулась, осмотрелась. Марата нигде не было. Она встала, не понимая, кто может так настойчиво звонить, подошла к двери, взглянула в глазок и, рез-ким движением повернув ключ, чуть приоткрыла дверь. Перед ней стоял сильно пьяный Игорь.
– Такого красивого я тебя еще не видела, – осуждающе, сонно произнесла Лена, удивившись отсутствию в квартире Марата. «Всегда он убегает посре-ди ночи, оставляя меня одну», – обиженно подумала она.
Сверкая вороньим взглядом, Игорь, ни слова не говоря, втиснулся в щель, оттеснив Лену в глубь прихожей.
– Но, но, я с тобой в доктора играть не собираюсь, – произнесла она.
От нее веяло теплом.
– А в насильника и жертву? Что, еще не успела подмыться, а уже новый на пороге, гха-гха? – злорадно ухмыльнулся он.
– Ничего себе наглость! Я тебе что, жена? Или обещания какие давала? – проснулась Лена.
– Да, вы все одинаковые, – и он потянулся к ней руками.
– Куда ты лезешь, что тебе?.. – испугалась Лена, отступая от Игоря внутрь квартиры.
– А он как зомби шел за ней с вытянутыми перед собой руками и крас-ными, как у быка, налившимися венозной кровью, пьяными глазами.
– Я его видел, – вещал Игорь-робот.
– Да отстань ты, не лезь ко мне!
– Да я не лезу, не лезу, девочка моя, не бойся, я не больно… – и Игорь не по-доброму улыбнулся и, резким движением руки поймав ее горло, толкнул.
– Да что же ты делаешь? – упав на пол, закричала она.
Но Игорь, впав в исступление, заплакал, бормоча как заклинание:
– Нет, это ты скажи, что ты делаешь? Ты скажи, ты, ты, ты, Настя…
– Как? Какая Настя? – Лена испугалась, и ею овладела паника.
Игорь схватил Лену за волосы и потащил по комнате, подтянув к себе и схватив подмышки, бросил на кровать.
Лена начала догадываться, что в темнеющем мозгу Игоря является его женой, которую он застал с любовником, конечно же, не зная, что последние несколько дней Игорь по много раз набирал номер домашнего телефона в надежде, что Настя с Ленчиком вернулись и он наконец-то услышит их го-лос, но трубку никто не подымал, и гудки вкупе с выпитым алкоголем и вы-куренной травкой делали свое дело.
На второй день Игорь уже видел себя в другой реальности, завладевшей им и не отпускавшей, как не отпускает артиста сыгранная роль. И он уже ре-ально видел и чувствовал, как, тяжело дыша, поднимается по лестнице не к Лене или к Свете, а к себе, к Насте, на четвертый этаж, домой. Приник к две-ри, прислушался. За дверью слышалось движение и тихие голоса. «Воркуют голубки».
«Не уходи». Услышал он Настин голос. «Прости, не могу. Завтра оста-нусь». Услышал он тихий ответ, но казавшийся ему вызывающе резким мужским голосом.
Свет померк. Он вытащил из-за пазухи пистолет с глушителем и отошел на два шага от двери. За дверью все замерло и от мысли, что они там целуют-ся, дыхание у Игоря сперло и словно остановилось. Игорь задерживать дыха-ние дольше не мог, а дверь все не отворялась, и полоски света от пульсирую-щей в глазах крови прорезали тьму. Дверь открылась, и оттуда, пятясь спи-ной, появился племянник Исы Мухуева. Игорь сразу его узнал, потому что за-очно был с ним знаком. Лицо Насти перекосилось от ужаса. Племянник Мухуева повернулся и, увидев Игоря, совсем не испугался, а хотел что-то ска-зать, возможно, все объяснить, оправдаться, что он тут случайно проходил мимо. И Игорь бы, возможно, поверил, если бы не было пистолета.
Держа пистолет у солнечного сплетения, Игорь выстрелил. Удивленный племянник, пронзенный тремя выстрелами в упор, открыв рыбий рот, рухнул на площадку. Настя закричала, а Игорь, очнувшись от небытия, переступил через труп и, схватив жену за голову, зажал рот. Она, совсем обезумевшая от страха, пыталась что-то кричать, вырываясь, прокусила ему руку, а он, не об-ращая внимание на боль, оттащил ее в комнату и с силой бросил на кровать.
И сейчас, смотря на Лену, Игорь на самом деле представлял свою жену Настю. Именно ее предательское лицо видел он сейчас в лице Лены.
«Дури обкурился», – пролетела в ней запоздалая догадка.
– Убью суку, – и Игорь сомкнул руки на шее Лены, оседлав ее необъез-женные движения молодой кобылицы.
Игорь не говорил, а ревел, шипел, и его разговор мало напоминал члено-раздельную речь.
– Што же зты так, за што же ты су… тэк?
Лена из последних сил выскальзывала из потных рук Игоря, но тот вце-пился крепче клеща-оборотня, и силы оказались не равны. Лена успела толь-ко прохрипеть
– Не надо Иго… – и утихла.
Она уже ушла из его рук и смотрела ему в спину с ближайшего облака, а Игорь, не помня себя, все давил ее тонкую шею. В этот миг ему казалось, что смелей и безрассудней, чем сейчас, он уже не будет никогда.
Он ушел, прикрыв дверь и до конца не осознавая, что он сделал с Настей-Леной. Ему страшно захотелось видеть брата, и он не думал, что его будут ждать именно у Иосифа и ловить на Иосифа, как на живца.
Каким-то образом добравшись до лавочки в парке, Игорь провалился в бредовый сон и, увидев брата, обрадовался: «Йося, брат, как я хотел тебя увидеть, как я ждал, как мечтал тебя увидеть. Мне снилось, как ты меня учишь уму-разуму: ты же мне заменил отца».
Иосиф сдержанно обнял Игоря и посмотрел на него таким взглядом, словно знал, что-то большее, чем все остальные в этом мире: знал о любви и ненависти, жизни и смерти, верности и предательстве и еще о судьбе.
«Йося, родной, как я скучал по тебе». Игорь плакал совсем как в детстве, когда Иосиф прищемил ему палец в двери, но только сейчас он не кричал от боли: он плакал как маленький мальчик, ничего и никого не смущаясь, при-жавшись лицом к плечу брата, словно к отцу. – Йося, я убил ее, убил свою единственную. Мне теперь все равно. Я не хочу жить, мне пусто и одиноко и даже мой сын мой Ленчик не радует меня. Вот только ты, брат… – Игорь не договорил, услышав за спиной совершенно отчетливое движение затвора и, резко вынув пистолет, отпрянул от Иосифа. Перед ними, метрах в семи, стояли вооруженные люди Исы Мухуева.
– А, это ты родственник покойного, любителя чужих жен, – насмешливо произнес Игорь, глядя в упор на Мухуева.
– Сдавайся по-хорошему, – предложил Мухуев.
– Ага, так и разбежался! Чтобы ты потом мне зубы напильником спили-вал и колючую проволоку в анус запихивал. Ищи дурака за четыре сольдо, – без тени страха отвечал Игорь и медленно поднимал пистолет, показывая, что не намерен сдаваться живьем.
– Не делай этого, Игорь, – просил Иосиф, но Игорь уже был далеко и, ве-роятно, какая-то неведомая сила поднимала его руку.
– Жизнь за поцелуй моего сына… – только и успел попросить Игорь, ко-гда по нему открыли огонь на поражение.
В лицо Иосифу брызнула кровь брата.
– Собаке – собачья смерть, – кричал Мухуев.
– Что, доволен, напился, упырь, – произнес Иосиф, глядя в упор на Мухуева.
– А с тобой я еще разберусь, коммерс… – зло ответил Иса.
Появился Алихан, как всегда словно не при делах – Волшебник Изум-рудного города, и Салим – такой же милый лжец.
«Да-а, яблоко от яблони…» – подумал Иосиф. «Надо бежать отсюда, из отхожей ямы» – думал Иосиф, а в ушах как приговор стояли вчерашние сло-ва Алихана: «Иосиф, я не могу ничего сделать: он слишком много натворил, и, вообще, это кровная месть, сам пойми. Сейчас мне надо думать, как спа-сти тебя, а Иса настроен решительно, но ты не переживай: я его успокою. Это в моих силах…»
Игорь проснулся только вечером следующего дня, ничего не помня, что было накануне. «Словно всю ночь кто-то плясал на голове Ламбаду», – иро-низировал он, будучи скорее мертв, чем жив, и с трудом понимая, как ему плохо от выпитого и выкуренного накануне. Дрожащими руками он взял га-зету и ножницы. Через десять минут перед ним лежали неровно вырезанные буквы Ю, Ь, Е, П, Н, и восклицательный знак. Он разложил их в задуманной последовательности (получилось «НЕ ПЬЮ!») и облегченно вздохнул: «Ну, слава богу, свершилось!»
47
БАЛАМУТ
Салим зашел в приемную Иосифа. Секретарша Ирина мило улыбнулась.
– Босс?.. – с ухмылкой спросил Салим.
– Да, – мягко ответила она. Салим открыл дверь и, подняв руку в привет-ствии, вошел. Иосиф разговаривал по телефону, но, увидев Салима, поспе-шил распрощаться и повесил трубку.
– Что, быкуешь, Еся, блин? – шутливо повысил голос Салим, располо-жившись в кресле. – Что, головка бо-бо, деньги тю-тю? – продолжал он, но за его наездами Иосиф заметил плохо скрытую бравадой тревогу. «Втюрил-ся, вторая серия, не отпускает…» – подумал Иосиф. – Но не хочет признать-ся, – и, отвечая как бы невзначай, спросил:
– А как там Индира?
– А, Индира… А молчит пока, гранитная твердыня… – серьезно отвечал Салим. – А ты что, все скрипишь, Ирочку еще не того…
– Ты скажешь… это же работа…
– А зря, я бы ее обнял, тихо-тихо, незаметно…
– Нельзя… – твердил Иосиф.
– Что, боишься, кто там у нее друг?.. – приставал Салим, как казалось, лишь с одной целью: заглушить свою боль, свой дискомфорт из-за Индиры.
– Не знаю… – нахмурился Иосиф.
– Да и ладно, мы в сто раз лучше найдем, все лучшие девчонки будут на-ши… – не унимался Салим.
– Не сомневаюсь…
– А у тебя супруга когда приезжает?
– Через три дня… – скрывая явное удовольствие, отвечал Иосиф.
– Вижу, вижу, сияешь, думаешь: а пошел бы ты, брат, со своими девками, у меня семья есть… а нет, так просто от меня не отделаешься, вот помоги мне Индиру выкрасть, тогда, может, я от тебя отстану… – неожиданно пред-ложил Салим.
Пауза.
– Ты это серьезно? – переспросил Иосиф.
– А уж куда серьезней. Кислород она мне перекрыла, шланги перетянула. Куда ни иду – все о ней. Сил больше нет терпеть. А ты меня знаешь, я этот вопрос решу по-любому. Чем тянуть эту резину… а там – пан или пропал…
Иосиф понял, что сказанное Салимом серьезно.
– А когда? – с ложной готовностью переспросил Иосиф.
– Да прямо сегодня, что откладывать. Ты ее вызовешь, а я тут как тут. За-пихаем аккуратно в машину, руки-ноги скотчем и агху, вперед, гарай-гурай, счастью навстречу. Есть у меня одно укромное комфортабельное место в степи: океанический лайнер посреди ковыля, оттуда не сбежишь…
– Да, дела… – озабоченно произнес Иосиф.
– Что, слабо?.. – подначивал Салим.
– Да нет, почему слабо, просто, думаю, лучше тебе ее вызвать, а мне что светиться? Я в маске буду, а когда ее погрузим, руки свяжем, тогда я ей глаза завяжу и эту маску ей на глаза…
– Ну, Еся, ну, стратег, все просчитал, но тогда, если светиться не хочешь, с тебя еще один клуб…
Иосиф не знал, что ответить, совершенно растерявшись от нахлынувших мыслей и чувств. «Куда баламут меня втягивает? В настоящее похищение человека, статья катит, а Мухуев только и ждет, чтобы меня упечь…» – с озабоченным видом прикидывал Иосиф. Салим думал об Индире, гадая:
– Не звонит, я же дал ей телефон, слишком гордая, Инди… Ганди, – твер-дил он голосом Брежнева ее имя, словно хотел заколдовать. А Иосиф выта-щил из ящика стола пачку долларов и, взяв их в левую руку, смачно облиз-нув языком большой палец правой, начал отсчитывать купюры.
– Все давай, все давай, все, сказал… – оживился Салим и, вскочив с крес-ла, подошел сзади к Иосифу и, мешая ему считать, слегка придушил.
– Акх, укх, ты-ы не сбивай…
– Все давай, сказал, крах… – шептал Салим в ухо Иосифу и душил его в шутку, словно мстя тому за то, что он облизал грязный палец, а Салим брезглив и, если можно было бы, не отказался и от перчаток при общении с деньгами.
– Да, сегодня Рахман приходил, – пояснил Иосиф, втянув голову в плечи и, насилу удержавшись, чтобы не засмеяться, передал отсчитанные деньги Салиму. Он, не считая, положил их в карман.
– А, зарплат платишь, да… – шутил Салим.
– Ах, Салим, говорил я тебе, деньги любят счет… – разочарованно про-изнес Иосиф.
– Да ну их… – отмахнулся Салим. – И что? – спросил.
– Да ничего, запарил он меня, вот пришел с утра, сел в кресло. И грузит, и грузит, и еще, кажется, пиво пил с утра, бизнесмен… и чешет, и чешет…
– И что, он что-то может? – с заинтересованным видом спросил Салим.
– Навороченный нефтяник, в теме нефтеоргсинтеза, слово «нефть» гово-рит «нефти», причем с ударением на и. Я его слушаю, а сам думаю: вот го-товый артист, прямо на сцену и выпускай в роли нефтебарона…
– Аферман, короче, – заключил Салим.
– Да, знаешь, сложно сказать, словечек нахватался, ну, там, знаешь, эти… процессинг, вертушка, давальцы, и все, вроде, рассказывает правильно, схе-му нарисовал… вот она, кстати, – и он протянул исписанный лист формата А4, испещренный квадратиками, кружочками, соединенными между собой стрелочками и сокращенными подписями возле каждого знака.
– А что он хочет? – спросил Салим, не вникая в схему.
– А хочет? Много чего хочет, хочет башкиров с белорусами связать, бе-лорусы боятся деньги предоплачивать, а башкиры ГСМ не отгружают без предоплаты, и вот он уговаривает нас за белорусов проплатить, под его от-ветственность. У него якобы с директором завода вась-вась, все хоккейно, а белорусы, типа, нам аккредитив должны выставить. Ну, я ему говорю: давай расчеты, что мы с этого получим, документы готовь, договор твой с заводом. В общем, он все обещал представить через пару недель. Посмотрим…
– Денег хочет, ай, аферман, – протянул Салим. – Ладно, если что серьез-ное проклюнется, если через две недели появится, отец его выслушает, уж он-то быстро просекает.
– Да сомневаюсь, что он появится… не в первый раз он уже с грандиоз-ными планами появляется… – сомневался Иосиф.
– А, пусть шифрует, только пахан его все равно расшифрует. – заключил Салим и обратился Иосифу: – Ну, ты идешь за невестой или очканул?
Иосиф замялся.
– Что так сразу?
– А что тянуть, сейчас косячка долбанем, чтобы не думалось, и вперед на мины…
Иосиф с видом приговоренного к расстрелу встал из-за стола. В нем зре-ло непонимание, замешанное на осознании дикости и варварства затеянного. «Зачем кого-то нужно похищать… может плохо кончиться, за такое могут отомстить и будут правы…» – хотел сказать Иосиф, но его улыбка полно-стью растворилась в мутной тревожности глаз.
– Пойдем, коль не шутишь, – обреченно произнес он.
– Хорошо, хорошо, вижу, смельчак. Все будет нормально, я тебя не сдам, не дрейфь…
– А я и не дрейфлю.
И они вышли из офиса, забыв попрощаться с секретаршей Ирой, думая каждый о своем…
48
ЛИСИЧКА
Индира заканчивала медицинский институт, и домой попадала только ве-чером, после медпрактики в первой городской больнице. Было еще светло…
Возвращаясь домой, она любила сойти за несколько остановок от дома и прогуляться пешком. Она обычно не спеша шла домой, где ее ждали много-численные обязанности по уборке дома, приготовлению пищи, иногда с пол-ной сумкой продуктов… Прогуливаясь по аллеям парка Победы, в тени бла-гоухающей, цвета зеленоватой патины окисленной меди, листвы, она на время забывала о своих делах и заботах, шла мимо уже несколько лет как не горевшего вечного огня, вспоминая Расула, который до армии именно здесь часто встречал ее после занятий. Весть о том, что с Расулом случилась беда, легла камнем на ее сердце. Все надежды, связанные со скорой встречей и свадьбой, разбивались волной о прибрежные скалы. «А тут еще новый уха-жер и воздыхатель…» – с волнением думала она о Салиме. Она боялась Са-лима, ощущая в нем способность на отчаянные поступки, и когда видела его, то у нее слабли ноги, в тело закрадывалась пустота, и никакие доводы уже не действовали: она понимала, что боится его откровенного, прямого взгляда, в котором прятался готовый на все разбойник. «Поиграть хочет… не выйдет. Я не кукла, я живой человек», – думала, насупившись, Индира, веря, что Ра-сул вернется, чего бы ему это ни стоило, и тогда она предстанет перед ним, честная и чистая, и они наконец поженятся, создав самую счастливую семью на свете…
Индира прошла мимо бабки, продающей семечки, вспомнив, как любила раньше погрызть их, живя в селе с бабушкой и дедом, и как дед не любил, когда она это делала. Увидев строгий взгляд деда, она издалека прекращала их щелкать, спешно поправляла платок, вытягивалась в струну, чтобы, не дай Бог, не вызвать подозрения и гнев старика.
Так было в детстве, а сейчас она робела перед отцом. Услышав из своей комнаты, что он пришел, быстро повязывала косынку, чтобы скрыть свою коротко стриженную голову, и быстро, по-солдатски скидывала спортивные трико, в которых делала уборку, и мгновенно надевала длинную, ниже коле-на юбку, заметая следы своей уже повзрослевшей вольницы. В школе Инди-ра с легкостью получала отличные оценки, но, чуть расслабившись или рас-строившись, она с такой же легкостью могла нахватать двоек и троек. В эти дни она была похожа на неуловимую рыжую лисичку, заметающую хвостом следы.
Иногда ее доставали настолько, что ей хотелось все бросить и бежать от родственников: бабушек, дедов, отца, матери, и в трудные периоды ее спасал Расул, учившийся с ней в параллельных классах и официально, с третьего класса, считавшийся ее женихом. Его дед тихим весенним вечером пришел к ее деду, и судьба Индиры и Расула была решена. За долгие годы взросления Индира привыкла к спокойному, обходительному и в то же время веселому и энергичному Расулу и всякий раз просила, чтобы он зашел к ней вечером. Тогда мама как будто вынужденно, а на самом деле с удовольствием осво-бождала ее от обязанностей, вынимала лучших шоколадных конфет из за-начки и наливала горячий пахучий чай с мелиссой. Но всякое блаженство быстро заканчивалось, и частое посещение дома юной невесты не приветст-вовалось.
А бывало и наоборот: Индира ходила в дом к Расулу и помогала в уборке его маме. Иногда Индире было так тоскливо и невыносимо – ее доставали постоянные придирки и строгость взрослых – что она в отчаянье, спрятав-шись в своей комнате и плача в подушку, клялась: «Ну, я вам что-то выкину, я отомщу, не всегда же я буду маленькой девочкой, придет и мое время…», надеясь в душе, что справедливый Аллах поможет ей, а сама чувствовала, что за ней что-то движется, огромное, как небо. А иногда ей казалось, что она движется за чем-то большим и теплым, полностью совпадающим с ней самой, и в этом и есть великая сила и логика, похожая на беспомощного младенца…
И повзрослев, в порыве мести строгим родственникам она выкинула но-мер, превратившись на время в другого, до сих пор неизвестного ей самой человека, который жил в ней, а теперь она знала и боялась его. На втором курсе института она попала под влияние своих выросших в городе подруг. «И чуть не лишилась чести…» – вспоминала она вечер с взрослым, солид-ным и очень добрым мужчиной, который, на ее счастье, и пальцем к ней не прикоснулся. А она готова была тогда на все, не испугавшись из-за недопо-нимания, что выход оттуда сложен и лежит через потери... Мужчина, годив-шийся ей в отцы, отпустил ее тогда с миром, и она поняла, осознала всю ни-зость своего поступка перед родителями и Расулом, и в первую очередь пе-ред собой, порвала отношения с подругами, оказавшимися легкого поведе-ния и подрабатывавшими таким образом…
«Хорошо все то, что хорошо кончается», – вспомнила Индира мамину присказку. Сегодня после занятий она прошла уже полпути до дома, купила себе мороженого «Фруктовый лед». Ноги гудели, но на лавку в парке при-сесть не рискнула, зная, что ребята здесь часто пристают со знакомствами, а она не из тех, кто этого желает. «Я жду Расула, жду, жду, жду, – подбадри-вала она себя. – И вранье, что он убил милиционера. Вот выдумки… Он доб-рый, спокойный, вежливый и сильный и не мог такого совершить…» – вери-ла Индира. Кушая мороженое и неспешно шагая, она вспомнила Салима, тот день, когда он неожиданно вдруг появился, вышел навстречу из-за угла дома и широко, во все лицо улыбаясь, словно фокусник, извлек из-за спины букет белых лилий, протянул ей и так же, ни слова не говоря, исчез… А она так и стояла, растерявшись и не зная, что делать с букетом: выкинуть жалко, а до-мой нести небезопасно – придется отвечать на вопросы мамы и папы: кто подарил? Почему подарил? За что подарил? «За просто так у них в голове не укладывается…» - переживала Индира.
Произошло так, как она представляла. Отец ругался… и выкинул цветы в мусорное ведро. А Салим пришел на следующий день. Индира от неожидан-ности вздрогнула, у нее вырвалось:
– Что пугаешь?
– Отец дома? – решительно спросил он.
– Нет, его нет… – тихо ответила она.
– Разговор у меня к нему серьезный… – добавил Салим и, покрутившись во дворе, снял ботинки и смело зашел в дом, сел на диван, потом  осмотрел-ся, украдкой, как шпион, наблюдая за ней в окно. Индира хотела прикрыть собой мусорное ведро, стоящее во дворе у стены, в котором лежали сломан-ные, скомканные разгневанным отцом белые лилии. Салим увидел, свой бу-кет.
– Зачем такую красоту выкидывать? – борясь с постигшим его разочаро-ванием, произнес он. – Или ты не любишь белые лилии? – спокойно продол-жая, спросил он. Индира, сгорая от стыда, опустив голову, молчала, не зная, что ответить и как объяснить.
– Что, пахан осерчал? – догадался он. – Бывает и хуже… Не расстраивай-ся, я тебе новый подарю, еще больше и красивее… – улыбаясь, произнес он и, не дожидаясь ее ответа, ушел. «А могла бы ведро спрятать», – удивлялась она своей несообразительности.
Отец, узнав от Индиры о визите Салима, насторожился, сказал, что не знает никакого Салима и не договаривался с ним о встрече, и предупредил: «Времена неспокойные, много разного жулья бродит. И впредь, оставаясь одна, закрывай входную дверь на ключ».
Вот тогда и задумалась Индира: что движет Салимом? Почему он так на-стойчив? И, будучи по природе не особо пугливой, все же испытала некото-рое волнение и опасение, как бы чего Салим не выкинул…
Сейчас, вспомнив тот случай, Индира явственно ощутила тяжесть внизу живота. «Как перед экзаменом» – подумала она и, услышав необычный шум, взглянула на небо. Прямо над парком, прорезав тишину и обдав мощью тур-бин, пролетел пассажирский самолет… «Заходит на посадку над городом, а раньше всегда над морем заходили, форс-мажор…» – тихо произнесла она.
49
«НЕВЕСТА УКРАЛИ…»
Салим, опорожнив папиросу «Беломорканала» и оставив на ладони лишь малую часть табака, остальное выкинул в приоткрытое окно машины, затем отложил папиросу, достал из бардачка коробок с мелко рубленной травкой и, открыв, с удовольствием сыпанул на ладонь. Со знанием дела перемешав и помяв травку пальцами, взял пустую гильзу, несколькими ловкими движе-ниями забил ее доверху, затем помуслякал языком папиросную бумагу и за-крутил на кончике.
– Ну вот, патрон готов, будешь? – прикурив и пару раз глубоко затянув-шись, спросил он Иосифа.
– Это целый  снаряд, а не патрон… – заметил Иосиф и, будучи в смяте-нии от предстоящего, решив шмальнуть, протянул руку. «Может, отпустит мандраж…» – подумал он. Взяв из рук Салима косяк, пару раз глубоко затя-нулся; с непривычки дым попал в нос, и он сильно закашлялся. Салим по-хлопал его по спине. Почти сразу в голову Иосифа полетели успокоительные сигналы. «А что, и не так все страшно», – подумал Иосиф и заметил:
– Крепка, дурюга…
– А ты как думал, не халам-балам. Чуйская, однако, плохой не держим…
Сделав еще пару затяжек, Иосиф успокоился.
– Что, захорошело? И жизнь показалась… – спросил Салим, в очередной раз глубоко затянувшись.
– Да уж, изменение реальности, не иначе… – подтвердил Иосиф, теперь уже понимая, что задуманное Салимом совсем не опасно, а легко, весело и красиво, и он засмеялся, вспомнив «Кавказскую пленницу», похищение не-весты. Иосиф заблеял и произнес:
– Будешь делать шашлык из такой невесты, меня позови…
Салим раскатисто захохотал:
– Ты че, прибило, что ли, с полпинка ржать начал. Ха, ха!
– А он говорит: что везем? А Вицин, блин, «невеста», говорит, «украли», а Никулин, бееееееее, а гаишник: бу, будешь делаать шашлык из такой не-веста, ха-ха…
Через несколько минут, похохотав, они, с растянутыми и уставшими до судорог щеками, успокоились. «Парень влюбился, и его право завладеть лю-бимой…» – решил Иосиф, почувствовав, что высмеял весь кайф и ему снова становится страшно.
– Ну что, поехали делать дело?.. – решительно спросил Салим.
– Вперед…– уже менее уверенно, чем пять минут назад, поддержал Ио-сиф. Салим подъехал на малолюдную улицу рядом с парком Победы и, под-рулив во двор так, чтобы машины не было видно с аллеи, откуда всегда вы-ходит Индира.
– Скоро появится… Только не бойся, понял, я все беру на себя. Твое дело – помочь. Когда я ее обниму, сразу выбегай из машины и за руки, за ноги, и на заднее сиденье. Джип большой, она влезет. Только смотри, держи крепче, она будет сопротивляться. Горянки, они крепкие, не в пример городским… – и Салим вышел из машины.
«Все, главное, неожиданно, медлить нельзя. Скотч наготове держу и сра-зу в машину… – думал Иосиф, но его сердце стучало все сильнее и заглуша-ло здравый смысл эфемерностью происходящего. – Главное – содеянное, а оно квалифицируется Уголовным кодексом будь здоров. Ну попал, ну вля-пался», – твердил про себя Иосиф, видя, что Салим тоже волнуется.
– Ничего, прорвемся, – подбадривал Салим Иосифа, – такое раз в жизни бывает…
– Спасибо, успокоил.– вымучивая из себя улыбку, подтвердил Иосиф, не видя ничего вокруг и нервно поправляя шапку-маску, скрученную на лбу.
– Все, приготовься, идет! – дал команду Салим, и Иосиф перешел в дру-гую реальность, еще надеясь, что все закончится веселым дружеским окри-ком Салима: «Да расслабься, Йося, я пошутил, это была шутка, никого по-хищать не будем…» – но не дождался, а увидел через тонированные стекла «Лэнд Круизера», как Салим встретил миловидную девушку и заговорил с ней, предлагая, судя по жестам, подойти к машине. Она же намеревалась обойти его, но он деликатно ее тормозил и потихоньку приближал к машине. «Он просит ее выслушать… затем говорит, что у него есть очень серьезный разговор… черт, что же он так далеко машину от дороги поставил? – нерв-ничал Иосиф, покрываясь испариной. – Вот она успокоилась, смеется… хо-роший знак. Ух, Салим, коварный, артист, – подумал Иосиф, увидев, как Са-лим с Индирой медленно идут к машине, и судорожно натянул маску. – Руки как чужие и влажные, собаки… – ругнулся он и, привстав в машине, доба-вил: – И ноги не слушаются, блин. Прости меня, Господи, иже еси на небеси и во веки веков, шалом алейхем, аминь…» – шептал Иосиф, когда Салим был уже в трех метрах от машины и обнял Индиру. Иосиф, как робот, резко открыл дверцу и, скорее выпав, чем выпрыгнув из машины, схватился за удивленно-испуганную, онемевшую от неожиданности Индиру.  Нырнув, он схватил ее за щиколотки и рывком оторвал от земли, получив вырвавшейся правой ногой по животу. «Шпилькой в глаз, шпилькой в глаз…» – вращаясь, как уж, вокруг ее ног, невнятно урчал Иосиф. Изловчившись, он перехватил разящую ногу у своего подбородка и, зажав руки в локте, потащил вслед за Салимом к машине.
– Не ногами вперед, не ногами. – рыкнул Салим.
– Да не все ли равно. – завизжал возбужденно Иосиф, недовольный, что девушку еще придется разворачивать, ожидая, что она вот-вот очнется от шока и завизжит, привлекая внимание немногочисленных прохожих, и тогда все сорвется, тогда...
– Она же не покойница… – упорствовал Салим и просунул вперед голо-ву.
– Ради Бога, не кричи, – молил Иосиф.
– Давай, давай, запихивай, дверь закрывай… – приглушенно, запыхав-шись, кричал Салим.
– Не дает, ноги не убирает… – чуть не плача, отвечал Иосиф.
– Ну, согни ей колени…
А Индира словно впала в паралич, забыв про крик, про то, что у нее есть звонкий голос, словно ей самой было ужасно стыдно за то, что сейчас с ней происходит, и она никак не хочет привлекать чье-то внимание, желая самой справиться. Она, будто с рождения глухонемая и до конца не веря, что это происходит с ней, пыхтя и начиная от отчаянья рыдать и всхлипывать, упор-но боролась с двумя крепкими молодыми мужчинами, скрутившими ее и связывающими ей руки и ноги скотчем.
– Пустии-и-и-и… – стонала Индира, а обезумевший Иосиф не мог никак, согнув, засунуть ее ногу в машину, чтобы захлопнуть дверь.
– Ну, что ты?.. – укоризненно переспросил его Салим, борцовским захва-том крепко державший Индиру. Не выдержав напряжения, Иосиф, никак не в силах убрать, согнуть ее крепкие ноги, психанул, начал бить по ним две-рью. На третий раз Индира, почувствовав, что в стопе что-то хрустнуло и вскрикнув, подогнула ноги. Дверь джипа захлопнулась.
– Ты что делаешь? – зашипел Салим. – Ты что ее калечишь?..
– Я, я, я, – не знал, что ответить совсем потерявшийся Иосиф.
– Ты, ты, ноги заматывай и маску надевай, садист…
– Но, Салим… – жалостливо произнес Иосиф, готовый сорваться на плач.
– Ладно, будь мужчиной… – приободрил его Салим.
– Ослиное дерьмо вы, а не мужчины… – услышал Салим натужный голос Индиры, старающейся выбраться из-под него, плотно прижавшего ее к зад-нему сиденью.
– Давай, давай, мотай быстрее, – подгонял Салим, не обращая внимания на проклятия Индиры. Через несколько минут дело было сделано, и тща-тельно скрученная скотчем Индира уже лежала и сопротивлялась в крепких объятиях Салима. Иосиф, сидя за рулем, весь сырой от пота и красный как рак, наконец завел машину и тронулся в путь.
Федеральный пропуск в нижнем углу лобового стекла и известные ГИБ-ДДэшникам номера давали им право без досмотра миновать выездной пост и спокойно следовать до нужного места, находящегося в достаточном удале-нии от города. Салим вез Индиру в степь, где ее никто не должен был найти. Там находился его и брата небольшой заводик по перегонке нефти. Индира, связанная и прижатая Салимом, вела себя на удивление тихо. Иосиф вел ма-шину, периодически спрашивая у Салима: «Куда дальше?»
– Пока прямо… вот, видишь грунтовку, сворачивай и опять прямо, даль-ше  скажу…
Салим же думал, смотря на мумифицированную скотчем Индиру: «Если б не поворот ее головы, если б не он, если б я мог им пренебречь, ничего бы и не было… такая мизерность, а как кумарит, в глазах темнеет…»
50
АБРИКОСОВЫЕ ЛЕСА
Иосиф подъехал к двухэтажному обветшалому дому. За домом виднелись хозяйственные постройки и большие крашеные металлические емкости, со-единенные трубами. «Вот он, их заводик», – подумал он и вылез из машины. Руки и ноги затекли, тело приняло форму сиденья.
Иосиф чувствовал себя утрамбованным боксерским мешком. Он покру-тил головой вперед, назад и, хрустя, повертел шеей вправо и влево. Песчаная пыль, взлетевшая от резкого торможения машины, начала оседать.
Вышел Салим.
– Ну что, давай отнесем, и я тебя не держу. Дорогу запомнил? – обратил-ся Салим к понурому Иосифу.
– Найду.
Из домика им на встречу вышел молодой мужчина. Поздоровался.
– Принимай гостей, – бодрясь, приветствовал его Салим. Мужчина, не задавая лишних вопросов, помог занести на второй этаж дома смирную Ин-диру. Иосифу показалось, что она спала. Ее положили на железную кровать с матрасом без простыни.
– У тебя белье чистое есть? – спросил Салим у мужчины.
– Откуда?
Иосиф осмотрелся, увидел решетку на единственном окне комнаты. Ос-тавив Индиру, они вышли.
– Арсен, у тебя хозяйка есть?
– Есть.
– Надо ее сюда привезти, и пусть она обед готовит. И белье пусть захва-тит… – приказал Салим.
– Если надо, вот только дети…
– А у тебя и дети?
– Есть.
– Вот красавчик, маленькие?
– Да, в школу еще не ходят…
– Тогда и детей давай сюда, спать где – найдем?
– Найдем…
– Ты сейчас поезжай с ним… – он намеренно или случайно не назвал Ио-сифа по имени. – Заберете хозяйку и детей, купите продуктов и сюда… – ко-мандовал Салим. Иосиф устало слушал.
– Йося, не грузись, все будет хорошо, спрячься пока на несколько дней, трубку не подымай, машину на завод поставь, а если все же Али или пахан отыщут, иди в отказ… понял? – шептал Салим на ухо Иосифу, крепко сжи-мая пальцами его плечо.
– Понял, понял, – устало произнес Иосиф. Салим дал Арсену деньги, и тот, не касаясь Иосифа, все делал сам… Иосиф не выходил из машины, даже когда Арсен закупал продукты.
Иосиф существовал на автопилоте, равнодушно взирая на происходящее. Поздно вечером, когда Иосиф, запыленный, засыпая, подъезжал к городу и уже видел огни, сливающиеся в его глазах с отраженной в свете мощных фар дорожной разметкой, он упрямо не прижимался к обочине, а проявлял ско-рее безумство в стремлении доехать до дома. Полуживой Иосиф, борясь с нарастающей гравитацией планеты снов и весом тяжелеющей с каждым мгновением головы, периодически потряхивал ей, отпускал на доли секунды руль, резко шлепал себя по щекам, понимая, что помогает все меньше. В тот момент, когда он уже почти ничего не понимал, даже то, что вот он, его дом, вот подъезд, силы оставили его, и он успел только дотянуться до замка зажи-гания и повернуть ключ, заглушив машину, откинулся на сиденье и прова-лился... в абрикосовые леса Дживана Гаспаряна в обнимку с юной девой вес-ны, прилетевшей если не ощутить, то хотя бы увидеть поцелуй дудуки с веч-ностью…
В этот момент и еще в течение сорока минут он слышал только музыку «Ом-м-м-м», не понимая ее предназначения. Проснувшись и забыв все, что видел и слышал, он вышел из машины единственно с пониманием того, как засыпают за рулем... Медленно перекатываясь коалой, Иосиф поднялся до-мой, переоделся в любимую красную майку, красные шорты, нашел силы дойти до кухни, выпить не кипяченой воды, и затем, ощутив бьющуюся о его плечо стену коридора, дошел до кровати, нащупал в темноте голенью правой ноги ее контуры, обессиленный, плюхнулся на кровать и уже в полете над пропастью сна, услышав тонкий голосок сотового, но не открывая глаз, шеп-тал: «Меня нет, я преступник, меня нет, я похититель людей… оставьте ме-ня, я не виноват, это Салим, я все скажу…» Ему снилось, что злой самурай Алихан, согласно кодексу Бусидо, по его просьбе занес меч над его головой, чтобы оставить голову висеть на тонкой кожице… «Только не варите меня в соевом соусе…» – стонал Иосиф. На дисплее высветился номер Али. «Пусть сами разбираются, сами, сами, сами… я не при делах… я не просил…»
51
ОБЕССИЛЕННОЕ НУТРО
После отъезда Иосифа Салим поднялся к Индире и осторожно освободил ее руки и ноги от скотча, а затем медленно, словно боясь, что она его поку-сает, снял с нее маску. Лицо Индиры полыхало белизной и не дававшей ему ни одного шанса притаившейся на донышке глаз решимостью. Скорбь и не-понимание происходящего просочились разочарованием на ее лице, и ему показалось, что несчастнее ее нет никого в целом мире. Но, несмотря на мо-лодость, Салим знал, что время лечит, вопрос был только в том, сколько времени понадобится и насколько она тверда и неуступчива в своем преду-беждении в отношении его. «А судя по тому, что она так меня зацепила, она совсем, совсем не простая… а очень тонкой работы…» – думал Салим, глядя на ее заплаканное лицо.
– Ну, что уставился? – выведя из раздумий, резко спросила Индира.
– Да так, ничего, думаю, за что я в тебя, в такую дикую кошку, влюбился, за какие грехи расплачиваюсь?
– Не думай, что это ты расплачиваешься… вот когда Расул вернется, вот тогда ты расплатишься… – надрывно произнесла Индира.
– Понимаю, понимаю тебя, но другого выхода получить тебя у меня не было, ты не оставляла мне надежды. Но я не из тех, кто ждет, я сам тебя за-брал, и ты прекрасно это видишь. А сейчас ты отдыхай, успокойся, чувствуй себя как дома. Отцу твоему я сообщу, так что они тебя не потеряют. Скоро приготовят кушать… – успокаивал ее Салим.
– А ты не надейся, что ты меня забрал, потому что забрал ты только тело, а душу не получится… да и живую ты меня все равно не получишь. Тогда и посмотрим, кто кого… – монотонно, без эмоций, пугая решительной безыс-ходностью, произнесла Индира. Салим, ничего не ответив, вышел из ее ком-наты. «У-ух, втюрился в змею в шоколаде...»
Прошло два дня, а Индира не ела. «Воду пьет», – думал Салим, в очеред-ной раз унося остывший суп из чечевицы. На все его уговоры и увещевания она отвечала упорным молчанием. Он старался развеселить ее смешными рассказами, анекдотами про тупых и смелых, хитрых и умных, но усилия были напрасны: она не смеялась, он разговаривал с пурпурной пустотой...
Вечером, когда приходило время спать, он разворачивал на полу матрас и, пожелав ей спокойной ночи, ложился и долго не мог заснуть, думая об од-ном: как ее накормить. Перед сном Индира плотно заворачивалась в просты-ню и была похожа на личинку бабочки в коконе. В темноте он прислушивал-ся к ее дыханию, отмечая, что спит она, тихо посапывая. К своей радости и удовольствию, он замечал в ее сне чуткость, присущую молодым матерям, вскармливающим младенца грудью и ловящим его вскрик в самом начале, когда он еще не пронзительный и не захлебывающийся, а неожиданный. И Салим надеялся, что когда-то – совсем скоро – она родит ему джигита…
Сквозь многослойную мглу ночи он физически ощущал, как дергаются ее веки, реагируя на движущиеся спящие зрачки. Иногда она резко вздрагивала и, на секунду очнувшись, затем снова засыпала. Ему хотелось так думать, что засыпала. Зная свое неслышное дыхание, он превращался в слуховой нерв, а зрение – в ночные окна с блестящими молодой, незрелой луной зрач-ками. «Боится...» – думал Салим. А сам не боялся того безумия и отчаяния, зарождающегося в его душе при мысли, что назад пути нет, ни у нее, ни у него.
На пятый день голодовки, отчаявшись образумить ее и заставить поесть, Салим готов был издать волчий вой, но вместо этого он вошел в комнату с тонким, чуть изогнутым ножом в правой руке. Индира, высохшая и отбелен-ная за дни голодовки, словно невеста Аллаха с зеленой повязкой и Его име-нем на лбу, сохранила спокойствие. Как и раньше, она не подала вида, что заметила его приход, а тем более сверкнувшее в его руках лезвие. Она никак не среагировала, а тем более не боялась. «Мог бы нож и посерьезней взять», – промелькнуло в ней. Из глубины комнаты она услышала его изменивший-ся, по сравнению с первым днем, апатично каменный голос.
– Я понимаю, что, может быть, я не прав… – начал Салим. – Но я пони-маю также, что если с тобой что-то случится, мне жизни нет, а ты решила себя уморить голодом, значит, и мне жить не стоит. Я понимаю, ты мне не веришь.
Слова его показались ей выверенными, словно он несколько дней гото-вил речь, расставлял акценты лишь с единственной целью: чтобы разжало-бить и заставить ее поесть. Она, делая вид, что не слышит, смотрела в пото-лок, цедя деснами желчь злорадства…
– Ты не веришь в мою любовь, что ж… – обреченно чеканя слова, произ-нес Салим и, вытянув левую руку под углом вниз, молча полоснул острием ножа по венам руки. «Раз, два, три… раз, два, три…» – заглушая его глу-пость, считала она. «Какой глупец… – кричало ее обессиленное нутро. – И он думает меня пронять, хочет разжалобить, не понимая самого главного: я его не люблю, не люблю, не люблю…» Натыкаясь на острые зубья крика, она упала с кровати. Кипящая кровь Салима брызнула и заструилась по руке. Сделав несколько ударов, он замер и посмотрел в ее сторону потусторонним, не ждущим пощады взглядом человека, на мгновение увидевшего дно… Она медленно поднялась на колени… «Наконец-то он умрет», – подумала она.
Кровь все больше заливала его кисть и сочилась по запястью, капая на пол в образовавшуюся лужицу. Салим стоял в оцепенении, словно ждал при-говора, затем очнулся и, преодолевая себя, нанес по окровавленной руке еще один удар и, охваченный горячкой, занес для следующего, когда услышал ее...
– Хватит... 
– Хватит, – еще тише произнесла она и медленно, с трудом, встала с по-ла, взяла простынь и что было сил рванула тонкую полупрозрачную полиня-лую материю. Отдирая неровным куском, вторым и третьим движением ра-зорвала по всей длине и, шатаясь, подошла к Салиму. Без сопротивления взяв из его повисшей руки окровавленный нож, она бросила его в угол ком-наты и, ни слова не говоря, принялась перевязывать пульсирующие кровью порезы. Салим молчал, глядя в окно, в степь, и шепча:
– Если тебя у меня заберут, я, я жить без тебя не смогу и не хочу, слы-шишь…
Салим на миг закрыл глаза и пошатнулся, он почувствовал себя легкой пушинкой и поверил, что Индира поверила ему, ей стало его жалко. Она вы-играла дуэль между ними и от этого смягчилась, как смягчается порой побе-дитель в бескомпромиссной схватке. И, чувствуя прикосновение ее рук, он слышал ее магический повелевающий им голос…
– Смотри, Салим, не пожалей, – говорила она. – Если ты меня действи-тельно так любишь… – она сделала паузу, – тогда люби крепко-крепко, так, как никто больше не сможет, потому что знаю я: если этого не случится и придет Расул, дрогнет мое сердце, позовет он меня – и уйду с ним куда угод-но, куда глаза глядят. А потому лишь, что раньше тебя его встретила и ему обещана, и поняла, что дорог он мне за теплоту и душу мужскую.
Салим нырял в полыньи ее молчания, мокрый от пота и крови и белый как мел. Перевязав, но так и не взглянув ему в глаза, она сказала:
– К врачу тебе надо, порезы зашивать…
С этого дня она начала кушать. А Салим потом всегда, тоскуя, вспоминал ее охрипший голос, смиренный и красивый, словно слышал его наяву…
52
МЮРИДЫ
Из Москвы вернулась супруга Алихана, Карият, а с ней дочь Саида и внук Заурчик. В аэропорту их встретил Али. Семья, за исключением Салима, устроилась в большом зале дома. Женщины разбирали сумки с вещами и по-дарками.
– Слушай, интересный он тип, я этого фрукта не понимаю, что это такое: сегодня не ночевал, где-то шляется. Давай разберись с ним по-братски, пока я не вмешался. Мне кажется, он совсем припух… – тихо, чтобы не слышали женщины, возмущался Алихан перед сыном. Али согласно мотал головой, передразнивая бегавшего по комнате и подбегавшего к ним Заурчика.
– Где он? Сестра приехала, а он шляется ? – раздражался Алихан.
– Не знаю, звоню на мобильный – недоступен. И у Иосифа такая же кар-тина… – отвечал Али.
– Найди его, скажи: я хочу его видеть… – повелевающим голосом авгу-стейшей особы произнес Алихан и, закрыв тему, занялся внуком.
– Ну как, что он мне привез? – заигрывая, произнес Алихан, протянув ру-ки навстречу Заурчику.
– Это тебе, деда, это тоже тебе… – приговаривал Заурчик, передавая Али-хану легкие пакетики с женскими вещами.
– Спасибо тебе, дорогой, спасибо, мой золотой, – обнимал его Алихан, но при любом намеке с его стороны на поцелуй внук сразу вырывался и спешил принести новую порцию подарков.
– Ну, ну, шалун, зачем дедушке женские вещи, неси обратно, – беззлобно прикрикнула Саида.
«А, уже взрослый, лоботряс, девочки, гулянки… женить его надо, и чем быстрее, тем лучше», – думал о Салиме Алихан.
– Деда, а кто тебе готовил обед, а ты сам готовил обед?.. – поинтересо-вался Заурчик, доставив на руки Алихану очередную порцию подарков.
– Сам, сынок, а кто же мне приготовит? – жалобным голосом вещал Али-хан.
– А что ты готовил? – основательно расспрашивал внук.
– Мясо жарил, яичницу, молочную кашу…
– А мясо – баранину?
– И баранину и говядину… – пояснял Алихан.
– Деда, а на картине это ты на коне?
– Нет, это имам Шамиль.
– А рядом с ним на коне ты? – расспрашивал Заурчик, стоя перед боль-шой, в полстены, картиной, висящей в зале.
– Нет, сынок, это мюриды…
– Муриды. А ты их знаешь? Ты с ними дружишь? – серьезно спрашивал внук.
– Да, они мои друзья… – чтобы не разочаровывать внука, отвечал Али-хан.
– А этот ымам, он твой друг, что ли?
– Ва, хватит болтать, болтунишка, – шутливо возмутилась Саида. – От-стань от деда, мальчики не должны много болтать…
– Пусть, пусть, он соскучился, да и вопросы у него правильные… – под-держал внука Алихан.
Али разговаривал с мамой и с Саидой, расспрашивая, как дела у ее мужа, а сам размышлял, как быть: сказать отцу про Салима или пока не говорить. Салим позвонил ему еще вчера вечером и сказал, что похитил Индиру, и по-просил, чтоб он не откладывая пошел к ее отцу и так сказал: что он ее забрал и собирается на ней жениться, и никому ее не отдаст. Когда же Али сказал все Индириному отцу, тот вспылил и схватился за кинжал и, размахивая им перед носом Али, пригрозил, что так этого не оставит, и если Салим ее не вернет до сегодняшнего вечера в целости и сохранности, то его ждут боль-шие неприятности. «Не особо и напугал», – думал Али, глядя на еще доволь-но крепкого отца Индиры, которого он сначала пожалел, но после его деше-вой бравады и махания кинжалом осерчал и чуть не прибегнул к рукопри-кладству. «В милицию побежит? – подумал тогда, глядя на него, Али. – И тем лучше: там Мухуев, и отец от него все узнает… нет, отец узнает все уже завтра утром от меня, так лучше и правильней, я ему скажу, хоть Салим и просил не говорить, но это невозможно, отец должен все знать… Но завтра, пусть сегодня поспит спокойно, тем более, что Саида с Заурчиком приеха-ли…»
– А тебя в весенний лес возили? – спросил Заурчик у деда.
– Нет, сынок…
– А папа нас возил в весенний лес на машине «Тойота-камри»…
– У, да ты в машинах разбираешься лучше меня, – удивился Алихан сво-ему четырехлетнему внуку.
– Да ты что, у нас квартира завалена этими машинками, уже девать неку-да… наверное, водителем станет… – рассказывала Саида.
– Да, у меня дорогие модельки есть… – похвалился Заурчик.
– А кем ты хочешь стать? – спросил его дед.
– А вадителем, камазистом… – вещал с серьезным видом Заурчик.
– А ты со мной сегодня будешь спать? – спросил Алихан. Заурчик сразу притих, сел на корточки и, потирая затылок, призадумался, затем, не глядя на деда, ища поддержку матери, произнес:
– Нет, с мамой…
– Ну вот, ты же уже большой, камазист, и я по тебе соскучился…
– Не-е-е-ет, – протянул Заурчик.
– Я пошутил, пошутил. Ты не будешь со мной спать, а то завтра я на джи-пе поеду, мороженое кушать, модельки покупать, сам поеду, никого не возь-му… – улыбаясь, подзадоривал Алихан. Заурчик задумался.
– Его мороженым не удивишь, – разъяснила отцу Саида. Заурчик же на-супился и теперь косо, из-за маминой спины, поглядывал на деда…
53
ВЫБОР
Алихан проснулся на заре. Встал, надел свитер, тапочки, зашел на кухню, глотнул кипяченой воды из стеклянного графина и затем прошел в комнату Салима. Заглянул в надежде, что Салим спит. Кровать была заправлена. «Так, это уже не шутки, второй день не появляется и не ночует дома», – нахмурился Алихан. Он вышел во двор и присел на деревянную табуретку, сделанную не-сколько лет назад, в селе, и, что ему было особо приятно, собственными ру-ками (правда, благодаря помощи местного умельца Пайзулы). Рядом стояли два шезлонга, но он не любил на них сидеть. Утренняя прохлада бодрила. «Необходимо срочно поговорить с Салимом. – Алихан допускал, что разговор может быть трудный, что Салим уже вырос и может иметь личную жизнь. – Пока я жив, я его командир , а он мой подчиненный… так было со мной и так было, есть и будет с ним.» – считал Алихан. Мысли о том, что его достаточно поверхностный, без особых глубин сын мог влюбиться, приходила ему в го-лову одной из последних, после таких, как «вспылил, подрался, напился, об-курился, уехал по делам, обиделся…»
«Не приходить домой и не звонить, зная, что родители волнуются… не похоже на него… маловероятно…» – думал Алихан. Переживая, он вытащил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. Прикуривал, смотря на пламя. Ему вспомнилась зима, пять лет назад, огромные хлопья снега, казавшиеся боль-ше домов, больше деревьев, людей и больше самой земли, неземной, галак-тический снегопад, тихим безветренным вечером, и где, не в Москве, не в Астрахани, а в его теплом южном городе…
– В тебе столько энергии, Алихан, как ты все успеваешь, все помнишь. А вот моя душа испарилась, я словно выкурил ее всю с последней сигаретой. Пачка пуста, смята и выброшена в мусорное ведро, а я лежу среди сморщен-ных бычков, один, вонючий и никому не нужный…
– Ну, ты, брат, загнул. Веселей смотри, жизнь только начинается, – отве-чал Алихан.
– А смерть страшна, как темная комната в детстве. Когда попадаешь в нее и первые секунды глаза еще не привыкли, склизкие и изуродованные грехом руки схватят из темноты, и острые зубы Луны и их космический хо-лод тянутся к сонной артерии, чтобы перекусить ее…
– Скажи мне, Алихан, почему я в священную пятницу все время ругаюсь, злословлю и осуждаю других, почему я такой нетерпеливый, такой глупый? – спрашивал его Ахмед. Алихан, не зная, что сказать, отделывался дежур-ными фразами: «Пора жить спокойно и счастливо, зачем мы все время руга-емся», – а сам думал: если Ахмед перестанет пить и критиковать всех и вся, то это новое прилизанное существо будет не Ахмед, а его жалкое подобие, и будет никому не интересен. А с другой стороны, по всему видно, у Ахмеда проблемы с печенью, нелады с желчным пузырем, вот он и критикует и гне-вается на ровном месте, а печень у них семейное…
– Ты уже третью закуриваешь на голодный желудок… – вывела его из оцепенения Карият. Алихан, улыбнувшись ей краешком губ, ничего не отве-тил, словно и не слышал.
– Пойдем завтракать. – уже более мягко позвала она, хотя и замечание о курении она сделала мягче мягкого, покорно отведя взгляд в сторону, словно разговаривала с грушевым деревом, стоящим во дворе, – так, как делает за-мечание постаревшая и уже не столь любимая женщина, которая осознает, что уже не та, и отдает себя все больше детям и внукам, на самом деле всегда помня в первую очередь о муже.
– Салим опять не ночевал? – присев на край шезлонга, робко спросила Карият.
– Да, сам думаю: что с ним происходит?  Сегодня вот не спал, все кру-тился, хотя вчера устал… И лучше тебе, как матери, поговорить с ним по душам. Я надеюсь, там ничего такого стра… (под словом страшное Алихан имел в виду любовь).
– Хорошо, я поговорю с ним, когда появится, но только меня он может обмануть, а тебя… нет.
– Мам, – чтобы разрядить обстановку, оживился он. – Разведку проведи, не все же Ису просить. Ты будешь Штирлицем, а я  Берией. Прежде чем я расстреляю, ты собери сведения, за что, как и почему… – Уже больше меся-ца не шутивший с женой, он погладил ее по плечу. Она потеплела, принимая как подарок любой знак внимания.
– Завтрак на столе, пошли… – напомнила она. Алихан хотел уже просить Ису узнать о тайнах Салима, но затем передумал, не желая компрометиро-вать сына даже в глазах родственника и друга.
– Пошли, пошли, – торопила Карият, а Алихан, глядя на нее, подумал: «Вот я зам министра, большой человек, и то Карият мной рулит. А был бы, как покойный Ахмаа, пьяницей, съела бы, наверное, живьем. Хотя кто его знает, может, и любила бы еще больше, от безысходности…»
После завтрака приехал Али и, поймав момент, сообщил Алихану, что Салим похитил девушку по имени Индира. Алихан переменился в лице. Вместо гневного тона он, неожиданно для всех, спокойно заметил: «Значит, парень решил жениться, что же…» Карият больше других боялась Алихана в таком апатичном состоянии, потому что знала: внутри у него клокочет вул-кан Кракатау. «Большой, самостоятельный стал, при деньгах парень, отцов-ское слово побоку…» – рассуждал вслух Алихан, все домашние молчали. Алихан прикидывал, какой выбор сын оставил ему. Карият произнесла про-сящим тоном:
– Алихан, только…
– Только, только… Что только? Ты так говоришь, будто он здесь нахо-дится и я могу его наказать, – удивился Алихан.
«А с другой стороны, какой выбор он мне оставил?»
Али стоял у стены, и ему стало смешно, потому что слова мамы и общая ситуация напомнили ему то время, когда нашли Иосифа, скрывшегося после дефолта, и, собравшись вместе, решали, что с ним делать, как наказать. Отца и Салима тогда среди них не было, но были другие, так скажем, акционеры – Мулик и Хасан с Казбеком, потерявшие если и не все свои деньги, то большую часть. Хасан с разъяренным видом ходил по комнате, остальные сидели на мес-те и, как голодные хищники, сверкали белками. Все знали, что они и без того ненавидели Иосифа и с недоверием относились к его происхождению. Сейчас же все понимали, что они готовы придушить Иосифа прямо здесь, на месте, собственными руками. За Хасаном по пятам ходил Ибра и умолял: «Только не убивайте его, он нам все вернет, он же еврей… он отработает, только не уби-вайте, нельзя этого делать…» А Хасан, резко повернувшись и делая вид, что не видит в упор мешающегося под ногами Ибру, обратился к Али: «А может, ему ухо отрезать?..» Хасан с Казбеком переглянулись. «Лучше ухо и три пальца…» – поддержал Казбек. На что Ибра поднял руки к небу и произнес: «Слава Ал-лаху», радуясь, что Казбек и Хасан, самые главные недоброжелатели Иосифа, передумали его убивать. «Как будто отрезать ухо, а тем более пальцы – все равно что выдавить прыщик на лице», – вспоминал Али.
       И тогда, и сейчас Али было смешно, но тогда он с серьезным видом, никак не выдавая своей иронии по поводу происходящего, заметил Хасану и всем присутствующим: «Ты что, брат, не знаешь, что это не нам решать, что отрезать, а что приклеить... Это отец решит...» По лицу Хасана было видно, что он проглотил горькую, но привычную пилюлю, Ибра же расцвел от мысли, что получится по его, а не по их. «Вот клоуны» – вспоминал он.
Али крепился и бодрился, зная, что отец все равно обратится к нему.
– Али, передай нашему любвеобильному парню, что пусть сам утрясает свои дела, на его свадьбе мы гулять не собираемся, пусть в течение сего-дняшнего или завтрашнего дня вернет девушку родителям, покается перед ними и уже дальше, как у нас принято, сделает все по порядку. Тогда я его прощу, а так я его видеть не хочу, пусть не появляется и на мою помощь  не рассчитывает. Если же он считает себя таким крутым волком, укравшим ов-цу, то пусть ее доедает, только пусть не забывает, что у этой девочки есть родственники, она не сирота, и они имеют полное право с ним разобраться, как посчитают нужным…»
В комнате царило молчание, даже внук Заурчик притих. Все ждали при-говора, и вот он прозвучал. У Карият не было слов, ей было жалко Салима, но перечить мужу она не решилась, не только из-за того, что была хорошо воспитана, но и потому, что уважала мужское слово, которое можно подпра-вить только лаской и уговорами. Али молчал, зная, что отец говорит это больше для женщин и на самом деле, как и он сам, в любую секунду придет на выручку к Салиму, нарушив свои слова.
– Так и передай… – еще раз напомнил Алихан, затем встал, и все видели, что он пошел в свою комнату. А на самом деле Алихан спешащей походкой вошел в себя, чтобы унять досаду от непослушания любимого сына и увидеть их схожесть и одновременно тополиный пух, и скворцов, и желтые колонии одуванчиков, и багрянец бабьего лета, слякоть ноября, аномалии января, и солнечный февраль, подснежники, вербу, черемуху, сирень, первую грозу, те-плое море, ягоды, арбузы... и пьянящий сельский воздух, когда он засыпал на спине у мамы, несущей его с хури, и плыл с шумом морского ветра в ушах, прочь от волнений… Вот сорванец Салим… Что ему еще надо?..
54
ЗВЕРЕНЫШЬ
Еще через два дня в степь приехал Али с отцом, но Салим не поддался на их уговоры.
– Я ее не отдам, пока не женюсь… – коротко сказал Салим, поразив отца своим решительным и спокойным поведением. Алихан уехал ни с чем, твер-до решив заняться этим вопросом. Приехавший к Салиму Иосиф тоже заме-тил изменения в нем. «Возмужал?..» – гадал Иосиф, когда вез Салима к вра-чу в город. А Салим только торопил и подгонял Иосифа: «Давай быстрее, в темпе…» – словно боялся по возвращении не найти свою пленницу.
Прошла вторая неделя заточения Индиры. Ее родственники обратились в милицию и попутно вели свои собственные розыскные действия, не прино-сящие, благодаря усилиям Исы Мухуева, никаких результатов. В конце кон-цов они согласились с предложением Алихана о женитьбе. Но Салим до конца не верил им; ему казалось, что Индиру заберут и спрячут, и больше он ее не увидит. «Только попробуйте обманите» – шипел он на отца Индиры, когда тот приехал ее забирать. «Только попробуйте обмануть» – угрожающе предупреждал Салим, глядя в ненавидящие глаза родственников Индиры. «Ух, звереныш» – думал разгневанный и осунувшийся от переживаний за эти две недели отец Индиры, Ибрагим. Еще через две недели, несмотря на настойчивое желание родственников спрятать Индиру от Салима, точку по-ставила сама Индира.
– Отец, – сказала она, – раз уж все так вышло, значит, судьбе было так угодно, я не хочу подвергать вас опасности, я сама во всем виновата. Выдай-те меня за него, и закончим на этом. Я думаю, вы меня меньше любить не станете, а для меня это самое главное…» – закончила она, а сама подумала: если Бог даст и вернется Расул, там уже видно будет, хотя зачем ему нужна чужая жена…
Отец же сказал:
– Пока я жив, такому не бывать, никакому давлению мы не подчинимся, и дочь моя за звереныша не выйдет. У нее есть жених, она засватана дедом за Расула, вот пусть и ждет его…
Все члены семьи покорно приняли его слово. Только Индира не выдер-жала и, закрыв лицо руками, горько зарыдала, считая себя виновницей не-приятностей, грозящих ее семье.
– Не переживай, дочка, ты не при чем, ты ни в чем не виновата, ты вела себя достойно, и тебе не в чем себя винить. Такие истории случались и раньше, ты не первая и не последняя, пока течет в человеческих жилах горя-чая кровь. Мы отправим тебя в Москву к родственникам, там отдохнешь и переждешь время… – успокаивали ее отец с матерью.
55
РЕЗИДЕНТСКАЯ ЛЕГЕНДА
Похожая на Киру девушка незаметно поздоровалась с Тимуром. Он, по-нимая что не с ним, оглянулся и увидел среднего роста ухоженного мужчи-ну. Наблюдая за ней уже после приземления, он заметил, что она, тайно по-казав своему знакомому на сотовый и послав воздушный поцелуй, покинула здание аэропорта Внуково. Тимур проводил ее взглядом до тонированного АМГ «Мерседеса». «Солидно чешет» – стараясь не гадать, кто бы это мог быть, все равно не Кира, равнодушно заметил Тимур и добавил: «Тем лучше, детка» понимая, что в Кире отсутствовало одно очень важное для Тимура качество: она не умела соблазнять, а есть отсутствие врожденного и приоб-ретенного опыта, наивность и притягивающая сильнее любой гравитации юная непосредственность, пропитанная волнительность. А казалось бы все одинаково. Он приходил под вечер. Заставая ее, только что проехавшую на велосипеде, или, если на улице лил дождь, то она крутила педали велотре-нажера дома, в надежде похудеть и перетопить зарождающийся целлюлит в рельефные мышцы. Повстречавшись с Тимуром, Кира начала на его глазах стремительно худеть. «Ты за полтора месяца сильно похудела», – подозре-ния, что она сохнет от любви, навевали на Тимура противоречивые мысли, и он начинал винить себя за то, что из-за него в ней появились дополнитель-ные течения и сложно устроенные хитросплетения слов и дел, плюс некий вид болезненной гордости собой, правда, не имеющий ничего общего с за-знайством. Ему льстило, что такая, как Кира, может влюбиться в него. Но он все равно сомневался. Кира много ела, но это не помогало. Она худела. Все проваливалось в топку ее перегруженных нейросетей. В оценке ее поведения он остановился на слове «противоречивость». Так, например, она могла ча-сами крутить педали или проехать полгорода на велосипеде, а затем плотно поесть перед сном.
– Тебя кошмары не мучают? – интересовался Тимур.
– Да нет, ты что. Голодная я не усну. Хочешь? – спрашивала она. – При-соединяйся.
– Не-ет, – тянул он, перебарывая в себе желание присоединится и отве-дать салат, сыр, картошку или рагу. – Лучше потом, – не выдерживал он, и это был пароль, условный знак, после которого ей самой уже не хотелось есть, и она, превратившись в золотой, попавший на зуб к разбойнику, стона-ла под его шипящее «ш-ш-ш-ша».
И в эти минуты Тимур понимал, что как бы она не стремилась вырваться из-под чьей-то опеки, например Светиной, этого никогда не случиться: она связана невидимым поводком. И беда тому, кто посмеет уравнять ее с собой. Ее предпочтения всегда будут влиять на ее жизнь, а не наоборот, и будут тя-нуть ее обратно, в зависимость от тех, кто кратковременно повелевал ею, внушая, что она глупа не самим умом, а глупа по жизни, она не глупа, а ско-рее болезненно робка и нестойка к стрессам. Она бывает раздражительной Гарпией. Но вообще от нее светло, а кто говорит ей, что она глупа, тот наме-ренно называет белое черным и черное белым. Она сама виновата только в том, что впала в зависимость от их мнения: оно ей важно и необходимо для самооценки. И она виновата в том, что ее окружение культивирует глобаль-ную ложь о ней, тем самым плетя паутину фальсификации, внушая ей ее ре-зидентскую легенду, приписывая ей ее лженедостатки и утаивая совершенно реальные достоинства, вероятно только ради того и с одной целью, чтобы не выглядеть лилипутами этакими перед большой, умной женщиной. «Или, может, я чего-то не знаю о ней, что знают они», – Тимур вспоминал Свету, но его мнение совершенно не совпадало с мнением Киры, всячески защи-щавшей ее, как заложник, впавший в Шведский синдром, защищает своего похитителя.
– Перед тобой я защищаю Свету, а перед ней тебя. У нее очень тонкий, изысканный вкус. Она не терпит жаргона, – словно желая успокоить, а на самом деле наоборот раззадоривала Кира Тимура.
– Ты кружишься и живешь в ее установках и мифах, надеясь на силу са-моанализа, но не каждый может признаться себе, что заблуждается, – благо-разумно замалчивал острые темы Тимур.
– Да, она сложна, в ней свобода соприкасается с рабством и зависимо-стью, бескорыстность и честность с завистью и трусостью; да она совершен-но искренне заблуждается, порой болезненно, но кто нет, отзовись, и это пророческое. Кто без греха? Зато она порядочная.
– А ее неловкий, неумелый мат, смех да и только, пародия на группу «Ле-нинград». Ее выдумки на вопрос: «Зачем ты ругаешься матом?» Таким пове-дением ты дразнишь обывателя, тебя втихаря будут давить.
Кира после бокала пива объясняла Тимуру:
– Я свободная женщина. Я не боюсь и не хочу, не хочу сидеть серой мышкой, я буду парить, а мат служит для расслабления и сближения с му-жиками: они же любят мат.
Тимур хмыкнул:
– Не знаю, не знаю… Спорно… Как сказать?
– А я люблю мужчин и использую мат для сближения.
– Да, да, а на самом деле отпугиваешь. В тебе нереальное, искаженное пространство и без сверхточного гироскопа не обойтись, – неоднозначно поддакивал он, а она, пользуясь моментом, заигрывающе спрашивала:
– Ну что, завяжешь мне руки скотчем?
– Давай, – все еще сомневался он.
А она:
– Ой, молодой человек, что вы тут делаете?
– Тихо, крошка, все будет хорошо, если не будешь…
– Не-е-ет, не-е-е-е надо.
– Молчи, – сдерживая смех, подыгрывал он.
– А ты знаешь, какая была Лиля Брик? А Маяковский, бедняга? – в кото-рый раз пересказывала, размашисто глубоко вдыхая, Кира. – Он с ума по ней сходил, бегал за ней, стихи писал, а она, вагина… Да, да, ты – Маяковский, а я – Лиля. Да, да, это я, хотя нет, я...  я предана: если встречаюсь с одним мужчиной, то больше никого ни-ни, также…
– Да, ты такая, – подтверждал Тимур, ловя себя на сюрреальности проис-ходящего.
«Еще недавно мы были незнакомы. Потом почти сразу появилось ощу-щение, что мы созданы друг для друга, и вот теперь, когда появился Игорь, у которого личная трагедия – жена кинула, сбежала с хахалем и сына прихва-тила – я обязана помочь в первую очередь ему. А Тимур не пропадет: у него все в порядке. Да и Светка говорит, оставь его в покое, зачем тебе сдался, этот хачик. А она мне плохого не пожелает»– думала Кира, не в силах про-стить Тимуру, что он уехал, не попрощавшись с ней, и даже не позвонил: «Друг еще называется».
ПЕРЕПАДЫ
Встретив в поезде Игоря, Кира обрела слабую, но надежду на обретение счастья, продолжая, используя воздушные потоки вдохновения, парить на крыльях, выросших у нее еще от Тимура. Почти ничего не меняя с Игорем, она продолжила ту же тактику, что и с Тимуром: начала фотографировать его еще при встрече в поезде и по приезду развешивать в комнате портреты. В его редкие появления она всячески ублажала Игоря с надеждой на боль-шее, разрешив пожить у нее, в тайне надеясь, что он привыкнет и не захочет уходить. Но Игорь и не думал привыкать, а все свободное время проводил за компьютерными играми, проходя уровень за уровнем, и обращая на Киру внимание только тогда, когда она звала его обедать или занимая в очередной раз у нее деньги. Он пропадал, растворялся в городе как ржавчина в кислоте, пока деньги благополучно не заканчивались из-за очередного, нарушающего все законы предчувствия, и такого же неожиданного проигрыша в казино или на автоматах. Тогда, чтобы отвлечься от дум, связанных с Настей и Лен-чиком, он, поражая Киру испепеленным взглядом, возвращался, снова обна-деживая и согревая ее призрачной надеждой, своим одолженным ей возвра-щением. Так продолжалось около месяца и все это время надежды, связан-ные с Игорем, взорвавшись сверхновой, таяли в ней как мороженное в руках горячим летним днем, дышащим предгрозовой духотой.
        В один из сентябрьских дней, после очередной пропажи Игоря с за-нятыми у нее накануне ста долларами, терпение ее лопнуло. «Все, все, все! Надоел этот пассажир по самое не могу!» – устало выкрикнула она в вооб-ражаемый купол шатра и обессилено опустилась в кресло. И, чтобы снять стресс, включила компьютер, полетела пальцами по клавиатуре, с огромной скоростью печатая текст. Ее пальцы двигались с неуловимой ловкостью и скоростью, словно она была лучшая ученица Шахиджаняна, и словно это были ее последние лебединые строчки в жизни, и ее в любую секунду хватит удар от неотвратимости пробуждения и волнения и нехватки кислорода в легких, и все от догадки, что она вновь больна не тем мужчиной. С трудом преодолевая себя, она печатала статью о коррупции в армии. В строках мелькали сухие факты, отражающие надвигающуюся катастрофу, но, по большому счету, не сколько ее не волновавшие. «6 месяцев службы находит-ся вне части… Необходимо заплатить командиру роты 30 тысяч рублей… Чтобы получить месячный отпуск домой – 6 тысяч рублей. Чтобы остаться в хорошей части, подарить командиру компьютер. За то, чтобы не ходить ме-сяц в наряды – 3 тысячи рублей командиру роты. В строительный период один солдат в день стоит 100-150 рублей». Не вдаваясь в смысл текста, и, выплеснув свое возбуждение на клавиатуре, она также решительно, как и начала, остановилась, приняв решение порвать эмоциональную нить, связы-вающую ее с Игорем и постараться вернуть себе Тимура.
        Налив кипятка и чайной ложечкой бросив щепоть растворимого ко-фе, она принялась продумывать план Барбароса по возвращению к себе Ти-мура, считая, что он и есть то, что ей нужно, а Игорь, по всем признакам, не-серьезный и пустотный тип. Как всегда мгновенно, она придумала план, за который ей не было стыдно, потому что она рассматривала его как очеред-ной научно-психологический эксперимент. В один из сентябрьских дней она позвонила Тимуру домой. Трубку взяла Ума.
– Здравствуйте, это Ума? – спросила Кира.
– Да, а кто это? – легко спросила Ума.
– А Тимур дома?
– Нет, он уехал по делам, – пояснила Ума.
– Хорошо, а я, собственно, хотела бы встретится с вами.
– Со мной? – удивилась Ума.
– Да, с вами и желательно сегодня. Вы могли бы подойти к 27 камере хранения и нажать код. Запишите, – она продиктовала номер. – Да, чтобы не забыть: камера находится на Киевском вокзале, недалеко от вашего дома.
– Ну да, и что еще за дела?
– Поймите, я ваша доброжелательница. Хочу вам помочь, так как над ва-шим браком нависла угроза. В камере вы найдете фотографии, доказываю-щие его связь с женщиной, и примите срочные меры. Не бойтесь: лучше уж горькая правда, чем сладкая ложь, – подбодрила Кира и повесила трубку.
– А… – Ума хотела сказать, что никуда не пойдет.
Она твердо решила не ходить на вокзал и не искушать судьбу. «А вдруг он там на фотографиях счастлив, ему хорошо, с той, другой… А вдруг они голые… А может там бомба или наркотики. Подстава…» – напугалась Ума. Вечером пришел Тимур, и она, как могла, скрыла свою тревогу, чтобы он не заметил, что она чересчур бледна, и ее глаза провалились и стали ожесто-ченными. Ума объяснила, что устала, а он не настаивал. Тимур все же запо-дозрил неладное. «Ну, она все поняла, – думал он о Кире. – Она же сама го-ворила, что не претендует». На следующий день, ведомая планом и проявляя повышенную настойчивость, Кира позвонила снова и поинтересовалась, по-чему Ума не взяла снимки.
– Не хочу! Поймите, у нас все хорошо, а что у него было летом – это его дела. Он мужик, и если он с кем-то был, значит считал, что так нужно, – как отрезала Ума.
«Упертая подруга… Одержимая…» – подумала Кира и, понимая, что но-мер не удался, решила временно отступить.
– Ну, смотрите, как хотите. Я хотела вам помочь, будучи когда-то сама в вашем положении. Обидно за нас, женщин, – выдумывала Кира, подталки-ваемая в спину неведомой разрушительной силой.
– Спасибо, не надо беспокоится – коротко ответила Ума и поставила трубку.
«Не хочешь так, милочка, попробуем по-другому» – только раззадорива-ясь на упорство, как считала Кира, малограмотной нерусской женщины. Ума и в этот вечер перед Тимуром сослалась на перемену погоды и низкое давле-ние. Тимур стал переживать, подозревая причину ее недомогания. За годы совместной жизни, выучив ее, как четверостишие наизусть. Но все же… Ти-мур решил срочно встретиться с Кирой и для этого пошел к ней домой. Ему открыл дверь молодой темноволосый, плотного телосложения мужчина. «Похож на меня»– отметил Тимур. «Вот Кира… Недолго же ей понадоби-лось времени, чтобы подобрать мне замену» – пролетело в нем. Они мгнове-ние смотрели друг на друга.
– А Кира? – спросил Тимур.
– Ее нет, а...  Тимур?
– Да, а, собственно, Вы?
– Я Игорь, институтский друг Киры. А Вас я по фотографии узнал, ви-севшей у нее на стене.
Тимур было собрался уйти.
– Нет, нет не уходите. Она скоро придет, можете подождать.
– Да? – задумался Тимур.
– Легко, заходите – подбодрил его Игорь, обдав все тем же безжизнен-ным, смотрящим засушенной бабочкой зрачка через тончайшее перламутро-вое стекло глаз.
«Этот человек, вероятно, много страдал в жизни раз у него такой печаль-ный взгляд» – заметил Тимур. Он снял обувь и прошел в комнату. Постояв у окна, он, бросив взгляд на увлеченного компьютерной игрой Игоря, присел на синий плюшевый диванчик, на котором он, двумя месяцами ранее, так любил полежать и послушать музыку.
– Так люблю играть.– оправдываясь, заметил Игорь. – Уже до четвертого уровня дошел, – заметил он, надеясь на то, что Тимур поддержит его, но Ти-мур холодно промолчал, не разделяя увлечения Игоря.
– Как там Кира? – спросил Тимур.
– Да знаешь, – неожиданно повернул холодную струю брансбойта Игорь, – что-то не пойму: нервная стала, ругается часто. Я переживаю за нее.
– Да, а что у нее неприятности по работе?
– Не знаю, но мне кажется, что у нее что-то здоровье барахлит.
– Не знаю. Я уезжал, она была в порядке. – заметил Тимур.
– Да нет, не физическое, – Игорь посмотрел на Тимура.
«Ишь куда гнет, пожарник…»
– Психика барахлит, перепады настроения у нее. Она устала, перетруди-лась да и похудела сильно. И такое бывает: скажет, что хоть стой, хоть па-дай.
– И что например? – поинтересовался Тимур.
– Ну не знаю, стоит ли?
– Смотри сам: стоит или нет.
– Ну, например, только предупреждаю, исключительно из благих побуж-дений…
– Хорошо, я слушаю, давай скажи.
– Рассказывает мне какой у Вас… Вас же Тимур зовут? – неожиданно для Тимура еще раз переспросил Игорь и перешел на «вы». – Рассказывает какой у Вас… Ну сами поймите чего…
– Что у меня? – не понимая, смутился Тимур.
– Ну, ну, в общем… – и Игорь кивнул вниз.
– Поняли?
– Ну, приблизительно.
– И что это нормально? А матом ругается… Ой е-е-е-ей…
– Да, это конечно лишнее, это не дело, это не порядок, – поддержал Ти-мур Игоря.
Игорь еще на миг замолчал, словно собираясь с силами.
– Вот я тебе и говорю, – и он снова перешел на «ты». – Девка она непло-хая – девка умная, хорошая, добрая, но только ваша любовь… А она так о тебе, в таких повышенных тонах. Ее спасать надо. Она может погибнуть от любви. Ты поверь мне, Тимур, это все серьезно. Я уже сам проходил подоб-ное, пока не поздно.
Тимур напрягся, не зная как ответить на неожиданное заявление Игоря. Первая мысль, пришедшая в голову Тимура, была: завидует парень, Свете он понравится. Заявление Игоря попахивало провокацией, и Тимур, представив, как Игорь после его ухода рассказывает Кире о его реакции, ответил:
– Не знаю. Перед отъездом ничего не заметил, ничего необычного. Да, была у нее бессонница, были перепады настроения. Я как ее друг считаю, что опасения напрасны. Уверен – ничего страшного с ней не происходит.
– И все же ты приглядись к ней как друг. А вообще, я тебе как мужик мужику скажу: ты с ней рот не открывай. Я тоже когда-то расчувствовался и чуть из семьи не ушел по ее инициативе, а потом оказалось, что она, видите ли, не приспособлена для совместной жизни, детей она не хочет и не выно-сит, они ее раздражают, на уме только карьера.
– Не знаю, не знаю, не замечал… – упорствовал Тимур.
– Ничего, помяни мое слово, скоро увидишь… – тихим голосом вещал умудренный опытом Игорь.
«Хочет меня от нее отвадить»– выплыло в Тимуре.
– А если она что про меня тебе скажет, то не думай, тоже самое она уже говорила мне про тебя. – доносился откуда-то из компьютера слабый, но раз-рушительный по своему содержанию, голос Игоря.
Тимуру показалось: он виртуальный жужжарик. Он живет в виртуальном мире и давно все перепутал, научившись ловко врать, или это я что-то попу-тал, вдолбил себе, что человек должен всегда говорить правду, даже в ущерб себе. «А как же обман Умы: я ей вру и врал, а продолжаю себя уверять, что врать не научен» – промелькнуло в Тимуре, и он все в том же стиле отвечал:
– Не знаю, не думаю, Не уверен… Я пошел… – неожиданно выпалил он. – У меня встреча.
На самом деле у Тимура никакой встречи не было, ему просто было тош-но и душно от откровений Игоря, и от того, что он так легко и уверенно за-нял его место в уютной Кириной квартире. И самое главное то, что Кира в плену паучков, плетущих сеть и, похоже, любителей играть в нечестную, не-чистоплотную игру, и, кроме того, он не представлял, как он встретится взглядом с Кирой после всего услышанного: «Я не смогу смотреть ей в гла-за». Одевшись, Тимур шмыгнул в дверь и, не оборачиваясь, першагнув через кота, лежавшего в коридоре, выбежал на улицу, мечтая только об одном: не встретится возле дома с Кирой. «Завтра, пожалуйста, завтра. Куда угодно и с кем угодно… А Игорь-то каков: смело так заявляет, не боится, что я ей пере-дам, уверен, что она мне не поверит, или рассчитывает на мужскую солидар-ность. Угадал, вурдалак – не расскажу. Но что-то здесь нечисто», – подумал Тимур и решил предварительно позвонить Кире на мобильник и договорить-ся о встрече: может она и не перенесет встречу на неопределенный срок или не пожелает встречаться, а я переживаю».
56
ГУДБАЙ, АМЕРИКА
Тимур несколько дней подряд звонил Кире на сотовый, но следовал один и тот же ответ: аппарат абонента выключен или находится вне действия се-ти. Тимур решил, что Кира поменяла номер. Так проходил день за днем, и Тимуру уже стало казаться, что он никогда не увидит Киру. Вечером он ста-рался не показывать свою грусть, стараясь отвлечься книгой, и все равно вспоминал Киру, как удивительно непосредственную, добрую и ускользаю-щую магию. Дома было много мелочей, требующих его мужской руки, но ему, как и раньше, ничего не хотелось делать, кроме возникшего жуткого желания рисовать. Щеколда на двери в ванную вырвана, ручка на кухню болталась, обои, особенно на углах, были содраны… Он отговаривался: «А бесполезно что-то делать, пока дети не выросли: все равно оторвут». И даже смазать нервно скрипящие межкомнатные двери у него не возникало ника-кого желания. Тимур в тайне переживал, что в жизни Киры появился, вдоба-вок к Свете, еще и Игорь. Где-то внутри сидело ощущение дискомфорта, по-нимание нестабильности положения и перебора с ее стороны, словно его по-меняли на новую игрушку. «Хотя, с другой стороны, и слава богу – пусть дружат, мне спокойнее», – уговаривал себя Тимур.
        В один из сентябрьских дней Тимур уехал к девяти утра на встречу с Казбеком, но тот опоздал и расстроенный из-за его непунктуальности Тимур усилием воли все же дождался и переговорил с ним, но возвращался домой не в лучшем настроении. Кроме того, он застрял в пробке на МКАДе и то и дело попадал под красный свет светофора. «День напрягся», – Тимур знал по своему опыту, что бывают дни, от которых голова кружится, и весь в мыле, а сделать ничего не можешь и молча несешь свой крест. Открыв дверь своим ключом и зайдя в тамбур, Тимур увидел знакомый велосипед, и его сердце екнуло. «Так, – подумал он и уже подумал от греха подальше уйти из дома, но все же решил, во избежание еще худших последствий, вмешаться. – А, была, не была». Тимуру стало интересно, что из всего этого получится, и он зашел в квартиру и сразу услышал знакомый голос.
– О, вот и Гаджиевич вернулся.
Тимур не разделил Кириной радости и не ответил. Разувшись, он на вспухших подошвах зашел на кухню и неприветливо поздоровался. Ума, стоя у мойки, молчала.
– Здравствуй, здравствуй, дорогой, – бодро произнесла Кира.
Тимур осторожно взглянул на растерянную Уму, затем на бравирующую Киру. «Она с ума сошла» – промелькнуло в нем.
– Вот на велосипеде ехала, дай, думаю, заеду к старому другу и заодно с семьей познакомлюсь. Вот рассказываю Уме, что мы с тобой вместе в Уни-верситете учились.
«Ай врет, ай зря» – думал Тимур, не зная как себя вести.  Подсел за ку-хонный стол. Ума налила фасолевый суп с сушеным мясом. Он заметил, что Кира слишком много говорит, и у него закралось подозрение, что она уже что-то такое наговорила Уме, от чего та даже не смотрит. Тимуру было стыдно за Киру и за ее поведение, и он молча ел суп, в то время как Кира была вся на шарнирах разболтана и говорила, что попало. Периодически у нее выскальзывали ругательства типа «на хрен». На что Тимур делал ей за-мечания, но, казалось, она не замечала.
– Что ты унижаешь свою жену нахрен, почему ты не пошлешь ее учиться, что деньги зажал? Жмот, на хрен… – на повышенных тонах вещала неузна-ваемая Кира, так что Тимур подумал: «Она пьяна». – Я, на хрен, из-за тебя чуть карьеру не загубила. Вот теперь в виде компенсации хотела тебя попро-сить довезти меня с подругой до Серпухова.
Тимур молчал, сдерживаясь, чтобы не нагрубить.
– Повезешь? – спросила она прямо.
– Что-то не хочется после таких слов, – также прямо ответил Тимур.
И Киру понесло… Вдоль по Питерской… «Мы не должны встречаться, пойми, мой сотовый прослушивается. Сейчас выборы. Да ты что, ты пойми, сейчас будет такая рубиловка между мэром и претендентом. Так что ты не звони, только домой можно, а то ты болтливый мужик, что-нибудь сболт-нешь, а меня потом прижмут, – ни с того, ни с сего пригвоздила Кира. Ума словно посторонний человек стояла все там же, у мойки.
– Признайся, кому-то что-то про нас наболтал? – снова изрыгнула пламя Кира.
Тимур понял, что это женская истерика, и если Киру не остановить, то она может здесь многое наговорить. А Кира не унималась:
– А Игорь, он друг, настоящий друг, – не бросил меня в трудную минуту, не сбежал на юга, и теперь мы с ним будем делать дела, и он хороший па-рень, а ты все только… – она не договорила. – А отвезти в Серпухов не хо-чешь? Что, бензин зажал? – не унималась она.
Тимур не знал, что сказать, и теперь только держался, чтобы не вытол-кать Киру из дома и наконец сорвался.
– Да ты что, обнаглела? Много я чего для тебя жалел? Нашла жмота! А откуда эти выдумки про то, что я болтун, что молчуна-игруна полюбила. Ну тогда и дружи с ним, а я больше тебе звонить не буду. На хрена мне такая дружба нужна? – выругался в сердцах и сразу пожалел, потому что в проеме двери показался испуганный Исламка.
– Но я же не виновата, что ты Тимур Гаджиевич, а не Сережа Петров, – оправдывалась что-то вдруг понявшая Кира. – Ты же сам знаешь, Света не любит нерусских.
– Да клал я на твою Свету. – рубанул Тимур.
Кира насторожилась, вероятно, впервые видя Тимура таким взбешенным. И по ней было видно, что она растерялась. Ума по-прежнему стояла где-то в стороне как неодушевленный предмет интерьера и, ни слова не проронив, наблюдала за схваткой. Тимур уже совершенно не обращал на нее внимание и готов был ругаться с Кирой до победного. Кира же, вероятно, решила взять себя в руки и мирно предложила Тимуру:
– Там велосипед в тамбуре, я принесла его тебе – катайся.
– Не нужен он мне. – отсек Тимур.
Но Кира словно не слышала, что говорил Тимур, и, не очень контролируя собственную речь, встала из-за стола и очутилась в прихожей, а затем и в дальней комнате. Тимур как тень следовал за ней.
– Ты мне друг? – спросила она и продолжала, не дождавшись ответа. – Если друг, то ты должен перестать со мной общаться. Мы должны доказать всем, что у нас есть сила воли, – поучала Кира.
– Да я не против, я за! – отвечал Тимур, глядя в зашторенную пустоту ок-на и не понимая, что Кира на самом деле ждет совершенно другого ответа.
Она жаждет, что он скажет, как в драме: «Я не могу без тебя, любимая, и никакие спецслужбы не остановят меня, и, тем более, никакая жена. Ты – все, что мне нужно, – но он не чувствовал себя в праве так сказать, потому что дружил, но не любил, а притворяться, даже если б он понял ее жажду, все равно не смог.
– Давай, давай, я только за. – повторился Тимур. – Мне, так же как и тебе, не нужны такие предательские отношения. Кто вообще тебе разрешил при-дти ко мне домой? – зло спросил Тимур.
Но Кира переместилась в нечеловеческой высоты звуковые спектры, по-гружаясь в нейроомут и отсутствовала в звуковом спектре и, не обращая внимание на турбуленцию Тимура, продолжала.
– Если ты не справишься, если подведешь меня, значит ты человек не моего уровня. Понимаешь? – заявила Кира.
– А тебе не кажется, что все наоборот, и твой уровень не дорос до моего, – оспаривал Тимур.
Кира очнулась и задумалась.
– Ну, не обижайся, ты мне друг или нет? – спросила она. – Отвезешь меня с подругой в Серпухов?
– Нет, я тебе не друг. – не очень решительно, преодолевая себя, произнес Тимур. – Игорь тебе друг и Света, а я больше не друг… – обреченно, но с ве-личайшим облегчением твердил Тимур.
– Ладно, тогда я тоже разрываю с тобой все отношения. – завизжала Ки-ра. – Ты на хрен меня перегреваешь. Ты неуправляем, ты опасен. Правильно Света тебя боится.
– Ну и флаг вам в руки. – произнес Тимур и показал Кире на выход. – Вот так мы друзей и теряем. Гудбай, Америка, о, о, – пел вслух Тимур. – Ты меня достала… Будьте любезны… Северное сияние…
– Какое еще северное сияние? – не понимая происходящего, отбивалась от напирающего Тимура Кира.
Кира ушла быстро и, наигранно весело попрощавшись с Умой и с Ислам-кой, забыв или специально оставив, чтобы был повод вернуться, свой вело-сипед. Тимур не стал настаивать, чтобы она забрала его, желая только одно-го: чтобы она ушла, и внутренне готовясь к гневу со стороны Умы, который не заставил себя долго ждать. И через несколько минут после ее ухода Ума начала наступление:
– Зачем она приходила? Пыль мне в глаза пускать – вот зачем, – кричала до сих пор молчавшая Ума. – Не хватало еще, чтобы твои бабы приходили ко мне домой права качать. У меня своих проблем по горло. Вот уедем с Ис-ламкой, тогда спите сколько угодно.
– А кто это вас отпустит? – старался смягчить Тимур, и чем больше ста-рался, тем более Ума распалялась.
– Друзья, подруги! Да уж, и фотки предлагают посмотреть, и мужем по-делиться.
Тимуру хотелось исчезнуть, провалиться под землю от постигшего его стыда перед Умой, и он твердил:
– Я переоценил свои силы. И это пройдет, все пройдет: и наша жизнь, и счастье, и беда, и радость, и горе. К чему тогда напрягаться?
Тимур сидел в кресле, Исламка не подходил к нему, как к прокаженному, а вился вокруг Умы: «Вот дети, сколько не подкупай их подарками, конфет-ками, а все равно больше любят мать». Тимур не чувствовал себя виноватым, и ему было жаль Уму, так распалившуюся и расстроившуюся, как ему каза-лось, из-за ерунды. «Вот Кира, тихая, тихая, сю-сю-му-сю, психология, культ личности, математические мозги, а оказывается демон в юбке, и куда что де-лось: ни дружелюбия, ни любви, а уголки глаз потемнели и стали синими, гневно-безжалостно-безразличными. Ровня, не ровня, яма, не яма, – подумал Тимур, вздыхая и не находя воздуха, словно какой-то клапан забыл рас-крыться, и не находя выхода и возможности помирится с Умой. – Может ей туфли купить?» Тимур недопонимал, что с Умой это надолго, и по началу хотел разобраться по-хорошему, объяснить Уме, что и как получилось, из-за чего и почему все началось, но каждый раз как только упоминал о Кире, гла-за Умы вспыхивали как две газовые комфорки.
          Первое время заканчивалось одним и тем же, а именно тем, что ни-кто не хотел друг друга слышать. Ума кричала, что пойдет к ней на работу и расскажет, кто у них работает. Тимур успокаивал ее, объясняя, что все бес-полезно, так как Кира свободная журналистка и работает сразу в нескольких изданиях. На что Ума сбивалась на навал и упрямо твердила: «Нет, это ты успокойся, это Вы успокойтесь. Ишь ты, устроились! Я Вам устрою! За моей спиной… Ты-ы, предатель? Здесь уже не выдерживал Тимур, и прежнее ощущение себя Уминой вещью подхлестывало его.
– Ты здесь не ори! Я свободный человек,  никому не принадлежу и буду делать то, что считаю нужным, а прятаться за твоей юбкой вторые полжизни – это не по мне, это себя не уважать.
– Тогда прячься за ее. – отвечала Ума.
– Пойми же ты, я не твоя вещь. Ты меня и так придушила своей собст-веннической натурой, и я буду общаться с кем хочу и когда хочу.
Она кричала в ответ, на его глазах сжигая себя, и ему становилось ее жалко, и он страдал от своей резкости и безжалостность, исчезала почти сра-зу же, как только она переставала отвечать в ответ. Вечерами они сидели в креслах на расстоянии вытянутой руки, и их разделял только журнальный столик, но никто не пытался протянуть руку. Тимур иногда поглядывал в ее сторону, она была бледна и ожесточена. Глаза ее краснели сквозь щелки тя-желых от недосыпания век. Ему казалось, что коричневый флок кресла по-глотил ее: «Ее вылечит только время, и, и…» И словно какая-то неведомая сила тянула Тимура за язык поговорить с Умой о Кире. И он продолжал:
– Ты добиваешься, чтобы я ушел?
– Нет, это ты-ы добиваешься, чтобы я ушла куда подальше. Насовсем… Чтоб никто, никто не нашел? – на повышенных тонах отвечала она.
– Но я же не смогу уйти: я же люблю только тебя и Исламку, а Кира мне просто друг. – спокойно говорил он.
– И поэтому ты ее так защищаешь, так с придыханием о ней говоришь? Что же ты сделал ей такого, что она так тобой восхищается? – намекала Ума.
– Так вот и в том-то и дело, что она восхищается на пустом месте. Это у нее тактика такая: она восхищается мужчинами вообще, в принципе. Отра-батывает психологические приемы.
– Это она тебе рассказала?
– Да, а что?
– Да ничего. Где-то ты такой сложный, а здесь такой простой – проще не бывает. Нет у нее никаких принципов. У нее один принцип: как у кого мужа увести. Вот ее идея. Только тебе это не видно. Ври, ври, да не завирайся.
– Ну вот, ты снова туда же. – и Тимур, разочарованный и усталый, по-груженный в апокаллиптические мысли распада семьи, замолкал.
А Ума, продолжая раскачивать качели, сама не ведая, что творит, безжа-лостно распинала его:
– А на каком основании она домой к нам пришла? А я тебе скажу, что ес-ли б ты не дал ей такую поддержку и не приравнял ее со своей семьей, она бы в жизни не решилась на такое. А то пришла и права на тебя заявляет, да так уверенно, что я сама растерялась. Надо же до такого додуматься.
– Да ладно.
– Нечего ладить. Я откуда знаю, может вы с ней на нашей постели спали?
– Замолчи, больше ничего не придумала? – не выдерживал Тимур и, еле сдерживаясь, понимал: еще одно ее слово и он ударит.
И однажды это произошло: он ударил ее ладонью, наотмашь, после оче-редных оскорблений и угроз в адрес Киры, ударил, защищая отсутствующую подругу, не рассчитав силу, и она, потеряв сознание, упала на пол рядом с диваном. Потом он тряс ее за плечи, растирал побледневшие, как у покойни-цы, щеки пока она через несколько минут не очнулась.  Просил прощения… Только через месяц постоянных дневных стычек и ночных потоков, бредо-вых измышлений, обвинений и обещаний, в том числе с ее стороны покон-чить с собой, спрыгнув с железнодорожного моста Тимур понял, что при ней нельзя ни в коем случае говорить о Кире, а тем более о том, почему их встреча с Кирой, стала возможной. А Тимура, как назло, так и подмывало обсудить эту тему. «Ни слова больше. Она не готова. Молчание, тупара зват-на, – зарекался Тимур, когда в очередной раз аккуратно затворял дверь, бо-ясь разбудить Уму с Исламкой, а также мирно спящих соседей по дому.
         Покурив, он аккуратно ставил стеклянную баночку с окурками на железный уголок, скрепляющий металлические листы тамбура и, заходя в квартиру, морщился от громко звучащих в ночи щелчков замка: с какой бы осторожностью он не поворачивал ключ, все было громко. Затем он шел чистить зубы, сожалея о содеянном, и переживал, что вода в кране льется также слишком громко для половины второго ночи и, как специально будя всех, гудит.
57
ДВИЖУЩАЯ СИЛА
Напряжение постепенно спало. Ума еще какое-то время украдкой обню-хивала его одежду и всматривалась, разыскивая женские волосы на  рубаш-ке, майке, куртке, но через месяц вроде как успокоилась и оставила это заня-тие. Решение Тимура, не упоминать о Кире, дало свои результаты.  Их се-мейная жизнь пошла своим чередом. Кира больше не появлялась и не давала о себе знать. Ее велосипед так и стоял в тамбуре. И в один из вечеров, когда впереди была ночь, и Умин случайно распахнутый халат подхлестнул в нем прилив сил, навевая космическую мелодию первобытного человека… Ума пришла с улицы после прогулки с Исламкой, слегка захмелевшая от охва-тившей ее ностальгии по синеве гор, по крепким каменным стенам отцовско-го дома, раскаленной, топленной кизяком, печке буржуйке. Летящая из тру-бы золы, глиняный древний кувшин, белизна облаков, следы на снегу мани-ли и звали ее. И его поцелуй в розовеющую щеку и выстраданное «Прости » было как раз кстати.
– Простила. – тихо произнесла она.
Каждый из них словно боялся произнести что-то лишнее и тем самым обидеть. За прошедшие два месяца они устали от противостояния и хотели аккуратно, бережливо поставить точку на истории с Кирой, и этот вечер в преддверии их десятилетнего юбилея, располагал к спокойной неторопливой беседе.
– Хорошо-то хорошо, но простить необходимо от души, – заметил он. – Простила, простила… А мне важно твое хорошее настроение.
– Ну-у, я верю, только трудно верить, пока не успокоишься. Если перед глазами все время стоят картины  измены.
Он выждал паузу, собираясь поворошить прошлое.
– Пойми, что тогда, перед вашим отъездом, вы все были недовольны. Да ладно они, но ты… Когда все смотрели на меня, как на изгоя, одиночку, от-щепенца. Хасан всячески намекал, что и бизнесмен из меня никакой, и что все, что я делал – это только везение, и твои незаслуженные упреки все о том же, что я не работал в поте лица, не трудился, как на тебе женился – это и переполнило чашу, сыграло злую шутку: я стал искать поддержки.
– Да Бог с тобой ну, что ты выдумал? Вот ты фантазируешь.
– К сожалению,  не фантазирую. Так было…
– Ну, я не знаю…
– А что тут знать? Если было тяжело и я, теряя бизнес, искал себе под-держку в вас, но вы отстранились, от вас сыпались одни замечания. Ну как же так? И что же за такое? Вот простак: не хваткий, не такой, не сякой, куда смотрел.
– Ну вот снова ты «вас» и «вас». Кто вас? Я одна за себя отвечаю, и не надо меня со всеми смешивать.
– Хорошо,  так вот… А я все злился, понимая, что замечание сейчас мне может высказать любой дурак, а я и сам себя ругал, вину искал, не перекла-дывал на кого-то, что было бы удобней и спокойней. А вы, чтоб оценить мой светлый нрав, критиковали, и ладно там Хасан, так ты, ради которой я все делал и делать продолжаю, ради которой я ночей не спал, осознавая то, что самому мне нужна мизерная часть .
Тимур смутился.
– А я, по-твоему, все шиковала и растрачивала.
– Да дело, собственно, не в этом, и нет в моих словах упрека, а в том, что от тебя буквально все зависит. Ты – движущая сила, маховик, вода крутящая жернова, но вот когда на искренний мой труд, пусть не галлерный, сомненья тень ты начала кидать и проявляла недовольство, в ссорах участились ос-корбленья и намеки, и так меня задело. Как же так? Я не пахал? Такое отно-шение разъедает рану, и организму велено слабеть, апатия в ходу и безраз-личье, упадок сил, источник иссякает впредь.
Ума, казалось, не замечала напевности его объяснений и отвечала корот-ко и просто:
– А когда мы только поженились, у нас ничего не было, и что я возмуща-лась?
– Нет, ну что ты. Помню я, что ты терпела.
– Терпела? – удивилась Ума.
– Нет, что я ? Ты  счастлива была.
– Ну вот, опять ты. Не была, а есть. Вот тем я и томима… Это у тебя все уже было… – незаметно для себя заговорила в такт Ума.
– Вот в том и дело, что тогда все дружно пело и по прошествию пяти ка-ких-то лет чуть начало меняться и темнеть, происходить, случаться, и все же дело я тебе не объяснил, и если хочешь знать, то слушай повнимательней.
Ума насторожилась.
– А я заранее все знаю: ты снова все ведешь ко мне и я всему причина и вина, а ты как раньше, только жертва, я ж коварная змея.
– Так не скажи: все шире и сложнее. Не так все однозначно, хотя... Дей-ствительно, всем сердцем я просил друзей себе, хотя бы одного, в противо-вес тебе. Нет, все же Вам, иль лучше им – мужчины ж конкурируют с друг другом. Вышла женщина, и получил. Не думаю, что точно то, что я просил. Но все ж свидетельство свершенья просьб и легкомысленных посланий вверх... на лицо. Оно работает. Понимаешь!
– Выходит, сильно нас ты разлюбил на тот момент.
– Почти Вас ненавидел, забыв всю добродетельность твою. Особенно Ха-сана видеть не желал. Хотя, он ни причем – все дело в нас.
– Несправедливый ты. Всех в кучу намешал: причем здесь я и брат Ха-сан.
– Возможно, но опять же, Кира, хоть и зарекался я не упоминать в твоем присутствии. Так вот, она довольно много мне полезного дала.
– И дальше бы не прочь давала. – язвительно Ума.
– Прививку мне она ввела от обывательства и пошлости, мещанского ве-щизма. Своим бунтарством иммунитет привила. Со стороны взглянуть… К догадке подвела…
– И снова ты о ней все в превосходном тоне, а говоришь, не разлюбил… В душе-то греет…
– Ну что же я могу поделать: такова суровая реальность, но только сердце мое занято тобой. И как бы не играл я и не увлечен игрой, а все ж семья во мне, всего важнее и неприступна как скала и как гнездо орла, вне всяких ув-лечений.
– Но вползет змея и нет птенцов орла, и я все понимаю, дорогой, но серд-цу не прикажешь: оно болит . – Ума всхлипнула.
– Прошу тебя, вот только ты не плачь. Мне тоже стыдно и плохо оттого, что я никак не мог понять, с чего так Кира поступила.
– Она уверилась в тебе и крепко так вцепилась.
– И не было в помине между нами чувств. Сейчас же в прошлом… Пусть…
– Все потому, что я дала ей все понять.
– И правильно ты сделала. Я сам не ожидал, и что-то странное в ее скво-зило поведенье.
– Вот я и думала, как на нее смотрела, нашел бы лучше молодую, нор-мальную, здоровую, живую, а эти взрослые как прирастут, так с кожей рви.
– Не думай, я ей сразу все сказал.
Ума скептически:
– Ну, ты обрадовал .
– Нет, я к тому, что только для здоровья сошлись мы с ней, и человек она хороший: не курит и не пьет, умна.
– Теперь я понимаю, что она мне укоряла, что я ей, видите ли, еще спаси-бо задолжала за то, что долг супружеский она все лето выполняла. Вот ведь сказала, так сказала и по-другому не сказать никак.
– Ну так загнула, хотя и согласись: есть доля правды здесь?
– Ты так сказал? Тогда тебя я больше не оставлю одного, поедешь с нами или я останусь здесь.
Шутя, с улыбкой Тимур:
– Ты думаешь сама, что говоришь? Чтоб мы затем в ночи друг друга рас-пилили и горло грызли, надоевши до конца.
– Вот-вот, а ты все говоришь.
– Да я к тому, что все ж большое видится на расстоянии: разлука и тоска, дрова любви.
– И снова ты, и снова твоя Кира.
– Нет, завязано, вот что скажу – она тебя, кажется, боится.
– И вот еще. Зачем и почему – я ей совсем ничем не угрожала.
– И мести страх в ее глазах.
– Правильно и пусть боится. Подумает вперед, чем лезть в мою семью.
– Но ради справедливости скажу, пусть даже вызвав гнев твой: это ж не она, а я ее тогда и соблазнил.
– Ну вот, ты снова все она, она – везде теперь она.
– Не защищаю я… Хочу быть объективным.
– Тогда и будь ко мне ведь мне же нелегко… Обманутая я …
– Да, все я понимаю, как тебе. Прошу, ты так себя не называй. Давай же обниму
– Не надо…
Отталкивает.
– Вот видишь, что и требовалось… Сама отталкиваешь, гордая ты, Ума.
Она же молчала, словно не слыша последних слов Тимура, смотрела в глянцевый журнал. А он, понимая, что все хорошо, и разговор сам собой мирно угас, взял в руки пульт и начал переключать каналы, подумав: «Вот я и Бог в одном лице и вот мой пульт – в любую точку мира попадаю. Только не влияю на погоду я никак, бессильный бог, и все ж скорее раб, заметив-ший, как веру подрывает телевидение. Кому в ней прока нет: торговцам ры-ночным она без толку, обманывать им хлеб, им вера в безнаказанность важ-ней…» Исламка все время их разговора, похожего на оперную арию, вслу-шивался в содержание либретто и обрывки фраз навевали в ребенке мело-дию, которую он, сам того не осознавая, рисовал разноцветными фломасте-рами на листе.
58
ФОКУС
Утро прошло незаметно и медленно перешло в день. В Марате витали разные мысли и одна из них о  отце. «Какой он был? Что за человек?» Мара-ту не терпелось узнать и проверить на себе утверждение, что яблоко от яб-лони недалеко падает. Действительно? Или не про меня? Читая исторические книги, он понял, как была важна роль отца в Древнем мире.
Отец в древнем мире для ребенка – вопрос жизни и смерти. Если отец брал  на колени, то  ребенок принимался в семью и отец соглашался взять на себя заботу о нем. Дети, которые не признавались, подкидывались или умерщвлялись.
А я как раз из тех непризнанных, но выживших детей… «Папа, папа?» И все равно Марат подспудно любил отца и задавал себе резонный вопрос: «Если я не похож на мать, то должен быть похож на отца. Необязательно…»
Ехать в отцовские края Марата не тянуло, хотя он отмечал в себе скры-тые импульсы рискнуть, но хотел совместить реализацию желания вместе с посещением Расула.
«Где ты, брат?» – грустно думал Марат, надеясь, что Расул благополучно вернулся домой, но по каким-либо причинам не смог с ним связаться. «Так часто бывает. Загулял и забыл…» – успокаивал себя Марат.
В глубине коридора он увидел Виталика. Тот шел быстрой, обеспокоен-ной походкой. «Проигрался» – подумал Марат, узнавая Виталика.
Подойдя вплотную, Марат увидел, что Виталик сам не свой и его лицо покрыто красными пятнами.
– Что с тобой, краснухой заболел? – с трудом сдерживая смех, спросил Марат.
Виталик пристально посмотрел Марату в глаза, и Марат ощутил в его взгляде что-то незнакомое.
– Так? – произнес Марат. – Вижу по тебе, что-то случилось? Отец в по-рядке?
– Да так, есть одна проблема. – уклончиво произнес Виталик, продолжая изучающе-пристально смотреть на Марата.
Марат решил, что Виталик продул в Блэк-Джек и сочувственно спросил:
– Что, старая страсть подвела?
– Да, нет, – о чем-то раздумывая, отвечал Виталик. – Хуже…
– Слушай, говори, не томи. Зачем цену набиваешь? С отцом точно все в порядке?
– Ладно, слушай, только не падай, хорошо.
– Постараюсь. – улыбнулся Марат.
– Ты мне скажи сначала, ты Лену вчера видел?
– Да. –  спокойно ответил Марат.
– У вас все нормально?
– Все ништяк! Лучше, чем раньше, а что с ней? – насторожился Марат, понимая, что странное поведение Виталика связано с Леной.
– Да ничего, только ты твердо на ногах стоишь?
– Да не томи. Что с ней, СПИДом что ли болеет?
– Хуже, ее сегодня утром нашли мертвой. Задушена в собственной посте-ли, а на шее следы пальцев.
Марат, услышав сказанное, не поверил ушам.
– Да брось ты. Что за шутки! Как задушена? – Марат даже улыбнулся и хлопнул Виталика ладонью в грудь. – Ух и шутки у тебя дурацкие, я тебе скажу…
Но Виталик молчал, молчал и молчал, и тогда Марат резко побелел, затем посерел. Все слова забылись и какое-то время он не мог вспомнить ни одно-го знакомого слова, чтобы выразить мысли. По нелепому стечению обстоя-тельств, он реально увидел себя подозреваемым всеми и, как говорят жули-ки, оказался не в том месте и не в то время.
– Заду-у-у-у-ше-на? – заикаясь, выговорил Марат, пристально смотря на Виталика, в надежде, что это глубоко законспирированный и дурно пахну-щий розыгрыш.
Марат начал злится.
– Слышь, Виталик, я тебя прошу: не шути так, если шутишь, то смотри, я не люблю такие вещи. Не дело шутить с такими вещами. Оторву ведь, лучше давай колись…
– Да уж какие шутки! – все так же, с серьезным лицом, отвечал Виталик. – Да вот сукой буду…
– Да как это возможно? Я же ее живой оставил! – распалился Марат.
Слова Виталика ему вдруг показались глубоко лживыми и похожими на дурной сон. В глазах Марата сверкнула молния и, повинуясь неведомой си-ле, Марат схватил Виталика за грудки и приподнял.
– Ты что,  хочешь сказать? Что ты, вообще, говоришь? Куда ты клонишь? – занервничал  Марат.
– Да что ты, что ты, Марат, не безумствуй. Я с тобой, я твой друг, поэто-му и примчался к тебе, чтобы предупредить и спасти, слышишь, спасти.
– От кого? От себя же?
Марата словно ошпарили, и он отпустил Виталика. Его не оставляло ощущение подставы, фиктивности, фальши происходящего: кому было надо убивать Лену. И Марат еще раз прокрутил пленку памяти назад и ничего та-кого не вспомнил. Она никого не ждала, вот только быстро уснула, но следы на шее… «Когда я уходил, у нее не было никаких следов». Он помнил со-вершенно точно. Виталик стоял в растерянности. Мимо них проходили вра-чи, медсестры, раненные, больные и выздоравливающие, солдаты и офице-ры, а они стояли друг против друга, тяжело дыша, как два борца, готовых вновь и вновь сойтись с друг другом, чтобы выявить победителя. –
– Пойми же, Марат. – объяснял Виталик, – Лены нет, она мертва. У нее нет отца, но есть брат. Он, они, поверь мне, не станут разбираться что и как между вами было, а сделают так, что ты просто исчезнешь, пропадешь без вести: Москва большая, вышел из госпиталя и не вернулся. Они не обыкно-венная мафия – братки, понимаешь. Они покруче… – Виталик хотел сказать «спецорганы», но промолчал. – Тебе надо срочно руки в брюки и чухать, что есть сил….
– Слышь ты, блатата, сам чухай, понял. Я тебе не фраер какой. Я тоже на улице вырос и на себя взять за кого-то и, сломя голову, удирать, наложив в штаны, не собираюсь. Я ее не насиловал. У нас все обоюдно, согласно было, а тем более, какой из меня душильщик: я же сам раненый.
– Да, я все понимаю, брат, но сейчас у них горе, гнев, они разбираться не будут, а кто под горячую руку попадется тому и конец настанет. Досаду и злость они сейчас на первом встречном выплеснут, а если ты и переживешь первую встречу с ними, то потом экспертиза все равно покажет…
Марат вдруг осознал всю нелепость своего положения.
– Лена убивала меня своим молчанием, а я ее…Задушил!? Бред! – про-шептал Марат. – Нет, я не хочу бежать, я не виноват. Это стыдно, позорно бояться ответственности за то, чего не совершал.
– Да они ее близкие, как ты не понимаешь. Они столько народу укокоши-ли за просто так: не правильно посмотрел и так далее, а тут сестра. Они убь-ют тебя только за то, что ты был с ней в тот вечер и в ней твоя сперма.
Марат старался думать, но это не получалось. В голове крутился извеч-ный вопрос: «Что делать и кто виноват?» А дальше уже… «И кому теперь я нужен, недолеченный солдат, якобы задушивший эту куколку из соломы с лицом из белой ткани, с нарисованными синим фломастером глазами. Фокус под названием жизнь». Входишь в дверь, а выходишь из стен или через от-крытое окно на втором этаже. И бредешь под ночным небом без карты, без записей, понимая, что был свидетелем того, как все зарождалось. Выл и пла-кал еще в утробе о смерти матерей, когда пустоты и дали еще не застыли и были мягкими и живыми лицами. И Лена, качаясь на стуле, пьяная от сча-стья, улыбалась как спящий ребенок. «Я знаю, почему ты ходил, – говорит она уверенно. – Тебя недолюбили, малыш, недоласкали, и Луна тут не при-чем, медвежонок… Я тебя вылечу…» И Марат понимал, что она права, но уже ничего не вернуть, и, чтобы отблагодарить ее, устремляется к ней коме-той и целует, и шепчет: «Ты – дочь тишины, ты – море, а я мыс, ты – космоса медитативный покой. Глаза твои пропитаны влагой во время прилива и об-ведены мной, угольком на холсте, а страх, что ты в приступе гнева полома-ешь мне подъязычную косточку из-за исключительной, неземной любви к тишине, – он прошел, он исчез, он уже фантом. Я разучусь говорить и буду молчать как покалеченный раб: жесты – надежный язык.
– Слушай, Марат, хватит гонять: надо действовать. Люди Билана могут появиться здесь в любую секунду, а он – брат Лены.
– И что, такой же рыжий? – старался взять себя в руки Марат.
– Он еще шутит! Нет времени, Марат. Они с минуты на минуту могут появиться. Давай беги, собирай вещи и через задний ход… Куда угодно из Москвы, в темпе…
Марат переглянулся с Виталиком и быстрым шагом двинулся к себе в па-лату. В руке у него была книга, в которой, в качестве закладки, лежало еще непрочитанное письмо от мамы, а заложено оно было на том месте, где ха-зарский царь Булан остановил нашествие арабов.
Виталик тревожно взглянул в окно и с досадой прокричал:
– Все, все, поздно, Марат! В палату поздно! Тормози! Вот видишь у КПП пятеро нехилых ребят: впереди них и есть Билан, а рядом с ним Света стоит, стерва продажная… Отходные пути есть? – траурным голосом спросил Ви-талик.
– Есть, а то ты не знаешь? – отвечал Марат, подумав: «Так всегда: полу-чаешь в поддых или в спину от того, от кого меньше всего ожидаешь, а в данном случае от женщины, которую даже хотел все последние недели и дни. Света, Света – невкусная конфета»
– Тогда давай, беги, а я машину заберу и твои шмотки и встречаемся че-рез час у того книжного магазина, в который я тебя отвозил. Найдешь? – скороговоркой произнес Виталик.
– Да… Стой внутри, я тебя сам найду.
Марат ускорил шаг только и успев кивнуть головой. Где-то через час Ви-талик, никем не замеченный, с сумкой в руке, наполненной вещами Марата, покинул территорию госпиталя и направился к охраняемой автостоянке, на-ходящейся недалеко от госпиталя. А на двадцать минут раньше в затемнен-ном тонированном «Мерседесе» сидел Булан, а рядом заплаканная, потекшая тушью, Света.
– Ай, Вадик, как мне жаль, как жаль, ай-я-я-яй… – рыдала Света.
Билан сидел рядом и успокаивал ее.
– Ничего, достанем, никуда не денется.
Через несколько минут пришли бойцы.
– Ну что там?
– Вещи все на месте, самого на территории нет: в самоволке…
– Вдвоем останьтесь и если что… Знаете… – тихо произнес Билан и по-думал, что ему нужно сейчас быть в больнице рядом с сестрой.
59
ЖОНГЛЕР
К книжному магазину Виталик подъехал быстрее Марата.
«Заблудился» – подумал Виталик, не обнаружив Марата в магазине. Пря-чась от посторонних взглядов, Виталик решил подождать Марата в машине и, как всегда бывает, в момент, когда терпение уже начало его покидать, появился Марат и, пренебрегая всякой конспирацией, открыл дверцу и сел рядом.
– Привет.
– Привет, привет, конспиратор.
– Ну а что их бояться? Велика честь…
- Какие планы!?-
– А не знаю и ничего не думаю. Может ты что подскажешь?
– Домой тебе нельзя: там они тебя пробьют, у них руки длинные.
– А куда же? Может, снова в Чечню завербоваться.
– Да ладно, еще придумал. Я предлагаю для начала поехать к моему отцу, а он что-нибудь предложит: он у меня, знаешь, в своем роде, кризисный управляющий.
– Поехали, выбора все равно нет…
– Выбор – он всегда есть, вот только какого качества?
– Понял, а вещи забрал? – с надеждой спросил Марат.
– Все, что в тумбочке нашел. Может, что и забыл, ты там, у отца, посмот-ришь, а я тебе завтра привезу.
– А мы что, у него останемся?
– Если не будет другого выхода. Тем более, что у отца сегодня выходной – он на даче. Вот только не знаю один ли… Надо позвонить.
– С мамой? – как-то наивно спросил Марат.
– Умерла… – ответил Виталик коротко, но емко.
Через час езды Виталик съехал с шоссе в сосновый бор. В нем обнару-жился коттеджный поселок, невидимый с основного шоссе, но не такой, что тщательно спланированный, а хаотичный, внушающий впечатление неорга-низованного, и только связывающая участки газовая труба и столбы элек-тропроводки все же выдавали единство замысла. Виталик подъехал к воро-там и нажал на кнопку брелка сигнализации. Ворота открылись, и Марат увидел просторный двор, выложенный бетонной плиткой, и в глубине двора кустарники и свирепо лающая, бегающая вдоль стены, по натянутому сталь-ному тросу, азиатская овчарка.
На крыльце появился среднего роста, неприметный, но явно хорошо фи-зически сложенный мужчина. Его голова с небольшими залысинами, льня-ная рубашка навыпуск и светлые брюки располагали своей опрятностью. Это и был отец Виталика Владимир Яковлевич.
Марату по-хорошему стало завидно, что у Виталика такой отец. Марат еще не мог объяснить какой, но явную силу, исходившую от Владимира Яковлевича, Марат почувствовал и поэтому почти сразу проникся уважени-ем.
Он спокойным, вкрадчивым голосом спросил у Виталика:
– Как дела и почему не позвонил, что приедешь? Могли разминуться.
– Пап, я звонил, но я же тебе говорил, что здесь или не берет или берет плохо: у нас низина, а там гора – вот и весь фокус.
– Ладно, не оправдывайся. У меня почему-то отлично берет, я что фокус-ник… – пожурил отец Виталика.
– Да вот не знаю. – старался оправдаться Виталик, но Владимир Яковле-вич уже обратился к Марату:
– Ну, как лечение? Вас, кажется, Марат зовут?
Марат кивнул:
– Хорошо.
– Вы пока погуляйте, пока в доме приберутся и что-нибудь приготовят.
– Пойдем, – позвал Виталик, а Марат подумал: «У Владимира Яковлеви-ча по-настоящему серьезное лицо, не то что у Касима – одна показуха…»
На самом деле напряжение и неразбериха последних десяти лет, карди-нально сказались на самочувствии Владимира Яковлевича. Бардак в стране, развал органов он не мог стерпеть и тем более оправдать даже очень хоро-шими деньгами, неожиданно появившимися у него. Да и как он мог проти-востоять этому шквалу финансовых пирамид и других афер, грабивших на-селение страны. «Я ничего не могу, от меня мало, что зависит» – просыпаясь в кошмарном бреду и вскакивая среди ночи, думал он, подбегал к зашторен-ным окнам и вглядываясь в плохо освещенную ночную улицу, обнаруживал в себе осторожность действующего резидента.
     Он словно попал в чужую страну и поэтому не мог поначалу опреде-литься, что происходит вокруг, напрягая извилины и применяя диалектиче-ский анализ и дидактический метод, чтобы отыскать пропавшую страну. Бы-ли ночи, в которые он не смыкал глаз, размышляя о своем месте в новой ре-альности, а иногда, уснув, он вставал и подходил к окну, и вновь и вновь вглядывался в прорези штор, и ловил каждый шорох каждое завывание ма-ленького щенка, февральской вьюги, стараясь различить в этом хоть какие-то видимые знаки судьбы и, не находя их на пустых улицах,  начинал искать на стуле и в шифоньере, раскидывая ящички письменного стола, заглядывая в их мглу, а затем на ощупь в зазор между мебельной стенкой и стеной, шаря рукой в пустоте под стулом и, взглянув повнимательней на бумаги и письма распухшими глазами, он зрил и на чернеющую в стене розетку, и на испу-ганную молодую любовницу, не понимающую, что происходит и украдкой смотрящую на него из-под одеяла, изображая спящую, но в любую секунду, увидев как он, сверкая серебром звезд, жонглирует самурайским мечом, го-товая сорваться на крик и бежать как раненая лань.
       Но иногда ночные поиски происходили так стремительно, и он про-ходил все расстояние от стула к креслу и оттуда к нише за мебельной стен-кой, что женщина даже не успевала просыпаться, а тем более испугаться пролетевшего в миллиметрах от ее лица лезвия старинного самурайского клинка, порубившего в свое время немало голов. Сам же он ничего не боял-ся, кроме неосторожных высказываний и брошенных в горячке слов, кото-рые, по его мнению, фиксировала установленная в  доме скрытая аппаратура. И долгое время, почти каждую ночь, он вставал ночью и бежал по зеленым резиновым мячикам к окну, затем возвращался и ложился, чтобы уснуть, но, вспоминая, где еще могли установить высокочувствительный микрофон, снова поднимался и обыскивал предполагаемое место, но ничего, кроме пы-ли, не находил.
По утру, собираясь на работу, Владимир Яковлевич задавал себе одни и те же вопрос вот уже десять лет подряд: «Где ты сейчас? Где ты, любимая? Где ты, жена и мать моего сына? Зачем ты ушла от нас?» Он прощал ей ша-лости и огрехи, защищал ее перед всем миром, объясняя друзьям, что у нее просто очень плохая кровь и золотая душа. Он рассказывал близким, чуть не плача, что ей в детстве перелили не ту кровь: ей перелили кровь алкоголика, ибо только она подходила маленькой пятилетней девочке и только она могла в тот момент ее спасти. Вечерами, сидя в кресле, он, словно Шерлок Холмс, вынимал увеличительное стекло и рассматривал ее. Он вспоминал, глядя на ее фотографию, что простил ее даже за то, что она, перебрав спиртного, в Новогоднюю ночь потеряла ребенка и не где-то, а на Красной площади, ос-тавив Виталика одного, смотрящего беспомощными, мокрыми от слез глаза-ми, на рубиновые кремлевские звезды, на покрывшийся инеем Мавзолей, на далекие огни звезд и людей, в хмельной радости не расслышавших плач ма-ленького Виталика. А она тогда убежала, но не далеко, уснув на крыльце, где-то за поворотом, и напрочь забыв не только о маленьком сыне, но и о се-бе… И это счастье, что тогда он был на дежурстве, молодой старлей, и дети тогда не исчезали в никуда, их еще не воровали на органы и не перепродава-ли в рабство, потому что еще был СССР.
         Куда она тогда бежала, он не знал. Он не мог больше с ней, и скорее не с ней, а с ее ложью, и, не удерживая, понимал, что будет всю оставшуюся жизнь страдать без нее. А вокруг уже все говорили: «Ну что он в ней нашел, такой умный, статный, перспективный сотрудник органов, без вредных при-вычек, а она – желчная, куряшница и опойка». Ее фотографию он всегда но-сил в документах, и когда становилось особо одиноко среди респектабель-ных, холодных хайтэковских просторов кафе и ресторанов, где он часто пе-рекусывал, а хотелось ее борща или котлеток, он доставал ее, увеличитель-ное стекло и медленно рассматривал породисто-бугристое лицо, чувствен-ные губы, глаза, небольшие уши и замирал словно экстрасенс, начинающий осязать ее живую плоть, находящуюся где-то на земле за тысячи километров, а может быть за сотню метров от него, где-то на людном перекрестке Моск-вы. «Главное, что она жива и еще есть надежда на встречу», – думал он, до-пивая кофе и привычным жестом убирая фотографию вместе с увеличитель-ным стеклом во внутренний карман пиджака.
Виталик разговаривал с отцом. Марат зашел за дом и медленно, не загля-дывая в окна, брел по периметру, страшась подходить близко к забору, кон-тролируемому собакой. На одной из грядок Марат увидел тыквы и облиз-нулся, вспомнив, что мама по осени всегда варила приторно-сладкую тыкву. Она вырастала оранжевая, похожая на гигантский золотой самородок, с не-большими вмятинками. Бывали и такие, мертвенно-бледные, с синюшной макушкой, от вида которых Марата воротило, но не от вкуса.
И он вспомнил первый свой сентябрь в армии, золотую осень, небо ясное, вдалеке над лесом летают птицы, ветерок колышет старую яблоню, на садо-вом участке рядом с частью трава еще зеленая, слышны цикады, запахи ды-мов и собранного урожая, подсолнухи, обклеванные птицами, простенькие астры. Марат вспомнил маму, запустившую руку в 3-литровую банку и вы-таскивающую оттуда красивые, потемневшие огурцы со специфическим привкусом. «Вода здесь другая» – поясняла мама.
«Кругом вода: в нас, вокруг нас – и везде разная», – тоскливо подумал Марат, смотря в глазок видеонаблюдения, спрятанный в трубке, прикреп-ленной вращающимся кронштейном на углу дома, под крышей.
– Заходи в дом, – крикнул в форточку Виталик.
«Здесь и нулевой цикл, вероятно, имеется, а иначе… – подумал Марат, прячась за посторонними рассуждениями от вопроса «Кто мог убить Лену?». – Светка… Только зачем ей это нужно? Ревность? Но Лену задушили вслед за тем, как я ушел. Значит был знакомый. А сколько их у нее было? – Марат не знал, потому что не интересовался. – И, вообще, мертва ли она? Еще не-ясно. И все со слов… Я ее мертвой не видел.»
В Марате зародилось и начало крепнуть подозрение в адрес Виталика и его отца, и какого-то мифического мафиозо по имени ли, по фамилии ли, по прозвищу ли «Булан или Билан». От таких мыслей глаза Марата приобрели тусклый, мученический оттенок, лицо осунулось.
Мужчины сели за стол. Молодая, привлекательная особа разлила чай.
– Ты так не переживай: все утрясется, прояснится… – успокаивал Вита-лик.
Марат рассматривал шкаф, стоящий слева с кубками и медалями. «Призы явно не Виталика. Надо же, такие разные отец и сын…» – подумал Марат и вспомнил то свое ночное ощущение, будто его семя попало на мертвую поч-ву. Он непроизвольно сожмурил левый глаз.
– Не стоит так переживать, хотя дело, прямо скажу, серьезное, и будь это кто-то другая, а не Лена Билан, я бы посоветовал тебе остаться до рассмот-рения, ибо побег всегда хуже и является косвенным доказательством вины, но в данном случае есть вероятность, что до суда дело может не дойти, и по-этому необходимо уйти от преследования. Необходимо срочно уехать из Москвы туда, где они тебя не найдут.
– Если только снова в Чечню… – обречено заметил Марат.
– Да ладно тебе, какая Чечня. Ты свое уже отвоевал. – заметил Виталик.
– А еще родственники где есть? – спросил Владимир Яковлевич.
Марат быстро соображал, говорить или нет про отца, и решил промол-чать, тем более, что и сам не был уверен, как его там примут.
– Имеются-то они имеются, но я их не знаю, а где живут и подавно… – уклончиво ответил Марат.
– Сегодня, наверное, не успеем? – спросил Виталик отца.
– А почему нет? Сейчас половина двенадцатого, поезд половина десятого вечера. Туда за пять часов легко, а не торопясь за шесть-семь, и откладывать, я думаю, не стоит, – настоял Владимир Яковлевич.
Через полчаса Марат с Виталиком на его десятке уже пробирались по МКАДу в направлении шоссе Энтузиастов и, прежде чем уйти вправо, на Горьковское направление, еще в нескольких местах постояли в пробках.
– Не переживай, отец покумекает, что там можно сделать, – Виталик вспомнил Игоря и о его общении с Леной.
Марат, наблюдая за дорогой, ушел в себя. Дороги по Центральной России волнистые – вверх-вниз, вверх-вниз, как ледник шел, так и проложены. Солнце щурится слева. Некоторые встречные машины едут с включенными фарами: начался учебный год. Вдоль дороги, на ящичках, стоят 2-литровые банки с калиной красной. «От воспалений помогает», – вспомнил Марат ма-мины слова и вкус забродившей, ядреной настойки, стоящей, обычно, на по-доконнике в 3-литровой банке, накрытой марлей.
Виталик, торопясь, проносится мимо деревень и поселков, нарушая ско-ростной режим, но неожиданно движение замедлилось. Образовалась кило-метровая змейка. На одной из дорожно-ремонтных машин Марат прочитал «Фирма ХАМ». Погода хорошая. Виталик вновь разгоняется до стабильных ста пятидесяти. Коурково, Лихая Пожня, деревянные домишки, небольшие, легко отапливаемые, за ними покрытые рябью озерца. Очень много больше-грузных иномарок, а они недешевые. Перевозчики грузов богатеют, «КА-МАЗов»-одиночек на трассе все меньше: одиночки разоряются. Глобализа-ция… Вот кубик «Мерседес», тонированный, едет как-то странно. Марат от-вернулся в противоположную сторону. «Странно, что не едет. На нем все двести можно…» – думает Марат.
Виталик следит за дорогой. Дорога расширилась так, что уже можно иг-рать в футбол. Трасса до того гладкая, что можно уснуть и наехать на разде-лительный бордюр. Поляны сменяются перелесками. Вот так бы бродил и бродил по лесу, откуда-то зная, что не надоест, потому что раньше, сотни и тысячи лет назад, бродил по лесу, ища укрытие и пропитание, мой предок, и постепенно впитываешь в себя почву и лесной воздух, и понимаешь, что ты отсюда. Ты не из города, не из деревни, а из леса. Первый дом… Такое же ощущение бывает и когда купаешься, но мышечная память о водном периоде развития почти стерлась, а память о лесе еще жива.
На дороге попадаются женщины и молодые девушки, показывающие своими призывными движениями, что они не прочь покататься на лыжах… Проститутки. Марат не осуждал их, понимая, что деревня, а тем более их спившиеся мужья и отцы, кормить, одевать, обувать не смогут, поэтому они и катаются на лыжах. Плечевки для дальнобойщиков. Да, собственно, и в Европе, говорят, не лучше, по крайней мере в Восточной.
Метрах в двадцати от дороги одиноко, словно ухо великана, торчит бе-тонная ракушка автобусной остановки с мозаичным рисунком на тему поле-та в космос: земной шар, пионеры, горн трубит – красиво, и понятно. Вдоль соснового леса, в глубь от трассы, уходит песчаная дорога.
Вдоль трассы могилы погибших или обозначения, что здесь погиб такой-то… Трагедия. Автокатастрофа. В противовес сосновый бор, воздушный, просвечивающий, а рядом лиственный лесочек, снаружи яркий, а внутри темный, сырой.
По трассе много ремонтируют. Каздорстрой. Из-под машин вылетают за-крученные вихрем сухие осенние листья, а песок вьется словно снежная по-земка.
– Спать хочется, – зевнул Виталик.
– Да, есть немного, – отвечал Марат.
– Смотри, смотри, – оживился Виталик, увидев вдоль дороги, рядом с по-валенным деревом, небольшое стадо коз.
Марат молча провожает шум, словно преодолевая притяжение земли, а впереди по обочине, словно издеваясь над притяжением, легко взлетел чер-ный ворон. Дорогу насыпают, выравнивают, расширяют, вокруг дорожные знаки, смотри – не зевай, сужение, расширение, «Осторожно! Ремонтные ра-боты»… Мост через Клязьму, встречный велосипедист, причудливый старик в солнцезащитных очках, чуть дальше восточная кухня… Действие, дейст-вие и еще раз действие по поиску и удержанию в своей орбите силы под на-званием любовь, определяющей все в нашей человеческой жизни.
«Кто же душил Лену? Кто? Кто? Кто? Я его не знаю?» – учащает дыха-ние Марат, когда Виталик устало выруливает на привокзальную площадь Н. Новгорода.
– Ну вот, приехали. Жрать хочешь? Макдоналдс отвечает, – кивнул в сто-рону Мака Виталик.
– Вижу, вижу, но что-то в горло не лезет.
– Ну, как хочешь, а я съем гамбургер.
Марат огляделся и помимо Макдоналдса увидел большое серой здание с колоннами – ЦУМ, пестреющие ряды палаток с зонтами и солнцезащитными очками на лотках. Вот предприимчивые: точно подметили особенности среднерусской погоды, то солнце то дождь. Сумки, дешевые шмотки, зонти-ки и очки… Но Марата это изобилие не интересовало. Он пошел на вокзал и, к своему удивлению, спокойно купил билет. Выйдя с вокзала, он, уже по привычке, искал книжный магазин.
Виталик вернулся с гамбургером в руках.
– Ну что, купил?
Марат кивнул.
– Полтора часа осталось. Может, по городу прокатимся?
Они поехали вдоль по улице, удаляясь от суетной привокзальной площа-ди, и оставив за спиной ресторан «Антей» и, местами обшарпанное, здание, похожее на утюг. Сделав поворот, через пятьдесят метров пересекли трам-вайные пути и поехали прямо, а через пятьсот метров подъехали  к реке.
– Что за река?
– Не знаю. Волга, наверное.
– Узковата…
– Слушай, здесь же Волга сливается с Окой. Точно, точно здесь. Стрелка – участок суши, образуемый при слиянии рек. – пояснил Марат.
Осмотревшись, Марат увидел надпись на первом этаже серого высотного здания «Дом книги».
– В точку! – удивленно вскрикнул Виталик и по просьбе Марата развер-нул машину, вплотную подъехав к витринам
Зашли в магазин. Марат не знал, на чем остановить свой выбор. Виталик заметил, что Марат остановился у одной из витрин и долго не отходит от нее.
– Знаешь, Марат, я хотел тебе в память сделать подарок, но не знал, что именно подарить, а вот теперь знаю и вижу, что ты конкретный любитель истории и по этому по случаю, что мы здесь, в Нижнем, дарю тебе книгу, – и Виталик взял с прилавка красивую книгу, которую минутой раньше заинте-ресованно разглядывал Марат «Андрей Осипович Карелин, Нижегородский светописец. Художественный фотоальбом. Фотограф императорской акаде-мии художеств. Черно-белые фотографии, конца 19-го века».
Виталик заметил, что книга Марату понравилась, но согласиться на пода-рок Марат не решался.
– Дайка сюда, положи на место: это слишком дорого, ты же не Рокфел-лер, – Марат забрал книгу у Виталика из рук и поставил ее на место.
– Прекрати, Марат, я хочу тебе подарить, понимаешь, хочу, – как можно тише, чтобы не привлекать внимания окружающих, но настойчиво произнес Виталик.
– Да зачем она мне, и ничего в ней особенного, – серьезно заметил Ма-рат.
– А какую? – упорствовал Виталик.
– Да вот любую в мягком переплете, чтобы перед сном в поезде почитать.
– Нет, – твердо произнес Виталик. – В мягком переплете ты сам себе по-купай, а я тебе хочу подарить хорошую книгу на память, потому что… – Ви-талик замолчал.
– Что, думаешь, больше не встретимся, думаешь, уроет меня Билан, – прямо заметил Марат. – А вот фиг ему! Я свою правоту знаю: я ее пальцем не тронул. Здесь подстава скрыта, не иначе… – распалился Марат.
– Да нет, я совсем не об этом… А о чем и сам не знаю… Жаль мне с то-бой расставаться, прикипел уже…
– Хорошо, Виталик, если даришь, тогда подпиши. Все честь по чести, как полагается, – сдался Марат.
– Без проблем, брат, без проблем… – обрадовался Виталик, вынимая из барсетки скромный Паркер.
Выезжая от Дома книги, Виталик, улыбаясь, обратил внимание Марата на название улицы, уходящей перпендикулярно, вдоль небольшого парка.
– Смотри, в твою честь названа.
Марат прочитал «улица Марата» и добавил:
– Конечно, а то без меня на свете Маратов, мало.
– Ну все равно приятно – улица Марата.
– Написали бы тогда конкретнее «улица Марата Казея, Героя Отечест-венной войны» или «Марата – участника Французской революции», а так непонятно», – рассуждал вслух Марат.
– Да что ты, твоя улица и баста…
– Пусть будет моей, я не против, – согласился Марат, понимая, что Вита-лик хочет отвлечь его от тяжелых мыслей о Лене, и сам, в свою очередь, вспомнил Леонардо-ди-Каприо, похожего на Алешу Пешкова, и историю, связанную с Алешей и с Нижним.
– Вот слушай, – обратился он к Виталику. – Служил со мной один тата-рин по имени Равиль. Неплохой такой паренек и рассказывал он, что Максим Горький, будучи еще Пешковым и никому неизвестным парнишкой, снимал комнатку у его деда, где-то здесь, в нижней части города, в районе Нижего-родской ярмарки, и что Алеша от тяжелой судьбы сильно попивал в те годы. Не было, говорит, дня, чтобы он пришел трезвый и вовремя – постоянно за полночь и в стельку. Его дед всю жизнь посмеивался над Горьким и называл его опойкой. А я, честно сказать, сомневался в правдивости рассказа Равиля, но так, сопоставив все за и против, предположил, что это вполне могло иметь место. А Равиль на меня тогда обиделся, потому что я заметил, что, мол, Алеша Пешков пусть и бухал, зато он – Максим Горький и его весь мир зна-ет, его именем именовался город, а кто твой дед не знает никто, кроме узкого круга ваших друзей и родственников. Вот так, Виталик, бывает кругом и ря-дом: тихие серые мыши никого не интересуют, а тем более потомков, а что ты был алкоголиком, дебоширом и пьяницей никто и не вспомнит если ты оставил после себя что-то стоящее…
Уже стоя у поезда и обнявшись на прощание, Марат представлял, как забросит сумку на полку, достанет книгу и, открыв атласные страницы, пролистает под неровные стук колес, неспеша, их все, одна за одной, оку-нется в черно-белую историю купеческого города столетней давности и забудет о нелепом обвинении в убийстве Лены. А надоест Карелин, в сум-ке есть Лев Гумилев с его пассионарными всплесками, напряжениями и затуханиями.
Перед тем как вагон тронулся,Марат уже в десятый раз произнес:
– Виталик, я тебе скажу одно: ты даже не думай, что Лену...  я. Все это не правда – ложь и вымысел. Это кто-то другой, другой, – и Марат, словно в последний раз, посмотрел пристально в глаза Виталику.
– Неужели во мне сомневаешься, Марат, и прекрати. Я знаю, что это не ты, не ты… Мамой клянусь, – и Виталик подумал: «И я кажется знаю кто, представив Игоря.
– А мамой никогда не клянись! – кричал Марат, когда упитанная провод-ница оттеснила его и захлопнула дверь.
– Я не подумаю, это не ты…
Через секунду Виталик скрылся из виду, а Марат все стоял и стоял, смот-ря в мутное вагонное стекло тамбурной двери.
Виталик позвонил отцу, что благополучно отправил Марата на астрахан-ском поезде.
Владимир Яковлевич, попросив сына сильно не гнать и быть, по возмож-ности, осторожным, поставил трубку и, о чем-то думая, словно засыпающий наркоман, застыл в полуприсяде, затем, очнувшись, выпрямился и, взяв трубку, позвонил:
– Алле, Вадик? Слушай, он выехал на Астрахань, так что встречайте его там. Да нет, парень после ранения, спокойный, так что я думаю проблем с ним не будет. А как возьмете, сам знаешь… Как я думаю насчет Лены? Ну, из разговора с ним я понял, что мог быть и он, сложно сказать. Да, кстати, как она? Ясно. Ну дай Бог, дай Бог…
60
НИЖНИЙ
Марат шел по вагону, вспоминая номер своего купе и предполагая, кто будет его попутчиком. Увидев двух пожилых людей, пыхтя, раскладываю-щих вещи, он успокоился. Марат не напирал и ждал в проходе, рассматривая остальных пассажиров вагона и проводниц, и еще каких-то служащих поез-да, при приближении которых он прижимался к поручням, давая им пройти, или поворачивался лицом к мелькающим в окне просторам смешанных лесов и мчащимся где-то внизу ручейкам грунтовок и асфальтированным шоссе с вереницами машин.
После того как старички расположились и бабушка сказала дедушке что-то ласковое, он на время перестал брюзжать и успокоился, а уставший Ма-рат, не обращая внимание на стариков, залез на вторую полку и приготовил-ся заснуть крепким, здоровым сном.
Но уснуть сразу не удалось, так как снизу запахло съестным и у Марата засосало по ложечкой. «Странно, – подумал Марат. – Обычно когда что-то не так, мне кусок в горло не лезет, а сейчас… Он достал таблетки и, открыв минералку, выпил одну за другой три таблетки. «Надо заканчивать с таблет-ками. Вот только вагон потряхивает, и рана от этого начинает ныть. А лучше без таблеток…» И с твердым убеждением Марат привстал и, приподняв сум-ку, извлек из-под нее пакет с книгой, подаренной Виталиком. Открыл ее ближе к середине: ему нравилось просматривать от середины до конца, а за-тем сначала и до середины.
Страница 93. Вид на Нижегородскую ярмарку с Гребешка. Люди стоят: дети, две барышни. Одна из них с зонтиком. Справа мужчина облокотился на деревянный забор в белом костюме и серой шляпе. Под шляпой длинные волосы, как у Максима Горького, ноги скрещены, левая рука на боку. «Сразу видно – не работяга» – подумал Марат. А внизу все пространство реки за-полнено баржами, мокшами. Еще дальше за Окой стройные ряды ярмарки. Он перевернул страницу. Собор А. Невского стоит на дубовых сваях. Греб-невские пески. 25 августа 1888 года. Канавино – «Кума, вина». Вид от Благо-вещенского монастыря на Оку и ярмарку, сам монастырь, Нижне-волжская набережная, Козьмодемьянская церковь на Софроновской площади, стоянка судов в Окском затоне, временный деревянный мост через Оку, Зеленский съезд.
Страница 114. Вид на Стрелку с Ивановских ворот кремля. Церковь Рож-дества Иоанна Предтечи, Тихоновская улица, Дмитриевская башня кремля, Гробница Козьмы Минина в Спасско-Преображенском соборе, Церковь ми-трополита Алексея, городской театр.
Страница 128. Гостиница Лопашова, подъезд на Черном пруду, Рождест-венская церковь, Спасский собор, китайские ряды в половодье, освещение церкви Воскресения Христова, Церковь Троицы на старой Сенной площади, Варварская улица, пожарное депо на Ярмарке и вокзал Московско-Нижегородской железной дороги. «Сейчас совсем другое, новое здание, – сравнил Марат. – И церквей было много, пока певцы Заратустры сами же все не порушили», и Марат вспомнил, что он видел от Дома книги приблизи-тельно в километре собор А. Невского.
Изрядно утомленный, он упорно листал дальше и наткнулся на письмо Карелина милостивой Государыне об акварельных рисунках И.И. Шишкина и его акварельные рисунки Н. Новгорода. Те же фотографии только цветные. «Надо же так точно и красиво рисовать. Техника…» – удивился Марат. Да-лее рисунок зажиточных Нижегородских татар.
Страница 161. Мордва Сергачского уезда, женщины в причудливых го-ловных уборах, черемисы Васильсурского уезда, далее снова черно-белые фотографии, Богородские крестьяне и сам Карелин с длинной бородой, во-лосы зачесаны назад, как у Карла Маркса, взгляд твердый, добрый, мудрый.
Далее М. Горький на странице 212. Худой и серьезный, словно тот Буре-вестник. Далее Городской голова А.М. Губин, Губернатор Нижегородской губернии П.Ф. Унтербергер, далее прекрасные дамы, девушки, невесты, гимназист.
Глаза Марата слиплись и он, не в силах привстать, положил книгу слева от себя, к стене, но затем передумал и, сделав усилие, рывком перенес ее на верхнюю полку, к сумке. Его сон трудно было назвать сном, потому что он был насыщен и пронизан набором ощущений, присутствующих у бодрст-вующего человека: органы осязания и обаяния, совместно с другими органа-ми, находились в состоянии тряски и покачивания, вдобавок, растревожен-ные стуком колес и скрежетом металла вагонов, не давали Марату прова-литься в нирвану сна. И Марат представлял…
61
БЫЛЬ
На широкой равнине между Сулаком и Тереком с незапамятных времен жили иудеи, соблюдавшие субботу и обрезание. Они мирно соседствовали с Хазарами и ходили вместе с ними в походы. В те годы жил и сражался храб-рый Булан. История говорит, что он был царем Хазарии и равным по влия-нию Хазарскому кагану. Основными воинами в войске были гурганцы и дейлемиты, исповедовавшие Ислам. Руководство в армии Хазарии было су-губо иудейским. Молодые и смелые юноши с ближайших царств устремля-лись на хорошо оплачиваемую военную службу в Хазарию. Горцы тоже по-падали в хазарскую армию, зная, что основным условием договора между ними и хазарской знатью является храбрость и смелость в бою, оплаченная  золотом, а трусость и отступление карались смертью. Но юные и горячие сердца это не страшило: они готовы были умереть героями, но не отступить перед врагом, поэтому хазарская конница считалась непобедимой и наводила ужас на всех, без исключения, военачальников того времени.
В то время вниз по реке прошли ладьи Русов, и было их, как говорят, в большом количестве – до пятисот. Ходили слухи, что сам царь Хазарии, Вениамин, нанял их, чтоб проучить тех прибрежных разбойников, что, прослышав о торговом караване, везущем китайский шелк и пермские ме-ха, спускались под покровом ночи с гор и неожиданно нападали, вырезая охрану и разграбляя добро. Вот так беспрепятственно, через Хазарию, прошло в море пятьсот лодок Русов. И затаилась, закралась обида в хазар-ских воинах. Задумались они, что натворят на побережье эти северные, свирепые люди.
Шло время. И возвратились Русы, довольные своей добычей. Забрали в разоренных селениях много добра, рабов вели в полон, чернооких и черно-бровых красавиц, но ничем не удивишь жителей Итиля: видели они рабов и из Табаристана, и из Ширвана, и из Гиляна. Русы же, как полагается, при-слали богатую долю царю и с его разрешения остановились на отдых. В эти дни повсюду в округе раздавались пьяные песни Русов. Их пьяные вопли и смех, в добавок к ломящимся от награбленного добра лодкам и множеству рабов, распаляли ненависть хазарских воинов, видевших в плененных своих сестер, матерей, братьев и свои же разграбленные селения. Говорят, что один из воинов увидел в полоне у Русов свою возлюбленную, узнал от нее, что его родное село разграблено и сожжено, а малые и старые убиты. Гнев и отчая-нье вылились и разнеслись по хазарскому войску.
– Мы не простим себе, если отпустим их. Нам позор на все века, если за кровь кровью не отплатим и за женщин и детей наших не побьемся.
И обратились они к царю. Царь почувствовал, что гнев охватил войско. «Бить, не отпускать» слышал он, как из кипящего жерла вулкана.
Русы, уставшие и хмельные, отдыхая от грабежей и морского пути, спа-ли, кто дремал, вслушиваясь в шорохи и звуки. Небольшая их часть разбре-лась по городу, меняя свои боевые трофеи на еду и вино, с их приходом рез-ко выросшее в цене. И не смотря на то, что царь и каган взяли долю золотом, серебром и молодыми рабынями, войско решительно требовало возмездия. И Каган уступил натиску гвардии. И грянула сеча.
Три дня и три ночи бились воины. Уставшие Русы отбивались, как могли, от свежих, подготовленных хазар. Три дня и три ночи вокруг Итиля слышались крики, лязг металла, чавканье сапог, стоны умирающих. Кто-то из Русов, застигнутый врасплох, дрался в исподнем, кто-то так и не про-снулся. Те же, кто вступил в бой, хлюпая жижей и отступая в реку, скрипя зубами, выкарабкивались на сушу и тонули в лязге мечей и сабель, в трес-ке человеческих костей и продырявленных Хазарами деревянных лодок. Они бились, истекая кровавым потом и покрываясь налетом грязи. Силы у побеждающих хазаров увеличивались с каждым днем, а у Русов таили на глазах. И на третий день сражения кто-то добивал раненых, а кто-то от ус-талости неожиданно спотыкался и подставлял шею под острый меч Руса. И тот рубил, понимая, что сам совсем уже скоро сложит буйную голову под хазарскую саблю.
«Как же его зовут, моего героя? – думал Марат сквозь сон. – Пусть будет Надир или Мурза, пусть будет Мурза…» Так вот, рубил он без устали Русов три дня и три ночи, ломал саблю, хватал меч противника и рассекал их ряды, становившиеся раз за разом все более редкими, хромыми, безжизненными, смотрящими в последний раз рассеянным, ненавидящим взглядом в замут-ненную, непроницаемую прибрежную гладь реки. Мурза уже чувствовал об-легчение, находя время осмотреться и заметить противника справа или сле-ва. Уже ногу поставить было некуда от мертвых тел, но дух Мурзы был кре-пок, потому что он, к своему счастью и везению, был рожден воином.
На третий день резни ни Солнце, ни Луна не содрогнулись от увиденного кровавого месива. Хазары победили и еще больше утвердились в своей не-победимости. А Волжская вода еще несколько дней багровела, и тысячи убитых лежали на берегу, и плыли по реке безголовые и безрукие. И всего несколько ладей Русов из пятисот смогло уйти вверх, против течения. Хазар-ские воины тем временем искали и добивали спрятавшихся Русов. Те, что ушли и спаслись, были добиты выше по течению буртасами и болгарами. Никто не уцелел, никто не добрался до родных мест.
Так говорят сказания.
Когда за окном в купе уже пробивался слабый утренний свет, и поезд, скрипя и дергаясь, остановился на очередном полустанке, Марат вспомнил о хазарских иудеях, дивясь, как они ввели иудаизм для всего населения Хаза-рии, нарушив тем самым главное условие своей религии, а именно то, что иудаизм только для иудеев по рождению, а обязательное условие – мать ев-рейка.
Внук храброго царя Булана, царь Обадия, сделал шаг, назвав иудаизм официальной религией Хазарии. Перед этим была долгая история, когда ха-зарские Каганы из Тюркютской династии Ошина брали в гарем красивых ев-реек, и у них рождались дети, которые были евреями по матери и получали иудейское религиозное образование, и постепенно при поддержке общины унаследовали власть Кагана. Такие же, как смелый царь Булан, относились к караимам, и были евреями по отцу. А Марат, мучимый бессонницей, хотел крикнуть: «Слава матерям!» почти всерьез сожалея и понимая, что это стыд-но и низко: так сожалеть, но он ничего не мог с собой поделать, и, как щенок дворняги, мечтающий родиться мастифом, он мечтал и жалел, что его мать больше любит Касима, чем его, своего сына…

62
АЗИЛЬ
С тех пор как Алихан вознамерился приобрести чистокровную арабскую лошадь, прошло несколько лет. В последнее время он много узнал о лоша-дях. Коневодство возникло приблизительно в 4-м веке до нашей эры. Хотя сам он в душе спорил с прочитанным, считая скорее опечаткой, и что име-лось ввиду 4-е тысячелетие до нашей эры, и вспоминая о древнем Египте, относящемся к 15 веку до нашей эры. Лошадь – символ ветра. «Азиль – чис-токровная арабская лошадь, – читал он и представлял молодую красивую всадницу, скачущую верхом. – Вах». Когда дело дошло до выбора, Алихан, по совету специалиста, из серой, рыжей и гнедой выбрал гнедую, с харак-терной небольшой головой, широколобую, с утонченной и укороченной ли-цевой частью. Жеребец по прозвищу Кир обладал ярко выраженной восточ-ной породистостью. Глаза у него были большие, выразительные. Лебединый изгиб, высокий хвост и округлые формы только подчеркивали его совершен-ство. «Он стоит таких денег» – убеждал себя Алихан. Алихан представил Кира в галопе и себя в джигитовке, поднимающего кинжал с земли. Краси-вые движения и сухие крепкие конечности, выносливость и плодовитость. Знающие люди советовали ему приобрести Ахалтекинца, сетуя на то, что это дешевле и доступней, а насчет породы и красоты – дело вкуса.
 Легкие движения и пылкий темперамент – это то, что Алихан ценил в лошади. Тем более Ахалтекинцы прямые потомки несейских и сменивших их парфянских лошадей, лучших пород античного мира, в 4-6 веках нашей эры сыгравших большую роль при формировании арабской породы, а еще позднее в формировании Орловской, Карабахской, Тракененской и других. Алихан хотел оседлать лошадь. Ему нравилось смотреть на ее грацию, пред-ставлять себя молодым, ловким вольтижировщиком, бегущим рядом с лоша-дью, ловко переносящим ноги через круп лошади и затем взмывающим в стойку на ногах или на плечах. Он не ставил перед собой задачи выиграть скачки, дерби или еще что-то почетное в мире наездников и лошадей. Глав-ный приз не интересовал его, как и не интересовали пока и другие аспекты коневодства, кроме самой лошади, непостижимой любви его детства.
     Память детства, дедовская лошадь, ее тепло и мощь тянули к себе. За-таив дыхание, он следил, как Кир скачет иноходью, затем его подводят к не-му, он гладит его по переносице, проводит ладонью по скулам, холке, даль-ше по крупу, словно обрисовывая благородные линии  тела и выздоравливая от этого действа. «Трудно тебя нарисовать» – приговаривал Алихан, вспо-миная как в детстве, на уроке, рисовал только коней. «Ахалтекинец построй-нее, да и подешевле будет. А-а» – и мысленно махнул рукой, понимая, что деньги в данном вопросе  не главное, а главное – хиппос – лошадь. Проведя последние консультации со специалистом по выездке, Алихан все же решил купить арабского скакуна гнедой масти. Поводом послужило то, что Ахалте-кинцев разводят на местном конезаводе. А Алихану хотелось иметь что-то особенное, эксклюзивное, то, чего не было у других, и поэтому красивые рассказы о родоначальнике Ахалтэкинской породы, легендарном Буцефале, не подействовали на Алихана. Как бы он не представлял и не уважал Алек-сандра Македонского, желание выделиться все равно было сильнее, и ни ка-кие доводы не могли повлиять на Алихана. Уже зная ответ на вопрос, купить или не купить, Алихан все же спрашивал у Исы, растерянно пожимавшего плечами и считавшего это блажью.
– Кого взять, подскажи? – спрашивал он у Исы.
– Да купи нашу местную. Она и к горам приспособлена. Зачем тебе это пижонство?
– Э, э, ты тормози, Иса, словечки выбирай. – грозил Алихан.
– Тогда не знаю, брат, ты сам спросил.
– А ты лучше виски покрась, а то седой весь.
– Вах, скажешь тоже, Алихан. Не люблю я этих штучек.
– Вот ты интересный. Кто тебя спрашивает? Религия требует, – в шутку приставал Алихан.
– А, скажешь тоже, виски красить, затылок подкрасить. Седина украшает мужчину, а молодиться не по мне, – фырчал Иса.
Алихан купил Кира, шокировав и близких, и общественное мнение.
– Людям есть нечего, а эти хакимы с жиру бесятся. – раздавалось с раз-ных сторон.
Алихану же было глубоко наплевать, что там и кто там шипит из-за угла. Он помогал мечети, раздавал садака. Вот с закятом у него было сложнее. Можно и плотить, если б знать, что деньги действительно пойдут в пользу бедных, либо на праведное дело, а так только в искушение вводить. А насчет коня, как всегда, в лицо Алихану все улыбались, и кто имел к нему доступ или как-то касались его, поздравляли с прекрасной покупкой.
– Смотри в оба. – предупреждал он конюха Саида. – Отвечаешь, чтобы его кровососы не кусали и другая разная нечисть. Инвентарь у тебя есть, ко-нюшня новая, все по науке: светло, тепло, сухо, фураж запасен, берейтор прибудет со дня на день, а твое дело кормить, охранять, чистить, одним сло-вом, следить. Ты теперь его папа. Понял?
– Что ж непонятного. Все понятно. Лошадь дорогая.
– Правильно, вот и… – Алихан не договорил, еще раз смерил взглядом Саида, словно еще раз прикидывая, справиться он со своими обязанностями или нет. – И не вздумай на нем Курбет делать или Пиаффе из положения Ле-вады.
– Что делать? – не понял и так зажатый Саид.
– Это значит, скакать на ней нельзя без моего ведома.
А Саид подумал: «Совсем ты зажрался, Алихан». А сам заметил:
– Еще бы охрану, а то лихих голов в здешних местах предостаточно.
– Что, что? И это я слышу от тебя, Саид. Ты же первый храбрец.
– Да ты пойми, Алихан, я сам не боюсь никого, кроме всевышнего. А ты посуди, если целенаправленно нападут, хитро, с выдумкой, с коварством, тут уж моя храбрость ни причем, а слух-то идет, что лошадь дорогая, могут по-зариться.
– Понял тебя. Хорошо, решим этот вопрос. Ты не волнуйся, никто на тебя не нападет. – и Алихан подумал, что не посмеют, кишка тонка, чтобы у него, у Алихана, украсть и спрятать.
– Ладно, давай, береги.
Саид кивнул.
– Нормальный он, не запойный? – спросил Алихан у Исы, когда они еха-ли в город.
– Кажется, в завязке. В религию ударился, правильный стал, а раньше до того доходило – спьяну и под себя  ходил.
– Ну, смотри, Иса.
Иса промолчал, совершенно не разделяя и не понимая такого интереса Алихана к лошадям, и притом таким дорогим.
– Ничего, вот сейчас еще кобылицу куплю, тогда  жеребята появятся.
– А, а, вот ты о чем, – обрадованный, что наконец понял замысел Алиха-на, произнес Иса. – Бизнес для жирных гусей, – заметил Иса.
– Угадал, в точку. А, хулыган, на что намекаэшь? Я жирны гусь… – за-смеялся Алихан, что было  редко.
63
ОБЛАЧНЫЕ КРОНЫ
«Раньше все было, раньше я жил, а сейчас все меньше света», – думал Анвар, лежа на железной сетчатой кровати, удобно стоящей на веранде вто-рого этажа дома с видом на гору. Он не замечал гору уже многие годы, зная ее, как собственный нос: и в свете полной луны, и сквозь окошки дождевых облаков, и в лучах палящего полуденного солнца, и еще в тысяче разных со-стояний и настроений... Он помнил и знал, как утренняя прохлада сменяется полуденным зноем и затем холодной тенью вечера, бегущей по вспотевшей от работы спине, по сумеркам, пришедшим вслед скрывшемуся за горами солнцу, и следом августовской ночи.
Но все это уже давно не радовало Анвара и не давало никакого понима-ния о себе и о жизни вокруг; он терялся, путался в обрывках эмоций и без-вольных потугах что-то понять, не зная, на каком языке написана книга его души, и вспоминая растворившегося в хороших поступках, демона. И тогда он срывался, пил, ругался, буянил, завидовал, с трудом подавляя в себе рас-плодившихся маленьких бесят; потом все бросал, молился, работал не по-кладая рук, но все возвращалось вновь, и он опускал руки, не догадываясь, что уже родился на свет с набором плохого и хорошего, и лелеять только хо-рошее нет никаких сил и возможностей, потому что зажатое и порицаемое струилось, стремясь вырваться. А если он упирался, то дурное нагнеталось, как метан в подземелье, и затем достаточно было одной горячей темы, под-нятой кем-то, но чаще женой, как все взрывалось, вспыхивало заревом в ночном небе, вырвавшись из подземелья, размазывало его по окрестным скалам. Привычно в глубине села стучал молоток, кричал петух, затем в над-рывном вопле срывался ишак, и за ним бессмысленно мычала корова.
«И что? Вот это и есть  моя жизнь? Выпить, поболтать, в карты поиграть, погоны повесить… и все ради них: остался здесь – все ради родителей – по-ставил на себе крест, бросил в городе все и переехал в село к родителям, а теперь (сам же во всем и виноват) тяну, как вол, всю родню.
А раньше как я был высок! В городе обустроился, сельские меня уважа-ли; а переехав назад к родителям, ради родителей, сам же себя принизил, по-ставил вровень с теми, кто был ниже, кто был нерешителен, а порой просто ленив и глуп… Так мне и надо, дураку! А откуда мне было знать, что роди-тели по-любому будут поддерживать слабаков? Поздно я это понял, совсем поздно, практически только что, а они так и поддерживают, а слабаки и рады на мою шею…» – вздыхал Анвар. Перед глазами неподвижно висела белье-вая веревка со скрепками. И ни ветерка; только внизу, на первом этаже, звонкий гомон детей… и гора.
«Сдалась она мне… ниже края, шиферной крыши, но все же выше... Дав-но это было, когда я был в хорошей спортивной форме, мог часами бежать и не уставать, а сейчас – словно свинец в груди, а сердце нереально легкое, трепещет, готовое улететь…»
Анвар опытным взглядом заметил на далеком зеленом склоне темнеющие точки коров. Снова заскрипел ишак и так же резко замолк.
«Страшно подумать, я двадцать пять лет не был у врача. И шайтан меня дернул пойти провериться». После услышанного диагноза Анвар отходил третий день, осознавая, что теперь-то уж не отойдет. Он лег и лежал, забыв о делах и заботах, такое иногда случалось с ним, но на долгий отдых его не хватало… и, рассматривая гору, которую покорил двадцать пять лет назад, он не обращал внимания на недовольный вид жены. «Мне тогда пятнадцать было, обычное дело – залезть на Седлогору. И не беда, что ее затягивает об-лаками так же часто и так же неожиданно, как меняется настроение Мутали-ба».
В груди Анвара ломило и жгло. Он потрогал горячий лоб. «Температуры нет…» – уговаривал он себя. Его глаза беспомощно цеплялись за склоны, но как  ни напрягался, а тогдашний маршрут вспомнить не мог.
«А все этот бензин, – еще до конца не веря, думал он.– Этиловый… мать его… не раз приходилось из канистры в бак высасывать и всасывать через шланг. Нет-нет и глотнешь, а бывало, и рот полоскал, думал, типа медицин-ского спирта, только лучше, вот и наглотался, а он яд оказался…»
На веранду зашла жена и, не замечая его, сдернула с веревки высохшую кофточку. Затем сделала шаг в комнату и, испугавшись, резко обернулась.
– Ох, напугал… шайтан, что ж не окликнул, я же могла раздеться… – за-метила она, словно не была ему женой. Анвар не рассердился, не крикнул...
– Ты же знаешь, я любитель прекрасного…
– Да, ты любитель… – с укором ответила она.
«Как чужая стала, будто чувствует, что что-то не так со мной, как холод-ная, нависающая Седлогора… вот напасть, эти женщины всегда все знают… Но вы зря, я еще поборюсь, я еще многого не сделал, я еще не стал мудрым. Что же, Муталиб всю жизнь больным прикидывался, еле дышал, костями скрипел, показушничал, лентяйничал, так он и протянет всех дольше, и в итоге утвердит свое присутствие во время нашего отсутствия…»
Анвар задумался: «А что я все время его ругаю и обсуждаю? Сдался он мне! Ведь, собственно, ничего не изменить с тех самых пор, как его зачали родители…» В Анваре всегда что-то свербило, присутствовал искус обсуж-дать недостатки Муталиба… Миллион раз зарекался, а как Рузман Сордо, так язык чешется. «Зачем мне его грехи списывать, пусть сам постарается их списать хорошими делами…» – и, сглотнув слюну, сжал покрепче рот. И представил красивые крыши богатеющих сельчан, довольно заметив, что у Муталиба крыша старая, шиферная. «А я тоже не поменял…» – с сожалени-ем подумал Анвар, закрыв глаза и стараясь заснуть.
Перед ним проплывали фруктовые сады Гонодинцев и Гергебеля и сидя-щие вдоль дорог пожилые горянки с полными ведрами яблок, груш и перси-ков… «Купить для детишек, пока дешево? У нас высоко и персики не рас-тут». После размышлений о том, как непросто сосуществовать рядом с Му-талибом, Анвар начал раздражаться сам по себе. Сон не шел, и вспомнился тот старичок, которого он не хотел подвезти потому, что у него грязная оде-жда, и он испачкает салон машины. А Муталиб настаивал, лицемерно, как казалось Анвару, просил: «Посади да подвези старика…» «Зря ты, знаешь, какие старики благодарные бывают: будут молиться за тебя, и еще всем рас-скажут, какого хорошего человека на дороге встретил…» «Да, да, да, знаю, знаю, согласен…» Оказалось не по пути.
Анвару захотелось встать с кровати, оторваться от нее и скинуть груз па-мяти и нравоучений Муталиба. Жена ушла в поле, он слышал, как скрипнула калитка. Совсем рядом покачивались усыпанные яблоками верхушки веток. Так и до дождя недалеко… А тогда, двадцать пять лет назад, все началось с покорения горы. И полез только ради нее, ради холодной и бессердечной женщины, тогда казавшейся ангелом, сошедшим с небес… «А сейчас я дол-жен залезть ради себя, только ради себя, чтобы жить... Завтра полезу? Да, завтра до рассвета или никогда…Только зачем еще жить и сам не знаю.» – твердо произнес Анвар.
Утро наступило стремительно. Анвар тихо встал, чтобы никого не разбу-дить, оделся, спустился на кухню, отломил панк и сыр, положил их в пакет и тихо, как только  умел, без скрипа входной двери, вышел, со двора и уверен-но, с попутным ветерком, пошел по каменистым сельским улочкам в сторону выплывающей из белой пурги тумана Седлогоры. «Пока иду, выйдет солнце, растопит туман, и гора предстанет во всей красе...»
Анвар спустился к речке, от которой и начал восхождение. «Рубикон пе-рейден, жребий брошен», – прошептал, он подобно Цезарю. Оставшиеся по-зади внизу сельские улицы вдохнули в него надежду, успокоение и реши-мость… «Только бы не было дождя», – просил он у горы. «Потому что если дождь, то земля пропитается влагой, вспухнет и превратит мое восхождение в самоубийство… – размышлял Анвар, все больше задыхаясь. –Прошло… – и он взглянул на часы, – два часа, а я еще только миновал лес. Раньше бы я не прошел, а пробежал это место за двадцать минут».
Анвар присел отдохнуть, глядя на свое село и на другие села, виднею-щиеся вдалеке. Слева от себя он увидел сланцы, по которым они пацанами скользили, спадая водой вниз, представляя себя орлами, лишь двумя точками приклеенным к вертикали и пьющими в полете солнечный день. И сейчас, несмотря на жжение в плечах и шее, ему все равно хотелось больше солнца и синевы. После страшного диагноза и вечерней гибели света в ущельях, куда лучи падают, словно машина, у которой заклинило руль или отказали тормо-за, а в ней люди; и его дед, которому бортом перерубило стопу, остается жить.
«…А я? Я не люблю сланцы и всегда боязливо смотрю на них, прищури-вая глаза, словно из них вылетит испуганная птица и, защищая птенцов, вы-клюет  глаза, и я в последний раз увижу белый свет и отраженье горы в ее глазах». Анвар подошел к водопою. Пот разъедал глаза, было жарко, он на-брал в ладони холодной прозрачной воды и умыл лицо, затем второй, третий раз. Полегчало. Затем, замирая от контраста, освежил тело. Бросило в озноб. Чуть выше заметил местного чабана, похожего на крадущегося гурона.
– Что, надоело? – спросил Анвар.
– Есть немного…
– Я тебя заменю на днях…
– Давай, давай, а то скучно, невтерпеж… А куда собрался?
– Гуляю…
– Курить есть?
– Есть.
Анвар поделился куревом и, постояв минут пять и понимая, что еще идти и идти, распрощался и пошел вверх. Где-то справа, на пастбище, слышался грозный лай чабанской собаки. «Моя цель, гора…» – все менее веря в успех, твердил Анвар. Время неумолимо шло, и уже был час дня, а до подножья Седлогоры еще не менее двух часов, прикидывал Анвар. Силы медленно ос-тавляли его, но он шел вперед, не понимая абсурдности своей затеи. «Ну и что, все ж лучше, чем лежать и ждать смерти…»
Тропинок было предостаточно; Анвар бегал по ним в юности. Вспоминая пройденные и обжитые места, его дрожащие от усталости ноги несли его все выше и выше, туда, куда, за отсутствием надобности, действительно редко ступает нога сельского человека.
Близился вечер. Изможденный подъемом, Анвар подошел к последнему каменному бастиону Седлогоры. Времени не оставалось, но Анвар, передох-нув у подножия скалы, наперекор здравому смыслу и всем аргументам про-тив, полез ввысь… Карабкаясь по козьей тропе и пройдя уже половину пути, он вдруг понял, что тропа за последние годы выветрилась и стала непрохо-дима. «Я должен взойти, я пройду наверх, это моя цель или…»
Подталкиваемый темнеющим с каждой секундой от усталости сознани-ем, он ринулся вперед, приговаривая: «Кто сказал, что непроходима? Это мой трусливый характер сказал, что непроходима…» Втираясь в скалу, Анвар почувствовал, что опасность миновала. Встал во весь рост и, при-жавшись к скале грудью, начал продвигаться, забыв о силе притяжения, твердя, как заклинание: «Я не пришел сюда, чтобы упасть, и не надейся, Муталиб, слышишь меня не жди…» – шептал Анвар скале, бывшей в дан-ный момент на стороне Муталиба и потихоньку сводящей его с ума.
        Его тело, потеряв равновесие, покачнулось, и он, как еще раньше поклялся себе, проваливаясь в бездну, не проронил не слова. В нирвану, словно самурай распарывающий себе живот от пупка до печени и исте-кающий кровью... – Состояние между жизнью и смертью похолодили его, он ощутил слабость и безволие, но поймав точку опоры, замер, погрузился в смог и его мысль вырвалась вскриком язычника, кричащего что бога нет, но затем как мусульманин  добавил кроме АЛЛАХА, и есть свет и тьма, один и ноль и импульсный генератор, триггер преобразующий постоянное в переменное и обратно... Дальше он представил, что его сына обижают сверстники, а дочку без него выдают замуж за сына Муталиба и от осозна-ние невыносимости реальности, сознание, вернулось к нему, он почувст-вовал себя насекомым прилипшему к скале, и пик скалы с его огромной седло подобной поляной, уже не казался ему такой недоступной, пропол-зая, он на самом деле скакал, прижимаясь к неровной каменной холке ло-шади, через семь метров он попал на верхнюю площадку, за которой сле-довал проход на плоскость вершины... Я пришел, я добрался, ты спас ме-ня...  Муталиб... – кричал что было сил Анвар обращаясь к летающим в вышине орлам. Не дождетесь стервятники, когда я шлепнусь кричал Ан-вар, не задумываясь, как будет спускаться и не замечая, что солнце скоро зайдет, спрячется за далекие покрытые дождевой дымкой, пики, через два часа наступит холодная звездная или что еще хуже облачная и влажная ночь, но и в том и в другом случае, он не сможет спустится и ему будет смертельно холодно на вершине и он превратится в кусок льда...
        По мальчишески радуясь, Анвар был счастлив в этот момент, в первые за долгие годы, и первым делом пошел разыскивать источник бьющий из красной глины, из чрева Седлогоры. Я победил айлазат... и те-перь как орлы смогу не отводя глаз, смотреть прямо на Солнце, и сидеть на краю бездны болтая ногами как мечтал в детстве... – ликовал Анвар, не чувствуя голода и забыв про лепешку и сыр. Не думая о возвращении, он бесстрашно смотрел в чернозем ночи, коснулся рукой края небесных об-лачных крон, растущих из тьмы, заглянул в колодец Луны, пригляделся к светлячкам в небесной траве, понимая, что впервые все сделал правиль-но…
64
БЕЗЛУННАЯ НОЧЬ
Марат натянулся в струну, представив, как разгневанные поляне привя-зывают Игоря-старого к согнутым деревьям и отпускают… Варяжские ко-нунги Хельга, Ингер, ладожане, до них были Кий и Аскольд… Согласно арабскому ученому Масуди, в 940 году из Византии бежали евреи, которых притеснял царь Арманус-Роман, насильно обращавший евреев в Христиан-ство, и они бежали в страну Хазар. В ответ на действия Романа Хазарский царь Иосиф низверг множество необрезанных и развязал войну. Русские бо-гатыри зверствовали в малой Азии, распинали пленных, расстреливали из луков, вбивали гвозди в черепа, жгли монастыри и церкви, несмотря на то, что многие Русы сами приняли православие еще в 867 году. Но греки сбро-сили Русов в море и сожгли их лодки. Огнем… За годы союза с царем Иоси-фом Русы потерпели два тяжелых поражения. В самой Хазарии процветала только купеческая верхушка Итиля. Иосиф был недоволен, что власть в Кие-ве перешла от варяжских конунгов к русскому князю, но повторно достопоч-тенного Песаха в Киев не направил. «Русские и Русы – это один и тот же на-род или разные?» – задавал себе вопрос Марат и, не понимая, не мог отве-тить. С 940 по 946 год положение еврейской общины Итиля осложнилось. Прекратилась торговля с Багдадом вследствие победы Бундов. В Китае, в столице караванной торговли г. Кайфын, враждовали кидани и китайцы. Страдала торговля. Караванный переход из Китая в Испанию – 200 дневных переходов. Во Франции шла война между Каролингами и герцогами Иль-де-Франс. Каролинги за деньги давали рахдонитам защиту, и поэтому их пора-жение не сулило им ничего хорошего.
Марат не надеялся уснуть. «Днем высплюсь, – решил он, посмотрев на себя со стороны как на пыльный камень, лежащий на обочине. – Неведомая сила подняла и закинула меня наугад, куда глаза глядят. Неизведанная сила, проносившаяся мимо, водоворотная силища невесомой рукой выбрала из многих, как среди тысяч камней случайно выбирают один, чтобы закинуть в море или в реку, так и нас кто-то выбирает…» А храбрый Мурза три сабли сломал и много копий поменял, три щита, треснувших под ударами мечей и топоров Русов. Многие полегли в сече. Несколько раз копье Руса летело в него, но каждый раз он скручивался змеей или уклонялся от разящих ударов меча, и они пролетали в притирку с ним, прижигая или царапая разгорячен-ное тело. Жажда мучила, три дня он ничего не пил… Белые руки поднесли ему ключевой воды. Взглянул он в маслины ее очей, и захлебнулось его сме-лое сердце.
– Чья ты? – спросил он. – Не с горных ли мест будешь царства Серир?
– Так и есть. Забрали меня разбойники в предгорье, где с отцом мы нахо-дились у родственников. Село разорили, мужчин убили в неравном бою. Кто успел – попрятались в укромных местах, а я с реки возвращалась, когда на-пали, криков за шумом воды не слышала, а потом уже поздно было – в полон увели.
– Как зовут тебя, дева Лунная?
– Аиша.
– А меня Мурза. Даю я свободу тебе, освобождаю на правах победителя.
Задумалась Аиша.
– Что ж грустишь ты? Иди куда хочешь. Ты свободна словно птица.
– Как свободной быть мне, думаю, не в родных краях, на что прожить и как вернуть отца и добраться одной до родных мест, – опустив глаза, дева молвила.
И задумался Мурза.
– Ты со мной иди. Я тебя, поверь, никому не отдам. Если скажешь ты, что невеста мне, то защиту получишь, а если не скажешь, все равно и кров бу-дешь со мной делить; если скажешь сестра, и тогда половину всего я тебе отдам.
– Щедр ты воин и спас меня. Так что в благодарность я готова служить тебе и как сестра, и как невеста, если пожелаешь, бескорыстно.
– Послушай меня, Аиша, не подумай что, но завистливы люди есть везде, а ты красива и свежа, и краса твоя – она же враг твой. Закрывай лицо свое ясное, спрячь его под хиджабом или под платком, как у нас принято, когда в город выйти задумаешь.
Так и поступала Аиша. Но все равно слухи о ее красоте неземной долете-ли до сына царского. Рассказали ему, что из-под чадры-ночи жемчугом лик ее светится, тело нежнее шелка, кожа гладкая, щеки белые, глаза из-под рес-ниц томные, для услады пригожие. Нашептывали сплетники.
– А что невеста или сестра она воину? – спросил царевич Иосиф.
– Да нет, бывшая рабыня, у Русов отбитая, – шептали злые языки.
– Но он ее невестой зовет.
– Да, государь, зовет, очарованный ее прелестью. Взгляд его пьян бывает после общения с ней, и оторваться не может он от нее. Колдовская силища погубит воина.
И порешил царевич ее в гарем забрать, а для этого храброго Мурзу нужно отправить подальше в поход. Только сердце влюбленное трудно обмануть – оно чувствует. «Пусть царь отправит Мурзу в дальний гарнизон с инспекци-ей и повышение по службе даст, и плату за службу увеличит, тогда Мурза по возвращению легче поверит, что сама ушла она, убежала в свои края, встре-тив земляков» – рассуждал многоопытный советник царевича. И царевич изъявил желание взглянуть на нее, прежде чем принять решение. Попрощал-ся Мурза с Аишей. Был печален и грустен ее взгляд, словно знала она уже все наперед, но не хотела воспротивиться судьбе, словно видела впереди свою судьбу и так и не испробованный вкус росы абрикоса на его обветрен-ных губах. И что ее молчание – это ее ложь во имя его спасения, потому что мираж цвета дубленой человеческой кожи в тигровых глазах и соленый пот рабыни, вместо ее перламутра на его губах, и никогда он ее не узнает, пото-му что будет она нема как рыба, а косы ее состригут, и станет она похожа на мальчишку. И когда Луна прошла по небосклону, а Мурза с отрядом был уже на пути в Саркел, царевич в окружении трех воинов охраны вошел в жи-лище и, схватив растерявшуюся Аишу, открыл лицо силой, и как не рвалась, а не смогла вырваться Аиша из каменной хватки державших ее. И воспылал от красоты ее Иосиф. Судьба ее была решена. И сколько не рвалась она, не билась в отчаянии как тетива лука, не растягивалась, не заострялась стрелой, чтобы улететь вслед своему спасителю и повелителю Мурзе, забрали ее в га-рем царевича Иосифа. Вернувшись из похода, Мурза не нашел Аишу. Нашел дом в запустении. Храброе сердце сжалось от горя. Догадался прежде, чем узнал он, что не по своей воле покинула его Аиша, а что есть под синим не-бом коварный похититель, и что зовут его царевич Иосиф.
       Но он, Мурза, у него на службе и должен смириться и оставить ему Аишу. Так и сделал, сдерживая обиду лютую. Мысли, как отомстить за ко-варство царевичу, лезли в кудрявую голову: «О, всемогущий АЛЛАХ, пре-доставь мне возможность отомстить и вернуть любимую». Загрустил воин Мурза. А товарищи по оружию уговаривали забыть ее: «Много еще будет таких красавиц у нас, пока руки сильные саблю держат крепко, и пока серд-ца храбрые вперед зовут. Не печалься так, воин степной». Время шло, а от Аиши ни слуху ни духу. Не хотел думать Мурза, что в гареме она у цареви-ча, услаждает его, а думал, что ушла она в свои края. Но через некоторое время, может быть год прошел с тех времен, может три, а позабыл уже почти Мурза в военных походах и битвах об Аише, но повстречалась на его пути весть о том, что Аиша в гареме была. Уговаривали ее и обманом, и лаской, приговаривая, что нет ничего прекрасней, чем танец для Царя, и кожу натер-ли цветочной амброй, а она видела себя одной из змей, которых Царь выни-мает из корзины, и они, услаждая его, ползают перед ним, обвивая, забыв об их ядовитости, он доволен их ласками. Он господин…
       Аиша своей неуступчивостью навлекла гнев царевича, не отдав ему тела своего, и в ночи сгинула, следа не отыскать ее по всей Хазарии. Гово-рят, что покалечена она, лицом изуродована и продана купцам заморским в рабство. Но последними словами ее были проклятия в адрес царевича и всей семьи его, и страны его, богом проклятой: «Ничего для тебя, Царь, нет впе-реди, и для всех кто окружает тебя, только растрескавшаяся земля и осколки кувшинов, да черепки предков, солончаки, где цвели сады, и степей безво-дье. Навсегда тоска смертная, превратившая тебя в пыль, в отместку за лю-бовь убитую, за душу растоптанную, за то, что горька она была, за то, что никогда не станет материнскою». Еще сильнее охладело сердце Мурзы, ожесточилось, еще сильнее стал драться он, еще отчаянней. Слава про него пошла непобедимая по войску, а затем и далее, в царские уши, дошло о не-укротимости и бесстрашии. «Его с Буланом сравнивают» – шептались при дворе. Мурза знал, как болят боевые раны, и ноют шрамы на теле, говорящие всем о его редкой живучести. Стал царевич Иосиф царем и давно забыл ду-мать об Аише: сколько таких у него было… Только Мурза не забывал, пока Иосиф не сделал его правой рукой достопочтенного Песаха. На Киев они хо-дили и Гузов рубили, Болгаров усмиряли. Шло время. И словно начало сбы-ваться проклятие Аиши. Каспий прорвало, вода наступала на Хазарскую землю, отнимая метр за метром. Реки переполнились водой и затопили уго-дья прикаспийские, и никакие молитвы не помогали, а тем более храбрость и сила были беспомощны. И понял царь Иосиф, что силы природы не подвла-стны молитве. К тому времени подросли и окрепли новые противники Хаза-рии. Сын Ольги-псковитянки и Игоря-старого, Святослав, решил идти про-тив Хазарии, но не степью против конницы, а путем Русов, по реке на ладь-ях. Иосиф, ожидая наихудшего и уже понимая сложность своего положения, отдал приказ в тайне от всех переправлять богатства из Итиля в Саркел и Семендер и далее в Персию и Францию. Караванная торговля умирала, воды Каспия поглотили тропу. Хазария захлебывалась в межрелигиозных распрях. Иудеи не понимали мусульман, а христиане и тех и других. Иосиф подавлял любые протесты против иудеев. Но недовольство росло, а с севера уже дви-гались ладьи Святослава. Предчувствовал царь Иосиф, что выпадет на его долю увидеть конец великой Хазарии, и все чаще он вспоминал проклятия Аиши и молился, но все было против него. «Все имеет свое начало и свой конец, – думал Иосиф. – Слабые проигрывают, сильные, дерзкие и смелые бьют хитрых и умных, но физически немощных».
      Иосиф уходил с одним из сотен караванов, представляя, как пылает в огне Итиль, столица его предков, его город, и как летят с плеч головы хазар-ских воинов под мечами русских ратников под предводительством Свято-слава. И сжег все дотла на своем пути Святослав, догадываясь, что побежда-ет совсем не тех, кого хотел бы. А царь Иосиф с основными силами двинулся в путь, с последним караваном вдоль Каспия, по пути предков. Шел в окру-жении небольшого, но преданного войска, во главе которого был тот самый Мурза. И вот, казалось бы, есть возможность отомстить, вот он, Иосиф, и не царь уже, а беглец бесправный. Но не может Мурза отомстить, отболело давно, с тех пор больше двадцати лет минуло. С тех пор рядом с царем он победы встречал и тогда не посмел, а теперь и подавно не тронет, а если на-до и жизнь отдаст за того, который в страхе держал народы многие. Но ухо-дить дальше стены Дербента Мурза не желал и прямо Иосифу сказал, а тот сомневался в Мурзе, что наведет он Табасаран, Лаков и Гурган, решил не пустить живого, помня проклятье Аишы, не зная, что спасет Мурза от раз-бойников, напавших в безлунную ночь. Вспомнил Мурза Русов и дрался как тигр, защищая Иосифа войском своим малочисленным. Отбили к утру раз-бойников, но сбились с пути караванщики и в горы пошли, уходя от пресле-дования. Так шли они по ущелью, вдоль бурной реки. Несколько дней шли, отбивая ночные нападения и вылазки коварных врагов. А для Мурзы это бы-ли родные места, и принадлежал он к племени в горах живущих. Только ха-заром он стал давно, но, увидев родные места, что-то надломилось и за-жглось в нем. Иосиф, увидев преданность Мурзы, раскаялся в своих сомне-ниях и все больше просил бога за всех, а больше за Мурзу, чтобы остался он предан ему до конца и не бросил на погибель. Не догадывался Иосиф, что опасность подстерегает их еще пострашнее мечей вражеских. Вдоль реки, из болот и камышовых зарослей, тучи насекомых кровососущих принесли ли-хорадку, горячку и смерть. Воины начали погибать, и понял Иосиф, что это тупик, и проклятие Аишы исполнится.
        И тогда приказал он спрятать богатство повыше, в горных пещерах, сделать тайник и закопать золото и серебро и уходить к морю, взяв только то, что придется платить местному хану за проезд. Так и сделал Мурза. Все добро в нескольких пещерах схоронили, а часть закопали, закидали камнями и присыпали землей. Но воинов своих, как приказал Иосиф, не смог казнить Мурза, а отпустил их в разные стороны, предупредив, чтобы забыли они это место, чтоб не возвращались сюда, ибо будет проклят тот… Мурза же вместе с больным лихорадкой Иосифом пустился в путь, возвращаясь к морю. «А на том месте, где клад зарыт, через сотни лет образовалось поселение, а, воз-можно, там пастбища или поле, на котором выращивают чечевицу, картошку или кукурузу. Быть может, там сад или густой лес, все возможно, ведь про-шла уже тысяча лет, – думал Марат, и такой огромный временной отрезок совершенно не взволновал его: он его не чувствовал. – Он для меня равен се-кунде или вечности, или восьми часам сна и блуждания в вымышленной жизни». Марату вспомнились слова одного азербайджанца. «Марат, – гово-рил он, – где дэньги эсть, там жизн эсть, а гдэ дэнэг нет, там жизны нэ-э-э-эт». «Сплю» – решил Марат.
65
ВЫИГРЫШ
Проснувшись, Игорь с тревогой не обнаружил утренней эрекции. «Дои-грался» – была его первая мысль и, тяжело встав с постели, в надежде, что сейчас не утро, посмотрел на часы. Было 18 часов 18 минут. «Да какая, соб-ственно, разница… Так…», – протянул он, чтобы больше не вымолвить ни слова, а скорее умыться, побриться, одеться и выйти в прохладу улиц. В ка-зино его знали, поэтому некоторые сотрудники, а, скорее сотрудницы, по-здоровались с ним. Игорь отвечал сдержанной улыбкой. Ему принесли фиш-ки. Осознание, что это последние деньги, как всегда не остановило его. С похмелья его слегка подбрасывало, и он откликнулся безразличием на при-зыв милой девушки по имени Маша поучаствовать в розыгрыше ВАЗ-2110, а для этого взял фишек на 100 долларов и без особого энтузиазма получил в придачу билет розыгрыша. Принесли бесплатную выпивку. «Если б они зна-ли, что в моих карманах гуляет ветер» – подумал Игорь, совершенно не за-думываясь, что будет завтра и вообще, что делать дальше. «Я банкрот…», – плавно барражируя между рулеткой, покером и Блэк джэком, выигрывая и проигрывая в пределах 50 долларов, думал Игорь, коротая еще одну негла-женную ночь одиночества. Игорь проваливался в теплое море лета, полно-стью отдавшись мозговой лени. Он смотрел за горизонт, предаваясь пре-имуществам импрессионизма, их расплывчатому восприятию мира, когда от алкоголя можно вляпаться в забытье, гадая, был ли вчерашний кошмар ре-альностью. «Я же в Москве, а поэтому не мог убить племянника Мухуева, а тем более я сам жив» – припоминал Игорь. И уже в таком случае память о невыносимом отсутствии какого-то ни было движения в стенах его времен-ного прибежища было жалкой прелюдией вчерашнему кошмару... за исклю-чением нашествия микроорганизмов, которые, как он подозревал, притаи-лись и тихо живут в корнях его бровей, в коврах, и в некоторых местах под его кожей, но доказать этого он не мог, раздирая ногтями в кровь мошонку и лобок. «Завшивел в окопах солдат» – и в очередной раз под столом, украд-кой, унимая зуд и понимая, что окружающие замечают, опасливо оглядыва-ясь в его сторону. «Не-е-е-ет, ниче-го не-бы-ло, не-е-е е я-я-я» – трепетало его сердце. Вокруг все шло как всегда медленно и обманчиво неторопливо. Игорь не мог к этому привыкнуть. Ему всегда казалось, что прошел только час, а на поверку оказывалось, что четыре часа и пора уходить. Он никак не мог отделаться от ощущения, что вот только пришел, а уже необходимо ухо-дить: «Надо срочно бежать, чтобы не остаться без штанов».
        И уже точно зная, что понимание ничего, в общем-то, не решает в его желании уйти или остаться, а решает более сильное, красивое и не за-нудное, в корне отличающееся от всей остальной жизни, чувство риска: «Опять старая пластинка… Дома все равно еще хуже, хуже, хуже. Или я больной… Без игры меня ломает…» Сегодня ночью он, как не старался вы-играть, ничего не получалось, а те сто долларов, что разменял, медленно, но верно исчезали в закромах казино.
Он уже собрался уходить, когда кто-то спросил его:
– Извините, это ваш билетик?
– Да, – вяло отвечал Игорь, попивая грейпфрутовый сок со льдом.
– У вас 36-й номер?
Игорь взглянул на билет, про который совсем забыл.
– По ходу, да.
Глаза крупье засверкали радостно-завистливым огоньком. Игорь все еще тормозил.
– Не понял юмора? Что-то не догоняю? Подвалило что ли? – произнес он куда-то влево, словно хотел три раза сплюнуть, чтобы не сглазили, но во-время заметил ботинки крупье.
– Поздравляем Вас! Вы стали победителем розыгрыша и выиграли ВАЗ-2110 улучшенной комплектации: тюнинг, литые диски, центральный замок, сигнализация, антикоррозийная обработка.
– Короче, аплодисментов не надо, цветы в машину, – прошептал Игорь, не зная, как реагировать, и словно впав в анабиоз.
Эмоции на его лице отсутствовали, и служащие казино приняли его за очень серьезного и выдержанного человека, а на самом деле Игорь хотел за-смеяться, обрадоваться, но не мог, внутри все было вырублено и сожжено. «Хоть шаром покати, – заключил он, обнаружив пропажу эмоций. – Допил-ся… Ну хоть бы одна живая струнка… Пустыня… Куда они делись, где я их потерял? Ау, шайтанчики!.. Ау! Не шайтанчиков, не тушканчиков» И, смор-щив лоб, он понял, что все равно не сможет убедить себя в том, что не пом-нит вчерашний вечер и ночь: «Придется мучиться. Бог мне судья…Что я на-делал!? Нет мне пощады! Глюкнул, завис… Денег осталась тысяча рублей, и то в шкафу у Виталика нарыл. Зато теперь есть машина, уже легче». Игорь расписался в получении машины, и еще до конца не веря в удачу и боясь, что это очередной бред, и все исчезнет, а ушлый молодой человек скажет: «Улыбнитесь! Вас снимает скрытая камера!», держал ключи от нее одетыми соединительным колечком на безымянном пальце.
– А полный бак не наливают?
– К сожалению, акцией это не предусмотрено, – отвечал менеджер.
– А жаль, было бы здорово, – Игорь посмотрел на свою подпись и, пони-мая, что она смотрится значительно лучше, чем он сам в действительности выглядит, еще больше нахмурился, раздираемый возмущением в свой адрес по поводу излишней самокритики к себе: «Ну и что? Что? Можно подумать, все остальные танцующие ангелы, а чем напичканы разные там улыбчивые милашки, одному БОГУ известно. У него одного и есть этот щуп, который и глубину, и ширь, и толщину стенок мерит, и который один знает, чего боль-ше, а чего меньше или вообще отсутствует, и, как говорится, есть время жрать булки, лопать пиво, а есть голодать. Всему свое время: время одевать маски, чтобы прикрыть целлюлит и срывать их, чтобы искать бульдожье ли-цо, а все остальное так – палево сплошное».
Придя домой и взглянув на себя в зеркало, увидел бледное лицо человека, из которого испарилась кровь. «Ночь у окна вновь обретшего надежду че-лобрека, реанимация, реинкарнация, пора кодироваться» – заключил он, зная, что ему всегда нравилось смотреть на себя в зеркало, и лет десять на-зад, проходя мимо зеркал, он с трудом удерживался, чтобы не поздороваться с самим собой. «Нарцисцирую все меньше. Да и куда?» – заметил он и по-старался припомнить какой сегодня день – все еще 18-е или уже 19-е. И, не зная ответа, спрашивал сына:
– Ленчик, вчера был какой день?
– Вчера? – озадачился Ленчик.
– Вчера… Да, да, вчера?
– А вчера… Вчера было завтра.
Пауза.
– Лихо. Вот так и у меня – вчера было завтра, – понимая, что сынишка до сих пор не знает дней недели.
Сзади кто-то пробежал. «Кошка? Откуда?» – и он резко оглянулся, но ни-кого не увидел, все было по-прежнему. Мерещится, последняя стадия, когда потемневшие от влаги деревья как шампиньоны вырастают на белой от пер-вого снега дороге, и люди-фантомы прыгают с обочин под колеса. Он недо-верчиво пошел на кухню и выглянул во двор. «Стоит мыльница», – облег-ченно вздохнул и, следуя в ванну, остановился возле телефона. Но прежде чем звонить, решил умыться: «Фартит мне сегодня белая полоска, зеб-ра-ра, ла-ла-ла». Сняв двухнедельную рубашку, умыв лицо, вытираясь пахучим хо-лостяцким полотенцем, Игорь благодарил судьбу, что она не устраивает ему испытаний в лице Виталика. «Весь такой самодовольный, фельдеперстовый, папенькин сын!» – беспричинно, на про запас, нервничал он на родственни-ка. Его уже чистая, помытая с мылом, рука сама собой потянулась к трубке и в момент оказалась возле уха. «Черная трубка на черном столе, темная кошка в темной комнате, невидимый, неприподъемный, черный свет...  тяжелее бе-лого» – шептал он заклинание, набирая свой домашний номер. «И снова гуд-ки – уже заранее предчувствуя, приговаривал он, в тайне надеясь. – Да, да, да, что ж, в этот раз уж, ну уж раз машина, то…». – «Да, слушаю», – услы-шал он голос Насти. Игорь хотел взвизгнуть, подпрыгнуть и кричать «Ура», но вдруг вспомнил, что еще раннее утро и, чтобы не спугнуть фортуну, пе-решел на шепот.
– Я,  тебя разбудил?
– Нет, – ее голос дрогнул.
– Ты меня узнала?
– Узнала, узнала, а как же тебя не узнать. Говори громче.
– Ну, как ты? – спросили они вместе и замолчали.
– Не молчи, скажи что-то. Как там Леня? –  и услышал на том конце ти-хие всхлипы Насти.
Игорю сразу расхотелось спрашивать. За что она так с ним?
– Все потом, потом, когда-нибудь….
– Что хнычешь? – спросил он.
– Нет, нет уже все.
– Что случилось? – обнаруживая в себе микрочастички эмоций, спросил Игорь.
– Ленчик болел.
После этих слов Игорь окончательно очнулся, но не мог ощутить себя способным трезво мыслить и рассуждать. Звуки стали нечеткими, а связан-ные с ними образы расплывчатыми. Он вдруг понял, как ему дорог сын. И поэтому произнесенное Настей «болел», он услышал как «болен».
– Что с ним случилось? – он хотел сказать «родная», но не смог.
– Температура 42 градуса.
Игорь не слышал, что она сказала «была, но прошла». Он уже видел сво-его мальчика, страдающего, потного, в горячечном бреду… Толстые иглы, беспощадные медсестры, растерянная Настя, горсти таблеток, врач скорой помощи, объясняющий ей, что еще чуть-чуть и судороги, и тогда уже ребен-ка не спасти и то, что Настя сделала все правильно, поставив мальчику свеч-ку. А она знала, что была на грани потому, что в этот момент ненавидела Игоря и через него переносила на сына, но каждый раз, взглянув в синеву утренних небес, брала свои слова обратно, чтобы столкнувшись с трудно-стями, как считала по вине Игоря, в очередной раз проклясть все, что с ним связано, и, наконец, получить беспричинный и бессимптомный недуг сына. «Связь прослеживается или мне только кажется?» – задавала она себе во-прос. И испугаться до холода в ногах, взглянув на градусник и обнаружив на нем 42 градуса.
– Никто не знает, что с мальчиком, – всхлипывая, объясняла Настя. – Все анализы в порядке, легкие чистые, все хорошо, а ребенок не реже двух раз в месяц дает температуру и кашель. Я устала.
Он соображал.
– Может у него аллергия, – предположил он первое, что пришло ему в голову. – Аллергены, будь они не ладны, повсюду, – произнес он новую бо-лезнь человечества. – Так и сделай, – повысил он голос.
– Как? Ты еще ничего не сказал.
– Да, да, не одевай на него шерстяные вещи, не покрывай его пуховым одеялом и поменяй перьевую подушку на поролоновую.
– Что за бред? – подумала она, ответив. – Хорошо, попробую.
– Береги Леню, я скоро приеду, я уже выезжаю, люб-б… – он хотел ска-зать «любимая», но снова осекся, вспомнив, что еще час назад готов был сбросить в пропасть или отдать диким зверям на съедение, как в древней Месопотамии. – Слаб человек, – произнес он.
– Что? – переспросила Настя.
– Жди, жди, никуда не уходи.
– Жду, жду… – раздалось в трубке.
«Я приеду, мой мальчик» – шептал Игорь. В трубке послышались гудки. Ему было стыдно за свою слабость, за то, что он совсем-совсем не злопамят-ный и что так легко и дешево прощает: «И вновь получаю». Мелькнувшая на секунду мысль, что, может быть, у него с Настей и не все так страшно, и, возможно, он сам все выдумал, сыграла с ним злую шутку, выдавая пред-ставляемое за действительное. Он прошипел: «Ш-ш-шлаб-бак». А в душе было легко и празднично, словно он сделал все правильно и теперь точно знал, что слабость в его случае всего лишь короткий пробел, невидимый пунктир в жирной грифельной линии силы, выделяющейся на листе жизни. «Они снова со мной, они мои-и-и, мой-и-и-и-и… Ух ты, пионэр… Му-тант…» – радовался себе Игорь. И, несмотря на то, что не спал, собрал не-многочисленные вещи, написал записку и, закрыв за собой дверь, без разду-мий и без сожаления покинул свое пристанище. «Прощай, тюрьма народов, страна господ и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ, – неблаго-дарно подумал он о Владимире и его сыне Виталике, на прощание взглянув, уже с улицы, на горящие окна квартиры. – Забыл выключить. Ну и пусть, не разорятся. Пусть будет светло». А через два часа после отъезда Игоря при-шел Владимир. Найдя включенный свет и прочитав записку Игоря, подумал: «Ну что ж, так-то оно и лучше…».
66
ЗАДАНИЕ
Запах костра перемешался в Расуле с запахом пота и сырой земли и сей-час, когда они возвращались с задания, он в первый раз за последнее время думал не об Индире, а о погибших в бою. Дожди, чавкающая грязь под но-гами, в которой они остались лежать, вызывала в нем протест: «Неужели это все из-за РАЯ, из-за нефти? Скорее из-за ненависти, из-за долларов, из-за замкнутого круга, плохого образования и огромных амбиций. Я так не хочу, а хочу, чтобы меня закопали в сухую землю, на сельском кладбище лет так через пятьдесят, шестьдесят». И от мысли, что им уже никогда не встать, он почувствовал продирающий до костей холод. Тем временем они вошли в пе-релесок, и он не заметил, как влажные утренние листья коснулись его горя-чего лба. Расул начал замечать, что в него закрадывалась непримиримая оз-лобленность, присутствующая в других. Но, слава богу, в нем еще не было того больного самолюбия и желания доказать абстрактной Москве или дале-кому мировому сообществу, что вот они не хуже, они лучше, круче и страш-нее. И этот надрывный голос, поющий красивую песню, а они словно ма-ленькие дети, которых уличили в трусости, и они любым способом доказы-вают обратное, отращивая бороды в угоду своим хозяевам, которых в душе презирают не меньше, а может и больше москалей. А за то, что зависят от их денег и поэтому являются меркантильными марионетками в руках мирового империализма, как писали бы газеты лет двадцать, тридцать назад. «Все блеф, все вранье и патология... огонь -и-я» – думал он, все больше понимая, что истинных, правоверных мусульман в его отряде можно пересчитать на пальцах одной руки, а остальные… Расул вспомнил себя до армии: «Когда-то я рвался воевать, ощущая в себе захватническое и зовущее побеждать, но то было еще детское, киношное, поверхностное. Понял же все очень быстро, когда попал под первый обстрел. Акценты резко сместились с захватниче-ских на более прозаическое выжить». В первом бою  вообще ничего не по-нимал, только сидел, вжимаясь в землю, понимая одно, что чем глубже за-рываешься, тем больше шансов, и что когда рядом свистят пули, холодеешь коленями каждый раз, в какой бы раз это не случилось.
    Бронник и каска становятся лучшими друзьями, когда разбиваешь го-лову при случайных столкновениях с острой броней, а также наколенники и налокотники, вырезанные из валенок, чтобы при переползаниях и перебеж-ках на местности не стереться в кровь. И когда сидишь на броне, и невиди-мый враг выцеливает под каску или впритирку под маечку, то волосы встают дыбом, и забываешь вздохнуть. Только успокоишься и ба-бах, фугас шарах-нул. Дым и воздушная акробатика, полет в небеса, но на этот раз повезло: сидел справа, а шарахнуло слева. Ребят порубило… Оказался жив, еще и по-летал… Из леса «та-та-та-та-да-х»… Не попали… Уполз… Из-под огня… Открыл ответный. Сейчас же Расул находился по другую сторону и, наблю-дая из зеленки, испытывал дежа вю, что все уже было и, стреляя по разбро-санным вокруг машины, он не стремился попасть и добить их, стрелял рядом или чуть выше, мысленно прося прощения: «Простите… На войне как на войне и каждый за себя, и вы сами прекрасно знаете, что главное выжить, и ни о какой победе речь не идет… Все по-взрослому. Убейте меня, если мо-жете… Я устал…»
Индира представлялась Расулу все нереальней. Им все сильнее овладева-ла мысль погибнуть в бою. Индира улыбалась ему из другой, уже не реаль-ной жизни, все еще согревая его заиндевевшее сердце. «Я ее недостоин, – думал Расул. – Как паук цепляюсь за жизнь. Не надо нефтедолларов, углево-дородов… Религиозным фанатизмом я не болен. Я просто спасаю свою шку-ру». Расул становился все отчаянней, и это бросалось в глаза окружающим.
– Я вижу ты, брат, смерти ищешь? – заметил командир Сулейман. – Я тоже ищу. И он, и он, и он тоже ищет, но только не спешит она к тем, кто ее ищет, а скорее приходит к тем, кто от нее прячется. Хитра бестия.
Расул не отреагировал на замечание Сулеймана. «К чему лишние разго-воры?» – в который раз задавался он.
– Расул, зайди в землянку. – позвал командир.
Расул не расслышал. «Мы могли бы быть счастливы» – думал он об Ин-дире.
– Расул!
Расул обернулся, словно кто-то дернул его за плечо.
– Зайди. – повторил Сулейман.
Расул зашел вслед за командиром в вырытый в земляном склоне леса схрон. Сели на циновки.
– Расул. – начал Сулейман.
Расул не понимал, что ему все равно… Он безразличен. Это еще страш-нее, чем фанатизм или убийство за деньги. Вообще непонятно что, переход-ная форма от человека к шайтану, от зверя к ангелу… Но убивать, чтобы вернуться домой, к любимой …
– Расул – слышал он. – Мы тебе доверяем и посылаем на задание. Лучше тебя с ним никто не справиться. Вот, – и Сулейман показал фотографию. С фотографии на Расула смотрело худощавое лицо усатого человека. – Это один из наших друзей в кавычках. Он зам. начальник 6-го отдела и непо-средственно участвует в пытках над нашими братьями. Совет командиров приговорил его к смерти. Вот еще один наш должник. – и он протянул вто-рую фотографию, сделанную крупным планом. – Этого зовут Алихан, зам. министра. Совет моджахедов приговорил его к смерти.
Расул смотрел на фотографии и понимал, что раньше, еще до армии, ви-дел их вживую. Расул смотрел и впитывал  их в себя. У Алихана мясистое, как буд то набитое кулаками лицо, у второго худощавое, и оба незримо свя-занные и похожи на лица бывших спортсменов.
– К тому же они друзья и родственники, что облегчает дело. – пояснил Сулейман. – Ты можешь быть уверен, что никто кроме меня и совета не уз-нает о твоем задании. С тобой выйдут на связь наши люди, но и они не в курсе. Ты дашь им задание. Встретитесь в условленном месте, запомни, – и Сулейман наклонился к его уху и прошептал название улицы и номер дома и, на всякий случай, квартиры. – Вопросы еще есть?
– Нет, – спокойно ответил Расул, не зная радоваться ему или горевать. Но как только в нем забился теплый источник, он, наконец, понял, что увидит ее во что бы то ни стало, и, охваченный радостью, выходя из палатки, спо-ткнулся и, только на миг закатив глаза, потерял ориентацию в пространстве.
– Все нормально?
– Все хорошо, – твердо отвечал Расул идущему сзади командиру.
«ИНШАЛЛА, ИНШАЛЛА»– произнес Расул, когда ночью его, побритого и переодетого, отправляли с проводником. И чем дальше он уходил от спря-танного в лесу лагеря, тем больше его затравленный, ядовито-безжизненный, зимний взгляд менялся на цветущий ландышевый.
– Давай, давай! Дави этих клопов и возвращайся с победой. – пожелал ему Сулейман.
– Да уж вернусь. – думал про себя Расул, замечая, как недобро горят гла-за некоторых бойцов. «Из зависти или недоверия, а скорее и того и другого», – решил он, переживая за мозоли на плече, натертые оружейным ремнем.
На следующий день вслед Расулу с тем же заданием отправился еще один боец, которого Расул не знал в лицо. Его целью было дублирование действий Расула на случай провала…
67
РУСЛО РЕКИ
Прежде чем распрощаться и сойти в Саратове на перрон, узнав, что он после ранения, словно спохватившись, старики попутчики успели его накор-мить.
– Ой, надо же, в наше-то время. – причитала бабуля, словно это время чем-то кардинально отличалось от других времен. – И за что воюем с этими боевиками? Эти там, – она кивнула подбородком и многозначительно по-смотрела вверх – карманы набивают, уж дальше некуда. Ну куда в них вле-зает, окаянных, а наши дети погибают. – и она мотнула головой в сторону окна. – Ой, беда, ой, беда.
– Да все они одинаковы и президент не лучше, – поддержал Иван Петро-вич, муж Валентины Васильевны.
Та с легким укором посмотрела на мужа, что вероятно означало: «С не-знакомцами не болтай, много».
– Да, – вяло поддержал Марат, понимая, что старикам только дай слово.
– Мамку-то давно видел? – спрашивал Иван Петрович.
– Полтора года, как, – отвечал Марат, не выражая эмоций, словно речь шла о чужом человеке.
– Скучал?
– Некогда было.
Старики еще о чем-то спрашивали, а Марат односложно отвечал. После того как они благополучно сошли на станции, и к нему никого не подсадили, ближе к полуночи на него нашел необъяснимый страх и он, замерзая и пря-чась с головой в одеяло от дующих с окна микроветров, представлял разгне-ванных родственников Лены, считающих его убийцей. «Как все глупо, глу-по, глупо… Как лось бегу, через бурелом? Кто я есть? А есть я, несмотря на боевое ранение, дезертир. А все этот пугливый Виталик с отцом… Зачем только их послушал. – Марата вновь охватили панические настроения. – Как было бы хорошо сейчас посоветоваться с Расулом». Выпив таблетки в ответ на неприятно ноющую боль в области раны. Марат уснул. Утром, уже на подъезде к Астрахани, Марат проснулся от настойчивого стука в дверь.
– Через полчаса приезжаем. Встае-е-ем. – сообщала проводница.
– Слышу. – Марат поднялся, а скорее спустился со второго яруса на пер-вый, не обнаружив следа вчерашней хандры и боли.
«Совсем другое дело, – быстро, по-солдатски, оделся в темно-синий с бе-лыми вставками спортивный костюм и кроссовки и затем, взглянув на свои китайские электронные часы, заметил – 11 часов 11 минут, 11 октября. – Ба-рабанные палочки». Достав спортивную сумку, Марат взглянул на себя в дверное зеркало: «Лицо худое как у обезьянки». Взялся за ручку, чтобы от-крыть дверь. Дверь легко откатилась. На пороге Марат увидел двух крепкого телосложения парней. «Ошиблись купе. Непохоже…» – подумал Марат, за-метив агрессию в их взгляде.
– Разрешите, – попросил Марат.
Парни переглянулись, и Марат увидел на их лицах мелькнувшую ухмыл-ку. Один из них сильно толкнул Марата рукой в грудь, так что он отлетел к окну и оказался между столиком и стенкой.
– Что? – на повышенных тонах прорычал Марат и уже собирался бро-ситься на обидчиков, но получил еще один удар по ране и, застонав, притих.
В купе зашел человек, которого Марат видел раньше.
– Что, больно? – сочувственно произнес человек.
«Билан. Тот самый мафиозо, брат Лены» – узнал Марат.
– Да, я вижу, ты меня узнал. – произнес Билан и профессионально точно ударил Марата по лицу и затем в солнечное сплетение.
«Двоечка, боксер. Надо взять себя в руки…» – корчившись от боли, думал Марат.
– Не спеши. – зло произнес Билан, – а то успеешь.
– А в чем собственно?.. – прикинулся Марат.
– А ты еще косить начнешь? – и Билан начал избивать Марата, пригова-ривая: – А ты по армейской привычке под дурака косишь, чертила, дуру включаешь, значит.
Марат, пытаясь вступить в драку, замахнулся, но почувствовал, как кто-то стальной хваткой приковал его локти. Изрядно помятый Марат и задох-нувшийся от злости Билан секунду смотрели друг на друга.
– Что память вернулась или еще?
– Не убивал я ее. Она же мне друг. Экспертиза покажет. И нечего меня колотить как грушу, трусливые твари-и-и-и. – задыхался Марат.
– Если ты… – Билан хотел сказать «доживешь до экспертизы», но не стал. – Плесните ему самоплясочки. – сказал он одному из крепышей.
Марату насильно всунули в рот горлышко и залили бутылку водки. Не-смотря на его рвотные порывы, из желудка упорно ничего не извлекалось. «Я двое суток ничего не ел»– вспомнил он, сам удивляясь с какой скоростью пьянеет. «Здесь что-то не чисто» – была его последняя мысль, когда его вы-таскивали из вагона под удивленный возглас проводницы:
– Надо же?
Очнувшись через какое-то время, Марат нашел себя связанным по рукам и ногам и сидящим в ржавой ванне. Жутко болела голова, в груди копошился злобный, вонючий скунс, царапая место ранения острыми когтями: «Вопрос, как они узнали, где я? Виталик с отцом?» Марата еще несколько раз напаи-вали до бесчувственного состояния. «Какой я дурак, не я страшный чело-век?» – подумал Марат, когда очнулся. Голова кружилась, и в ней периоди-чески, то на вздохе, а то на выдохе, темнело. Марату хотелось повеситься: «Водка паленая и клофелина подмешали, гоблины». Отключившись, Марат чувствовал, что его поднимают, и в следующий раз очнулся уже в неболь-шой комнате, в которой отсутствовала мебель. Марат с трудом распечатал слипшиеся сургучем глаза. Перед ним сидел Билан и еще какой-то ужасный лысый янычар.
– Роман, вколи ему. – приказал Билан янычару.
– Сейчас все как на духу расскажешь. Это сыворотка правды, – пояснил Роман.
– Угу, с удов-вольствиэм, – поддакнул Марат.
– Смотри, не передозируй. Он нам живой нужен, – заметил Билан.
– Все по инструкции, – зловеще улыбаясь, отвечал Роман.
Марат спокойно принял укол. С трудом понимая, что с ним делают, он был готов на все. «Так мало человеку надо, чтобы стать ничем и никем, обычным недосоленым куском мяса, мусором… Правда… – засело в мозгу Марата. – Что это и кому она нужна, кроме таких дураков, как я? А они не дураки. Хуже, они уверенны, что не дураки, но вот я же физически страдаю от своего вранья, а от вранья других, даже больше чем от своего собственно-го. Не жизнеспособное, отвратительное качество, неизвестно откуда взяв-шееся. Пережиток… Что-то в маме я такой честности не замечал. Может отец?..»
– Ну что, готов? – спросил Билан.
– Курить вредно. – идиотски улыбаясь, заметил Марат.
Билан вопросительно взглянул на Романа:
– Что?
– По инструкции уже можно.
– Выйди. – попросил Билан.
Роман медленно, с достоинством бультерьера, вышел из комнаты. Он был в десантной безрукавной тельняшке, и на предплечье Марат заметил на-колку – смерть с косой, напомнившую, средневековые гравюры, изобра-жающие приход чумы в Европу. Еще он вспомнил Гитлера в виде смерти с косой, работы Кукрыниксов, виденных в старых журналах «Крокодил», и принадлежащих Касиму.
– Ты душил Лену? – услышал Марат голос из преисподней.
И не открывая глаз, с чистой совестью, Марат ответил:
– Нет.
– Как все было? Ты переспал с ней?
– Да, я спал с ней и под утро ушел, а она осталась.
– Она встала закрыть дверь?
– Я не стал ее будить.
– Как ты докажешь, что ты ее не душил.
– Когда я уходил, она дышала, и в животике у нее урчали два маленьких тигренка.
– Стоп, стоп. Кто, по-твоему, мог ее душить?
Марат слышал, как дрожит голос Билана на слове «душить».
– Кто мог ее убить? – переспросил Марат. – Не знаю, я в шоке, я не верил сначала, что она…
– Кто помог тебе бежать?
– Я думаю тот же, кто помог вам меня найти.
– Конкретней.
– Виталик и его отец.
Билан съежился, но Марат этого не видел, глаза его слиплись.
– Еще раз спрашиваю, если не ты, то кто?
– Возможно, Светка из ревности.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, кроме того, что видел Свету с женщиной, и то, что мы пару раз встречались с Леной у нее в квартире.
Билан позвал Романа.
– Он не претворяется.
– Да нет, по инструкции…
– Да что ты заладил? Какая инструкция? Смотри…
– Ты петух?
– Нет, я Лев, в год собаки.
– Ты голубой?
– Нет, я скорее бледнолицый.
– Отвечай, ты с мужиком трахался?
– Не-е-ет, – отвечал Марат. – Я женщи-и-ин люблу-у-у-у.
– Тормози, – скомандовал Билан.
– Вот видишь, парень готов рассказать правду.
– Сколько он еще будет так?
– Еще час-полтора, а затем…
– Ты его оставь, не трогай, пусть выспится?
Проводив Билана, Роман господской походкой, медленно, чуть покачива-ясь, зашел в комнату.
– Ну что, касатик, правду будем говорить, матку резать и так далее? – за-хлебываясь от своей значимости, спрашивал Роман.
– Да, – однозначно отвечал Марат.
– Вот и умничка. Рассказывай, где золото, бриллианты, денюжки – у мамки, у папки, бабушки, дедушки спрятаны или у тебя, или у знакомых, ес-ли тебе известно. Говори! – повелел Роман.
– Ничего нет… Павловская реформа… Затем Гайдаровская, затем пира-миды «МММ», «Хопер-инвест» и «Русский дом Селенга», «МММ», а уж за-тем дефолт, – словно робот отвечал Марат.
– Да брось ты, я ж с тобой по-хорошему, спокойно, почти как с родствен-ником.
– Ничего нет. Я беден, друзья бедные, мама бедная, работает швеей в ате-лье.
– Да прекращай заливать, тебе ж все равно теперь без надобности, – про-болтался Роман, но Марат никак не отреагировал на его слова.
– Да, честное слово, ничего нет.
– У, козел, врать надумал. Дать бы тебе сейчас по печени или по почкам, чтобы кровью ссал. Все бы рассказал как миленький. У нас таких быстро ко-лоли. Да ты ходить не сможешь, если я с тобой поработаю, – злобствовал Роман.
Марат почти уже отключился, и, казалось, сейчас упадет со стула и пере-станет дышать.
– Э, э, ты что это! Не вздумай ласты склеить. Ты мне еще вот что скажи, ну по секрету, по-товарищески, ты у Лены, полизал... или может она у тебя?
Марат еле дышал и что-то слабо бурчал себе под нос.
– Ну, ну, не стесняйся, громче говори, лизал? Лизал? Ли-и-и-иза-ал? – уже кричал Роман, тряся за уши голову Марата. – Говори, я же вижу, что во-долазил? – тряс он Марата за шею так, что его голова болталась в разные стороны как большой, зрелый и готовый в любую секунду сорваться с ветки, плод. – Гомик, говори, блять ли-зал! – орал Роман. Глаза его блестели нездо-ровым огнем любопытства и получаемого удовольствия. – Я тебя, падаль, за-ставлю говорить, я тебя суку заставлю! – голосом безнаказанности вещал вспотевший Роман.
Марат же был далеко-далеко, в глубине кимберлитовой трубки, в эпицен-тре не черной, а белой дыры и представлял собой радиоволну с амплитудой слабо стучащего сердца младенца, жадно сосущего материнскую грудь в од-ном из тупиков лабиринта во время пиршества сил Лилит – черной луны. В какой-то момент Роман понял, что ничего не добьется и с досадой в голосе, почти обиженно, но с хитрецой в лице:
– Ладно, ладно, спи, дрыхни, а мог бы и по-товарищески поделиться...
И Роман с удовольствием дал ничего не чувствующему Марату, несуще-муся со скоростью света в воронке нефритового света навстречу тигровым глазам, смачную затрещину.
«Так вот почему, когда я пьяный лежал на спине, я уже туда летал», – гром-коговорителем раздавалось в Марате, прежде чем Роман провел маваши-гири, уронив Марата вместе со стулом в пропасть. Марат опрокинулся словно труп китайского болванчика и, ударившись головой о деревянный пол, не издав не звука, застыл, превратившись из худого, но еще мягкого существа, в лунный ка-мень, сверкнувший перламутром в хищных глазах гиены. Перед тем как Марата посадили за руль пошарпаной белой шестерки, он еще целые сутки спал, не на-ходя точек опоры и скользя по шелковому крашенному полу в углу комнаты и, однажды, заехав на мост, ведущий, как ему казалось, в то место, где он был сча-стлив, растерялся, потому что таких мест было много, больше, чем одно, их бы-ло достаточно – улиц, домов, переулков деревьев, полей – и даже если предста-вить, что он был пчелой, а его счастье собранным медом, и тогда бы он не видел возможности вернуть все назад, ибо мед-счастья был съеден в тяжелые и несча-стные периоды взросления и сейчас он подпитывался от этих медоносных без-ответственных антигламурных секунд счастья.
       Всего три минуты счастья за двадцать лет жизни… Так мало… Но какие три минуты – сотканные из дюймов веселья, насилия и спасения. Марат ехал и ехал по понтонному мосту детства, не удивляясь, что временами мост превра-щался в подвесной, канатный, в деревянный монолитный и снова понтонный и так до бесконечности.. Нереально длинный мост? Марат разглядывал мутнею-щие воды реки, не боясь прошибить ограждение и рухнуть вниз, в густую рябь, которую грозился выпить невидимый глазу, умирающий от жажды космический пришелец. «Такого никогда не было… А я не пуганное существо…» – Марат не задавал себе вопрос, что это за река, где она течет. Любая река мира в данный момент была похожа на Волгу и Волга похожа на любую реку – Янцзы, Хуанхе, Рэйн – все были на одно лицо… В его неразборчивости даже разделение на жел-тую или красную, цвет воды не имел никакого значения в общем контексте его путешествия, которое могло закончится каким угодно экстремизмом в отноше-нии окружающей его местности и наоборот, вплоть до поедания пираньями.
 «Кто знает, что мне захочется в определенной конкретной ситуации жизни, если к тому же я буду безнаказан? – думал Марат или ему только казалось, что он так думал. – Я могу отрезать себе палец или прыгнуть вниз с крыши девяти-этажки, или раскатать какого-то подонка асфальтовым катком».
         Когда он ехал по мосту, его охватило сильнейшее желание увидеть дно реки. Очередная блажь… Ему вдруг захотелось… Мало ли что, дети так пере-менчивы… И чтобы кто-то ночью вытащил укромно спрятанную заглушку, привязанную к цепочке… Что за блажь? «Одного хочу, хочу… Мало… Это це-лый глупый поступок» – настаивал он, и вода, тихо повинуясь капризу, стекла как в ванной на Луну или еще куда, только не так далеко, в секретный резервуар, обнажив по утру илистое дно, беспомощно трепыхающееся задыхающейся ры-бой, ржавое железо и множество разного хлама, залежи купеческого потоплен-ного золота, алмазов, платины и других атрибутов состоятельности, оставшихся от пиратов прошлого, речных ушкуйников, остовы затонувших торговых кораб-лей, а Марат искал в неверии увидеть чистый речной песок... или огромного черного сома, хватающего женщин за бритые ножки и утаскивающего в свой, далеко не райский, омут, где много костей утонувших купальщиц, полуразло-жившихся утопленников, обсосанных стерлядью и объеденных другой рыбой.
    И я всего лишь большая безмозглая рыба… Что с меня взять? Я хочу ку-шать, а вот ты спустил воду и смотришь на косяки в огромном количестве бью-щиеся на песчаном дне. Это уже покруче чем голод, это – извращение, брат. И Марат просил себя же, чтобы сказочные, и в глубине своей добрые, позитивные силы сна пустили воду в русло, и к исходу ночи наполнили фарватер после того как на заре, увидев подноготную, вода заполнит русло, втекая из-за горизонта, из позолоченного приоткрытого футляра, и наполненная утренним воздухом Волга снова станет полноводной и прозрачной, а не пугающей мутным течением, ому-тами, сомами, бесполыми кикиморами и прочей водной живностью… Он хотел преодолеть внутренний страх, взглянуть на высохшее русло реки, словно это был тот самый страх, из тех, которые мешают смотреть на резанную кровоточа-щую рану тела, спрятанного под рубашкой, страх растущего на глазах кровяного пятна, и, наконец, преодоление первого взгляда – взглянул и уже не так страшно.
     И стоишь перед фактом, и принимаешь решение и так каждый раз. Про-езжая по мосту, он смотрел вдаль, на широкое, блеклое, пропитанное дождевы-ми облаками, русло реки. Дальше, выше по течению, он видел бесконечно длин-ные мосты, покоящиеся на огромных фермах, как три слона на мифическом ки-те, только наоборот...  кит на трех слонах. Кто-то из его далеких предков жил там, где пересохшие русла рек обычное явление, а, может, тысячи лет назад Вол-га была маловодной, а, может, это реки, текущие внутри, артерии, подкожные, реки, спроецированные на земле, и необходимые для познания себя и природы одиночества… Сколько оставалось часов до часа икс, Марат не знал: он спал…
68
САМООБМАН
Расул прибыл на родину ближе к вечеру. Его единственным желанием было сесть на лавку, на бетонный бордюр, куда угодно – лишь бы никто не трогал. А вместо этого он стоял под моросящим дождем, с каплями которого просачивалась разбавленная электрическим светом тьма ночи, и где-то внут-ри него, теперь уже не совсем вопреки всему, расправлялось ссохшееся от тоски сердце. Расул вгляделся в глубину улицы, словно видел силуэт челове-ка с лицом старика Хоттабыча. «Как обманчива внешность, – подумал Расул про Сулеймана, который, будучи в высшей степени обаятельным красавцем, используя религию и любовь, готовил девушек смертниц. – Он и вправду думает, что там им будет лучше. И это не только деньги, это возможность мысленно отрывать их пластилиновые ручки и ножки и режиссировать кро-вавое месиво. Он, вероятно, считает, что такого счастья, как перед смертью, им не получить никогда». Расул вспоминал лица жертв: «Они всем сердцем любят Сулеймана, а иначе попробуй пойди на смерть… Огромное, космиче-ски невостребованное желание мужской любви… И они получают ее в об-мен на смерть ради него… Конвертация…» Он вгляделся снова и снова в темные, слепящие отраженным от сырого шоссе дальним светом, простран-ства. Расул стоял, впитывая в себя сладкий травяной воздух родных просто-ров, и, почувствовав сзади, смотрящего в спину человека, и обернулся ему навстречу. Они поздоровались, перекинулись парой фраз, дождались подхо-дящую маршрутку. Доехав до конечной остановки, молча, будто не знали друг друга, вышли и пошли в глубь частного сектора по темным безлунным улицам, несколько раз сворачивая, иногда останавливаясь и прислушиваясь к шорохам и движениям в глубине улицы. Пройдя еще метров пятьдесят, они зашли в небольшой дворик одноэтажного дома, мало чем отличающийся от соседних строений. «Это хорошо, вот только не перепутать бы в темноте», – подумал Расул, поприветствовав рукопожатием еще одного обитателя дома, вышедшего из проема двери им навстречу.
– Кушать? – услышал Расул тихий голос.
– Саул, брат, ничего не надо, только матрас на полу и спать.
Без дополнительных вопросов Расулу постелили. Также молча Расул взял кувшин и вышел во двор, сделал омовение и испросив молитвенный коврик, усердно сделал НАМАЗ, и только затем, увидев расстеленный на полу мат-рас, лег и сразу заснул, почувствовав как сон придавил его своей пахучей еловой лапой. Утром Расул по привычке встал в пять утра, совершил НА-МАЗ. И, сидя на своем матрасе, перебирал зеленые малахитовые четки, по-даренные ему Индирой еще до армии. «ЛА  И ЛАХА, ИЛЛАЛА МАХАМАД РАСУЛ ИЛЛА, ЛА И ЛА, ЛА И ЛА», – и так много-много и далеко-далеко, с обращенными внутрь себя зрачками, улетая в прохладу горных лугов, где шмели прячутся в тени цветочных бутонов, напиваясь нектаром цветения шиповника. Расул представил встречу с Индирой. Вот ее улыбка, а под ней скрыто волнение и буря готовых вырваться чувств и эмоций, дрожащее пла-мя свечи, не затушенное ливнем, и фонтанчики магмы пульсируют, содран-ный ногтем экземный нарыв чешется и мокнет, и все это в неиссякаемом свете счастья. Проснулись Хизры и Султан. Расул дождался, пока они сдела-ли НАМАЗ. Перекусили холодной говядиной и чашкой чая. Султан предло-жил сварить еще и калмыкский чай. Расул отказался, соображая, с чего на-чать выполнение задания, замечая, как еле заметно в нем искрило: «Стоит ли его вообще выполнять?» Возвращаться обратно в Бермудский треугольник Курчалоя он все равно не собирался.
– Вот, – показал он фотографию сидевшему рядом на коврике Султану. – Это наши враги под номером один и два. Совет моджахедов их приговорил, а нам надлежит выполнить приговор. Действовать будем быстро и реши-тельно. У нас есть неделя времени, чтобы все как следует подготовить, про-следить их маршрут передвижения, охрануи так далее – спокойно рассказы-вал Расул, глядя на Хизры, вглядывающегося в фотографии.
– Я их знаю. – заметил Султан. – Конкретно охраняемые бобры.
Расул взглянул на Хизры, понимая по его взгляду, что одержимый сверх-идеей, он готов на все, и ради светлого будущего не остановится ни перед чем, даже перед предательством.
– Ничего, достанем гидру и отсечем ее головы, – как бы подтверждая до-гадку Расула, подтвердил Хизры.
– Тогда встречаемся у кинотеатра Россия вечером, в 18 часов 30 минут, после того как пройдете по адресам, – и он протянул им бумажку.
Прочитав, Султан вернул бумажку.
– Запомнили? – тогда расходимся до вечера. – Если я не подойду к Рос-сии, то встречаемся здесь.
Но ни Расул, ни Султан, ни Хизры не знали, что оперативники шестого отдела по указанию Исы Мухуева уже осуществляли за ними слежку, вхо-дящую в перечень оперативно следственных мероприятий по делу выявле-ния террористической сети. И что на столе у Исы уже лежит докладная за-писка о том, что на адрес прибыл новый объект, предположительно эмиссар из Чечни. Иса дал указание усилить наблюдение за вновь прибывшим. Его насторожило это появление, никак не стыкующееся с его планом.
– Очередной ваха. Одним больше, одним меньше – не велика разница, – успокаивал себя Иса.
Несмотря на задание, путь Расула проходил через дом Индиры. «Взгляну издалека» – уговаривал себя Расул. Чем ближе он приближался к ее дому, тем радостнее и волнительнее становилось у него на душе. Когда оставалось метров сто, Расул остановился, глубоко вздохнул и пристально всмотрелся. Возле всегда тихого дома Индиры он заметил оживление. Люди входили и выходили из ворот дома. Несколько молодых ребят таскали коробки из ГА-Зели, стоящей рядом с домом. «Похоже на подготовку к свадь…» – Расул нервно улыбнулся. Индиры не было видно. Ему показалось, что он видит маму Индиры, а вот и отец, Ибрагим, вот брат, сестра. «Но почему не видно Индиры? А что гадать? Где она, что с ней?» – подумал Расул, и желание по-скорей это выяснить толкнуло его вперед. Расул понимал, что прошло 2,5 года. «Но это же так мало, и я же не виноват… Судьба…» – думал он. Расул подошел совсем близко к ГАЗели, пригляделся к ребятам, таскающим ко-робки с посудой.
– Салам. – поприветствовал Расул одного из них, прежде чем зайти в дом.
Посмотрев через плечо, Расул увидел в глубине двора одиноко стоящего Ибрагима и дальше сидящих на скамеечках, чистящих овощи женщин.
– А что здесь, мавлид? – спросил Расул.
– Нет, к свадьбе готовятся, – на ходу отвечал один из ребят.
– Кто женится. Шамиль еще маленький, дядя Ибрагим… – Расул хотел сказать «старенький», но не стал.
– Да нет, какой там, дочку выдают .
– Дочку? – в Расуле звякнуло и провалилось и, полетев с кручи, глаза в момент застелила красная материя и ощущение бездонности.
Расул опустил голову, не зная, что делать. Спросить поточнее у него не хватало сил. «Неужели? Как же так?» – крутилось в нем.
– Она же еще маленькая, куда ей замуж? – вырвалось у него.
– Да нет же, старшая, Индира. Она уже институт заканчивает.
Тайны, по-видимому, здесь никакой не было, и поэтому парень с некой долей гордости пояснил:
– За Алихановского Салима выходит.
Вероятно, парень хотел добавить что-то вроде «круто», но Расул ушел, чувствуя как весь покрывается красными пятнами и перестает контролиро-вать себя, попав во власть нервного тика. «И что теперь?» – спрашивал он себя, не оставляя надежды увидеть Индиру. Медленно пошел прочь, куда и сам пока не знал, но ему теперь захотелось увидеть Алихана и Салима и как можно быстрее. Ибрагим же старался припомнить, кого ему напоминает мо-лодой парень, разговаривающий с Рахманом, одним из Алихановских пле-мянников.
– Послушай, Рахман, что это за парень с вами стоял?
Рахман удивленно пожал плечами:
– Вах, я думал он ваш сосед.
– А что ему надо, что он спросил?
– Да ничего особенного. Спросил, что здесь происходит? А я сказал «свадьба». Он ничего больше не спрашивал, ему как будто подурнело и он пошел дальше по улице. Больной какой-то сосед у тебя, Ибрагим, – закон-чил, улыбаясь Рахман.
– А что смешного? Больной и больной, а только вы тащите, да в другую комнату, а в той уже места нет. Все переполнено.
«Кого же он мне напоминает… Сосед, сосед… Какой еще сосед? Нет у меня такого соседа» – задавался вопросом Ибрагим, обманывая сам себя, думающий все последнее время только об одном человеке, теперь уже быв-шем женихе своей дочери, Расуле. «Да, именно бывшем» – уверял себя Иб-рагим. «Потому что все как положено. Я пошел к его отцу и матери, принес извинения и сказал, что мы больше не в силах ждать Расула и разрываем по-молвку, и возвращаем подарки. Они, войдя в положение, согласились» – уго-варивал себя Ибрагим, еще раз припомнив незнакомца в пространстве от-крытых настежь ворот. «Ух…» – дыхание Ибрагима перехватило. «Похож, но не он. Показалось…» – убеждал себя Ибрагим, сбившись со счету, сколь-ко чего пронесли к нему в дом. От того что он проворонил, недосмотрел, и ребята что-то не донесли, у него еще сильнее захватило дыхание, и забилось сердце. Ибрагим, всю жизнь проработавший зав. складом, уже много лет подряд видел один и тот же кошмар, повторяющийся с завидной постоянно-стью. Он выявляет у себя на складе недостачу, и, ужасаясь, весь взмылен-ный, с вьющимися седыми волосами и с бледным лицом человека, замучен-ного геморроем, выходит на след уворованного товара со словами: «Я не брал, он не брал, она не брала. А кто тогда брал?» В припадке ужаса Ибра-гим ходит по базе и заглядывает в разные двери. Ищет, ищет, не ест, не спит, ищет и ищет… Подозревая разных людей, даже близких родственников, не веря никому… И вот удача, он открывает одну дверь, а оттуда сыплются ку-ры, другую дверь – яблоки, затем третью – абрикосы, четвертую – конфеты и разная прочая живность. Все сыплется как из рога изобилия, все склады бит-ком и оно ничье. «Излишки всегда, излишки везде в моей жизни», – радуется Ибрагим, смутно догадываясь и понимая, что излишки – это, вероятно, еще хуже. Нонсенс! Но чувство подвоха не покидает его, это хуже чем недоста-ча… Вот и в этот раз Ибрагим, проснувшись среди ночи, пошел во двор по-дышать свежим воздухом, в душе оправдываясь перед Индирой: «Пойми, дочка, это замужество  на пользу. Все у тебя будет, все перед тобой открыто – все дороги». Алихан извинился за сына. Много чего обещал и все так не навязчиво, уважительно и культурно. Ну, не смог я отказать ему, пусть и род у них не самый. Ну и что с того? Про это можно давно уже забыть, если у те-бя трехэтажный дом в центре города, чемодан для дочери на пятьдесят тысяч долларов, «Мерседес» и медовый месяц в Дубаи… Смена элит…
         «Пойми, Ибрагим, ничего не могу с Салимом поделать. Заладил – люблю, хочу и баста. Сам видишь, что учудил», – оправдывался Алихан, так что у Ибрагима не вызывало сомнения, что так и есть. На самом же деле Алихану жутко не нравилась затея Салима. У Алихана были другие планы относительно него. Он хотел поженить его на дочери Рамазанова и тем са-мым скрепить их многолетний дружеский союз в родственный. Хоть планам Алихана не суждено было сбыться, он все же не оставлял надежду. Ибрагим со всем соглашался не в силах возражать перед обаянием Алихана. Единст-венное, что возвращало Ибрагима на грешную землю и заставляло выходить из эйфории, это укоризненный, тусклый взгляд Индиры. Вместо споров с от-цом и с матерью Индира она впала в другую крайность, и послушно со всем соглашалась, но взгляд побитой маленькой собачки все же выдавал ее ис-тинное настроение. «Но я же не продал свою дочь… А она крепка духом, вся в меня . Монолит. Я более опытный и я знаю, что все будет хорошо, а Расул, если вернется, то обязательно поймет и простит, и найдет себе новую невес-ту. Вон сколько красивых девушек. Ну что на одной ему свет клином сошел-ся? Только выбирай… – обманывал себя Ибрагим. – А от машины, которую мне лично подарил Алихан, я откажусь. Пусть не думают, что за нее я про-дал дочь… А породниться с богатыми – это, если и не честь, то большой плюс».
69
ЗМЕИНЫЙ СЛЕД
В первый момент, узнав о свадьбе Индиры, у Расула возникло дикое же-лание взорваться, пойти напролом, разобраться что и как, кто посмел отдать его законную невесту другому. И, возможно, будучи на три года моложе он так бы и сделал, но жизнь научила его не искать простых решений и прямых дорожек, ибо, как оказывалось, потом именно они и становились самыми длинными, сложными и запутанными, и, понимая, что его совсем не ждут в этом когда-то бывшем ему почти родном доме. Расул шел по городу, плохо понимая, что произошло. Как могла Индира, которая любила его, переме-ниться и согласиться на замужество с каким-то Салимом. «А кто сказал, что она согласилась?» – размышлял Расул, переходя дорогу в неположенном месте. Рядом с ним визжали тормоза и неслись недовольные возгласы: «Э-э, баран! Э-э, куда идешь? Куда смотришь? Э-э, бычок, проснись!» Расул же ничего не слышал, шел, не вглядываясь в лица и выказывая им полное без-различие. Он шел все дальше и дальше от ее дома, не слыша навороченных, интерпретирующих классические мелодии, автосигналов. В одной из проез-жающих машин, а если быть точным в «Лэнд Круизере», за рулем сидел Ио-сиф, а рядом задумчивый Салим. «Вот ты видел этого папуаса? Такое тело, а мозгов не хрена. Ломиться прямо через проезжую часть», – недовольно за-метил Иосиф. Салим ухмыльнулся и посмотрел на прошедшего совсем ря-дом с машиной Расула. «Ужаленный какой-то», – заметил он.
       «Замуж, замуж…» – твердил Расул, и острые колья обиды пронзали его тело. От напряжения и желания вспомнить хоть какие-то обнадеживаю-щие слова Индиры у Расула сводило скулы, и стальные лопасти ломались о виски. Он бессильно блуждал в тесных закоулках своей памяти, связанный с ней, и не мог вспомнить номер ее домашнего телефона: «Все вещи у Марата: и письма, и номер телефона. 357…8..40. Нет, нет, нет…» Расул шел дальше по улицам города. Вокруг него бурлила жизнь, а он в это время пролетал ве-терком между ее волос, касался кончиком прозрачного пальца трамплинчи-ков ее густых ресниц и не хотел верить, что все из-за того, что он слишком долго отсутствовал, и что она успела его забыть: «Это так слабо и не похоже на нее, а поэтому не может быть, потому что против ее воли». Расул шел по своему, ставшему вмиг чужим, городу. От незнания что делать, Расул зашел в магазин бытовой электроники. Прямо перед ним в огромном телевизион-ном экране мелькали кадры другой реальности – кадры индийского фильма. Расул вспомнил своего дядю, который обычно так глубоко переживал пере-питии сюжета и трагические судьбы героев, что плакал. Его колоритная внешность делала его похожим сразу на всех вместе взятых звезд индийско-го кино. Сам же он попеременно был Митхуном Чакраборти, Амитабхом Ба-чаном и Шаши Капуром. Плакал он тихо, украдкой, находясь в одиночестве, или реже в присутствии старой, чуть подслеповатой, матери и аккуратно смахивал скатившуюся слезу, говорящую о его добром, мягком, склонном к компромиссам сердцу, ведущего однообразную, скучную жизнь сельского учителя. Расул поймал себя на мысли, что уже сто лет не смотрел телевизор, и поэтому жадно впитывая все, что видел, не спешил уходить из мира грез. Вот про Венеру, которая в следующем году раз в 120 лет отпечатается тем-ной точкой на диске Солнца. «В следующий раз это уже произойдет без нас. Нужно смириться, что я не магничу людей, у меня нет харизмы, нет шоу внутри, выплескивающегося во внешний мир. Я пуст, а она, моя любимая, желает представления и обмана, только за него она готова платить собой или…» неслось из правого ряда телевизоров, причем картинка явно не соот-ветствовала услышанному им: «Я чего-то не понимаю в этой жизни, что-то пропустил, не догоняю, не въезжаю. Все изменилось.» Слева шел еще один фильм:
– Алле, это Женя?
– Женя.
– Ты где пропал?
– Как пропал? Я же работаю.
– Ты куда-то уезжал в командировку?
– Да нет, я здесь.
Тишина.
– Это дядя Женя. – пояснил он. А вам кого надо?
– А, дядя Женя… Извините, не узнала.
Расул вышел из магазина и, пройдя метров сто пятьдесят, увидел влюб-ленную парочку, трогательно стоящую в теплых чувствах друг друга, не в силах расстаться. Расулу показалось, что он слышит, как стучат их сердца, припомнив магнетизм и плен теплого дыхания циклона. День прошел неза-метно. Расул увидел бледный месяц на еще солнечном вечернем небе. Выйдя к спокойному морю, несмотря на осень и холодную воду, ему захотелось ис-купаться. Горячие струи золотящегося конфетной оберткой моря охлаждали его горячее тело. Он шел по колено в воде, ныряя в колодцы памяти, выны-ривая и снова плывя по небесным заоблачным проборам ее волос, затянув песню, вышедшую воздухом легких. «Кое-что я уже понял – меня здесь, да и вообще нигде, не ждут. Все занято блатными. Я не участвую в их гонке, а они у нее в плену, они заложники, а я дикая тварь из дикого леса. А они если даже хотят сойти с трассы, то им не дадут родственники, дети и другие бла-гие обстоятельства, а я могу уйти, как и пришел. Для всех меня уже нет – я без вести пропавший, без вести… – успокаивал себя Расул. – И уйду отсюда только вместе с ней, а пока хоть на сто метров, но вглубь, хоть на двести, прочь от невидимой уличной борьбы, скрыться за стенами тенистого двори-ка, обдумать план, сесть под деревом и объявить минуту эфирного молча-ния». Он вышел из воды и шел по песку вслед змеиному следу велосипедных шин. Народу на берегу  немного. «Вай!» – услышал он истеричный крик сле-ва от себя, но не обернулся. «Вах!» – крякнул еще громче до боли знакомый голос, но Расул и не думал оборачиваться. Затем все же решился, резко по-вернулся и понял, что и «Вах!», и «Вай!» принадлежат бегущему к нему с безумными глазами Мулику.
– Вах, Росик, ты что пирожков объелся или водки давно не кушал? Вай, морда уголовная! – причитал Мулик, обмуслякавший Расулу щеку.
Объятиям не было конца. Расул стерпел.
– Ты что не рад? С Луны что ли свалился? Что молчишь? Язык ошпарил или подрезали? – Расул еще секунду смотрел на Мулика, и улыбка первый раз за многие месяцы осенила его лицо.
«Я разучился улыбаться, разучился радоваться, черт, а это же и есть жизнь, это и есть кайф», – думал Расул, сделав усилие, и теперь уже без умолку хохоча при виде Мулика. Смеялся долго – сначала тихо, затем гром-ко, стараясь позабыть об Индире, и почти удалось, но когда Мулик непони-мающим взглядом посмотрел на него, грусть  вновь вернулась.
– Ну что ты, бродяга, успокойся, скажи что-нибудь.
Но Расул не успокаивался.
– Вот она жизнь, вся в смехе и радости, а я, а я, ха-ха-ха… Ну все… – ре-занул Мулик и, сделав захват, неожиданно бросил Расула через бедро.
Тот в недоумении подпрыгнул.
– Ну что, помогло? Смеху- ечик ты наш. Ты что, рахит, страх потерял? – и Расул бросился на несопротивляющегося Мулика, и, также схватив за грудки льняного модного пиджака, бросил через себя.
– Порвешь! – кричал Мулик.
– Ничего, новую купишь.
– Ну, слава ВСЕВЫШНЕМУ, заговорил. Скажи тогда, как ты, где ты? Слуша-а-ай, а то я тороплюсь.
– Да все ништяк. Иди куда шел, раз торопишься. Все правильно, по жиз-ни, знаешь, да, – иронизировал Расул.
– Ты где? Давно приехал?
– Да нет, – и Расул оглянулся.
– Что гоняешь, брателла? Проблемы какие? Базар тебе нужен, да? Шуги пробивают, трупы мерещатся. Слышал, слышал…
– А еще чего ты слышал, ушан кукурузный?
– Что уши поломал, борцовское клеймо поставил.
– Все теперь, думаешь бесплатный проход на любые мероприятия, – едко шутил Расул.
– Да ладно, ты сам-то как? Мы-то думали все, нет тебя больше среди жи-вых.
– Вот видишь, какие вы друзья, похоронили уже.
– Да нет, я-то знал, что такие не умирают?
– Ты о чем? В смысле не тонут…
– А, ясно, понятно… Нет, я не об этом.
– Что тебе ясно? Двоечник кукурузный.
– Зря ты, я же в институте учусь, на третьем курсе.
– А, ясно, слышал, сейчас этих институтов развелось.
– Нет, мой хороший ВУЗ, лицензированный, диплом гособразца. Что де-лать, барат, каждый в свое время тянется к знаниям. Я вот сейчас проснулся и понял: мое время пришло, пора, пора, а то поздно будет. Тем более и дядь-ка подтягивает, говорит на работу устроит. В перспективе планирую и кан-дидатскую защитить.
– Что, что? Не богохульствуй! Ты же в школе не учился, два на два не мог умножить, какая кандидатская и что это за дядька у тебя такой объявил-ся, у сироты, не лейтенант ли Шмидт, случайно.
– Ну ты даешь! Какой я сирота! Это все в прошлом. А в душе я всегда к знаниям тянулся. Виной всему интернат, там, сам помнишь, одни парадные туфли, одни брюки, носки и рубашка на всех, кто раньше встал, тот оделся и в город, гуляет целый день, остальные в обломе, ждут, кулаки набивают. А дядька, я тебе скажу, у меня был всегда, просто я с ним по малолетству не общался, а сейчас он меня сам подтянул, делай, говорит, вещи.
– А? Модный ты парень стал. И что получается жужжать?
– Тихо-тихо. А ты что, куда? К родителям? Или куда?
– Не знаю, пока меня не было здесь какие-то нездоровые события про-изошли в плане… А, ладно.
– Ты о…
– Да, о ней. А ты что-то знаешь?
Мулик лихорадочно соображал, рассказать Расулу, что жених Индиры и есть его троюродный брат Салим, сын дяди Алихана. Но, решив не портить встречу, скрыл.
– Да нет, что-то слышал там краем уха, что Ибрагим ходил к твоему отцу и расторгнул помолвку.
Расул спросил:
– А еще что знаешь? Что это за хмырь? Салим какой-то. Отец его бобро-вый Алихан.
Мулик малодушно пожал плечами:
– Да я сам не понимаю, я сам не сторонник таких методов.
– Каких методов?
– Ну да ты что, Индиру же похитили.
– Как?
«Ой, что я говорю, дурак, что я болтаю…» – думал про себя Мулик не в силах унять зуд болтливости.
– Да, было дело…
– Что ты буровишь? Какое дело? – раззадоривался Расул.
Мулик замялся.
– Давай рассказывай и не мнись, а то… – и Расул сжал кулаки.
– Ле, Расул, ну, ты что мне не рад?
– Я-то рад, вот ты все шифруешь?
– А что шифровать? Влюбилась девчонка, а вот сейчас к свадьбе готовят-ся. Хотя…
«Язык мой, враг мой», – подумал Мулик.
– Что «хотя», говори, – и Расул уже в который раз жутко взглянул на Му-лика.
– Ладно, пусть я пострадаю за правду. Говорят, что этот Салим похитил ее по ее же просьбе, по обоюдному согласию, типа, чтобы у нее был повод. Ну, ты же знаешь, если волк украл овцу, типа, пусть ее и доедает.
Расул побледнел и, зная какой Мулик врун, хотел уже провести ему под-сечку и затем болевой на руку или, на крайняк, расквасить нос прямым спра-ва. А Мулик в приступе болтливости продолжал, потеряв всякую осторож-ность.
– Я, конечно, понимаю, что по отношению к тебе это несправедливо. Си-туация, прямо скажем, не простая, но все думали, что ты исчез. Никаких из-вестий от тебя и поэтому мой дядька, чтобы замять как-то этот скандал с по-хищением, пошел к Ибрагиму извиняться за сына. Вот там они и порешили несмотря ни на что связать их.
– А кто, говоришь, твой дядька?
– Алихан его зовут, зам министра он.
– Алихан? – удивился Расул.
– Что знаешь его?
– Да в первый раз слышу. А он-то здесь причем? – подозрительно, с ли-цом человека который только, только до чего-то додумался, спросил Расул.
– Так Алихан, мой дядька, и есть отец этого Салима, который Индиру ук-рал.
– Значит он тебе родственник, этот урод?
– Ну зачем ты так, троюродный брат же
– А как, как по-другому? Если б твою невесту украли у тебя из-под носа, ты что бы сделал? А я знаю – ты бы утерся. Ты всегда был безпонтовый, ку-куруза, и таким и останешься.
– Ну зачем ты так, я же уже не кукуруза, Расул. И хорош моих родствен-ников опускать и меня в придачу.
– А что ты сделаешь? Кукуруза как ты был, так и останешься. Мафия… Только хинкалы жрать и умеете. Ничего! Немножко побеспокою ваше блю-вотное болотце. – нервничал Расул.
А Мулик все старался урегулировать, успокоить явившегося из небытия друга:
– Жизнь продолжается, Расул. Ну что ты? На ней свет клином не сошел-ся. Да нет же? – почти просил Мулик. – Пойдем со мной на борьбу. В «Ди-намо» племянник борется, там и Алихан будет. Поговоришь с ним, он муд-рый, такой. Так скажет, что ты из его врага сторонником станешь, полюбишь его. Энергии в нем как в ядерном реакторе
– Нет, Мулик, мы теперь с тобой по разные стороны баррикад, – конста-тировал Расул.
– Ладно, че ты, сдалась тебе она. Мужская дружба крепче и дороже.
– А особенно твоя. Как богатенькому родственнику за его бабки подпе-вать, такая значит дружба, а в начале и говорить боялся. Что это чмо бобро-вое твой братец. И пусть бережется от меня, так и знай, Мулик, порешу.
– Ну ты не пугай особо. Боевик нашелся…
– Что ты сказал, губошлеп кукурузный? – и Расул рванулся за Муликом.
Тот ускорился.
– Зря ты так, пожалеешь, но поздно будет. Нас много, мы сила… – кричал убегающий Мулик.
– Не встречайся больше на моем пути, а то пришибу, – кричал ему вслед Расул.
Пути их разошлись также быстро и неожиданно, как и сошлись.
«Может быть, надо было пойти на борьбу, посмотреть на этого Алихана, – гадал Расул. – А кто ж его знает, вдруг Мулик сдаст кто я и что я. Сегодня ме-ня, кажется, уже пасли и, возможно, от хаты. Быстро, оперативно это у них». Уходить от моря Расулу не хотелось, вода успокаивала. А хотелось уехать сей-час же в горы, к себе, к родителям, в глушь, забиться где-то на пастбище, без оружия, посидеть, подумать, выспаться, а уж потом… Меняющееся море и на-бегающие волны словно перехлестывали борта его утлой лодочки и плескались в нем. «Я переполнен. Этот плеск ежесекундно все меняет и размывает, – ду-мал Расул. – И неужели, в моей девочке спрятана другая, тысячи других, незна-комых мне, которые подло брызнут песком в глаза, чтобы ослепшего враги до-бивали… Но есть же и моя среди них, которая защитит». Он шел на ощупь, на слух, с песком слез в глазах, оплакивая Индиру, спрятанную в дебрях той дру-гой, что, возможно, плетет заговор и думает, что он, Расул, ничего никогда не узнает, потому что мертв. От долгой ходьбы вдоль берега Расул почувствовал жар, снова разделся и, фырча как морж, нырнул в ледяную воду. Затем, сжав-шись, вышел из воды и, замерзая, попав в плен озноба, свалился на влажный, холодный песок, дрожа от холода и бессилья и подогнув ноги. Затем, стуча зу-бами, начал отжиматься. Выжался. Еще раз оглядел пустынный и ветреный бе-рег. Поднял голову к клубящемуся небу и вспомнил, как его взгляд когда-то по осени летел за птичьим клином, в множестве синих полосок, а сейчас стоит на пустынном пляже, на пороге ночи, проткнутый первой каплей дождя.
       Стоит один в туманной пустоте и вокруг ни одной живой души, не од-ной дамы, присевшей бы хотя бы рядом с его взглядом… Расул хотел одного, найти прежнюю Индиру. Самое страшное, если она уже другая, и невидимым течением ее относит все дальше, а он бредет по песку, наступая на спрессован-ный ракушечник и понимая, что моросящий тихий осенний дождь скорее по-мажет его голову проседью, чем он найдет ее прежнюю. «Но по любому она должна узнать, что я вернулся», – твердо решил Расул. На явочный адрес Расул вернулся ночью с полной уверенностью, что за ними следят. «А если за мной, то и за ними» – решил Расул. Султан и Хизры не спали. Ничем не показывая, что взволнован, Расул прошел в комнату и сел напротив них, сидевших на ков-рике.
– Какие новости? – спросил Расул, наливая себе чашку чая из стоящего на подносе маленького заварочного чайника.
Начал Султан:
– Трудно объяснить, но у дома этого бобра какой-то кипишь свадьба ка-жется, намечается. Я думаю, это существенно облегчает нам задачу. За до-мом мента ничего такого не замечено, тишина. Только жена с авоськой туда-сюда шныряет.
Расул выслушал.
– Сделаем так. Я обнаружил за собой слежку. Меня пасли, а, следова-тельно, и вас.
Султан с Хизры переглянулись.
– Сегодня ночью по очереди, тихо и незаметно уходим. Вы берете на себя мента. У него, как вы сказали, потише. Хотя, очень может быть, вся эта ти-шина обычная замануха и подстава, так что придумайте что-либо дерзкое, неожиданное для него, а я возьму на себя бобра. Больше друг с другом не встречаемся. После выполнения уходим по заранее намеченному плану. Вот деньги – Расул словно факир извлек из небытия пачку сто долларовых купюр и передал Султану.
– Пересчитать, будь они не ладны? – спросил он.
– Как говорят, дэньги любят счет, будь они не ладны. – согласился Расул.
Закрыв глаза, он слушал, как шелестит цена чьей-то жизни, а по крыше и по окнам стучит дождь. Хорошая воровская ночь. Еще б ветра посильней… Как и миллионы лет назад стучит и стучит. Всплески разума и затмения и жуткое волнение в порванных связях времен. А человек убивает и, надо при-знать, ему это нравится, в любую погоду и при любых обстоятельствах, а в дождливую охотней чем в солнечную. И убивает уже давно не ради еды и, скорее, не столько ради еды, а все больше ради власти над себе подобными, чтобы возвысится над теми, кто рядом или чтобы унизить, отомстить тому, кто был выше, чтобы иметь лучших женщин, иметь все самое лучшее. И для этого надо убивать, и не обязательно физически, можно и морально и даже виртуально. Общество договорившихся между собой убийц… И если вста-нет вопрос, кто есть кто, многие миллионы покажут свой звериный оскал, спрятанный за кип смайлами и май капами, и откусят кусок мякоти тела себе подобных, конкурентов, противников… Но опять же не ради еды – это не ак-туально, а ради того, чтобы поставить поверженному сопернику на белую майку грязный сапог победителя.
    В Расуле словно тоже шел дождь, но только не осенний, а теплый, май-ский, и пылевые облачка от упавших капель поднимались микровзрывами, капли приклеивались к стеклам солнцезащитных очков, блуждающих по зе-леным, клетчатым одеялам. И где-то за сотнями и тысячами стен от него слышался бурлящий смех Индиры и ее жениха... и его шальные мысли, бле-стящие ножами в руках. «Лучше убей, чтоб никому не досталась» – шептали предки ему из могил. «Не-е-ет, – отвечал он сам себе, стоя сзади нее, ки-дающей камни в море, и говоря. – Все пора уезжать, лето кончилось». И смотрел на нее со спины, из непознанной тишины, и не хотел уезжать, хотя видел, что она уже вся в городе, а у него нож за спиной. «И я уже здесь. А она?» – Расул открыл глаза, его пальцы перебирали четки. Рядом спали Сул-тан и Хизры. «Пора» – скомандовал себе Расул и решил уйти первым. Разбу-дил Султана.
– Я ухожу, вы за мной.
Тот сонно кивнул. Расул как опытный лазутчик вышел из темной комна-ты в темноту двора. «Вот если у них прибор ночного видения…» – прикинул Расул и сделал вид, что идет в туалет, а сам, скрывшись за кустарником, проник через заранее надломанные доски, исчезнув в тоннеле улиц и навис-ших на них домов. Где-то сзади скрипнули дверные петли, раздался шум, за-лаяли собаки, затем вскрики и звуки борьбы. Расул ожидал услышать вы-стрелы, но их не последовало. «Взяли… А меня не успели…» – проскольз-нула осторожная догадка. И перед тем как мимо пробежали два человека, он плавно растворился в тьме ночного угла. Облава. И Расул выверенными пе-ребежками начал продвигаться прочь от проваленной явки. «Все из-за нее» – клял себя Расул. «Нет, не из-за нее» – глаза его слезились словно в них брызнули спреем.
70
ПОСТ
Позади Священный месяц Рамазан, в течение которого Алихан привычно соблюдал пост, затрудняющий, как ему казалось, общение с подчиненными, а особо с сотрудницами, ибо Алихану все время казалось, что у него пахнет изо рта, и он каждый раз предусмотрительно при разговоре прикрывал рот ладонью. Алихан, в отличие от супруги, у которой от голодания сильно бо-лела голова, переносил пост легко. В конце Священного месяца жена совсем расхворалась и по ночам из-за наличия повышенной температуры покрыва-лась липким потом, стонала во сне, но из-за упорного характера утром, бледнея, вставала, молилась и весь день до вечера держала Уразу, отказывая себе в еде и питье. Вечерами у Алихана собиралось много родственников, готовили винегрет, салаты, ждали, когда стемнеет, а затем открывали Уразу, кушали, пили чай, разговаривали. В общей сложности Алихан продержал 25 дней и последние дни ему было легче, не то что первые три дня, когда по-следние два-три часа перед заходом солнца вызывали у него головокруже-ние, темнело в глазах и першило в носу. А на самом деле оказалось, что доч-ка протерла репчатый лук и, перемешав его вместе с вареной картошкой и 9 процентным творогом, готовила начинку для пурчаби. Несколько дней Али-хан, соблюдая пост до вечера, из-за важной встречи, не выдержав, открывал Уразу, чувствуя себя недееспособным и от голода слегка затупленным. «Без острия в голове» – как он себе объяснял.
       Во время праздника Ураза-Байрам Алихан, как всегда, купил двух бычков и несколько барашек для жертвоприношения и раздачи мяса сельча-нам. Напряженный ритм жизни был вполне приемлемым для Алихана, по-этому все знали – у Алихана есть ровно столько скоростей, сколько нужно, чтобы стать победителем любой гонки. Неприятные эмоции от общения с Биланом и ему подобными типами Алихан с лихвой компенсировал общени-ем с внуком и воскресным общением со своим новым любимчиком, араб-ским жеребцом Киром. Лошадь радовала Алихана, но оседлать ее он не спе-шил, объясняя это тем, что еще недостаточно сдружился с животным, а по-этому пока ограничивался подкормкой сахаром. Иса порывался оседлать Ки-ра, но Алихан ему не позволял.
– Не надо, еще рано. Вот берейтор Александэр его подготовит, тогда… – и Алихан, чтобы разрядить обстановку, шутил с видом маленького мальчика, зажавшего сверстнику игрушку.
– Сначала я, а потом по росту, – понял Иса. – Хорошо, хорошо, Алихан, придет война. Я тебе в детстве своего осла давал покататься. А любимую ос-лицу… Что забыл? – шутил Иса.
– Не серчайте, товарищ полковник. Родина вас не забудет, – в таком же тоне оправдывался Алихан.
– У индусов, понимаешь, корова – священная скотина, а у Алихана – конь. Вай, вай, вай, видели мы таких Киров, понимаешь, – иронизировал Иса.
– Завидуешь? Завидуй молча, – лавировал Алихан.
Тем временем свадьба сына, назначенная на начало декабря, занимала Алихана все больше, но он смел думать, что не больше всего остального. Алихан, в связи с последними событиями, на дух не переносил разговоров о любви. И все домашние, и друзья, зная это, аккуратно обходили данную те-му. С недавних пор Алихан относился к любви, как к заразной болезни, и старался никак ее не касаться. Влюбленные люди вызывали у него опасение и гнев своей неуправляемостью и невменяемостью. Живым примером был Салим. «Зачем ему Индира, гонор, фанатизм и упрямство? Что в ней есть, чего нет в других? Кожа да кости… Парода, деревня… Химия она и есть химия. Наркотическое опьянение средней тяжести под действием особи противоположного пола, и кто-то же это придумал», – думал Алихан осто-рожно, вероятно догадываясь, кто именно, вспоминая, что чуть сам не влю-бился в Алину-Индиру и, не зная как теперь поступать, кроме как делать вид, что не узнает ее. В качестве протеста он демонстративно подстригал ногти на газету и думал, подкрасить или нет засеребрившиеся виски. Ногти он стриг на газету «Из рук в руки», предусмотрительно подстеленную, что-бы кусочки ногтей не отлетали на его любимый коврик с изображением ки-тайского тигра. «Красивый», – в тысячный раз думал Алихан о коврике, по-нимая, что все равно, даже изрядно устав или выпив спиртного, не на се-кунду не избавится от мысли, что завтра может не стать министра, и он, Алихан, в этом будет замешан.
         Алихан был далек от состояния белого и пушистого, но его не уст-раивала роль стрелочника, а тем более коварного противника, коим он мог стать не по своей воле, тем более в отношении министра, с которым у него были ровные отношения и которому он мог сказать в лицо все, что считал нужным, но по определенным причинам или из гордости никогда этого не делал, ибо министр был благоразумен и не мешал Алихану на условиях, что он, в свою очередь, не будет мешать ему: «Да, я принял решение и встал на сторону его могущественных московских противников, но я же не ради собственной выгоды. А если даже и так, то что же? Стану или не стану я министром не так уж и важно, главное министр сам виноват: не надо было брать чужое, а хапать чужое он привык. Но тут уж не на тех нарвался. Этих уголовными выходками не запугаешь и не проигнорируешь, через них не переступишь, акулы-кархародоны, ноги откусят и не выплюнут».
        Единственное, что его успокаивало, что его время скоро не закон-чится, и такие как он пришли всерьез и надолго, а кто против – тому не сносить головы, и плевать он хотел на род, на тухум, он сам всего добился, не прикрываясь своим происхождением. Думая о высоких, как он считал, материях, Алихан после  рук продолжил стричь ногти на ногах, уже заранее зная, что как всегда отнесет их под дерево что растет во дворе и закопает как часть себя в землю, представляя, что уж лучше так, чем они будут го-реть на свалке среди гор мусора или нестись по канализации в потоке дерь-ма. И такое поведение Алихан, не задумываясь, считал нормальным, а вот любовь… «Бр-р-р-р-р», – взбрыкивал он, сравнивая это замызганное, ис-трепанное в последнее время слово скорее с половым актом, чем с высоким чувством. Мысли же о том, куда захоронить ногти, преследовали Алихана с тех пор, когда он в детстве впервые не обгрыз и не обломал их, а культурно подстриг ножницами. А в прошлый раз перед ним встала проблема, как быть с отстриженной бородой, и, будучи в парикмахерской, он с сожалени-ем смотрел на пол и готов был собрать свои волосы в отдельный пакетик: «Завтра побреюсь или нет, лучше послезавтра, когда напряжение спадет…» А сейчас он всерьез заинтересовал внука своим поведением, настороженно наблюдавшим за дедом из-за занавеси кухонного окна. «Завтра, завтра…» – приговаривал он, увидев вошедших в ворота Ису, Али, Рахмана и Мулика. Салим с Иосифом, как расстроившие его в последнее время и не оправдав-шие доверия, были временно, в воспитательных целях, выключены из спи-ска благонадежных. Салим и сам не стремился встретится с отцом и общал-ся с ним через брата  или через маму. Но как бы не развивались их отноше-ния, Салим был его сын, и он ничего ради него не жалел, поэтому и пода-рил дом, обещанный сначала Али, но в связи с последними событиями, в связи с предстоящей свадьбой, переиграл, зная что Али недоволен, но про-тив отцовского слова перечить не станет. Кроме того, Алихан понимал, что родители Индиры бедны и не смогут, как того требует обычай, надлежаще обставить дом.
          Ух, нищета! При денежных вопросах, касающихся мебели и дру-гого, он щедро раскошеливался, вероятно, имея только одно желание по-скорее закрыть этот вопрос, принципиально не вступая ни в какие, как он считал, женские склоки, типа «Пусть займут и купят» или «Это их святая обязанность – обставить дом жениха, ну хотя бы спальню для молодых». «Они могли бы… Да все равно хлам купят, а я уже заказала спальню за 7 тысяч из Арабских Эмиратов», – докладывала супруга Алихану и затем скрытно, шепотом, пересказывала родственникам. Алихан быстро оделся в брюки и рубашку. Покачивался в кресле-качалке в кабинете, с сигарой во рту, догадываясь, что с бородой похож на Хемингуэя, и уже вторую неделю раздражал растительностью на лице супругу, упрашивающую его побрить-ся во избежание накликать траур. Но он был не из тех, кто сломя голову выполнял пожелания жены, а если быть точным, то совсем не выполнял, а скорее выполняла она, представляя перед окружающими это в свою пользу, что, мол, как я хотела, как я его просила, так он и поступил.
         Окружающие, в свою очередь, дружно делали вид, что охотно ей верят. Покачиваясь в кресле-качалке, Алихан собирался с мыслями, но ни-чего слишком умного не приходило и, кроме того, много говорить ему не хотелось, настроение было не то. Он был спокоен от того, что не обладает способностью передавать мысли на расстоянии, а все остальные в его ок-ружении не умеют принимать и читать их. «Тогда жизнь стала бы сущим кошмаром» – представлял он. Все знали манеру Алихана подолгу рассмат-ривать предметы на столе, а в данном случае небольшого настольного неф-ритового льва. И всем казалось, словно он хочет на каменной фигурке или на зеленом сукне стола найти какие то загогулины, иероглифы, знаки, отме-тины, которые, собственно, он в последний момент и находил, сам не по-нимая откуда что пришло, понимая при том, что их там совсем не было, и стол раз за разом был один и тот же, и обстановка в кабинете та же, не будь он Алиханом, а они удивленными им в очередной раз, родственниками. «Но вот так я думаю, хлопцы» – шутил Алихан. На хлопцев никто не обижался. «Все не так просто, все совсем не просто»о чем-то своем размышлял вслух Алихан, продолжая:
– Завтра у нас трудный день, все в курсе, да?
Все кивнули.
– Поэтому я много говорить не буду. Иса, мы с тобой все обсудили. Как там наши друзья, а особо и не друзья?
– Все в порядке. Взяли. Сейчас с ними работают, – пояснил Иса, не уточ-няя, что один и самый важный, эмиссар из Чечни, ушел.
– Хорошо, Иса. Теперь, Али, ты с Муликом и еще возьмите кого-нибудь. Там парни крепкие, подготовленные. Ваша задача – не слезать с них. Где они – там и вы. Страхуйте их, чтоб потом не было такого, что нас не было и мы ничего не делали. Обозначьте себя, чтоб они понервничали. Ясно?
Али кивнул отцу и пристально посмотрел на Мулика.
– И берегите себя, никому не подставляться. Это не наше дело, только наблюдаем. Рахман, ты останься, с тобой я отдельно поговорю. Все на связи, все через Али, крайний случай ко мне напрямую. Крайний… Все поняли?
Дав несколько указаний конкретно Рахману, Алихан отпустил его вслед за остальными.
71
КАМИКАДЗЕ
Марат сидел за рулем. «Я не сплю» – ущипнул он себя. «Нет», – полых-нуло где-то в груди. «Я комик-ад-з-е, – констатировал он. – Я-куд-за-гум-а взяла в оборот, схватив, как щуренка за жабры». «Бр-р-р-р-и», – он потряс головой. А Роман, словно уставший учитель, объяснял, тыкая в карту города пальцем:
– Вот перекресток, направо, дальше до светофора, налево, проезжаешь большое дерево и дальше площадь, памятник Ленину и вперед. Из машины не выходи, взрыватель закорочен на двери и работает на размыкание.
Марат объяснял себе: «Зеленое, серое, верх, низ, столб, машина, всплеск, беспардонно, угораздило, пакость, незачем, подмена, Лена, пока не съехал» – заключил он. Роман же с садистским упорством и спокойст-вием объяснял Марату, что все будет в порядке, и если он все сделает правильно, то с ним ничего не случится. «Я ничего не почувствую, не ус-пею. Сигналы боли не успеют дойти до мозга. Шара-х... и расщепление атомов, Сахаров отвечает. Я не сдамся, я запутаю черных псов смерти, обману их, хотя обманщик из меня никакой. Лох он и в Африке…» Ему было душно, как перед грозой. «Сейчас бы глоточек северного ветра с грушевым сиропом» – подумал Марат, и перед ним предстала Лена. Ма-рат не испытал от ее появления ни радости, ни грусти, вообще ничего, что могло бы согреть сердце мужчины в столь трудный час. «Галлюцина-ции, галюники, – заключил он. – Недолго же вы отсутствовали». Она молча кружилась в танце, плавно колыхая руками, взлетая на капот и также грациозно слетая в прозрачном, сотканном из снежинок платье, бесстыдно выпячивая навстречу свой массивный небритый лобок. С ка-пота она перелетала на газон и назойливо кружилась вокруг деревьев, словно это были ее сексуальные партнеры, которых она превратила в де-ревья, и бегущие за ней по пятам, больше восхищенные ее просвечиваю-щими достоинствами, чем танцем. Вместе с ней кружились кварталы, ок-на домов, выметенные улицы – все они двигались вокруг Елены, перио-дически заправляющей вываливающую в танце, при резких движениях, из ночной сорочки, спелую грудь. «У нее же была маленькая, аккуратная грудь. Надо же, выросла» – удивлялся Марат. Глаза ее были закрыты, а на лице отразилось упоение. Марат ждал, что она их откроет и от неожи-данности закричит, брызгая слюной в ее пустые глазницы. «Что ты от меня хочешь? Я же не душил тебя… А твой брат – хищный зверь в обли-чии человека. Теперь я понял, почему ты не любила гулять по городу, ты боялась, что он не одобрит. И правильно… А, ладно, не до мелочной обиды в трудный час. А сейчас я вдыхаю не кокаин, а ночные пары всех белых и черных Дэй, за последние две тысячи лет.
        Помоги Боже, вколи же обезболивающее» – роптал Марат. Уви-дев памятник Ленину, Марат сжался и крепче схватил руль. «Беги страу-сенок», – как будто услышал он голос Лены, оставшейся позади за пово-ротом в обнимку с деревом. «Прощай, прощай… Но я скорее больше по-хож на жертвенного Агнца, на ту малую частью человеческих жертво-приношений Коптских царей и верховных жрецов, – мысленно произнес Марат и добавил: – А может быть скоро встретимся… И удаление зубно-го нерва – это, наверное, пустяки по сравнению с 50 кг взрывчатки, ле-жащими в багажнике». И, вспомнив, почувствовал, как вспотели ладони. Марат на секунду представил, как разлетится на тысячи и сотни мелких кусочков, превратится в кровавую пыль, медленно оседающую на мосто-вую, на стены домов и листья деревьев, и почувствовал, что от страха медленно, но верно вступает в ступор. «Излишняя впечатлительность сейчас ни к чему» – заметил он. И подъехал к зданию министерства, за-ехав в свободное, словно специально для него приготовленное, место. Осторожно выдохнув, он поймал себя на мысли, что, возможно, уже на-чался отсчет его вздохов. Дежуривший возле здания милиционер подоз-рительно посмотрел на него, отвернулся и пошел прочь. «Заговор. Ай-я-я-яй, все схвачено, елка-палка… Может крикнуть, позвать его?» – вяло соображал Марат. Колени еще больше налились нездоровой тяжестью и до упора набились ватой. Марат заглушил машину и, напрочь забыв ин-струкцию Романа, больше похожую на гипноз, аккуратно приоткрыл дверцу, плавным акробатическим движением вылез из машины, затем медленно прикрыл и пошел в сторону площади, резко свернув в проход между домом правительства, министерством и верховным судом, нахо-дящимися в одной плоскости, по направлению к морю. Метров через двадцать вниз по улице он увидел Лэнд Круизер и сразу узнал сидящего в нем Романа. Тонированное окошко открылось и оттуда раздалось властно удивленное:
– Стоять! Куда разогнался ?
Марат встал как вкопанный. Роман, выпрыгнув из двери, преградил Ма-рату дорогу. Марат сжался.
– Ты что это, ***венбин, не понял моего доброго к тебе участия? Куда ты ломанулся? Зайчишка, хочешь огрести? Садись к нам. Бы-ыстро-о-о, я тебе говорю, а ты идешь как ишак. Нехорошо это, не по-товарищески» – издевал-ся Роман.
Роман протянул руку и схватил Марата за шиворот рубашки. Марат ус-лышал в себе барабанную дробь уличных драк и пнул Романа коленом в пах, а локтем в подбородок и с высокого старта начал свой самый быстрый в жизни забег, махая руками со скоростью 45000 раз в минуту, готовый к взле-ту. «Мировой рекорд, мировой рекорд…» – заело в Марате.
– Б-бе-егун, ноги бы вырвал… – произнес корчившийся от боли Роман. – Сыр, давай развернись! – кричал он на водителя.
Тот мешкал.
– Ром, Билан же сказал…
– А мне по…, что он сказал. Меня этот...  лягнул. Давай, я сказал! – яро-стно стонал Роман.
И водитель уже собрался развернуться, но тут Роман замахал рукой:
– Тормози, никуда он не денется. Там его Жир перехватит.
Раздался звонок сотового.
– Да, да, ушел… Хорошо…
Роман посмотрел по сторонам, но Билана не увидел. «Пасет, да так гра-мотно, по-комитетски, хрен увидишь»– недовольно подумал Роман.
– Сами перехватите? Лады. Да, в район парка, у моря или к морю, – и Ро-ман, еще недовольно морщясь. – Ну я этому бегуну сделаю. Все чахохбилли отобью, гаденыш, и на рожу поссу, обязательно поссу, – возмущался Роман. – Слышь, Сыр, ты сдай назад, не расслабляйся, у нас с тобой миссия, сам пойми, будь здоров. Как бы нас взрывной волной не накрыло, скоро фейер-верк начнется, а жизнь наша не застрахована.
Сыр не понимал, шутит он или говорит серьезно.
– Смотри, как шарахнет, сразу без суеты, тихо-тихо, задний ход. Выпол-зай отсюда и почалили на выезд, пока посты не перекрыли надо успеть. Слы-шал? Пойми меня, Сыр.
– Да я тебя понимаю, Роман, что ты  фасуешь.
– А я, Сыр, если что, спрошу с тебя как с понимающего, – снова подна-чил синего от наколок Сыра, Роман.
– Не гони, Ром.
– Не серчай, Сыр, братка, в натуре, я же как лучше хочу.
Сыр не откликнулся, нервно закурив сигарету. Роман не знал у кого кнопка, и это его напрягало. «А с другой стороны, меньше проблем, – думал он. – Не доверяет… Да и флаг ему в его мозолистые руки».
72
ЭМОЦИЯ
На следующий день Алихан, как всегда встал рано, позвонил Али и Исе. Время неумолимо приближалось к отметке ИКС. С опозданием рассматри-вая донесения оперов, Иса узнал интересные вещи о том, что арестованные накануне пособники террористов осуществляли слежку за его домом и за домом Алихана. А начали они эту слежку после появления того самого эмиссара. Его личность пока не была установлена, потому что, судя по всему в целях конспирации, перед своими он представлялся другим именем или, как они утверждают, совсем никак не представлялся. От слежки он ушел грамотно, что было полной неожиданностью для оперов, не нашедших его в доме. Иса был расстроен оплошностью своих сотрудников и о проколе Али-хану не рассказал: «Ищите. Все переройте. Город маленький никуда он не денется. Это же вам не Москау». Иса внимательно разглядывал оперативные фотографии Расула. Алихан, узнав от Исы о последних данных допроса за-держанных, совсем не озаботился, а только заметил:
– Подбираются моджахеды, скинхеды переодетые. Знаю… Слышал… Совет моджахедов там и все такое. Я ладно, у меня с ними счеты есть, а вот ты им…
– Да, да, понял… Потрошил, потрошу и буду потрошить, – с ненавистью отчеканил Иса.
– И правильно сделаешь – поддержал Алихан. – Если б не ты их, то тогда бы они нас, а про смертный приговор  я давно слышал. – закончил Алихан.
– Нет, а ты подумай – резко затараторил Иса. – Если не москвичи и их дела, то и этих бы не просекли. Вах! Представляешь… Ладно, что заранее. Все, что тебе написано так и будет, не больше не меньше, ни секундой раньше ни секундой позже. Прячутся… И все из засады… Со спины… «Мерседес» бронированный покупай… Бункер строй… А от судьбы не уй-дешь… Алихан,  и ты это говоришь? Какая судьба? Мы сами творцы своей судьбы.
– Не богохульствуй, Иса. Ай, хулыган, опять за свое. Покрась виски, го-вору: поседел весь.
Собираясь на работу, Алихан думал: «Если  буду на рабочем месте, то меньше вопросов. А с другой стороны, мне это надо… Что я должен там рисковать?» И он вспомнил свою семью. Уже на работе, сидя в  кабинете, Алихан несколько раз общался по телефону с министром, каждый раз вни-мательно вслушиваясь в тембр его голоса и думая: «Предчувствует или…? А я уже ничего не могу, маховик запущен. Ты сам во всем виноват». «Слушай интуицию…» – мысленно советовал он министру. От встречи с ним Алихан отказался, сославшись на занятость и скорый отъезд. Он не настаивал, а только спросил, как показалось Алихану, с ноткой грусти в голосе:
– Я слышал ты сына женишь?
– Да, пользуясь случаем приглашаю, но вообще я сделаю более офици-ально, пришлю приглашение, чуть позже. – непривычно оправдывался Али-хан.
– Я еще не знаю, возможно  буду в командировке и не смогу присутство-вать, поэтому заранее поздравляю.
– Спасибо.
– Да, да, – поддакнул министр и поставил трубку.
«Нет, это невыносимо, – возмутился Алихан. – Иезуитские штучки. Надо же, выдумали министра взорвать. Шума им подавай. Шоумены. Нет чтобы технично… Так нет… – поглядывая на часы, причитал Алихан. Не в силах сидеть на месте, он подошел к окну и увидел старенькие «Жигули» шестой модели, подъехавшие к министерству. «Вот и бомба. – похожей на правду догадкой пролетело в его мозгу. Алихан, понимая, что рискует, стоял у окна. Из машины вяло вылез молодой парень. Алихан покачал головой: «Все шито белыми нитками.» Алихану показалась его внешность знакомой. «Постой, постой, что такое?» – Алихан понял, что где-то раньше видел этого парня, но сейчас от волнения никак не мог вспомнить. Парень скрылся из поля види-мости, и в следующий момент внимание Алихана привлек кортеж из трех машин, подъехавший к зданию министерства. «Гаджи Рамазанов» – простре-лило Алихана. «А ты, друг, откуда взялся? Без звонка и без предупрежде-ния…» – удивился Алихан, соображая, что предпринять. Раздался звонок.
– В здание зашел, – сообщил Али.
– Вижу.
– Что делать?
– Пока не знаю... Будьте внимательны… Отбой, пока рано… – Алихан еще раз посмотрел в окно.
Гаджи в окружении помощника и телохранителя зашел в здание. «Что же ты, друг, не предупредил? – причитал Алихан и набрал Билана.
– Алле, здравствуй, если ты видел, в здание зашел. Он известный поли-тик.
– Знаю, знаю, не в лесу живем. А откуда он взялся?
– Не знаю, наверное к министру заехал… Надо все отменить…
– Уже поздно, Алихан, часы тикают.
– Отмени, ты же в силах.
– Не могу, извини.
– Я сяду в твою шестерку, и тогда взрывай.
– Ты так сказал или мне послышалось?
– Слышь, Билан, не говори со мной в подобном тоне, а лучше у своих хо-зяев поинтересуйся, как я сказал и как делаю.
– А, а, как с тобой говорить, если ты задний ход включаешь.
– Я тебе говорю, временно дай отбой, и все будет хорошо.
– Хорошо, хорошо, не кипи. Рамазанов так Рамазанов. Будь по-твоему, но запомни, Алихан, с этого момента министр – это теперь твоя проблема.
– Моя, моя, делай, отключай свою адскую машинку.
– До связи… Я свяжусь с начальством, решение за ними. Оревуар… – по-яснил Билан.
Минутой позже Билан перезвонил своему человеку:
– Все по плану. Пока без изменений. Как выйдет… А если не перезвоню, жми на газ…
Алихан подумал: «Не верю, обещал связаться с Москвой?» Алихан ждал ровно минуту. Тишина… Набрал Гаджи.
– Салам.
– Салам, дорогой Алихан.
– Ты что, здесь?
– Да. Приехал неожиданно. Дай, думаю, сюрприз сделаю.
– Вот и сделал. Что по делу?
– Да, есть одно маленькое дельце. По бюджету решаем, и затем я в твоем распоряжении.
– Смотри, друг, не делай так больше. – с напряжением в голосе произнес Алихан.
– Договорились. А, расслабься, Алихан. – ответил Гаджи и отключился.
Мозг Алихана работал как компьютер, эмоции ушли на второй план. Алихан твердо решил, что ради Гаджи пойдет и на конфликт с Билановской конторой, если они не отменят. Билан молчал. Перезвонил Гаджи.
– Послушай, Алихан, я тебя прошу, дай еще час, министр пригласил пе-реговорить вне кабинетов, у него в загородной резиденции.
Алихан понял, что события развиваются от плохого к наихудшему.
– О, это долго. Часом не закончиться, ты мне поверь, я-то знаю…
– А тогда давай с нами.
– Нет уж, ты меня уволь, и не выходи без меня, дождись в фойе, я сейчас спущусь.
– Я выйду на улицу.
– Нет, нет, жди в фойе, я быстро.
И Алихан быстро, словно мальчик, побежал в коридор, а затем вниз по лестнице.
– Вот видишь, я еще в форме, бегаю за тобой, а ты будешь должен, – ста-рался шутить Алихан, обнял Гаджи, а сам думал: « Так,  и пойду с Гаджи. Пусть Билан попробует».
Алихан еще какое-то время надеялся, что министр пойдет вперед, пер-вым, не дожидаясь пока закончатся их дружеские разговоры, и все разре-шится само собой, но он не шел, словно чего то ждал. «Значит тому и быть» – подумал Алихан и, опередив всех, вышел из здания. В этот мо-мент из-за облаков выглянуло солнце и на миг ослепило Алихана. А он в самой глубине души все же надеялся на благоразумие Билана. Вслед за Алиханом вышли Гаджи и министр. В следующий момент раздался зво-нок.
– Да, – ответил Алихан.
– Что, Алихан, не доверяешь? Смелость свою показываешь, думаешь сво-ей грудью прикроешь? Не получилось бы, там его столько, что всех троих бы по крупинкам собирали.
– Хорошо. И что дальше? – резко спросил Алихан.
– Живи, Алихан. – снисходительно вещал Билан.
– Спасибо.
– Ладно, ладно, – словно посмеивался Билан.
– Не грузи! – оскалился Алихан и отключил трубку, затем набрал Али и дал отбой, думая о министре: «Вот везучий».
73
ПОРОК
Его мутный, как брага, глаз был слабым, но все же утешением Закиру, так как второй был из стекла, и часто, помимо его воли, поворачивался не туда, куда нужно. Однажды Закир даже был, застигнутый врасплох, и ис-пуганно не мог объяснить, почему оба его глаза – и безжизненно стеклян-ный, и хитро мутнеющий, целый – во время беседы с хозяином дома Саи-дом почему-то смотрят не на него, а на его жену. Саид терпел эту на-глость, считая, что действительно у парня не все в порядке со зрением и, быть может, ему кажется, что с ним разговаривают бедра и ягодицы его жены, но когда Закир в открытую начал пускать слюни, Саид не выдержал и выставил его вон. Закир запомнил это незаслуженное, с его точки зре-ния, рукоприкладство и изгнание и потом еще долго рассказывал, высмеи-вая Саида и вызывая жалость у окружающих к себе, калеке. Но скоро рас-сказывать уже было некому, а Саид все более угрожающе смотрел на него при встрече, вероятно, прослышав про Закировские измышления. Так или иначе, а дела Саида шли в гору, а Закира все хуже и хуже.
      Саид устроился работать конюхом-охранником к Алихану и полу-чал, по-сельским меркам, неплохие деньги. Закир же всю зиму болел и к весне изрядно исхудал и оброс щетиной. От безысходности и зависти За-кир решил любым способом отомстить Саиду. И самое простое и доступ-ное, как считал Закир, было бы нападение на жену Саида, когда он будет на дежурстве или еще дальше, в городе. Его не смущало, что женщина на-ходится на седьмом месяце беременности и от потрясения может родить. От мысли, что он попробует жену своего врага, у него в прямом смысле начиналось возбуждение, словно он хотел ее съесть. Для нападения Закир приготовил маску, большой нож, веревку и только ждал наступления тем-ной, дождливой ночи в отсутствии Саида. Но Саид будто что-то почувст-вовал и отправил жену в город, к сестре, расстроив все планы Закира, ко-торому с наступлением осени стало совсем невтерпеж и захотелось рас-считаться с обидчиком. Воспаленный похотью одноглазый взор Закира переместился  на работу Саида. К тому времени до него уже дошли слухи, что Саид охраняет, жутко дорогого жеребца, принадлежащего хакиму Алихану. Теперь уже в спешке, под конец осени, Закир разрабатывал но-вый план. «Надо украсть жеребца. – решил он. – Тогда Саиду конец. Он в жизни не расплатится за утраченное, а, глядишь, если Алихан разгневает-ся, а он уж точно будет в не себя от злости, и тогда Саид рассчитается здо-ровьем, пусть ему глаза выколют. Пусть, пусть, пусть…» На лице Закира с этого времени поселилась зловещая улыбка, и знающие его понимали, что это не к добру. У парня шайтаны гуляют. «Будешь ты, Саид, закопан. А чтобы мне следов не оставлять, одену-ка я медвежьи колодки на ноги», – фантазировал Закир. «Хоть и жаль, а придется жеребца порешить. А мо-жет его отравить? Только как к его пище подобраться? Надо так Саида подставить, чтобы все думали, будто это он сам напился и проспал, или нет, сам и порешил животину. А что? Шайтан попутал, крыша съехала. Жеребца на колбасу – многие кезе ценят. Конец тебе, Саид», – смаковал Закир, довольно потирая руки. С этого дня не было ни секунды покоя, ко-гда бы Закир в голове перестал разрабатывать план похищения.
74 ФОТОГРАФИЯ
Через некоторое время, наслышанный о Салимовских движениях, Тимур понял, что придется ехать на свадьбу. Перед ним встал вопрос: ехать одному или с семьей. Он склонялся к первому варианту, ссылаясь перед Умой на финансовые трудности и сложности переезда, тем более что это было чистой правдой и на еще один перелет туда и обратно денег  не находилось. Но  за неделю до свадьбы ему позвонил Алихан и попросил приехать, обещав опла-тить перелет в оба конца. Для Тимура это был щедрый подарок, потому что отношения с Умой наладились, и провести недельку на родине для закрепле-ния  им бы не помешало.  Он решил ее и Исламку отправить на самолете, а сам поехать на машине, чтобы дома никого не отвлекать с транспортом.
          Марат, не помня себя, бежал вниз, затем повернул направо, и бежал дальше по прямой, соединяя невидимые геометрические фигуры кварталов, а затем вдоль улицы, не понимая, что в случае чего ему будет негде укрыться, и он представляет легкую добычу для  погони. Стук сердца заглушали ветер и дыхание. За спуском последовал подъем. Марат запыхался, но не останав-ливался. Ноги потяжелели и перестали слушаться.  Стремительный бег стал напоминать бег на месте. Он словно попал в сильную встречную струю сна, наполненного невесомостью. Ноги стали непослушно слабые и, фактически топчась на одном месте, он решил передохнуть: « Сейчас должен быть взрыв. Нужно уйти подальше, далеко, далеко чтобы…» Но взрыва все не бы-ло. Марат остановился, оглянулся и, не увидев погони, замер, прислушался к окружающим звукам. Где-то недалеко проходила железная дорога, и были слышны столкновения вагонов. Бежать к поездам. Там безлюдно, а мне надо затеряться. За деревьями приморского парка раздавался скрежет вагонного металла. «Идти по рельсам , они просматриваются» – решил Марат и, обходя собачьи экскременты, заметил, что в конце улицы, из-за поворота, вырулила иномарка. Марат резко присел и на корточках, подполз к ближайшей затем-ненной иномарке. «RAW4». – подумал Марат. Дверца машины, как по вол-шебству, открылась. Марат заглянул внутрь и наткнулся на приветливое ли-цо.
– Что прячешься? Залезай. – предложил парень.
– А зачем?
– Как зачем? Ты же Марат? – удивил незнакомец.
«Откуда он знает ? – насторожился  он. – Мафия».
– Тебе что надо? – угрожающе переспросил Марат, замечая как «Нис-сан», не останавливаясь, проехал мимо.
«Значит этот не из мафии или те не из мафии, а кто его знает, но этот вро-де как… Хотя лицо?» – и Марат еще раз пригляделся к незнакомцу. «Что ему надо? Нездоровая ситуация назревает» – соображал Марат, затем резко за-хлопнул дверцу и как нашкодивший мальчишка пустился на утек. Незнако-мец выпрыгнул из машины и что было силы закричал вслед убегающему.
– Стой! Куда ты? Мы же родственники, я Тимур, твой троюродный брат.
«Нашел дурака, родственник. Таких совпадений не бывает» – соображал убегавший Марат. Через пару кварталов бега по подворотням Марат вышел на тихую улочку в центре города. «Надо уходить из центра, пока цел. А взрыва так и не было!»– Марат почти успокоился, когда из-за угла на него выехал все тот же «РАВ-4» с затемненными стеклами, и из бокового окна  глядел все тот же улыбающийся незнакомец:
– Я тебе говорю, мы родственники, а ты бежишь.
– Ты что, серьезно? – стараясь отдышаться, переспросил Марат.
– Серьезней некуда.
Марат остановился и посмотрел на знакомое лицо незнакомца.
– Родственник говоришь. Так, а поподробней, пожалуйста, – потребовал Марат.
– Ты же Марат, сын Ахмеда?
Марат, готовый к коварству Билана и ожидая, что он в последний момент выскочит как черт из табакерки, сжал кулаки.
– Ну, предположим. – отвечал Марат.
– А я Тимур. Моя мать двоюродная сестра твоего,  отца.
Повисла пауза.
– С приездом на родную землю.
-Стой, стой, а как ты меня узнал, меня здесь никто не знает, – все еще не мог поверить Марат в столь счастливое совпадение.
– Да сам удивляюсь. Буквально вчера у твоего отца в гостях был и там фотоальбом смотрели. Ну знаешь, есть же привычка гостям показывать, так вот там твою подростковую фотографию видел. А ты с тех пор несильно из-менился, я тебе скажу. – сверкая глазами, улыбался Тимур.
«Да, кажется, мама фотки отцу отправляла, а, возможно, и армейские то-же. – вспоминал Марат. – А, будь что будет, все равно бежать некуда, все вещи у Билана, будь он не ладен, и Расуловские тоже, а с ними и адреса… Военник в госпитале остался.» И Марат  сел в автомобиль.
– А ты что там делал? – осторожно спросил Марат.
– А жену ждал.
«Чудеса, да и только» – представлял Марат.
– У тебя проблемы? – спросил Тимур.
– Да вроде того, хотелось бы из центра выехать.
– А что, что-то серьезное? Ты вообще, когда приехал? Где остановился? Почему не предупредил?
– А не слишком ли много вопросов, для начала? – отрезал Марат.
Тимуру позвонили на сотовый. Марат напрягся.
– Да. Ты еще долго? Полчаса? Хорошо, я подъеду.
Марат заметил на перекрестке милиционеров с автоматами. Тимур заме-тил его волнение.
– Что проблемы с ментами?
– Да, есть кое-какие непонятки. – уклонился от прямого ответа Марат.
– Ты не переживай, менты нас не остановят, а если и остановят, то…
– И что?
– Все будет нормально, дядька выручит.
-    Хорошо раз так.
– А он друг твоего отца. А вообще он дальний родственник. Мы же здесь все родственники и жены наши тоже нам какие-то дальние или ближние родственники, но мы не вдаемся в тонкости. Так все перемешалось, что не разберешь. – весело вещал Тимур.
– А, слышал, кровосмешение, называется. – кивнул Марат.
Тимур сделал вид, что не расслышал реплику Марата, разглядывая чер-нооких красавиц, плывущих косяками по тротуару, и одетых в красивую, модную одежду и легкие шелковые платки.
– Что нравятся?
Марат улыбнулся.
– Это студентки. – пояснил Тимур.
На одном из перекрестков машину остановил гаишник. Марат напрягся.
– Ты сиди, все будет нормально, – выходя из машины, уверил Тимур.
Тимур поговорил с гаишником, затем они, как старые знакомые, пожали друг другу руки и разошлись.
– Знакомый. – пояснил Тимур.
– А куда мы сейчас? – спросил Марат.
– Сейчас? А я думаю ко мне сначала, а как отдохнешь по родственникам. Они обрадуются, особенно дядя Алихан. Он, насколько я знаю, тебя разы-скивал. – пояснил Тимур, умолчав о том, что Алихан просил его зайти к Ма-рату в госпиталь, но у него не было времени, да и желания, ехать на другой конец Москвы, тем более, что тогда были проблемы на семейном фронте.
– А что это за дядя, ты уже второй раз его вспоминаешь? – спросил Ма-рат.
– Его родная сестра – жена твоего  отца. Дядя Алихан и твой отец вместе выросли, он уважал и поддерживал дядю Ахмеда. Надо же такая нелепая смерть. Обидно… – без ложного пафоса и драматизма в голосе произнес Ти-мур.
Марат соображал вслух:
– А я и ехал к нему. Мама мне писала и по телефону сказала, чтобы к не-му если что обратиться. Он сильный. А вообще, хотел на  могилу посмотреть и немного побыть в горах, чтобы посмотреть, прочувствовать, как там жи-вут.
– Вот и съездишь. Там красиво, а воздух… Вот только мне там скучно. Больше недели не могу, бычит после Москвы. Там такая тихая ямка, непри-вычно, скучно, – пояснил Тимур.
– Да, после Москвы? – вторил Марат.
«RAW4» подъехал к пятиэтажке со двора, последний подъезд, второй этаж. Зашли. Небольшая, но аккуратная хрущевка, с ремонтом.
– А у тебя дети есть? – спросил Марат.
– Есть, мальчик, Исламка зовут. Он в селе у мамы. Пусть немного поды-шит после загазованной Москвы.
– А сколько ему?
– Да еще маленький, четыре года. – глаза Тимура потемнели, словно что-то его растревожило.
«Все нормально?» – подумал Марат.
– Кофе будешь или зеленый чай? – спросил Тимур.
– Чай, чай, чай, чай, чай, чай, если можно, зеленого чайкануть, – напел Марат.
– А я кофе, с твоего позволения. Только вот без жены я на кухне профан, полный ноль.
– Я тоже до армии без мамы  никуда, – поддержал Марат.
За тремя чашками чая Марат, как можно короче, успел рассказать Тимуру свою историю о ранение, о друге Расуле, о госпитале, Москве и Виталике, о Билане вплоть до того момента, как они встретились. Тимур слушал, пощи-пывая зубами нижнюю губу, или еще тер пальцами подбородок. Рассказ не-сколько раз прерывал зуммер сотового.
– Сейчас. Скоро, скоро, подожди. Сходи в магазин, ты же хотела, – уго-варивал Тимур в трубку. – Ну, Ума, не грузи, а, – нервно реагировал Тимур, разговаривая с женой.
– Ладно, поезжай, а то супруга…
– Подождет. Я ее  ждал, и она пусть подождет.
– Не стоит ее расстраивать, потом расскажу.
– Стоит, стоит. Нечего у них на поводу идти, больше уважать станут, – настаивал Тимур, в разных местах повествования Марата вставлявший воз-мущенные реплики.
В конце он заметил:
– Нет, это кроме  Алихана, никто не решит. А ты, я скажу, в рубашке ро-дился и поэтому бояться тебе, собственно нечего. Надо обязательно в селе барашку порезать, мясо раздать , что вышел  сухим из воды.
– Вот и я удивился, когда ты сказал, что родственник.
– А это так  бывает, всевышний сводит в самых неожиданных местах и в самое подходящее время. Да и город небольшой, вероятность встречи высо-кая, но конечно не до такой степени. Здесь прямое везение!
Тимур отвел взгляд, ставший решительным и твердым, словно он на что-то долгое время решался и, наконец, решился.
– Поеду. – подняв ладонь, словно для клятвы, произнес Тимур и, улыб-нувшись, добавил: За Умой Тутанхамоновной. Закроешься или тебя закрыть?
– Закроюсь. – среагировал Марат. – А вообще-то нет, лучше ты закрой, а то вдруг засну. А ты надолго?
Тимур задумался.
– Да вообще-то была кое-какая программа опять же, у Умы. Возможно до вечера. А ты не стесняйся – располагайся. Возможно, я ее у родственников оставлю – у тети или у дяди, или у сестры – а сам приеду, не переживай, от-дыхай, ванну прими, хочешь там водка, только не переборщи.
Марат ничего не ответил, в голове его зазвучал сверчок: «Водка… Вод-ка…и соленый огурец». Дверь щелкнула, и Тимур удалился, думая о Марате: «А парень-то еще тот, с причудами, с тараканами, и куда таких господь по-сылает на мою голову». И вспомнил  Киру, которую, на самом деле, и не за-бывал ни на секунду.
75
ГИПНОТИЗЕР
Марат кузнечиком выпрыгивал из спящих трав и, подхваченный ветер-ком, перелетал из окна в окно, приземляясь на прохладную утреннюю крышу дома, но не находя той единственной, зовущей его…
Как она выглядела, он не знал – лицо ее было скрыто под китайским шелком – и, прикоснувшись к спрятанным виноградным гроздьям, он слы-шал: «Ты мой человечек, смотреть смотри, но руками не трогай, а то обесси-лишь…» – и тонул в слепящей воде заката, льющейся через светло-зеленую, еще прозрачную юную листву, ища блаженство в ее истонченных масляни-стых корнях, а затем в пепельных сомовьих омутах, запоздало спрятанных под косынку завитком волос; и, переворачиваясь на другой бок, скрипя же-лезной сеткой кровати, чтобы разбудить («Ты запеленатый комочек перели-вающейся белой краски, не похожий ни на кого в наших краях, немеющий от восхищения и радости…), так и спал, не слыша, как ближе к полуночи при-шли Тимур с Умой.  Увидев, что он припаян ко сну, решили не будить и с легкой душой оставили спать одетого, на просторном, в меру жестком темно-коричневом дермати-новом диване. Тимур укрыл Марата тонким покрывалом, аккуратно засунул под голову подушку, почувствовав, запах спиртного.            Утреннее пробуждение Марата пришло вместе с рассветом, в полной тишине, не нарушаемой даже пением птиц под окном. «Осень… очей очаро-ванье...» – вспомнил он, и ему стало хорошо от этой строчки.  Поднявшись ни свет ни заря, он умылся, побрился тимуровским станком и решил принять душ, несмотря на то, что перед сном уже делал это. «Ночи не жаркие, зато день длинный, и на смотрины к дяде  повезут, дя-дя-дя…» Спо-лоснувшись и выходя из ванны, Марат столкнулся с женой Тимура.  – Доброе утро, – услышал он откуда-то из-под нависающих на лицо темных вьющихся волос.  – Доброе… – ответил Марат и в смущении опустил голову. Затем, быстро осмотрев брюки и рубашку,  вспомнив, что они не первой свежести, а сменки нет: все осталось у Билана. Удрученный своим положением, он пошел на балкон, скорее для того, чтобы не смущать своим присутствием жену Тиму-ра.  Дорогу ему преградила большая черная муха, ползающая по белой шторе. Шлепок ладонями – и насекомое, опрокинувшись, беззвучно приземлилось на пол. Он наклонился, взял ее за крылышко и, выйдя на небольшой, захлам-ленный всякой всячиной балкон, бросил за борт, думая: «Какая она – нет, не муха, а жена Тимура?» И сам же отвечал: «Хорошая, очень хорошая, замеча-тельная».  Он верил и откуда-то знал это, потому что она ему понравилась, как нрави-лись до этого и некоторые другие женщины, той наивной верой и обожани-ем, которым любит мужчина, еще не знающий, что все бесполезно и ожида-ния рухнут, как только все произойдет, потому что мы с разных планет, и нет никакой возможности доказать друг другу, кто в доме хозяин, и невозможно переделать друг друга, точно так же, как и понять, что было раньше: яйцо или курица. Скорее всего, они были все сразу, вместе, как и мы, мужчины и женщины, а про ребро – это лишь поверхностное, и остается довериться ин-туиции…
По первым своим юношеским неудачам он догадывался, что время сжи-мается и разжимается и можно состариться за минуту, а можно за час; если спешно никого не полюбить, или полюбить неудачно, может свершиться не-поправимое – он всю жизнь проживет без любви или с ней но без ответной и неотвратимо превратится в безразлично циничного человека. И ему вдруг захотелось, как тогда в школе, взять гитару или сесть за барабаны – и сочи-нять, и слепить что-то в себе, пока песок влажный. А как просохнет, рассы-пется, через акустику, растрясется и стараясь донести до нее, что она не оче-редной трофей, а что-то большее – как первый снег, как первые минуты сво-боды после рабства, как первый поцелуй…
Вот она затаила дыхание, и ее взгляд из-под волос – блуждающий, невро-тически-электрический, и она ни в коем случае не фрейлина императрицы, она не Констанция. «Но честна, очень честна, так честна, что ее честь для меня – самая большая ценность…» – придумывал для себя Марат. «А Тимур – хороший парень, и пусть он тоже будет, но я знаю: она…» – и Марат осек-ся, полыхнув от радости, неизвестно откуда поселившейся в нем всего лишь пять минут назад, там, в коридоре, когда он смог почувствовать ее неулови-мый запах сна и молодости… «Стоп, стоп!» Марат стоял на балконе, не об-ращая внимания на движение и жизнь улицы, прислушиваясь к звукам в комнате. «Вот он ее щипнул… – краем глаза увидел Марат. – Она препира-ется, что-то шепча и показывая на балкон: нельзя, мол, там…»
Марат склонился над перилами, понимая, что сейчас его совсем не тянет вниз – высота не засасывает, предлагая совершить беспосадочный перелет. Как раньше, до армии, он боялся подходить к краю крыши: боялся, что захо-чется сделать шаг… «Сейчас я сильный» – констатировал он, когда необыч-ной тембровой окраски голос Умы позвал его через штору:
– Идите завтракать!
За столом уже сидел Тимур.
– Ну как, выспался, герой малых и больших Пунических войн?
«Ради красного словца» – подумал Марат.
– Хорошо, давно так не спал… – намекая на радушие хозяев, заметил он. «Умею же, когда захочу!..»
Завтракали молча. Ума крутилась у плиты. Марат старался не смотреть в ее сторону, боясь раскрыть свою только что зародившуюся искреннюю сим-патию к ней.
Марат представлял, как пройдет его встреча с родственниками. Начнут задавать вопросы на засыпку... Что же они могут спросить? Наверняка что-то типа «где ты был?», или «почему не писал и не звонил?», или «где тебе больше нравится – у нас или дома?», или «как мама?» Еще бы спросили, как Касим: «кого больше любишь – папу или маму?» «А я в ответ задумаюсь, будто и впрямь не знаю и сравниваю; и самое верное – сказать то, что они желают слышать. А может, их и не интересует ответ, а только быстрая, мо-лодая, энергичная, жизнелюбивая реакция. Один уверенный штрих – кипиш-нуть, озлиться – и все, все, все и ничего больше. Им нужно видеть, что я живчик и готов к бою, в любую секунду, как большинство из их молодых ребят. И после этого я, вероятно, буду принят (ой ли?). Я свой, без лишнего, а кто-то, возможно, ждет, что я буду тормозить и мусолить, мямлить. Ну уж нет, не буду, не доставлю такого удовольствия, я сам задам встречные во-просы, например: «а где вы были, когда я там жил? почему не писали, не звонили, не навещали?» Они наверняка найдут уважительные для себя при-чины; скорее всего, у них целый мешок этих уважух, на все случаи жизни, потому что им, вероятно, с детства приходится выкручиваться из железных хваток старших, старающихся побольней ударить, чтобы после своих уже чужих не боялись… Нам нечего делить, тем более после  отца». Ему каза-лось, что реальная жизнь соплеменников его мало интересует, а если и вол-нует, то только в историческом аспекте.
Марат доел яичницу и выпил чай.
– Ну что, готов к труду и обороне? – спросил Тимур и укоризненно по-смотрел на Уму, никак не понимающую, что ему не нравится ее присутствие на кухне. И нравится ей тут вертеться?
А Ума украдкой вглядывалась в высокого и худого Марата, понимая, что он скорее ей нравится, чем нет. С этими мыслями Ума проводила их и, за-крыв дверь, занялась стиркой.
Они же спокойно, никуда не торопясь, дошли до автостоянки с молниями на железных воротах. И уже через десять минут ехали в сторону Централь-ного рынка и Нефтегородка, где и жил Алихан. А еще через пятнадцать ми-нут Марат вслед за Тимуром входил в домашний кабинет Алихана.
Марат из-за широкой спины Тимура посмотрел на орлиный профиль Алихана, разговаривающего по телефону; тот, словно не замечая их прихода, слегка наклонил голову вперед, прикрывая во время разговора глаза, и у Ма-рата создалось впечатление, что его зрачки в этот момент переворачивались внутрь и спокойно, с достоинством хищника, выхватывали из мерцающей тьмы обрывки фраз, слова, мысли. Алихан же краем глаза вгляделся в Мара-та и про себя не без легкого раздражения заметил: «Что за Ваня этот Ахме-довский сын! Трудно поверить, что он нашей крови. Но нет, вот в профиль что-то есть…» Марат вгляделся в Алихана, отметив что-то общее с собой: брови, нос, подбородок… «Я их породы…» – и от этого открытия хаос, ца-ривший в нем в связи с последними событиями, начал систематизироваться.
…Марат мелко потряс головой, чтобы клубок змей, зашевелившийся внутри, исчез и превратился в массу из дождевых червей, имеющих кольце-вое строение и необходимых для рыбалки в реке жизни (б-р-р-р-р!!!), снова тряхнул головой, наблюдая, как они расползаются по мокрому от проливных дождей асфальту... Его лицо озарилось, и как раз кстати, потому что Алихан, словно в забытьи, взглянул сквозь Марата, который, посчитав нескромным выдерживать его взгляд, отвел глаза, уткнувшись в висящий на стене ста-ринный кинжал. Алихан же, окинув их оценивающим взглядом и, судя по всему, не найдя ничего для себя особо ценного, произнес: «Салам алейкум, салам алейкум, с приездом…» – и устало, без должного энтузиазма поздоро-вавшись с Тимуром, сделал шаг навстречу застывшему Марату. Алихан представился Марату цирковым гипнотизером, ловко завораживающим сво-их подопытных…
Алихан обнял Марата. И он явственно почувствовал природную сталь в кистях Алихана. «Тяжелая рука, не зависящая ни от возраста, ни от трени-ровки… руки хорошего и, судя по всему, удачливого воина», – отметил Ма-рат. Алихан приговаривал:
– Слышал, слышал, парень, джигит, Тимур рассказал. Правильно, что не растерялся в трудный момент…
Марату оставалось только поддакивать, подымать брови и улыбаться, приговаривая: «Э, э, дарагой, в рубашке родился, да…» Алихан снова и сно-ва смотрел на Марата, вспоминая вчерашний день и вылезшего из шестерки парня, показавшегося ему знакомым. «Угадал, узнал, э-эх, Билан…» – вспо-минал Алихан. Марат молчал, не зная, как и о чем разговаривать с Алиха-ном, а тот и не стремился завести какой-либо разговор. Весь его вид говорил: «Послушай, Марат, мы же серьезные люди и все понимаем, зачем нам лиш-ние разговоры? Ты устал, и я это вижу, так что…»
– Знаешь, Марат, все не просто, совсем не просто. Ты знаешь, покойный отец очень любил тебя, и назвал он тебя не Марат, а Мурад… – как пьяный рэкетир, потяжелевшим языком вещал Алихан. «Началось…» – подумал Ма-рат, выдерживая паузу.
– Знаешь, мы сегодня же поедем к папе, – решительно произнес он, слов-но хотел уверить в этом прежде всего себя. Затем Алихан задумался и, цык-нув языком (судя по всему, вспомнив о каких-либо жизненных обстоятель-ствах в последний момент), оговорился. – Нет, наверное, все же не получит-ся… но ты не переживай, тебе все равно лучше и полезнее сейчас побыть в горах – не из-за того, что мы кого-то боимся, просто так лучше для всех. И папа там на сельском кладбище … А маме ты позвонил? – серьезно спросил Алихан.
– Нет, – честно ответил Марат. – А когда я?..
– Понял, сегодня же позвони…
– Дома телефона нет…
– Тогда соседям (мама же волнуется), или другу… это же мама… – рас-суждал Алихан. Марат же думал: «Для мамы главное, чтобы с Касимом было все в порядке, а я – дело третье...» Алихан что-то говорил Тимуру по поводу отъезда в горы…
У Марата в голове роились мысли. Алихан, словно читающий их, ссыла-ясь на Тимура, объяснял:
– Не переживай, там в селе все наши, все родные, у каждого общей крови за сотни лет не меньше, чем у французских королей имеется, и поэтому по-живешь у того, у кого тебе понравится… Тимур подскажет, – успокаивал Алихан. Тимур уважительно молчал. Здесь не любят много говорить, а Расул был разговорчивый… не был, а есть.
Марату хотелось спросить, но у кого-то попроще, чем Алихан: «а какой был отец? Кто его семья?» И что сейчас узнаешь? Будут хвалить, говорить, какой он был хороший и замечательный: о мертвых же чем плохо, лучше ни-как…
– Деньги есть? – спросил Алихан у Марата.
– Есть, – ответил Марат.
– На расходы… – и Алихан протянул ему тысячу рублей. Марат взял, скрывая разочарование. «У-ух, дядя, друг отца, миллионер, мог бы и больше дать… а всего тысячу… и дальше вот из-за таких друзей и… А что, и на этом спасибо. Столько дал, а то мог сказать: раз у тебя есть деньги, гордец, тогда нет проблем…»
76
В ГОРЫ
Тимур взял Марата в горы  с собой, Умой и сыном. За два с половиной часа они доехали до нижнего села. Марат, приникший к окну, наслаждался очарованием зеленых склонов, ущелий и нависающих выступов дороги, за-хватывающих дыхание перепадов высот, отвесных круч, отметив скромное обаяние и благородство далеко не Лермонтовского Кавказа… Переполнен-ный нахлынувшей на него радостью от предстоящей встречи с родиной предков, Марат тянулся как магнит в его объятия. Доехав до нижнего села, Тимур, хотя его никто не останавливал, остановился у поста ДПС, как оказа-лось, чтобы поздороваться с дальним родственником, работающем на посту.
– Асалам алейкум! – выходя из машины, прокричал Тимур.
– Валейкум ассалам, если не шутишь. Давно приехал? Там же работаешь, пропащий? – отвечал крепкого телосложения ГАИшник с укороченным ка-лашниковым на перевес.
Они обнялись и еще какое-то время разговаривали. Марат вышел из ма-шины и поздоровался. Выкурив по сигарете, друзья расстались, успев еще шуточно упрекнуть друг друга в том, что один из них не желает быть госте-приимным и постоянно исчезает из дома, лишь бы не встречать гостей. Ма-рату такие разговоры были малопонятны и он молчал, но, не выдержав, все же спросил у Наби, как представил его Тимур:
– А хозяйственный магазин здесь имеется?
– Есть, есть, сколько хочешь, все что хочешь – приходи, покажу. А ты что, только приехал и уже ремонт замышляешь?
– А что, попробую  – похвалился Марат.
– Смотри, мне кажется, его нужно сломать и заново строить: это легче, чем ковыряться в старой рухляди, – посоветовал Наби.
– Ну, это как сказать…
– А ты его не слушай: наобещает, а сам свалит, и ищи его в последний момент… – подначивал Тимур.
– Отдыхай, парень! – прокричал в ответ Наби.
После девятого поворота Марат сбился со счета и с волнением ждал, ко-гда покажется село. Оно показалось из-за последнего поворота, небольшое, компактное, и ему хотелось сказать красивое, но в нем что-то екнуло, и он со всей силой захотел назвать его родным. «И хорошо укрытое: с нижнего села не видно… Безопасность превыше всего во все времена» – отметил Марат. Вслед за Умой, Исламкой и Тимуром он вышел из машины, потянулся после долгой дороги, почувствовал, как под его ногами оживает земля и, подгля-дывая, смотрит на него из-за кочек. Мотает… Как ходить по этой неровной каменистой земле? Тимур поздоровался с проходившим бородатым горцем и вошел во двор, автоматически обняв вышедшую навстречу взрослую жен-щину, вдохнув ее крестьянско-молочный запах. Ума, взяв в руки самые большие сумки, последовала за ней. Марат хотел ей помочь, но понял, что так обратит на себя внимание.
– Давай, давай, я сама. – заметив растерянность Марата, предложила Ума.
Мужики в горской жизни – это что-то другое, чем мужик в России. Это другой глава семьи, а не только источник денег или рабочий мул. И вообще, многое здесь уже с первого взгляда казалось необычным: даже деревья вы-глядели из-за своей немногочисленности более значительными и были по-хожи на антенны инопланетных космических кораблей, ощупывающих про-странство.
«Здесь мало что меняется» – подумал Марат, поздоровавшись с мамой Тимура, тетей Сакинат.
– Она плохо разговаривает по-русски. – предупредил Тимур.
– А Алихан говорил к Гази?
– Гази никуда не денется. Поживешь в нашем доме: здесь тебе будет спо-койнее. Завтра сходим на кладбище.
– А почему завтра?
– Сегодня хочешь? Не устал?
– Нет.
– Тогда пойдем сегодня, и дедовский дом посмотришь, вернее то, что от него осталось: крыши нет, одна стена рухнула…
Спокойным, размеренным шагом Тимур и Марат дошли до кладбища. Их молчание было взаимным, а поэтому мягким и естественным, как будто они понимали, что в окружении могил человеческий язык терял всякую силу, от-дав ее всю без остатка воображению. «О чем он думает?» – глядя на Марата, гадал Тимур. А Марат представлял, как белый саван скрывает красивые, умытые, мертвые лица отца, деда, прадеда, и ему стало очевидно, что он и раньше, возможно в прошлой жизни, видел, скоротечный в стремлении ус-петь простится до захода солнца, погребальный обряд мусульман. Хотя ни-когда не видел! Дежа вю… И, осмотрев могилы и камни, ему стало спокой-ней и уютней, если так можно сказать, оттого, что на кладбище сухо, светло и спокойно. И место выбрано с величайшей любовью к мертвым…
Они присели на лавочку возле переносного молитвенного, сколоченного из досок, домика. Марат, глядя на высохшие стебли травы, торчащие из мо-гилы, вспоминал людей, виденных им по дороге в село, а затем по тропинке на кладбище, возле мечети и в других местах и участках узких улочек. Что-то уставшее, мудрое и дремучее одновременно бродило под нависающими бровями стариков и шаловливо зоркое в стремительных молодых, словно они хотели сказать: «Мы тебя не знаем. Пока ты никак не проявил себя, но скоро узнаем, дай срок…» или «Ты пришел к нам без подарка, ты молчалив и скрытен, не умеешь поддерживать кунакскую дружбу, идущую от предков и не умеешь молиться, а это особенно важно долгими зимними вечерами, ко-гда все особенно хрупко, и жаждешь тепла, а для этого десятки и сотни ты-сяч раз произносишь имя ВСЕВЫШНЕГО. Трудно стать нам близким, очень трудно. Тебе нас уже не убедить, но, быть может, это только нам кажется. Доказывай, что ты, также как твои предки, благопристоен, благочестив, скромен, чист и терпелив в миру и становишься смелым, безжалостным, хитрым, верным, и дерзким в драке. Нет, ты знаешь, не бывать этому. Нали-чие совести еще не гарантирует, что мы примем тебя в наши ряды, если только со временем, когда ты уйдешь, как и все… Ты сам за себя в ответе…» – представлял Марат, что могут думать о нем сельчане. А скорее всего они ничего такого и не думали совсем.
– Вот ряд ваш: отец, дед, дядя, а вот мой отец лежит, – показал Тимур. – Тоже как и многие не смог перестроится. И, как ты, наверное, заметил, в по-следние годы умерло много молодых… – пояснял Тимур.
Марат покачал головой и, рассматривая гору, почувствовал ее мощь и ле-дяной холод сталагмитов и сталактитов, скрытых тьмой, и только слабое че-ловеческое тепло опоясывало ее своим теплым выдохом...
Тимур смотрел на неподвижные могильные камни, виднеющиеся из не-бытия прошлых лет резными каменными головами лежащих под ними отмо-ленных старцев и молодых горячих джигитов, павших в столкновениях с ко-варными болезнями, с лихими людьми и между собой, рядом могилы моло-дых и старых женщин и ушедших детей. Какова была цена их жизни в их представлении? А напряжения? И буду ли я силен духом в старости, как и они; буду ли стоять в углу за часами и смотреть в свое отражение, плаваю-щее лепестками лотоса и распадающееся на атомы апельсиновых долек и то-нущих в красной реке, текущей по красной глине утробы, и, как не грустно это осознавать, видеть завершающей этап взросления своей матери?
– Ну что пойдем? – спросил Тимур Марата, уже скачущего по горному хребту огромного спящего существа, ведущего прямо к подножию плыву-щей в пене облаков субмарины Седло-горы. Конь Марата, в отличие от него, знает дорогу, а Марат неловкий наездник: в сомбреро и большие черные на-кладные усы… Марат еще раз осмотрелся: вокруг участки скошенной куку-рузы. «Ну вот и все… Теперь уже точно прощай, отец…» – глядя на отцов-ский надгробный камень подумал Марат, и его сердце очистилось от всякой надежды на встречу с отцом в этом мире, и он, словно после жары, глотнул ночного снежного воздуха, оставив питавшую его надежду хоть раз в жизни получить подарок от папы. Мимо кладбища прошли две женщины и поздо-ровались с Тимуром.
– А горные козлы здесь есть? – спросил Марат.
– Нет, козлов здесь нет, а вот кабаны расплодились – всю кукурузу поели. Вот бы хорошо их с СВДшки пострелять, а то женщины ходят, стучат, гре-мят, пугают, а им хоть бы что… Они ночью ходят. – пояснил Тимур.
– А что, здесь много диких животных?
– Полно. И волки расплодились, особенно зимой, рядом с селом на до-машний скот нападают, а лисы кур воруют. Раньше был человек, отстрели-вал, а его не стало – перестали.
Марат, заметив движение Тимура, последовал за ним. В нахлынувшем потоке информации он не забыл о своем основном желании: осмотре дедов-ского дома. Ремонт громко сказано, скорее подготовительный этап, раскопки любителя… Для этого по приходу домой Марат хотел наточить топор и ло-пату, но Тимур куда-то исчез. «Вот так всегда… С детства не переношу ис-чезающих» – думал, одиноко озираясь посреди двора двухэтажного сельско-го дома, Марат. Рядом стоял старый эмалированный таз, наполовину напол-ненный солью грубого помола: для коров и вообще для животных. С солью здесь туго… «А спустился горец с гор за солью, тут его хвать и обрили в ар-мию» – вспоминал Марат шутки замполита роты.
– У кого можно поточить топор? – спросил Марат у появившейся из кух-ни тети Сакинат.
Та плавно повернулась к двери и показала вперед.
– А, а, пойдите… – на «вы» обратилась она. – Пойдите, знаете… – и она показала ладонью движение, похожее на индейское.
«Чингачкук, деловары, апачи, гуроны» – улыбнулся он, представив, как культурно она его посылает.
– А не пошли бы вы… И упретэсь в ворота, там, заходите, и вам Гази по-точат топор... и мой возьмите, – и она извлекла из кладовки ржавый, потем-невший от времени, топор. – Вы поняли? Налево вниз пойдите и никуда не сворачивайте, на втором повороте упретесь в ворота, – поясняла она доход-чиво.
«Ничего себе, не умеет она разговаривать» – удивился Марат, вспомнив предупреждение Тимура. Он поблагодарил ее и пошел, как она говорила, сначала вверх, перешагивая навозные кучки и отыскав сухую тропку из бе-леющих молочными зубами земли камней, затем повернул возле высокой каменной стены налево и, пройдя вниз метров двадцать, уперся в потемнев-шие от времени деревянные ворота. Каменистая дорога поворачивала напра-во и уходила вверх по направлению к мечети. Марат осторожно вошел, при-открыв смазанную дверь, каким-то образом зная, что стучаться здесь не при-нято.
Во дворе, на первый взгляд, никого не было. Пока Марат разглядывал, не прячется ли где-то в укромном уголке живая душа, эта душа объявилась са-ма, сверкнув непонятным взглядом. Марат от неожиданности онемел, вытя-нул вперед топоры и коротко пояснил:
– Тете Сакинат наточить.
Суровый горец, на две головы ниже Марата, молча спустился с веранды и, ничего не говоря, взял у него топор. Большим пальцем потрогал затуплен-ное лезвие и коротким взмахом, как герой Гойки Митича, кинул в присло-ненное к стене бревно. Топор вонзился в древесину. «Умеет»– подумал Ма-рат.
Гази взглянул на него кровожадным взглядом.
– Сакынат прислал – повторил он как заклинание.
– Да… – подтвердил Марат.
– Э, пойдом , пойдом, топор клады и… – настойчиво позвал Гази Марата наверх, в комнату.
Марат пошел за ним, обнаружив в комнате его жену. При первом взгляде Марат заметил, что суровость Гази резко контрастировала с какой-то гипер-жизнерадостностью и веселостью его половины. В отличие от мужа она, не переставая, улыбалась. Все непонятное для себя Марат относил к закону гос-теприимства. Марат, внутренне сжавшись, разглядывал сушено-вареную колбасу, лежащую перед ним в тарелке на табурете, служившем мини-столом.
Гази держал колбасу пальцами, не вызывающими у Марата никакой уве-ренности в их чистоте, а другой рукой вытащил складной кнопочный нож и, распираемый гордостью, открыв, начал резать колбасу. Жена принесла бу-тылку водки и, передав ее мужу, вновь озарилась нескончаемой улыбкой. Обветренное лицо Гази, как бы в противоположность ей, напротив, мрачнело с каждой секундой.
– Твой отэц мунахал чурад, Ахмед… – то ли спросил, а то ли утвердился Гази и, сделав паузу, продолжил: – Он меня, когда я был пацаном, несколько раз побыл, и мой голов зашывал иголка, нытка… – как резал колбасу сказал Гази и поднял стопку.
«Ну, все не слава богу…» – подумал Марат и тоже поднял.
Где-то рядом по комнате ходила жена Гази, но взглянуть на нее Марат не решался, как-то понимая, что Гази это сильно не понравится.
– Сахли! – громко произнес Гази и опрокинул вторую.
Марат поддержал. Разговор не клеился, но Гази был доволен, потому что Марат поддакивал решительно каждому его слову, не видя смысла возра-жать. А такого слушателя Гази и был лишен в обычной жизни в силу того, что с ним не то что никто не считался, но, по возможности,  обходили сторо-ной, вероятно, считая, что с ним легче и лучше вообще не связываться, ибо он не понимал к себе хорошего отношения, считая его за слабость. Марат же, не зная этого, со всем оптимизмом поддакивал собутыльнику, ни в коем слу-чае не желая сразу после приезда устроить стычку на родине предков. Еще Марат уловил в себе другое стойкое желание: узнать, почему жена Гази все время улыбается, но подозревал, что это некультурно, тем более после третьей стопки. Гази же преспокойно чавкал, обнаружив в один из моментов прилипшую к недоваренной колбасе вставную нижнюю челюсть, соскочив-шую с пазов. После этого Марат, долгое время не решавшийся попробовать зеленоватого цвета, вероятно от специй, очень пахучую, но, судя по запаху, очень вкусную говяжью колбасу, твердо решил совсем этого не делать. А протез все также с продолжительным успехом отрывался от худеньких де-сен, издавая при этом характерный чмокающий звук. Марат, не в силах ви-деть сего действа, отвернулся, но тут же снова обнаружил добродушно улы-бающееся лицо жены. «Ангел небесный, куда не взгляну везде ты…» – по-думал Марат. – Топор мне сегодня не наточить, и жену он запугал, малень-кий деспот, так запугал, что та навсегда застыла в обворожительно-паралитической улыбке Джоконды. Наверное, и по ночам, во сне, тоже улы-бается – боится, а вдруг он встанет и неожиданно включит свет, заглянет из преисподней и не обнаружит такой любимой щербатой улыбки.
       А если, не дай бог, она заплачет, тогда он и вовсе расстроится, и жизнь ему опостылит своей зеленовато-колбасной серостью, и тогда уж не ропщи, и скажет он ей: «Прости, прощай», и прирежет своим раскладным ножичком, как пить дать прирежет…». Сдержав грустные мысли, приступы рвоты и отвращения к ближнему своему, Марат нашел в себе силы и проник-ся жалостью к Гази, осмыслив девиз всех алкоголиков его родной Астраха-ни, да, вероятно, и всей России: «Не мы такие – жизнь такая». Проведя еще добрых полчаса за импровизированным столом-табуреткой и объясняя свое нежелание поглощать вкуснейшую вареную колбасу тем, что болит зуб, Ма-рат слушал расслабленного Гази со скукой, но тот неожиданно начал, уже заранее улыбаясь тому, что сейчас скажет.
– А т-т-твой дэд – хароши пахан, – уже смело говорил подвыпивший Га-зи, вероятно почувствовав, что со стороны Марата ему ничто не угрожает, потому что Марат тонул в местном колорите буквально как шляхтичи в Су-санинских топях. – Т-твой дэд был у-у-у, – и он показал руками на большие объемы и громко и раскатисто пьяно засмеялся, хлестко хлопнув Марата по плечу.
«Так, это уже что-то новенькое…» – насторожился Марат, но промолчал.
– Дэд как медвэдя, который послэ спать, сылно голодны, – неожиданно просто и понятно излагал Гази. – Медвэд нападал него и хочел кушать, дэд. Но дэд, гха-гха-гха, – довольный смеялся Гази, – дед сдэлал таки, – Гази по-казал Марату средний палец одиноко торчащий вверх.
«Короче, фак», – решил Марат, продолжая поддакивать.
– Ага, а дальше... так, так интересно… Он воткнет медвэдю огромн палц, очко, гха-гха-гха, а медвэд болно и убэжать от дэд, гха-гха-гха, гха-гха, гха, – развеселился до этого зловеще мрачноватый Гази.
Марат наполовину не понимал, но слушал, решая для себя, что он все же услышал: сельский анекдот или реальную правду, но на всякий случай по-думал, что про кого попало анекдоты сочинять не будут. Марат запоздало вздрогнул, вспоминая огромные медвежьи когти, виденные им в зоопарке. Гази же еще посмеивался, дожевывая колбасу. Марат дождался, пока Гази дожует, сложит свой складной нож и, спустившись во двор, к камню, нако-нец, наточит топоры, как того просила тетя Сакинат.
Быстро стемнело, и Марат возвращался уже в темноте. Справа белели высокие каменные стены, сиял месяц и низкое космическое, почти родное, небо, по которому, чиркая Млечный путь, проносились кометы. «Где-то здесь дедовский дом» – в очередной раз споткнувшись, гадал Марат. А в это время Тимур уже собирался идти за ним и всячески шутил перед Умой и ма-мой на эту тему, зная Гази еще с незапамятных времен их общего детства. Марат же заплутал и прямиком вышел к Мечети.
Затаив дыхание, Марат заглянул в светящееся окно, увидев семерых по-жилых мужчин сидящих на коврах. По их лицам и неподвижной тишине он понял, что они произносят молитву. Один из них выделялся тем, что сидел лицом к шести остальным. Марат припоминал: «Мула, имам, дебир… Ско-рее всего он дебир…» Глаза его были закрыты, а пальцы короткими плавны-ми движениями перебирали белые четки. Марату передалось их спокойствие и умиротворение.
Уходить не хотелось, но он боялся, что его застигнут за подглядыванием, и он уже собрался уйти, как заметил оживление. Один из сидящих вытащил из кармана конфетку и, сделав прицельное покачивание рукой, кинул в того, который сидел особняком – конфетка попала в лицо. От неожиданности Ма-рат застыл. Дебир очнулся, огляделся, стараясь распознать кидавшего, но тот уже закрыл глаза и сидел тихо, так, словно был не при чем. Дебир еще раз присмотрелся и, качнувшись телом, кинул совсем в другого старика, кото-рый также сидел с закрытыми глазами с краю и поэтому не мог видеть ки-давшего, при этом усердно шевеля губами, – конфетка попала ему в шею. Он не испугался, а что-то громко выкрикнул. Марат отпрянул от окна. «У-у, старики… У вас еще детство играет…» – подумал он.
77
БЕГУЩИЕ ЛЕСА СЕДЛО-ГОРЫ
Встав и неторопливо делая гимнастику, Марат увидел перед собой голову голубя, которая своими движениями напоминала движения робота. Она то появлялся из-за угла дома, а то вновь исчезала. Голубь, с минуту поворковав и заметив повышенное внимание к себе со стороны Марата, в ту же секунду вспорхнул с водосточной трубы, пролетев мимо сохнущего детского одеяла с рисованными разноцветными зайчиками посреди клубники, и, похлопав крыльями в сторону высокого орехового дерева, исчез. Где-то совсем рядом гудел мотор стиралки, а внизу, на кухонном столике, в круглом железном подносе, лежал порезанный на дольки арбуз, прикрытый газетой. Марат спустился вниз и подошел к столу. Из комнаты появилась Ума под руку с сыном.
– Доброе утро. – произнесла она.
– Доброе… – ответил Марат, смутившись того, что он как раз взял в руки дольку арбуза и собрался надкусить ее, забыв перед этим умыться. «Ее ан-гельский голос…» – восхитился он и подумал: – Тимур, наверное, спит?»
– А где Тимур, еще спит? – спросил Марат, чтобы не молчать и услышать ее ответ, а скорее не ответ, а магическое звучание ее голоса.
– А он уже ушел.
– А куда? – поинтересовался Марат.
– А, а он, папа, ушел в лес, на зарядку, медеитировать… – по-взрослому объяснил Исламка.
– Да, да, – подтвердила Ума. – Этот, – и она показала на сынишку, – луч-ше меня знает. Он еще тот… В городе, у дяди Алихана, заявил: «Уберите от меня детей: у меня на них аллергия», а сам-то, сам-то еще киндер, а люди могут подумать, что я или Тимур так выражаемся… – она на секунду смути-лась своей словоохотливости и волнительно гладила Исламку по головке.
– Дылку протрешь, – среагировал, вырываясь Исламка.
– Вот, я же говорила, – подтвердила Ума.
Марат улыбался в ответ, и, заметив, что он все понял, она очнулась.
– А это вон там, в лесу… – и она показала в сторону, где виднелись кро-ны деревьев. – Хенда называется. У Тимура там еще с юности спортзал обо-рудован: турник, мешок, гири, перчатки были, но, кажется, сплыли...  мест-ные растащили, – рассказала Ума.
– А тетя Сакинат? – спросил Марат.
– Она где-то, не знаю, если дома нет… Девять утра для сельских женщин почти как день: они же рано встают, коров доят и в стадо провожают, а сей-час…
Марат попадал под гипнотическое действие ее голоса и готов был мол-чать или задавать наводящие, совсем не интересующие его, вопросы, лишь бы она не замолкала, обволакивая его своим непохожим ни на один ранее слышанный голос: «Сирена, во истину сирена, а я Одиссей…» Взглянув еще раз на рассеивающийся под лучами солнца туман и на террасы сельских по-лей, темнеющих заплатками уже убранной картошки, чечевицы и фасоли, Марат решил пойти к Тимуру. Ума протянула Марату пакет.
– Здесь сыр, панк, несколько помидорин и яблок.
Марат молча взял пакет, улыбнулся так радушно, как только мог, вышел со двора и, не обращая ни на кого внимания, направился через все село в сторону леса. Марат спустился вниз к речке, затем взошел по довольно кру-той, змеевидной, разбитой стадом, тропинке. Земля была влажная, и Марат ступал осторожно, чтобы не поскользнуться. Его неспешный поход привел к большому серому камню, величиной с два «КАМАЗа», поставленных друг на друга. «Это и есть вход в лес» – решил Марат.
Тимур неподвижно сидел чуть дальше по ходу движения от того камня, к которому подошел Марат. Надежно скрытый рядами диких груш он медити-ровал, но в его понимании он скорее бежал от одиночества и зарывался в словосочетаниях, услышанных им недавно или давно. На смену Исламкино-му игрушечному пистолетику перед ним пробежала собачка, похожая на че-ловека, а за ней, неизвестно какая по счету, новая жизнь и Кира, читающая наизусть раннего Маяковского, и наигранно ненавидимая ею, а на самом де-ле почитаемая в сравнении и надежде на схожесть типажей между собой и ей, Лиля Брик и одновременно с бранью, вызывающая у нее восхищение, любвеобильная, интересная. Множество миров и один единственный на всех заарканенный солнечный диск и тянущий своей газовой глыбой не вниз, а вверх, к дрожащей в перламутре и маслянистости мыльного пузыря слепя-щей ряби… бесподобный Фрэнк Синатра; и снова ее холодные руки и шепот женщины в ночь перед роковым поступком, отмывающим честь сестры… «Ты не думай, что он человек, думай, что он животное, тогда тебе будет лег-че…» – слышал он ее хладнокровное наставление, когда вонзал кинжал в сластолюбца. Какие же они, женщины? За их движущие нами слова мы ухо-дим туда, откуда никто не возвращался, чаще и почти всегда много раньше их, и уходим не как герои, а, бывает, и проклятые обиженными и голодаю-щими, резко забывшими, кто их кормил в пору их ничтожности и нашего благополучия. А сейчас все наоборот… Но только мы не ничтожны, а они все те же, но только спрятавшиеся за деньги, полученные ими в обмен на их тоску и веками не растраченную энергию, и ночной ноябрьской каплей упавшей за шиворот. И как мы все вместе, не сговариваясь (как же мы похо-жи друг на друга) вдруг попали в плен мечтаний о скорости и молодости, купив спортивные мотоциклы, и летящие навстречу горизонту, одетые в об-тягивающие защитные костюмы, и красивая линия жизни, быстрая, стреми-тельная, разгоряченная выплескивающимся шквалом, и цепь конвульсий, перегной, превратившийся в чернозем, мумифицирующий раскаленный пе-сок пустынь.
         Живем на костях, стоим на костях, ходим по костям, а души выпар-хивают, выстреливают как пробка из бутылки шампанского, так и они из го-рячей пузырящейся крови, и заполняют, заполняют наши небеса, и когда за-полнят, и не останется места, тогда, вероятно, что-то произойдет: круговорот души в природе нарушится, замедлится и в итоге остановится, небеса засты-нут как лед, застекленеют, так и не дав познать сверхмощную радиоактив-ную, ядернорадиационную улыбку бога. А мы его искали на горе Каф, вели-чиной в пятьсот лет пути, состоящей из снега и града, отводящего жар гиены огненной, не зная, что он есть только потому, что его на самом деле нет, и поэтому он не рожден и не рождает, и, к сожалению или к счастью, он не там: он нигде, он в желании каждого вызвать добрые чувства к себе. Каждо-му хочется, чтобы его любили, и только для этого возлюби ближнего как са-мого себя – в этой формуле и есть Бог, а доброе слово и кошке приятно... и природа у нас разная – решит последний из нас через миллионы лет или дней, или минут, или секунд, ненавидя ближнего своего и сожалея, но позд-но. И он, Бог, не теплый и не пушистый и, к сожалению, не подвыпивший добряк-отец, иногда беззлобно скандалящий, раздавая направо и налево сильные безболезненные пощечины. Он вообще другой: он относительно нас мертвый, но никто и никогда не обнаружит его останки… Он фантом, соз-данный нами для красоты. А он, к сожалению, просто Космос вокруг нас, плюющийся метеоритами и всасывающий все окружающее в утробу черных дыр. Наш бог – он завоеватель: он может казнить и миловать, и он всегда в силе и он всегда непредсказуемый и нелогичный ровно в той степени, на-сколько мы логичны и предсказуемы. Спрос в очередной раз родил предло-жение, как говорил друг язычник. Самые живучие и успешные те, понимаю-щие, что привязанность к одной территории сделает их похожими на всех, а в последствии слабее.
        И они пройдут свой очередной и, вероятно, последний всплеск и растворятся в пучинах новых цивилизаций и свежих диких кровей, в то вре-мя как, кочуя, скитаясь по миру, они всегда на гребне волны очередного пас-сионарного всплеска, и им только осталось мутировать и стать похожими на азиатов, и тогда можно будет признать, что они стали действительно подоб-ны богу, так как сотворили с собой почти невозможное: провели над собой опыт и теперь для них нет невозможного, и во всех земных расах есть их ге-ны, и такой подвиг был бы на благо всем. Зачем же замыкаться в себе? И ос-тается повторить в режиме реалити-шоу возвращение Иисуса, и чтобы он смертью смерть попрал в прямом эфире, и пусть для верности папу римского поцелует, а заодно всех, кто в него верил. Как – это уже другой вопрос.... и глупо было бы, а пусть Иисус и Алексия обнимет: заслужил. Ему будет при-ятно: ради нас же старался, чтоб мы наконец перестали быть дикими, а тогда и ничего не страшно. Правда, она, религия, всегда так: какое-то время укре-пляет и бодрит, но не долго, а затем думаешь: зачем все так серьезно – весе-лее, веселее; и пусть каждый ощутит его в себе после того, как подал мило-стыню, помог старику, простил ближнему; и божественное чудо даст о себе знать, а не наоборот, как Гитлер и многие другие изверги и изуверы, достали всех, утверждая о своей избранности перед богом, перед чертом, перед сата-ной. Не заблуждайтесь, история – кладбище элит (попахивает нацизмом, вы-думают же) или все же жизнь и конформизм богом избранных? А, к сожале-нию, так: вот она палка в колесо просветления, что хлеба и зрелищ, колбасы, водочки и салют. Это и есть истинная суть человечества. Ан нет… А любовь, горячая кровь всего сущего? А Иисус устал ждать. А Бог? Ему, собственно, все равно: он подождет, ему некуда спешить, его удел – вечность, его топме-неджеры в лице пророков разрулят, а не рулится по-хорошему, значит разру-лится по-плохому. Тогда санкции, наказание, сразу при жизни, извольте, по-лучите. А вот наглядный пример – обратите внимание… А наркотой торго-вал оптовик – раздавить его в лепешку, а извивается скользкий гад, вы-скользнул… Ну пусть пока покоптит… Фантастика… Уж недолго оста-лось… А сколько нас ждало его последнего вздоха за то, что он в рай высо-коскоростным лифтом доставлял, а назад пешочком или, если хотите, пры-гайте с седьмого неба и снова ад. А нет, не случилось, осечка… Что ж, не срослось наказание… А за что его наказывать? Но не переживайте, все равно достанем грешника: у нас руки длинные, мы ж за правое дело стараемся. Лучше одну паршивую овцу пришлепнуть, чтобы стадо здоровое осталось. Эх-эх-эй, братья и сестры, пусть Бог и спрятан под покровом космической ночи, он все же пропускающий звездный свет своих многочисленных глаз через нас, и это важнее, чем осязание его холода и радиации, хотя мало ус-покаивает и, прикасаясь в последнем поцелуе ко лбу покойника, понимаешь, что это уже не тот, которого ты знал: совсем другое существо, и скорее несо-ответствие движет моей верой, отболевшее, остывшее до привычной условно нулевой отметки, а пустяк. Жизнь – исключение из правила, всего лишь на-рыв, кратковременный всплеск энергии микрокосма способный поколебать макрокосм, но не обязательно…
        Как-то и скучно представлять Бога этаким супермеханизмом, гораз-до приятнее, конечно, представить как Сверх-Я...  и перечитать Шекспира. А по некоторым судить, так мы – фитили, детонаторы вселенной. А почему бы, собственно, и нет? И где-то взращивается такая же порода самоусовершен-ствующих процессы расщепления энергии существ, умеющих многое, но не умеющих усовершенствовать себя. Пустяк, а переборка захлопнута, и от-крыть ее трудно. Вот расщеплять ядро получилось и расщепляют, но не до конца, а лучше чем вы есть (увольте, куда лучше) нельзя: будет только ху-же… Пока нельзя… Ну если только чуть-чуть… А когда можно будет, сами узнаете, определите по открытиям очередного бывшего двоечника по физи-ке… А так интересней: прорвался за перегородку окольными путями, отва-жился. Хочешь туда, тогда изволь умереть от неизвестной болезни; узнал больше чем надо, заглянул в потусторонний мир, понял, что там ничего кро-ме шифоньерной пыли нет, или наоборот сплошной электрический треск и бульканье агрессивных сред, изволь исчезнуть… Ну, такие мы… А он про-сит, умоляет, ну не нужно вам сюда заглядывать, не смейте… Ух, шалуны, сколько уж вас учить, настырные вы наши.
От соприкосновения с холодным камнем Тимура отделяла картонка, пре-дусмотрительно взятая с собой из дома. Тепло, выделенное его организмом, медленно испарялось, и Тимур не только ощущал, как оно покидает его, но и видел кипящие фонтанчики пара, струящиеся от него, втекающие в воздуш-ный океан дыханием. Все вновь и вновь, все повторяется: так молекулы пара отрываются от кипящей поверхности. А почему мы не можем оторваться, если внутри все кипит? Неужели я ей больше неинтересен? Она меня прочи-тала, зачем же тогда держит? Если так – дежурный, повседневный…
Тимур услышал человеческие шаги, поднялся из сидячего положения и вгляделся в глубь рощи, затем посмотрел вдоль обрывистого края, заметив сидящего на краю большого камня, Марата. Увидев его, Тимур вспомнил про Лену, так и не веря в ее смерть, мысленно перелистывая беглый волни-тельный рассказ Марата. Тимур пошел по направлению к отдыхающему Ма-рату, вспоминая… «Лена, говоришь?» – твердил он про себя. – «Да, Лена, – отвечал ему Марат. – А ты что ее знаешь?» – «Имел такую возможность», – представив, как бы удивился Марат. Его удерживало более сильное чувство, чем желание бороться за кого-то, к тому же, если этот человек не мог побо-роться за себя сам. Волну не хочу поднимать, теребить в Марате еще неза-жившее, смешиваться с немоей историей, брызнувшей из пор жижицей, ко-торая незаметно покрыла всю спину, а, возможно, просто из-за нежелания отвечать на вопросы, которые неизбежно возникнут у Марата, – и рассказы-вай ему, что Лена порой и на три стороны разрывалась. А все сложнее: жен-ская природа не исследована. А Кира? А о Свете он сам упомянул, назвав ее шабутной. Лена, Лена… В то, что тебя уже нет, сложно поверить, почти также нереально, как в Кубу без Фиделя… Но в один из дней это случить-ся… И так хочется крикнуть Марату, сидящему на камне и смотрящему в сторону Хунзаха: «Не бери в голову, парень, Лена – биполярная звезда».
– Салам… – не поворачиваясь, поприветствовал Марат.
– Валейкум…
Марат смотрел в сторону Алихановской конюшни на скачущего по кругу загона коня, втягивая, но так и не находя в воздухе частичек запаха конюш-ни.
– Красиво идет…
– Да-а, за такие деньги он как Пегас летать должен.
– Что, много отвалил?
– Говорят, лимон  зеленью.
– Солидно… И самое страшное, он таких денег стоит…
Марат хотел сказать: «Пир во время чумы», но не стал, подумав, что Ти-муру может не понравится, но Тимур сам высказался:
– Перебор, конечно. Собственно, его дело…
– И все равно красиво – глаз не оторвешь: ничего лишнего, порода, ска-чет грациозно выверено. А если взглянуть глазами лошади, то окажется, что лес, переставляя сотни ног, торчащих из зеленеющего тельца, подобно соро-коножке, бежит мимо нас…
– Ты, вероятно, и о хлопке одной ладони слышал, если речь пошла о бе-гущем лесе…
– Возможно, возможно… – подтвердил Марат. В какой-то момент и в ка-кой-то миг в нем зажглись те самые огоньки, возвещающие, что он еще здесь и готов взбрыкнуть словно молодая необъезженная лошадь, а затем понести, лягнуть воздух и мустангом скинуть наездника со своей молодой и сильной спины. «Прочь паразитов!» – хотел крикнуть Марат, не зная, что Тимур чуть раньше прошелся краем этой бесперспективной в кругу людей и, вероятно, актуальной в животном мире, темы. Кроссовки держали Марата на краю камня. Каменный плацдарм давал Марату прекрасный обзор села и, забыв осторожность, он сидел на краю и, потеряв равновесие, неминуемо рухнет на острые камни на дне ущелья. Тимур, опасаясь за Марата, присел рядом с ним.
– Вот видишь красную крышу – это дом судьи. А вот чуть в стороне че-репица банкира, натуральная между прочим, как ее там брасс, кажется. Так что, как видишь, у нас село пусть и маленькое, но непростое: народ образо-ванный, разный…
Марат молча нежился в лучах выглянувшего из-за туч солнца. Орлы па-рят, штук шесть.
– Хорошо, только прохладно, а летом, наверное, жарко?
– Летом здесь отлично: днем жарко, вечером прохладно. Спишь как уби-тый: мух, комаров нет, а воздух фильтрованный, слегка разреженный высо-той. Вот только вода здесь тяжелая – с непривычки может и живот прихва-тить. А так все в организме дымится и оживает.
– А стадо где? – спросил Марат.
– Стадо чуть выше, там, возле Седло-горы. – и Тимур задрал голову вверх, словно хотел увидеть перископическим зрением поляну, на которой, метров на триста выше, паслись козы и быки, а коровы чуть ниже, на другом склоне.
– Да?
– Да.
– А я шел и не увидел.
– А ты не мог их увидеть, потому что они прячутся в зарослях облепихи, в колючем кустарнике, который в больших количествах произрастает в уще-лье, где речка. В прошлом году мама хотела нам с собой в дорогу бычка по-резать, а он как чувствовал: потерялся. Так я все склоны пробежал в его по-исках, а он оказывается там, в кустах, прохлаждался.
– Интересно… – протянул Марат и нагнулся вперед, опершись на колени. Посмотрел вниз только ради того, чтобы увидеть, как на той стороне ущелья колыхалось шелковое море травы.
Еще ниже, под скалой, шумела речка.
«Там женщины купаются, но отсюда все равно не видно», – хотел сказать Тимур, увидев, что Марат все больше нависает над пропастью.
– Ле, аккуратней, сорвешься и что тогда? От камней тебя отскребать…
Марат, словно человек, давно не видевший родных мест и боявшийся не увидеть их никогда, вновь, жадно, картографически подробно, с высоты птичьего полета, зарисовывал их в памяти.
«Надо было тетрадь с ручкой взять…» – Тимур, вспомнив за этим же за-нятием себя, находил много общего в себе и в Марате. Тимур описывал для себя Марата восхитительно: «Эх, дает же бог некоторым…»
Марат продолжал наблюдать за селом, тщательно проводя рекогносци-ровку, словно готовился захватить его с наступлением темноты.
– Знаешь, такое ощущение, что все знакомо и близко, хотя никогда здесь не был, но кое-что читал и знаю, например, что русские солдаты в середине 19 века называли Седло-гору Чемодан-горой.
– Некрасиво, – среагировал Тимур. – И ты никому здесь об этом не рас-сказывай: непопулярная  тема.
Марат понимающе замолчал и, осторожно разгибая затекшие ноги, при-встал.
– И тебе тоже?
– Мне можно, – успокоил Тимур. – А ты рассказывай, рассказывай, не стесняйся: мне интересно.
– Много я не знаю, читал только, что в селе до революции жили серебря-ных дел мастера, но после революции все ремесло закончилось. Еще знаю, что в 1869 году в селе было 105 дымов. Люди кормились за счет фруктового сада, раскинувшегося в ущелье.
– Так вот он, и сейчас еще жив, там, ниже, вдоль речки, на склонах.
– Селу нашему, предположительно, 600 лет… – продолжал Марат.
– Точно, это я слышал, – подтвердил Тимур.
– Выращенного хлеба сельчанам на год не хватало, и поэтому они зани-мали его у более богатых соседей, что жили за горой. Скотоводство было слабое из-за отсутствия необходимых пастбищ, – Марат повел ноздрями. – Что это за запах?
– А, то быки в пропасть улетели.
– Быки?
– Шесть штук.
– Как их угораздило?
– Дожди перед нашим приездом целую неделю шли, не переставая, скользко было, земля сырая, быки тяжелые, за коровой погнались и улетели.
– И что?
– Вот, где орлы летают, там, внизу, на земле и лежат.
Марат задумался.
– Чабану наверное досталось?..
– Да там такой чабан: с него, где сядешь, там и слезешь... инопланетянин. От рака умирал и излечился, а как – никто не знает. Говорят, в гору прова-лился, а кто говорит – инопланетяне его вылечили, но только память об этом стерли. Четвертая степень была, неоперабельная… – и Тимур протянул руку в сторону склона над селом. – Телеантенну видишь?
– Вижу…
– Вот она, прямо впереди, Хунзах, бывшая ханская вотчина, а дальше, чуть выше, Гамзатовская Цада.
Марат вгляделся.
– Так вот гора, на которой антенна стоит, раньше, совсем недавно, еще лет пять назад, летом полностью выгорала, а сейчас, представь, в самое пек-ло зеленая. Это я к чему говорю: количество выпадающих осадков за по-следние несколько лет увеличилось, и трава не выгорает.
Марат оживился. Было видно, что информация его вдохновила.
– Я вспомнил, что читал кое-что об этом у Л.Гумилева, и сказанное тобой подтверждает его гипотезу о том, что уровень Каспия зависит от солнечной активности, которая кардинально изменяется раз в тысячу лет. Так тысячу лет назад произошел существенный подъем Каспия, в результате которого во многом распался Хазарский каганат, частично была затоплена Дербентская стена. Так вот тогда, судя по исследованию Л.Гумилева, что-то случилось с активностью солнца: и в районе гор, и в районе Каспия осадков стало мень-ше, а в районе среднерусской равнины и вдоль волжской дельты их количе-ство резко увеличилось, и Волга из тихой, мелкой речушки превратилась в бурлящий поток, а так как она является основным донором Каспия, то он и поднялся. Хазары, и без того ослабленные в конце первого тысячелетия, не выдержали такого натиска стихии (море затопило прибрежные города и се-ла). А ты говоришь: гора зеленая. О, это может многое значить и дорогого стоить.
– Ладно, кое-что мы тоже читали, и все вилами на воде писано, все от-крытия спорны. Сейчас парниковый эффект, Киотский протокол и все в этом духе. Арктические льды тают, а ученые предрекают новый ледниковый пе-риод – вот и пойми их.
Марат не обращал внимания на слова Тимура, и продолжал любоваться на совсем уже не зеленую, осеннюю гору.
– Может пойдем? Что-то я проголодался, – предложил Тимур.
– А вот… – и Марат протянул Тимуру пакет с едой. – Ума передала.
Тимур взял пакет, с опаской отходя от Марата, который снова близко по-дошел к краю камня.
– Да нет, Тимур, ты не подумай, просто так редко случается, когда нахо-дишь живое подтверждение прочитанному. Представляешь, вот так, много сотен лет подряд, гора к середине лета выгорала, а здесь вдруг раз и зеленая. Это стоит радости и вдохновляет. Так, вероятно, радовались известные и безвестные естествоиспытатели всех времен и народов… – объяснял Марат Тимуру, с удовольствием поглощающему помидор, капающий на майку, за-кусывая сыром и лепешкой.
– А пить не поставила, – заметил Тимур, шаря в пакете.
Марат его слушал, запрокинув голову назад, и разглядывал Седло-гору, словно хотел найти в ней неприметную точку пещеры, в которой люди тыся-чи лет поддерживали огонь, прежде чем стать более или менее похожими на нас сегодняшних. «А стоило ли мучений? Лазейки, ведущие в параллельные миры… Седло, что еще за седло?» – беззвучно восклицал, Марат, подгляды-вая за резво скачущим по кругу холеным Алихановским скакуном.
            «Гора не может быть седлом. Гора – это пик, острый, неприступ-ный, опасный, смертельный, суровый, неповторимый в своей красоте, даже если она и Седло, плоское лоно, на котором помещается футбольное поле для команды инопланетян под названием Орбитамоторс. И вот они, в сереб-рящихся скафандрах, играют. Смертельно больной горец просыпается в са-мый разгар игры и, вспомнив юношеские навыки и применив дриблинг, тя-жело, из последних сил, жонглируя искрящимся новогодним бенгальским огнем звездоподобного мяча, сгустком энергии, удивляясь, как ловко мяч липнет к ноге. И, о чудо! После жонглирования, в падении, через себя заби-вает гол. Его качают, подбрасывают, обнимают прославленные футболисты, и он не догадывается, что это инопланетяне в масках. Вот Румениге, Пеле, Эйсебио, Боби Чарльтон, которого за великолепную игру оставили еще по-играть за родной Манчестер. Остальных же, целиком всех, через глобальную небесную турбину всосали в параллельный мир, подобие рукава пиджака для наглядности. И изнутри нет никакой возможности увидеть, а самое главное проникнуть наружу, предположим, в ту самую точку, откуда ударила молния и карающим Кельтским экскалибуром поразила верхушку одиноко стоящего в поле дерева.
         И вот если идти по поверхности пиджака или скользить по подклад-ке, то можно естественным образом дойти до края рукава. Край – дальше пу-ти нет, только через смерть. И ясным светлым днем, превратившись в ветер, промчаться этаким сквозняком по необъятным, не имеющим конца и края, мирам, рукавам и горлышкам миров, а в некоторых местах представляющих из себя воронки, рукава, через которые что-то перетекает в другие миры. И так и получается, что вселенная есть подобие сообщающихся сосудов, гра-финов, рукавов, горлышек и так далее. И все это нагромождение совершенно непонятно нам, как если б муравью или пчеле был непонятен наш человече-ский гардероб, похожий на настоящий ландшафт и мир, а они жужжат, пу-таются, попав за шиворот, и жалят от страха. И так же можно предположить, что он очень велик по масштабам или придуман кем-то под себя и поэтому нам непонятен. И, прикоснувшись к неведомому, человек, сам того не ведая, выздоравливает, а напоследок он ловит мяч и улетает в пропасть, и за то, что он ловит космический мяч, являющийся не чем иным как сгустком энергии, его погружают в сон инопланетяне и переносят на поляну близ села, а на па-мять, в качестве награды, кладут в карман монету неземного происхождения. Романтика футбола с космическими пришельцами на вершине Седло-горы, а, может, он еще с ними выпил за знакомство: Мартини, Текилу Саузу, Реми Мартин, и Чивас Регал Гольд – все самое дорогое и вкусное. И утром у него сильно болела голова, как после ча-а (не то слово – просто раскалывалась), и его на радостях напоили живой водицей, амброзией, имеющейся в рационе каждого пришельца. И вот у него две запасные жизни, почти как у кошки, которую мумифицировал ее любящий древнеегипетский хозяин.
             Все монументально, глобально просто и сурово. Эта гора и есть Седло бога, оставленное им здесь когда-то, или он иногда отдыхает в нем, когда его лошади пасутся на галактических пастбищах, а он пролетает с ин-спекционной проверкой и, присев отдохнуть, ради своей божественной мис-сии исполняет настойчивые просьбы молящихся и просящих. А что? Это мысль, прости господи! Надо чаще просить, тогда, может, и моя просьба бу-дет услышана: ведь он создатель, а мы его дети, все без остатка. И кто более любит создателя своего и просит его, тому он и даст в первую очередь, но не так, как обычные родители любят нагловатых отпрысков, перетягивающих одеяло на себя и отнимающих у более слабых игрушки, в душе ухмыляясь и говоря: «Вот молодец, вот это красавчик! Из него будет толк. Ай, аферист! Он разведет любого. А дай ему, дай, чтобы знал, с кем имеет дело». Вслух же они говорят совершенно другое. А на деле всячески гноят тихих и сове-стливых детей своих и превозносят бойких, хватких, а тех, считая ни рыбой ни мясом, бесхитростными простаками, которые ни себя, ни пожилых роди-телей не прокормят и на шее будут висеть до смерти. И такие родители за-блуждаются, забывая, что бог всем дает и все распределяет и еще неизвест-но, кому повезло, и наглость – второе счастье лишь на первый взгляд. Все-вышний любит совестливых – банально, но факт. Совесть и есть его метка в человеке. И я ее имею или она меня – это как посмотреть…» – размышлял Марат, глядя на гору. Его взгляд был свеж и резко контрастировал с все-знающим взглядом чабана, сотни раз исходившего каждый сантиметр у под-ножия горы и понимающего, что ничего нет и не может быть, а иначе он давным-давно нашел бы…
– Что, туда хочешь?
– А почему бы и нет, но, кажется, нелегко…
– А сейчас и невозможно: ветром выдуло козьи тропы, естественный про-цесс, эрозия…
– А может все же дойдем до подножия, а там посмотрим…
– А что смотреть? Последний, кто там был, тот самый чабан Анвар, а он после этого странный какой-то стал, темное дело…
– Расскажи.
– Кушай сыр, помидоры…
– Да я еще не голоден… Лучше расскажи…
– Особо ничего неизвестно и непонятно. Все, сам понимаешь, слухи и сплетни…
Марат заинтересовано кивнул.
– Анвар работал водителем. Пахарь был еще тот: не успеет за полночь приехать из города, а по утру уже груженый яблоками или абрикосами снова на рынок. Вот так и жил, спав на кулаке, но отдохнуть тоже не забывал. А около года назад, говорят, несчастье с ним приключилось: рак у него нашли. Он и растерялся, а затем, не желая увядать и лежать в больничной постели, пошел с рассветом на гору. Не было его несколько суток, думали, что несча-стье. Что там с ним произошло – никто не знает, а только после посещения горы опухоль исчезла, он выздоровел и ничего не рассказывает, замкнулся, но люди подозревают, что он с чистыми духами общался, и повелели они ничего не рассказывать, а еще повелели ему быть пастухом до конца дней своих и откликаться на имя Муххамад. Анвар умер, а родился Муххамад. Так он и сделал.
Марат представлял сельчанина, идущего в гору. Его рот ловит воздух, одышка, глаза кроваво красные от напряжения, от жары и безысходности. Он окутан запахами рождающихся и умирающих звезд.
– Так и сказал жене и сельчанам: «Зовите меня теперь Муххамад-чабан». Однажды он угостил меня перегоревшим молоком. Солоноватое, как сейчас помню. Прочистит, говорит. Я не понял, не уловил смысла, пошел домой, спускаясь с горы мутило, а уже в селе чувствую, земля из-под ног уходит, крутит и через полчаса со всех щелей как полилось и температура под сорок, а перед глазами его смех стоит и слова: «Прочистит тебя…»
– И что, кто-то нашел расщелину, в которую он провалился? – спросил Марат, разжевывая кусочек лепешки.
– Да откуда? Расщелина, собственно, была всегда, но она неглубокая и земля красная от избытка железа, но провалов, пещер, нор там никаких ис-покон не было, а сейчас и подавно….
– И что же?
– А что, может и глюки пришли, – заметил Тимур.
– Да, да, у меня тоже такое случалось: будто что-то мерещится, будто я где-то раньше об этом слышал, а на самом деле и не слышал вовсе, в общем обскурация, – пожал плечами Марат.
– Да ничего, не бери в голову, – Тимур загляделся на Алихановского же-ребца, вспоминая детство.
Отец всовывал ногу в стремя, конь, не давая оседлать, начинал кружить-ся, и отец, выбирая момент, наконец, перекидывал ногу, и строптивый конь бросался вскачь и стрелой мчал его вверх по тропинке, а Тимур с замирани-ем сердца ждал его возвращения. И когда он возвращался минут через де-сять, конь усмирялся, и отец, подтягивая Тимура за руки вверх, сажал к его восторгу перед собой. А когда в доме рождался жеребенок, то Тимур бегал с ним по горным лугам. Он бежал впереди, а жеребенок, играя, догонял и по-лучал в награду карамельку (взрослая лошадь воротила нос, брезгливо фыр-кала, задирала верхнюю губу, предпочитая сахар).
– А ты чем сейчас занимаешься? – спросил Марат.
– Занимался, если ты бизнес имеешь ввиду.
– А что так, почему занимался?
– Шесть лет подряд был оптовиком по продуктам питания. Все шло хо-рошо, пока глобализм не одолел. В общем, крупные компании разоряют мел-кие. А еще два года назад компаньон, как чувствовал, решил выйти из бизне-са. Я был не против: сняли остатки, поделили все пополам, для него наличку вытащил, рассчитался с ним. Он начал новое дело, а я еще год, по просьбе родственников, оставался в деле, а через год сняли остатки, и я увидел, что остался без денег, и спросить не у кого.
– А сейчас на что живешь?
– Сейчас один сарай ремонтирую. Он в хорошем месте – хочу игровые автоматы поставить. Больше ничего придумать не могу, а азарт еще никто не отменял: хлеба и зрелищ, грешно, но сытно…
– А здесь сотовый берет? – спросил Марат.
– Да так, тихо, тихо. А у тебя что, сотовый есть? А что, сейчас у всех мо-бильники. Это же не раньше: с экипажем на перекладных или, дэвушка, дай-те Смольный… Свой первый сотик я за две тысячи долларов купил, вернее сказать, компаньон купил на общие деньги, поставив меня перед фактом. Он перед молодой женой хотел похвалиться. Пришлось смириться, – ностальги-чески заметил Тимур.
– Нет у меня сотика…
– А что так?
– Ничего, я же в солдатах был – еще не успел обзавестись.
Тимур замолчал и пошел дальше, вдоль по тропинке. Марат шел за ним, глядя в его круглый массивный затылок, украшенный двумя макушками. Внезапно из нависших облаков пошел дождь, который через минуту превра-тился в ливень. Твердая тропинка превратилась в скользкое месиво. Разгоря-ченная и промокшая спина Тимура парила и, заглядевшись на нее, Марат по-скользнулся и полетел бы вниз по крутому, раздолбанному копытами живот-ных, склону, если б не вовремя протянутая рука Тимура.
– Держись. – запыхавшись, напутствовал Тимур, помогая подняться.
Уже перед селом, шагая по каменистому и пологому склону, они услы-шали призыв муэдзина на дневную молитву. Переглянулись.
– Я, к сожалению, не молюсь, – признался Тимур.
– А я тем более? Но верить верю…
– Это главное, брат, – верить, когда тучи нахмурились… – задумчиво вторил Тимур, вспоминая, как в детстве его скинул строптивый ослик.
78
ОДНА НАГРАДА
Марат хотел было прилечь и почитать книжку.
– Потом почитаешь. Пойдем. Поздороваться надо, а то неправильно пой-мут.
Идя за Тимуром, Марат ощущал себя его хвостом: «Куда он, туда и я». И второе сравнение – с инопланетным существом или покорителем других планет, идущим вперед, готовым в любую секунду к неожиданностям и, со-ответственно, испытывающим сильное напряжение. Уверенная походка Ти-мура придавала Марату смелости. При его разговоре со встречными людьми Марат изучающе молчал. При каждой новой встрече уверенность Марата в себе крепла, а после встречи и рукопожатия со вчерашним знакомым Гази и подавно. Марат расслабился и теперь уже видел в загорелых поджарых ли-цах далеко не однотипную ментальность, а вполне образованных и даже в чем-то веселых людей. При каждой новой встрече происходило одно и тоже: Тимур здоровался, затем объяснял повстречавшимся, кто такой Марат, и по их озарявшимся лицам Марат понимал, что люди рады его видеть. Затем на своем языке или на ломанном русском они говорили, как уважали отца, ка-кой он был хороший человек и так далее. Некоторые не проявляли радости, и из этого Марат делал вывод, что у человека были натянутые отношения с от-цом.
– Это наш родственник. Он пригласил тебя на хинкал.
– Одного? – растерянно переспрашивал Марат, вспоминая Гази и его улыбающуюся жену.
– Вах, кто тебя на хинкал одного пустит, – смаковал Тимур.
Они поприветствовали мужчин, сидящих возле школы на лавках, под шиферным навесом.
– Это место называется Годэкан. Оно является центром села, местом схо-док, общения, в основном, мужской части  – объяснил Тимур.
Марат заметил, что оно возвышается над дорогой, а слово «Годэкан» на-вевало на него подозрение в Японских корнях. Примерно так же происходи-ло и общение с пожилыми женщинами, повстречавшимися на их пути. Мо-лодых женщин Марат не видел. «Заняты работой по дому», – решил Марат. Пока Тимур рассказывал очередной бабушке, кто такой Марат, она ловким движением, неожиданно, целовала протянутую им в приветствии руку.
– Это она от радости, что у Ахмеда есть  сын, – пояснял Тимур.
Марат, недоуменно улыбаясь, кивал в ответ. Другие же, напротив, здоро-ваясь, прятали руку под материей платка либо широкого платья, вызывая у Марата вопрос:
– Они меня брезгуют?
– Нет, – улыбался Тимур, – все проще: они не хотят еще раз делать омо-вение для молитвы, а если коснешься мужчины или животного, то придется заново, а они же старые, им тяжело…
Закончив обход, Марат взял топор и лопату, собираясь пойти к дедов-скому дому.
– Строить собрался? – с усмешкой спросил Тимур.
– Попробую…
– А разрешение  получил?
– Нет, но, я думаю, они против не будут.
– Пока еще ничего не сломал и не построил, может и не будут, а дальше, если что у тебя получится, как знать…
– Ну и пусть. Я же не из-за корысти – у меня внутренняя потребность что-то сделать.
– Тебе виднее…
До вечера Марат копался в развалинах дедовского дома, облагораживая его территорию, складывая камни, упавшие со стен, и с трудом копая вглубь каменистой земли
– А зачем в глубь копаешь, что клад хочешь найти? Ай, хулиган… – шу-тил Тимур, когда через несколько часов, в вечерних сумерках, появился на месте развалин.
– Хочу посмотреть фундамент.
– Какой здесь фундамент? Здесь сама земля фундамент. Ты видел Алиха-новскую крепость, вот за горой?
– Нет, а что большая?
– Не то слово: с бассейном и с вертолетной площадкой. А круто, э-э, – хохмил Тимур. – Завтра сходим.
– Зачем ему такой дом, он же все равно в нем не живет?
– Сейчас нет, но кто знает, какие времена настанут. Он хотел воду про-вести к себе в дом из соседнего села, так те ему отказали: «Ты, говорят, сей-час большой хаким, а завтра можешь не быть, а вода – это вечная ценность». Нет, ты усекаешь,  мораль.
– Какая?
– А такая, здесь каждый сам себе начальник и хозяин, и даже такой, как Алихан, им не указ. Чтоб ты знал, дарагой. – вещал Тимур.
«Ври, ври, да не завирайся: льстецов и пресмыкающихся везде хватает» – промолчав, подумал Марат.
– А серьезно. Что там, в земле, кроме древнего ослиного дерьма есть что?
Марат думал, сказать или нет… Сказать…
– Вот нашел, а что, сам не пойму. Как-то в голове не укладывается эта находка…
– Ну-ка, покажи.
И Марат вынул из кармана брюк истлевший, грубой работы, металличе-ский крест.
– А, а, – не удивился Тимур. – Здесь такого добра хватает. До нас, гово-рят, в этих горах христиане жили, а вот с той стороны горы, – и Тимур пока-зал рукой слева от себя, – есть село. Там в пещере обнаружили раннее хри-стианское захоронение. Говорят, что в этих краях жили армяне, а некоторые говорят, что наши предки были христианами, прежде чем перешли в ислам. Но местный мулла попросил не распространяться на этот счет, а лучше зако-пать могилы и не ворошить прошлое.
– Интересно…
– А здесь действительно не как в городе: все словно на ладонях, тысяче-летия пролежит и никто не потревожит. Просто рай для мертвецов. Кроме того, раньше грузин похищали, а они тоже были христиане.
Марат не знал, как реагировать на слова Тимура.
– Садись, пять с плюсом по истории.
– Так, так, подколка…
– Нет, правда, Тимур, на тебя смотришь и не подумаешь, что ты такой, а чаще бывает наоборот…
– Знакомо, парень, знакомо. Ты особо не умничай, будь проще. Меньше знаешь – лучше спишь.
– Хорошо, хорошо, – без энтузиазма согласился Марат, спрятал в карма-не крест, взял инструмент в руки и пошел вслед за Тимуром.
Весь мир усеян пищевыми цепочками. Сытый голодного не понимает, даже чувствуя в себе присутствие Бога. А языковые пристрастия и различия между людьми так велики, что и не преодолеть. И, кажется, я нащупал гру-боватую шерстяную нить горского диалекта, его горящую любовью просто-ту. Женщины кличут детей «Ай ты, беспризорник», бабушки причитают «Ой, чтоб у меня спина сломалась», жалея, что уже ничего не могут делать по хозяйству. Похвала красивых глаз – «Ой, ты красавчик, чтоб у тебя глаза выкололись» – вот как хочешь, так и понимай или «Ой, ты красавица, чтоб тебя предсмертная агония схватила» или ласка девочке «Чтоб ты сдохла…» Все это похоже на народную хитрость от сглаза или на невероятную тягу к грубому невежеству, да и какое бы не было а родное. Пусть и грубое но не такое как у всех, а свое, неповторимое.
Истинное удовольствие доставляло Марату незаметно рассматривать Уму. Действительно, лицо ее чистое, без единого изъяна. Выросла в селе, хо-тя, когда это было. Лицо без крапинки, без мелких пигментаций, ровное, светло-тонированное, с ясными выразительными глазами, словно очерчен-ными темным карандашом.
– Что походили? – обратилась она к Марату на «вы». – Устали, наверное, – целый день на ногах.
– Спасибо, все в порядке.– Марата ее обращения на «вы» покоробило, и он еще и еще раз пригляделся к ней: ее волосы, оставшиеся на время без платка, были совсем не густые и не вьющиеся, но даже такие, висящие кол-басками и словно порезанные на дольки, они ему нравились.
Вечером Марат все больше молчал и смотрел телевизор. Тимур читал «Учительскую газету» десятилетней давности. Ума суетилась на кухне, го-товя ужин, его мама молилась. Исламка одно время играл на полу в машин-ки, затем долго прыгал на одном месте.
– Ислам, – обратился к нему Тимур, – ты уже десять минут как прыгаешь. Не устал?
– Нет, – не собираясь останавливаться, отвечал Ислам.
– А зачем ты прыгаешь?
– Х-х-а-очу вы-ы-ырасти-и-и, – объяснял, запыхавшись Исламка, – а-а-а-а то-о-о у-у-уже че-е-еты-ыре-е-е го-о-ода, а вы-ы-ыгля-я-яжу-у-у на три-и-и-и-и, ка-ак малыш какой, – важно, остановившись, сообщил Исламка. И, на-кинув найковскую шлепку Тимура, запрыгал в ней по кругу, постепенно пе-ремещаясь в коридор, где сидели тетя Сакинат, Ума и ее подружка Роза. Ис-ламка так увлекся кружением, что упал.
– Хватит, хватит, снимай быстро, – нервно заголосила Ума. – Снимай, нельзя одну тапку носить.
– Ты, сынок, что, шайтану землю пашешь? – поддержала Уму тетя Саки-нат.
– А, а, ничего, пусть прыгает, – поддержал Тимур.
До Тимура доносился разговор, идущий из коридора, через открытую входную дверь. Ума вела беседу с подружкой, и иногда вмешивалась его ма-ма. Разговор шел о жене Магомеда, младшего брата Исы Мухуева.
– Ну, такая она неграмотная, бедолага. Я же с ней училась. Я к ним при-шла, – рассказывала подружка Роза, – а у них бананы, яблоки ящиками гни-ют, я взяла и вытащила их на улицу и раздала все детям. Так меня потом Ма-га благодарил, что я хорошее дело сделала.
Вмешалась Ума:
– Так Мага же сам говорил, что у него деньги нечистые: на людском по-те, крови и проклятиях заработанные и пользы от них никакой, коли они от-няты.
– Смотри-ка, понимает, а делает… Вай вай, – причитала тетя Сакинат.
– А что толку, что понимает: делает все равно наоборот. Говорят, он себе вторую жену завел. Такая мощная дама, не в пример этой охламошке. – изо-щрялась Умина подруга.
– А куда ему такая? Он же такой коротышь. – удивлялась Ума.
– Да нет, он сейчас такой солидный стал: пополнел, а его Айна, говорят, заподозрила неладное и частного детектива наняла и все узнала, а теперь скрытно вредит той.
– Да ты что?! Он же, говорят, всегда ночует дома. И я сколько раз не бы-вала, он всегда вечером дома, – удивилась Ума.
– А что, долго надо? Что там, раз в неделю и порядок… – предположила подруга.
– Да, знаешь, Мага сам говорит: если б не Иса с Алиханом, ничего б у не-го и не было…
А Тимур, слушая краем уха их разговор, думал, что деньги как рыба в ре-ке: ходят своими путями, и надо знать, где, как и какую денюжку выловить. И в точности как рыба деньги любят тишину: попробуй пошуми и все распу-гаешь. Женщины с Магомеда и Айны перекинулись на жену Исы Мухуева, Арзу, и склоняли ее с еще большим усердием, по ходу высказывая удивле-ние: почему их бывшим одноклассницам так повезло с мужьями, а им, таким пригожим и таким золотым, нет.
– Не готовить толком не умеют, не стирать, не убираться, а мужья на ру-ках носят, и ковры шелковые  стопками до потолка и пачки денег линейкой мерят.
Тимур только удивлялся услышанному, про себя называя все происходя-щее на родине. «Это-о-о нэ-э Амэрика, это-о Афри-и-и-ика-а-а, а я не Него-ро, я Себастьян Перейра, торговец черным деревом…» – протянул он себе под нос. Тимур ловил каждое появление Умы в комнате, дожидаясь ее, тако-го редкого в последнее время, теплого и чистого взгляда. Ее поведение на-стораживало. Ему показалось, будто при виде Марата она бледнеет, и ее гла-за становятся беспокойно настороженными, а ноздри украдкой вздымаются, реагируя на внезапно участившееся сердцебиение. Верхняя губа чуть больше заострилась. Тимуру стало нехорошо, словно он всю ночь проспал на руке, и все онемело. Он вдруг стал маленьким жадиной, зажавшим конфетку. А вслед захотелось откупорить бутылку и пить из горла красное вино как воду, утоляя жажду по безвозвратно ушедшим десятилетиям его любви, ибо в ее чувствах он сомневался. «Все больше… Прошла или?.. – все чаще говорил он в свой внутренний микрофон. – А была ли? Бы-ыла-ла-ла». Все больше терзался бесполезными сомнениями, натыкающимися на ее безупречность и верность, и больше выдумывая, что она не хочет его такого, какой он есть, и все дольше не прощает его шалости, а хочет его иметь в виде интерьера: об-струганного, зализанного, натертого полиролью в виде створок шифоньера – вот, мол, муж, он и есть муж, должен быть и есть, там, в своей комнате, или где-то работает, пашет, хапает для семьи, денюжку зарабатывает.
       Вроде как а если будет необходимость, муж не стена. Не про нее, ци-нично, но факт: дружбы между мужчиной и женщиной не бывает, сколько не маскируйся, а только секс. А поэтому она и желает лакированного и глази-рованного, со сгущенкой на устах, а не горечью от сигарет и запахом водки во рту; а сладкого и добродушного только и можно терпеть не любя; а вих-рястого и необузданного, извольте. А оттого любовь мужчины часто несча-стней: он же ничего не видит и не соображает, как мотылек… Просто летит на свет… А женщина его любит, несмотря ни на что, терпит, потому что за-болела человеком, стала зомби, фанаткой, развила в себе культ личности, и непонятно все же: он или она уже под занавес любви, на издохе, его терпит.
           А поначалу как легко и прекрасно дышалось друг другом… Шел-ковые одежды молодости, не остужающие кипяток лба, альпийские луга, ве-тер шумит, и лежишь в траве и слышишь, как, соприкасаясь, шуршат и трут-ся стебли цветов… И ничего не надо кроме любящей женщины, и ничего нет лучше ее чистого огня. И никаких бриллиантов не надо, даже на старость, а благодаришь ВСЕВЫШНЕГО, что он дал мужчине одну награду: предан-ную, любящую женщину, хотя б одну в жизни, а лучше две, а еще лучше три и больше: мать, жена, дочь и еще ветер свободы в ушах… Иллюзия неоди-ночества дает силы, когда приходится страдать и стоять один на один перед выбором: выздороветь и стать циником либо сгинуть, оставшись слабаком, романтиком. И еще есть несколько вариантов, но понимаешь, что без кайфа, драйва, риска и хорошего бодренького настроения не выкарабкаешься, а чем хуже становиться, только и понимаешь, что хочется постоянно смеяться и радоваться, чтоб вот так, за всю несмешную и заунывную жизненку, по-ржать, погоготать без оговорок и ограничений, типа, чтобы швы не разо-шлись или катетор не вылетел, а не дай бог внутреннее кровотечение, а за-тем перитонит.
          О, ужас, как смешно, того гляди кишка вывалится и кульминация, когда, дрожа от страха, не перестаешь гоготать, доказывая самому себе, что профилактический смех вовсе не йоги придумали, а он внутри нас, он в нас вставлен как дополнительная функция в сотовый телефон. А врачи заметили и обозначили, что смех строением скелета и мышц предусмотрен и не вызы-вает болевых ощущений, а, скорее даже наоборот, заглушает и нейтрализует. Смеешься в компании, а посторонние ворчат с непривычки, говорят: «Слов-но дури обкурился»; и оправдываешься, что не курил, а смешно, и к тому же над собой, за прошлую серьезность; и оправдывайся, что не над ними насме-хаешься. А обществу хочется, чтобы все тише и реже. Это же хулиганство: громкий смех в общественном месте… Штрафовать… Тимур смотрел на Марата, а затем на Уму. «Оставь их наедине и между ними возникнет Иб-лис» – думал он о ней и о молодом, на редкость привлекательном, Марате. «И они уже не в силах будут сдержать себя от притяжения» – думал он, на-чиная замечать в поведении Марата глубоко законспирированные, но все равно шитые белыми нитками, знаки внимания к Уме. «Я всех вижу на-сквозь. А мне это надо? – успокаивал он себя. – Я устал…
        А когда-то в детстве я так полюбил эту девочку. И когда ей было хо-лодно, и она дрожала как осиновый лист, я взял спички и поджег зимний за-пас сена, лежащий в сарае. Сено горело быстро и ярко – целый месяц мами-ной ломовой работы… Таскала на своем горбу и пшык… Чуть не перекину-лось на дом, еле потушили, и все подумали, что я совсем без царя в голове, но я-то знал, чтобы ей было тепло, чтобы она, моя Умочка, согрелась, а не мерзла на зимнем ветру в свои четыре года…» Смутное ожидание не поки-дало Тимура. «Как в полнолуние тошно, муторно и, и, и… – искал он подхо-дящее, скрытое сиреневым туманом нетерпеливого раздражения, слово и, отчавшись найти, махнул: – А, снова жалость к себе, – объяснял он свое со-стояние».
79
ЗАДАНИЕ
Алихан позвал к себе Казбека и за чаем попросил заняться одной приез-жей журналисткой.
– Она нехорошее замышляет: уважаемых людей хочет потревожить, ок-леветать. Такая, знаешь, неугомонная, хочет грязное белье на всеобщее обо-зрение выставить. Ты, Казбек, попробуй с ней по-нашему, по-мужски. Мне кажется: у тебя получится.
– Сделаю – ответил, как можно уверенней, Казбек, давно хотевший отли-читься перед Алиханом.
– Да, для информации. Говорят, она хорошая знакомая Тимура: по Моск-ве дружат, но я думаю, он на нас не обидится.
– С Тимуром? – удивился Казбек.
– Ты не бери в голову насчет Тимура. Ты же знаешь: он по жизни плута-ет, плутает, в облаках летает и никак не определится. Пригласи ее, угости, как ты умеешь, места красивые покажи и, если что у нее против нас будет, забери для ее же блага. Не люблю, я знаешь, с женщинами ругаться…
– Сделаю Алихан. А где она остановилась?
– В гостинице «Ленинград», номер 517.
– Ясно.
– И помягче, без грубости, как ты умеешь.
«Нашел плейбоя» – подумал Казбек и ответил:
– Как скажешь…
– Слышал, слышал о твоих похождениях, – заметил Алихан.
– Это все сплетни…
– Дело молодое… – заметил Алихан и добавил: – Но смотри, с чужими женами аккуратней. За это много народу полегло.
«Откуда он все знает? Вот разведчик на пару с Исой».
– Я такими вещами не занимаюсь, Алихан, завязал давно…
– Вот и правильно. Как что узнаешь, позвони. Я жду…
Казбек уже выходил, когда Алихан, будто забыв, добавил:
– Тебя подстрахуют ребята Исы. Они будут тебя ждать в фойе гостини-цы.
Ближе к вечеру, приодевшись и купив букет роз, Казбек зашел в фойе «Ленинграда». Решив, если что действовать от имени Тимура, постучавшись в номер, он понял, что Киры нет в номере. Казбек подарил букет дежурной по этажу и заодно узнал у нее, что Кира полчаса назад покинула гостиницу в расстроенных чувствах. Казбек спустился в фойе и, не найдя ребят Исы, за-шел в бар и нашел их там. Одного из них Казбек знал – его звали Саид – и, поздоровавшись, объяснил, что ему необходимо проникнуть и обследовать номер 517. «Нужно еще мне с ней знакомиться? И так сойдет» – думал Каз-бек.
Пока Саид, при содействии дежурной, производил незаконный обыск номера, внизу, в холле, появилась Кира. Она с перепуганным лицом быстро проследовала к портье.
По знаку портье Казбек понял, что это та самая журналистка: «У, не жен-щина, а конь… А походка, походка… Как у…» Казбек, набрав Саида, преду-предил.
Кира испуганно озиралась, внимательно рассматривала небритое лицо Казбека. Затем она покосилась на второго оперативника, лысого и широко-плечего, и тут же принялась кому-то названивать. После того, как из лифта вышел Саид и подошел к Казбеку и Зурабу, Кира напряглась еще больше. И, наконец, дозвонившись, начала кричать в трубку, а Казбек, переглянувшись с ребятами Исы, дружно рассмеялись. На что Кира, потеряв на миг всякий страх, резким движением сорвала с себя нечесанный блондинистый парик и чуть не плача, с отчаянным вызовом, крикнула:
– Что ржете? Я тоже лысая. Что испугали, да, испугали? Джигиты еще называются!.. Одиноких женщин ночью пугать, а сейчас мой муж приедет, он вам покажет!.. – кричала в истерике Кира.
– Успокойся, – ответил Казбек. – Тимур не приедет.
Но Кира не расслышала: она была вне себя от растерянности и испуга. Придя в номер, она собрала немногочисленные вещи и, от страха и волнения не заметив пропажи материала, без сожаления ушла из гостиницы в ночные, не очень хорошо освещенные, южные улицы, не задумываясь, что это может быть еще опасней, чем оставаться в гостинице.
80
ЗВОНОК
Заигравшись с Маратом в карты и несколько раз поставив ему погоны, Тимур пошел спать, но как обычно позже Умы. Зайдя в комнату, он увидел, что она спала, а рядом сопел Исламка. Смотря ей в спину, Тимур ощутил в себе желание увидеть ее лицо. От кажущегося неудобства и опухлости кис-тей и стоп Тимур зевал и возился. Ныли колени… Сон не шел. «Если б она лежала ко мне лицом, мне бы было еще хуже. Ее лицо – это мое лицо, сло-женное из зеркальной смальты в мозаику… Че сказал?» – успокаивал себя Тимур в желании прервать лунный штопр и заснуть. В очередной раз отвер-нувшись, крутнулся отрывающим кусок импалы, крокодилом, затем осмот-рел лежащий на стуле телефон, служащий в селе скорее как будильник или игрушка для Исламки, чем как средство связи. «Связываться не с кем: все узлы обрублены», – заскучав, думал Тимур, когда неожиданное свечение те-лефона прорезало темноту. «Моя, твоя! – замер Тимур. – Инопланетный ко-рабль с бортовой иллюминацией». «Звонят, – сообразил Тимур. – Но кто в такой час? Да и как можно дозвонится, минуя гору. Значит можно! – сделал он вывод и, прижав трубку к уху, тихо произнес:
– Да, я слушаю. – Тимур, видя, что сынишка зашевелился, спешно, по скрипящим деревянным половицам, вышел в коридор. – Да, слушаю, гово-рите…
В трубке шебуршало неведомое грызущее деревянную мебель животное.
– Алле, алле… – раздалось в трубке.
«Кира»– пронеслось в Тимуре.
– Ты откуда? Привет.– удивился Тимур.
– Здравствуй, хорошо, что дозвонилась, Тимур.
– Что произошло, ты где? – насторожился он.
– Тимур, милый, я тебя прошу, приходи срочно, сейчас, сию минуту, за-бери меня. Я тебя умоляю… Мне так одиноко, мне плохо, мне страшно, я опалена огнями, я страдаю от одиночества, я тебя прошу, местный колорит меня добивает и добьет…
– Постой, подожди, ты же в Москве! – тихо шептал Тимур, не желая, что-бы Ума слышала их разговор.
– Нет, я уже здесь, я рядом – спаси меня, друг!
– Так, что случилось? Ты где конкретно?
– Я в гостинице «Ленинград» сижу рядом с портье, на первом этаже, и боюсь идти в номер, потому что я одна и мне страшно, за мной охотятся, ме-ня хотят убить… Ты слышишь, забери меня… Я боюсь, что меня задушат как...  Лену, – она заплакала.
Тимур растерянно молчал.
– Ну вот еще, артистка. – остолбенел он и в следующий миг объяснял: – Пойми же, я не в городе. Ну ты же умная. Ну подумай, ну кому ты нужна? Кому? Пойди в номер и тихо ложись спать, а завтра, я тебе обещаю, я приеду и заберу тебя. Ты меня слышишь?
– Да, да, да, но мне страшно сейчас…
– Но сейчас я физически не могу до тебя добраться, только утром, утром, утром… Я же далеко в горах, пойми…
– Пойми, Тимурчик, я приехала закончить свое журналистское расследо-вание, но они приплюснут меня.... и мне тебя сильно не хватает, мне тяжело, я боюсь… – ныла она в трубку.
– Ну все, все, я сказал утром– хватит истерик. Иди в номер, запрись, и завтра я тебя заберу, днем.
– Ты найдешь мой остывший труп, мое бездыханное тело, если задер-жишься. Они придут за мной.
– Кто они-то?
– Эти мафиози а-а-а-ли-ли-хан-о-о-овские, – захлебывалась она.
Она начала успокаиваться. «Утром?» – «Днем». – «Утром». – «Днем». Они вели торг.
– Пойми, если я пойду в номер, они вломятся гурьбой и изнасилуют ме-ня, и убьют. Здесь кругом Ламброзовские типы, они повсюду…
– Успокойся, ты никому не нужна, тебя никто не тронет: в гостинице есть охрана. Подымись в номер и ложись спать, спа-а-а-ать.
– Но я не могу: охрана с ними за одно.
– Ты меня разыгрываешь. Да-а, нечего сказать, спасибо, заслужил… За-чем же ты так? Не шути так… – почти закричал Тимур прежде, чем связь прервалась.
Он встал и повернулся, чтобы идти куда угодно, но только не спать: сон как рукой сняло.
В дверях, молча, сверкая белками сонных глаз, стояла разбуженная Ума, но Тимур не смутился, как бывало раньше. Ума всегда все выкупает. Она та-кая проницательная, а я как слон в посудной лавке: любая тайна для Умы пустяковина, она ловит и дешифрует мое эхо. Гневаться изволит. Ничего не говоря, Тимур спустился по лестнице вниз, на первый этаж, зашел на кухню, налил воды, достал из заначки сигарету и закурил. «Нет, никаких сегодня – завтра поеду. А если она действительно?.. Если с ней беда? Куда она при-перлась? Зачем она приехала? Сидела бы дома… Алихановские… А я тогда кто? Путешественница едрит твою…» – нервничал Тимур. Покурив, он под-нялся в спальню, обратив внимания на отсутствие Умы. «Беги, беги даль-ше…» – думал он, слыша, как из подушки звучит его неспокойное сердце. Звук был мощным и откровенным до такой степени, что он не в силах был слышать его «тудух, туду-дух, туду-дух», надрывный бой курантов, находя-щихся во внутреннем ухе.
     Тимур не выдержал и лег на спину, но сон исчез и, изнемогая, он так и пролежал до рассвета, проклиная себя, Уму, Киру и полную Луну, и абсо-лютно всех, кто когда-либо лишал его сна, не трогая только Марата, к кото-рому был благосклонен, видя в нем себя пятнадцать лет назад. Без двадцати шесть он заснул и проспал до одиннадцати дня.
81
ИЗ ОБЛАСТИ ФАНТАСТИКИ
В доме Ибрагима царила атмосфера предсвадебного волнения. Самой ви-новницы не было видно. Это обстоятельство ни у кого не вызывало возму-щения или настороженности, ибо считалось в порядке вещей. Женщины на кухне шептались, что она добровольно приговорила себя к домашнему аре-сту и не хотела никуда выходить и ни с кем встречаться во избежание назой-ливых слов и ненужных восхвалений в ее адрес или тем более Салима. А еще говорили, что она оплакивает свою судьбу и еще больше судьбу Расула.
Ибрагим же зорко следил, чтобы суета в его доме не превращалась в бес-порядок, ловко организуя процесс и гася порывы беспечности у наводнив-шей дом молодежи.
– А-а, – недовольно махал рукой Ибрагим, показывая жене, что устал сле-дить за всем происходящим.
– Скорее бы уже… – поддерживала его жена.
Череда гостей, вежливо здороваясь и прощаясь, незаметно и ненавязчиво сменяла друг друга. Самая шумная делегация, с излишним, но совершенно необходимым, с женской точки зрения, пафосом, происходила во время вру-чения подарков невесте, к которым Индира отнеслась с королевской холод-ностью и достоинством.
«Какая она... И глазом не моргнет. Холодна к побрякушкам и к шубе, да и множеству других дорогостоящих подарков… Строит из себя…» – думала удивленная Карият.
Ответ же был прост: Индира была неизбалованна. Но, видя такое теплое отношение к себе со стороны матери Салима, сестры и других женщин, Ин-дира, будучи от природы незлой и искренней, постепенно начала оттаивать. «Прости, Расул… Прости, Расул…» – твердила про себя Индира, принимая от будущей свекрови подарки. А вслух шептала:
– Спасибо, спасибо…
– Жалко, что ты с нами не ходила, не выбирала: может размер не подой-ти. У тебя же сорок четвертый?
– Да-а…
– Но мы с твоего разрешения и так как нам сказали, что ты приболела, понадеялись на свой вкус, и вот уж прими, пожалуйста.
Индира молча, не подымая глаз, слушала. Далее, еще какое-то время, под полное равнодушие со стороны Индиры собравшиеся восхищались богаты-ми подарками, включающими в себя бриллиантовый комплект за 10 тысяч долларов, шубу целиковую норковую, туфли разные – пять пар, костюмы, косметику, нижнее белье…
«Да другая бы от счастья взлетела, только не моя упрямица», – думала мама Индиры.
А Индира ловила себя на кощунственной мысли: «Ну неужели ни один самый дряхлый старичок или самая древняя старушка не умрет ради того, чтобы эту свадьбу, если и не отменили, то перенесли бы на неопределенное время». «Прости меня, Всевышний. Они меня ценят и любят, а я», – начина-ла сдаваться Индира, глядя на улыбающихся женщин из Алихановской се-мьи. Через день после чемодана с подарками принесли красивейшее бело-снежное свадебное платье.
– Новое!? – удивилась мама Индиры.
– Да-а, так Салим захотел.
– На один раз? Можно было и напрокат.
– Мы хотели, но Салим настоял: один раз, говорит, женюсь. Словно ос-тальные – многоженцы, – пожимая плечами, поделилась сестра Салима, Саида.
Для свадебного мероприятия заказали один из самых больших и дорогих залов в городе, вмещающий тысячу приглашенных. Там, в зале и в его окре-стностях, происходила своя, привычная, и много раз пройденная стратегия. Женщины за два дня до свадьбы начали выпекать пироги, торты, сигаретки, пахлаву и другое мучное изобилие. Все это дело смахивало на съезд золушек или на девичник, потому что понятные только им самим девичьи шутки и прибаутки сыпались одна за другой. За ночь до свадьбы все купленное для свадьбы перевозится в зал и там помещается под охрану. Все спиртное, ми-нералка, лимонад складываются в кладовку, находящуюся под замком у от-ветственного человека, который в итоге часто и являлся основным инициа-тором расхищения излишков продуктов: кур, рыбы, чуду, люля кебаба, хин-кали, баклажановых язычков в чесночном соусе и просто мяса. Всю ночь на-крывали столы. Назначали из числа молодежи сторожей, которые здесь же, на лавках, чутко спали, нарушая наказы старших.
«Чем бы отвлечься от грустных мыслей»– думала Индира, когда ее мама дарила ответные подарки семье Салима. Женщины со стороны жениха все деликатно принимали. Карият думала: «Нет, Алихан такую рубашку не оде-нет, а Али с Салимом тем более: они любят дорогие рубашки».
       Салим находился в обществе Иосифа, Мулика и других хохмачей, выпивая легкое полусухое вино. Али с еще несколькими ребятами и женщи-нами готовили отцовский дом к приходу молодых и гостей. «Алихан же обе-щал подарить Салиму дом» – сплетничали сельчане. – «Нет, только после рождения ребенка». – «А, правильно, еще не известно…» – злорадствовали некоторые, намекая на возможное возвращение первого жениха Индиры, Ра-сула. – «Не-ет, это из области фантастики». – А, говорят, его видели в отряде Сулеймана». – «Не знаю, по нашей то жизни все возможно…»
82
ПЯТАЯ СКОРОСТЬ
Игорь уже несколько часов пронзал ночное пустынное шоссе, разрывая тишину ревом мотора и слепя встречные, а изредка и попутные машины, дальним светом. Несмотря на свое поведение на ночной дороге, все склады-валось легко и на удивление просто. Игорь находил столбом света фар по-путки, обгонял их и, смеясь, оставлял позади. «Хорошо, хорошо», – пригова-ривал он, преодолев очередные десятки километров. «Нехорошо, нехорошо», – приговаривал затем, ослепленный встречкой и рискуя улететь со всего раз-гона в придорожный ельник или в кукурузное поле. После очередного насе-ленного пункта к нему приклеился старенький «Пассат» и периодически на-гонял и обгонял его. Когда «Пассат» равнялся с ним, Игорю казалось, что сейчас откроется боковое стекло «Пассата» и оттуда выглянет Иосиф или Шамиль, друг детства Иосифа, и нечленораздельно, словно у него конфета во рту, крикнет: «На какой скорости едешь?» А он сделает вид, что не рас-слышал, посчитав вопрос неуместным и непонятным, и знающе улыбнется в ответ, скинув скорость и пропустив их вперед. Как тогда, пять лет назад, ко-гда они на двух машинах мчались в Москву, увозя разорившегося Иосифа от разъяренных и частично разоренных дефолтом Алихановских, поочередно обгоняя друг друга, чтобы не заснуть, и назло всему смеясь, не думая о сы-ром шоссе, заносах и высокой скорости. Тогда Шамиль кричал Игорю: «На какой скорости едешь?», а Игорю казалось, что он издевается, припоминая ту давнишнюю историю про то, как он две тысячи километров проехал на четвертой скорости и спокойно так давил до отметки ста сорока, а раскален-ный мотор надрывно гудел. Игорь же, удивленный непредусмотрительно-стью производителей, и пеняя на дефект, который проглядел при покупке, с упрямством осла втыкал и втыкал четвертую, так и не сделав попытки про-верить сказанное в автосервисе, ни на секунду не усомнившись в их квали-фикации, и не подумав: «А может они пошутили?» А какие шутки? Плохие шутки… А в Калмыкских степях экспериментировать не с руки: жара, заки-пишь, вот если ближе к дому и раз за разом откладывал… Так и ехал при-выкший доверять спецам, а затем стоял с обескураженным видом перед смеющимся Шамилем, обнаружившим неуловимую пятую передачу.
       И шум двигателя частично притих, а история осталась, так и засела уроком: не верить никому на слово, проверять все самому. И вот Шамиль кричит: «На какой скорости едешь?» – «Иди…» – отмахивается Игорь. – «На скорости звука еде… Закрывай уши, сейчас пройдем звуковой барьер». А на самом деле у Шамиля не работал спидометр и поэтому он все время норовил спросить, желая выяснить: «На какой скорости едешь?» «Вот такое непони-мание», – вспоминал Игорь, в очередной раз обгоняя «Пассат».
Через три часа погони Игорь не выдержал. Доброе дело – пропустить че-ловека вперед и, уступая дорогу, прижался к обочине возле придорожного кафе «Мечта». Размяв затекшие ноги и спину, поднял голову к небу: «Звезд-то… Совсем как дома: видимо не видимо… До дома еще пять заправок по пятьдесят литров. Тронулся и снова газ до полика…
Через два часа показался Волгоград, казавшийся ему несуразно, змеепо-добно, длинным. Не превышая разрешенную скорость, Игорь размышлял, где остановиться поспать. Решил прямо за постом, не желая, как в прошлый раз, за сто рублей в кемпинге, соседствующем с камышовым болотом, кор-мить комаров: «Нет, только не это… Закроешь окна, дышать нечем. Чуть приоткроешь щелку, так комары жрут… Лучше за постом». Поспав пару ча-сов, Игорь проснулся, посмотрел на часы и откинул голову в надежде вздремнуть еще часок-другой. Вместо пары проспал пять часов, все отлежал, шея болела. Посмотрел на часы – половина шестого вечера. «Вот и чуднень-ко, – подбодрил он себя. – Теперь можно в путь, – думал Игорь, желая толь-ко одного, чтобы их встреча с Настей не стала похожа на короткое арктиче-ское лето.
Изредка Игорь отрывал взгляд от дороги и всматривался в серую, высо-хшую до горизонта, соляную степь. Иногда, устав молчать, он принимался кричать, петь. «Надо закурить» – решил Игорь, как в том анекдоте, пока не началось.
Сделав полный бак еще в Волгограде, он дотянул до поселка Комсомоль-ский и там, уже из-за безвыходности, плеснул то, что у них на поселковой бензозаправке называлось 92 бензином. На бензоколонке он был не один. Несколько джентльменов калмыцкой наружности на чистом русском вели непонятные Игорю разборки. «Какой на фиг полный бак?» слышал за спиной Игорь. «А что?» – «А ничего! Ты что прибурел? Что он тебе должен или обя-зан?» В ответ молчание. «Я тебе сделаю полный бак…» Игорь не стал дожи-даться развязки событий и, предвидя стычку, поспешил уехать с бензоколон-ки.
Движок новенькой десятки среагировал на топливо нервным чихом, но, немного побастовав, все же прочихался и, наконец, загудел относительно ровным звуком. Игорь ехал навстречу густой калмыкской ночи, оставив по-зади Элисту с ее шахматным президентом, крепко, по-азиатски, играющим свою партию.
Редкие населенные пункты подкарауливали плохим освещением и не дремлющими и всегда готовыми к заработку лукавыми ДПСниками, кото-рые, собственно, здесь, на южных просторах, испытывают особый денежный голод, являя собой титанов, держащих на своих плечах всю пирамиду из вышестоящих полубогов. У Игоря не поворачивался язык назвать их офице-рами, вспоминая честь мундира, проповедуемую его дедом, а затем и отцом. Скорее мародеры, шкурники, хапуги, по которым и судят проезжающие ту-ристы и просто рядовые жители, кому на Руси жить хорошо, запоминая ос-новной закон южных дорог России: хорошо едет тот, кто хорошо делится.
Проехав бескрайнюю степь Калмыкии и устав ехать, Игорь, не рискуя уснуть за рулем и улететь в кювет, сразу после очередного поста ДПС свер-нул на обочину и заснул мертвецким сном. Ровно через час очнулся и, раз-дирая слипшиеся глаза, вышел из машины, достал бутылку с водой, умылся, поливая самому себе. «До дома еще пара часов и три поста с их стандартной просьбой, дать красненькую, запас которых исчерпался», – вспоминал Игорь. Проехав предпоследний перед городом пост, он отчетливо увидел вдали Тарки-Тау и вспомнил кумыкских наследников царей – горы Арсения и Андрея Тарковских. Игорь, настойчиво увлекаемый вперед внутренней тя-гой и ожиданием предстоящей встречи с женой и сыном, оставив все предос-торожности, притопил педаль газа, продолжая испытывать возможности дармового автомобиля с его 16-клапанным инжекторным движком. «Покажи им, – приговаривал Игорь, – покажи им, что ты не плохая и не сырая, а очень надежная машинюга».
Игорь неожиданно выехал на участок с мелким гравием, предвещавший ремонтируемый участок дороги. В следующий миг, словно прорезав про-странство, его обогнал выросший из-под земли шестисотый «Мерседес» на крейсерской скорости не менее двухсот километров в час, расстреляв маши-ну Игоря очередью гравия. «Бли-и-и-ин», – только и успел выкрикнуть Игорь, когда из-за прямого попадания камня треснуло и пошло мелкими трещинками лобовое стекло, в миг став  непрозрачным. На несколько секунд Игорь потерял контроль за дорогой и понял, что уже не в силах управиться с несущимся вперед снарядом.
«Сейчас, сечас, счаса-а-а-ас…» – только и успел выговорить Игорь, когда от резкого торможения машину повело и начало разворачивать на встречную полосу. «О, бо-о-оже…» – вскрикнул Игорь, увидев в боковое стекло несу-щуюся лоб в лоб кавалькаду свадебно украшенных иномарок. Игорь понял, что он уже не уйдет от столкновения, ибо кортеж, затеявший по привычке игру в обгонялки, в этот момент фалангой перегородил дорогу. Игорь вце-пился в руль, еще больше выжал тормоз, вспоминая, какой сегодня день не-дели и что «Жигули» самая незащищенная машина и в ней нет подушек безопасности, и к тому же он не пристегнут… Так и летел, багровея от того, что забыл сделать вдох и, вдохнув, со словами: «Началось…» – словно утюг воткнулся в одну машину, затем его бросило на вторую, голова металась как футбольный мяч, опережая плечи и шею и норовя от них оторваться. Закру-тило, смяло и, перевернув несколько раз, снова опустило на уже пробитые и спущенные колеса. «Всмятку, – подумал Игорь, не чувствуя своего тела. – Но, кажется, живой».
Не в состоянии самостоятельно выйти Игорь в замедленном темпе фик-сировал происходящее, все более темнеющим, а то резко просветляющимся сознанием. Искрит… Девушка в белом, невеста, у Али на руках. А откуда он здесь? Салим с окровавленной головой… Люди, люди, много людей, а я один и… «Иосиф?» – удивился Игорь. «Иосиф… Свадьба… Я врезался в свадьбу… Мам-ма…» – промелькнуло в голове Игоря.
После недолгого замешательства вокруг Игоря собралась толпа, и люди кричали, махали руками. На него сыпались угрозы и проклятия, несколько раз его пнули и ударили по лицу, хватали за шею и воротник, собираясь вы-тащить из машины, но он не чувствовал ни боли, ни страха. Одного из своих обидчиков Игорь узнал. Это был перекошенный от злобы, похожий на фальшиво играющего третьеразрядного актера, участника кем-то тщательно разыгранного фарса, Мулик-киллер. «Талантливо поставили трюки» – решил Игорь, словно был кинокритиком или наблюдающим за съемкой продюсе-ром, пытающимся угадать, пролетит с фильмом или сделал все правильно, тратясь на талантливых бездельников. Иосиф защищал Игоря как мог, при-крывая своим телом от сыпавшихся на него ударов. Игорь подозревал, что его могли пристрелить без суда и следствия, если б с той стороны кто-нибудь погиб. От шока и сильного удара головой, он на секунду вновь пове-рил, что снимается в фильме и что на самом деле сейчас крикнут «Стоп! Снято!», и он вместе со всеми людьми из массовки пойдет отмывать бута-форскую кровь-краску, обильно политую на него гриммером. Да, вот сейчас я отмою, отскребу сгустки, прилипшие к волосам… Вот только… Он увидел в толпе ребенка похожего на его Ленчика и вспомнил его слова: «Папа, а ты менеджер?» – «Да, сынок». – «Нет, папа, ты не менеджер, вот дядя Иосиф – менеджер». «И я тоже менеджер». – «Нет, папа, менеджер может машину за один день купить, и у него шкафы такие стеклянные и крутятся, там доллары лежат». – «И я тоже могу, сынок». «Купи же тогда». – «Пока не хочу». – «Нет, пап, ты не менеджер…» – разочарованно произнес Ленчик. – «Да ме-неджер я, менеджер, ме-недже-р-р-р-р…» – кричал во весь голос Игорь, а кто-то продолжал трясти его за грудки, бил по разбитому лицу, а Игорь улы-бался, зная, что Иосиф не даст его в обиду, как не давал никогда.
И он хотел уже встать, чтобы показать им, что и у него есть сила и тяже-лые кулаки, которые в пору юности не одного садили на землю, но пронзив-шая стрела боли отсрочила его желание на неопределенное время, и он, на-конец, понял, что никакое это не кино, а самая настоящая автокатастрофа, и у него зажаты ноги, сломан нос, ребра и пробита голова. И в данный момент со лба над глазами нависла и капнула капля ледяного пота, похожая по по-следствиям на цунами, от которой он стал весь сырой и вообще другой и в другом мире, поменявший большую часть своих химических предпочтений на противоположные, с трудом связанные с прошлыми. В следующую се-кунду Игорь потерял сознание.
83
ВСТРЕЧА И РАССТАВАНИЕ
«Свадьба, свадьба, свадьба пела…» – нервно кусая нижнюю губу, твер-дил Расул. «Алихану, Алихану, Алихану – конец, конец, конец…» – угова-ривал он себя, ощущая тяжесть пистолета, хорошо почищенного еще до об-лавы и сейчас покоившегося на дне черного, слегка вышедшего из моды, кожаного портфеля, и готового в любой момент стать его разящей рукой. Ра-сул, не похожий на себя, в очках с черной оправой, накладными усами и в костюме, сейчас был бухгалтером или, на худой конец, мелким чиновником-крючкотворцем, но никак не пропахшим лесными кострами моджахедом. «Охрана у дома слабая, и при удачном стечении обстоятельств я мог бы лег-ко проникнуть в дом, не проливая лишней крови».
Проходя мимо дома, Расул облюбовал небольшую летнюю кафешку мет-рах в ста пятидесяти от угла Алихановского дома. Заказав чай с лимоном, он сел за крайним столиком, расположившись лицом в нужную для себя сторо-ну, ожидая знака свыше. «Ничего, успею ближе к вечеру, на свадьбе или по-сле свадьбы, тепленького возьму… – с ожесточением подумал Расул. – Забе-ру Индирку у кротов». Расул снял очки и сжал пальцами уставшие от дейст-вия диоптрий глаза. Вспомнил вчерашнюю облаву и товарищей: «Хотя, ка-кие они мне товарищи: они сами не знают, за что борются и на кого работа-ют. Наемники другого государства против Москвы». И  снова припомнил Индиру.
В детстве она была месед – золото. В классе ее любили. Была компаней-ская. Если покупала конфеты, монпансье, то не для себя, а для всех и еще отдельно учителю. Ей было приятно, что атмосфера в классе теплела от ле-денцов. Расул очнулся.
Принесли чай и он, накинув на переносицу выжигающие глаза диоптрии, глотнул живительного, чая: «Я все равно ее заберу, по любому, любую, даже если для этого понадобиться пойти по канату, над пропастью, без страховки, к ее темнице, или если она будет сопротивляться, мне придется сделать ей больно, мне придется усыпить ее легким нажатием и, поймав падающую, любоваться ее, редким для этих мест,  лицом. Бережно отнести в машину и везти, далеко, далеко».
Глаза его слезились, и он совсем ничего не видел. «Все из-за них…» -, вытирая платком слезящиеся уголки глаз ругал он очки. Расул также томи-тельно терпел в голове присутствие инородного предмета, лежащего строго посередине, который и предавал мыслям прямоугольную простоту и тя-жесть. В кафе играл магнитофон, и Расул почувствовал, что мелодия засела в его ноги и просится в пляс. Он осторожно помотал головой, уговаривая себя: «Терпение, тер-пе-ни-е» хрустнул шейными позвонками, встал с места и, по-дойдя к девушке, спросил, есть ли у них умывальник, чтобы помыть руки. Та указала на дверь. Слегка смочив воспаленные глаза, Расул вернулся на место и принялся допивать остывший чай с лимонной долькой, желтеющей на дне стакана. «Такого цвета были гетры в нашей дворовой футбольной команде– вспомнил он. – Хорошее было время…» И, подняв взгляд в сторону угла Алихановского дома, Расул к своему удивлению обнаружил столпотворение машин: «Ну вот, началось».
К дому подъезжали и отъезжали все новые и новые машины – иномарки одна дороже другой. «Так, так, так… – напрягся Расул. – Не иначе подстре-лили кого на радостях». «Или… – призадумался Расул. – Либо авария, но не рядовая, если так засуетились». Он  ждал, наблюдая за неутихающими дви-жениями возле дома. Через полчаса один из зашедших в кафе поведал офи-циантке о случившемся.
– Представь, в машину с женихом и невестой на полной скорости врезал-ся пьяный.
Расул застыл в ожидании.
– Вай-я-яй, – покачала головой официантка. – А живы?
Расул еще более сжался.
– Говорят, все живы, отделались легкими ушибами, но свадьбу отложили.
«Слава АЛЛАХУ!» – с облегчением выдохнул Расул. И тот самый кир-пич лежавший до этого в голове, стремительно растворился сахаром в ки-пятке, так что на радостях Расула чуть не унесло в небеса.
– Невеста, говорят, сильнее пострадала.
Расул снова превратился в слух и, не желая больше оставаться в неведе-нии, вышел из-за столика и направился прямой наводкой в эпицентр собы-тий, быстрым решительным шагом приближаясь к дому и готовый взорвать-ся, если кто-то помешает ему на пути. Подойдя вплотную, он столкнулся плечом с Муликом, но тот его не узнал. Это вдохновило Расула, и он осме-лел, так и оставшись стоять в середине толпы, состоящей в основном из Алихановских.
Где-то  рядом показался Алихан и следом за ним Иса Мухуев, за ними с перевязанной головой, по-видимому, жених. Расул сжался и мысленно срав-нил себя с ним. «Тело здесь не причем, – одернул он сам себя, подстрекае-мый желанием вытащить пистолет. – А с ними  еще успею. Да и не в том смысл. Не это главная, фишка. Главное – забрать ее». Стоя среди собрав-шихся, Расул услышал, в какой больнице и палате находится Индира и, за-метив на себе заинтересованный взгляд со стороны охранников Алихана, по-спешил удалиться, строя из себя малахольно безобидного очкарика, заблу-дившегося родственника со стороны невесты.
Сгорая от нетерпения, Расул, тут же поймав такси, отправился в больни-цу. Войти внутрь не составило для Расула никакого труда, ибо его внешний вид подходил, чтобы его приняли...  за доктора. «Взгляну краешком глаза»– уговаривал себя Расул, не в силах остановить зов сердца, стучащего в такт и резонирующего с камертоном неведомых волн, к его счастью, еще идущих от Индиры. Он поднялся на четвертый этаж, отдышался и медленно пошел по коридору, присматриваясь к обстановке. В конце коридора он увидел вы-шедшую из палаты мать Индиры, Рукият. Он приостановился и, ссутулив-шись и слегка подхрамывая, двинулся навстречу. Проверенный на Мулике грим не подвел. Рукият прошла со свертком в руках целиком и полностью занятая своими мыслями. «Не узнаваем…» – выпрямился Расул. Поравняв-шись с дверью палаты, Расул, как опоздавший на урок школьник, решил за-глянуть в палату и если что, сделать вид, будто обознался. Судьба и сме-лость  вели его. Дверь отворилась, и в ней показался Ибрагим.
«Ты иди, иди, пап. Мне уже лучше» – услышал Расул родной голос.
Ибрагим застыл в дверях, не решаясь покинуть раненую дочь. «Всевыш-ний наказал меня» – думал Ибрагим, – и чуть не забрал у меня дочь». Ибра-гим был непохож сам на себя и, казалось, что он вот-вот заплачет. «Но я же хотел ей счастья…» – в который раз корил он себя.
– Не переживай, пап, иди домой, мама со мной побудет.
– Хорошо, хорошо, дочка… – нерешительно и совсем тихо произнес Иб-рагим, стоя в дверях.
Расул, забыв осторожность, через плечо выглядывал из-за его спины, за-быв снять очки и продираясь сквозь огромное, для влюбленного, расстояние в нескольких метров, превратившихся в парсеки световых лет и по-балерунски, стоя на пальцах, послал ей воздушный поцелуй, как тогда, на блокнотном клетчатом листочке. Лоб Индиры был перебинтован, а глаза жа-лостливо струились слезой и темнели на белом фоне бинта. Расулу казалось, что она узнала и кивнула ему. Глаза ее вспыхнули яркой звездочкой, и она сказала уходящему Ибрагиму:
– Папа, папа, я же говорила, ничего не получится. Расул жив, он за твоей спиной, и я уйду с ним.
Расул завис в пространстве открытой двери, поддерживаемый ее ангель-ской улыбкой. Ее дрожащий голос, как нагота облаков, скинувших одежду сереющего дождя, и он, Расул, высокий и самозабвенно зависший белым па-русом, а она – пестрая, цветастая, с нимбом над головой, но все же печально ускользающая. «Я тебя заберу» – вылетело у него шепотом, когда он уже приземлился на ступни и сделал шаги к выходу. Ибрагим обернулся, но ни-кого не увидел.
– Кто-то сказал «я тебя заберу» – удивленно озираясь, произнес Ибрагим.
– Тебе показалось, – успокаивала его вернувшаяся Рукият.
– Да нет, я отчетливо слышал.
– Померещилось… И не надо говорить Индире, я тебя прошу. Это лиш-нее.
Расул не бежал, а летел вниз по ступенькам, радостно перелетая целые лестничные пролеты, словно у него родился первенец-сын. Он бежал элек-трическим сигналом по невидимым проводам надежды, не смея ни на миг пошатнуться и упасть духом: «Я сделаю ее самой счастливой…» Ночью, приехав к больнице на поезженной, цвета мурены, «Волге-3110», которая дожидалась Расула, стоя на одной из стоянок на окраине города. Оставив машину недалеко от больницы, он прошел вдоль забора и по старой хули-ганской привычке, чтобы не отвечать на лишние вопросы, перелез через за-бор. Дав пятьдесят рублей охраннику на входе, Расул проследовал наверх. Далее  спокойно прошел на этаж и, не найдя на месте медсестру и врача, ти-хо подошел к Индириной палате. Отворив дверь, Расул увидел смотрящую на него Индиру. Слева он увидел спящую на кушетке Рукият.
– Ну, наконец-то. Я знала, что ты придешь. – спокойно сказала Индира.
– Здравствуй, родная, – несильно сжав ее холодную кисть, он сказал: – А я знал, что ты ждешь. Одевайся, мы уходим.
В следующую секунду Рукият, ощутившая себя задремавшим карауль-ным, проснулась и ахнула. От испуга она уже открыла рот, чтобы заголо-сить, но Расул успел закрыть его ладонью, и вместо шквала прорвался писк-лявый ручеек. Рукият, вырываясь, укусила.
– Да, успокойся же ты, женщина. Это же, я, я, я, Расул! – прикрикнул он.
Рукият замолчала и, задыхаясь от неожиданности, заиндевела, искоса по-глядывая на Расула, обхватила руками голову и тихо запричитала:
– Вай, вай, вай, вай, вай. Увай, вай, вай, вай.
Расул понял из ее причитаний, что Рукият жалеет о его появлении.
– Я вижу ты не рада, Рукият?
Та ничего не отвечала, а только испуганно мотала головой.
– Ой, АЛЛА, ой АЛЛА, – слышалось от нее.
– Помолись поплачь, попричитай… А я, собственно, пришел не к тебе и не к Ибрагиму. Я пришел за тем, что мне причитается, за той, которая ждала меня, в отличие от вас...
Рукият насторожилась и перестала причитать. На ее закрытом ладонями лице шла ожесточенная борьба между желаемым и действительным, верно-стью, честью и желанием пожить как богатые.
– Ты собралась? – спросил Расул Индиру.
Та послушно кивнула головой.
– Куда ты ее забираешь, она же еще глупый ребенок, а ты же в розыске. Если ты ее любишь, оставь ее в покое. Мы уже ничего тебе не должны. Она невеста другого, более порядочного, который не убивал милиционеров, – воспрянув, уговаривала Рукият. – Индира, я тебе говорю, не иди с ним, – по-вышая голос, настаивала Рукият.
Индира молчала.
– Дочка… Чувствует  сердце: это плохо кончится. Он же бандит, моджа-хед, вагабист… – упрашивала скороговоркой Рукият, готовая бросится на защиту своего дитя и только ждущая сигнала, намека, что она ждет ее под-держки, но ни писка, ни визга, ни просящего слова со стороны Индиры она не услышала.
Тихо пятясь и прячась за спиной Расула, Индира продвигалась к выходу.
– Дочка, не уходи, останься, подумай, что ты делаешь. У него ничего нет: он нищий, беглый преступник… Одумайся…
– Ну ладно ты, Рукият, угомонись. Дешевого ты оказывается сорта. Жал-ко мне Ибрагима. Ты словно дворняга перед новыми хозяевам: за мелькнув-шие в их руках золотые посулы готова им ноги лизать. Не стыдно,  Рукият? А если ты голову потеряла, и некому тебя образумить, так я могу это сде-лать, – и Расул угрожающе остановился, готовый доказать, но только повы-сил голос на Рукият. – Нехорошо, нехорошо взрослой женщине из хорошего рода перед разжиревшими кускул челом бить. Не пристало так унижаться.
Рукият вдруг занервничала и бросилась на Расула.
– А-а-а-хг-хг-гхы, я тэбе мочу, завяжу, дыхание перекрою, только по-проб-б-буй ее забирать… – хрипела она, вцепившись в пиджак Расула. – Не отдам-м-м, – в приступе ярости, синея и белея одновременно, хрипела Руки-ят.
– Клянусь, вас не спрошу. – огрызался Расул все же не в силах поднять руку на Рукият.
– Опомнись, мама. – вдруг прошептала Индира, и Рукият услышала. – Мама, опомнись.
Рукият замерла, повиснув на Расуле.
– Я  его ждала, мама, ма… – проглатывая от волнения окончания и от-крывая рот пойманной в сети рыбой. – И-и е-е-если, – словно в ознобе про-должала Индира, – и-и ес-с-сли ты так хочешь э-этого С-с-салима, если ты его так любишь, м-м-мам-мочка, ввых-х-х-ходи с-с-сама за н-н-него, – заика-ясь от волнения, резанула Индира.
– Да, да, уже, – начала заикаться Рукият. – Да как ты можешь так, д-д-дочка? Ты же не получишь отцовского благ-гогослове-вения, – сникла Руки-ят.
– А нам оно и не нужно, мы его давно получили от  стариков.– безжало-стно отвечал Расул.
– Все, мама, не ходи за нами, мы уходим, оставь нас… Пусть будет так, как должно было быть, – в отчаянии закричала Индира.
– Идите, идите, далеко не уйдете. – бессильно махнула рукой отступив-шаяся Рукият, смотрящая в тишину ночных окон, к которым она приникла раскаленным лбом не в силах видеть, как дочь разрушает свою жизнь. – Бе-ги, беги, дочка, только не забудь, что любовь ненадежна. Она быстро прохо-дит и приносит страшное разочарование и ненависть ко всему, что с ней бы-ло связано… Беги, беги, дочь, только не забудь, что любовью сыт не будешь и жизнь сложна– шептала она уже в пустое пространство палаты, безвольно опустив отяжелевшие руки. Ее материнские слезы капали на линолеумный пол. Случилось то, чего она больше всего боялась: она только что потеряла своего ребенка, ставшего в миг далекой, неожиданно чужой но еще невзрос-лой: «А ведь я всего лишь желала ей добра… За что же она так со мной, о силы небесные?»
84
ГОСТИ
Понимая, что проспал, Тимур быстро оделся, спустился во двор, умылся и под вопросительным взглядом Марата завел машину.
– Поедешь ? – спросил Тимур.
– А куда ты?
– Я в город: дела появились. А ты же в нижнее село собирался, в хозяйст-венный магазин?
– Да…
– Ну, тогда не тяни: в ближайшее время оказии не будет.
Садясь в машину, Тимур еще раз оглянулся, надеясь, что откуда-то из ук-ромного места в огороде или дворе вылезет Исламка, а за ним появится и Ума. Но их негде не было. «Играется где-то, шалун»– решил Тимур. Марат, не долго думая, собрался, и они, под молчаливую молитву появившейся из недр дома тети Сакинат, медленно, задним ходом, выехали со двора, затем развернулись и по единственной узкой каменистой улочке, по которой мо-жет проехать только один автомобиль, покатили на выезд из села, нырнув из-за поворота в пронизанные солнечной дымкой перепады глубин, наблю-дая на лице гор легкую, похожую на дымок, вуаль.
– Теплая земля и холодные камни… – заметил Марат.
– Конденсат… – поддержал Тимур.
По сухому грунту дороги они довольно быстро добрались до нижнего се-ла. Проехав село, Тимур подвез Марата к посту, остановился и, выйдя из машины, окликнул Наби. Тот со скучающе серьезным лицом вышел из ки-битки.
– Ле, ты обещал ему показать хозяйственный магазин – напомнил Тимур.
Марат усиленно вспоминал, как зовут постового. Наби не успел ответить. Как раз в это время он увидел пылящую из-за пригорка «Волгу», едущую с явным превышением скорости. Выражение лица Наби изменилось, и сам он весь подтянулся, обретя строгую официальность.
– Отойди-ка, шлагбаумчик прикроем. – и бережно как пушинку опустил  поперек дороги тяжелую металлическую трубу
«Волга» остановилась. Наби солидно подошел к ней и попросил доку-менты. Марат пригляделся к вышедшему из «Волги», вставшему спиной, во-дителю. «Эх, постой, постой, постой… Нарушитель Р-р-ра…» – прострелило Марата. Постовой что-то внушал водителю. Тот со всем соглашался, но его согласие еще больше распаляло Наби.
– Здесь так себя не ведут, брат, – назидательно говорил постовой, пони-мая, что водитель неместный, а если и местный, то давно не был в родных краях. – Что ты хочешь мне доказать, брат? Что ты такой крутой? Ну, я тоже не лаптем щи хлебаю, хоть и не в городе живу. А вы гоните здесь, пылите, детишек задавите, а потом кто будет отвечать.
Марат с замиранием приблизился и, уже потеряв все сомнения, положив руку на плечо незнакомцу, набросился на него сзади.
– Расу-ул… – услышал Марат тонкий, но от этого не менее пронзитель-ный, женский голосок.
Марат успел обернуться и увидел ту самую девушку с фотографии. «Ин-дира, – пролетело в его мозгу. – Но от чего она с перебинтованной головой?» И в следующий миг Марат уже лежал на асфальте, перекинутый через бедро занесшим кулак Расулом.
– Стоп-п-п, тэ, парень, тэ-э… – судорожно засмеялся Марат и тем самым предотвратил, быть может, самый роковой для себя, смертельный удар в ви-сок от армейского друга.
Расул так и застыл с занесенным и дрожащим от напряжения кулаком.
– Брат, ты что хинкала объелся? Это же я, Марат – глядя снизу с пыльно-го асфальта в непонимающие, слезящиеся глаза Расула.
Наби и Тимур смотрели на это действо широко раскрытыми глазами, яв-но не понимая интриги. Расул тихо встал и посмотрел на плачущую от на-пряжения, сидящую в машине, Индиру, которая только чудом не нажала на гашетку пистолета-пулемета из-за того, что запуталась в страховочном рем-не.
– Прости, брат, не признал. – извиняясь, обнял Расул Марата.
Расул подошел к Индире и, погладив ее по волосам, успокоил:
– Все хорошо, это друзья, друзья…
– Тимур – обратился Марат. – Это Расул, мой брат по Чечне. Мы с ним под пули ходили. Расул – представил Марат.
– Ну, начинается… – подумал Тимур и представился
– Как? – удивленно спросил Марат.
– Потом, потом все потом расскажу… – остановил его Расул.
– Ну, ты куда сейчас?
– В село, к родителям.
– Только встретились… Давай ко мне в село, к нам… – предложил Ма-рат. – День другой тебя не спасут, – почти умолял Марат.
Расул, посмотрев на Индиру, задумался.
– Хорошо, не могу тебе отказать.– тихо выговорил Расул, и они еще раз, по инициативе Марата, обнялись.
Марат незаметно отвел Тимура в сторону и спросил:
– А ничего, что я их пригласил?
– Да ты что, конечно. Какой базар? Даже нужно. А я через день-другой приеду, может быть даже завтра, дела свои утрясу в городе, а ты… – Тимур вытащил тысячу рублей из кармана и сунул Марату.
– Спасибо. Ты, ты… – поблагодарил безденежный Марат.
– Ничего, все хорошо. Купи мяса, сходите в лес, куда мы с тобой ходили, пожарьте шашлыков. Вина возьми здесь: в селе не найдешь, и попейте крас-ного. Только смотри, когда пьяный будешь, с того камня не свались. Короче, будь вместо меня гостеприимным хозяином.
– Не дождешься, что я свалюсь.
– А кто тебя знает, астраханского парникового типа…
Так и порешили: Тимур поехал в город, а Марат вместе с Расулом и его Индирой возвратились в село, являющейся вотчиной Алихана. А постовой так и не мог понять, как мужчина и женщина, похожие на тех, что объявлены в свежей ориентировке, и объявлены не кем-то, а Исой Мухуевым, поехали к Алихановскому племяннику в гости. «Что-то здесь не так, что- то не понят-но… А мне что, больше всех надо? Перед Исой выслуживаться я не буду… Гость есть гость, тем более свой парень. Три дня у него есть, а через три дня и сообщу» – решил постовой и снова спрятался в будку от поднявшегося пронизывающего осеннего ветра.
85
СТОРОЖ
«Животным хорошо: пасутся. А если лошадь, еще лучше. А к породи-стым лошадям отношение особое: покормят, попоят, помоют. А на колбасу не пустят: у нас лошадей не кушают» – думал Саид, убирая загон жеребца, пока его обитателя выгуливал и дрессировал приезжающий три раза в неде-лю, по утрам, берейтор. Незаметно заканчивался еще один день работы Саи-да. Берейтор уехал в город, а Саид остался. «Маловато платит мне Алихан, – думал Саид. – Я и охраняй, и корми, и сторожи, а этот берэтор приехал, про-хладился здесь, за веревочку коня поводил и все…» От этих мыслей Саиду стало не по себе, и вместо любви к жеребцу Саид, как ни странно, испыты-вал все большую ненависть к Киру оттого, что, сколько не кормил, никак не мог добиться его дружбы. Каждый раз при его приближении Кир начинал нервничать, словно Саид был хищник и желал полакомиться его конской плотью, или словно зазнайка, знающий о своей дороговизне и хорошей ро-дословной, и от этого относящийся к Саиду, как к обслуге, чуть с высока, и держа на расстоянии. «Сволочь…» – ругался Саид. Вечером ему, как обычно в последнее время, было особо грустно: беременная жена в городе, а от это-го… Хотелось выпить, хотя все в округе, включая и его самого, знали, что пить он не умеет, и лучше ему этого не делать. Сидя на лавке и потягивая си-гаретку, Саид увидел приближающегося. «Еще его не хватало. Принесла не-легкая…» – чувствуя недоброе, заерзал Саид.
– Что пришел? – спросил он в лоб.
– А мирится, однако, хочу. – и протянул бутылку водки.
– Ты же знаешь: мне нельзя, – Саид хотел добавить: «Я ж в бега подамся, как пить дать, сбегу…» но промолчал.
– Смотри сам, мое дело предложить, а то что-то муторно на душе… – тя-жело вздохнул Закир, словно знал или догадывался о состоянии Саида. – Водка кушать надо, брат. Водка кушать будем – все забудем, – сложилось у гостя в рифму.
– Вот именно, что временно все забудем, – заметил Саид. – А завтра, у-у-у-у, караул, хоть вешайся, – представив картину хмельного утра, сморщился Саид. – Ладно, заходи, коль пришел. Гори оно все синим пламенем.
Они сели. Прошел час. Выпили.
– А у тебя еще е-есть?
– Е-есть, только надо сходить.
– А откуда?
– Старый запас, нз, как раз на такой случай.
– Тогда беги.
Еще через час, после второй бутылки водки Саид жаловался Закиру:
– Замучил меня этот Кир. Характер несносный. Я его кормлю, пою, а он только барэтора подпускает, гад. Я его на колбасу продам.
Закир внутренне обрадовался ходу мысли Саида.
– Я, понимаешь, у них раб. Да… Саид в жизни никогда, никому не при-служивал, тем более лошадям. Да лошадям-то ладно, бог с ними, а вот лю-ди… Неблагодарные… – возмущался Саид, наливая еще по одной и забывая закусывать.
Закир молчал, посмеиваясь в душе.
– Холеный, гордый господин Кир, внебрачный сын Алихана! – выкрики-вал Саид, смоля папироску. – Слышите ли вы голос своего ра-аба бо-ожьег-хо, Исамуила? – кричал все громче и пронзительней Саид.
Гость смиренно помалкивал.
– А у меня, знаешь, сын в Украине растет, пятиклассник уже. А что я здесь забыл? Не знаю…
– Вот я и говорю: ты, такой достойный человек, конюхом работаешь. Ви-дано ли… – подначивал гость Саида.
– Позор… – пьяно стонал Саид. – А что делать? Где работать? Куда не сунься, везде они все купили. Вот и я говорю, ни чести ни совести: все они захватили хитростью, все отравили, серые личности, мещане, своим вещиз-мом и бесчестием, облапали грязными, масляными, потными руками. А было время, после войны, мой брат тому же голодающему Алихану хинкал в тайне от отца давал. У них же камешки в воде варили, чтобы дети думали, что ут-ром поедят, а дед всегда говорил, чтобы он их не жалел и не кормил, потому что нельзя их приваживать. Так и вышло. Ты посмотри, где теперь они и где мы. А мы сидим с тобой, бухаем на лавке как алкаши, его золотую лошадь стережем. Видано ли…
– Да… – довольно приговаривал Закир.
– А хочешь, я тебе покажу, как этот Кир меня узнает? Хочешь оседлаем? Легко… А нет, так удавлю…
– А слабо? – подначил гость.
– Почему? Легко… Нет, ни грамм не слабо, – вторил Саид, медленно по-качиваясь и продвигаясь к конюшне, и смотрел перед собой надменным, опухшим от выпивки, узкоглазым, словно китайский мандарин, взглядом. Саид открыл вольер и зашел внутрь. Кир занервничал: глаза домиком, нозд-ри пышут, начал перебирать копытами, и как только Саид протянул руку, отпрянул в испуге.
– Ладно, оставь его, Саид, – видя неспокойство Кира, попросил гость.
– Не бойсь, я легко сделаю. Ну и что, что он запах алкоголя не переносит. Ишь брезгун нашелся. Животина породистая… – Саид протянул руку к по-водку, и в ту же секунду Кир взбрыкнул, встал на дыбы и, столкнув Саида, вырвался и промчался мимо отпрянувшего гостя, исчезнув в открытые воро-та.
Саид лежал на полу.
– Ну и пусть бежит – погуляет, проветрится, попасется, а надоест, за-мерзнет, оголодает – вернется зверюга, а я в вильну Украину, не на Украину, а именно в Украину поеду. Хохлы обижаются. Нас они любят, вот Моска-лей… Тех да… А особенно западэнцы, бэндэровцы. Кир, вертухай, – закри-чал пьяный Саид. – Свободен, чертяга, беги на свободу, нечего в загоне то-миться. Может, какую жеребиху оприходуешь… – совсем забыв о госте, Са-ид решительным шагом двинулся в сторону села. Затем, пройдя метров сто, также решительно стукнув себя по лбу ладонью, развернулся обратно. – Я же побриться забыл…
Коня уже и след простыл. «Иди же, иди, иди… – думал Закир, радуясь, что добился того, чего хотел. – А Саида теперь нескоро найдут: он уедет к сыну в Украину. А если, не дай бог, что с конем случится, Алихан его приго-ворит, а с конем-то уж должно случиться: я постараюсь. Беги, беги, Саид.
86
ВЕСТЬ
Марат унимал всеми силами щенячий восторг, возникший от встречи с Расулом. «Что-то ты уставший, замученный?» – хотел спросить Марат, но все молчал, понимая, что при Индире не стоит много болтать. А Расул изме-нился, повзрослел, в опухших и провалившихся глазах – дерзость и непре-миримость вместо озорства, отчаянность… «Н-да, им нужно отдохнуть», – решил Марат, глядя на изнуренные, невыспавшиеся лица ребят. Не доставая разговорами, Марат решил, что пусть сами, когда захотят заговорят. В доме никого не оказалось, и Марат перелез через ворота и открыл замок. Затем, чтобы не привлекать лишнего внимания, сам загнал «Волгу» во двор. Расул осмотрелся и, взяв парчи, полил Индире, затем умылся сам.
– Кушать?
– Нет спасибо, мы сыты.
Марат, видя, что они валятся от усталости с ног, и ощущая сильнейшее внутреннее напряжение, исходящее от них, предложил Расулу подняться на второй этаж и там прилечь.
– Если ты не против, братуха, – с извиняющимся видом прошептал Расул.
Марат кивнул. Прилегли по-походному, в одежде, поверх одеял, словно готовые в любой момент сорваться и бежать. «Похожи на беглецов», – поду-мал Марат. Марат, невольно став сторожем их сна, сидел внизу, на малень-кой табуретке, и ждал Уму либо тетю Сакинат, чтобы объяснить им в чем дело. Время шло, а никто не появлялся. «Провалились сквозь землю» удив-лялся Марат, перебравшись в комнату рядом с кухней. «Здесь прохладно, но не холодно. Парадокс… Хазаромания… Бегущие леса уже во мне… – видел во сне Марат.
Марату снится, что он сидит напротив отца и качается на стуле. Отец молча наблюдает. Марат тем временем начинает строить из стульев различ-ные фигуры. Отец говорит: «Марат, будь осторожнее: ты один, а их много». – «Кого много?» Марат не понимает, о чем он. И говорит отцу, что не хвата-ет еще одного стула, чтобы построить дом, и он сбегает за ним в дальнюю комнату и быстро вернется, надеясь, что отец не уйдет: «Я быстро, папа, по-дожди…» И пошел вверх по шиферу, по железу, взобрался на крышу, пере-прыгнул на веранду рядом стоящего дома, зашел в комнату, ища глазами подходящий стул, нагнулся и увидел в тени комнаты лицо Умы и ему так за-хотелось ее поцеловать, что он нагнулся и поцеловал, но щека оказалась ко-лючая. Еще секунду Марат соображал. От догадки у него выступила испари-на. Он очнулся, встряхнул головой и увидел спящего Тимура. «Вах», – про-стрелило бросившегося на веранду Марата. Стряхнув сонное состояние: «Черт, снова эти Лунные травы дурманят…» В голове шумело. Марат, обжи-гаясь, вздохнул холодной тьмы и услышал звуки моторов, а через секунду увидел движение на дороге, ведущей в село. В следующий миг Марат уже будил Тимура, не понимая, при чем здесь Тимур. А вместо Тимура Марату отвечал Расул: «Что? За нами пришли? Я знаю: нас не оставят? Они должны были… Да, да…». – «Расул, вы в опасности, вам нужно бежать…» Присни-лось…
Вечером, после ужина, Марат спросил Расула, что с ним случилось после демобилизации.
– А, ничего. Просто я теперь по жизни в бегах.
– А что, есть предчувствия насчет погони?
– Часы китайские живы?
– Все тебе шутки… – удивился Марат.
 – А, а, знаешь: все это миф, эфир и большая глупость… – отстранено за-метил Расул.
– Ну, расскажи, облегчи душу…
– Знаешь, брат, не хочется вспоминать – до того все неправдоподобно, мрачно… Еле выжил... и только благодаря ей… А если б не она, то сдох бы и не стал бы цепляться. Бессмысленно цепляться… Умом понимаю, а рефлек-сы все свое: остается ждать когда ослабнут, – и он посмотрел сквозь стену, как сквозь прозрачное, вымытое к Пасхе окно, лишь ради того, чтобы уви-деть Индиру, пьющую с Умой в соседней комнате чай.
Марат не стал настаивать: будет настроение, сам расскажет.
Поздним вечером, в районе одиннадцати, из города пришло сообщение, что совершено покушение. Стреляли в Ису Мухуева, но он остался жив. Са-кинат заволновалась и, поправив платок и взяв четки, вышла из дома. При-шла через час вся в слезах.
– В тяжелом состоянии. Не знают до утра протянет или нет. – причитая, всхлипывала она.
– А что, Иса местный? – как можно спокойней поинтересовался Расул.
– Да, местный и Алихан, зам. министра, тоже, – пояснил Марат.
Расул побледнел и напрягся. Было видно, что в нем происходят бурные мыслительные процессы.
– Его сюда привезут хоронить?
– Да, на сельское кладбище. А что у тебя с ним? – спросил Марат.
– Да нет, ничего, кроме того, что от него я и бегу. – энергично улыбнулся Расул. – А точнее, у него были проблемы со мной и, судя по последним со-общениям, еще с кем-то.
– Короче, ты хочешь сказать…
– Да ничего, я не хочу сказать. Но надо отдать тебе должное: ты всегда  понимал с полслова.
В связи с произошедшим село, казалось, не спало. Женщины ходили друг к другу в желании узнать свежие новости. Все ждали новых сообщений из города. Сакинат в компании еще одной женщины, сидя в углу, рядом с кух-ней, молилась и перебирала четки. Из темноты двора тихо, как куски ночи, закутанные в теплые черные платки, появлялись и исчезали пожилые жен-щины, тихо поздоровавшись, садились рядом с Сакинат и начинали переби-рать четки. В углу их глаз блестели остатки уже выплаканных ранее и гото-вых в любой момент навернуться слез. На машине уже не проедешь: внизу остановят.
– На все воля всевышнего.
– И после всего, что ты видел и что с тобой произошло, ты так говоришь. Расул, Расул… – мысленно помотал головой Марат, являющийся попере-менно сторонником Дарвина, Фомы Аквинского и еще кого то....
Расул пропустил замечание мимо ушей. Марат уговаривал Расула пере-ждать до утра.
– Ну, смотри, брат, если что, будешь выводить из логова. – испытующе глядя на Марата, заметил Расул. – Я-то ладно, Индиру…
– Выведу, не переживай.
– Смотри, предчувствуй лучше… – шутил Расул.
Ума постелила Расулу с Индирой наверху, в той же небольшой уютной комнатке, где они спали днем. Ложась, Расул поцеловал Индиру в щеку и от-вернулся.
– Ты спишь?
– Я, нет… – отвечал Расул.
– Днем выспались, а теперь не спится.
– Да– произнес он и повернулся. – Да-а-а-а-а, – бережно прижав ладонь к ее щеке, сжав губы и закрыв глаза.
Он услышал, как у нее сбилось дыхание, и больше никто не смог бы удержать его в желании обладать ею. Но он в очередной раз, как и до армии, остановил себя, говоря себе одно и тоже: «После свадьбы, только после свадьбы… Ее я люблю сильнее, чем ее тело. Сама она много больше и силь-нее своего тела, и даже если она готова стать моей сейчас…» Она же думала: «Если возьмет, то пусть, будь, что будет пока молодые. Так хочу подарить ему… Я так хочу подарить ему…» Индира сейчас не думала ни о папе, ни о маме. Она верила сейчас только ему, прошедшему через испытания и при-шедшему к ней и за ней, как она и молила Всевышнего: «Все будет хорошо, все будет прекрасно… Главное вместе и конец сердечным мукам…»
Еще ночью пришло сообщение, что Иса скончался в больнице. Это зна-чило только одно: сегодня его привезут в родное село, весь день будут про-щаться и до заката солнца похоронят. «Скоро здесь будут все»– думал Расул.
– Пора уходить, Марат.
–Да, с добрым утром.
– Его трудно назвать добрым, заметил Расул, продолжив: – Поэтому вы-води нас. Выводи через потайной ход.
– Собственно, ничего потайного. Все что есть, ты видишь перед собой. За горой большое село и другая дорога, и совсем другая история.
– Тогда мы готовы – веди… Машину оставлю тебе до лучших времен, сейчас чиркну от руки доверенность.
Через час, попрощавшись с тетей Сакинат, Умой (Исламка еще спал) они без лишних объяснений двинулись в путь. А через полчаса, поднявшись на первую высоту, Марат увидел тянущуюся друг за другом кавалькаду машин. «Началось… – подумал Марат и ускорил движение. – Интересно, Тимур с ними?»
Тимура в кавалькаде не было, как не было еще и тела Исы, а кавалькада, ведомая Али, намеревавшимся все подготовить к приезду основной процес-сии, и Салимом, жаждущим мести к Расулу и к Индире, с которой он тоже решил не церемонится, хотя все еще таил в себе надежду, что она образу-мится…
Индира, хоть и с перевязанной головой, не отставала, шла вверх наравне с тренированными мужчинами, еще совсем недавно солдатами, проходив-шими десятки километров в день. Расул заметил кавалькаду.
– Вот видишь, вовремя мы. И чует  сердце: не из-за Исы, а по нашу душу.
– Кто б сомневался? – вторил Марат.
– Хорошо, что осень: и пекла нет, лета нет. А иначе все – через десять минут ходьбы ищешь пятый угол, забиваешься возле камня или в тени дере-ва.
– Да-а, – устало поддержал Марат, думающий, как он вернется назад и что ему будет за то, что он выводит Расула.
«Обратно не вернусь»– твердо решил Марат. Еще через час Марат почув-ствовал, что невидимые атмосферные тиски все сильнее сжимают виски. Здесь, где-то пастбище, и бычки зимуют, а с ними пастух, или еще выше…
87
ПОГОНЯ
В селе происходило непонятное. Салим нервно ходил вдоль машины. Его старший брат Али снова и снова объяснял, что в селе траур, а поэтому стре-лять нельзя даже в округе. Скоро привезут Ису, приедет много высоких гос-тей, и прежде чем куда-то идти, надо сходить к матери и сестре Исы.
– Ты идешь, Отелло? – издевательски спросил Али у брата.
– Иди, иди, я догоню, – нервно отвечал Салим и дальше, уже не слушая брата, продолжал командовать и распределять, кто куда пойдет, обжигая и пугая присутствующих одержимо горящим взглядом.
– Вы пойдете со мной или очконули этого бандерлога? – спрашивал он у приехавших с ними парней, и уже в сердцах, махнув рукой: – А, а, я и сам найду дорогу.
– Смотри, только нас не подстрели.– шутили с ним.
– Ничего, одним или двумя баранами меньше станет, – зло отвечал Са-лим.
С Салимом никто не спорил, зная, что бесполезно. Энергия разрушения и обиды, скопившаяся в нем, давила и готова была извергнуться. И, кроме то-го, все знали отношение Алихана и Али к поведению Салима. В селе тоже не понимали и осуждали Салима за то, что он сначала украл чужую невесту, а затем еще и порезал из-за нее вены. Это, как минимум, вызывало у сельчан недоумение. «У нас так не делают» – шептались сельчане. Все знали, что с того момента, как Расул увез Индиру, Салим не находил себе места, не спал, не ел, а только изредка выкрикивал: «Наглец, хайван… Я размозжу ему че-реп… » – «Послушай, Салим, там с ним наш брат, Марат, так что ты поосто-рожней... Ромео» – предупреждал Али. – «Я сам знаю: кто свой, а кто нет», – и белел от злости. «Еще раз говорю, отец просил не стрелять» – напутство-вал Али. – «Пошел ты…» – еле слышно огрызался Салим и, не ожидая под-держки, бросился в погоню как тренированная охотничья собака вслед за уходящим в чаще животным». – «Кто мне их найдет, я того должник», – за-поздало пообещал Салим, видя, что большая часть приехавших осталась с Али.
Али и не собирался в погоню за Индирой и Расулом, потому что всем, кроме Салима, было ясно и понятно, что погиб их близкий человек и даль-ний родственник, Иса, и не время бегать по горам за сбежавшей невестой. Была и еще одна причина, почему Али не пошел с братом: он собирался пой-ти на поиски коня, исчезнувшего из конюшни вместе с Саидом. И слова отца были для Али важнее всех остальных. «Али, – сказал Алихан утром, перед его отъездом в село, – ты видишь, сейчас непростое время. Мы потеряли Ису. Подлые враги вылезли из своих нор, а там еще этот Саид… Сбежал и все бросил, и конь исчез… Найди его, он не мог далеко убежать. Я тебя прошу, аккуратней. А самым первым делом, пока не занялся поисками, зайди к  Исе и, как полагается, вырази соболезнование, и только затем тихо, без шума, брось все, но найди мне Кира. Я думаю, он далеко не мог уйти, пока его на колбасу не пустили.» – просил Алихан. Салим бежал, как в детстве, вверх по тропе, шаря глазами, словно разыскивал по кустам и зарослям по-терявшегося барана. Его горячее тело вытесняло прохладу обратно, в ледя-ные пещеры, а ноги, не чувствуя усталости, несли навстречу судьбе.
Через полтора часа ходьбы Марат, Расул и Индира, сырые от пота, вы-шли на большой альпийский луг. Перед ними предстало каменное жилище пастуха, две лошади, спокойно стоящие на привязи и жующие сено, а в отда-лении, метрах в ста пятидесяти, загон с бычками. Гости двинулись к домику. Навстречу им вышел невысокий, но достаточно крепкого телосложения, бо-родатый горец, в бурке, темной папахе и с ножом в кожаных ножнах, за поя-сом.
– Салам алейкум.
– Валейкум, – отозвался Анвар.
– Я… – начал было Марат.
– Знаю, ты сын покойного Ахмеда.
– А ты Анвар, нет, ты – Магомед.
– Да, и твой двоюродный дядя. Ты, наверное, не знал?
– Если честно, еще не успел.
– Проходите кушать, пить, мясо скоро сварится… Вот молоком могу уго-стить…
И Марат вспомнил рассказ Тимура о том, как Анвар-Магомед прочистил его соленым молоком.
– Нет, спасибо, мы сыты.
– Вижу, что сыты, и что ноги горят, и земля за вами горит. Погоня метров триста пятьдесят ниже. Торопятся… – заметил чабан.
Расул с Индирой молчали. Марат, понимая, что все сейчас зависит от не-го, начал разговор.
– Муххамад, здесь такое дело, что без твоей помощи никак. Нужно по-мочь моим друзьям, и твоя лошадь была бы как раз.
– Не могу, – неожиданно отвечал Магомед.
– Как? Так ты же…
– Я знаю, о чем ты попросишь. Ты хочешь, чтобы я их провел через пере-вал.
– Да… А откуда?.. – и Марат, вспомнив рассказ Тимура, замолчал, пони-мая, что такой, как Магомед, не может быть злым, трусливым и знает что-то чего не знают другие, а спорить с ним бесполезно.
Марату хотелось просить именем отца, но он сдержался.
– А, а, выкручиваться придется самим. Не стоять же вот так и ждать, пока настигнет погоня. Что ж, извини, саул, – по-модному выразился Марат, ста-раясь тем самым выказать свое непонимание  мистическому чабану. Он уже хотел спросить: правда ли, что тот играл в футбол с пришельцами и, не рас-считав силы, с пьяных глаз, грохнулся с Седло-горы, и , случаем, не заметил, как же инопланетяне гадят метеоритами или кометами, но, сжав зубы, сдер-жал словесный зуд.
– Не злись, я сказал, что сам не пойду, но лошадь дам. Она дорогу знает и двоих увезет.
Марат остановился и переглянулся с готовым к любому раскладу Расулу. «Тихая, но сильная» – подумал Марат, глядя на Индиру с перемотанной го-ловой.
– Я думаю: ты все понимаешь, – спросил Магомед.
Марат пожал плечами. Затем без слов обнялся с Расулом, не слыша воз-ражений Расула, который настаивал, крича в оглохшие уши Марата.
– Давай, давай я у него заберу вторую лошадь и уйдем все вместе, – шеп-тал Расул, а Марат знал, что так не получится, и чабан не простой чабан, а читающий мысли и знающий все наперед.
Расул, пересилив себя, все же оседлал лошадь вслед за Индирой. Марат, глядя на низкую тонконогую жеребицу, засомневался. Рядом зафырчал же-ребец.
– И еще в два раза больше выдержит, а не то, что вас, – пообещал Мага-мед.
– Ну давай, Мара… Я сам тебя найду… – крикнул Расул и двинулся в путь.
– Постой… – увидев знакомые черты, удивился Марат. – Да это красавец Кир.
– Потом, все потом, – торопил Магамед. – Скачите, да, погоня уже близ-ко. А тебе, Марат, придется прятаться, – предложил Магамед и стегнул ло-шадь по крупу, прикрикнув: – У, п-пошла.
«Береги себя… Я тебя найду…» – стояло в ушах Марата, ощутившего, что не в силах сдвинуться с места.
– Пройдут?
– Пройдут, там снега еще нет, – пояснил Магамед.
– А лошадь? Волки не сожрут?
– Будем надеяться: не успеют. Она обратно прискачет. Проверенная дворняга – по нюху дорогу находит. Ну что уходишь? Тогда поторопись.
– Нет, не пойду, не хочу драпать.
– У меня ружье есть – я их задержу, в воздух постреляю, а там их уже не догнать… – смотря вслед все уменьшающейся фигурке Расула и Индиры верхом на чабанской кобыле. – Э, слышь, ты тогда спустись ниже, а то они мне здесь всю живность по глупости постреляют. Салим тот еще дурачок: если что вобьет себе в голову, не пересилишь.
Марата не оставлял зуд любопытства и восхищения: откуда он все знает.
– Все ты знаешь? – заметил Марат.
– Давай, давай, иди. Некогда сказки сказывать. Спустись метров три-дцать, там большой камень. Сиди за ним. Они мимо тебя не пройдут и при стрельбе сюда не попадут, а то Алихановский конь, сам видишь, а я какой-никакой ему родственник. Салиму на мушку не попадайся: подстрелит, – на-путствовал Магомед.
Марат помчался вниз и занял позицию, там, где и объяснил Магомед. По-смотрев вниз ущелья, он увидел петляющую по серпантину машину, вели-чиной с рисовое зернышко. Магомед тем временем завел фырчащего Кира в свой каменный домик, в котором кроме стен ничего не было. Марат перио-дически выглядывал из-за камня и вскоре обнаружил изрядно запыхавшихся преследователей. Марат спрятался, затем взвел затвор и, как в карауле, ско-мандовал:
– Стой! Стрелять буду! – и, не медля, выстрелил, предположительно, выше голов преследователей.
– Не дури, а. Я тэбя прошу. Вах, шайтан, Марати-к, – услышал он голос Салима.
Марат выстрелил второй раз. На этот раз вместо ответа рядом с ним за-свистела автоматная очередь.
– Ты что, крови захотел? Тогда ты ее получишь. Я тебя живьем съем и кровью твоей землю полью! – истошно заорал Салим. – Нахлебаетесь досы-та, твари продажные!
Марат тем временем быстро перезарядил.
Обоюдная стрельба продолжалась, пока Салим не скомандовал «Отбой!»
– Ну, смотри, если я до тебя доберусь… Молись… – пугал Салим, мед-ленно подбираясь к камню.
Марат снова выстрелил вслепую и чуть не ранил Салима: картечь прошла в миллиметрах. Салим отступил и еще больше рассвирепел.
– Ах, так…
Затем секундное затишье.
– Ну, лови. Я вас предупреждал: раздолбаю. Ройте себе братскую могилу.
И вытащил из-за спины гранатомет Муха.
– Все! Вам синяки. Все поотрывает. – крикнул Салим, думая, что за кам-нем и Индира, и Расул.
И со словами «АЛЛАХ АКБАР» отвел гранатомет чуть в сторону наме-ченной ранее цели, нажал спуск. Марат услышал характерный звуковой удар, слышанный им не раз в армии. Его уколола запоздалая догадка: «Гра-натомет», но что-то предпринимать было уже поздно. Выстрел вонзился и где-то совсем рядом шарахнул. Марат не успел ничего понять, когда могучая сила ударной волны подбросила и стукнула его о камни так сильно, что он потерялся на просторах вселенной.
88
КОНФОРМИСТ
Тимур заехал в город в начале третьего. Нарушая правила дорожного движения и подгоняемый волнением за Киру, неумолимо приближался к опутанной автомобильными пробками гостинице «Ленинград». «Только бы все в порядке, только бы ничего не произошло», – просил он. Подъехав к гостинице, он припарковался и, щелкнув сигнализацией, быстрым шагом на-правился к безлюдному входу. В фойе царила тишина и запустение. Киры нигде не было. Он спросил у портье. Та объяснила, что сменилась утром и никакой Киры не видела и не знает. «Так, интересно…Спектакль в ее духе продолжается…» Среди постояльцев Киры не оказалось. «Где же ты?» – за-давал себе вопрос Тимур. «А может… – Тимура прожгла догадка. – Она го-ворила что-то про…» Тимур вышел на улицу и закурил. Не может быть, чтоб как тогда, на его глазах, ее схватили и увезли. Это не в стиле Алихана. «Если б тогда у меня был байк, я б успел, я б подъехал и спас ее…» – вспоминал Тимур. «А теперь где она? Вдруг ее изнасилуют... Хотя, собственно, она ни-когда категорично не была против этого», – выделяя в себе спасительную дозу цинизма, вспоминал Тимур.
Внутренне он, как и тогда, готов был незамедлительно броситься на ее поиски: «Я так и сделаю. А тогда, не зная, что делать, он предпочел ждать ее в течение трех часов на лавочке возле дома». Тогда, на счастье, оказались не бандиты, а менты или бешники. «Обычное дело, ничего особенного: попро-сили поделиться компроматом на одного из кандидатов в губернаторы», – рассказывала она тогда. Я еще подумал: когда она успевает собирать ком-промат, если все свободное время проводит со мной. «Но я им отказала, – легко, почти смеясь, поведала она. – Вот хрен им. На халяву захотели меня поиметь. Не выйдет: информация денег стоит». Она призадумалась: «Вот только я боюсь, как бы они ко мне в квартиру не пробрались. У меня замки слабые. Вынесут вместе с компьютером и замаскируют под кражу. Как ты думаешь, смогут? У тебя нет мастера дополнительный замок поставить или даже два?» Тогда он, как и вчера ночью, хотел ей сказать: «Ну кому ты нуж-на, чтобы твою дверь ломали», но сказал: «Да-а, есть. Только потом ты бу-дешь переживать, что сам мастер вскроет твои замки или наведет на тебя, сняв слепки. А может он вообще на них работает?» Она не обиделась и даже не перешла на обвинения в его адрес, хаотично, то учащающиеся, а то ути-хающие независимо от времени года, от погоды или времени суток. «Меня к ней уже тянет, – думал Тимур, докуривая сигарету. – Не знаю почему, но я в ней нуждаюсь. Она мне нужна, ее странная смелость и непохожесть на дру-гих, пропитанная каким-то сумасшествием. Она из другого мира, а я для нее – мещанин во дворянстве». И он вспомнил ее бесшумный ортопедический матрас «Консул». «Пошли» – с надеждой в голосе, что он ее не покинет, по-просила тогда она. – «Нет, я домой». Он действительно хотел оторваться от нее, хотя бы на один вечер. «Ты что меня бросишь? Друг еще называется? А вдруг они вернуться: выборы на носу. Они, блин, землю роют, а ты меня бросаешь одну». – «А что ее рыть? Компромата в Интернете навалом, сколь-ко хочешь», – устало заметил тогда он.
А сейчас, отъезжая от гостиницы и приблизительно намечая, где будет ее искать, он всерьез был озабочен ее местонахождением, ловя себя на мысли, что переживает много меньше, чем раньше, зная и надеясь на женскую при-способляемость и острый ум Киры. «А, возможно, она звонила из Москвы? Такое вполне может быть», – размышлял Тимур и, ни на что не надеясь, по-ехал на один из пляжей. Если на городских пляжах не найду, то загородные, извини, Кира, тогда только в театре или кино, а еще может в кафе сидит. «Мадонна-мия», – и снова вспоминал. – «Там, в Интернете, фальшивки, а у меня чистоган, и они об этом знают». – «Хорошо, я пойду к тебе, но только до двенадцати ночи. Спать только домой. И завтра на встречу с вице-мэром меня не проси. Я не пойду и тебя прошу, успокойся ты, не лезь, а тем более у него жена. Она же ревнует». – «Да ты что, Тимур, не понимаешь, что это мой хлеб. Скандал мне только на руку, а что до жены, то мне все равно. Я знала его много раньше, чем он на ней женился, еще тогда, когда про него ходили слухи, что он отдает в голубизну. Да и женился-то он, чтоб ты знал, по сове-ту имиджмейкеров, чтобы народ не думал, что его интересуют мужчины». – «А что есть факты?» – Она ухмыльнулась и заметила: «Ишь ты, факты ему подавай. А ты, случайно, на них не работаешь? Ты на лицо его посмотри. А жена так, для отвода глаз». – «Хорошо, хорошо, пусть так. И все равно от-стань от него, нечего к нему лезть. Что за нужда дарить ему подарки и цветы. Ну, щелкать фотокамерой, предположим, твоя профессия, но восхищаться им прилюдно, да еще так откровенно… Я тебя прошу, не надо…» – и Тимур сделал вид, что приревновал ее к вице-мэру, понимая, что она знает, что он не ревнует, а только делает вид. С кошкой, гуляющей сама по себе, это не-возможно в принципе. Но звучащие нотки ревности ей приятны, и она с удо-вольствием предается самообману.
Объехав еще несколько пустынных пляжей, он, наконец, попробовал на-брать ею сотовый, но он снова находился вне зоны действия сети. Тимура посетила усталость, и он уже хотел закончить поиски, когда на одном из пляжей заметил знакомые черты. Сделал вид, что не замечает ее. Кира сиде-ла на лавочке, посреди пляжа, обхватив колени руками. Рядом валялась ее сумка, и ее белые волосы парика польской принцессы беспощадно терзал ве-тер. Она смотрела вдаль и при виде его казалось совсем не удивилась. Ок-ликнула.
– Ой, привет. Что, нашел пропавшую? –
– Привет, привет… – поздоровался Тимур, глядя на ее новый имидж с ярко-красной помадой, увеличивающей тонкие полоски губ, черными зату-шеванными глазами,  Веры Холодной.
Ее вульгарная внешность распологала к приставаниям. Он сухо поцело-вал ее в губы и устало, молча сел рядом.
– Прости… Я не хотела тебя беспокоить, но мне вдруг стало так больно и тоскливо без тебя, и ощущение переросло в физическую боль при мысли о тебе. Мне стало жарко, словно меня жарили в кипящем соевом масле, затем холодно до ломоты в суставах, словно засунули в жидкий азот.
«Женщина-вамп на обложке «Студенческого меридиана», увеличенная Мария Луиза Чеконе»– заметил Тимур. Она не вписывается ни в какие рам-ки.
– Девушка, вы что, не знаете, что в наших краях нельзя так ходить: укра-дут и вставят.
Кира загадочно улыбнулась и закурила длинную дамскую сигарету, чего раньше никогда не делала. Протянув свою длинную руку, обняла Тимура и прошептала на ухо:
– А может  я этого и добиваюсь.
– Понял… – среагировал Тимур. – А как же Игорь? Ты же тогда сказала, что любишь его?
– Да ну его. Он отвратительный, безобразный тип, а все моя тяга к слож-ным, неуверенным, неоднозначным, с кучей пунктиков, личностями. Но он меня обманул: он оказался притворщиком, занял у меня денег, попользовал-ся, заставлял все время ждать. А еще его излюбленный способ – закрыть мне на время рот. А, ты же знаешь, я этого терпеть не могу. И что в итоге? Ниче-го не помогло. Свалил, сбежал с поля боя, подлый трус. Даже не напоминай мне о нем. Я зверею, когда вспоминаю о нем.
– Пойдем… – предложил он.
– Куда? В гостиницу я не пойду. Хватит мне вчерашней ночи ужасов: гостиница полная убийц, крики, вой, стоны… Я чуть в штаны не наложила до утра. К тому же эти моджахеды свиснули у меня из номера весь материал.
Тимур подумал: «И что с ней делать? Или это снится мне?»
– Пойдем со мной, мы же давно не встречались.
– С тобой, конформист!? – вспыхнула она.
– Ты зря. А то, что у тебя украли – надо было в номере сидеть.
– Ага, чтобы еще и по башке настучали. Спасибо за совет, товарищ при-способленец.
– Ну ладно, я просто считаю бесполезным говорить людям неприятные для них вещи. Мне их жалко, а твердолобость ни к чему хорошему не приво-дит. Поверь мне... я это уже проходил.
– Поверить тебе? Никогда! – играя, шептала она. – Ты лучше замолчи, не разочаровывай меня, мой джигитенок.
– Ну что, идешь со мной или…
– С тобой? С удовольствием, но только не в гостиницу.
– А куда? Больше некуда. Здесь полный город моих родственников, а я не хочу, чтобы они донесли Уме.
– Я тоже не хочу. Ума – прекрасная, женщина, и я не хочу причинять ей боль. Но мы же друзья, неужели…
«Она бледнеет и начинает нервничать при одном упоминании о тебе» – хотел сказать Тимур, но произнес:
– Пойдем, посидим в кафе. Мясо закажем… Как ты вообще доехала?
– Да все хорошо, за исключением небольших накладок. Познакомилась с интересными людьми, с пожилой женщиной, такой, знаешь, боевой… А ты пробовал пожилую женщину? – как всегда неожиданно перевела Кира.
– Нет… – но он не удивился.
– А знаешь, тебе надо попробовать. Это совсем другие ощущения.
– Не знаю, не знаю… Но склонен доверять Лимонову в этом вопросе…
– Ничего он не понимает, твой Лимонов.
– Возможно, но по мне, так лучше легкое перышко молодости…
– Ты странный.
– А чем я странный?
– Ты очень, очень хороший.
– А от этого и странный?
– Да, точно. Странный, потому что хороший. Вот только одеваешься как-то…
– Как?
– Как мелкий коммерсант: весь несвежий, помятый, потертый, словно це-лыми днями коробки с товаром на себе таскаешь.
– Ну, не знаю. На тебя не угодишь. Джинсы у меня Черутти, майка Найк, кроссовки Адидас, куртка Пьер Карден.
– А вот Игорь, хоть пустой и лживый, а умеет лоск навести, пыль в глаза пустить. И его принимают по одежке. У нас всех и всегда принимают по одежке. Да и в мире также…
Тимур промолчал, думая: «Опять Игорь» Покормив Киру, Тимур думал, куда ее пристроить и как успокоить, хотя ее взбудораженное поведение на-вевало  на мысль: что еще далеко не конец концерта. На пляже холодно…
– Да ты не мучайся. Поезжай по делам, а я пойду в любую гостиницу, но только не в «Ленинград». Не прижилась… Не понравился он мне… Много хуже оригинала…
– Пойдешь? – удивился Тимур.
– Пойду, только если ты уделишь мне внимание. Прости, конечно, за на-глость. – заявила Кира.
– А что, я же не зря приехала.
– Раньше ты был более любезен.
Через час они уже лежали в постели двухместного номера гостиницы «Берег», из которого был слышен прибой, а через два часа Тимур узнал, что ранен Иса Мухуев и, быстро приняв душ, попрощался с Кирой, обещая через день-другой вернуться. «Эх, забыл спросить о Лене. Правда ли, что она умерла? Она сказала задушена. Путаница…» – вспомнил он в машине.
89
НЕО ХАЗАРУС
Марат очнулся в палате районной больницы. Во рту было сухо и грубо.
– Дай пить, – попросил он у медсестры, находившейся в данный момент в палате.
– Тебе нельзя.
– Дай, сказал.
– После операции нельзя.
– Ты что, не поняла? Я сам знаю, что мне можно, а что нет. Дай сказал! – прохрипел Марат.
– Не дам, – твердо ответила медсестра и вышла из палаты.
«Уф-ф, ты смотри на нее…» – разгневался Марат.
– Как тебя зовут? – обратился к нему сосед по кровати.
Марат растерялся, силясь припомнить свое имя.
– Не помню… Кажется, Нео Хазарус…
– Ты что грек?
– Нет.
– А имя как греческое. Или нет… Кажется так чувака из матрицы звали: Нео тире Киану Ривз.
– А кто это? – удивленно спросил Марат.
– Да ладно, хорош притворяться. Неужели не смотрел?
– Нет.
– Ну тогда на нет и суда нет. А Нео значит новый.
Марат резко замолчал и, остекленев взглядом, заснул. Когда очнулся, было новое утро. Рядом кто-то о чем-то увлеченно рассказывал. Марат по-пробовал шевельнуться и почувствовал, что все тело налито болью. Негром-кие разговоры отдавались стоваттными выкриками, в глазах плыли реснич-ные облака. «Боевые кони Валькирии…» – вспомнил он. «Хорошо меня шандарахнуло» – припоминал Марат и постарался рассмотреть сидящего ря-дом с кроватью человека.
– Что живой? – вкрадчиво спросил человек.
Марат мучительно вспоминал, кто мог обладать таким громким голосом. Ему хотелось спрятаться, закрыть уши, возмущенно накричать: «Почему они кричат?» Человек, кажется, понял и стал говорить тише, но для Марата все равно было громко.
– Как себя чувствуешь?
– А что? – не понял Марат.
– Грудь не растет?
Какая грудь? Причем здесь грудь? Что происходит?
– Нет, а что? – ничего не понимая, удивился Марат, щурясь и уворачива-ясь от солнечного света, не дающего рассмотреть незнакомца.
– Тебе перелили женскую кровь.
Марат улыбнулся.
– А может лошадиную? И что, много перелили? А мужской что не было? Тимур?
– Я, я, горный стрелок. Выздоравливать надо быстрее, а то Салим на тебя сильно злой. Ну ты сам знаешь.
– Я ничего не помню.
– Тебе же лучше, будет поскорее отсюда уехать, так что не залеживайся. Я через пару дней заеду и заберу. Вместе уедем домой, к маме тебя отвезу.
– К матери?
– Да, к матери, в Астрахань.
– А что, правда мне женскую кровь влили?
– Серьезно, так что готовься... скоро циклы начнутся.
– Да будет тебе измываться над больным человеком.
– Как ты сказал тебя зовут?
– Нео Хазарус? А ты что, слышал?
– Марат тебя зовут, и прекращай ерунду плести. Никакой ты не Нео Ха-зарус, а то здесь народ услышит, засмеют и всем расскажут, что поехал па-рень в лес за орехами.
– Марат? Нет, Марат мне не нравится, Нео лучше. А Марат – невезучее имя: никакой жизни, одни раны, – задумчиво произнес он.
– Ну можно и изменить. Реально, раз ты так считаешь, но опять же на наше: Саид либо Гамзат, либо Абдул. А так, что такое «Нео»? Просто не поймут.
– А я и не стремлюсь к пониманию. Я точно знаю, что теперь меня зовут Нео Хазарус, как тот чабан узнал, что его зовут не Анвар, а Магомед. Я судьбой своей недоволен, хочу по другим рельсам тронуться, и пусть меня ждут неожиданные силуэты, хроники, веки и зрачки Сатурна, и беззвучие трещин, бегущих по его кольцам, а сам я, подобно кочующей споре, стану безмятежным и безгранично старым ребенком.
– Да, ну ты загнул. Лечись, потом решим, кто ты, – почти шепотом, сдер-живая улыбку, произнес Тимур.
– Смейся, смейся… – крикнул ему вслед Марат.
90
СВЕТЯЩИЕСЯ ТОЧКИ
После того как Салим выстрелил в Марата из гранатомета, в нем что-то щелкнуло, и горящая оловянными пуговицами злость в его глазах испари-лась и незаметно для него самого выплеснулась, и жидким расплавленным металлом утекла в траву, оставив его наедине с самим собой и заставив ус-тыдится. «Аллес гонсалес… Не ходите больше за мной, я один, я сам…» – сказал он всем, кто с ним был. Понимая, что с Индирой все кончено, и уже ничего не вернуть, он все же бросился, скорее уже не в погоню, а прочь от самого себя и уже в последнюю очередь от позора и стыда, охватившего его, ничего не замечая и пробегая мимо лежащего без сознания контуженного Марата. Мимо чабана также быстро не получилось.
– Что же ты их отпустил? – спросил Салим.
– А не твоя она судьба.
– А ты откуда знаешь? Что, будешь из себя волшебника строить. Перед другими строй, я-то все знаю…
– Что ты знаешь?
– А то, что не было никаких инопланетян. Это отец тебя вывез с горы, на вертолете, а так сдох бы ты там, а орлы склевали.
Чабан Магамед сжался.
– Откуда ты знаешь, сопляк? – спросил он.
– А ты, наивняк, думал инопланетяне?
– А от болезни тоже Алихан меня вылечил?
– А может ты симулянт?
– Иди, иди, шайтан…
– Сам иди. Отвалите все, больше к вам не вернусь! – истерично кричал Салим, убегая все дальше.
Бежал без отдыха, долго, к перевалу, а затем через него, перешел на шаг, не замечая, как садится за спиной Солнце, увидел соседнее село. В таком ви-де его встретил местный чабан, уныло следящий за малочисленным стадом и в двух словах объяснивший Салиму, что никто не проезжал и не проходил. «Ушли другой тропой, все против меня» И, наконец, обессиленный и разо-рванный, в сумерках, Салим зашел в соседнее с перевалом село и направился в дом к кунаку по имени Шамиль, который изменился и в настоящее время превратился в набожного и смиренного молодого человека, стараясь забыть, что еще вчера был совершенно алкогольно-разнузданным городским паца-ном.
Сейчас же, сидя в своей комнате, Салим и Шамиль забили косячок и ти-хо, не спеша, думая каждый о своем, шабили. Салим все больше понимал Шамиля с его молчаливой скромностью. Шамиль не спросил, как Салим ока-зался в их селе, не стал приставать с глупыми расспросами, а просто забил шмали и...  ночное небо форточным сквозняком плыло мимо Салима, стоя-щего на каменистой земле двора. Салиму хотелось унять сердечную боль и сказать Шамилю, что любовь есть, и он ее почувствовал со всей силой. Он протянул ладони вверх, словно хотел, чтобы небо коснулось их, и, возможно, ему стало б легче, и сердце успокоилось и не стучало бы так, как после деся-той чашки кофе. Глаза, как никогда раньше, блуждали по ночному небу.
– Так вот о чем писал Пушкин и все писатели и поэты. А она и на самом деле существует – покурив, рассказывал он Шамилю.
– А ты думал… – хмыкнул Шамиль, знавший о любви не понаслышке и чуть не женившийся на своей учительнице.
– Ну, ты сам знаешь... ты же крутой… – вспомнил Салим на улице, под навесом второго этажа дома. – Нет, ты правда нормальный пацан, Шамиль, но я, я уже нет… – выдохнул облачком прохлады Салим.
Шамиль среагировал, но поздно, услышав, как что-то звенит в левом ухе.
– Я то знаю, я верю… – отвечал он шепотом вслед Салиму.
Встал и пошел в туалет, находящийся слева от дома, рядом с сеновалом. Пустил струю и, подняв голову, уткнулся в Млечный путь. И в тот же миг застыл, увидев девять или больше светящихся точек, стремительно прибли-жающихся по направлению к ним от дальних пиков гор и стремящихся обра-зовать круг прямо над домом. «Вот так просто. Я стою и...  рядом с летаю-щей тарелкой. А они существуют… Рахдониты… Японский городовой…». Салим сделав несколько шагов в сторону Шамиля прикрикнул:
– Иди, иди, смотри.
– Смотрю, смотрю. Не кричи – спугнешь… – раздался из темноты голос Шамиля.
Через несколько минут, сидя в теплой комнате, они пили крепкий чай и молчали. Первым заговорил Шамиль:
– Обидно, никто не верит. Кому расскажешь, все посмеиваются, мол ку-рить меньше надо и, знаешь, смотришь на таких чалдонов и думаешь: что они в этой жизни знают, что так во всем уверенны или они родились стари-ками! Блин, китайцы какие-то и как будто в детстве не прыгали с разбега в стог сена и не представляли себя птицами.
– Да и не в этом дело, просто они никого не любили. Они думают: все выдумки, потому что сами не смогли испробовать. А все, что они делают и говорят – сплошной прагматизм и утилитаризм, а в итоге обман… Они пре-дупреждают: не люби, береги сердце. Они говорят, и, в общем-то, правильно и справедливо, беги от этих жужжалиц, пока они не распылили сок, снося-щий башню, и затем как богомолы голову по тихому отгрызают, и, собст-венно, они правы. Но только вот про то, что они талдычат, это не любовь, а сплошное «В мире животных», и удивляешься, когда тебе не верят, что ты видел инопланетян, и в любовь никто не верит, пока их самих не шарахнет, а так обидно… А любовь из той же консистенции, фактически неопознанный летающий объект, а сердце болит реально.. – закончил Салим. – Ладно, давай спать.
– А, может, пойдем еще на небо посмотрим?
– Да ну их. Они никогда больше одного раза не прилетают. Да и все рав-но никто не видит, словно у них глаза на спине растут. Вот, Салим, ты те-перь свидетель, что я не гоню…
– Без базара, брат, любому подтвержу…
– Да бесполезно. Я уж кому-кому, а маме, мудрой женщине, сколько рас-сказывал – не верит, понимаешь… Даже обидно становится, и она уже за анашиста меня держит.
Салим же лежал и думал об Индире, приложив ладонь к ноющей груди.
Утром, пока Салим еще спал, Шамиль пошел в дом к отцу с намерением попросить маму, чтобы она приготовила хинкал в честь прихода гостя и за-одно поделиться с ней увиденным ночью. Отцу, как всегда, рассказать не решился, а, как и хотел, без особой надежды, рассказал маме. Та, выслушав, с сожалением на него взглянула, как бы говоря: «Опять, сынок, ты со своими дуростями пристаешь, а ведь уже взрослый, пора бы и о женитьбе подумать, не все же в холостяках ходить». Шамиль уже заранее знал, что никто не по-верит, но теперь был более уверенным в увиденном, так как надеялся, что сразу у двоих наркотических галлюцинаций не бывает. Да и не такой уже травка сильный наркотик, чтобы так цеплять… Вот и в любовь, как сказал Салим, они тоже не верят: зачем тебе старая учительница, говорят, возьми молодую. «А при чем здесь возраст? Что такое возраст, когда сердце ноет? Здесь и сто бычков в пропасть улетят, не заметишь, а не то, что возраст, воз-раст… А если не можешь без нее? Да и какая она в сорок лет старая? А мне тридцать почти, – успокаивал себя двадцативосьмилетний Шамиль, понимая, что на самом деле ему уже не нужно ничье понимание. Это случилось, и сердце бьется, и летающая тарелка была настоящая, и пусть они не верят, но мы же с Салимом видели.
– Шамиль… – неожиданно позвала из комнаты мама.
– Да, – сидя на ступеньках лестницы, отвечал Шамиль.
– Иди послушай, про твои тарелки говорят.
Шамиль ожил. В новостях О.Канарейкина вещала, что прошедшей ночью пограничники наблюдали в районе Дербента неопознанные летающие объ-екты, типа летающих тарелок. На сердце у Шамиля полегчало. Мама уже бо-лее доверчиво смотрела на него.
– Ну вот, я же говорил, а вы не верили… – спокойно заметил Шамиль.
91
ЛОВЕЦ РАДИО
Через два дня Марат пришел в себя, и разговоры в палате уже не угнета-ли его с такой силой. Внутренности ушей вошли в норму, но легкий шум в них все же оставался, сопровождая любые членораздельные звуки особым фоном. В голове Марата зрели совершенно сумасбродные идеи, которым он был не в силах противостоять и отогнать от себя. Ему, с полной уверенно-стью невежды, стало понятно, что горцы произошли от китайцев, корейцев, маньчжуров или японцев. Причем остановиться на ком-то конкретно он ни-как не мог, а с кем-то поделится идеей тем более, опасаясь натолкнуться, в лучшем случае, на насмешки. Викингов он отверг сразу, предпочитая версию Тимура, что от самих себя, как считалось ранее. А если викинги и принима-ли косвенное участие, то, возможно, значительно позже, когда основная мас-са будущих горцев под натиском еще большей силы перекочевала из-за Ени-сея и осела в горах. Внимательно рассматривая себя в коридорном зеркале, Марат сравнивал антропометрические данные своего лица с виденными ра-нее японцами, а также разглядывал окружающих его в больнице горцев и го-рянок, прислушиваясь к их проникновенному гортанному диалекту. Он все больше вспоминал. «Я тебе не верю», – говорил Марат сам себе, когда кра-сивые глаза горянок все больше напоминали ему чуть приоткрытые глаза азиаток, а лица пожилых мужчин – китайцев. «Чанкайши, чунгби, – крути-лись на его языке недавно услышанные слова, значение коих он еще не ус-пел запомнить, – Хунзах, Дахаби, Годэ-кан». Китайско-японское наваждение постепенно сменилось успокоением и ощущением, что он чувствовал всегда, что принадлежит к самой большой и мудрой нации на планете, затаив дыха-ние, вспоминая почтительное отношение китайцев к своим мудрецам: Лаоц-зы, Конфуций, МэнЦзы, ХунЦзычен, Сюй Сюэмо, почти как на Кавказе.
         А Нараяма, маде ин Япония, говорят и здесь в дикие времена не-мощных, выживших из ума стариков, за которыми долго не приходила смерть, сбрасывали в пропасть. Марата распирало поговорить. Иногда он вставал и шел по коридорам, подолгу задерживаясь у окошка и рассматривая гематому, скрывшую глаз. «Циклоп…» – констатировал он, вспоминая изби-тых до полусмерти боксеров, и, прислонясь заплывшим глазом, скрытым под бинтом, к холодному зимнему стеклу, шептал: «Латинос, Бандерас, Сикей-рос, мучас, Моралес, китаезас, Будрайтис, Бонионис, лабудена, лабус ритас, о кей, гудбай, сахли, саул барат… Голод, голод… В древние времена детей топили, оставляли в лесу на съедение диким животным. И чаще всего это были девочки. А Вавилонский обычай… Каждая женщина раз в жизни должна была пойти в храм богини Иштар и отдаться постороннему мужчине. Сексуальное наслаждение считалось священным. Современники Колумба заразились сифилисом от индианок, которые, в свою очередь, заразились от индейцев, а те от свиней… – наблюдая за дефилирующей широколицей, большеголовой, плоскогрудой и к тому же коротконогой медсестрой, не давшей ему попить, вспоминал Марат, издевательски крикнув: – Китаянка, – и уже шепотом, – а я Нео Хазарус – царь несуществующего царства, полови-ной себя и половиной сердца любящий талантливейший народ, а второй по-ловиной ненавидящий в некоторых из народа безжалостное ростовщическое начало. Но я царь и должен быть милостив, и мой суд должен быть справед-лив, и я должен постараться, чтобы народ мне верил, и я сам себе верил; и чтобы все, а в первую очередь я сам, знали, кто я есть. И если я смогу на это ответить, то ничего не будет слишком: ни хорошо, ни плохо, а я обеспечу приемлемые условия для существования большинства, а впереди стабиль-ность, гармония и смерть… Потом ничего не будет. Они в это верят, как и мы, не знавшие, что когда-то родимся?» Марат посмотрел на свои высохшие кисти рук, обтянутые сухой кожей: «Сейчас бы крема…»
В палату вошел Тимур. Они встретились взглядом, а через час уже ехали вдоль реки, по горным ущельям, в находящийся совсем близко, за несколь-кими перевалами, город, сопротивляющийся морскому ветру. Марат заме-тил, что в придорожных селениях было не видно и, вспомнив, что горцы держат овчарок, а китайцы не брезгуют друзьями человека, расхотел при-числять себя, а тем более свой народ, к их языковой группе. Марат хотел, но не стал просить у Тимура заехать в село попрощаться с Умой, тетей Сакинат и Исламкой. «Когда еще свидимся?» – думал он и молчал под неравномер-ный, как и сама дорога, шум шин и четырехтактного двигателя, на время пе-ребившего потусторонние шумы в голове. Марат молчал, словно боясь, что, открыв рот, не сможет закрыть, пока уставший Тимур его не прервет: «За-ткнись же, балабол», а так как ему этого не хотелось и от понимания, что он все равно не заткнется, пока не выболтает весь запас накопившегося за боль-ничные дни молчания и сам же не устыдится своему пустозвонству, то Ма-рат молчал, прикладывая к этому неимоверные усилия, дежурно отвечая на все вопросы Тимура однозначным кивком головы, удивляясь: неужели Ти-мур бросил в селе свою красавицу жену, свою семью, чтобы отвезти меня в Астрахань: «Я бы не смог такого сделать. Здесь что-то еще?»
Тимур лихо вел машину, преодолевая крутые повороты, из которых со-ткана дорога, словно он их и ткал, старательно, не прерываясь не на секунду, начиная с самого рождения, когда его в первый раз везли из районного род-дома в село, к отцу и, вероятно, он помнил наизусть каждый бугорок и каж-дую ложбинку.
«Умеет и любит ездить, – умиленно думал Марат. – А я не люблю свои шпанские улицы, воротит меня от них. И даже присутствие мамы не переби-вает отвращения». И когда проезжали очередное сельское кладбище, Марат не удержался и рассказал то, что помнил о кладбищах.
– Во времена нашествия Надиршаха многие горские евреи, подвергшиеся гонениям и пострадавшие от жестокости, принуждены были переселиться со старых, насиженных мест. Хан тех мест, с которых они ушли, видя, что они ушли насовсем, приказал собрать все надгробные плиты и камни, находив-шиеся на еврейском кладбище, и выстроить из них ему дворец. Жители ис-полнили его приказание и выстроили ему из этих камней великолепный дво-рец. Когда же хан со всем своим семейством и домочадцами, и имуществом перебрался во дворец, то не прошло и нескольких недель, как заболела его жена и затем умерла, потом дети заболели и умерли и затем уже он сам. И в итоге через год от семейства хана не осталось ни души. Потом и все лошади тоже сдохли от неизвестной болезни. И сколько потом желающих не заселя-лось в этот дворец – все умирали. А евреи уверяют, что это бог наказал хама, и что мертвецы за обиду, нанесенную им, передушили все его семейство. Во как! Поучительно всяким там вандалам.
– А причина может быть проста: раньше не знали, кто от чего скончался, инфекция там, бактерии, споры. А они долго лежат и ждут, а здесь взяли надгробные камни, а что человек, может, от чумы или от чего другого по-страшней сгинул, не разобрались. Да и кто тогда что понимал кроме избран-ных? Большинство выживало, как могло– пояснил Тимур.
– А как ты думаешь: вещи заменяют людей? – неожиданно спросил Ма-рат.
– Конечно, – не задумываясь, отвечал Тимур. – Некоторым какая-то вещь на какой-то короткий промежуток времени может заслонить весь мир.
– Согласен – поддакнул Марат и, словно сдерживая себя, полез во внут-ренний кармашек за новым вопросом. – А как ты думаешь: кто сильнее – кто победит другого или тот, кто победит себя?
– Да, вот ты… Вопросики… – скептически заметил Тимур. – Ну, навер-ное, кто другого…
– Почему?
– Чтобы победить другого, необходимо сначала победить или как-то обуздать себя.
– Возможно…
– А кто же сильнее? – не унимался Марат.
– Ну, ты интересный. Как тебе вмятешится, как упрешься рогом, так все…
– Ну, кто же сильнее?
– Все относительно. – выпалил Тимур.
Марат понял, что необходимо молчать, тем более, что выехали на феде-ральную трассу, и интенсивность движения резко увеличилась. «Своей бол-товней я подавляю людей, я навязываю им свою точку зрения, – усекал себя Марат, с трудом сдерживая щекочащее желание болтать о чем угодно, лишь бы не слышать звенящей после контузии тишины. – Мне надо срочно пере-учиваться в комментатора. Так, срочно… Кто там у нас еще профессиональ-ный болтун? – и Марат представил, что ему не надо никакого Рая, если на входе будет висеть табличка «Не шуметь! Не разговаривать! Идет съемка!» Марату требовалось разговаривать вслух, потому что после контузии в его голове появился приводящий в бешенство шум, звук, плеск, его можно было назвать как угодно. И как только Марат открывал рот и начинал говорить, внутренний шум растворялся в шелесте его речи.
Подъехав к гостинице «Чайка», Тимур оставил Марата ждать в машине, но он не согласился и тоже вышел из машины, и пошел размяться до кафе, видневшегося в торце здания. Марат зашел в затемненное пространство кафе и обратил внимание, на явно неместную, белокожую женщину: «Туристка». Приглядываясь, Марат взял пиво «Карлсберг», фисташки и сел так, чтобы видеть ее профиль, похожий на тот, который держало манипулятором ино-планетное существо, жившее в данную минуту в фантазии Марата и рас-сматривающее обнаженное, стоящее на коленях, женское тело в черно-белом снимке пятидесятых годов. Он всмотрелся, убеждаясь, что женщина со снимка и сидящая в баре – одно лицо, и именно ее рассматривало существо, бессмысленно болтающееся в невесомости и состоящее из разных, ничем не связанных между собой, механизмов. Она была похожа на Прекрасную Еле-ну, сбежавшую от Минелая к Парису. И, сказав ей об этом, Марат, вероятно, сильно б ее порадовал, но даже если б захотел, не успел бы, потому что к ней присоединился Тимур и, о чем-то поговорив, пригласил на танец, и бережно повел под локоть. Марат не удивлялся, понимая, что видит подругу Тимура. «Ну силен! Но это ничего не меняет, и я все равно, все равно не имею ровно никакого права на Уму, а вот на Елену…» – и Марат непроизвольно подмиг-нул ей, когда Тимур находился спиной. Она заулыбалась, но не ответила, словно ничего и не было. «Верная любовница. Интересное сочетание…» – отметил Марат.
Они танцевали, и Тимур шептал Кире:
– Это мой родственник. Вас надо познакомить.
– Давай… – томно согласилась она.
– А может перед отъездом?
– Я не прочь, но в дорогу усну. Надо потерпеть.
– Да ладно, тебя на троих хватит.
– Ты преувеличиваешь. А как его зовут?
– Марат, но он утверждает, что Нео Хазарус.
– Так, так, интересно… Это мой клиент… – кружась в танце, мурлыкала Кира.
– Хорошо, раз ты не можешь, тогда лучше ехать. Отложим до Москвы.
– До Астрахани.
– Тогда может после Астрахани, прямо на ходу, на полной скорости.
– Уф.
И Тимур почувствовал, как она прижалась к нему. Марат, так и не дож-давшись внимания с их стороны, расплатился и вышел на воздух. Они вы-шли за ним и уже через час выехали из города и дальше, все больше погру-жаясь в однообразное пространство Нагайских степей. На прямых, ровных участках дороги, Марату казалось, что машина стоит на месте. Представив Киру, Тимур вежливо намекнул, не хочет ли Марат уступить ей место рядом с ним. Марат согласился, хотя просьба показалось ему мелочным подхалим-ством со стороны Тимура, недостойным, в первую очередь, Умы. Ее навер-няка на заднем сидении держит. – обижаясь за Уму, и частично за себя, ду-мал Марат. Тимур изредка перешептывался с Кирой, и было видно, что ему с ней хорошо. Изредка до Марата доносились несвязные обрывки их разгово-ра. «Вызывающая помада на губах, лысая голова и старомодный парик. Это даже не Жанна Агузарова. Эпатирует лошадка. – злился Марат на Киру и представлял, что из нее вышла бы неплохая невеста для Алихановского же-ребца. Кир и Кира, а дети у них будут Киртавры.
– Ты спишь? – обернулся он к Марату. – Что-то притих, говорю, – пояс-нил Тимур.
– Все в порядке. – пояснил Марат, слегка раздраженный чересчур при-торным поведением Тимура.
Во взгляде Тимура читалось: «Я тебя прошу, Марат, не надо острых уг-лов, не ершись, закругляй, закругляй, гони прочь шайтанчиков, смягчай шуткой-прибауткой». На лице Марата было написано ответное послание: «Беда, брат. Чему ты учишь? Подхалимажу, а противен он мне, тошнит меня от этих лизунов. Я хочу разговаривать, а молчу. Как ты не понимаешь, после очередного ранения у меня в голове шумит пылесос, и, вдобавок, у меня в голове пинается целая детсадовская группа детей, еще не знающих, что го-лова трескается так же легко, как дыня в необвязанном камышом фургоне». Через четыре часа пути, насмотревшись на обгоняемые «КАМАЗы» и прочие большегрузники, Кира, с непривычки весьма раскрасневшаяся, все же пере-бралась назад и с силой амазонки захлопнула дверь, так что Марат сморщил-ся от боли. Но на его радость, в дальнейшем притихнув, она уснула. Марата мучил вопрос, казавшейся ему чрезвычайно важным, но он подозревал, что Тимур его не поймет: «А как же Ума? Как же Ума? А как же Ума? А как же Ума?.. – и на одном из поворотов прорвалось:
– А как же…
– Что, а как же? – не понял Тимур.
– Да это я о своем…
– Нет, ты договаривай… – пристально посмотрел Тимур.
– А как же покушать… – нашелся Марат.
– Скоро будет хорошее кафе, через десять километров.
А Тимуру показалось, что Марат спросил: «А как же Ума?» и заочно ра-зозлился на него за то, что и он вот только ее узнал и тоже на ее стороне – все на ее стороне, в ее полку прибыло, а я как всегда в оппозиции за то, что вот так уехал, уехал, от ее любимых зеленых, кислых яблок к своим красным и сладким; от ее горячего, только что вскипевшего, обжигающего внутрен-ности, чая, к своему, еле теплому; от ее жаворонка к своей сове… Она все делает не так и все наоборот, чтобы я бежал без оглядки зная, что все равно намертво прикипело и не чем уже, и даже предательством не оторвешь. Про-изошла духовная и телесная диффузия, своеобразные энергетические сиам-ские близнецы…
Марат старался заснуть, но боялся, что Тимур врежется во встречную машину, и он умрет во сне, не приходя в сознание. В одно время он все же заснул, а Тимур приостановил на обочине, и Кира, выходя из машины по нужде, снова хлопнула дверью, так что Марату показалось, словно это была дверь от его хрупкой и болезненной головы. Сон давал ему передышку в борьбе с желанием болтать, рассказывать, говорить: говорить обо всем, что приходит на ум, читать вслух свой нескончаемый текст, без остановки, без знаков препинания, как пономарь, отвлекаясь только на сон, когда от устало-сти уже не шевелится язык и его замирание и покой есть спасение и начало сна. Дверь снова хлопнула, но Марат взял себя в руки, не опускаясь до пре-пирательств с одержимой хлопальщицей Кирой, и, продолжив поиски, пус-тил в себя воспоминание, в котором он плакал от жалости к пророку Маго-мету когда узнал, что тот рос без родителей, без отца и матери, и, будучи си-ротой, стал чистым, просвещенным, святым человеком. «Или он уже родился таким?» – задавал себе вопрос Марат, всячески отгоняя от себя навязчивое желание сравнить с собой и урбанистические виды, растущие в сознании, хайтековские мосты и зеркальные стены небоскребов, не имеющие на пер-вый взгляд ничего общего с природой человека и управляемые с пультов.
  Пульты… Множество пультов управления… Жизнь в автоматическом режиме, вирусосборники. Людей не видно: они разлетелись покорять и ос-ваивать новые галактики. А душевная борьба все на том же уровне накала или все уже известно: откуда появляется и куда утекает новая концепция, познание себя через познание вселенной, вселенная в сравнении с собой. Зе-леные датчики регистрируют всплески благочестия, красные – количество любви к ближнему своему. Чуть-чуть отрегулировать сезонные колебания отрицательных эмоций… Графики, графики, мониторы, коррекция процесса, количество алчности за вычетом ревности. Негатив выплескивается прями-ком в космос, закладки нормы поведения в роддомах, алгоритмы судьбы, ее параметры заложены, зазоры нивелируются, допуск на самосовершенствова-ние ничтожен. А если что не так? Если сбой, то на самоуничтожение. Не че-ловек же – клон, клондайк, ни матери, ни отца, одни братья и сестры. Тимур ехал в полнейшем тумане, стоящем плотной белой стеной и упрямо не сни-жал скорость, ориентируясь по обочине. Марат спал, а в его голове звучал голос громкоговорителя: «Ловец Радиоспектра, НеоХазарус – сын красного неба». Он отвечал не своим, металлическим, синтезированным голосом: «Я ловец колебаний от 25 килогерц и выше, знаток инфрокрасного спектра, сво-дящего с ума шума, индивидум с текущими в венах бирюзовыми смолами; я, в прошлой жизни опалявший бараньи головы, и тихо ждущий встречи с от-цом и не дождавшийся, а так хотелось ответить добром на добро, успокоить его, что я не сброшу его старого, немощного, ходящего под себя, в пропасть, как делали дикие предки. И за это, возможно сегодня, вы, о великие силы природы, больше не знаю как вас назвать, сделаете меня подавальщиком мя-чей-снов, и я забуду, как затем варил опаленные головы и продавал их заде-шево из-за неумения назвать правильно цену и зная, что вы будете смеяться, вырывая вареный язык из нехищного рта. А я, распродав, наконец, все голо-вы и снова не встретив ее, пойду стоять у окна, потому что лишь там я слы-шу ее шепот.... Рожденный ловцом ловит, закрыв глаза, демонов, поедающих наши души. А я плакал и умолял, чтоб, танцуя в ночи, у шеста, меня не узна-ла она, как я не узнал в кратерах потухших вулканов кости птеродактелей и тиранозавров, их головы, кости, оказавшиеся ее костями. Говорили, что не было Бога, а я все не верил и стоял в чистых струях, чтоб смыться, отмыться от бури и от сомнений, ведущих к ослепленью. Я же не клон – я еще человек.
Тимур тем временем подъезжал к Астрахани, думая: «Вот, красавчик, спит как младенец, а я в машине не могу». От резкого торможения Марат проснулся.
– Где мы? – сонно спросил он.
– А ты что, не узнаешь свою родину? Вот Татарбазар – устало пояснил Тимур.
– А зачем мы здесь? – переспросил Марат.
– Как? Ты же домой, к маме, собирался.
– Я, я, не-е. У меня еще в Москве дел по горло, к маме еще рано.
– Ладно, хорош шутки шутить. Ты маму два года не видел и не хочешь?
– Хочу, но не могу. Что я ей скажу? Вот, мол, я пришел весь раненый, да-вай корми меня. Я приехал.
– Интересный, Марат, ты тип.
– Я не Марат, сколько тебе говорить.
– Вах, вот еще придумал. Чудак, не Марат он. Деловой… – проворчал Тимур и, видя, что Марата не переубедишь, завел машину и, больше ничего не говоря, вглядываясь в дорожные знаки, поехал на выезд из города.
Кира спала как младенец. «Везет же некоторым непробиваемым лично-стям: спят, где придется и нормально, по маме не скучают. Отморозки, маму не любят. Как можно проехать мимо дома родной матери и не увидеть? Страшный человек этот Марат… А я по маме так просто сохну, до того ино-гда видеть хочется» – расстраивался Тимур из-за поведения Марата.
Марату было стыдно смотреть в глаза Тимура. «Я неверный сын, – корил себя Марат. – Я знаю: ты простишь меня, мама. Ты всегда простишь своего сына, даже если я сам тебя не смогу простить» – хмурился Марат и, чтобы отвлечься, продолжал рассуждать на все те же непонятные темы, ощущая как быстро, особенно ночью, растут на голове волосы, а на пальцах ногти. После легкой контузии его снова обрили, а были волосы почти по моде, и он, хоть и походил на львенка, добровольно ни за что бы не постригся. Но он был без сознания, и ему наложили восемь швов и еще до сих пор не сняли. Он уехал не в силах больше терпеть нависающих со всех сторон скал. «А в госпитале снимут» – думал он, не желая смотреть на себя в зеркало. «Цен-ность опыта равна нулю. А почему? – спрашивал он сам себя. – А потому, что я не делаю выводов и ничего не чувствую: есть он, нет его – все одно: те же грабли, те же шишки на лбу. А напишешь, запишешь, зафиксируешь, график построишь, выявляя закономерности скурпулезно, обдуманно, тща-тельно, и ба-бах – все в тартарары летит, и далее, сколько не кивай, что ты понял задание, а все бессмысленно, и в какую сторону накренится неустой-чивая конструкция, ветра дуют, волны катятся, все понятно. Но слова, занос-чивые построения под названием «наши планы». Я планирую высокопарно, мы запланировали, и что понимают же, что ничего не спланируешь больше чем на один вздох вперед. Смешно… И мне смешно… А они рискуют в краткосрочной перспективе и в результате выигрывают. Опять же в сприн-те… В них слишком много всего, и не только созидания. Инерция, чтобы тормозить и теряться перед такими искусственными постулатами и конст-рукциями, и им плевать, почему говорят: «Хочешь насмешить Бога – рас-скажи ему о своих планах». А кто так говорит, тот ничего не понимает…
92
А КОБЕЙНА ЗНАЕШЬ?..
– Послушай, Ма… Эй, как тебя там, Хазарус, не спишь же, хоть анекдо-тец травани, а то спать хочется, – обратился Тимур.
– Да, Марат я, Марат. Все тот же… – отозвался он. – Только вот тебе не повезло: я никогда не помню анекдотов, силюсь вспомнить и никак.
– А и вправду. Это, знаешь, не барское дело. И вправду, и зачем тебе оно надо… – поддержал Тимур. – Я вот тоже не знаток. И странно: выбо-рочно, историю какую, исторические моменты – это легко запоминаю или фантастику там, метафизику разную: Спиноза, Лосев, Мамардашвили. А это дело увлекательное, но все больше врожденное: кто-то что-то понял за секунду и на секунду, ночь поспал, а утром забыл, и что у него хватит смелости сказать окружающим, что это инициация. А как доказать? Ска-жи, что то этакое, или еще лучше сделай, порази. Предположим сделал. Ну, на шаг впереди. Энергетика и наследственность – хорошая предпола-гающая наклонности медиума и что? А ты скажи, кто весь воздух из кос-моса выкачал и воду выпил, что за манда-ла такая, что за черная дыра… В итоге снова никто ничего не понял и хорошо. Переходим мы в другое со-стояние, принимаем изначальный ноль, а они еще понять просят, мол не-справедливо тяжело, в муках, появится и так быстро исчезнуть. А умер и никто уже не считается: забыли, не бояться и хочется сказать таким особо жадным до жизни: «Да куда вам, господа. Больше еще, вы и так всю кра-соту своими битумами и латексами загадили, а мы вам помогаем, усеиваем землю бычками, отходами деятельности, а убрать за собой не удается: для этого необходимо все мозги соединить и выдать нагора огромный коллек-тивный разум, резонансный скачок, мозговой штурм, усугубленный об-щим недовольством, не чтобы понять, что мы никто и звать нас никак, а захотят всевышние силы и шмяк, только сырое место останется, и компь-ютеры все разом глюкнут и электрофикация накроется, и достаточно рож-дения всего лишь одной сверхновой…» – неожиданно кровожадно закон-чил Тимур. Зря ты, мне так кажется: познать себя возможно.
        И, не стремясь к этому, иногда идешь по лесу или по улице, усло-вия, казалось бы, самые подходящие к думанию, и ни о чем не думаешь и вдруг раз – и провалился в легкость, в просвет, медленно, крупным шриф-том поползла перед тобой очередная глава познания себя; а, бывает, сле-дишь, смотришь в щель, хочешь разглядеть, упираешься, напрягаешь ди-оптрии и ничего, голяк, расплыв, тишина и бесплодие; а, казалось, такая голова ясная, подготовленная годами упорных размышлений, и сахара с шоколадом много съел, и выспался, а результат нулевой. И откуда все? – удивился Тимур.
– Да, есть в нас что-то. Сколько себя помню, все наперед видел и чувст-вовал, но только никогда не прилагал усилий к предотвращению, раб кармы, – говорил Марат и смотрел вперед в тусклую мглу, разрезанную мощным светом фар, напевал одну из своих, на ходу придумываемых папуасских пе-сенок: – «Не проси меня кричать, что я гной…» – это я обращаюсь к той Рег-волде, спящей на заднем сиденье, – что я Одина сын и внук Сураката, Маод-зедуна. Я ***венбин молодой, я Енисея задумчивый сын. Ой-ой-йо, йо-о-о, я драчун, не в смысле «дрочу», а в смысле «бью и меня бьют, но реже». Успо-коившийся Эрик Рыжий, почти добряк с манерами зверя после доброго Эля, сегодня курнул натощак и понял, что полный дурак, когда заводной…
– А Кобейна знаешь?
– Знаю, но не слушал.
– Да я тоже только перевод песен читал.
– Что помнишь?
– Да псих натуральный, вот один из припевов: «Мне это по нраву, я не хочу спятить. Я скучаю по тебе, я не хочу спятить. Я люблю тебя, я не хочу спятить. Я убил тебя, я не хочу спятить…» Вот так, брат Марат: не хочет, а убил…
– Это ко мне не относится.
– Как сказать…
На следующий день, к вечеру, изможденный дорогой и несомкнувший не на миг покрасневших глаз, Тимур подъезжал к Москве в окружении упорно молчащих и, казалось, с самого первого взгляда невзлюбивших друг друга Марата и Киры: «Ну вот, еще один умник набычился на мою стремительно седеющую голову. Марату хотелось сказать в адрес Киры что то типа «Я знаю, ты жалеешь, что не родилась мальчиком», но не решался, хотя пони-мал: она оценит. Вот только Тимур… Тимур завез Марата к себе на кварти-ру.
– Да, вспомнил…
«Что еще?» – гадал Марат, смотря на Киру, загадочно улыбающуюся ему из машины. «Что он с ней сюсюкает…» – распалялся Марат.
– Ну что? – нетерпеливо спросил Марат.
Тимур как-то по-настоящему взглянул на Марата, и Марат потеплел, увидев в этом взгляде прежнего, Уминого, Тимура, терпеливого и человеч-ного.
– Знаешь, – словно сомневаясь, говорить или нет, вещал он. – От Киры узнал, что, в общем, Лена не умерла…
– Как не умерла? – остолбенел Марат.
– Вот так, не умерла.
– Да ты что?! И что, это правда? Ей можно верить? – кивнув на Киру, об-радовался Марат. – Значит вранье, все подстава. Ух, ты меня обрадовал, брат, как ты меня обрадовал, какой груз с плеч. И давно ты узнал?
– Да нет, – начал оправдываться Тимур. – Вот пока ты спал, я с ней раз-говорился и…
– Ах, как ты меня обрадовал, поднял снова к жизни. Если б ты знал… Выходит и нападения на нее не было?
Тимур посмотрел на Марата уже более озабоченно.
– Ты не дал мне договорить. Лена жива, но находится в коме, а нападение на нее все же было.
Вспыхнувшая радуга облегчения и счастья весеннего солнечного неба, пропахшего пасхальной ванилью, вновь рухнуло в холодную, темную, ледя-ную полынью февраля.
– Ладно, ладно, брат, я знаю, что для меня чудес не бывает. Не бывает… Для кого-то – да, а для меня – вот фиг, вот фак… Будьте любезны… – над-рывно выдавливал Марат, медленно качая головой, словно узнал что-то не-лицеприятное и до конца не верил, не хотел верить и говорил себе: «Нет, только не это. Не надо, боже… А в ответ... тишина».
93
СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА
Марат напрягся, но никак не мог представить Лену, впавшую в бессиль-ное состояние и не находящую внутренних резервов, чтобы вернуться, пре-вратившуюся в переходную модель, в симбиоз с вечностью. Сжав веки до потемнения в глазах, он просил у неба ее возвращения, мысленно раскачивая равновесие и, как часто бывает, забыв простое, но действенное средство, ис-ходящее из сказки о спящей красавице.
Приезд в Москву мобилизовал Марата. Он не хотел думать о встрече с Виталиком и с его отцом, но мысли об их предательстве сами лезли в голову и вытекали слезами из уголков прищуренных глаз. «Больше некому… Как они могли?» – в сотый раз задавался вопросом Марат. И не находил ответа…
Тимур узнал для Марата, в какой больнице находится Лена. Желание увидеть ее перебарывало в Марате робость и волнение от возможной встречи с Биланом. Ему хотелось поддержать ее, мысленно постучаться к ней, загля-нуть сквозь пелену небытия, повлиять, чтобы она, пусть и от испуга, вот так вдруг очнулась и, как маленькая девочка, бледнея от ночного кошмара, бро-силась прочь, в другую комнату, под одеяло к родителям…
Первые дни после приезда Марат, при поддержке Тимура, улаживал дела в госпитале. На него обрушился поток угроз со стороны главврача госпита-ля, которые были сведены к минимуму после того, как Тимур, без особой надежды, переговорил с кем надо и пообещал отступные, чтобы внезапное исчезновение Марата спустили на тормозах, без шумихи и дополнительного информирования следственных органов.
– Как ни странно, подействовало; крупные купюры хоть и обещанные действуют безотказно… – констатировал Тимур. – На тебя заведено уголов-ное дело, тебе пока светиться нельзя.
Марат, не чувствовавший вины, был спокоен. Тимур словно читал его мысли.
– К сожалению, братуха, в нашей стране часто сажают без вины…
Марат пожал плечами, как бы говоря: «И что я могу сделать? На все Бо-жья воля».
Тимур не мог уехать за семьей, бросив Марата одного, тем более что он жил у него дома. Марат морально готовился навестить Лену. Чтобы разве-дать обстановку, Тимур сам посетил Лену и, не обнаружив опасности и на-личия людей Билана, решил отвезти Марата. В ожидании Тимура, сидя у ок-на кухни, Марат равнодушно читал на стене соседнего дома: «Хачики – су-ки», и чуть дальше на той же красной кирпичной стене: «Смерть жидам»… и дальше крупным шрифтом: «Россия для Руссов».
«Малолеткам делать нечего…» – посчитал он, не имея никакого желания возмущаться, а тем более пойти и стереть – еще и потому, что ни себя, ни Тимура он не считал хачиком, а тем более жидом. Скорее ими, в его понима-нии, были те, кто писал.
В среду утром Тимур отвез Марата к Лене. Надев бахилы и с трудом на-тянув катастрофически малого размера Умин белый халат, Марат послушно следовал за Тимуром. Воспользовавшись временным отсутствием медперсо-нала, Марат, не долго думая, юркнул в палату реанимации, оставив Тимура снаружи.
Приблизившись к Лене, он наконец вышел из оцепенения и почувствовал больничный запах, увидел бледное, неживое, высохшее лицо Лены, и ощу-щение нереальности превратилось в суровую, заостренную скулами Лены правду жизни. «Вот она, а вот я…» Белые, больничные тона и слабый шум аппарата, нечеткий, почти мавзолейный силуэт Лены…
Марат закрыл глаза и постарался настроиться на ее волну. «Елена, я твой Парис… Елена, я твой Парис…» – поймав легкую волну, телеграфировал Марат, представляя почему-то Верку Сердючку. Он представил, что в один из летних или, может быть, зимних дней наденет новый, модный свитер, пойдет в ночной клуб и там встретит Лену, которую поцелует и прижмет к сердцу. Она будет в красивом платье из органзы, шелка, шифона… и Марат так и не вспомнил заветное слово и не решился поцеловать Лену. «А вдруг она холодная, как лед… нет, только не поцелуй с покойницей, лучше сначала встретить предателя Виталика и расквасить ему нос, и молча, с чувством вы-полненного долга, напиться в драбадан, чтобы затем спать целые сутки, а проснувшись, найти ответ: как дальше?»
В палату заглянул Тимур. «Пойдем-пойдем, что-то врачи расходились, не будем светиться…» Марат еще раз взглянул на Лену и, не найдя в себе силы поцеловать ее, вышел из палаты.
Марат не знал, как и когда Лена пробудится, но он был уверен, что это обязательно произойдет. Ленин сон показался ему некрепким, неглубоким, похожим на тот, которым притворяются маленькие дети, чтобы казаться спящими… Он не хотел думать, что ее пробуждение будет похоже на про-буждение по весне лягушки. И, с другой стороны, ничего другого предста-вить не мог. Она откроет глаза, и датчики на приборах изменят свои показа-ния, и будут потягивания, вздрагивания всем телом, словно в предчувствии холодного прикосновения.
Выходя из больницы, Марат почувствовал, как по лбу покатились горя-чие капли и, сжимаясь, остывали, соприкоснувшись с прохладой улицей. Он автоматически поднял воротник куртки и очнулся, услышав, как среди крыш домов одиноко каркала ворона.
– Ну что, нормально, посмотрел?..
– Да… должна выкарабкаться… вот только… – поделился Марат.
– Что «вот только»?
Марат хотел сказать, что не поцеловал и не прикоснулся к ней, понимая, что ей это надо, она ждет тепла, а его нет, никто не хочет ее оживить, а он хочет, но пока не может, нет сил… и ответил Тимуру:
– Да нет, ничего, проехали…
Ночью Марату приснился сон… Он стоял, вытянувшись в струну, и смот-рел на легкую походку Лены. Лена находилась чуть дальше, за пеленой дож-дя; он ожидал, что она выйдет, и они обнимутся, переполненные радостью встречи. А пока он, встав на колени, копал землю под проливным дождем. Земля была мягкая, рыхлая, и, черпая ее руками, он быстро погружался, вдыхая заполнивший пространство запах сырости.
«Что я копаю? Я ищу сокровища Хазарии? Или я копаю… – Марата ох-ватила ужаснувшая  догадка. – Я копаю могилу… для кого? Я не знаю того, для кого я копаю могилу? Он мне неизвестен?» Он не чувствовал биения дождя, продолжая ковыряться в обваливающейся под ногами разбухшей земле.
Рядом, за пеленой, он увидел женщину, идущую по одной из тропинок. Она шла, в старом, протертом коричневом плаще из кожзаменителя, потре-панная, неумытая, старая женщина. «У нее, верно, никого нет, или, может, есть сын-пьяница, или подкаблучник, забывший ее, или наркоманка-дочь, или эта женщина потеряла кого-то из близких…» В ее потухших глазах от-сутствовал даже намек на надежду или спасение, они были тусклы и безжиз-ненно смотрели под ноги… «Я ничем не могу помочь; если я ее окрикну, она не услышит, потому что отсутствие желаний породило исчезновение иллю-зий и лишило смысла к кому-то прислушиваться…»
Марат закопался по пояс, под ногами чавкало, дождевая вода промочила его насквозь, и он не обращал внимания на то, как она заливается за ворот-ник… Он закончил рыть, глубина по грудь, карабкался, выпрыгивал в жела-нии вылезти, и наконец, перекатившись, обессиленно лежал на земляном бруствере. Зачем копал, кому копал?.. Марат вспомнил о той женщине, про-шедшей мимо. Вероятно, у нее есть дом, хотя она и выглядела как бездом-ная, она выглядела уставшей от жизни, но у нее крепкое сердце, и смерть ее не берет…
Марат не хотел признаться, что женщина похожа на его маму. И как только он подумал об этом, из-за дождя к нему бросилась тень и стала его обнимать. Он видел перед глазами лицо своей мамы и, как в детстве, начал вырываться.
– Ну, мама, что ты делаешь, зачем ты меня целуешь, а раньше даже не гладила, не обнимала, тогда, когда мне действительно было нужно, а сей-час… – Марат вырывался и кричал: – Иди Касима целуй, я же мертвый для тебя, не надо, я же уже не то, что ты целуешь, с таким же успехом ты могла бы целовать лед, холодный камень, а я скорее горячий июльский воздух, я кончился для вас…
– Сумасшедший пацан… – шептала она.
– Мама, мама, мамочка, поддержи меня своим теплом, мне сейчас больше всего нужно… твоя поддержка, – противореча себе, кричал во сне Марат. Он понимал, что мама будет его целовать и мертвого, потому что она скорбит, а он играет, шутит и разыгрывает мертвого, лишь бы она не целовала его своими пахучими напомаженными губами, перебивая дымок кадила. Усту-пая ее напору, Марат увлекся и насладился неожиданно свежим и юным по-целуем… «Не может быть», – не верил он. Затем отпрянул, чтобы еще раз убедиться, и, услышав вдогонку мамины слова: – Трус, ты с детства был трус… – открыл глаза и увидел, на свою радость, Лену. «Славу Богу, я не хо-тел, она сама…» – оправдывался Марат, радуясь, что Лена наконец-то вышла из-за стены дождя.
– Как это случилось? – спросил ее Марат.
– Очень просто: ты меня поцеловал, и чары злого волшебника рассея-лись…
– Так это была ты, я тебя целовал?.. Слава Богу…
Марат проснулся с твердым желанием пойти к Лене. «Раз так нужно, я готов от всей души, пусть проснется…», а сам все думал: «Почему мама на-зывала меня трусом?.. С чего она взяла, что я трус: из-за моего детского страха темноты, или из-за того, что в момент опасности я бледнею… и что из этого, разве так можно судить ребенка? А Касим, например, бледнеет при виде денег, а это посильнее будет, чем трусость. Такому человеку вообще доверять нельзя, за деньги голову потеряет и продаст… Мама, мама, ты ни-чего не понимаешь в жизни, в смелости и вообще в мужчинах. Вот твой Ка-сим, это стопроцентный трус: хорошо завуалированный, скрытый, прирож-денный, поэтому и бухает, потому что боится реальной жизни, боится боли, боится ответственности, боится всего, но только не тебя, не маму, которую лупил с изощренным садизмом, с переломами рук, пальцев, ребер, зная, что некому жаловаться, а я еще малец.
       А меня он так ни разу и не побил, не обозвал, так только, по пьянке, кулаком грозил, потому что понимал: отец приедет и голову оторвет… И, может быть, из-за этой несправедливости я не смогу смириться и простить тебе, я холоден к твоему слабому материнскому зову. Я словно из другого теста, из отцовского, а ты, мать, только выносила и родила и все детство держала на расстоянии, не додавала материнской любви, словно извиняясь перед Касимом, что не смогла родить ему ребенка… а я ждал, что ты согре-ешь, и бродил в полнолуние, ища тебя, а находил только пару испуганных глаз. И сейчас я ищу для себя твою противоположность, я ищу в молодых девушках в первую очередь задатки хорошей, любящей матери для своих де-тей…» – думал Марат.
«Она проснется… – убеждал себя Марат, понимая, что у него просто нет другого выхода, кроме как верить, и он продолжал: – Я уверен, я убежден: Лена проснется… Гораздо хуже в отношении Виталика и мамы…»
Но если с мамой Марату вдруг неожиданно все стало понятно, то с Вита-ликом… Марат старался представить их встречу, хотя в душе очень сильно не желал ее, но на всякий случай готовился, внутренне представляя: «Я его ударю, нет, точно ударю… не по лицу, но сильно, чтобы почувствовал мое отвращение к его поступку…» –и Марат представлял его оправдания и свой гневный выплеск:
– Что тебе еще надо, упырь, что ты за мной ходишь, лечишь меня? Нашел пассажира, иуда, сын Иуды, иди да…
– Марат, послушай, вот тебе крест, вот мамой клянусь, я тебя не преда-вал…
– А кто тогда? Твой пахан? Или, может, твой любимый Таркаша? А кто же тогда меня Булану за тридцать сребреников сдал? Кто сказал, что Лена мертва? Ух, чертополох, нечисть, придавил бы… – он откуда-то знал, что Виталик молчал, виновато опустив голову.
– Пойми, я сам ничего толком не знал тогда, все с чьих-то слов, а кон-кретно со Светкиных… хотел как лучше для тебя…
Марат взглянул на Виталика, и ему на миг стало его жалко, но он одер-нул себя, вспомнив, что внешность бывает обманчива, и ни в коем случае нельзя верить красивым, складным, заученным словам, тем более сына сек-сота.
– Вот и иди, гуляй, что пристал, сексот, твою…
– Прости, – неожиданно произнес Виталик. – Не за себя, за отца прости…
– Не прощу, не могу, не хочу. И не проси, меня чуть из-за вас на атомы не развеяли, а ты – «прости». Просто у тебя получается: «прости» – и все. Нет, ты искупи…
Марат вышел из забытья, когда услышал, что в соседней комнате про-снулся Тимур.
– С добрым утром, – хрипло пробасил Тимур.
– С добрым… – отвечал Марат и, не задерживаясь, встал следом, оделся, умылся и присоединился к разливающему чай Тимуру. – Как спал?
– Хорошо…
– Ленка голая не снилась?
Марат улыбнулся.
В этот день Марат поехал в больницу один. Так же, как и накануне, он стоял на расстоянии вытянутой руки от спящей Лены и мысленно просил ее проснуться, затем, набрав воздуха, сделал решительный шаг и, затаив дыха-ние, наклонился и нежно, вспомнив, что Бог любит троицу, три раза поцело-вал в левую щечку. Вдохновленный своей миссией и полный счастливых предчувствий, Марат даже не заметил стоящего на выходе посреди коридора приемного покоя и застывшего в удивлении Билана, который, по каким-то одному ему ведомым причинам, ничего не предпринял, не схватил его, не стал тащить, чтобы разобраться, в укромный уголок, а только завороженно смотрел вслед уходящему Марату.
После встречи в больнице с Биланом, а может, и по какой-то другой при-чине Марат, в последние два дня все больше молчавший, наконец заговорил.
– Ты когда за Умой?
– Хотел в конце недели.
– Я с тобой?
– Обратно в горы, дедовский дом ремонтировать или Хазарию искать? – улыбался Тимур.
– Нет, – Марат сделал паузу. – К маме … соскучился-
– О, о, что я слышу! Поехали, поехали, вперед, наконец слышу умные слова, а мне еще лучше: скучно не будет, – поддержал Тимур.
– А то погостил бы еще, пока я съезжу? – спохватился он, переживая, как бы Марат не подумал, что он не хочет его оставить одного в своей квартире.
– Нет, брат, сил больше нет здесь быть… – Марат хотел сказать: со спя-щей Леной, с Виталиком, с Биланом... и с уголовным делом…
– А тебе из-за меня придется крюк делать?
– А что с тобой сделаешь, не бросишь же тебя одного. –сочувственно произнес Тимур.
«Жалостливый… как я» – подумал Марат.
Перед отъездом в пятницу ночью, когда закончился Рузман-Ко, они со-брались и выехали.
Марат молчал, шумы в голове прошли, но болтать не хотелось. Он всю дорогу думал о матери. Как она там, что с ней?
«Мама, мама, как я любил тебя в детстве! Моя безграничная любовь была смешана с чувством жалости и сострадания к тебе, я жалел и понимал тебя, словно ты была маленькая беззащитная девочка, а я твой старший брат. Я видел, что тебе тяжело дается жизнь, что ты не понимаешь, как она устроена, с кем надо дружить, а уж тем паче – как правильно жить, чтобы добиться ус-пеха… Мама, я люблю тебя за твое трудолюбие и доброту и не замечал твою малограмотность, неразборчивость и наивность, граничащую порой с глупо-стью. Этим-то и пользовался твой злой гений Касим, часто унижая тебя и выставляя на посмешище, а ты делала вид, что все хорошо, все в порядке, а как было обидно мне, восьмилетнему и уже все знающему про вас и чувст-вовавшему себя старше и умней своей матери. Как жить с таким чувством? Да очень просто: все так же продолжать изо дня в день играть роль сына, ко-гда чувствуешь себя отцом собственной матери… А отец, как он был прав, что разлюбил тебя. Неправда, что вас развели родственники, как говорила мама, злые бородатые горцы… Отец просто не мог жить с женщиной, у ко-торой разум маленькой девочки, ему претило это, он не хотел ощущать себя растлителем малолетних – и ушел от тебя к зрелой и мудрой. А многие муж-чины стремятся именно к тем женщинам, с которыми они чувствуют себя как сыновья. И таким был отец. Ах, мама, мамочка… И тогда он сбежал и от тебя и от меня, не найдя во мне, крошечном ребенке, внешнего сходства с собой и не желая плодить непонятное племя… И теперь я понимаю, что то-гда враз я стал старше вас обоих, и ваше мироощущение, ваши действия мне показались примитивными, сравнимыми с каменным веком. И я понял, что я старше своих родителей… И вы уже ничего не могли мне подсказать, уже не было ничего, чего бы я не знал или не мог понять про жизнь. И вы не могли мне ничем помочь, и я был обречен идти по жизни один…»
Изредка Марат замечал ксенон мчащихся навстречу дорогих иномарок, мгновением вспыхивающий в тумане и также с отмашки гаснущий, пошат-нув воздушным потоком машину Тимура.
– Как ты едешь, ничего же не видно? – сонно спросил Марат.
– Временами ориентируюсь по обочине, а временами по разделитель-ной… – объяснял Тимур. Марат успокоился и заснул, а когда проснулся, то был уже в Астрахани.
– Ну что, выспался? – спросил усталый Тимур.
– Ты всю ночь пилил?
– Да, не привыкать… куда ехать?
– Здесь недалеко, я дойду… Может, зайдешь? – неуверенно позвал Ма-рат, понимая, что сам еще не знает, что ждет его дома.
– Нет, брат, поеду, а то Исламка, наверное, заждался. А ты дома погос-тишь – в любое время приезжай, может, что придумаем совместное по рабо-те.
– Спасибо… – грустно улыбнулся Марат. – Исламке от меня салам…
– А ты маме от меня передавай, пусть она меня не знает, но мы о ней очень помним, дядя Ахмед много  рассказывал.
– Да, да, она добрая… – подтвердил Марат и, обнявшись с Тимуром, по-вернулся и пошел своей дорогой, а Тимур поехал за семьей.
– Жаль, жаль, жаль… – шептал Марат, глядя на яркое, словно невеста в белой фате, сверкающее на ясном небе солнце. «Вот она, – подумал он, – на-литая светом радость».
Дома он нашел маму. Она крепко спала и, когда он вошел, даже не поше-вельнулась. В комнате пахло спиртным, валялись пустые бутылки из-под водки и дешевого вина… Марат посмотрел на тумбочку и увидел фотогра-фию Касима в траурной рамке, с горящей перед ней лампадкой… «Касим умер!» – прострелило Марата. Глядя на фотографию Касима, он устало сел на диван рядом с матерью.
«Может быть, Касим все же не был таким плохим, просто жизнь его не удалась, и стакан ему казался скорее наполовину пустым, и он так и не нау-чился по-настоящему, без вина, радоваться жизни…» Мама приоткрыла хмельные глаза.
– Ты приехал, сынок, ну наконец-то, родной мой… – и глаза ее заблесте-ли от слез. Марат сел поближе и обнял ее, одетую в засаленный, несвеже пахнущий халат, растрепанную и некрасивую, но от этого не менее родную.
– Пьяна… – произнес он вслух.
– Я… я немножко, от тоски, Касима неделю как схоронила, а тебя не мог-ла нигде найти. Но сердце чувствует, что жив ты, а сама плачу по тебе целы-ми днями…
– У тебя усталый вид и вспухшие вены на руках…
– Последний месяц он уже с трудом ходил, а в последние несколько не-дель я его в туалет на руках носила… Вот и надорвала жилы, а тут ему стало плохо. Он ночью, когда умирал, в агонии с постели упал. Я когда утром с дежурства пришла, так на полу его и нашла уже остывшего… А ты исчез, бросил маму, а я так скучаю, ведь ты же мой сын, сынуля… – и она гладила его ладонью по голове.
А Марат думал: «Как во сне… не судите, да не судимы будете…» – и еще крепче обнял маму и от жалости к ней весь сжался, но не заплакал.
А в это время в Москве Лена вышла из комы, открыла распухшие от сна веки… хотела улыбнуться, но не смогла пошевелить заиндевевшим лицом. Впереди были долгие дни и недели реабилитации…
94
ОПАСЕНИЯ
Дуэт Алихана и Исы распался. Алихан, находящийся среди родственни-ков и подчиненных, в полной мере ощутил нехватку друга. «Он много для меня значил, значительно больше, чем казалось, когда был жив…» – думал Алихан, вспоминая низкий, густой, бархатистый бас Исы, и как они пели, как он подпевал голосистому Исе, восхищаясь его природному умению. По-сле убийства Исы Алихан, казалось, должен был принять все меры предос-торожности, но, не обращая внимание на уговоры службы безопасности, друзей и родных, он презрел опасность, а заодно и всех тех, кто ему угрожал и вел себя невозмутимо, словно ничего и не произошло… В отличие от ми-нистра, который, казалось, почувствовал, что на него идет охота, и не желая после одиннадцати покушений испытывать судьбу, пересел в новенький, еще более бронированный «Мерседес»…
Алихан впал в еще более сильную, чем после смерти Ахмеда, задумчи-вость. Только на этот раз он был не в силах вспоминать годы дружбы с Исой, а погружался в наэлектризованный вирусами, болезнями и пустотой туман и находился в нем, забывая обо всем вокруг. Мимо него проносились, как се-кунды, дни, а бывало, секунды становились годами. Он слышал разговоры, но не считал нужным в них участвовать, слышал причитания жены по пово-ду Салима, оставшегося в горах и строящего мечеть.
«Пусть поработает, успокоится… Все будет так, как написано свыше, и никак иначе…» – еще раз убеждался Алихан, отсидевший и отмолившийся за Ису по утрам и вечерам на сельском кладбище, днем в мечети и дома на молитвенном коврике. Он, как равный среди равных, принимал приезжаю-щих выразить соболезнование, стоя в общем мужском строю на протяжении всех сорока дней.
Алихан был как никогда спокоен и не вступал ни в какие дискуссии по поводу поиска убийц и их заказчика, зная, что Иса был участником скрытой войны, идущей на Кавказе, а поэтому далеко не безгрешен и сам лично уча-ствовал в допросах боевиков, после которых многие из них становились ка-леками. «Это была война, и она продолжается…» Алихан оживал, только ко-гда из Москвы звонил Рамазанов, выдергивавший его из скорби и подавав-ший надежду, что Салим образумится и даст согласие на дочь Гаджи…
Больше других по поводу бегства дочери расстраивалась мама Индиры. Ее, как женщину, угнетало чувство упущенной выгоды от предстоящей же-нитьбы Салима и Индиры. И часто от нее можно было слышать вместе с тя-желыми вздохами и всхлипами: «Деньги тянутся к деньгам…» «Оставь, ты бы лучше о здоровье дочери помолилась, чем о чужих деньгах сожалеть…» – журил ее Ибрагим, перебирая долгими вечерами четки и вознося молитву Всевышнему…
Салим же с утра до вечера таскал кирпичи, месил раствор, помогая воз-водить мечеть, а вечером, сидя во дворе Шамилевского дома, покуривал травку. Летающие тарелки больше не прилетали…
Игорь вышел из больницы на костылях. Во время лечения к нему почти каждый день приходила Настя с Ленчиком, чуть реже заходил Иосиф. У Ленчика обнаружилась сильная аллергия на шерсть, на цветение, на мед и на многие другие продукты питания, но с этим диагнозом, соблюдая диету и указания врачей, можно было жить. Игорю предстояла операция на колене, местные врачи были не в силах поставить вместо разлетевшейся коленной чашечки титановую пластину, и Иосиф предложил брату оплатить и сделать операцию в Германии.
Игоря в последнее время преследовал старый кошмар, в котором он зака-зывал убийство Насти. Он, как тогда, видел пляж, женщину, похожую на статую, лежащую на песке, и вокруг нее важно расхаживали чайки. «Вы-клюют ей ее красивейшие глаза…» – с ужасом думал Игорь и, понимая, что многое зависит от него, протягивал руку и касался пальцами ее беломрамор-ного лба. «Холодная» – шептал он. Связка разноцветных воздушных шари-ков, прикрепленная дамским узлом к указательному пальцу женщины, колы-халась на ветру, так и порываясь взлететь. Игорь уже собирался идти даль-ше, влекомый предчувствием более приятных событий, как вдруг неожидан-но статуя начинала шевелиться, разжимала пальцы, и связка взмывала в об-лака. Статуя кряхтела: «Игорь, зачем ты хотел меня убить, я же ни в чем не виновата, не бери грех на душу…» На этом месте Игорь просыпался, хватал костыли и спешил на кухню, к холодильнику, заменившему ему сигареты…
В одну из ночей холодильник не закрывался до тех пор, пока Игоря не хватила одышка, когда он после сковородки жареной картошки выпил три бутылки пива и еще вдогонку сырое яйцо, отломил кусочек сыра и закрепил все парой яблок, и, задыхаясь, решил, в противовес стремительно охваты-вающему  ожирению, снова закурить.
Иосиф, попросивший у Алихана денег на операцию Игорю, объяснял это тем, что виноват не брат, а те лихачи, которые перегородили дорогу, выехав на полосу встречного движения и не оставив ему никакого выбора. И, как ожидал, получил вежливый отказ. Иосиф не впал в депрессию, но твердо решил уехать, уйти от Алихана, готовый ради этого даже уехать из страны. Родные улицы, дома, солнце, море уже не радовали его. «Когда рядом живут такие… я не нахожу слов, какие… потому что тут такой клубок, слов не подберешь, что творится в этой стране… в этих умах и душах… апокалип-сис, инкрустированный в горящую во лбу пятиконечную сатанинскую звез-ду…»
Почти ежедневно Игорь, выслушивающий брата, отмечал для себя, что разделяет его мнение, что жулики и бандиты во власти, что полуфеодальный строй, и стыдно за свою родину, что ее представляют такие люди, и поря-дочному человеку здесь в ближайшее время будет нелегко, но дерьма везде хватает, но здесь его, маскирующегося под эскимо, навалом, дышать нечем, несмотря на огромные пространства, – и при этом он разводил руками и, с трудом переводя дыхание, останавливал себя.
Иосифу как воздуха не хватало поддержки Салима, так как с Али, да и с другими, он за много лет так и не смог найти общий язык. Окружение Али-хана заводило любое дело в цейтнот, и в итоге все задания, которые Алихан давал своим многочисленным родственникам, в итоге оказывались на плечах Иосифа.
Иосиф поначалу жаловался Алихану. Но тот либо вообще никак не реа-гировал, либо реагировал своеобразно:
– Ты не перенапрягайся, – сочувствовал Алихан.
И снова тишина, дела стоят, ровно до того момента, пока Алихан не вме-шается сам и не даст нагоняй, и в итоге круг замыкался на Иосифе, с его бо-лением за общее дело. Иосиф понял: «Никогда и ни при каких обстоятельст-вах не смей ругать родственника, родня выше любых друзей, и пусть он бу-дет самый последний недотепа, типа Мулика, и пусть он будет сто раз не-прав и виноват – по-любому, пусть разбираются сами…»
Игорь не узнавал всегда выдержанного Иосифа. Он сам, снова обретший семью, несмотря на серьезную травму, взглянул на жизнь по-новому и не разделял опасений Иосифа по поводу опалы со стороны алихановских. Игорь, как предлагал Иосиф, не хотел покидать Родину; на что он внутренне соглашался, так это максимум на переезд в Москву, Санкт-Петербург или к родителям в Сочи. И когда Иосиф в очередной раз затронул тему эмиграции, Игорь больше не смог молчать.
– Я не поеду…
– Что? – переспросил удивленный Иосиф.
– Брат, я сказал, что никуда не поеду… тем более сейчас.
– Не понял… и ты это говоришь, стоя на костылях? Что, мало ты от них нахлебался, забыл, как тебя кверху ногами подвешивали и…
– Не сердись, брат, но я не понимаю сейчас все обратно сюда поехали, а мы... нет я им свою Родину уступать не собираюсь…
– У, у, сплошной пафос. А что ты можешь сделать, кроме как бросаться громкими словами?
– Не знаю, брат, не хочу, не могу никуда ехать…
– Ясно, понял. Вот вылечишься, а потом посмотрим. А на операцию по-едешь?
– На операцию поеду.
– Ну, слава Богу, а то удивил ты…
– Спасибо, брат, спасибо тебе за все, ты настоящий, ты сила… ты всегда меня спасал и учил… – Игорь, полный добрых чувств, обнял Иосифа, отста-вив один костыль в сторону и стоя на здоровой ноге.
– Ладно, ладно… нога то болит?
– По ночам ноет, стреляет, но терпеть можно…
95
ЛЮБОВЬ И КОРОЕДЫ
Сейчас, когда Расул с Индирой перебрались в Москву на «КАМазе» од-носельчанина-дальнобойщика, на удивление ловко управляющегося с проте-зом правой ноги, доставшимся ему после ранения в Афганистане, Расул ощутил особую тоску по родному селу, укрывшему их с Индирой от погони. Папа с мамой, братья, сестры, дяди, тети остались там.
Погони не последовало; Расул почувствовал это и успокоился. «Они все поняли…теперь нас ничто не разлучит, только смерть…» – решил он, когда, по мусульманским законам, их с Индирой поженили в селе. Сейчас, в Моск-ве, сидя в квартире односельчанина, он вспоминал, как из-за горы подымался дым чабанского костра; звук от коровы, ткнувшейся рогами в железные во-рота, шум и блеяние коровьего стада… Расул вспомнил детство, строгого деда и удары его палки, сыпавшиеся, как капли дождя, на провинившуюся голову…
В Москве Расул планировал купить заграничные паспорта и уехать из страны. Он старался не вспоминать о времени, проведенном в отряде Сулей-мана… и то, что на нем висит Алихан…
«По-любому, я вышел… – твердо решил Расул, вспоминая, что несколько дней его выворачивало наизнанку, когда при зачистке в рукопашном бою он заколол врага. – Боевик, не боевик, все равно человек». Расул ничего не рас-сказывал Индире, не желая замутнить своей тоской ее чистую, незапятнан-ную душу.
«Она, я знаю, пойдет в огонь и в воду…» Расул представлял, как ей тяже-ло без родителей, без домашнего очага. А Индира чувствовала себя счастли-вой, и трудности ее не страшили. «Не хочу я их проклинать, нет у меня же-лания даже в мыслях пожелать им зла», – думала Индира о Салиме и Алиха-не. «Хотя можно пожелать на время попасть в шкуру простого человека, им бы не помешало, да и самому президенту страны и высшим чиновникам бы-ло бы полезно стать из принцев нищими…» – фантазировала Индира.
Почти сразу после приезда в Москву Расул через знакомого купил за-гранпаспорта, и оставалось небольшая, но очень важная часть: получить ви-зы. Но фирма, которая представлялась Расулу работающей при посольстве, оказалась липовой, и его деньги пропали вместе с фирмой. Расул расстроил-ся, но не подавал виду и ничего Индире не рассказывал…
Чтобы заработать деньги, он, слывший с детства драчуном, вызвался уча-ствовать в боях без правил. Друзья отговаривали, предлагая денег взаймы. Но у Расула не тот характер, чтобы пасовать перед трудностями, и он начал биться. Выиграв несколько боев, затем он выиграл небольшой турнир, при-зовых от которых вполне хватало на визы. Кто-то советовал Расулу ехать че-рез Польшу или Чехословакию, объясняя тем, что сразу напрямую прорвать-ся в Германию и получить там вид на жительство сложно. Расул терпеливо выслушивал и делал выводы. На робкие вопросы Индиры, откуда у него си-няки и ссадины, он умиротворенно улыбался. Индира, видя его спокойствие, понимала, что так надо, это его мужские дела, и он не хочет о них распро-страняться. «Будь осторожней, куда я без тебя, мне назад пути нет…» – про-сила она. «Усе будэт нормално…»
Расул продолжал сражаться на ринге и в восьмиугольнике и уже начал котироваться в рейтинге, когда в один из февральских дней визы были гото-вы. Расул решил не тянуть с отъездом и обдумывал маршрут. «До Белорус-сии, затем через границу на автобусе или электричке, а там…»
У Расула было несколько адресов в Польше и Чехословакии, где его при-мут земляки, в самой Германии у него жили родственники, но официально он не мог с ними связаться потому, что изменил имя, фамилию и отчество. Расул, ни разу не выводивший Индиру в город, в связи с отъездом, решил нарушить меры предосторожности.
Сидя в кафе на Тверской и незаметно вглядываясь в людей, сидящих за соседними столиками и с удовольствием поедающих разные сладости, Ин-дира вспомнила школьную практику на виноградниках и свое растолстевшее личико, затем одноклассницу, в шестом классе, по причине любви к сладо-стям, а особенно к булочкам, разбухшую как на дрожжах и получившую прозвище «попик», – и вежливо отказалась от слоеного пирожка, предло-женного Расулом. Расул понимающе улыбнулся и заказал по чашечке «эс-прессо».
Из-за перебитого носа не чувствуя вкуса кофе, Расул смотрел в окно ка-фе, расчерченное открытым жалюзи, без интереса смотрел на мелькающие машины и черные симметричные квадраты окон в доме напротив. По улице вверх и вниз шли люди, на подоконниках кафе по углам окон стояли светло-зеленые растения. Люди появлялись в окне из ниоткуда и также в никуда ис-чезали. «Лотерея…»
Расул смотрел только затем, чтобы отвлечься от дум, подавляя в себе со-мнения, связанные с переездом за границу и купленным паспортом.
– Натура, натура, натура… прокуратура… – еле слышно напевал Расул и улыбался, глядя на Индиру. – Завтра…
– Да-а… – протянула Индира, заметив, как напряглось и побледнело его лицо.
– Что там?
– Да ничего особенного, знакомого увидел… – пояснил Расул и попро-сил: – Ты посиди, а я сейчас приду.
Он быстро встал и вышел на улицу. Быстрым шагом пройдя к подземно-му переходу, Расул остановился, рискуя быть узнанным, на миг отвернулся, затем снова вгляделся в спешно идущих людей. «И с ним женщина…» – подтвердил Расул и поспешил вернуться к Индире, стараясь выглядеть не-принужденно, но догадываясь, что его выдают потемневшие от внутренней тревоги синяки под глазами.
– Поздоровался? – спросила Индира.
– Не догнал, быстро ходит…
В Расуле происходила борьба, но он знал, что, какое бы решение он ни принял, все равно оно будет спорным, и он еще долго будет себя корить. Уверенность пришла, когда Расул ощутил боль человека, у которого в ре-зультате чьей-то злой воли погибает ребенок, муж, жена. Он посмотрел на Индиру, на идущих по своим делам людей, молодых и пожилых, и подтвер-дил: «Ради Индиры, и детей, и…» Подойдя к автобусной остановке, Расул попросил ее подождать, а сам, купив телефонную карточку, снял трубку так-софона, набрал 02.
– АЛЛЕ!
– Да, оперативный дежурный УВД города Москвы слушает.
– Примите информацию.
– Говорите.
– У меня есть информация о готовящемся террористическом акте.
На том конце прислушались и напряглись.
– Так, слушаю, что дальше…
– В городе находится представитель полевого командира Сулеймана, сла-вянин, по имени Александр. Он принял ислам, и среди боевиков его зовут Юсуф. Он готовит молодую женщину к взрыву, где и когда, я не знаю.
– Представьтесь.
«Да, размечтались»– подумал Расул и ответил:
–  Хочу остаться инкогнито.
– Откуда у вас эта информация?
– Без комментариев, – занервничал Расул. – И не тяните, передайте куда следует. Хочу только добавить, что этот Юсуф-Александр интересовался улицей Тверской или этим районом.
Дежурный предупредил об ответственности за дачу заведомо ложной информации. Расул крикнул:
– Поторопись!.. Кому следует… – повесил трубку и, ни секунды не мед-ля, увлек Индиру в подошедший к остановке автобус. «Все, я свой долг вы-полнил, пусть теперь ищут…» – успокаивал себя Расул. Индира не успокои-лась, но, видя, что лицо Расула прояснилось, вышла из оцепенения.
Они ехали по городу, счастливые, и никто в мире не мог, пока они вме-сте, напугать, сломить, победить их, верила Индира.
На следующий день рано утром они выехали. Перед самой границей Ра-сул попросил Индиру:
–Родная, если на границе возникнут какие-то сложности, ты меня не зна-ешь, адрес я тебе дал.
– Не хочу, – насупившись, отвечала Индира.
– Не плачь, ты же взрослая …
– Да уж, – хныкала она.
– Я тебе обещаю: все будет хорошо… только делай, как я прошу. И, ради Бога, никаких лишних движений, я тебя прошу…
Индира молчала. Через границу они ехали на автобусе. Таможенный пост находился в помещении. Справа за стойкой сидел мужчина-таможенник и, проверяя паспорта, ставил штампики.
Индира шла впереди Расула. Измерив взглядом, таможенник, штампанув, вручил ей паспорт и пропустил без лишних вопросов. Присмотревшись к Ра-сулу, таможенник профессиональным чутьем заметил скрытое в нем волне-ние. Покрутив в руках паспорт и внимательно изучая Расула, он предложил:
– Пройдите, пожалуйста, со мной…
Индира побледнела и дернулась, но Расул, собрав в кулак все внутренние силы, остановил ее непререкаемо спокойным взглядом. Индира застыла и потупила голову.
Расул же думал: «Неужели таможенник выкупил, что паспорт фальши-вый… Обещали, что чистоган, что никто не догонит…» В комнате досмотра таможенник предложил Расулу раздеться до трусов. Расул вспомнил свою демобилизацию, контрольный пункт и толстомордого. «Нет, теперь со мной такое больше не пройдет, ради Индиры я выдержу все», – подумал Расул и молча разделся. Затем таможенник еще раз внимательно посмотрел на него и попросил:
– Попрыгайте.
Расул послушно попрыгал. Индира же в эти минуты переживала страшные муки отчаянья и неопределенности; у нее самопроизвольно тек-ли слезы, которые она выдавала за аллергию, вымучивая улыбку и утира-ясь платком.
– Золотые монеты не везете? – еще более пристально вглядываясь, поин-тересовался таможенник.
– Нет, – удивленно ответил Расул и про себя добавил: – Хорошо, что нет…
– Одевайтесь!
Расул быстро оделся, а через полчаса они пересекли границу.
…Где-то через месяц, будучи в Польше, Расул по телевизору услышал об очередном террористическом акте у входа в метро. Он побледнел и произ-нес: «Не нашли, не успели» – и, боясь, что в комнату войдет Индира, с рас-стройства выключил телевизор. «Не желаю больше думать о липовой сверх-державе, которую, как сосну, изнутри пожирают короеды», – думал Расул, слыша, как Индира, гремя кастрюлей, готовит обед.
Расулу приходилось уговаривать себя быть злопамятным; он хотел быть сильно злопамятным и никогда не забывать тех, кто сделал его врагом своей Родины. Но рядом с Индирой не мог злиться, а мог прощать…

96
КРОВЬ
В безветренный день Тимур от нечего делать решил пойти на рынок с Казбеком. Один из торговцев должен был денег. Казбек уверял Тимура, что все будет нормально и обойдется без мордобития, потому что торговец, по-звонил сам. Подъехав к рынку, Казбек припарковался, вышел из машины и, дождавшись, когда выйдет Тимур, щелкнул сигналкой и неспешно пошел вдоль торговых уличных рядов; метров через двадцать он свернул в один из проходов, ведущих внутрь рыночных рядов.
Хорошее настроение, ясный солнечный день и теплый весенний ветер нашептывали Тимуру успокоение… Казбек подошел к знакомому.
– Казбек-джан, ахпер, аренда подорожаль, товар не шель, но сейчас я за-няль, чтоб с тобой рассчитаться.
Казбек со взглядом человека, видящего его насквозь, покачивал головой.
– Ага, ага, да…
Аркадий (так звали торговца) вытащил пачку пятисотенных купюр и на-чал отсчитывать. Тимур без интереса оглядел ряды, заметив, что торговцев и покупателей мало и некоторые точки пустовали.
– А что народа нет, куда все подевались?
Армянин отчего-то напрягся и, по-видимому, не найдя должного объяс-нения, отвечал:
– А сам, ахпер, не знаю, совсем в последний время торговля плохо стал, народ денег нет… на еду не хватает… а шмотки тем более… коммунальный подорожаль…
Казбек пересчитал деньги и, довольный, передразнил:
– А ти скажешь тоже: ахпер, недавна я тебя в городе на новой десятке ви-дель, как такое случилься, если поку-у-патель неть, дене-ег неть…
Глазки у Аркадия сузились и забегали, было видно, что он ищет подхо-дящий ответ…
– Зря так, честно тебе говорю, это брата машина, взяль покататься, а я сам зиму по нулям или в убыток работаль…
– Рассказывай, рассказывай… – хищно улыбнулся Казбек. Тимур по-смотрел на Казбека, думая: «Он выведет на чистую воду трех таких Аркади-ев» – и, распрощавшись, они пошли к выходу.
До выхода оставалось метров пять, когда послышались душераздираю-щие крики. Они обернулись… Откуда-то из глубины рядов в их сторону двигалась бритоголовая камуфлированно-кожаная масса. У Тимура и Казбе-ка еще было время скрыться, сесть в машину, уехать, как это делали многие рядом, но они, как по команде, замерли, нащупывая правильное решение – бежать или остаться.
Первым ожил Казбек, увидев, как трое бритоголовых принялись избивать упавшего, после удара арматурой по голове, Аркадия. «Эх, я их…» – ругнул-ся Казбек. Их было человек тридцать, они двигались организованной, спло-ченной группой, сминая все на своем пути. Торговцы растерялись и в надеж-де уцелеть разбегались, бросив товар; было видно, что никто из них не ждал нападения. «День рождения Гитлера… – пронеслось в Тимуре. – Но не сего-дня?» «Ты иди в машину», – скомандовал Казбек, словно был старший, и по-бежал на помощь Аркадию. Тимур вспомнил слова имама Шамиля: «Тот, кто думает о последствиях, никогда не станет героем…» – и подумал про Казбе-ка. «Э, куда там же, толпа», – хотел он крикнуть Казбеку, но было поздно: Казбек уже смешался с толпой. «Э, была не была, разомнем кости…» – и пошел следом, по-борцовски покачиваясь плечами.
Приблизившись к эпицентру месиловки, сжав кулаки что было силы, уда-рил первого встречного. Вдохновленные примером, за ними последовали еще человек пять-шесть молодых торговцев. «Азербайджа…» – решил Тимур и, увернувшись, ударил в поддых второго, третьего, четвертого бритоголового.
Побоище набирало обороты, и Тимур уже видел где-то рядом в руках скинхедов сверкнувшие стальным блеском ножи. Где свои, где чужие? Не видя ничего, Тимур что было сил махал направо и налево, потом как-то со-образил, что черные скорее свои, а белые и бритоголовые – чужие. Справа от себя он заметил Казбека, обрушивающего на головы неприятеля отобранный у одного из них же ключ-балонник. Где-то рядом под ногами валялся даже не пытающийся встать, с порезанным, окровавленным лицом, Аркадий.
Тимур почувствовал опасность и автоматически выставил блок рукой. Нападающий колол и резал стилетом, но Тимур представлял, что это всего лишь заточенная деревянная палочка. В горячке не чувствуя боли в порезан-ных запястьях, продолжал бить попадавшихся под руку юнцов...
Через минуту драки белые рукава рубашки Тимура стали темно-красными, а лицо опухло от побоев. Еще через минуту Тимур почувствовал, что тяжелеет, но все же продолжал отбиваться от нападающих слева и спра-ва, размахивающих заготовленными заранее цепями, арматурами и ножами. «Где же торговцы? – проскочила в голове Тимура досадная мысль. – Мы что, вдвоем с Казбеком рубимся?.. Разбежались… коммерсы…» – рычал Тимур, разгоряченный боем, и почти не ощущал наносимых ему ударов.
…Где-то рядом отмахивался Казбек, и Тимур слышал его ругательства… В какой-то момент Тимур почувствовал, что силы вытекают из него… «Я ус-тал…» – пронеслось в нем, не понимающем, что он уже потерял много кро-ви. «Жизненно важные органы… не задеты… – твердил он, уже не замечая, что, как по команде, исчезли бритоголовые. – Ими руководят…»
Головокружение, тошнота и желание спать затмили в нем все остальные желания. Тимур, шаркая и спотыкаясь, дошел до желтой стены павильона и, облокотившись спиной, медленно, кроваво-бурым следом сполз на асфальт.
Его голова тяжелела все быстрее, кружась со скоростью центрифуги, дожи-вающей свой век в городском парке. «Когда выходит кровь, – вспомнил он рас-сказ друга, которому в драке перерезали толстенный шланг артерии на внут-ренней стороне бедра, – уже ничего не надо и ничего не страшно, никаких же-ланий и сожалений, потому что нет крови, нет жизни, а есть нирвана…»
Тимур заснул чуть раньше момента, когда давление ослабло и из ноже-вых ранений перестала фонтанировать кипящая кровь. Большой и красный от крови лоб Тимура бессильно соскользнул с коленей, и он, как тонущий корабль, всем телом завалился набок. Рядом с ним и под ним асфальт пропи-тывался его парной кровью.
Тем временем Казбек, хромая, продирался сквозь кричащих, неизвестно откуда появившихся торговцев; через запоздало приехавшую милицию про-бирался к лежащему у стены Тимуру.
– Брат, ты че, брат, что с тобой, что произошло, – бережно трогая за пле-чо, спрашивал он Тимура. Тимур не отзывался… Казбек бережно перевернул его и увидел смертельно белое лицо.
– Разошлись, разошлись, помогли, да… – не дожидаясь помощи, он тащил Тимура к машине, прося, почти умоляя его: – Не спи, брат, потерпи, вах…
– Уйды, уйды с дороги, – гремел он, – с дорогы, разошлись… пустите, ле, ле, ле… ранен, ранен… срочно в больницу, скорая есть?
– Есть, есть… – гремело в его ушах эхом.
97
ПУЛЬСАЦИЯ
Кира гуляла по городу, вглядываясь в свое отражение в витринах магази-нов. Она словно не могла узнать себя, потому что ее, обычно серьезное, лицо всезнайки выражало удивление. И когда она, увлеченная собой, не шла, а плыла с крейсерской скоростью по улицам города, то прохожие оборачива-лись, а мужчины хитро улыбались, будто что-то знали о ней. «Что вы можете знать обо мне, глупцы?..» – мысленно спрашивала их Кира, и словно объяс-няла – Вы считаете меня ненормальной, но собственно что препираться если это так и есть, потому что я не веду себя и не собираюсь вести как вы все, это для меня смертельно скучно и неинтересно… Но если вы вдруг решите за мной понаблюдать то не найдете в моем поведение особых отличий от общепризнанных, я точно также не плююсь и не ругаюсь матом в общест-венных местах, вообще я воспитанная девушка и все необычное происходит скорее внутри меня и я ничего не могу с собой поделать с детства, с тех пор как узнала что могу не прикладывая особых усилий учиться только на от-лично...
Известие о гибели Тимура подкосило ее. В ней словно произошло земле-трясение нечеловеческой силы, пласты разверзлись что то покачнулось и оп-рокинулось и она с трудом удержав равновесие вжалась в уходящую из под ног землю. Затем ей захотелось взлететь, вспорхнуть птицей и покинуть этот сутолочный мир, поменяв его на что то более, более, но что более она не могла понять и сформулировать, но чувствовала что при встрече с этим бо-лее она распознает его сразу... О трагедии она узнала только через два меся-ца, когда тело Тимура уже с миром покоилось в горах на сельском кладбище, а Ума начала понемногу отходить от случившегося. Кира пришла к Уме, и они, обнявшись, как две старые подруги, долго молча плакали.
– Это такой человек, такой человек, это глыба… – причитала Кира, вспо-миная Тимура. Кира просила прощения у Умы.
– Да нет, что ты, он был простой, а прощение… за что? Ты же была его другом, он тебя так ценил. – успокаивала ее Ума.
– Господи, за что, Господи? – подвывала на груди у Умы Кира. Обе жен-щины осунулись.
На груди у Киры Ума заметила серебряный крестик и вспомнила: Тимур говорил, что она совсем, совсем не верит в Бога…
Кира продолжала причитать, а Ума молча кивала головой, а затем пошла в другую комнату и принесла оттуда небольшую стопку исписанных листов.
– Что это? – спросила Кира. – Рукопись?
– Да, наверное. Вот разбиралась и нашла, но еще не читала: сил нет, страшно. Возьми почитай и откорректируй, может, что получится, все па-мять о нем… хоть что-то останется…
Кира шла по улицам Москвы, с трудом сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик – до того ее поразило ощущение будничности того, как преступно замалчивается в СМИ разгул нацистов. «Погибают молодые, а главное, хо-рошие, законопослушные люди… Убийцы…» – клокотало в ней. У одного из подземных переходов она увидела трех обритых наголо подростков. «Фаши-сты…» – промелькнуло в ее бесстрашном от праведного гнева мозгу. Кира стремительно приблизилась к идущим бритоголовым и резко схватила одно-го за куртку. Тот обернулся.
– Женщина, вам что?
– Ничего, сейчас узнаешь, чего, фашистская морда…
– Маньячка какая-то… – криво улыбаясь, бросил он своим.
– Я тебе дам, маньячка. Фашисты, думаете, я вас боюсь?
– Что вцепилась? Пустите… – загнусавил лысый.
– Теперь только через мой труп отпущу… бритоголовые ублюдки, за-комплексованные недоделки, хоть одного выродка, но придушу своими ру-ками… – закричала Кира, замечая, что проходящие мимо люди не поддер-живают ее, а скорее склоняются в симпатии к бритоголовым. Крича все громче, Кира хотела привлечь внимание, так как бритых было трое, а она одна, но прохожие мужчины на всех парах проносились мимо, и от этого она еще больше зверела и смело хлестала бритоголового по щекам. Кира не уни-малась:
– А, люди, помогите, фашиста поймала! Они убили моего друга, изверги! Они зарезали его, и он истек кровью, а вы мимо бежите, трусите… И дожде-тесь, что скоро и вас будут резать! Их бить надо в зародыше, пока коричне-вая чума не заразила… – истерично задыхаясь, пропагандировала Кира, не слыша никаких оправданий.
– Женщина, отпустите нас, пожалуйста, мы не фашисты! Мы… мы…
Но Кира ничего не слышала, и в один из моментов тяжелый кулак пова-лил ее с ног. Она падала, но не отцепила рук, повалив с собой бритоголового. Где-то рядом раздался свисток, началось движение. «Милиция, – подумала Кира. – Наконец-то…»
Придя в себя, Кира почувствовала пульсацию под правым глазом и уви-дела милиционеров.
– Ну что, протокол составим? – буднично спросил милиционер.
– Фашисты моего друга убили… подонки… – не успокаивалась Кира.
– Успокойтесь, гражданочка, вы солдат со скинхедами спутали. Это же бритые солдаты, сбежали в самоволку…
– Солдаты? – устало переспросила Кира. – А бьют, как нацисты…
– Будете заявление писать?
– Ах, оставьте меня в покое. Все, это пустое, пустое,пустое...  – и, прило-жив первую вытащенную из кармана средних размеров монетку, пошатыва-ясь, словно учась  ходить, пошла прочь…










Мурат Магомедович ЮСУПОВ


ОСКОЛКИ КРАСНОГО НЕБА





Формат 60х84/16. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс.
Усл. печ. л. 23,08. Тираж 100 экз.



Отпечатано «Издательский салон» ИП Гладкова О.В.
603005, Нижний Новгород, Алексеевская, 26, оф. 231, тел. (8312) 18-27-05