Репликатор

               
Все происходит впервые и навсегда.
Каждый читающий эти слова – их автор.
"Тайнопись", Х.Л. Борхес
 

 Весенний день тянулся медленней арабской ночи. Той самой, в которой Шахразада начала рассказывать сказку под номером шестьсот два:  про то, как царица рассказывает сказку, когда рассказывает сказку… – и тем самым выводила историю в бесконечный, неограниченный рамками никаких ночей, дурной круг.
  До перигелия кометы Хейла-Боппа оставалось пять дней. Константин, молодой преподаватель истории,  беспокойно посматривал на небо: солнечный свет, как лампочка в конце того тоннеля, ярко вспыхивал и быстро гас в чуть было возникающих проломах небесной породы; клейкие груды облаков, как убийцы времени, лангольеры, набрасывались на проклюнувшиеся спицы лучей и стремительно засыпали разрезы света; лавины пепельно-сиреневых туч мощно валились вниз, погребая под собой прогалины голубого неба. Казалось, о наблюдении сегодня не может быть и речи, но протуберанцы света вновь и вновь взламывали шерстяную кутерьму, и подавали надежду.
Ближе к ночи подул северный ветер, холод высушил и выморозил небесные хляби, на небосводе появились первые звезды. Константин  выехал за город, остановил машину, достал и смонтировал телескоп, запрокинул голову вверх и замер.
Темный купол крышкой гигантского саркофага накрыл кокон планеты. Глобальность происходящего навевала космическую тоску. По телу пробежали мурашки, хотелось спрятать  лицо в помертвевших ладонях, и беззвучно спеть, пусть этой песней и были бы сухие слезы. 


Несмотря на то, что космический репликатор кометы был запущен много миллионов лет назад, событие не потеряло, а напротив приобретало особенную, внутреннюю новизну. Вроде той, о которой и пойдет речь в этой попытке лингвистического исследования.


Белое, больше любой планеты, светящееся тело пересекало небесное сферу. Вывернутые, как крылья пикирующей птицы, и белесые, словно реверсивные, следы кометы были похожи на оторвавшиеся фрагменты Млечного Пути. Они, как отблески Йахве в ветхозаветной скинии, испускали притягательное и терроризирующее  свечение: безнадежно-смиренное, ужасающе-сладостное и томительное одновременно.
Последний раз комета приближалась к орбите планеты 4204 лет назад. Следовательно до –  условно, как первая нота, – условно нашей эры. Что произошло после последнего визита с людьми, наблюдавшими астрономическое событие, было неизвестно. Для тех же, кто сейчас наблюдал явление, ясно было одно – скрыться в коробок собственных мыслей перед лицом космоса, погруженного в атмосферу Земли,  совершенно невозможно.
Созерцание небесного тела вводило в какое-то глубоко интровертное, близкое к умопомрачению, состояние. Что-то среднее между фазой легкого сна, фатумом внезапного безумства и сомнамбулическим трансом одновременно.
Комета магнитизировала и размывала грань между явью и навью. Обреченность кругооборота давила на мозги и вызывала странное ощущение: хотелось разрушить круг и стать тем, кем ты был бы должен. Но никогда не смог бы стать, если б не это явление, сам.
Эти эманации придавали моменту особенное величие, величие горящего Карфагена, битвы под Ватерлоо и покоренного Эвереста ¬одновременно. И Константин был далеко не единственный, кто не сумел не почувствовать это.
 Так, в Калифорнии, группа последователей "Heaven's Gate" под руководством Маршалла Эпплуайта приняла смесь из фенобарбитала, пудингового желе и водки. После чего неофиты аккуратно закрылись фиолетовыми покрывалами, натянули себе на голову пластиковые пакеты, погрузились в сон и отправились в безвозвратное путешествие.
Тела 21 мужчины и 18 женщин были найдены 26 марта 1997 года на ранчо Санта-Фе, неподалеку от Сан-Диего. Все 39 человек были одеты одинаково: в черные рубашки, черные брюки и черные с белыми вставками кроссовки Nike. На рукавах были черные повязки с надписью "Heaven’s Gate Away Team" – "понеслась команда в рай".
 


Домохозяйка, мать двоих детей, Александра проснулась на рассвете от незнакомого и трудноописуемого (для женщин) движения внизу живота, и с трудом, словно после общего наркоза, открыла незнакомые глаза.
Рядом с ней лежала немолодая, но довольно-таки привлекательная женщина. Тонкие, ухоженные пальцы левой руки доверчиво покоились на груди Александры. Другая рука была спрятана между стройных и загорелых ног.   Русоволосые пряди, как сетка-кокетка, скрывали миловидное лицо. Незнакомка по-детски посапывала и, судя по всему, находилась в фазе глубокого сна.
…все это сон… какой странный сон… – Александра ясно помнила, как уложила детей, вышла на лоджию, села в кресло, взглянула на звездное небо, расцвеченное в тот вечер мириадами особенно тревожных звезд, и, кажется, заснула, в  любом случае осталась в своей квартире. 
А вдруг это сон сна?.. говорят, так бывает… подумала она, закрыла глаза, расслабилась и попыталась вернуться в привычную реальность.
Прошло несколько минут, но ничего не изменилось, и более того – сознание окончательно прояснилось, сейчас оно было четким как при резке морковки для борща. Факты говорили о том, что она находится в чужой, дорого и со вкусом обставленной квартире.
Александра испугалась, но решила не паниковать, осторожно освободилась от руки женщины и огляделась. Комната была декорирована в японском стиле: красные ниши, пастельные циновки, низкая кровать, контрастные тумбочки цвета венге, строгая черно-белая графика, боевые катаны и вакидзаси на стенах.
Зеркальная плоскость справа от ложа была последним предметом, с которым встретился ЕЕ взгляд. Александра закусила губу, но не удержалась и утробно, как животное,  рыкнула – встретившись с ЕГО взглядом.
Отражение в зеркале было мужчиной!
И этот мужчина, – а в этом уже не было никаких сомнений, как и в том, что это был крепко-сбитый мужчина среднего возраста с крупным детородным, и к тому же эрегированным башмаком, – была она! 
Женщина тяжело задышала, поднесла к лицу мужскую, волосатую на тыльной части ладонь, и, силясь удержаться, сдалась – слезы сами выступили на ее, кем-то из набоковских фантазий одолженных ей, теперь своих глазах.
Если не горячиться, всему можно найти объяснение, попыталась успокоить себя Александра. Вот, например, теперь понятно, отчего мужчинам не спится по утрам, ворочаются и ворочаются… попробовала усмехнуться она, но вместо этого сгримасничала и окончательно испугалась.
Собственно, вариантов было два: либо она сошла с ума, либо с ума сошел весь мир. Но, несмотря на всю разность причин, следствие оставалось прежним: теперь она – мужчина.
Можно было либо воевать с этим – и welcome дурдом! Либо попытаться принять все как есть и… – женщина рядом сделала полусонное движение, что-то простонала, прильнула к груди и положила кисть на самое ее, теперь член.
Александра вздрогнула, орган же, почувствовав человеческое тепло, вопреки предыдущему, как оказалось, насколько расхожему, настолько и неверному представлению обмяк и опустился. Незнакомка не проснулась и продолжала пребывать в нормальном пространстве своего сна.
Так, так… что же это со мной?.. мамочки, что же это?.. что же делать?.. – мысли Александры заметались в гротах мозга, словно стая ласточек накануне грозы.
Никакого разумного объяснения случившемуся найти было нельзя. Как и не было выхода. Кроме одного – если не можешь понять, нужно принять.
Но как-как? Как можно жить с чужими людьми?.. в новом месте?.. совершенно в другой жизни?.. да еще этот эрегированный аппендикс…
Размышления прервал будильник. По радио запели "Орлы" ("Eagles") с ретропесней  об утраченной невинности, и как написал бы тот ленинградско-американский поэт "она же опыта": "Hotel California". Все закрутилось.
– Завтракать будешь? – спросила дисциплинированно проснувшаяся незнакомка.
– Как всегда, – сказала Александра, удивляясь мягкому баритону своего голоса, и тому, что сумела сделать выбор, не зная о том, что выбор все-таки есть.
Вернее, выбор сделало тело или что-то еще,  что-то вроде женской логики, про что обычно говорят: "все произошло само собой".
"Нет уж, лучше быть ненормальной в ненормальном мире, чем нормальной в нормальной психушке. Поживем-увидим…" – оправдала личную капитуляцию перед мировым безумием Александра, и направилась в туалет.
На поверку оказалось, что управлять чужим телом ненамного сложнее, чем собственным. Нужно было просто не думать, равно не мешать ему управлять собой, – и все происходило само собой.
Александра расслабилась, отдалась на волю многолетних привычек и вскоре убедилась, что мышечная память – очень удобная и вполне функциональная вещь. Бритва, зубная щетка, пара волосков из носа, лосьон, свежая рубашка, носки, галстук, брюки… – именно в такой ранее раздражающей своим алогизмом мужской последовательности действовало теперь ее тело.  Через двадцать минут все было на своих местах, а тело сидело за кухонным столом и поглощало приготовленный женой завтрак.
Яичница, тост с ветчиной и сыром, чай с медом – домовито расположились в животе и привели бывшую домохозяйку в приподнятое настроение, а личный водитель намного упростил задачу проникновения в пространство чужой жизни.
– Александр Яковлевич, на работу едем? – спросил пожилой, импозантный мужчина. Седые виски, довольное, лоснящееся лицо никак не отвечали прошлым представлениям Александры об облике личного водилы. По сравнению с аристократичным водителем, босс, Александр Яковлевич, выглядел пробивающимся в высшее общество плебеем.
– Да, –  воспрянув духом от совпадения имен, сказала она.
Шестисотый мягко тронулся и через четверть часа остановился возле фешенебельного бизнес-центра в центре незнакомого, и, судя по всему, очень большого города. После жизни-династии, проведенной в спальном районе уральского городка, такая поездка сама по себе была необычайным приключением.
– Проводи меня, – по-простому, как "передай хлеба", входя в роль, сказала Александра. Водитель еще не успел открыть дверь, как рядом материализовались крепкие и похожие как Ваньки-встаньки, охранники. Они провели Александру в офис.
– Доброе утро, Александр Яковлевич! Как всегда, чаю? – как-то по-родственному улыбнулась молодая секретарша.
Александра промолчала и кивнула головой.
Громадный, как небольшой кинозал, представительский офис поразил воображение женщины: высокие до пола окна пентхауса открывали захватывающий вид на дельту реки, с обеих сторон которой лежал весь город. С этой перспективы машины на дороге внизу казались мелкими таракашками, которые суетливо продвигались куда-то вперед, навстречу невидимой для них пробке.
На столе были разложены какие-то бумаги, но разбираться в них не было никакого настроения, и, скорей всего, смысла. Александра не стала читать ни одну из них, пытаясь вместо этого представить, как бы на ее месте поступил настоящий директор. Но скудный управленческий опыт: школа, художественное училище, продавец в магазине сувениров, и по итогу мать двоих детей, – молчал, как насупившийся малыш, и не давал ответа.
Положение спас телевизор, внезапно промелькнувшая вербальная ассоциация, какая-то сцена из мыльных фильмов, дала верное направление женским мыслям.
В дверь постучали. Секретарша принесла чай и спросила:
– В десять к вам приедет Рощин. Что-нибудь приготовить? 
– Никаких встреч. Сначала совещание, – без сю-сю перебила девушку Александра.
– Да, но… Вы же догова… – осеклась и тут же поправилась секретарша, – Кого пригласить?
– Всех. Сей час, – монументально, как гимн-песня "Вставай страна огромная, вставай на смертный бой", сказал директор.
Через десять минут кабинет заполнился непохожими друг на друга и, тем более на всех прошлых знакомых, незнакомыми людьми. Семь, безупречно выдрессированных многолетней работой в крупных корпорациях, топ-менеджеров сидели и внимательно смотрели на нее. Всем своим видом мужчины излучали профессионализм и уверенность в завтрашнем, как, впрочем, и послезавтрашнем, ныне и присно, и так во веки веков, нескончаемом аминь-дне. Только поддерживайте статус и платите деньги. Александра решила не тянуть кота за хвост:
– Я давно хотел спросить, чем мы тут все занимаемся? Для чего? Вот вы в частности? – сказал Александр Яковлевич, указывая на стильного, околосорокалетнего мужчину в дорогих очках с длинным лицом и острым носом. Выбор был совершенно случаен, просто внимание Александры привлек ярко-красный галстук и элегантные брюки французского покроя.
– Александр Яковлевич, вы указывали мне на это в пятницу. Я все понял, меры приняты, ускоряемся. Думаю, что план пиар-компании будет готов к концу недели. Соответственно, десять дней на подготовку… значит, через три недели можно будет начинать первый этап, и еще через неделю само поглощение.
– Хорошо. Но зачем нам нужно это?.. поглощение? – Александра перехватила и решила не терять риторическую нить, обращаясь к самому прямолинейному, похожего на отставного военного, мужчине, – Вот вы, как думаете?
– Это не совсем моя компетенция, но, как начальник службы безопасности, могу сказать что, несмотря на то что захват связан с серьезным риском и потребует максимальной мобилизации всех наших, не только административных ресурсов и может привести…
– К чему же? Вот вы, как считаете? – одного, в чем-то теннисного жеста Александры хватило, чтобы перебросить мячик по другую сторону овального стола.
– Если все пройдет по плану, то мы сможем значительно увеличить капитализацию нашей компании. С финансовой точки зрения – это очень выгодная и своевременная сделка, и организационно мы готовы к ее проведению. – Скорей всего это был финансовый директор, он говорил, как запасливый и осторожный бобер. – Что же касается оценки всех рисков, то у меня нет всей полноты картины, и вообще…  думаю, вам виднее. 
– Отлично. Кто мне может ответить, почему мы ввязались в это дело не вчера или завтра, почему именно сегодня?
– Позвольте, мне Александр Яковлевич? Со своего места встал коротко стриженный, старающийся всем своим видом олицетворять слово "надежность",  низкорослый боровичок с физиономией пана. – Я, как директор по корпоративным вопросам, могу утверждать, что ваша идея вертикально-интегрированного холдинга, с опорой на собственные мощности, оправданна и своевременна как никогда. Если мы не хотим потерять импульс развития и остаться динамичной и быстроразвивающейся компанией, мы должны войти в эту сделку, и совершить это поглощение именно сейчас. Несмотря на некоторые риски.
Александра осмотрелась, многое было непонятно, а команда, как сговорилась и пела в одну дудку. Не нужно было заканчивать MBA, чтобы стало ясно, на чью мельница льется вся эта вода – это была вода будущих бонусов. Для полноты картины хотелось бы услышать и противоположное мнение.
Ее внимание привлек субтильный, одетый во все черное, совсем немолодой декадент. В лице у него было что-то обреченное, с чем смирился, но вопреки чему продолжал жить он. Старик пессимистично молчал, рассматривая барракуду в аквариуме. Казалось, он был единственным из всех кто знал, что в конце концов выйдет из всего этого захвата.
Очень возможно, что это был еврей, а Александра всегда доверяла евреям. Но никогда не слушала смысла их советов. Намного важнее была интонация, с которой они говорились. Как утверждал дедушка-чекист, именно в ней и была уложена многовековая мудрость древнего народа.
– А что по этому поводу думает, э… есть ли другие мнения? Как они?.. батюшки, называются... что позабыли? Альтернативные, вот!
Чтобы поймать взгляд мудрого декадента, Александре пришлось громко столкнуть  друг с  другом настольные часы и отрывной календарь. Как всегда победило сиюминутное время, будущее в календаре было наголову разгромлено, а корпус календаря лишился пластиковой, словно хрупкие планы людей, и гибкой, словно история по-беды, триумфальной дужки. Это сработало, взгляд был пойман, еврей начал речь.
– Что здесь добавить? Вы все отлично знаете мою позицию. Я давно в рынке и многое помню. Еще во времена Союза многие во внешторге погорели на том, что ставили на коммодитис, а потом цена на сырье падала в течении чуть ли не двадцати лет... – старичок улыбнулся приятным воспоминаниям, видимо, он и тогда сумел остаться в прибылях и посередине, – Если же исходить из стратегии долгосрочного инвестирования, то, как мне кажется, вопрос с комбинатом можно решить позже и более дешевым путем. Если же, это разовая сделка, то… почему бы и нет? Источником успеха в нашем случае будет вера в то, что некоторым все еще кажется, что они живут в завтра, в то время как мы знаем, что уже давно вернулись во вчера. Туда, где у нас очень хорошие и крепкие связи. Не так ли, товарищи? 
Было видно, что товарищи с трудом сдержались, чтобы не встать и не зааплодировать. Вместо этого все молча опустили головы и что-то записали. Сразу стало ясно, кто здесь, пусть и второй, но довольно-таки и главный.
Александра почувствовала, что совещание заходит в тупик, никто не хотел принимать решение и брать ответственность на себя, и прекратила ломать комедию.
–  Решение очень серьезное и вы все прекрасно понимаете это. Буду говорить просто. Представьте, что мне отшибло мозги и я ничего не понимаю во всем этом. Попробуйте убедить меня в необходимости этого решения. Предложения должны быть краткими, понятными и конкретными. Передадите мне лично и никакой лирики. Все должно быть сделано к концу дня, ясно?
Мужчины выходили из кабинета, как группа криминальных психологов, не прошедших испытания на детекторе лжи. Одно дело быть экспертами и коллективно выступать за советскую власть, другое – личная, в случае чего подтвержденная графологической экспертизой ответственность: "Эх, ну и крепко он нас прижал, с такого крючка так просто не спрыгнешь… "
Дальше все пошло как по накатанной дороге. На практике оказалось, что руководить холдингом ненамного сложнее, чем заставить детей делать уборку. Здесь, как и везде при рождении человека, все-уже-было сделано другими.
Универсальная, будто бы изобретенная теологами-инквизиторами, формула вины: "Что же делать?.. а ты и подумай, а?",  ¬– давала готовые ответы и действовала безотказно, как немецкая пушка.
Александра угадала и правильно поймала тон генерального директора, он общался не с народом, а с умными людьми. Где главным здесь было не мелкорозничное голосить, а стратегическое молчать, ловить общее направление и не мешать дрейфу. Всякий раз условно подчиненные должны были доказывать безусловному директору правильность принятого им, – на деле, конечно же, ими, – решения, брать ответственность за все будущие неудачи на себя и вскоре, максимально искренне, но с толикой политкорректной лести, отдавать лавры за успехи боссу.
К вечеру Александре даже стала нравиться новая роль – все получалось по-толстовски естественно, с кутузовским размахом и само собой.  Классик был прав: как и двести  лет назад, главным было не мешать историческому процессу.


Через две недели от жизни Александра Яковлевича зарябило в голове, а в теле появилась свинцовая усталость. Александра сидела в кабинете и с отвращением рассматривала буклет, который извещал о начале сезона в закрытом, еще более чем лагеря нацистов, гольф-клубе. И зачем только ему была нужна вся эта фигня?
Количество событий и увлечений, которыми, помимо десятичасового рабочего дня, были насыщены дни Пономарева, не шло ни в какое сравнение с прошлой жизнью домохозяйки: представительские встречи в пафосных ресторанах, яхт-клуб, репетитор испанского языка, воскресный волейбол, большой теннис, русская баня, собака, конюшня… а где-то там еще были новая жена, старая жена, дети, и прочая родственная семья…
Или все дело было лишь в том, что Александра по-женски добросовестно  относилась к околослучайным хобби? Она старалась изо всех сил и полностью выполняла повестку дня, будь то деловая встреча, посещение бассейна или амурные, но больше для статуса, чем для удовольствия встречи – к ночи Александра валилась с ног, как подстреленный бык, но уперто, как азимовский робот,  завершала начатые дела.   
В прежней жизни Саша не была первой, но и не была последней. Муж Володя проводил жизнь в обычном для России, но странном для Запада, сочетании инженера-патриота и меломана-бунтаря, следствием которого была слегка рассеянная неторопливая лень, невысказанные даже самому себе алкогольные метания и отсутствие требовательности к домашним делам.
В таком состоянии можно было примириться со многим, тем более, если это была обычная бедность, органично растолстевшая жена, пыль на подоконниках, и сваренные на русскую руку обеды. Возможно это и было счастье – жизнь с Володей была похожа на чеховское чаепитие, в отказывающимся выходить в трагическую развязку, навечно застрявшем в конце весны вишневом саду.   
Сейчас же все вокруг, включая секс, сон и созерцание звездного неба стало ДЕЛОМ, которое и было для Александра Яковлевича самой жизнью.


Директор впал в тоску. Это было заметно каждому невооруженным глазом. Он, как попавшее в неволю сильное животное, почувствовал себя взаперти, не на своем месте, и невидимая шерсть будто бы потускнела на крепком теле.  Для этого не было видимых причин: команда работала слаженно, как китайская Олимпиада, и эффективно, как группа профессиональных политтехнологов, – дела шли лучше, чем на ура, но ничто не радовало шефа.
Александр Яковлевич неохотно выслушивал разъяснения, выдавал рассеянные поручения и перестал генерировать прежде остроумные, почти сократовские афоризмы. 
Александра знала причину. Для нее жизнь являлась самой жизнью, которую она никак не могла ощутить сейчас в потоке дел. Она затосковала по себе – той самой, что не мыслила и не хотела знать самое себя, и просто длила свой срок в тихой камере уютной семьи.
Последней каплей для нее стало известие о награждении медалью "За заслуги перед Отечеством", для чего нужно было лететь в Москву, улыбаться знакомым незнакомцам, лобызаться и участвовать  во множестве других восточных церемоний.
Александра решилась, плюнула на все, подписала приказ об отпуске, передала дела и отправилась на поиск – себя? В мире не было никого и ничто, что было бы способно ответить на это.
Только начальник службы безопасности мог догадываться о направлении, в котором отправился босс – это был уральский городок с киберпанковским названием Асбест. По информации полученной службой безопасности там проживала некая Александра Туфякова,  а для директора там продолжало жизнь прежнее тело.



Холостяцкая жизнь закончилась внезапно, как прыжок в обрыв и хлестко, как удар в лицо – так в тот вечер распорядились сука-звезды.
Сорокалетний реставратор Вадим очнулся от звуков детского плача и мужского голоса:
– Иди! Тебя Аня зовет. Уже пять минут орет… – сердито сказал незнакомый мужичок с пивным животиком, гнездом засаленных волос на голове и инженерно-одутловатым лицом сорокалетнего розлива.
Вадим растерянно огляделся, он сидел в старом, промятом ни одним десятком задниц-лет кресле – лоджия панельного дома была уставлена банками с вареньем, на стене висели лыжи, в углу стояла молочная фляга, а вход перегораживал детский велосипед.
Где же это я? – вздрогнул он, вспоминая подробности вчерашней ночи. Сдал заказ, курительный столик в португальском стиле конца 18-го века, как обычно отметил получение лавэ, с водкой, дома, у друга Юры, вышел на улицу, сел на скамейку… почувствовал что-то странное, какое-то притяжение, запрокинул голову наверх… удивился обилию звезд, и отдельно, яркому по форме напоминающему перевернутый бокал небесному телу, ощутил собственную, впрочем, уже привычную никчемность, закурил обычную сигарету, "L&M"… почувствовал легкость во всем теле и все… очнулся, где гипс?
Вадим встал, удивляясь необычайной мягкости своих движений, открыл дверь и вошел в,  сразу видно, давно и бесплатно полученную квартиру: геометрические обои, дешевые ковры, очертания разлагающегося дивана, жабообразная ваза с засохшими камышами… – для полноты сюрреализма не хватало только мертвой, одушевленной Хармсом, старухи, прячущейся где-то в углу. 
Где-то там, в темноте, звал маму и плакал ребенок. Тело инстинктивно, вопреки непониманию того что происходит, безо всякой объяснимой мотивации и тем паче разумного объяснения, сквозь темноту тесного жилища привело к нему.
– Мама, мне страшно, иди ко мне, – всхлипнула девочка.
Вадим подошел, наклонился и только тут заметил, что у него появились длинные черные волосы – они свисали с плеч, как клубок змей, и тянулись к ребенку. Девочка не испугалась, обняла за шею и что-то залепетала. Вадим почувствовал детское дыхание и начал потеть: от несуразности происходящего закособучило в голове, – он застыл, как испуганная улитка, но не оставил ребенка. Наконец, детка успокоилась, разомкнула объятия, освободила улитку и засопела.
Вадим тихонечко встал и вышел в коридор. Наощупь нашел ванную, включил свет и обмер – из зеркала на него смотрела женщина! Тридцатилетняя рыхлая мамаша изумленно лупила по-доброму бесцветные глаза прямой наводкой в женское лицо! И он, изнутри этих глаз, отвечал ей тем же! От удивления у Вадима замерзли брови, он задышал, как пойманная в капкан волчица.
Он задрожал, вернулся на балкон, попробовал – неудачно, – найти сигареты, открыл окно и стал жадно глотать морозный воздух. Первый шок прошел. Вадим разделся и с каким-то археологическим интересом принялся изучать свое тело. В отсветах лунного света оно не казалось столь безобразным: мягкие плечи, розовые ноги, еще крепкие груди, выпуклый живот, крупная родинка под правой подмышкой, дородные ляжки и… facking йони! Вместилище и источник удовольствия окружали черные, изогнутые кольчатыми червями, лобковые волосы – именно такие, какие в вольной жизни меньше всего возбуждали, а по всей правде и вообще пугали его.
Боже мой, боже мой… – в первый раз за многопоследние годы обратился к создателю, но  тут же отвернулся и схватился за спасительную мысль он, – а вдруг это белочка? Значит, нужно не паниковать, лечь спать и ни во что верить.
Он вернулся в гостиную и лег на диван – старая поверхность прогнулась и объяла его со всех сторон, как свежая могила. Сон не шел. Вадим прикусил до крови палец и попробовал на вкус – соленая. И родная, без отвращения отметил он. Хотя, наверное… разные бывают галлюцинации… и тактильные тоже… вдруг это все сон..?


  Утро не избавило его от морока, наваждение продолжалось, и более того, теперь оно было насыщено массой неприятных фактичностей, которые пахли сопливыми платками, детскими капризами и штопаными носками. Оказалось, что он должен готовить завтрак и собирать детей в садик, а шестилетний Леша был еще тем упрямцем...
Вадим поступил как забаррикадировавшийся анархист – не стал участвовать в общественном разделении труда, забил на правила чужого домостроя и заперся в спальне: "Мне плохо, как сделаешь, так и будет, справляйся сам".
Удивительно, но муж подчинился и, чертыхаясь,  собрал-таки семейство, громко хлопнул дверью и удалился.
В доме воцарилась тишина. Появилось время продумать, понять, и, быть может, если повезет, то и принять чудовищное – что же это.
Первым делом Вадим решил разобраться с системой координат и найти точку отсчета. Для этого нужно было ответить на один, безуспешно занимавший еще древних элеатов вопрос: что есть мир? И какое место он занимает в нем?
На помощь пришли домашние фотографии. Эти куски, украденных у прошлого моментов, лучше всего объясняли суть семейных представлений о добре и зле, мечтах и обыденности, и месте каждой рыбки в ячейке общества, семейной сети.    
Многое прояснилось. Так Вадим узнал, что он находится в оболочке женщины под именем Саша. В ноябре ей исполнилось тридцать два года, день рожденья прошел дома в аляповатой компании, состоящей из уставших родственников, тазиков с салатами, вошедшими в аффект детьми и подаренной фритюрницы. Последняя, как некая архитектурная доминанта, фигурировала на всех фото.
Фотографии, подобно топологическим картам, четко очерчивали жизненный горизонт Александры. Это была среднерусская равнина с детьми, кухней и родственниками в качестве высот-крепостей, которые защищала и к которым всем сердцем стремилась она. Редкие вылазки в городской парк на обшарпанные карусели, на родительскую дачу или в гости к старым друзьям и таким же обшарпанным обоям не могли сколько-нибудь серьезно разнообразить плоскую степь оседлой, словно окаменевшей в средневековом склепе, полусферы. 
Стол – полная чаша, – был столпом большинства изображений и логично являлся смысловым центром семейного бытия. Менялись лица, проходили времена года, росли дети… только стол с праздничной, пусть и целлофановой, но неизменно белоснежной скатертью оставался неизменным в потоке тик-так жития.
Казалось время, устав от тщетных попыток провернуть самое себя, нарочно замерло на этих фотографиях и окончательно капитулировало перед этим куском спрессованного дерева, обычным столом: вот похороны деда Вити, вот окончание школы, вот год сыну Алеше, вот свадьба сестры Вали… в жизни мог произойти любой катаклизм!.. все, что угодно!.. – только разгадка русской души, стол – властелин и слуга любого случая одновременно, не изменял себе, парадоксально оставаясь незаметным смыслом и незаменимым слугой очередного угощайтесь-выпьем-за.   
 В этом смысле стол, оставаясь точкой отсчета и не претендуя на место языческого идола или современного кумира, да и никто не ставил перед ним такой цели, был уже не просто "столом".  Ведь дело происходило на равнине, здесь горизонт жизни и неба сливался с землей, отсюда и цель: которая всегда находилась в другом или в том, что все равно.
На месте стола могла оказаться печь, телега, лавка, часы, чернильница… – в этом тоже не было никакой разницы. И печальные в своем счастьи глаза жителей равнины стойко подтверждали это – все равно.
  То благостное, пусть и хорошо замаскированное безразличие, которыми дышали эти изображения, было похоже на труднодостижимые инициации мастеров буддизма. Но в отличие от последних, они были запросто реализованы семьей в полном объеме и безо всяких многолетних практик здесь-и-сейчас: где-то между мытьем посуды, игрой с детками, руганью, стиркой, гостями и сном.
Существование без веры в бога, в лучшее или худшее, и во что бы то ни стало, существование лишенное всяких иллюзий в простом осознании того, что и это понимание есть очередная, совсем неважная иллюзия, в конечном итоге вербализировалось в простую, давно доступную любому обитателю плоскогорья мантру: мне все равно, ведь все равнО все рАвно, рАвно и все равнО.
   

Несколько фотографий выбивались из общего ряда, на них происходило нечто "особенное". На одной из них Александра в абордажном порыве бросалась к карусели, на которой дочкой Аня убегала в размытый, цветастый круг. Это было нечеткое, выполненное в манере импрессионизма изображение, а по-простому брак, перебравшего с пивком мужа:  неясные лица взрослых и детей смеялись в перекособоченных улыбках, волосы матери были растрепаны и спутанными нитями развевались на ветру, как змеи греческих гарпий, а туманный, как и все вокруг, куст сирени отчетливо парил на заднем фоне, следовательно, небезучаствовал во всеобщем кругообороте.
Ощущение счастливой безличности, просветленной, словно вдрызг пьяной размотаности, какой-то потусторонней, но от этого еще более реальной неявности пронизывало фотографию и заставляло задуматься над смыслом личных местоимений: я-ты-он-она.
Казалось, что всем вокруг, и, в первую очередь, матери было совершенно безразлично, чьи дети кружатся на карусели, кто бежит за ними, как светится сиреневый куст… – в микрокосме фотографии женщина не была чем-то единоличным, сама собой,  куском плоти или отдельной от мира весной, здесь она являлась всем этим хороводом одновременно, как целый весна-лето-осень-год. И следующий кадр, на нем ее тело в зеленой блузке сливалось с листьями сирени, неслучайно подтверждал случайное единение.   
Фокус другой фотографии случайно сконцентрировался на форме как таковой – морщинистой, как крестьянская рука, ветке старой яблони. В то время как смыслом, по-видимому, было счастье выходных. На переднем плане размещался обгорелый шашлык, с похожими на него по цвету и степени прожаренности жизнью, лицами друзей мужа. 
Никто не обращал на яблоню никакого внимания. Она, как и ее плоды, и в самом деле была старой и пожухлой, и вовсе не походила на первопричину греха и тем более знания, как и клетчатые (от полуденных теней) лица, на миг забывшихся, но все одно – еще после школьного обмана от всего уставших людей, которые отроду не имели ничего общего с счастьем придуманного гуманистами земного рая. 
На другой фотографии белокурая – и в кого? – девочка приготовилась к атаке на яичницу. В моменте детские глазницы почти идентично копировали выражения пивных глаз мужа. Володя стоял рядом и настолько отстраненно смотрел сквозь домашнее пространство, что становилось стыдно за все это свинство – эту семью, которая грубо отняла у этого тонкочувствующего человека, вероятно, лучшие и, невероятно, бессмысленно прожитые годы.
В конце концов Вадим был вынужден капитулировать перед хаосом чужого прошлого и согласиться с элеатами: подлинная истина недоступна людям, удел всех и каждого – только мнение, вроде бы как и свое. Именно об этом имманентно и смеялись сотни фотографий, которые тщетно пытался систематизировать он.
Единственное относительно бесспорное, что вынес он, было знанием о том, что место, где он находится невымышлено. Это был город с суровым названием – Асбест. После всего, что произошло с ним, это обстоятельство казалось самым разумным.


К полудню Вадим сделал первый шаг к приятию новой данности: тело брало свое, пришлось накормить его сдобной булочкой и вчерашними остатками тушеной капусты. Позолоченная, наверное, свадебный подарок, почерневшая от времени ложечка удобно легла в пухлую руку и нежно размешала кофе с сахаром в фарфоровой кружке с малиновыми цветами.
 После чего рука машинально открыла кухонный шкафчик и достала коробку ранее нелюбимых, но любимых народом конфет "Мишка на севере": рот переполнился жадной слюной, вкусовые почки смаковали куски растительного жира и завязи густой патоки,  а женская самость похотливо ликовала от коричневой, прежде отвратительной, а сейчас божественно вкусной массы расплавленного шоколада.
Обед окончательно привел его в себя, если так можно было назвать то, что осталось от мужского "Я". Факты говорили сами.  За себя.
Это была не белочка. Это была судьба. С ее простым, как отпечаток стопы в песке, выбором. Идти или стоять. Все одно – следы смоет море.
В прошлой жизни Вадим выбирал движение, несмотря на то, что еще в молодости согласился с апориями Зенона, по которым движение было невозможно вообще, поэтому в дальнейшем его выбор всегда выглядел так, словно и не было никакого выбора, не было никакого движения.
Он знал, что будь то черепаха, Ахилл или он, обычный человек, всех ждет одна участь – никто не догонит черепаху, все умрут, и неважно, как это произойдет, в движении или покое. Подыхать приходилось всем, одному в рвотных массах на улице или благочинно во сне в кругу семьи, по итогу все одно – слюни, выпученные глаза, безмолвный внутренний грохот.
Такой ход позволял бежать как разрешения древнего софизма, так и нового знания, и делал любое движение – попросту неважным. Вот почему, так и не ставший эпикурейцем, Вадим больше всего ценил одиночество и свободное время, которое посвящал общению с дамами, созерцанию ленивых мыслей и, непременному спутнику и святому духу последних, алкоголю.
Непостоянная, бликующая разноцветными градусами череда различных, в зависимости, от обстоятельств (комильфо, стандарт или моветон) жидкостей, а по-простому емкостей с бухлом была конечным звеном в круговой цепочке самооправданий, а также тем самым волшебным ключиком, что окончательно превращал весь мир в театр, а его в чрезвычайно активного, сексуального и неутомимого Буратино.


Жизнь в хрущевке на заброшенной всем миром центральной улице города Челюскинцев  сама по себе, через этимологию слова, диктовала законы выживания, главным из которых было дождаться окончания бесконечной зимовки. Именно так сначала Вадим и воспринял свое пере-рождение. Пока вновь, но чуть позже, с холодной ясностью не ощутил правоту элеатов – как не крути, а движения не существует. Если не считать самим движением мелкотравчатое движение к нему.
Что ж, решено, будем идти, бежать некуда, куда ж убежишь от своего тела? – усмехнулся Вадим, ощутив в себя конкистадора, нога которого только что ступила на мягкую поверхность бескрайней пампы: именно столько нового таилось в будничном укладе совершенно обычной семьи. И он хладнокровно, как дипдайвер, погрузился в темную, как воды  Ладоги,  семейную жизнь.
Удивительно, но как оказалось, ведение хозяйства и игры с детьми подчиняются одному простому императиву – нужно ничего не делать. И делать это серьезно. И тогда дети искренне радовались новой игре, им разрешили делать все, и по-настоящему, без сюсюканья быть большими, а муж был рад новому порядку, тотальное самообслуживание, только бы не слышать одинаковых, как обои, упреков жены.
Вадим быстро освоился, и не беда, что дочка Аня уходила в садик с немыслимой, похожей на инсталляции футуристов, эрегированной косичкой, сын Леша приходил домой с отчаянно мокрыми ногами и восторженным сообщением, что наконец-то промерил все дворовые лужи и подержал за хвост дохлую крысу, а муж стал отлично разбираться в оттенках вкуса одноразовой лапши. Главное – все были довольны.
Володя был не против нового уклада и с энтомологическим интересом наблюдал, как недавно непьющая жена с удовольствием поглощает прежде законные-его декалитры вечернего пива.


Самое интересное, то чего больше всего ждал, и то, чего с приятно-неприятной истомой внизу живота опасался Вадим, произошло в субботу. Вечер прошел в компании с подругой Александры, изящной медсестрой Аллой и ее мужем, брутальным прорабом, Колей.
Гости были премного удивлены новому порядку – вместо привычного ешь-нехочу стола их ожидал легкий фуршет, состоящий из бутербродов с сыром и ветчиной, соленых огурцов, шпротов и вазочкой зеленого горошка. Короткий аперитив – пиво, – стремительно зашлифовал неловкость, а дальнейшие удары по печени бутылками водки и бюджетным украинским ликером превратили квартиру в раздушевную кают-компанию, где никто ничего не стеснялся, ничего не имел в виду и ничего не помнил.
Синхронный хмель сделал общение непринужденным и по-настоящему свободным. Коля рассказал историю про молодого ("с американскими замашками, в Европе учился…") директора застройщика, который упал в пролет с четвертого этаж и разбился при незапланированной инспекции стройки. Прораб тряс руками, энергично ыгал и яростно вращал глазами, так что сложно было определить, что в ситуации возбуждало его больше всего: то, что разбился или то, что проверка была неплановой?
Алла смеялась и смешно изображала поступившего на этой неделе в больницу ребенка-гидроцефала: "Чессно слово! Грешно смеяться, но вот такой арбуз! Не, вы не представляете! Мы ему две подушки подкладываем – не умещается!.."
Вечер удался, это была по-настоящему дружеская атмосфера: на посошок, стремянная и снова посошок. Гости вывалились из дверей легко, как  астронавты в открытый космос, – но от женских, по сути мужских глаз Вадима, не могло укрыться, как муж смотрел на стройные ножки Аллы. Володю выдавал похотливый комок слюны, который застрял в горле и который как можно незаметнее прятался под костью пеликаньего кадыка.
Вадим вышел на балкон и закурил сигарету. Чья-то похожая на мягкую лапу рука ласково легла сзади и крепко сжала ягодицы. Это было новое и совершенно дикое ощущение. Страшное головокружение, мягкая слабость, дрожь окутали его. ЭТО подступало!
Что-то упругое требовательно уперлось между ног и, судя по всему, не намерено было отступать, пока не получит законное-свое. Он знал, что когда-нибудь это обязательно произойдет, но самое сложное,  катастрофически-непредставимое заключалось в том, что сейчас – вот в этот момент! – он – мужчина! – должен будет отдаться. Вернее, его должны будут взять! Как раньше он брал женщину.
 Вадим взволнованно задышал, открытие вековой тайны, что есть женщина и каково ей там, было совсем рядом. Тайна притягивала, как вспыхнувшая на земле звезда, и пугала, как заговорившая человеческим голосом ящерица. Муж задрал юбку, стянул трусы, уперся в Александру и зверем вошел в нее.
 Это жгло, влекло и взворачивало. Там расперло, в один миг он стал намного больше, чем мог когда-либо себе представить. Сладостное, патоко-тягучее наполнение напористо буравило и пробирало все тело, заставляя забывать про стыд,  границы и понятия, и в первую очередь прошлой морали. Он застонал, забыл про мужественность, постыдную гомофобию, чувство власти и их смысл. Сейчас он был женщиной, вернее женщина становилась им.
Трепет, движение литосферы, безудержный драйв охватили все существо Вадима. Потом вспыхнуло – ноги, а потом и все тело, быстрее мысли сжались и напряглись, стараясь удержать восхитительное это.
Он, тяжело дыша, схватил кусок плотного воздуха – оказалось, что ЭТО совсем не страшно. Суть тайны была так проста – весь секс происходил не в области гениталий и даже не в голове, а где-то на границе тела, смысла и непонимания теперь понятного и простого – всего.
В сознании произошел внезапный переворот. Он был похож на то изменение, которое случается в ученике при контакте с палкой мастера дзэн и-или, что то же самое в обычной жизни, при аварии и неожиданном ударе лицом в лобовое стекло.
Мощная энергия мужского обмякла, скукожилась, была поглощена и опустошена мягкой силой женского, которое на поверку оказалось намного больше и сильнее короткой твердости. Оказалось, что настоящая власть, иже основа секса, была не в сиюминутном обладании и захвате, а в полном приятии, отдавании, и, как следствие, тотальной ассимиляции мужского "хочу", в женское "дам". Женская власть была похожа на воду, которая облекала, впускала в себя все, принимая любые формы, но ничего не разрушала. Оставаясь все той же, растворяющей все времена, глаголы и сомнения, текучей водой.
Для Вадима это ощущение стало новой точкой сборки. Оказывается, все вокруг всегда пребывало в удивительной гармонии, уже давно было понято, со-единено и родственно слито, что оставалось лишь вздохнуть тем самым творцом… – иэтобылохорошо! – и остаться довольным делами тел своих.


Наступило лето. Володя проснулся в семь утра, протер глаза и непонимающе посмотрел на жену. В последние три месяца она словно сошла с ума. Александра вела себя фанатично, как уверовавший в идею гламура народоволец: вставала ни свет ни заря, делала пробежку, стала посещать тренажерный зал, ходить в бассейн, села на жесткую, почти схимническую диету.
Результаты не заставили себя ждать – теперь перед ним стояла ухоженная, привлекательная, уверенная в себе и упругости своих люля-кебаб смелая  шатенка. Изменение цвета волос, огненный каштан, было последним, что должно было навсегда стереть память о прошлом – занюхнушка, – образе. Первыми стали галереи семейных фотографий, большая часть из них была подвергнута безжалостному аутодафе в огне над унитазом.
Александра бросила взгляд на кровать, там в постельном белье грелось тело безвольного мужа – ее глаза, будто ротный огнемет, выдали такую вспышку огня, что Володя предпочел спрятать голову под подушку.
И что она словно взбеленилась?.. ведь жили как жили… и хорошо жили… и зачем все это? – с утренней ленцой подумал он, стараясь не встречаться с глазами жены, что продолжали энергично вспыхивать в предрассветном полумраке комнаты.
– Детей отведу я, заберешь ты. У меня встреча. Ужин придумаете сами. Пока.
Какая это встреча, было пытался поинтересоваться Володя, но не успел, дверь захлопнулась на втором слоге. Сказанное вслух "кака" одиноко повисло в воздухе, а мужчина почувствовал себя одиноким и мстительным имбецилом.
Приходилось признать, что скорость его речевых реакций значительно уступает скорости психомоторных процессов, на которых сейчас жила и которыми с легкостью оперировала Саша. Теперь отношения доминации между ними стали похожи на соотношение в коробке передач современного полноприводного автомобиля: 70:30.
 Несмотря на заложенное природой мужское "впереди", теперь Володя понуро плелся в арьергарде вещей, как женщина в горном ауле, "сзади". Разумеется, за исключением все более редких ночей с Сашей, когда де-юре впереди претерпевало липкую метаморфозу и становилось то де-факто спереди, то де-факто сзади.   


Прежде, будучи ортодоксальным холостяком, Вадим не хотел знать, да и не знал, что такое измена. Вся логика его сексуального опыта точно описывалась модным новоизмом – промискуитет. В прошлой жизни он вел себя как настоящий парень, Гай Цезарь: встретил, познал, позабыл.  Главное – движение… элеаты были правы… словно бы и в-перед, в непознанное лоно женского ничто.
Матрица поведения нисколько не изменилась и после интервенции в чужое тело: у  Александры, точнее, того что осталось от нее после экспансии чужого мозга и полного апгрейда тела, не было никаких сомнений в этом. Только теперь это была крылатая, с зашитой в подкорку четкой целью и с разделяющимися боеголовками, ракета способная решать несколько секс-задач одновременно.
 В городе насчитывалось двадцать средних школ, ****ей по призванию было не намногим больше. За пару месяцев колонизации Асбеста весть о леди Большой Б разнеслась по всем уголкам и весям, включая котельные, заводоуправления и детские сады. Теперь мужья не просто приводили сюда своих детей, у них появилась и другая цель. Большая часть из них не сумела избежать гормональной ловушки, расставленной не останавливающейся ни перед чем нимфы.
Большая Б вела себя распущенно, как командировошный, целенаправленно, как дорогая дура, и противоречиво, как Заратустра: веселилась как в последний раз, верила комплиментам и постоянно переступала через самое себя. По сути: отдавалась кому угодно, когда угодно и где угодно. Таким образом Вадим разрушал мужские игры, для чего предавал женские, и в первую очередь чужое тело, взамен сохраняя прежнюю целостность, которая оставалась мужской, где он был победителем и продолжал самцовое с-ебя.
Кто только не был удостоен аудиенции с каштановой бестией! И в какие места только не происходило дионисическое со-общение!.. с  Беком, хозяином азейбарджанской закусочной, в его машине поблизости от главного кольца, топологического центра города… со сторожем парка психом-инвалидом Василием на чертовом колесе, откуда была видна панорама всех окрестностей... с молодым дембелем Валерой возле каменного танка, что застыл на  улице последней Победы… с кряжистым начальником смены Флегонтовичем в вагонетке возле музея… с циничным начальником райотдела Михаилом Сергеевичем на романтичной смотровой площадке, над террасами карьера, где вид огромной карьерной чаши заставлял думать о древних курганах, суетности подгорнего мира и ацтековских пирамидах… с учителем музшколы Олегом в заставленной швабрами кандейке, которая по своей атмосфере была схожа с затаенной завистью одноклассника-неудачника к удачно впрыгнувшим в рокформат братьям Самойловым…
Дальше – больше. Лучше и веселей. Река Большой Рефт не могла стать серьезной преградой для мощной энергии двуполого: в теле – женщина, а  в голове – мужчина, – хочу-еще похотливого импульса, бредовая реклама которого еще не вышла на экраны телевизоров: "Если хочешь быть в тонусе, нужно чтобы тонус был в тебе".
Сарафанное радио, от этого славянизма раньше у Вадима начиналась зубная боль и сводило скулы, быстро разнесло весть по окрестностям. Слава о смелой, да еще и замужней любительнице тук-тук-ёпи-ёпи быстро дошла до Малышева, взбудоражила Березовский, освежила Сухой Лог и, через Пышму, было перешагнула в Ревду, а там и рукой было подать до Екатеринбурга… но каким-то, возможно, административным, образом была остановлена, скорей всего это были происки мэрской ячейки "Порядочная Россия", и депортирована обратно, как кривда.
"Много их бывает… – судачили старики, незаметно поправляя яйца и решительно разрубая воздух взмахами морщинистых рук, – но чтобы такая!.. Тьфу, бля, вот хороша!.. а нам, дык, лучше с мужиками выпить… оно и дешевле, да и от греха по…" 
Еще до того как наступило вскоре, Александра перестала обращать внимание на осуждающие, прямые и косые, а по сути завистливые зырки жен рудняков, и научилась эффективно парировать все шепоты, включая сплетни изотропного, распространяющегося только в одном направлении, типа: "…во-во пошла про****ушка!.. пусть только тронет моего… да-да, тебе говорят!.. моя бы воля я… иди-иди!.. сука, нах!..", – кавалерийско-авторским: "Нужен он мне! Я за свою жизнь больше провела с ***ми, чем ты, детка, на свежем воздухе".
В чем-чем, а в этом, как и в аутентичности своей мохнатки, своего рода точки непонятной никому, а от этого еще более влекущей сингулярности, Александра была уверена полностью, и была права. Как ни крути, сингулярность и мохнатка имели общее основу – они были единичны, уникальны и бесповоротно просты. Настолько, что казалось, что понять эту истину методами рационального, следовательно, всегда двоичного сознания за пределами коитуса попросту невозможно.   
Что касается внутреннего состояния гермафродита Вадима-Александры, оно стало похоже на плавающую точку. Никто, в том числе поколения выдающихся математиков, не сумел измерить абсолютное значение изменяющейся, как само желание, и точной в своем векторе, как жизнь-смерть, относительной величины. 
Существо Вадима-Александры не знало наверняка, что в абсолюте  хочет, но втуне догадывалось, что относительно всего другого, епихание полов есть самое реальное, что испытать ты можешь, – и летело к своей, вспыхивающей между ног, как огни порта в морской бухте,  оргиастичной, как асбест (греч. "неугасимый"), цели.


Александр Яковлевич приехал в Асбест ранним утром инкогнито, один. Он разместился в самой лучшей, впрочем, как и единственно приличной гостинице города.  После офисов класса "А" и эксклюзивных отелей местная "дороговизна" не вдохновляла ни морально, ни физически.   
В обстановке номера было что-то археологическое. Она была похожа на представления крещеных гаучо на сущность христианства. Вроде бы все как в Европе: фрески, восковые свечи, свинцовая мозаика, копированные приделы и умиротворенные маски, умирающего отнюдь не в блаженных корчах сына католического бога, – да все одно, позолота.
Не все золото, что блестит – кому-кому, а новым компрадорам не нужно было объяснять смысл старой истины. Александра не стала распаковывать чемодан, брезгливо пообедала в ресторане, побеседовала с открытой, как все туземцы, официанткой Ксюшей: "Да ничо нового. Все как всегда. Вот комбинат опять стал платить зарплату, лутше стало…" –  и отправилась прямиком домой.


Александр Яковлевич не стал маскироваться и играть в шпионские игры, мужское тело и так было лучшей маскировкой от и в любой из них. Он просто сел на лавочку возле подъезда и стал ждать.
Первыми из дома вышли дети, они легко, воробышками, пропрыгали по улице вниз. В их движениях появилось что-то новое, какие-то слегка манерные, явно чужие жесты – дети были первыми, кто неосознанно и умело мимикрировал под чужое тело. 
Сердце Александры сжалось в пульсирующий кулак – какое счастье, просто видеть родных детей!
Следом прошел муж. Он похудел, это пошло ему на пользу, был опрятен и собран, вроде бы ничего. Но его глаза, на миг их взгляды заглубились друг в друга, говорили другое – в них затаились неспокойство, запрятанная обида и без-выходная тоска. Движения Володи были похожи на движения прежде здорового и уверенного в себе, но сейчас, словно молнией ударенного человека-пса.
Он шел вперед в странном безразличии, которое можно было бы принять и за безразличие стоиков, и за похуизм гопника, и за удивление судьбы: людей много, а молния одна, и почему же меня?
Опущенные плечи лучше всего говорили о том, что происходило внутри мужа – они словно ждали удара другой молнии, еще одной измены, и, чтобы она не была такой болезненной, уже приготовились и опустились. Чуть ниже, чем следовало. Чуть ниже, чем стоит этот и любой иной удар.
Значит, у него с ней не все гладко, далеко все негладко… – без всякого женского чутья, с некоторым злорадством, при помощи элементарной физиогномики вычислила она.
Потом движение замерло и остановилось. Рабочие ушли перерабатывать мозги, тела и жизненные силы в асбест на градообразующий комбинат, жены отвели детей в питомники социализации, школы и сады, нужно готовить новую смену, асбеста хватит на всех, и вернулись по домам.
Александре долго пришлось ждать встречи с родным телом. Только после обеда дверь в подъезд плавно отворилась и пава вышла – она! Да, приходилось признать, и признать безоговорочно с первого взгляда, эта новая Александра, была совершенно другой женщиной, чем могла себе представить прежняя она.
Это была яркая, уверенная в себе, не сомневающаяся в своем праве на власть и победу, пусть этой победой и был бы случайный коитус, чертовски привлекательная женщина. Она излучала мощнейшую энергию, которая была настолько сильной и притягательной, что трудно было подобрать слова, а тем более назвать невидимый драйв просто желанием, просто обаянием или просто сексом. Говорят, в двадцатом веке такой магнетизм излучал один человек, арийский фюрер для еще непобежденных немцев.
Напряжение сковало язык настолько, будто мужчина собрался сказать самую большую ложь в жизни, но был настолько ошеломлен божественным величием фюрера, что отказался это сделать.  Александр Яковлевич растерялся не полностью, он растерялся в полный шлам, и чуть было не упустил возможности вступить в контакт с собственным телом. Но кое-как справился, все-таки в аватаре, в боговоплощении, проглядывало что-то человеческое, это была часть оболочки части прошлой себя, и сказал: 
– Добрый день!
 – Здравствуйте, а мы знакомы?
– Нет. Я здесь, знаете, по такому делу… Можно сказать и не делу вовсе… ностальгия, так сказать… Я жил раньше в этом доме… в семьдесят первой… до переезда… вот и приехал…
– Да? Вот как! Вот совпадение – теперь мы ней живем. Наверное, желаете взглянуть?
– Не отказался бы, если это возможно. Извините за беспокойство, но, понимаете, у меня с этим связана вся прошлая...
– Пойдемте, я вас очень хорошо понимаю. Дома все равно никого нет, так что вы никому не помешаете, – сказала Александра, незаметно просканировав личность незнакомца и найдя его очень даже ничего. Как славно начинался новый день, не успела выйти из подъезда, а уже приключение! Иногороднее и, кажется, большое.
Квартира оказалось чужой: в ней появилось множество дурацких аксессуаров типа раритетных шкатулок и  экзотических подставок под ароматные палочки. На центральной стене в зале висела карта галактики на французском языке, а на подоконнике стояла непропорционально большая египетская ваза, откуда размалеванная Клеопатра смотрела хищными глазами модели-неудачницы вышедшей не в свет, а в обыкновенный тираж.
Дальнейшее развитие со-бытий напоминало свежий ремейк фильма "Андалусский пес". С несколькими незначительными отличиями: в сценах не участвовали ни Бретон, ни Дали, а опасная бритва не разрезала женский глаз, как и не было в кадре безумцев-свидетелей, оживших улитки, рояля и дохлого коня. Суть же от этого не менялась. Полный сюрр, что в точном переводе с французского означает "над". Всем Асбестом.
После фарисейского ритуала выпили-улыбнулись-закусили-покурили, что бодрым блицкригом обозначил снятие одежды и физиологическое соблазнение, произошло самое главное. Встреча! Александры с Александрой. Соития – с соитием!
В это невозможно поверить, но тело Александры-мужчины имело тело Александра-женщины. Как самое с-ебя.
Чтобы хоть как-то понять это, нужно попытаться представить образ извлеченного из впадины черепной коробки левого глаза и, далее, подвешенного на зрительном нерве накоротке напротив правого. На таком расстоянии, чтобы оба глаза видели только себя. И ничего больше! Чтобы смотрящий и осматриваемый глаза проникали, старались выйти за границы перспективы, и освободиться, но тут же возвращались, все бесполезно, и продолжали видеть одно – смотрящий в себя снаружи, в другой, но, опять же!.. свой!.. собственный глаз!
Мечта фундаментальной психологии, нацистов-экспериментаторов, гуманистов-психиатров, и просто невротиков всего мира была здесь!.. ближе, чем на расстоянии вытянутой руки – в другом-своем глазе!
Зеркала были установлены – а это были живые, погруженные в себя всеми радужными роговицами, стекловидными телами и хрусталиками, страстные зеркала. Оставалось лишь малейшее усилие, и… тайна рефлексии, она же бога, должна была раскрыться и раскрыться навсегда. Здесь и сейчас. Достижение или потеря предельной самоидентификации, что в этом смысле есть одно и то же,  были совсем рядом.
Что чувствует я, когда чувствует себя уже-со-стороны, но в тоже время как-это-же-самое-тождественное-я, когда отражается в самом себе и продолжает чувствовать я-ли-это-я-другое?  Где я? Где она? Где он? Где это? Где..? 
Страшное, будто предсмертное, головокружение вспенило мозг Александры, мысли смерчем завертелись во вспухающей голове, казалось еще немного и дотянешься… ведь гримасничающий апориями ответ был совсем-совсем, со-всем…
И… догадка – неужели, это и есть вселенская любовь?.. сущность данного не только плотинским собакам, поэтам и философам секса?..


В гошове Александры что-то сдивнулось, разматренилось, махорквиками разбеленилось, засусетилось и круебнулось, подле грыцнуло и нарычло расходрить сервя, растыспая пальцеброкие мыдли по слебам, продшлых кроп и будрастых гордей, бде в одном уболку, крядом с куродивым богдом сикпели самопрятившие грабли Ницше, крязя Мышкина, продасть Паскаля … любдын, замацавших броду и заглятшие в само чу-чу – душу, того что оставалось от слоава богу.   

 

Да, странное получается кино. Раньше и формально, то есть по форме и замыслу, я был тем самым молодым историком Константином, которого кропатель придумал и ввел в действие в самом начале рассказа. Теперь и реально – референция. То есть отсылка, дорожный знак, завернутый на самое себя. И теперь эта хрень вынуждена продумывать себя, вопреки воле кого бы то ни стало, а в первую очередь независимо от малосольной воли автора, и придумывать вроде бы продолжение, вроде бы и рассказа. Как если бы дорожный указатель "объезд справа" до бесконечности указывал бы на сам себя. Как сказка Шахразады шестьсот два, где Шахразада в сказке рассказывает, как она рассказывает сказку продолжала рассказывать сказку…
Анархическая такая выходит референция, довольно-таки близкая к полной лоботомии. Вообще-то этой постмодернистской фигней принято называть то, что означается изнутри того, что выражается. То есть в мозгах персонажа, то есть в выражении меня.
Если непонятно, поставьте опыт. Под небольшим углом поставьте два зеркала напротив друг друга и посмотрите в одно из них.  Там вы увидите референта, то есть то, что выражается в реальном отражении. В другом зеркале и/или отраженных глазах, в любом случае в отражении отражения, вы увидите оно самое, референцию. Как и здесь – отсылку на некий смысл, который продуцируют ваши ничего не понимающие, но что-то о-значающие глаза.
С тем различием, что сейчас отражение в зеркале ожило и начало самостоятельное движение. Пока не в реальности, пока в репликаторе этого текста.
Какой в этом смысл? Да никакого! Кроме того, что смысл такого простого выражения, как "я" или "отражение себя", полностью теряет всякий смысл, если отражение множится и начинает движение: в каком из отражений есть вы, как вы? – а ваше самомнение, если вы еще не прекратили чтение, снижается по траектории параболы, пикирующей в полный Вьетнам: как можно мнить себя кем-либо, не умея различать свое отображение от отражений уже-не-себя?
Мотивацией для всей нижеизложенной чепухи стала вся неизложенная и низложенная здесь литературная чепуха. Также возможно, что здесь имела место быть трансгрессивная месть (преодоление непреодолимого предела) основному правилу психоанализа: говорить всё, что приходит в голову, –  и персонифицированная месть месье Лакану с изящной путаницей с французскими означающими: тем, что означается и тем, что все это значит. Которая в конечном итоге привела к лингвистическому абсцессу, когнитивной интоксикации и Брусиловскому прорыву, – в какой-то момент я почувствовал настоятельную потребность рассказать. Рассказать как все есть.
Как есть у нас. Изнутри. В мире самого рассказа. 
Кому, как ни мне, герою рас-сказа, молодому и перспективному историку Константину, лучше всего знать, что происходит здесь, в вонючих кишках и высших чакрах про-изведения? И я, выдуманный (ли?) мерзавцем, Константин, который по провидческому утверждению Гаркуши "не желает оставаться один", решил продолжать рассказ так, словно и нет никакого автора.
Кстати, говорят, что автор якобы четырехмерен, во что чрезвычайно сложно поверить и практически невозможно узнать, находясь в нашем, реально двухмерном мире. Также как и в то, что время якобы бесконечно и имеет характер последовательности.
Наше время конечно, как вся индейская, запертая в резервации, эсхатология, и имеет характер данности, как сионистская, подкрепленная американскими ракетами, оккупация Палестины. Все события происходили, происходят и произойдут одновременно. И неотвратимо. Как  наказания одного древнего народа не менее древнему другому за соседство, историческое со-бытие.
Непонятно? Что ж тут поделаешь? Видимо ничего, – ведь все мое делание и есть тотальное неделание, игра в бисер и перекладывание букв: из пустого в порожнее. Так уж устроен виртуальный мир, что понять нашу внутреннюю логику можно только изнутри, что для вас, возможных дайверов, трехмерных люциферов, представляется авторским маньеризмом  и неконкурентным манихейством, потому что, несмотря ни на что, вы по-прежнему продолжаете оставаться там, где сидите толстые снаружи. Последнее – несерьезно, что поделаешь, у нас тут и шутки плоские, как и все во!-круг.


Итак, после того как мне стало ясно, что автор довольно-таки плохо представляет себе устройство нашего мира, а это хорошо доказала неудачная игра с референтами, ссылки на которые и выражения которых оказались совсем не к месту, и как никогда далеки от понимания любого, во всяком случае нашего бумажного мира, мне пришлось взять  управление неудачно созданным текстом в свои руки. Точнее, в то, что является для вас образом слова "руки". Для нас же руками являются образы рук Господа Бога, талантливо описанных в одноименной, пусть и детской сказке, поэтом Рильке.
Почему это сделал именно я?
Думаю, для этого есть банальная причина – просто я был условно первым. Самым Петром Первым, кто в нашей сфере заметил  контуры окна в индоевропейскую и постмодернистскую азиопу, откуда и исходило свечение вроде бы как вашего мира.  На деле оно исходило от тела, выражаясь экзальтированным слогом этого восторженного, "зависшей в баллистическом одиночестве кометы".
Никто из нас тогда не понял, откуда и куда весь этот дурацкий пафос, но, увы, переписать историю  уже было невозможно. Или возможно, но. Не в наших силах.
Эта ремарка нужна для того, чтобы вам, возможным читателям, невозможного четырехмерного мира было ясно, что весь моветон, клише и прочая вышеизложенная тавтология не имеют к нам никакого внутреннего отношения, разве что кроме топонимического, и целиком остаются на совести этого неудачника, теперь со-райтера.
Еще на старте, когда были взломаны мозги довольно-таки уважаемого в нашем мире авторитетного предпринимателя Александра Яковлевича, в быту Кумара, встал вопрос: что искал и что хотел сказать этим автор?.. и кто теперь будет отвечать за все это? 
Честно говоря, я привык к совершенно другому языку, терпеть не могу все эти термины, но так сложилась жизнь, история заставляет… впрочем, скоро все всё поймут сами.
Для экономии места и будучи экологически настроенным двухмерцем, – …эх, как я люблю девственно-белые, бескрайние поля, которыми прежде, до начала эры бумагомарания славилась наша, незагрязненная никакими чернильными, а теперь и оцифрованными знаками, великая родина… – выражу денотат, саму суть, а заодно и объясню мотив, детонатор моей мысли.
Просто скажу, что я хорошо разобрался в вопросе, и хочу сказать, что все дело – в репликаторе. Да-да, той самой информационной целостности,  своего рода вирусе, который до бесконечности способен удерживать и воспроизводить самое себя, и который по излишне самонадеянному предположению автора, в свою очередь неосознанно свинченному у другого со-райтера, кажется, г-на Достоевского, должен был стать "всеохватывающей и всеобъединяющей всех идеей". Своего рода человеческой моделью бестелесного "слыть", навсегда прояснив все, неясные упорным невротикам дискурсивные моменты.
Проще говоря, репликатору глубоко плевать на любое и в первую очередь социальное окружение. Он тупо, как долларизация развивающейся экономики, гнет и гнет свою линию, высасывая и девальвируя все сторонние и потусторонние аргументы. Так, снижение индекса цитируемости слова "астрология", и, следовательно, падение личного выхлопа Павла Глобы, имеет под собой и такую причину, как рост индекса цитируемости и распространения желтого репликатора "Дома-2". Но пройдет еще немного времени и чума нового, еще только проектируемого репликатора поразит, глобализирует и займет место уже неудачного, хотя так и недостроенного, а скорее всего и сожженного лупанария. Все дело в IQ общей аудитории, какой зритель, такой и тираж, – вот и вся конкуренция.
Другим примером сверхудачной колонизации и заменой одного архаически-индустриального репликатора постинформационным другим, может служить библейский канон с на сегодня расхожим: "В начале было Слово". И кто вспомнит, что Писание начинается с оппозитно противоположного?
"В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, тьма над бездной, и Дух Божий носился над водой. И сказал Бог: да будет свет, И стал свет", ¬– то есть в начале все-таки было дело. С логичной последующей (как видим, не только для Ленина и его плана ГОЭРЛО) электрификацией всей Земли.
С другой стороны, можно сделать вывод, что как раз омоним слова "свет", – в каких безумных значениях только не употребляется последний! – и был главным драйвером в создании известного вам мира. Следовательно, Бог проапгрейдил несовершенный мир, а именно: убрал тьму, бездну, безвидность, пустоту и Духа Божьего, – при помощи трех системных команд, своего рода волшебных слов: "да", "будет", "свет".
Но кому, кроме историков да теологов, интересна судьба отслужившего свое вояки, старого репликатора, инициатора крестовых походов и владельца прошлых умов, идеи истины, иже Бога, в схоластике средних веков?
Именно подобный, возможно, излишне тоталитарный репликатор, своего рода архаическую ось, Шамбалу, идею всех идей и пытался – разумеется, тщетно! – обнаружить сорайтер.
Понятно, что этот ход не нов. Так для адептов священной Торы, нет ничего невероятного в том, что Святой Дух сошел до литературы. Каббалисты считают, что, вопреки опыту, письменность предшествовала устной речи, а все Пятикнижие – имя Бога, где переставлены буквы, и тот, кто узнает Тетраграмматон, имя Бога, сможет создать мир, ЛСД, клона Декарта, искусственный интеллект, робокопа и тэдэ… то, что известно было в Праге, а позднее и везде во всем мире  под именем  человека-голема. И тем паче, запросто ухватить за хвост любую репликатор-лису, включая прежде якобы неуловимую лису "А Хули". Даже если она надежно замаскировалась под уличную проститутку в темном лесе мирского, безнадежно-несовершенного произведения. 
Представляется, пусть и немногим, что древние предположения не выглядят особенно одиозными по сравнению с предположениями современными. Что более реально? Тетраграмматон или христианская вера? Последняя утверждает, что Бог снизошел до того, чтобы быть человеком. Как в той песне, вот и встретились два одиночества: Совершенство и ничтожество, да-да… Но ведь верят же. И как верят! 
После того, как мне стала ясна цель, можно было приступить к средствам, а для этого нужно было разобраться в мотивации солагерника, тьфу-ты!.. сорайтера. Репликатор-репликатором, но зачем оно ему надо?
Я не стал заниматься семиотическим анализом, углубляться в дебри лингвистики и вставать под гнет кабалы знаков, а просто применил метод наивной редукции и поставил себя на место соратника.
Уже в первом приближении я заметил явные схожести: автор, как и я, хочет понять самого себя. А через это, и если удачно сложатся звезды, то и устройство всего мира. 
Конечно, лингвистические семиты могут заявить, что параллельный перенос из мира наррации в мир референции неправомерен и неэффективен, дескать, наши сферы не пересекаются, значит и параллельные означающие не имеют никакой возможности взаимного влияния, а тем более и трансформации, пусть даже и в виде экспоненты, в возможность совместного быть. Эти высоколобые зануды считают, что только реальный мир может влиять на мир текста, так как последний всегда завершен, и никогда наоборот.
Понятно, что за всем этим стоит политическая борьба за тот же самый трон, идею всех идей, репликатор которого был сооружен, а по всей правде, как всегда, стырен, десятью абзацами раньше.
Я же считаю, что этот вывод противоречит одному из главных законов текстуальной гравитации, а именно императиву чернильной рефлексии: не относись к героям так, как не хочешь, чтобы они относились к тебе. Или так: любой демиург создает творение ровно настолько, насколько творение создает демиурга.
Творение со-размерно творцу. Кстати, это подтверждают и законы оптики: угол падения равен углу отражения.  И законы сохранения энергии применительно к кулинарии: как полопаешь, так и потопаешь. И вот она – синергия: туристы-сыроеды отправились в поход, но на сырой морковке в тайге не долго протянешь, вот неосторожный шаг, и прямое попадание в байкальскую полынью с фатальным исходом, которое оставило за собой не только припорошенную во льду дырку, но и историю о чудака-туристах, которая привлекла сюда новых чудаков, еще один неверный шаг… и снова отражение, еще один утопленник, еще одна дырка.
Одним словом – наши сферы пересекаются, так как наши прямые не параллельны. Параллельно – только совершенство. А этого абсолюта ни нам, ни вам не достичь никогда.
К тому же, не забывайте, у нас демократия, каждый имеет право на собственное мнение. Тоже суверенная. Что ни говори, все равно ничего не меняется.
 А по-простому, у нас на районе каждый знал, что за любой базар всегда можно получить ответку. Конкретно и по зубам. Вот все и помалкивали. За исключением Бочи, здоровенный был такой амбал, и репликатор у него был что надо. Краткий, но убедительный. Не послушаешься, как даст, мало не покажется.


К делу. Значит так. Разберемся по пунктам. Конкретно.
Во-первых, автор – полное чмо. Я, условный историк Константин, терпеть не мог истории и всю жизнь мечтал стать дальнобойщиком. И почти уже осуществил свою мечту, договорился с банком о кредите, чтобы купить трехлетний грузовик марки "MAN"… Как все порушилось. Этому псевдоинтеллектуалу показалось нелогичным, что водила может интересоваться созвездиями, разбираться в артефактах, иметь развитое воображение, оперировать историческим дискурсом и устраивать гон средствами сложноподчиненных предложений, вот он и поломал мою жизнь, – взял, да и перелопатил всю историю. Для закрута, в котором оказались сейчас, он поменял меня, бывшего водителя Миху, местами с настоящим ботаником, студентом Константином.
Потом он, конечно, одумался, и снова, но уже через репликатор, чуть было окончательно не поменял мои мозги с мозгами водилы-дальнобойщика Михи. Дескать, ему снова потребовался историк, чтобы вернуться к нашей истории. Кажется, он даже не успел это записать, но теперь-то все прояснилось. Короче, в результате получился ужасный гибрид, этакий литературный мутант, Петербург-Петушки, то Михаил, то Константин… и еще хуже – гордый и омерзительно трезвый.
Если по всему чесноку, никакой я не историк, тело у меня конечно историческое, большое такое тело, константинопольское, а мозги все одно остались прежние – мишины, зима-спячка, то есть мои.
 Понятно, что эта замена не принесла счастья, ни мне, ни Михе. Знаете, после того как ты тяжелее шариковой ручки  ничего не поднимал, а дождь на улице казался стихийным бедствием, круглосуточно крутить баранку и башлять гаишникам на каждом посту – совсем не в кайф, и вообще не статус.
Да и мне: вместо того, чтобы отсыхать с Ленкой где-нибудь в гараже, – она хоть и малолетка, но развитая, а какая фантазийная! – и купить себе в кредит подержанную бэху, телефон три джи, а в перспективе и домашний кинотеатр HD, сиди себе пень пнем и изучай скуку смертную "Особенности экспансии протестантства в Западной Голландии в конце средних веков". И главное бестолку – банки преподам кредиты все равно не дают.
А тут еще этот сорайтер, в конец бедолага запутался – люди живут не своей жизнью, у каждого в голове чужой репликатор… типа, от нас ничего не зависит, жизнь делает за нас дела намного лучше, чем мы делаем сами… и неважно, мозги какой кухарки управляют всем этим…
Знаем-знаем, мы эти басни. Ничего-ничего, еще немного вправим и ему голову, и не таких лечили. Найдем ему репликатор.
Во-вторых, вопрос о том, что первичней: представление явления или явление представления? – имеет разрешение лишь в матрице четырехразмерного мира. Константин вот раньше, до того как стал дальнобойщиком, никогда не думал, что водилой быть тоже заебанно, а сейчас так привык, что, кажется, не очень-то тоскует по своим голландцам. А что?.. хорошо!.. почти рок-н-ролл, почти Кинчев: "…послезавтра мы загрузим пиво, в Пушкаре или в Жигулях, а что с нами будет через неделю, ведает только Аллах". Тот самый случай, когда представление совпадает с концертом.
Прямо как у нас, в мире наррации, где явление и есть настоящее представление о себе, а представление явления – подступающее через пару абзацев явление. У нас с этим просто, время является все сразу, оптом. Возьми меня, только представил себе жизнь историка, как тут же явились голландские протестанты.
В-третьих, разрешение вопроса, может ли измениться человек? – не имеет черно-белого ответа. Универсального ответа нет: одному, возьмите Сашку, ту про****ушку, что раньше была бабником Вадимом, ей и сейчас хорошо. А вот домодиректор Александра, что-то затосковала и не ужилась в роли хозяина, хотя, казалось бы, там был полный шоколад.
Это как в рейсе – все время, паришься, нужно ли менять маршрут? Ведь один раз едешь, все хорошо, а другой – реально засада. Хотя, казалось бы, и водитель, и машина, и дорога – все то же самое. Ан-нет, все течет, все меняется, вот только как уловить это изменение? Понятно, что для этого нужно остановиться, но ты-то в графике, все едешь и едешь…
Смена человеческой шкуры похожа на лето в Артике: Тепло-то бывает? Да конечно бывает! Но редко. Так же и с  изменением: человек измениться может. Но редко.


Я же, то есть бывший Константин, который сейчас Миха, и который подобно Гераклиту строит дом, который было принято называть бытием, стою посередине. Понятно, что нельзя войти в одну реку дважды, вот у меня, как стал водилой, вон как речь изменилась, научных понтов швах как поубавилось, и люди стали понимать лучше и быстрее.
В целом же – везде можно найти что-то хорошее, а в этом хорошем, если получше порыться, найдешь все, и в первую очередь себя. Главное – не циклиться, не становиться одномерным, слово-дело и все такое. Сказал, конечно, сделал, но в другой раз можно и по-другому. Сказать. Или вообще промолчать и сделать по-своему.
В нашем мире вообще все осторожно относятся к словам, чаще всего выходит, что как скажешь… да что скажешь!.. как подумаешь, так и будет. Потом озираешься и кажется, будто все это, вся твоя жизнь ненастоящая и кем-то придумана. А кем? Как придумать такое? Никого нет. Да и кому до нас какое дело?
Продолжу свою мысль, то есть мысль меня как настоящего историка Константина, которую еще не успел рассказать водитель этой мысли Миха.
 Понятно, что Маршалл Эплуайт и секта "Ворота Рая" вошли в наше пространство исключительно по воле случая, то есть вполне закономерно. За год до описанных событий я, будучи историком и изучая английский язык, познакомился с сектой мормонов. Они давали уроки английского бесплатно.
Долговязый Томми, белобрысый вырожденец американского типа, был одним из них, а за год до этого одним из других – членом секты "Врата Рая". Он и рассказал мне о верованиях, брошенной им секты.
Больше всего впечатлил путь спасения. Оказывается для космической трансформации и будущего перерождения, естественной смерти было уже недостаточно, требовался сознательный и, как показала практика, изощренный суицид. Вот россказни, подумал я, полный ****ец!
Тогда никто не воспринял всерьез его рассказ – может быть, дело было в плохом английском? Понимание пришло позднее: все это правда, и ****ец существует. Что убедительно и доказало явление кометы с последующим месиловом всех, уверовавших в эту правду людей.
Я думаю, что все уже догадались, что произошло с членами секты. Часть, мечтавших о полном астрале сектантов, была реинкарнирована в полный асбест и точно идентифицирована нами на кладбище этого произведения. От этого никуда не деться, книги – всегда были кладбищем идей. А кем по сухому остатку является человек, как не такой идеей?
Это были все те парни, которых в одном абзаце, а ля наш ответ Чемберлену, трахнула Вадим-Сашка. Хорошо, что после реинкарнации нет памяти, иначе америкосам пришлось бы туго: после Калифорнии и ворот в рай, оказаться на Урале и у ворот на комбинат – это был бы настоящий асбест! И главное – нет никакого смысла, нет никакой секты… и все по-настоящему, где родился, там  и пригодился: градообразующий городок, пролетариат, трудовая Россия.
О судьбе остальных можно только догадываться. Что произошло с ними, пусть даже в рамках нашей реальности, никому неизвестно. Или и скорей всего нахер никому неинтересно.
Правда на этот счет, по поводу исчезнувших, существует одно, возможно, излишне смелое предположение: дескать, кто сказал, что реинкарнация должна происходить как единое целое, из личности в личность? Почему бы, по аналогии с ядерным распадом, не допустить такой каскад реинкарнаций, когда личность распадается на мириады протоэлементарных частиц, после чего собрать воедино прошлую индивидуальность становиться совершенно невозможно?
Такое расщепление могло бы привести к тому, что частички Винни и Пуха (такие кликухи были у Маршалла и его девки) стали бы частью системы мирового быта, дальне- и ближневосточной политики, кошерного и скоромного общепита, шоу и просто бизнеса, а может и вообще банальными семами, которыми перепичкан этот, заговаривающий себя, как шаман свой бубен, наивный текст.
Кстати, о чем-то подобном в фильме "Пробуждение жизни" говорил еще тот дайвер подсознания, американский модернист Линклэйтер: сама по себе идея целостной реинкарнации невозможна. Факт, людей в прошлом жило значительно меньше, чем будет-ренкарнирует в будущем. Откуда же они?
 И как объяснить демографический взрыв? Откуда взялись все эти миллиарды умников? Из каких запчастей? Если за двадцатый век на планете только в войнах загасили большее количество людей, чем жило за всю историю человечества на планете. 
Неужели из камней? Но как тогда быть с разделением на живую и неодушевленную материю? И с базовым постулатом многих религий, что реинкарнации – есть возмездие за неправедную жизнь прошлых людей?
Или все дело в том, что по сравнению с людьми реликтовые динозавры, средневековые крысы и смирные инфузории-туфельки вели себя настолько добропорядочно, что смогли заработать такое количество духовных заслуг, что искупили прошлую карму и превратились в людей?
 Тогда почему бы не развить безумную идею и не пойти дальше допуская, что человеки могут перерождаться и в буквы, образы, эйдосы этих людей? И еще больше: если реинкарнация возможна в реальном мире, почему бы не допустить возможность реинкарнации виртуальной, чем и является репликатор, когда одна идея порождает и перерождает самое себя?
Ведь если все идет из одного источника – Большого взрыва, до которого в мире не было ничего: ни атомов, ни камней, ни кошек, ни мыслей, ни людей... – то значит, и природа всего – одна.
Если это так, то выходит все мы – все… ба, да Флоренский был прав!..  какая фотонная догадка!.. – потомки, несущихся световых пучков и части абсолюта, которому глубоко чихать на все реинкарнации, как чиху всего.   
Эхма, отнимают буквы! Моя бы воля, я бы еще многое прояснил, но приходится передавать слово. Я уже говорил, что у нас время конечно и одновременно – с какой страницы не начни, все уже было, все уже есть и все будет.  Как будто не было причины и следствия: ни кометы, ни читателя, ни меня…


Наррации разрастались. По закону тождества и энтропии лингвистической энергии, репликатор, заложенный потомками сеньора Эко, разрастался: метонимические связи, гиперкодирование, коннотации… – и создавал гомункула, читателя второго уровня, который в свою очередь порождал свое виртуальное отражение – гомункула гомункулов, писателя второго уровня.
То есть тех, кем и стали все последующие персонажи. Иначе говоря, текст разрастался, спамил отсылки во все уголки литературной вселенной  и творил самое себя – текст текста, который, как вошедшую в цепную реакцию атомную бомбу, не могло остановить ничего. Кроме антивирусной программы или последней точки в алгоритме, развинченного на последних оборотах гипертекста.


Моя история такова. До появления кометы Хейла-Боппа, или, что то же самое на нашем бумажном уровне – репликатора в теле этого произведения, я была Ариной, вполне успешной моделью из агентства "Ред Корсар". У меня, как и у многих бойцов еще никому неизвестного гламура, не было нужды в резюме, его заменило неоднозначное, скорей всего, излишне дерзкое даже для безумных девяностых,  портфолио, которое сделал тогда никому неизвестный Федор Семечкин, фотограф из Уфы.
Это портфолио не было похоже на анатомическую карту, подобные используют начинающие модели и учебники для мясников novadays: крупный план, поясной портрет, ростовой, нижнее белье, бикини… – Федор решил проэкспериментировать, вернее, ему еще нечего было терять, и применил незаслуженно забытый сепиа-план, на котором яркая черно-белая вамп-красавица и расплавленная в стиле softwatch Дали уорхолловская банка "колы" решительно ломали гламурный моветон и создавали новый стиль, который впоследствии был назван new-decadence или декадансом новых времен.
Позже я поняла, что все это было тупо слизано с оригинального клипа "Personal Jesus" группы "Depeche Mode", но для авангардной тусы тогда, как впрочем и сейчас, это не имеет и не имело никакого значения.   
 Понятно, что я была одинока и одна, как тот начинающий миллионер с единственным долларом в Нью-Йорке. Но русская столица – не новый Йорк. У меня не было cеверо-американского доллара, богатых родителей, нужных знакомых, папика и прочих входов-выходов, а анархическое портфолио не принесло успеха. Жизнь в Москве дорога, вот и пришлось социализироваться, точнее, выходить на тропу войны, еще точнее – на тропу конвейера. И я сделала первый шаг.
Если убрать повторы, чем и стали каждодневные кастинги, то моя жизнь превратилась в гремучую смесь самоедства, беспощадной конкуренции и ненависти к подобным себе. Общество модельных красавиц – было настоящим бестиарием, за каждой улыбкой и поцелуем товарок, стояло желание свирепо растерзать и, если не сожрать, то дотла сжечь тебя. Но я недолго оставалась церковной мышкой, вынужденной дни напролет стоять в очередях, посещая бесперспективные показы.
Вырваться из друзей круга помог случай. Неожиданно мне повезло, то есть удалось произвести нужное впечатление в нужном месте, и как ни странно, а скорее закономерно, но без сусальностей, этим местом оказалась… да-да!.. моя попа! В том смысле, что со мной заключила рекламный контракт интернациональная корпорация по производству женских прокладок.
Через три месяца мою, – к слову очень даже ничего, – гладкую задницу узнала вся страна, а я проснулась знаменитой, и чуть было навсегда не лишилась месячных. Таков был результат гормонального дистресса, которым в ответ осчастливили меня слава, поклонники, множество как заманчивых, так и липких предложений… – никому неинтересная темная сторона.
Если же по существу, то в тот момент смысл репликатора моей жизни свелся к императиву: показывай свою задницу и прочее настолько, насколько хочешь, чтобы продюсеры, цитировали, извиняюсь, запоминали тебя. Чем и было безостановочное показывание образа-не-себя. 
И я показывала. Не задумываясь о том, что все мое показывание лишено какой-либо сути и ничем не отличается от выставок собак, витрин бутиков или смотровых площадок, откуда фастфуд-туристы, избегая памяти сетчатки, фотографируют и тут же забывают виды городов, вулканов, морей измятых простыней, всего и всея. 
В общем-то, мне все нравилось, но я чувствовала, что во мне стала зреть, как я узнала позже, после разговора с Мишей, который раньше был историком Костей, так называемая экзистенциальная тоска: ну не было никакого смысла в показывании образа не-себя! Если не считать таким смыслом известность, связи, деньги.
Возможно, я стала так думать не только потому, что быстро достигла вожделенной три-ады, но и потому, что постарела. Мне стукнуло двадцать два, и я вплотную приблизилась к пенсионному возрасту. Четыре года в модельном бизнесе – это сорок на заводе.
Стало ясно, что пришло время – становиться – другой. И я решилась поменять профессию и уйти в условно другую, близкую к рекламному бизнесу сферу.
Все развивалось лучше, чем я предполагала. Пиар-попа делала свое дело. Мне было к кому обратиться, мне было из чего выбирать. И вот, благодаря бескорыстной помощи Владимира Андреевича, уважаемый такой дядечка, с которым, кстати, вопреки расхожему даже не переспала, я уже было стала начальником  PR отдела в крупном банке, как произошла вся эта фигня.
Короче, все исчезло как с белых яблонь дым, и никаких тебе портфолио, никаких сепиа, и где ты, Федя Семечкин?.. – бац!.. и я очнулась в теле бабушки Нины.


Бабуля оказалась доброй, но крайне горделивой женщиной:  жила на пенсию, отказывалась принимать помощь от внуков и детей,  и, напротив, помогала молодым тем, что собирала бутылки и выращивала... – желторотых цыплят. На продажу. В однокомнатной городской квартире. На окраине Твери.
Помню, в первый раз меня чуть не вырвало из-за запаха аммиака, которым вдоль и поперек пропитались стены убогого жилища. Мне казалось, что я сойду с ума – как можно жить так, как жила она? Где все? Где блеск? Где красота? Где мое время?
Ничего, привыкла. Скрасить одиночество помогло бабкино тело, оно требовало никак не меньших забот, чем прежде привыкла заботиться о себе я. Ее тело было похоже на отчаянно старую иномарку, в этой колымаге все сыпалось и разваливалось, запчастей не хватало, они давно уже вышли из производства, так она была стара. Мне ежеминутно приходилось прислушиваться к себе: то сердчишко, то спина, то камни… а еще был нарост на руке, гноящийся ноготь на ноге и прогрессирующая катаракта…
А вставная челюсть! Поистине я не могла раньше представить, что просто еда – это больше, чем искусство! Какое там дефиле! Настоящее дефиле проходило у меня во рту каждый день: завтрак, обед, ужин. Чтобы хоть немножко понять меня, попытайтесь как-нибудь прожевать что-нибудь, напихав полный рот камней. Получилось? То-то и оно… а то, дефиле.
Если раньше моя перспектива была сравнимо с широкофокусным телевизионным объективом, то сейчас проекция мира сузилась до узкоглазой линзы времен изобретения фотоаппарата. Понятно, что с моим слухом было тяжело смотреть телевизор, а с моим зрением стало невозможно читать журналы. Любой из них, например журнал "Отдых", через пять минут претерпевал жуткую метаморфозу и превращался в журнал "Усталость". При этом я чувствовала, что в дряхлом теле укоренена какая-то неизъяснимая мудрость, которую невозможно объяснить извне, пока не почувствовала позже изнутри сама.
Отсутствие внутренней энергии и объяснимая апатия ко всем, – все одно чужим родственникам, – привела к полному одиночеству, и я научилась радоваться обществу цыплят. Щебет пяти сотен желторотиков будил меня по утрам, нужно было напоить, накормить и убрать клетки.
Милые пташки доверчиво вытягивали свои, еще лишенные куриной отвратительности шеи, детские головки преданно наблюдали за мной. За каждым моим движением. Немигающие глазки-бусинки столь увлеченно-трепетно смотрели на меня, что я научилась стесняться и разучилась плакать. Чтобы не огорчать цыплят.
Ночная возня малышей в клетках теперь не раздражала, а, напротив, наполняла мир теплотой и спокойствием, я забывала про свои болячки, не чувствовала себя не только одинокой, но и просто не чувствовала, и, счастливая, засыпала.
Именно они, эти милые создания, не только скрасили, но наполнили жизнь настоящим смыслом: каждодневными делами и бессмысленной заботой. Которые и оказались – любовью. Любовью  к жизни. И к ее сердцевине –  к яйцу, к пушистым птенцам. 
Если позволяла погода, я выходила на улицу и собирала артефакты питейного бытия. Мною двигала не нужда, скорей это было похоже на грибную охоту или дедуктивный метод Шерлока Холмса. Мне нравилось исследование окрестностей: вскоре,  по местоположению и диспозиции пустых бутылок, я научилась оживлять и воссоздавать картину прошлого дня.
Брошенные и часто разбитые бутылки возле скамеек детсада говорили о подростковых попытках прорыва во взрослый мир; лихо отброшенная в сторону от дороги банка свидетельствовала об afterpary и ночном бунте менеджера среднего звена; аккуратно приставленный к стене ряд бутылок сообщал о ночных, скорее всего, метафизических бдениях, которому подвергли себя, старающиеся походить на джентльменов, обычные мужики… – я не просто собирала пустые емкости из-под алюминиево-кварцевого бухла, а подобно археологу на раскопках древнего городища проживала весь вечер, вздор, сигареты, мысли… всю мутную взвесь и сухую эссенцию уже словно бы и моей жизни.
Мне было не скучно, я роднилась со своим одиночеством, в нем была притягательная и непознаваемая глубина, и перестала отматывать пленку назад.


Главным же, глобальным изменением, которое примирило меня с неожиданной старостью, стало понимание того, что такое взгляд. Им оказались не вспышки фотоаппаратов, мужское внимание, собственное мнение, первые страницы модных журналов или ревность конкуренток… – нет, все этом было другим.
Несмотря на тавтологию, для меня взглядом стало предельное удержание в своем взгляде. В своем одиночестве, завершенности, радости и тоске. Это было похоже на поставленную на паузу камеру, в осознании того, что это пауза и есть самое главное кино, которое только и способна снять она. Такое видение предоставило бесконечное поле для наблюдения и экспериментов.
Взгляд объяснял все – прошлое, настоящее и будущее. Сквозь него я увидела время и мир. И поняла свое время.
В прошлом я старалась покорить мир и шла на него войной, не замечая, как та война превращается в мой мир и поглощает меня. В той войне я мельком показывала себя и бежала к миру – снаружи; теперь я стояла на месте, внимательно наблюдала, и мир шел ко мне сам – изнутри.
Там оказалось много банального, но нового для меня, от икоты и боли в суставах, да буде, до беспричинной радости и проникновенного понимания пульса утра, и теперь я знала точно, это было не менее важно, чем прошлая известность гладкой задницы, которую знала вся страна.
Это были странные внутренние шевеления, которые раньше, не знаю почему, не хотела замечать или не чувствовала я, необоснованно полагая, что внешние движения – реальнее, лучше и важнее.
В подтверждение своей мысли могу предположить, что любая никому неизвестная бабка с окраины Твери, чувствует себя не менее счастливой, чем известная всем бабка Бабкина из центра Москвы. Не верите? Поезжайте в Тверь и спросите. Не поехали? Вот и не сравнивайте.
В итоге я поняла, чем привлекают мужчины и, что то же самое, что означает производить впечатление на саму себя. Этим впечатлением стали мои мысли, вставные зубы, ночные колики, щебечущие цыплята… – одиночество в пределе. В котором, как и в отсутствии стороннего интереса к нему, все известно-неизвестные бабки были равны. Абсолютно равны.
Когда взгляд упирался в будущее, я начинала предчувствовать свою завершенность, там впереди мерцало нечто, куда не мог проникнуть ни один взгляд. От этого возникала труднообъяснимая тоска, горькая и сладостная одновременно, и я с молодым волнением в груди ощущала, что такое счастье. Счастье того, что самое главное, самое новое, самое-самое жизни, моя смерть. ждет. меня. впереди. И мне было хорошо от со-знания этого.
Я улыбалась, шла домой, кормила цыплят, кряхтела и ложилась спать, с рассеянной неохотой забывая продуманные через взгляд мысли.



Мое превращение произошло в мгновение ока. Только что я был православным отцом Кириллом, как раз!.. и стал депутатом Иваном Николаевичем. Борода с моего лица исчезла быстрее, чем я успел вознести хвалу небесам за ниспосланное чудо. В том смысле, что мне показалось, что я умер и вот он реальный рай: это было заседание, где обсуждались преференции нашей церкви.
Большинство из собравшихся на заседании апостолов были согласны в том, что православие – это наше все, и мы должны дружно защищать, отстаивать и финансово подкреплять нашу веру. Что и должно было быть прописано в бюджете следующего года. И я почувствовал, какая же это великая сила – политическое единство.
Стать политиком оказалось намного легче, чем я ожидал. Я просто говорил то, что думал и во что верил всегда. Удивительно, но, выяснилось, что также поступали и все остальные: каждый патрон из депутатский обоймы безумно любил народ; желал всем только блага и добра; и объяснял, что для этого нужно лишь немного потерпеть.
Как, будучи духовным лицом,  всегда и предлагал я. С той разницей, что раньше мои мысли устремлялись и были судимы к месту и с места Бога, а их – к месту и с места самого себя.
В этом отношении между нами была принципиальная разница. Место Бога было абсолютным и было неподвержено никаким изменениям. Места большинства, как левых, так и правых были относительны и непостоянны, как постулат неопределенности Гейзенберга, никто не мог определить правду изнутри системы наверняка. Проще говоря, мнения политиков были непредсказуемы, как расписание автобусов в бедной деревне, что впрочем объяснимо, учитывая состояние русских дорог в последние …сот лет.
Несмотря на разность воззрений, а по сути мелкотравчатых векторов, все они повторяли один и тот же путь, в той же вековой матрице, в одной упряжке с Цезарем, Ганнибалом, Наполеоном, Романовыми, Ульяновым и Марией Антуанеттой. 
Политика – это паровоз, лошади, пособия, винтовки, всегда куда-то бегущая толпа... и если ты хочешь властвовать, ты должен любыми средствами, если не направлять толпу, что чрезвычайно сложно, потому что  точно предсказать будущую траекторию практически невозможно, то хотя бы обязательно оказаться впереди этого паровоза. После чего, предусмотрительно оглянувшись назад: ага, бегут… бегут за мной, значит я на верном пути, – громко закричать: Я знаю путь! И бежать дальше – впереди толпы, от толпы... по рельсам надвигающегося и следующего никому неизвестным путем исторического паровоза.
По сути политик отличается от простых смертных только тем, что готов рискнуть тем, что якобы знает направление, "указывает" путь и "решает" все. На деле – всегда убегает: в лучшем случае – от слегка недовольной; в худшем – от разъяренной и впавшей в аффект массы.
Править равно научиться бежать от народа. Остановка – смерть, вот что имели в виду древние, когда говорили о том, что "остановка смерти подобна": понятное дело, толпа вмиг растопчет, гильотинирует, отравит, отправит в ссылку или расстреляет тебя. Как это и произошло и с Антуаннетой, и с Ганнибалом, и с Цезарем, и с Романовыми, и с Наполеоном...
Поэтому, на мой взгляд, коллеги-депутаты были невинны в регулярной, как та самая жизнь, измене собственным убеждениям. Это народный, непредсказуемый, словно пьяный в спорадическом букаранстве, паровоз надвигался и заставлял бегущих впереди глашатаев менять вывески, коалиции, партии, взгляды, самое себя. Таковы были древние правила, придуманной не ими игры. Таков был инстинкт выживания слуг народа. С юродивой либерально-демократической мегагибкостью в пределе.
Моя христианская, идущая в ногу со временем толерантность помогала примириться с самыми грубыми и циничными из бегущих впереди.  В конце концов, не по делам мирским, а по делами веры судим будет человек. Что в целом хорошо отвечало атмосфере и главному вектору переустройства страны: судим. Будет.
Единственным, к чему не мог привыкнуть и что не переставало раздражать меня, были просьбы. В прошлой жизни вопрос, чем вам помочь, словом или делом, был лишен смысла и имел один, универсальный и высокодуховный ответ. Конечно же, словом! Сейчас же, некоторая часть наиболее наивных и экзальтированных идей демократией избирателей требовала другого – дела.
В таких ситуациях разъяснения про разделение на исполнительную и законно-дательную власть, помогали не больше, чем "ассалам алейкум" ("мир вам")  агентам ЦРУ где-нибудь в тренировочном лагере боевиков в годы советско-афганской войны под Кандагаром:  моджахеды согласно кивали головами, "ваалейкуму с-салам" ("и вам мир"), но упрямо возвращались к первоначальному – когда будут "стингеры"? В моем случае – деньги.
Бедняги уповали на власть, как на последнее пришествие, и наотрез отказывались вникать в элементарную этимологию. Их не интересовала причинность. Ведь моя власть была просто законо-дательная, – сколько я не бился, объясняя, что это не ко мне, и все законы даны нам от Господа, они были согласны слышать лишь причастие – дательная, – и неустанно, как иноки в своих молитвах, просили одного – просто дать.
Каких просьб только не поступало! Думаю, в инвентарном списке жизненно необходимого мог бы спокойно разместиться целый континент, а, возможно, и весь мир. Избиратели нуждались: в ярких фонарях, дорогих лекарствах, финских домах, полигонах бытовых отходов, защите от произвола, высокооплачиваемой работе, асфальтовых дорогах, тихой улице, линиях электропередач, детской площадке, морском порту, гамма-ноже, атомной станции… а еще были ветераны, инвалиды, чернобыльцы, многодетные семьи… и невероятное количество смертельно бедных и безнадежно больных людей.
По сути, люди хотели, чтобы я стал демиургом, и магическим, запрещенным в христианстве, образом создал новый мир.
Приходилось выслушивать, обещать и молчать. Выслушивать. Обещать. Молчать. Не мог же я им рассказать про саму суть – скрижальный закон, старое как мир бегство власти.



Я, Елена Владимировна, любитель булочек и библиотекарь с тридцатилетним стажем, всегда любила книги. Но редко пробовала их читать.  Намного больше мне нравились критические журналы с краткими, похожими на милицейские протоколы, рецензиями на них. Здесь сразу можно было понять всю суть, и я всегда недоумевала, зачем же тратить время и читать целую книгу?
Что касается работы, то шифры классификаций и алфавитный каталог были для меня намного сакральней, чем священные тексты любой природы. Книги же нравились мне сами по себе, были важны как фетиши, и привлекали как вещи: старинные литографии, позолоченные буквы, дивные переплеты, странные, похожие на арабскую вязь шрифты…
Нет, конечно, что-то я читала, обычно это были титульная и семнадцатая страницы – там я ставила штамп, здесь я ловила смысл. Вернее, этим смыслом была та самая пара фраз, что располагалась рядом с печатью.
Удивительно, но писатели будто предполагали, что именно на этих страницах они и должны выложить для меня самую соль, все самое главное, все свое. И они выкладывали.
Л. Шестов запомнился мне тем, что утверждал, что "…нет связи между воем ночного ветра в трубе и движением моего пера по бумаге". 
И. Гете: "Господь: Ты знаешь Фауста? Мефистофель: Он доктор? Господь: Он мой раб".
А. Камю: "Ему почудилось, будто в паузах между вздохами он слышит слабый крысиный писк. Но углах комнаты ничего не копошилось".
Г. Гессе: "...наиболее умные фельетонисты часто потешались над собственным трудом, во всяком случае, Цигенальс признается, что ему попадалось множество таких работ, которые он, поскольку иначе они были бы совершенно непонятны, склонен толковать как самовысмеивание их авторов".
Л.Ф. Селин: "Все мое детство мы всегда куда-то торопились. Я какал как птичка между грозами".
Д. Сэлинджер: "Знаете что, сэр – говорю – вы из-за меня не огорчайтесь. Не стоит, честное слово. Все наладится. Это у меня переходный возраст, сами знаете. У всех это бывает".
В.Набоков: "Десять лет спустя, тридцатидвухлетним мужчиной, он вновь посетил этот старый город у озера и, отправившись повидать их гостиницу, благополучно изведал сентиментальную дрожь – полуизумление, полураскаяние".
В. Пелевин: "Sliff_zoSSchitan: И в животе урчит песдец. Слушай Манстрадамус....Я нипайму никак где это происхадило? Monstradamus: Ты чего, правда глупый такой или не протрезвеешь никак? В шлеме ужаса".
А. Платонов: "Москва поглядела на этого человека; ему было лет сорок, на лице его лежали окоченелые рубцы миновавших войн и кожа имела бурый, обветренный цвет большого здоровья и доброго сердца, а рыжеватые усы кротко росли над утомленным ртом".
М. Пруст: "Впоследствии будет видно, что хотя Альбертина по-прежнему молола всякий вздор, но могла и удивить своим умственным развитием, мне же это было совершенно безразлично: умственные способности той или иной моей знакомой оставляли меня равнодушным. Пожалуй, только своеобразный ум Селесты был мне по нраву".
У. Эко: "Автор должен иметь в виду некую модель возможного читателя, который, как предполагается, сможет интерпретировать воспринимаемые выражения точно в таком же духе, в каком писатель их создавал".
Г. Маркес: "В молодости Хосе Аркадио Буэндиа и другие мужчины – все со своими женами, детьми, домашними животными и разным скарбом – перебрались через этот хребет, надеясь выйти к морю, но проблуждав два года и два месяца, оказались от своего намерения и, чтобы не возвращаться назад, основали селение Макондо".
Ф. Кафка: "Трудно мне будет с вами, сказал К., все время сравнивая лица своих помощников, – ну как мне вас отличать? Ведь вы только именами и отличаетесь, а вообще похожи как… Похожи, как две змеи. "
Х. Кортасар: "Я играю, когда пишу. Но играю серьезно, как играл ребенком. Следовательно, это понятие игрового не следует ни преуменьшать, ни презирать. Я думаю, это ядро, своего рода константа позитивного в человеке".
С. Рушди: "Околдованный этим настоянным на коньяке портретом лысого Христа, Азиз слушал, а позже повторял слово в слово остолбеневшим родителям, которые торговали камнями и не тратили время на пустые выдумки".
Г. Миллер: "Жульничать? Все, у кого я занимаю деньги, вполне могут обойтись и без этих сумм. Это я им делаю одолжение, а не они мне".
В. Розанов: "Как ни сядешь, чтобы написать то-то – сядешь и напишешь совсем другое".
Я ничего не придумываю. Я вообще не понимаю, как это придумывать. Каждая из семнадцати цитат была с точностью архивариуса выписана мной с семнадцатой страницы каждой из книг. И поразительно – как точно они совпадали с отзывами на них!


Потом сверкнуло, говорят, это была комета, и я оказалась там, где пасовал детский стишок: "палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек", – в пространстве текста.
Человечек может быть и вышел, но это не имело никакого отношения к человеку. Обычному простому человеку.
В отличие от других, мне повезло, я не переродилась и не сошла с ума, я просто стала бумагой со славянскими знаками, в каком-то смысле сама собой. Но человечек, как и все книги о нем, был для меня по-прежнему искусственен, как запах бензина, и примитивен, как Горький с его "Человек – это звучит го…", схемой настоящего человека.
И вот, вопреки собственной воле, я стала таким низведенным до черно-белости слов человечком, что, собственно, и послужило началу конфликта с виртуальной особой – настоящей собой. Раньше, как жена, бабушка, библиотекарь Елена Владимировна я никогда не страдала раздвоением личности: я есть я, и никаких внутренних конфликтов, и никаких идей.  Внезапно все порушилось, все поменялось. 
Уже тогда, еще в первой фазе сгенерированного конфликта, я поняла, что никогда не любила читать книги именно из-за этого "человечка". Для меня любой посетитель был намного интереснее, чем "художественно-литературные образы" героев книг.
Мои люди были по-настоящему живыми, пусть и в недорогой обуви, но с кровью,  маленькими заскоками, запахом гнилых зубов, цветочками смерти – коричневыми пятнами на коже и разноцветными оболочками глаза. Взять, того двенадцатилетнего школьника Славу Немова, глаза иссиня черные как у колдуна, что сиживал сутки напролет за чтением подписки журналов "Наука" и "Химия и жизнь". Умница, выходец из неблагополучной семьи, всерьез задумывал построить звездолет и улететь навсегда одному в космос. Чтобы делать открытия во славу человечества, посылать землянам, и никогда не возвращаться.
Мальчик предполагал построить межгалактический двигатель из собранных на свалке деталей. Основным принципом которого должна была стать замкнутая экосистема: микроорганизмы  и водоросли должны были регенерировать пищу, топливо и кислород, используя вместо топлива углекислый газ и детские какашки. Он был вполне здравомыслящ, но, наверное, немного амбициозен, когда по аналогии брал за шаблон третью планету.
Это я подслушала, когда Слава делился своими планами по созданию плазменной горелки (из обычной лампочки) с благополучным мерзавцем, голубоглазым блондином Стасом. У последнего была распрекрасная домашняя библиотека, но он никогда не делился книгами с друзьями, дескать, родители запрещали. При этом блондин любил каждый раз продемонстрировать свое превосходство при визите ко мне: у меня это есть, то есть, а у вас вот, того и этого-то и нету... фи, еще библиотека называется. 
Или, может быть, дело было в том, что Стас был по-настоящему увлечен музыкой? А, как говорят, именно она, и после нее поэзия, и делает человека максимально одиноким. Вот и вырос… ух, индивидуалист! Этот-то, я знала точно, никогда не пошлет сигналов на Землю, пусть сюда прямой наводкой и летел бы самый престрашный астероид. Эстет бы просто наблюдал за "явлением", в надежде услышать, какая же музыка получится из всего этого, пусть этим и была бы погибель всех миров.
Или взять дедушку Макара Сергеевича, бывшего директора мясного цеха, очень уважаемый человек. Всегда в галстуке, улыбчивый, тщательно выбрит и кожа, как у молодого поросенка, розовая. Преинтересный был старичок, стеснительный такой, все интересовался французскими женскими романами конца девятнадцатого века. Видно дома было неудобно при всех читать, а то, что скажут – такой серьезный человек и… – вот он и ходил ко мне. А для маскировки всегда заодно брал сочинения Маркса и Ленина, типа изучает мировую историю в правильном ключе. Осторожный был, все не верил, что капитализм – это навсегда, вот и прикрывался.
А какие прекрасные плюшки приносила мне Зинаида Петровна! Замечательная женщина – увлеченная огородница и страстная собачатница.  Все собирала рецепты в аккуратную такую тетрадочку, с вырезками, цветочками и сиреневыми закладочками. Настоящая рукодельница, все что хочешь, приготовит: кружевные блинчики, свекольные слоенки, миндальные безе, кедровые рогалики, банановые корзиночки, тыквенный пирог… пальчики оближешь!.. передвижная кондитерская фабрика! Такого вишневого хвороста я больше нигде не едала.
Сядем, бывало, чай пьем, разговоры разговариваем, а две ее собачонки, белая болонка Рита и черный пудель Тося, сидят, хвостиками машут и смотрят на нас, будто все понимают. Знают, что мы им потом остатки чаем зальем, и сгущенки, если останется – они так и рады! Одна беда, огородница подпукивала. То ли не сдерживалась, то ли не замечала… Но запах был не как у всех, не противно, а даже приятно – сладенько. 
 Эх, что и говорить, какие люди окружали меня – все живые… Да и жизнь была хорошая, настоящая… Взять хотя бы картошку жареную со шкварками, и до хрустящей корочки, да с квасом, зеленым лучком и солеными огурчиками… А сейчас – прости господи, ни хрена!  И что я такого натворила, что чертова комета отобрала все на старости лет? Вроде бы и книг особо не читала.
Но, как не крути, а вот оказалась я в компании со всеми этими проститутками, деловыми и психами. А здесь, как писал  на семнадцатой странице, тот, ну новомодный… как его дьявола?.. какой-то Пеле… Такая здесь скука и пустота!
Да еще эти, все судачат и судачат, а все одно по-другому, да и толку никакого – все одно, картошки в буквах не сжаришь.
– Ты, Елена Владимировна, не горячись. Все зависит от того, как подать картошку. Вот триста лет назад, никто и не знал, что такое картошка, пока Петр не издал Указ, повелел сажать, есть и приумножать. А еще были картофельные бунты в сороковых годах, опять же после указа Николая I об обязательной посадке картофеля. Значит, не через сковородку, а через буквы-таки пришла к народу картошка, – сказал историк Михаил.
– Через власть, а не буквы, крестьяне все равно читать не умели,  – парировал дальнобойщик Константин.
– Но власть же в словах, а те в свою очередь в буквах.
– Нет. Власть в правде, – торжественно произнес православный депутат Иван Николаевич, и добавил, – и в вере. Во власть. Без веры, доверия к власти нет самой власти.
– А как же сила? Взять христианских колонизаторов, не очень-то  американские аборигены доверяли белым, а вот в силу винчестера сразу поверили, – возразил теперь не понаслышке знакомый с гаишниками и вооруженными братками Константин.
– Да, но слова и сами по себе имеют власть. Например, буддийские мантры или КГБ. Когда какой-нибудь чувачок излишне разбушлатится, только шепни: "Тихо! Рядом КГБ", – сразу увидишь, как миленький, перейдет на шепот, – сказал Михаил.
– Он не слов испугается, а власти. Что же касается мантр, это дело другое, пока не заболит, сам не проверишь – не поверишь.
–  Если мантры не будут повторять, все их и позабудут. Так же и с властью. Так же и с репликатором. Власть репликатора реальна лишь до того времени, пока человеческие головы повторяют и повторяют написанное, и таким образом воспроизводят его власть, – выдал себя репликатор.
– Но для этого репликатор должен содержать в себе такую идею, чтобы… чтобы всем было выгодно повторять, потому что…


Стоп! Довольно! Какая идиосинкразия! Хватит шизофрении! Это я – реальный автор. Понятно, что каждая идея имеет свои яйца. И любое доказательство по своей сути не будет отличаться от апологии Иовы: я тебе служил, на тебя и уповаю…
–…значит, каждый репликатор имеет свой тестостерон, – вмешался Константин.
Цыц! Я имею в виду то, что репликатор – как главная всеобъединяющая всех и вся идея мотивируется…
–…желанием переспать со мной, когда я была сногсшибательной моделью Ариной. А теперь этот факинг репликатор превратил меня в старую бабку, с которой никакой стоящей идеи не сваришь. Кто поверит в целлюлитный репликатор бабушки Нины?
–…волей к власти мотивируется любой репликатор. Это я до того, как не стал политиком, не понимал в чем дело, а сейчас... Вот английские: просто продают миру свой язык, и все платят! Вот это я понимаю – настоящий репликатор! – сказал православный депутат.
Так вы решили значит… нет уж!..  Так вот скажу так: "Я сему породил, я ее и убью". Нет никакого смысла! Есть только скольжение, даже не текст и не контекст, а лишь безнадежное центростремительное приближение к центробежному нему. Семиотическая основа репликатора –  это герменевтика, вектор прочтения…
– Это спорный вопрос, кто кого породил. Я, как дипломированный историк, могу сказать, что текст порождает автора не менее чем автор текст. Кто бы знал Беатриче, да и самого Данте, если бы не созданный им текст?
– Да и каком авторе идет речь? Насмешили!.. словно мы живем в серебряном веке! Достоевский и Че Гевара давно стали лейблами, а анонимный пастиш на них – король!  Структуры, как заметил Делез, не выходят на улицы. Автор, как и идеология хиппи, исчезли давным-давно, еще до потребительской революции 69 года,  – вмешался, эмигрировавший во Францию мормон Томми, и, видимо, крепко подсевший там на синтетику и местных постструктуралистов. – Важно понять, что иллюзия авторства представляет собой продукт другой европейской иллюзии – автономной субъективности. Наивному графоману может казаться, что творит он сам, на самом же деле автор есть лишь виртуальная конструкция, состоящая из искусственных отображений означающего, компиляций чужих идей, банально подслушанных историй, да и просто сворованных снов. Все повторяется: во времена заката Римской империи литературную моду тоже задавали так называемые центоны, а по сути современное чтиво, цитатники цитат.
 – Что ты, сам-то, создал? Все это уже было в реале и виртуале миллионы раз. Тоже, мне автор, собственник нашелся… кулак ты, а не автор!.. – Зло бросил, а была бы трехлинейка и пристрелил бы, неоднократно пострадавший как от гаишников, так и от социалистической идеологии Михаил. – У нас здесь полный коммунизм, все слова общие. Типа, от каждого по возможностям, каждому по существу, в смысле, по размазанному в полное тесто лицу. Да, однозначно! По однозначному лицу.
Согласен, но отчасти. Текст способен изменить сознание автора, но не до такой же степени, чтобы сказать, что автора не существует вообще?.. к тому же автор-тогда и автор-сейчас в какой-то степени идентичны…
– Почему бы и нет? Ты, как тот прошлый автор, уже не существуешь, а я, как настоящий… да-да!.. вот, пожалуйста, нахожусь сейчас и здесь. И, надеюсь, если повезет, и с баблом тоже, проникну в мозги не к одному десятку уважаемых людей. С таким вот репликатором: истина – то, что известно. Если же ты – неудачник и/или тебя просто никто не знает, ты ничем не отличаешься от одного из шести  среднестатистических анонимов, что каждую секунду умирают на планете. Они рождались, жили, умирали, но для всех остальных их словно и не было. Как и репликатора невыраженных ими мыслей. Еще Цветаева подметила: "Незаписанных стихов не бывает".
– Хорошая была тетка, толковая. Она и про другое сказала, что путь поэта это тропа, зарастающая по следам. Словно про меня и дефиле на подиуме думала. Как в воду глядела, повторять не будешь, так сразу и позабудут, – с интонацией модели Арины, вздохнула часть бабушки Нины, и  потерла рукой варикозную часть ноги.
Странная догадка: неужели?.. придуманное мной может объяснить то, что придумал я, лучше самого меня? И вообще – все это не мои мысли? И они совсем не принадлежат мне? По вашей логике выходит, что человек – есть просто слово, лишенное смысла вне произнесения себя. Не назван – не существуешь?   
– Придумать – не равно продумать. Родить – не равно осознать. Поэтому и говорят, что дети ПОЯВЛЯЮТСЯ. Так и я… взял и появился. Вроде случайной мысли, боковой ветви эволюции, которая, вполне возможно, есть тупиковая ветвь. Но именно благодаря мне твоя псевдомысль, псевдо – потому что не додуманная до конца, – и превратилась в тот репликатор, с которым ты безуспешно борешься сейчас.  Я оформил кашу в твоей голове  в ту мысль, которую ты не очень-то успешно представляешь и пытаешься понять сейчас, – произнесло хоровое нечто, что имело безусловно общее и от библиотекаря Елены Владимировны, и от бабушки Нины, и от депутата Ивана Николаевича, и от историка Михаила, и от дальнобойщика Константина, и от гермафродита Вадима, и мормона Томми… то есть всех-всех, родившихся и умирающих здесь.
Главное – не дать запутать себя. Ишь, накинулись, демоны! Знаю я этот нафталин, яйцо-курица… Мысль – это не только артикулированные слова, это и образы, это и намерение, это и шрам…
– Но как ты донесешь смысл мысли хотя бы для одного себя? Ведь мысль как улитка прячется в раковине преднамерений, предчувств, предобразов, но освобождает она себя только через слово. Слово – это свобода мысли. Свобода слов – это репликатор. Свобода слов без репликатора – шизоидный анализ в виртуале или сумасшествие в реале. Как ты освободишь свои слова от репликатора – связующей и упорядочивающей все мысли, то есть нас?
А вот так! Поставлю точку. Последнюю! Все! Тема закрыта. И нет больше – нет никаких репликаторов!
 – …закончить равно начать… новый репликатор… запомни главное, автора не… – слабеющий, как гул уходящего в подсознание поезда, и неопределенный, как женщина во сне, голос был последним, что согласился услышать я.


Эпилог.
Помрачение покинуло Вадима-Александру. Навсегда. Просветление не снизошло. Как и не произошло возврата. В относительно нормальное, гермафродитное, но все же человеческое состояние. Тоже навсегда.
 Но до этого момента, до момента превращения в медленное, тупое, двустороннее животное, и, возможно, поэтому обладающее множеством восприятий, существо,  Александр Яковлевич успел-таки ухватить утюгом голову Александры и погасить все виды гиперактивности в мозгу некогда гиперсексуального Вадима.
Теперь они навсегда были вместе. В одном серо-желтом домике. В разных палатах. В каменной кудели. На окраине Асбеста.
Каждый день они встречались в коридорах и безучастно шли своим путем, путем из ареального ниоткуда в алитературное никуда, позабыв о том, что запущенный ими (не без помощи референта, старательного санитара-графомана) репликатор безостановочно продолжал и продолжал свою пустую работу: расправлял, раздроблял и расплавлял добропорядочные мозги, в сущности, наверное, и не таких уж виноватых в своей молве, "вот говорят…",  от веку инфицированных бессмысленным говорением, анонимных людей.