Черныш

               

– Сынулечка, родной мой малыш, просыпайся, – слышал я издалека мамин голос и не мог никак открыть глаза, уж что-то очень интересное мне снилось и так хотелось досмотреть этот сон до конца. – Вставай, ты забыл, что мы с тобой сегодня уезжаем, будем путешествовать вместе. Поезд, наверно, уже ждет не дождется нас, а паровоз устал пыхтеть и раздувать свои бока.
Мама поцеловала меня, легонько потрясла за плечо, и тут я проснулся, вспомнив, что еще два дня назад я уже знал – мы с мамой должны куда-то ехать. Отдыхать, как сказал папа.
Тогда ночью я лежал на своей большой кровати за ширмой, плотно сжав глаза, и старался не дышать, чтобы не выдать себя, ведь я не спал и слышал от слова до слова, как ссорились мама с папой. Мама громким шепотом выговаривала отцу, иногда повышая голос, что устала так жить, что у нее кончается терпение из- за вечной неустроенности, что ей нужно постоянно заниматься вокалом, чтобы поступить в оперу, а домашние дела, когда надо готовить обеды и завтраки на общей с соседями кухне, занимать очередь в ванную, чтобы выкупаться, окончательно выбили ее из сил.
– Ты, – сердито пеняла она отцу, – торчишь в своих экспедициях, не бываешь дома по два-три месяца; тебя устраивает такая жизнь, ты не заботишься о сыне и совсем перестал думать, как решить наш квартирный вопрос. Вот и сейчас, не успев приехать, ты собираешься уезжать. Позволь спросить, куда на этот раз?
Помолчав, отец, ответил, что едет в Киев вместе со своим другом. Как раз с ним он только-только вернулся из поездки в Туркестан, где их группа уточняла какие-то координаты в Кара-Богаз голе.
– Что ты будешь делать в Киеве? – тихо спросила мама.
– Поеду на неделю-другую, отдохну у своих давнишних друзей на Днепре.
Я услышал, как всхлипнула мама, и понял, что она заплакала. 
– Я тоже уеду, – вдруг твердо произнесла она.
– Ну и отлично, – голос отца звучал совершенно спокойно. – Возьми сына с собой, он за мое отсутствие, ты сказала, успел переболеть ветрянкой, и ему будет полезно подышать чистым воздухом и попить парного молока. Советую поехать на Северный Кавказ, там должно быть хорошо. Возьми денег побольше и выбери место получше,  да и поезжай на месяц, тоже отдохнешь от города.
– Я сама знаю, куда мне ехать, – холодно оборвала его мама.– Купи мне билет до Ростова на завтрашний поезд, а там я решу, как нам быть дальше.   
Мама вышла в коридор, хлопнув дверью. Я знал, что теперь она долго не ляжет спать и будет курить у раскрытого окна, обиженно вздыхая. Папа, проходя к своему дивану, похлопал меня по спине и шепнул: «Спи, сынок, утро вечера мудренее». Как же он догадался, что я не сплю? – подумал я, засыпая.
Папа у меня был не родной, но узнал я об этом только через много лет, когда мне исполнилось уже четырнадцать. Как-то, придя из школы, я увидел, что мама за столом читает письмо и тихо плачет, утирая слезы рукой. Увидев меня, она спросила, помню ли я Ивана Фёдоровича, с которым мы встречались в Москве шесть лет назад. Конечно же, я его помнил! Он мне тогда подарил коробку медовых акварельных красок, показывал Москву, водил по музеям.
– Это был твой отец, – промолвила грустно мама, – он умер месяц назад.
Иван Фёдорович был старше мамы почти на тридцать лет, они недолго прожили вместе и, расставшись, остались друзьями, переписывались. Часто мама в своих письмах обращалась к нему за советом, а порой ей требовалось просто немного поплакаться. С моим отчимом мама встретилась, когда мне было два года. Отчим просил маму не говорить мне, что он не родной мне, потому что очень хотел, чтобы я считал его отцом.
– Ты уже взрослый, – мама серьезно взглянула на меня, – и тебе решать, как ты теперь будешь называть папу. 
Как будто я мог как-то иначе называть своего замечательного папу! С ним я вырос, и чем старше становился, тем больше ощущал, как он любит меня и как гордится моими успехами. Папа всегда баловал меня, как мог. Считается, что детей баловать непедагогично, но на мой взгляд, это неверно. Одно дело, если ребенку покупают безумно дорогую игрушку с единственной целью, чтобы он хоть на какое-то время отстал, отвязался от смертельно уставшей мамаши. Не потому ли компьютер, нужная, полезная штука, стал сейчас источником частых детских заболеваний?! И совсем другое, если в баловство  вкладывается сердце и то, чего взрослым всегда не хватает – время.
Когда я был маленьким, папа, возвращаясь из своих частых экспедиций, привозил мне необычные подарки. Один раз из картонной коробки он выпустил двух степных варанчиков, сердито раздувших свои красные заушины, но мама такому подарку не обрадовалась, недовольно покачала головой со словами: «Нечего мучить их, это не игрушка», и мы на следующий день отвезли их в зоопарк. В другой раз он удивил маму, а меня привел в восторг настоящей
кривой, ржавой саблей, пояснив, что ей больше двухсот лет и что нашел он ее в раскопанном шурфе. Сабля, с маминой помощью, перекочевала в чулан, и мне категорически запретили вытаскивать ее и пугать и наших гостей, и наших соседей – в те годы мы жили в большой комунальной квартире. 
Порой мне везло, и папа между командировками оставался дома дольше, чем обычно. Это были мои самые любимые моменты. Папа работал за нашим большим квадратным столом, на который укладывал чертежные доски, обтянутые батистовой голубоватой калькой, а я пододвигал к столу табуретку, становился на нее коленями и, затаив дыхание, смотрел, как папа рисовал на доске какие-то точки, кружочки, писал цифры и проводил тушью волнистые линии. Иногда он клал передо мной чистый лист бумаги, давал мне карандаш.
– Мы с тобой сейчас занимаемся камералкой, – говорил папа серьезно, когда я, подражая ему, что-то черкал на своем листе. Повзрослев, я узнал у папы, что камеральные работы – это лабораторная обработка данных, полученных в поле. И когда папа подолгу работал дома, это означало, что до того ему пришлось основательно потрудиться в экспедиции. Свою работу он любил и считался классным специалистом-топографом. На топографа, после службы в армии, отец выучился в Петровско-Разумовской академии, которая впоследствии стала называться Московской сельскохозяйственной академией им. К.А.Тимирязева, где получил сразу несколько специальностей: землеустроителя, геодезиста, картографа и даже зоотехника. Поэтому он шутил, что нашел общий язык с буренками и хрюшками, при этом хрюкал, мычал, и стараясь рассмешить, бодал меня пальцами. Папа вообще всегда стремился меня порадовать. Помню, когда мне исполнилось пять лет, он притащил домой два больших мешка, позвал меня и велел: «Разбирай, это твои игрушки». Я вытаскивал и вытаскивал из мешков пушки, танки, пулемет, стреляющий горохом, коробки с играми, блестящий пугач с пистонами, мячи и еще многое, и до прихода мамы успел аккуратно разложить свои сокровища на полу. От этого изобилия мама пришла в ужас.
– Господи, – всплеснула она руками, – кто будет всё это убирать, куда всё это складывать? Вы подумали об этом? Мне этим заниматься некогда. Вас, помимо всего прочего, надо еще и кормить. Была бы дома Нюша, тогда другое дело.
– Ну, это твоя забота, –  отмахнулся папа, – не надо было отпускать Нюшу, поработала бы еще с годик. Прибавила бы ей немножко, она бы и осталась. Не беспокойся, пройдет месяц и от игрушек останутся рожки да ножки, для того они и сделаны, а нашему малышу будет польза, чему-то сможет научиться.
Скоро пушки перестали стрелять, горох для пулемета кончился, коробки с играми перекочевали на шкаф, а часть игрушек мы раздали детям соседей по коммуналке, и мама стала реже вздыхать о своей помощнице, хотя всегда вспоминала ее добрым словом. Нюша приехала в наш большой южный город из деревни, мечтая закончить семилетку, поступить в фабзауч и потом найти хорошую работу. До этого момента девушка никуда дальше деревенской околицы не удалялась, и большой, разноязычный город ошеломил ее. Пока она добиралась до фабзауча в надежде на ночевку, путаясь и теряясь в  переплетении улиц, настал пасмурный, темный осенний вечер. Мама случайно встретила ее, вконец заблудившуюся, в сквере, что называли в народе парапетом, рядом с армянской церковью. Дождило, порывы колючего северного ветра сдували с деревьев последние желтые листья, сгоняя их в лужах к югу, в сторону моря. Маме бросилась в глаза одиноко стоящая девушка с фанерным маленьким чемоданом у ног, ежась от холода, та пыталась повернуться спиной к ветру, но норд, жаля и кусая, налетал на нее со всех сторон. Плечи девушки вздрагивали, она прижимала к глазам свисающие концы головного платка, и мама поняла, что девушка плачет, а когда заговорила с ней, увидела ее лицо, вымокшее от дождя и слез. Через полчаса мама уже вводила девушку в нашу комнату.
Нюша согласилась присматривать за мной и пожить у нас столько, сколько сочтет для себя удобным. Ей выделили тот самый чулан – хранилище моей сабли – где, помимо полок и столика с лампой, размещалась еще узкая тахта с тюфяком, покрытая узорчатым шерстяным одеялом. Так Нюша на целых три года стала членом нашей семьи. Днем она обычно гуляла со мной на том же парапете или на морском бульваре, а иногда, по секрету от мамы, мы ходили с ней в храм Александра Невского, где она крестилась перед иконами и просила помочь ей. А как-то раз перед самым уходом Нюши от нас – мама часто вспоминала эту  историю с улыбкой – я огорошил маму, заявив, что мы с Нюшей были в цирке, так я перевел для себя слово «церковь», и что сейчас я покажу фокус. После чего бухнулся на коленки и с усердием ткнулся лбом в пол.  Нюша повинилась маме, что без ее разрешения крестила меня, и батюшка повесил мне на шею маленький крестик. Мама промолчала, крестик взяла, но спрятала его в свою шкатулку – время тогда было неспокойное. Нюша стала маме незаменимой помощницей, но и мама относилась к ней уже как к близкому человеку и помогла ей добиться желаемого. Живя у нас, Нюша и свою семилетку закончила, и на ткачиху выучилась. Она даже проработала какое-то время на ткацкой фабрике, ощутив себя полностью самостоятельным человеком, а потом  вышла замуж и уехала куда-то в Ивановскую область. Переписывалась с мамой года два,  прислала свою фотографию, рассказывала, что устроились они с мужем хорошо: она – на фабрике ткачихой, он – машинистом на железной дороге. А потом, видимо, житейские хлопоты, как обычно, взяли свое, и связь с нею оборвалась, хотя папа с мамой часто вспоминали добрую, милую и трудолюбивую Нюшу и я грустил без нее, потому что она сумела стать мне настоящим другом, с которым всегда хорошо и спокойно.
Конечно же, маме без Нюши приходилось тяжелей. Утром она отводила меня к Веронике Сергеевне, немолодой, седеющей женщине в вечном синем переднике и в пенсне, косо сидящем на белом от пудры носу. Вероника Сергеевна держала платную группу таких же, как я, дошколят, и каждого приходящего непременно встречала одним и тем же раскатистым «Бонжур-р-р», кивая при этом головой. Мама, снимая с меня пальто, просила не кукситься, быть послушным и обязательно съесть захваченный с собой завтрак. Оставив меня, мама мчалась на занятия по пению, в класс актерского искусства и мастерства знаменитого в то время Папазяна –  непревзойденного исполнителя Отелло. На обратном пути она забегала на рынок, в нашем городе он назывался базар, порой навещала часто болевшую подругу, забирала меня, и уже занималась домашними хлопотами: готовкой, стиркой, глажкой. Делала мама всё легко и весело, правда, когда отец подолгу пропадал в своих экспедициях, она становилась задумчивее и реже улыбалась. С приездом папы настроение в доме заметно улучшалось, вечерами мама иногда пела русские и цыганские романсы, аккомпанируя себе на гитаре: специально для отца его любимый романс «Очи черные», затем «Отцвели уж давно хризантемы в саду» и «Отворил я окно». У мамы было меццо-сопрано приятного тембра, и ей больше всего удавались романсы из репертуара Веры Паниной. А потом место мамы занимал наш старенький патефон –  как правило, такие музыкальные вечера заканчивались романсом «Ах, если б навеки так было» в исполнении Шаляпина, и мама не уставала восторгаться его голосом. Чтобы бас Шаляпина не сползал вниз и слова романса не растягивались, она не отходила от патефона, который часто отказывался работать, меняла иголки и всё время подкручивала ручку. Я очень любил эти наши веселые совместные вечера. Наверно, мама с папой иногда спорили и, как все люди, выясняли отношения, но их ссоры были такой редкостью, что я их и не воспринимал. Вот и теперь в памяти остались только папины слова об отдыхе. Поэтому  все два дня я размышлял о  предстоящем  приключении и даже в вечер перед нашим отъездом долго крутился и всё никак не мог заснуть, зато теперь еле-еле продирал глаза.
– Мам, – пожаловался я, – но ведь на дворе еще темно, зачем же мне подниматься, давай дождемся, когда станет хотя бы чуточку светлее.
– Ничего не поделаешь, наш поезд отправляется ночью, зато уже завтра днем мы будем на месте и будем купаться в речке. Одевайся, малыш, и садись за стол. Принеси сыну поесть, ты кажется что-то там приготовил, – обратилась мама к папе всё еще недовольным тоном. Папа принес из кухни сковородку с остывшей, жаренной на свином сале картошкой. Есть мне совершенно не хотелось, сало совсем застыло, и когда я вилкой цеплял кружочек картошки, в слое топленого сала оставалась круглая ямка. Я ждал, чтобы она заполнилась, и думал, вздыхая, что, оказывается, мне вовсе не хочется ехать отдыхать.
– Что ты тянешь, – мама заглянула в мою тарелку, – у нас мало времени до отхода поезда. Проследи, – повернулась она к отцу, – чтобы он всё съел.
– Да ты посмотри на его физиономию, – посочувствовал мне папа, – какая кислая и унылая! Думаю, и ты бы так выглядела, заставь тебя среди ночи есть холодную, всю в сале, жареную картошку. Положи вилку, сынок, и надевай курточку, пойдем на улицу ловить фаэтонщика.
–У всех скиснут лица от такой готовки, – съехидничала мама, – интересно, что ты там готовишь в своих экспедициях?
На фаэтоне мы добирались до вокзала через центр. Улицы хорошо освещались, ехали мы быстро, но всё равно еле-еле успели и, запыхавшись, влетели в вагон за три минуты до отхода поезда. Папа успел еще занести в купе наш чемодан и поцеловать меня и маму, а потом не торопясь спустился на перрон и подошел к нашему открытому окну. Прощаясь, он улыбнулся и указал на окно.
– Станет прохладно, закройте его, берегите себя. Закаляйтесь.
– А когда тебя ждать из твоего Киева? – спросила мама уже спокойно.
– Буду к вашему возвращению. До свидания.
Паровоз дал прощальный гудок, вагоны дернулись, заскрипели, и мы с мамой отправились в свое путешествие на Северный Кавказ, отдыхать, как советовал папа.Утром поезд остановился на станции Дербент, море было совсем рядом, и его волны, разбиваясь о скалы, обдавали нас солеными брызгами.
– Как у нас на бульваре, когда мы гуляли с Нюшей, – подумал я вслух, а мама ничего мне не ответила, только вздохнула, наверное, тоже, как я, вспомнила наш город и тоже, как я, не очень хотела ехать отдыхать.
Горы кончились, остановок стало больше, и на одной из них, под названием «Минеральные воды», мама купила трехцветное мороженое. Все цвета – розовый, голубой и шоколадный – отличались и запахом, и вкусом.
– Самое вкусное мороженое в нашем государстве, – заметила мама, глядя, как я с ним расправляюсь, а потом добавила: – Скоро Армавир, там мы и сойдем.
– А почему не в Ростове? – вспомнил я разговор мамы с папой.   
– Мы свободные люди и вольны выбирать с тобой любые маршруты. А через Армавир проходят многие пути-дороги, и легче выбрать, куда нам дальше ехать, – мама внимательно посмотрела на меня.  – А как ты догадался про Ростов?!
Мы стояли на опустевшем перроне армавирского вокзала, поезд уже исчез из виду, и по-моему, мама была чуточку растерянна.
– Где же тут речка? – спросил я, пытаясь поднять чемодан.
– Оставь чемодан в покое, сейчас решим что делать, а речка вон там, – мама махнула рукой в неизвестном направлении. К нам не спеша подошел бравый
железнодорожник с большими, лихо закрученными усами, вылитый Тарас
Бульба, приложил руку к фуражке и учтиво обратился к маме: 
– О чем дамочка задумалась? Что, не встретил никто или идти некуда? Такая гарная дивчина с хлопчиком! Сейчас решим все ваши вопросы, первым делом устроим в комнату матери и ребенка, а дальше будет видно, что вам делать.
– Большое спасибо, – улыбнулась ему мама, – я вам очень благодарна, нас должны были встретить, мы приехали...   
– Да я вижу, что вы приезжие, а встречающий найдется – город наш небольшой, куда встречальщику вашему деться, не переживайте. Располагайтесь, пусть хлопец отдохнет. Я начальник станции, если что надо, так прямо ко мне.
Мама отличалась легким, общительным характером и привлекала к себе людей,  многие ее помнили и любили, вот и сейчас она рассчитывала на помощь своего давнего знакомого.Уложив меня и наказав, чтобы я сам никуда не выходил, мама пошла его разыскивать. Вернулась она быстро и обрадованно сообщила, что завтра утром мы на легковой машине отправимся в станицу Великовечная, что на речке Белой – там, по словам ее знакомого, можно как следует отдохнуть.
 – Пойдем, я познакомлю тебя, вставай, – мама поцеловала меня и скинула мое одеяло, – и пора нам пообедать, наше обеденное время уже давно прошло.
– А что это за знакомый, мам, где ты с ним познакомилась?
– Он директор местного театра, приезжал к нам приглашать на работу артистов в свою труппу, тогда и познакомилась. Сейчас ты его увидишь.
Мамин знакомый стоял у синей легковой «Эмки», припаркованной рядом с  вокзалом. Это был немолодой, высокий и худощавый мужчина с рыжими волосами, горбатым носом, точь-в-точь орлиный клюв, с большими мохнатыми бровями и с золотыми зубами, ярко блестевшими, как только он открывал рот. На левой руке у него болтались на золотом браслете большие, тоже золотые, постоянно съезжавшие часы, на них он то и дело поглядывал, резко выбрасывая вперед руку и задирая рукав светло-коричневого пиджака. Мое внимание привлекли кисти его рук, которые, казалось, жили своей жизнью, темные от загара, с пятнышками, наподобие веснушек, покрытые рыжими волосами. Вообще весь он был какой-то рыжевато-коричневый и очень напоминал хищника – я только не мог вспомнить, какого – из нашего городского зоопарка. Мне он сразу не понравился. Думаю, я ему тоже. 
 – Поехали, – скомандовал он начальственным тоном, – надо покормить вашего мальчика. Здесь недалеко кафетерий, там можно заказать блинчики, яичницу и какао. Потом мы отвезем его на вокзал, вы уложите сына спать, а вас я приглашаю посетить со мной местную достопримечательность – ресторан «Эврика», где мы и обсудим вашу завтрашнюю поездку.   
Кафетерий оказался обыкновенной, не очень чистой столовой. Официантка развела руками: яичница кончилась, завтра, когда привезут яички – пожалуйста!  Какао тоже нет, есть чай с сахаром. И не блинчики вовсе в меню, а блины.
– Что поделаешь, – вздохнула мама, – принесите. Блины-то хоть со сметаной?
На тарелке лежали два толстенных блина с прозрачными следами сметаны. Вид блинов не внушал особого доверия. Мама разрезала их на квадратики, и когда я запихнул в рот первый кусок, то чуть не поперхнулся – блин оказался сырым и никак не проглатывался. Я попытался запить его чаем, но и это не помогло. Слезы градом покатились из моих глаз, что вызвало у маминого, а теперь уже и моего знакомого недовольную усмешку. 
– Дайте-ка мне попробовать, – протянул он свою хищную руку, – что ж, вполне съедобны, мальчик-то оказывается привереда. И он, зацепив вилкой сразу несколько квадратиков, оттопырив мизинец, что по тогдашней моде считалось верхом шика и элегантности, отправил их себе в рот. Зубы его при этом  угрожающе блеснули. Мама, наклонившись ко мне, прошептала:
– Сынок, не нравится, не ешь, я принесу тебе вечером что-нибудь вкусненькое.
В комнате «М–Р», как назвала наше временное пристанище мама, я забрался на кровать, не раздеваясь, чтобы дождаться ее возвращения, но голова моя сама склонилась на подушку, и я заснул.
Мне приснился сон, будто мы с мамой летим на большой красивой машине, размахивающей крыльями, а нас догоняет этот самый знакомый, загребая руками. Во сне он был таким же противным, как наяву, но вдобавок еще каркал и пытался клюнуть нас своим носом. Всё же он  отстал и камнем полетел вниз.
Я проснулся оттого что заскрипела дверь и в комнату, стараясь не шуметь, тихо вошла мама. Я зажмурил посильнее глаза, как делал это раньше, и услышал, что мама всхлипывает и еле слышно шепчет: «Подлец, какой подлец, невежа, мужлан мерзопакостный». Она вздыхала, ворочалась на кровати, но вскоре уснула, и я с ней рядом. Рано утром мама разбудила меня. 
– Собирайся, малыш, нам пора ехать в наше Великовечное, на речку. Может, есть станицы и получше, да я не знаю, но не беда – всё у нас будет хорошо.
– Мам,  а мы поедем на легковой? – меня очень интересовал этот вопрос.
– Может, да, а может, нет, там посмотрим, что подадут.
Мы прошли к рынку на окраине города, где начинался межрайонный тракт, ведущий к нашей станице. Никакую легковую машину нам, конечно, никто не подал, отсутствовал, к моей радости, и наш знакомый, зато у обочины порожний грузовик ожидал возможных пассажиров. Увидев нас, шофер очень обрадовался, ему явно надоело скучать без дела.
– Вот и пассажиры пожаловали, – просиял он.  – Залезайте в кузов, у кабины
устраивайтесь на скамеечке и – с ветерком! Через час будете на месте.
Мотор зачихал, заурчал, и мы поехали, оставляя за собой пыльный шлейф. По обе стороны дороги тянулись поля, отливающие желтым – это начинала поспевать пшеница. Пшеницу сменяли шеренги подсолнухов, подсматривающих за солнцем, за ними навстречу нам бежали стройные ряды высокой кукурузы с зелеными еще початками. Где-то у горизонта плыли в синей дымке далекие горы. Мама прижимала меня к себе, мы дружно подпрыгивали на ухабах, но настроение у нас снова было прекрасным. Мы опять были свободными, и никто, никакие знакомые нам совершенно не требовались. Машина остановилась.
– Вот вам ваша станица, – шофер протянул ко мне сильные руки, – слезайте. Дайте хлопчика и ваш чемодан, потом и вам подсоблю. Бывайте, а я поеду дальше, мне надо еще отмахать до моей хаты почти сто километров.
Он махнул нам кепкой, и скоро грузовик растаял в поднятом облаке пыли. Мы постояли немного и пошли к первому видневшемуся невдалеке домику, прятавшемуся за забором и большими деревьями. Мама долго стучала в калитку, но отвечал нам лишь заливистый лай собаки, хозяев дома не было. Только у четвертого дома на наш стук откликнулась хозяйка, но это нам не помогло, комнат она не сдавала. Взглянув на огорченную маму, хозяйка пояснила, что и во всей станице мы не сможем найти ничего подходящего: станичники сейчас все на полевых работах, на станах, а в домах одни старики да дети.
– Попытайтесь пройти к Любке, – добавила она, – Любка отсюда через пять участков, дом у нее не маленький, живет одна, в колхозе не работает, может, и согласится выделить вам комнатку.
Чтобы не дразнить всех собак своим стуком, мы решили сразу добраться до Любкиного дома и уговорить ее приютить нас. Лето в тот год выдалось жаркое и сухое, дожди где-то заплутали, мы шли по дороге, поднимая столбики пыли.
– Сними-ка сандалии, – предложила мама, – я тоже пойду босиком. Ух, какая горячая пыль, надо идти и прыгать, начинай, а мне с чемоданом будет трудно. Ты считал, сколько мы прошли домов?   
– Вот этот голубой, – показал я, – пятый, значит, мы уже пришли.
В невысоком деревянном заборе виднелась приоткрытая калитка. Мы вошли без стука и остановились, потому что перед нами молча сидел небольшой, черный, как уголь, мохнатый пес с белой отметиной на груди. Он с интересом рассматривал нас, но уступать дорогу не собирался.
– Где хозяйка, где Люба? – спросила мама пса. Пес привстал, вслушиваясь в мамин голос, вильнул своим загнутым, как крендель, хвостом и вдруг звонко тявкнул, словно позвал. Не дождавшись ответа хозяйки, он снова подал голос, и тут в дверях дома появилась Любка, высокая, средних лет женщина с суровым загоревшим лицом, с большими, тяжелыми руками, которые она прятала в карманах передника. Темные, гладко причесанные волосы ее были свернуты на затылке в большой узел, что придавало ей еще более неприступный вид.
В руке она держала хворостину. Почувствовав себя неловко, я опустил глаза.
Я считал, если Любка, то это девчонка, ну или такая, как мама, а тут... Какая же она Любка?! – подумал я.
– Ты что это разбрехался, Цыган? – сердито окоротила она пса и тут же, не сменив интонации, обратилась к маме: – А вы что здесь делаете, что надо? Вот оставила открытой калитку, так набежали.
Мама, смутившись, принялась рассказывать, как мы долго ехали на машине, потом прошли почти всю станицу и решили спросить у нее, у Любы, сдаст ли она нам на полмесяца комнату. – Вот хочу, чтобы сын окреп немного на чистом воздухе, – закончила мама почти жалобно.
Люба слушала молча, не перебивая и поглядывая на меня. Вдруг она спросила:
– Это что, Катерина натрепалась, мол, я комнату сдаю? Точно, Катька –  занемогла она, потому дома сидит и болтает с кем ни попадя. Ну а ты, малой, что стоишь, глаза потупил, небось, ждал молодую Любку? Что, не понравилась?
Я взглянул на нее и снова отвел глаза, смутившись еще больше – и как это она догадалась, о чем я думаю?!
– Комната небольшая, на двоих, чисто выбеленная, одна кровать и топчанчик для малого, – Любка тоже смотрела теперь только на маму. – Если подходит, то по утрам будет у вас парное молоко, сметана свежая, яички из-под наседки, а когда скажешь, цыплака отварю, творог сделаю. Мяса у меня нет, а хлеб будешь покупать в нашем сельмаге, он тут рядом. Есть только одно главное условие: по саду моему не бегать, всё, что на деревьях, не срывать. Тачки, колесики там разные, что у забора лежат, не трогать, ходить до речки по садовой тропинке и грядки огородные не затаптывать. Воду из колодца беречь и луж у умывальника не разводить – комары налетят. Ну а теперь согласна? Ну что стоите, решайте. Зайдите в комнату, посмотрите. Цыган, слышь, пропусти их в хату!
Пес, вильнув хвостом, поднялся с половика у порога в комнату, мы вошли и
остались на все пятнадцать дней. 
Любовь Михайловна, так звали нашу Любку, застелила наши кровати и повесила на дверь марлевый полог. А потом  принесла нам из погреба холодного молока, кружок душистого сливочного масла, немного несоленого домашнего сыра, пару красных помидоров и несколько ломтей испеченного в печке хлеба.
– Проголодались, небось, – она составила всё нехитрое деревенское угощение, вкуснее которого нет ничего на свете, на небольшой стол в нашей комнатке, – помойтесь и отдыхайте. Стеречь вас будет Цыган, приблудился ко мне неделю назад, сначала гнала его, да пожалела. Пусть, думаю, дом стережет. Так что не бойтесь, спите с открытой дверью. Свет особо не жгите.
– Завтра пойдем на речку, слышишь, как она шумит? – мама протянула мне полотенце. – А сейчас отмоем ноги от пыли, ополоснем наши рожицы и – спать. Сделали мы сегодня немало: уехали из Армавира, доехали на попутке до нашей теперь  «Великовечной»,   нашли,  правда,  с трудом,  комнату, познакомились с Любой и ее черным Цыганом, а теперь я выключаю свет и – на боковую.
– Мам, почему Любовь Михайловна назвала свою собаку Цыганом? Мне показалось, что ему не очень нравится это имя.
– Вот и спроси у нее сам, а теперь спи.
Утром, за завтраком, я заметил Цыгана у нашей двери. Он заглядывал к нам, словно проверяя, дома ли мы, а когда мы обращали на него внимание, отворачивался, и его мордочка принимала равнодушный вид.
– Намажь маслом кусочек хлеба, – мама подвинула мне масло, – и дай ему, пусть он тоже позавтракает.
Я протянул Цыгану хлеб, и тот, не спеша, с достоинством, деликатно взял кусочек, стараясь не прикусить мои пальцы, отошел в сторону и тут же проглотил его, почти не разжевывая.
– Смотри, сынуля, он очень голодный. Давай покормим его, а потом возьмем с собой на речку, – мама налила в плошку молока, покрошила хлеб и поставила в комнате у двери на пол. Цыган, как мне показалось, улыбнулся, но в комнату не вошел, стоял у двери, молча дожидаясь, когда мы вынесем ему плошку с едой.
– Кормите моего приблудного? – услышали мы голос хозяйки. – Я его не очень балую, злее будет, такой сторож мне и нужен.
– Любовь Михайловна, – я набрал в грудь воздуха и решился задать вопрос, – а почему вы назвали его Цыганом? Он такой черный, можно я буду называть его Чернышом?
– Называй как хочешь, сынок, а меня зови просто Люба или уж, на худой конец, тетя Люба. Ну какая я Любовь Михайловна, не старуха ведь еще! А Цыганом я его прозвала, потому что отбился он от цыганского табора, наверно, не захотел больше бродяжничать. Умная собака, всё понимает. Вот, смотри, – она подозвала к себе Цыгана, щелкнула пальцами и приказала: – Танцуй, танцуй! Цыган встал на задние лапы, начал подпрыгивать и крутиться, но видно было, что это занятие ему не по нраву, морда его выражала недовольство.
– Всё, всё, хватит, – остановила Люба пса, – а вы отправляйтесь на речку, пока не так жарко. Солнце нынче крепко припекает. 
Мы быстро собрались, и когда я окликнул пса, повторив несколько раз: «Черныш! Черныш!», мордочка его повеселела, он запрыгал и с лаем побежал впереди нас по садовой тропинке, ведущей к речке. Даже в те антирелигиозные времена начитанные детишки знали о проступке нашей прародительницы Евы. И я, шагая за Чернышом, не сводил восхищенных глаз с краснобоких яблок, синих с матовым налетом большущих слив и желтеющих сочных груш, убедив себя полностью, что именно так выглядел  райский сад. Как же мне хотелось сорвать что-нибудь и попробовать! Но только моя рука начинала тянуться к ветке, мама тут же, прижимая палец к губам, тихо останавливала меня:    
– Потерпи, малыш, вернемся и я попрошу Любу продать нам всего понемногу.
Но только фруктами Любин  рай не ограничивался. Вдоль тропинки тянулись грядки  с красными помидорами и такими же красными, большими сладкими перцами, по земле стелились какие-то длинные побеги, я пригляделся и понял, что это огурцы. Действительно, побеги усеивали желтые цветочки и маленькие пупырчатые огурчики. На небольшом пустыре перед самой речкой раскинули свои плети полосатые арбузы и уже спелые  желтые дыни, такие кругленькие и упругие, что им необыкновенно подходило название  их сорта – колхозница, а по периметру  этот клочок земли окаймляли высоченные подсолнухи и ряды кукурузы с наклонившимися початками в коричневой бороде.
– Красота-то какая, – удивилась мама, – ты посмотри, как всё здорово растет и как всё ухожено. Да, наша Люба отличная хозяйка, только куда она денет всю эту красотищу?! Много-то как всего, ей-то одной сколько надо? Будет или продавать, или раздаст, иначе всё пропадет.
Речка оказалась небольшой, с высоким противоположным берегом, возле него вода бежала быстро, закручиваясь и бурля. А наш, как на заказ, выглядел бережком из сказки: пологий, галечный, с отдельными, довольно большими валунами, и прозрачная, прохладная вода ласково плескалась, косо набегая на отмель. У воды росли молодые кусты ивняка, на которые мы и накинули простыню, устроив защитный навес от солнца. Нас окружила тишина, мы были здесь одни, как на необитаемом острове, единственные отдыхающие на всем белом свете, если не считать нашего нового друга Черныша. Мы сложили горкой свои вещи, мама плавала по быстрой текучке, лежа на спине, за ней по берегу неотступно трусил Черныш, лаял и требовал, чтобы она не увлекалась и побыстрей выходила на берег. Плавать я не умел и поэтому сидел в воде на
отмели, пытаясь словить ладонями мальков, стайками носящихся по теплому
мелководью в маленьких, хорошо прогретых и спокойных заводях. 
– Накупались, навалялись на солнышке, теперь пора и перерыв сделать, – стала собирать вещи мама, – придем сюда ближе к вечеру, когда жар спадет. А сейчас
солнце поднялось высоко, и мы можем изжариться. 
Но как мама ни старалась – прикрывала мои плечи, загоняла меня под наш навес – я всё же прихватил солнца, и кожу на моих плечах стянуло, даже прикасание безрукавки вызывало горячий холодок. На этот раз Черныш шел замыкающим, оберегая нас от нападения сзади. Возвращались мы с речки как к себе домой, и действительно, Люба побеспокоилась, нас ждали цыпленок, жаренный в духовке, вареные яички, свежая сметана, а в литровой банке холодный компот.
– Сейчас принесу кислого молока, – засуетилась она, увидев меня, – намажь сыночку плечи и нос, чтобы кожа не слезала и унялся бы жар, да и сама намажься, лицо-то, вон, совсем красное.
Мы пообедали все вместе, мама, я и Черныш, а потом легли немного отдохнуть в нашей прохладной комнате, наполненной запахом каких-то душистых трав. Черныш вытянулся на своем месте, всем видом показывая, что он доволен и прогулкой, и тем, что стал нашим другом. Вечером, когда солнце начало прятаться за деревья, мы сидели на берегу речки, слушали пение птиц и шум бегущей воды. Заходящее солнце позолотило верхушки больших тополей, осветило косыми лучами гряду далеких гор и зажгло маленькие окошки соседних опрятных домиков. Черныш уютно устроился рядом с нами, иногда шумно вздыхал, вспоминая, верно, свою цыганскую жизнь, и подвигался ближе то к моим, то к маминым ногам. Мама что-то напевала еле слышно и тихо улыбалась – остались позади мелкие армавирские неприятности, дорожные хлопоты – потом взглянула на начинающее остывать небо и прошептала: «Хорошо-то как, что ни делается, всё к лучшему…» Я тоже растворялся в тишине и покое, но только став взрослым, сумел полностью оценить  чуть грустную мудрость этого народного присловья, ведь не появись на нашем пути армавирский знакомец с его орлиным носом, мы могли бы и не узнать милую станицу с таким умиротворяющим именем «Великовечное».   
Прошло несколько дней. Мы не нарушали установленного распорядка: рано утром на речку, потом обед и отдых, а затем вечерние купания. Мы даже начали заниматься зарядкой, чем немало удивили Черныша. Эта новая игра пришлась ему по вкусу, он пустился бегать и прыгать вокруг нас, требовал, чтобы мы забрасывали подальше обкатанный водой кусок старого высохшего корня, и весело приносил его обратно. Я тоже прыгал вместе с ним и смеялся, а мама, глядя на нас, с радостью сказала, что за прошедшие дни я даже немного вырос и хорошо загорел, окреп и стал походить на коричневых станицынских мальчишек с выцветшими от солнца волосами. Ложась спать, я всегда гладил Черныша и желал ему и маме спокойной ночи. Черныш очень привязался к нам и неотлучно следовал за нами куда бы ни шли. Маму он провожал в сельмаг за хлебом, меня на речку, куда я порой бегал без спроса, там он превращался в охранника, и настойчиво отталкивая меня своим носом, старался не подпустить к воде.
А еще Черныш умел веселить нас: если мама на речке пробовала негромко напевать какой-нибудь романс, песню или даже вокализы, он тут же усаживался рядом и, подняв мордочку, подвывал, а мама, шутя, хвалила его музыкальный слух. Однажды, когда мы, как обычно, вечером купались в речке, обмелевшей от непрерывной жары, послышался вдруг его сердитый голос. Черныш, прижав уши к голове, оскалив пасть и низко наклонив голову, стоял у наших вещей и злобно, с хрипотцой лаял на трех молодых парней. Те шли берегом, сплавляя по речке большие вязанки длинных тонких хворостин, какие обычно используются для каркаса деревенских мазанок. Увидев такого страшного зверя, ребята не стали связываться с нашим маленьким сторожем и защитником и обошли вещи стороной, а Черныш как ни в чем не бывало опять свернулся клубком у вещей, посматривая на нас. Вот так Черныш! – удивились мы. 
– Мам, ведь не показывали ему, как надо сторожить. Ты же не просила его об этом? Какой он молодец!
– Да, сынуля, Черныш – молодец, – почему-то задумчиво ответила мама.
До нашего отъезда оставалось три дня. Мы всей нашей веселой тройкой продолжали ходить на речку, много купались, лежали на теплом галечнике и ни о чем особенно не задумывались. Правда, меня мучила одна мысль, но я не высказывал ее маме. Мне становилось грустно, когда я начинал думать о скором расставании с Чернышом, которого успел по-настоящему полюбить.
В один из дней, когда жара казалась совсем невыносимой, мама, спрятавшись под навес, дала мне наш маленький термос и попросила сбегать за холодной колодезной воды. Приблизившись к дому, я услышал из Любиной комнаты стон и  громкие всхлипывания, а заглянув в приоткрытую дверь, увидел ее саму и сперва даже не узнал, а потом испугался. Любовь Михайловна сидела за столом, опустив голову, и волосы ее, растрепанные, не собранные в узел, падали вниз. Перед ней стояли литровая бутылка с какой-то полупрозрачной, мутноватой жидкостью, тарелка с большими ломтями черного хлеба, стакан и солонка. Подняв голову, она неверным движением отвела волосы с лица, заметила меня и, глубоко вздохнув, медленно, словно спотыкаясь, проговорила:
– Что, сынок, никогда не видел пьяную бабу? Ох, плохо мне, плохо. Ступай до своей мамки и держись за нее крепко, она у тебя добрая и хорошая. Беги к ней.
Со всех ног я помчался назад. Мама выслушала меня молча, и мы быстро пошли
домой. Идучи садовой тропинкой, мама всё так же молчала и о чём-то думала, не
замечая веток, цеплявших ее волосы и платье. Я видел, что маме не по себе, да и Люба меня напугала, поэтому, конечно, согласился посидеть один в комнате и поиграть с Чернышом, пока мама пройдет ненадолго к нашей хозяйке. 
Она вернулась, когда мы с Чернышом уже поужинали, разделив оставшуюся курицу, а потом крепко уснули, каждый на своем месте.
Спустя много лет мама как-то раз вспомнила нашу поездку и рассказала мне то, чего я не знал и даже узнав, всё равно бы тогда не понял.
Люба обрадовалась маме, пригласила зайти и, усадив за стол, придвинула к ней стакан с той самой жидкостью.
– Выпей, хорошая, – попросила она, – да помянем вместе моих родненьких. А я потом расскажу всё, что у меня приключилось восемь лет назад, что не дает мне покоя и от чего болит сердце. Люба выпила тоже и, глотая слезы, охрипшим голосом поведала маме о своем горе. С маминых слов я ясно увидел эту картинку, одну из многочисленных иллюстраций к истории нашей страны.
Поздним вечером холодного и ненастного дня к дому Любы подъехал крытый грузовик, вышли из кабинки двое в кожаных коротких куртках, в зеленых фуражках, надвинутых на глаза, открыли без стука дверь и вошли в дом. Муж Любы Алексей, механик по ремонту колхозной техники, всегда задерживался на работе допоздна, и только вернулся. Они с Любой сумерничали, она кормила его поздним ужином, он рассказывал, что удалось сделать за день.
– Запасных деталей нет, – жаловался Алексей, – вот и приходится крутиться и выбирать из старья, что получше. Но ничего, сейчас всё уже на ходу, и мы вовремя закончим пахоту.
Люба присела напротив мужа, с нежностью глядя на него, и взяла на руки их первенца, годовалого Петеньку. Малыш жевал корочку хлеба и гукал, а Люба собиралась похвастать мужу успехами сына, но не успела… Вошедшие, не поздоровавшись, подошли к мужу. Не глядя на Любу, положили руки на его плечи и только велели: «Вставай, Алексей, за тобой приехали, в город повезем». Муж, побледнев, встал и попросил жену собрать ему в дорогу узелок с едой.
– Ты не тревожься, – сказал он, – я скоро вернусь, побереги сыночка нашего, дорогого мне Петеньку.
У мамы перехватило горло, но она взяла себя в руки и продолжала: – Знаешь, когда Люба рассказывала, она как раз в этом  месте замолчала надолго, налила себе, выпила, а я не выдержала, расплакалась и спросила ее: «И что, Люба?»
– Только я его и видела, – сквозь слезы ответила она мне, – не приехал он и через месяц, и через два, а летом вызвали меня в колхозное управление и объявили, что мне не место в колхозе как жене врага народа, есть у них известие, что моего Алешеньку, врага советского народа, убили при попытке к бегству.
– Тут я и шлепнулась на пол без памяти, – монотонно, без выражения вела свой рассказ Люба, – очнувшись, поняла, что надо жить, беречь Петеньку, поднимать его. Колхоз отобрал у меня землю, что отвели нам за речкой, вот и пришлось мне огородничать, выкраивая каждый клочок оставшейся земли, содержать корову для Петеньки, кур с десяток, да разводить сад, чтобы спели фрукты. Что и говорить, труда вложила немерено, ты же видишь, всё в каком порядке. Станичники завидовали, каркали, что жилы  надорву. Да бог с ними, с жилами, со всей жизнью моей, сыночка я своего не уберегла! Той весной вода в речке прибыла, снега большие в горах таяли. Перебрался мой Петенька со своими товарищами, что повзрослей, на тот, крутой берег, там по весне расцветали на пригорках подснежники, захотелось ему мамку свою порадовать, принести ей цветочков к женскому празднику…
Я слушал маму, а слышал голос Любови Михайловны и видел всё так отчетливо, будто был свидетелем разговора двух женщин.
– Да не донес, – Люба закрыла лицо руками и голос ее стал еле слышным, – речка бурная подмыла берег, упал он в нее вместе с обвалившейся землей, и не стало моего Петеньки, золотца моего… 
Она заплакала навзрыд, раскачиваясь, громко подвывая. Мама гладила ее по голове, успокаивала и не могла найти нужных слов, да и какие слова могли облегчить такое горе?! Она прислонилась к Любиному плечу и тоже заплакала. Наконец Люба затихла, ее лицо приняло прежнее строгое выражение, и она, словно очнувшись,  наскоро уложила волосы в свою обычную прическу. Затем прижала руку к сердцу и склонила голову, будто поклонилась маме, со словами:
– Спасибо, что пришла и позволила излить душу, полегчало мне. Ты вот думаешь, наверно, зачем Любке столько добра и в огороде и в саду? Считаешь, небось, что скареда я, столько всяких условий напридумывала, прежде чем сдать тебе комнату. Так я бы, не обессудь, и не сдала бы. Для того и говорила всяко разно, чтобы тебя отпугнуть, мне сейчас с чужими-то тошно! Да вот сыночек твой мне приглянулся, чем-то похож он на моего Петеньку, только мой был старше года на два, когда случилось это. Всё, что лежит в сарае, да под забором, разные там колесики, всё так и осталось после него, я и не тревожу их.
Пусть со временем уйдут сами в землю. А овощи да фрукты я отвожу ребятам в детдом, что в соседней станице. Нагружу свою тачку и везу угостить их.
А в конце лета зову всю ребятню детдомовскую в сад и огород на сбор всего, что
уродилось. Они бегают, гомонят, как воробышки, а я, глядючи на них, радуюсь и плачу, вспоминая своего сыночка.
Вечером, накануне нашего отъезда, Люба договорилась с соседом, чтобы тот
утром подогнал к дому линейку и подвез нас к армавирскому тракту. А я тоже еще с вечера начал прощаться с Чернышом, гладил его и всё подкладывал ему в плошку вкусные кусочки курицы. Мама видела это, но не делала мне замечаний, понимая, какое испытание  меня ждет. Рано утром у нашей калитки уже стояла линейка, запряженная гнедой лошадью, лошадь спокойно жевала сено, опустив голову в большой мешок, висевший на ее шее. Я взял на руки Черныша и долго не отпускал его, в горле у меня стоял ком, который я никак не мог проглотить. Мама коснулась моего плеча, и я понял – пора!
Люба вынесла наш чемодан, пристроила его на линейке поближе к вознице, рядом приткнула свою плетеную корзину. Она еще засветло собрала в нее самых красивых яблок и груш, а сверху положила букетик панычей. Потом подняла меня и посадила поудобнее на боковое место. Мама с Любой обнялись, помолчали немного, и Люба пожелала нам счастливого пути. Любин сосед вожжами слегка ударил лошадь, и мы тронулись.
Рядом с линейкой, не отставая, бежал наш Черныш, он посматривал на меня и маму и лаял, когда ему казалось, что кто-то из проходящих мог обидеть нас. Порой по большой дуге оббегал те дома, за заборами которых гавкали большие и драчливые собаки – он боялся, что не сможет защитить нас, смущался, опускал хвост и чувствовал себя отвратительно. Когда эти собаки оставались позади, он догонял нас, тяжело дыша, не понимая, куда это мы так долго едем и что мы затеяли. У тракта линейка остановилась, возница помог нам снести в тень дерева чемодан с корзиной, у которых тут же прилег Черныш, положив голову на лапы и свесив свой красный маленький язык. Мама дала ему попить из нашей дорожной чашки, и он, вылакав всю воду, заулыбался и успокоился. Теперь я опять с вами и мне хорошо, наверно, думал он, прижимаясь к маминой ноге.
Но тут подъехал грузовик, из кабины которого высунулся знакомый нам шофер.
– Что,  меня ждали? – крикнул он, – согласны посидеть на мешках с пшеницей?
Трясти не будет. Давайте сюда чемодан и корзину, уложу как надо и вам подсоблю.
Черныш зарычал, когда шофер взял наши вещи и понес их к машине.
– Успокойся, Черныш, – погладила его  мама, – он свой, и давай прощаться, мы уезжаем и увидимся ли еще, кто знает! Иди домой, беги, беги скорее.
Но Черныш не хотел уходить, он жалобно заскулил, когда увидел нас в кузове грузовика и понял, что запрыгнуть туда ему не удастся. Грузовик выпустил струю синего дыма, двинулся и начал набирать скорость. Черныш бежал за ним, сначала не отставая, а потом всё медленнее и наконец сел на пыльный тракт, залаял и завыл, подняв морду. Я трясся на мешке, горько плача, слезы мешали мне смотреть, и скоро Черныш пропал из виду. Всю дорогу до Армавира я всхлипывал, думая о своем друге, оставшемся на дороге. Вернулся ли он домой к Любе, покормила ли она его, почему мы оставили его и не взяли с собой? – эти вопросы мучили меня. Мама, сама расстроенная, меня не успокаивала.
На армавирском вокзале мама зашла к начальнику станции, и он помог ей купить билеты на проходящий московский поезд до конечной станции Сочи.
– Ну, как вы, дамочка, отдохнули? – поинтересовался он. – Вижу, загорели, да и хлопец выглядит лучше. Вот только грустный какой-то. Потерял что-нибудь?
– Друга своего оставил, Черныша, пса черного.
– Не расстраивайся, малый, еще найдешь себе такого же, может быть, даже лучше, – постарался он меня утешить. Я промолчал, откуда ему  было знать, что  второго такого, как Черныш, быть просто не могло.
Красавец-курорт Сочи, шумный и гостеприимный, оставил меня равнодушным, хотя мама всячески старалась отвлечь меня от невеселых мыслей. Даже знаменитый сочинский дендрарий с цветущими магнолиями не произвел на меня впечатления. Я терпеливо и послушно ходил с мамой везде, а она посматривала на меня, беспокоясь всё больше, и в конце концов не выдержала:
– Вот что, сынуля, по-моему,  нечего нам делать больше в Сочи, давай сядем на пароход и поплывем в Батуми, а там – на поезд и прямиком до нашего города. Папа, наверно, уже дома и ждет нас. Как тебе такой план?
Я с радостью согласился, мне тоже хотелось побыстрее очутиться дома. Мой Черныш продолжал стоять у меня перед глазами, всё остальное казалось мне скучным и неинтересным.
  Скоро наш пароход «Чичерин» уже оставлял за собой пенную дорожку, и на нее в погоне за рыбешкой, оглушенной винтами, садились чайки. Я бродил по палубе от кормы до носа, наблюдая за разбегающимися в стороны волнами и за стайкой дельфинов, резвящихся перед кораблем. Раздались удары судового колокола, звавшие немногочисленных пассажиров к обеду. Как бы в другое время я наслаждался всем увиденным впервые! Один судовой ресторан чего стоил: и столики, прикрепленные к полу, и белоснежные, туго накрахмаленные скатерти с такими же салфетками, и буфет из полированного дуба с резными застекленными дверцами, откуда выглядывали фигурные бутылки с яркими наклейками, какие-то вазочки и подставки из серебра. Но ничего меня не радовало, даже чудный запах, который источал красивый, с томатными
разводами борщ по-флотски. С уговорами мамы я взял ложку в руку, но борщ в большой тарелке с синими якорями вдруг начал раскачиваться, стараясь перепрыгнуть на белую скатерть, а у меня закружилась голова, и маме пришлось спуститься со мной в нашу каюту. Я лежал на койке с закрытыми глазами, чтобы не видеть потолка и стен, качающихся из стороны в сторону, и вспоминал своего Черныша. Где он, думал я, что делает? Как бы мне хотелось снова подержать его на руках, он обязательно помог бы мне сейчас, и мне не было бы так плохо.
Всё же я заснул, а на следующий день мы, прибыв в Батуми, тут же пересели на наш поезд. И хотя поезд не корабль, морская качка меня не отпускала, а к ней присоединились озноб и головная боль.
– Нам только этого сейчас не хватало, – испугалась мама, приложив губы к моему лбу, – температура!
Поездки назад я не помню – я, который больше всего на свете любил в поезде смотреть в окно, всю дорогу провалялся плашмя на полке. Помню папу на перроне, помню заплаканную маму, помню склонившегося надо мной доктора, который лечил меня с раннего детства, и его слова:
– У вашего сына дифтерит. Давайте ему все микстуры и таблетки, выписанные мной, причем в той последовательности, что я указал в рецепте. Да, и вот еще что, поите его почаще сладким чаем с лимоном. А я зайду к вам завтра.
Мне становилось всё хуже и хуже, температура поднялась до сорока  «с хвостиком», как говорил папа, порой я проваливался в забытье, бредил. 
Мама неотлучно сидела возле, гладила меня по голове, что-то шептала, прикладывала к моему пылающему лбу компрессы, смоченные в уксусе с водой. Когда она касалась моего лба, мне казалось, что это Черныш старается лизнуть меня, подталкивая своим холодным носом сползающее одеяло. Я протягивал к нему руку, чтобы погладить, а он улыбался и говорил мне маминым голосом: «Поправляйся скорей, нам надо вместе сбегать на речку».
Порой мне чудилось, что в нашей комнате толпа народа, меня оглоушивал хор голосов, один из них неотступно бубнил: «Надо предпринимать срочные меры, надо предпринимать срочные меры…»  Затем он как будто сворачивался в трубочку, становился тоньше и исчезал. В этот момент меня что-то начинало крутить, переворачивать, потом меня чем-то кололи то в руку, то в спину, и голоса исчезали. А потом  я увидел Черныша, терпеливо дожидавшегося меня на пыльном тракте. Я позвал его, и мы побежали вместе по зеленой тропинке на речку, он как всегда впереди, а я за ним, пригибаясь у склонившихся веток, потому что я вдруг стал намного выше и сам удивился этому. Речка шумела, и споткнувшись, я упал в быструю воду, а она потащила меня, приговаривая:
«Вот теперь ты мой, дружок, и я не отпущу тебя». По берегу бежал и громко лаял мой Черныш, я хотел крикнуть: «Черныш, ко мне! Помоги!», но грудь мою сдавливала вода, ставшая вдруг чистой и прозрачной, и я знал, что до последнего поворота реки осталось уже совсем немного. Но тут Черныш бросился в воду, схватил меня за рубашку и вытащил на берег.
  Я открыл глаза, рядом стояли мои мама и папа. Узнал я и доктора, держащего меня за руку. Он тихо проговорил: – Слава Богу, всё позади, кризис миновал, и теперь малыш пойдет на поправку, хорошо, что вы надели на него крестик.
Через несколько дней мне разрешили вставать, я ходил по комнате, заглядывая под кровати в тайной надежде найти там своего Черныша.
Мама получила письмо от Любы и рассказала мне, что Черныш после нашего отъезда долго не появлялся дома, потом пришел, улегся на половик у порога нашей комнаты, пролежал на нем, не поднимаясь, до утра и убежал навсегда к своим цыганам. Их табор как раз возвращался через станицу. Черныш выбрал свободу, веселых и шумных цыган с их черномазыми детишками, и это, наверно, помогло ему забыть нас, оставивших его одного на тракте.
Я выслушал маму и тоже, как Черныш, лег на свою кровать. Я был маленьким и не смог бы объяснить происходящее со мной, но острым детским чутьем ощущал, что всё вокруг и во мне неладно, ком в горле рос, а спасительные слезы не приходили. Наверное, это душа, получившая первый пинок, осваивала простую, а потому главную истину – задолго до того, как ее облек в слова великий француз – «Мы в ответе за тех, кого приручили».
Прошло много лет, а он всё бежит за мной – черный лохматый клубок, всё бежит из последних сил, надеясь и не веря в мою измену. 

05.02.02