Борискина война

               

                Повесть в рассказах

СТРАШНЕЕ СКАЗОК

Двор у нас большой. И дом, хотя и одноэтажный, тоже большой, длинный. В нём целых пять квартир. Улица тоже немаленькая. Она так и называется – Большая Ивановская. Многоэтажных домов на ней нет. Зато пылищи! Правда, это посередине улицы. А ближе к заборам – трава. Хорошо на ней кувыркаться!
Забор со стороны улицы высоченный, из толстых досок. Пацанам его не перелезть. А ворота... О-о! Танком не пробьёшь! А сверху толстенных дубовых столбов, что не обхватишь, – крыша из до-сок.
Мы с Юркой Козаковым, дружком моим из соседнего двора, видели танки.
За противоположным от улицы забором железнодорожные пути, что ведут на паровозоремонтный завод. Высоченная кирпичная ограда его краснеет сразу за Юркиным домом. Только переходный мост с Холодной горы на нашу улицу отделяет их дом от завода.
Там не только паровозы ремонтируют. И танки тоже. Иначе, зачем их завозить туда.
Мы с Юркой часто подолгу наблюдали за поворотным кругом на путях, что около въезда на завод. Такой большущий, что паровоз вмещается. А поворачивал его один человек. С помощью ворота, как на колодце на нашей улице. Правда, из колодца воду редко доставали. Зачем нужно, когда колонка прямо во дворе.
В одной из квартир нашего дома жила баба Нюся. Никого у неё не было. Зато кошек – целый зоопарк. И белые, и серые, и полосатые. И даже чёрные-пречёрные. И Дружка нашего совсем не боятся...
Дружок ласковый, не злой. Как мы вернулись в Харьков из Чкалова,* он сразу нас всех признал. Меня даже облизал на радостях.  И мы с ним сразу подружились.
Ленка – это моя сестра – говорит, что такие чёрные кошки только у ведьм бывают. Она знает. Потому что старше меня на два с половиной года и уже второй класс закончила. Но баба Нюся не злая ведьма.
Ещё Ленка знает много всяких страшных сказок. Когда рассказывает, интересно, прямо мурашки по коже.
А однажды так напугала – два часа не мог разговаривать.
Вечером загулялся до темноты, а когда вошёл в сени, кто-то схватил меня крепко за рукав да как закричит страшным голосом: «Отдай мою руку!» – так я и обомлел...
После этого стал страшиться темноты.
Пока бегаешь на улице – ничего. А как домой идти – бабушку зову. Вдруг опять кто схватит.
Отец поздно приходит с работы. Он прораб на тракторном заводе. А там, я знаю, тоже танки делают. И потом, он ругает меня, если я ему на что жалуюсь: «Ты уже большой. Обидели, – не хнычь, а дай сдачи!» Мамке всегда некогда. Нас у неё целая орава – пятеро. Да отец с бабушкой. Успей-ка всех обиходить...
И потому нередко вечерами весь двор слышит, как я кричу: «Ба-буш-ка! Ба-буш-ка!»
Это чтобы встретила меня в сенцах.
Бабушка добрая. Хотя и притворяется сердитой. Выйдет встречать, а сама ворчит:
«Эх, разве сказки страшны? Жизнь страшнее...»
Она-то уж знает! Две войны пережила. Ещё при царе. И Гражданскую.
Но мы войны нисколечко не боимся. Часто играем в неё. Все мальчишки из ближних дворов. Мы с Юркой – всегда красные. Красные побеждают. А битым я не люблю быть. Да и попробуй побить! У кого ещё есть двустволка?! Почти как настоящая, только пробками стреляет. Как даст... Ни один не выдержит, чтоб не зареветь. Жалко вот – папка пробки привязал, чтоб не стрелял по людям.
И чтоб не растерял. Они теперь недалеко летят. Всё равно бьют здорово!
Но вот и к нам настоящая война пришла. Неожиданно. Гитлер напал на нас. Вероломно. Так по репродуктору сообщили.
Все только и говорят, как это плохо. А нам с Юркой интересно.
Все окна позаклеили накрест полосками бумаги, чтоб не повылетали при бомбёжке. С темнотой – светомаскировка. Во дворе щель вырыли (яму), чтобы прятаться при бомбёжках. Хорошо в ней в войну играть!
А скоро немцы начали бомбить город. Почти каждую ночь невидимые самолёты гудят-завывают, аж забор дрожит. По небу много-много прожекторных лучей туда-сюда бегают. Красиво!
 Отец говорит – они самолёты ловят. Как попадёт какой в перекрестье лучей – тут ему и конец... А недалёкие зенитки без перерыва: «Бух, бух!»
Никто в щель не лазит, как в первые дни.
Как-то и мы вышли посмотреть. Бомбили паровозоремонтный. Зенитки вовсю заливаются, отгоняют немецкие бомбовозы. Многие снаряды рвутся в небе прямо над нами. Осколки то и дело сыплются на крышу, на улицу.
Мы с Ленкой спрятались под воротами. А бабушка смеётся:
        – Не бойтесь! Это наши...
Нам с Ленкой не смешно. Комком земли и то зашибить можно. Так, что шишка будет. А осколки ведь железные, тяжёлые...
Очень все переживали, что наших бьют и что они отступают.
А тут и эвакуация началась.
Шурка уже большой совсем, в ремесленное поступил недавно. Женька тоже большая. _____________
• Чкалов – так назывался г. Оренбург в 1938-1957 годах.


Их отдельно хотели вывезти. А отец должен был ехать с заводом, но мама не согласилась.
Если уезжать куда, то только всем вместе. А то растеряемся, как их семья в Гражданскую. 
Когда её мать умерла от испанки*, отец запил с тоски, не зная, что делать с десятью детьми, которые мал-мала меньше. Так все и разлетелись по стране. До сих пор мама никого не нашла. И не знает даже, есть ли кто из них живой. Так что нет! Если погибать, то хоть похоронят свои.
И бабушка тоже воспротивилась: «Куда я могу – все косточки растеряю в дороге».
Отец хоть и относился к комсоставу, но незадолго да начала войны получил белый билет. Поэтому в армию не взяли его.
Так мы остались в городе.
Я видел, как пришли немцы.
Настил переходного моста через железнодорожные пути с Холодной горы разобрали наши перед самым отступлением, и немцы по одному перебирались по железным балкам. Почему не пошли через пути?..
Тихо было в этот день, никакой пальбы.
Зато вскоре началось...
Хотя очень много народа эвакуировалось, а уже через несколько дней в городе стало не хватать еды.
 Раньше в это время к празднику все готовились. В магазинах много народа бывало. Запасались к Октябрьскому дню. Теперь же магазины не работали. А запасы мало у кого были.
Стали по сёлам за продуктами ходить. Менять на разные вещи. Мама ходила то с Женькой, то с Ленкой.
С Ленкой ей больше нравилось. Она бойчее. И сельчане её привечали...
Но разве легко прокормить такую ораву – восемь ртов?!
По ближним сёлам очень быстро все продукты повыменяли.
Да и не на что менять стало. И нередко бывало, что приносили только несколько стаканов немолотого зерна.
Так и варили.
Бабушка невесело шутила:
«Вот вам и кутья*... Поминки по прежней жизни».
Отцу особенно туго приходилось. Ему с больным желудком нужна лёгкая пища. А тут никакой не хватало. Но он ещё и нас подбадривал.
Однажды мама где-то раздобыла немного конины.
Незадолго до войны мы два года жили в Чкалове. Там было много башкирцев. Они конину любят. На Украине её не ели. Брезговали.
И поначалу, хотя с прихода немцев мяса мы ни разу не пробовали и вообще досыта не наедались, с опаской брали в рот непривычную пищу.
А отец посмеивался:
– Киевский князь Святослав никакой еды с собой в поход не брал. Нарезал полосками конину, клал под седло и потом, подвяленную, ел сырой. А вы варёную есть опасаетесь. Да конина – самое чистое мясо!
Правда. Распробовали – всё уплели за милую душу.
В городе поползли страшные слухи: кого-то немцы застрелили прямо на улице; какого-то паренька повесили за то, что украл у немца пачку сигарет. А всех евреев начали сгонять куда-то на Холодную гору.
А тут и осень пришла с занудливыми дождями.
Вообще-то не очень весело, когда есть всё время охота. Даже и на поворотном круге уже не интересно кататься. А раньше так мечтал!
На улице грязь, не поиграешь даже в прятки. Да и что за прятки днём. А с темнотой – немедленно домой. Комендантский час! Ещё пристрелят...
Кошек у бабы Нюси поубавилось. Разбежались, наверное. Голод.
______________
* Так называли эпидемию гриппа, свирепствовавшую в нашей стране в Гражданскую войну, которая унесла много десятков тысяч человек.
 * Кутья – каша из целых зерён пшеницы или риса, которую едят на поминках.
Дружок тоже целыми днями где-то шастает, поесть ищет.
Боюсь, как бы самого кто не съел. Или не убили. Немцы почти всех собак перестреляли.
Правда, на нашей улице фрицы редко появляются. Что им тут делать. Пусто. Ни души.
Вон, подальше от завода, через десять дворов, раньше всегда люди толпились. Церковь там большая. В ней нас с Лизанькой бабушка крестила, когда мы из Чкалова приехали. Лизанька плакала, когда её в воду окунали. Ещё б не плакать! Ей годик всего был, а вода холодная... Мне тоже не понравилось. При всех голым красоваться.
А рядом с церковью склад. Был. Когда наши ушли, его растащили. Потом кто-то из пацанов угощал меня и Юрку повидлом. Густым-густым, как мармелад.
Вот бы сейчас хоть кусочек...
Уже подходя к бывшему складу, услышал, как около нашего двора вдруг яростно залаял Дружок. И тут же – выстрел.
Оглянувшись, увидел жалобно визжащего Дружка и рядом немца, норовящего ударить его прикладом винтовки.
Когда подбежал, наша весёлая и дружелюбная собачка дёргалась в грязи, скалилась, пытаясь увернуться от тяжёлых ударов немца. Но встать мешала перебитая нога. А из дырочки повыше ноги тонкой непрерывной струйкой текла кровь, смешиваясь с грязью.
– Дружок! Дружочек... Ах ты... дурак! Фашист!
Но немец на мои истерические крики никак не реагировал.
И тогда я метнулся домой, схватил свою двустволку и в ярости пальнул прямо в туго обтянутый землисто-зелёной тканью зад немца, который всё продолжал бить прикладом уже не шевелящегося Дружка.
Фриц едва не подпрыгнул от боли. А может от неожиданности. Резко крутнувшись на месте, наставил винтовку на меня.
– Цурюк!*
Но, рассмотрев нападавшего, издевательски засмеялся:
– Пук, пук, – сделал вид, что стреляет. – Капут*...
Потом вырвал у меня игрушечное ружьё, с силой ударил им о дубовую стойку наших ворот...
Парализованный ужасом, что и со мной сейчас может случиться то же, что с Дружком, еле передвигая ноги, я попятился во двор.
И потом несколько дней вообще не выходил из дому.
Вот такая получалась война...

КАК МАМА РОДНАЯ

Передние санки тянут попеременно мама и Женька. На них Лизанька, укутанная с головой во всё, что нашлось.
Холодина!
Крещенские морозы, лютовавшие в первые дни нашего похода, сменились пронизывающими февральскими ветрами. Февраль по-украински называется «лютый». Такой и холод стоит.
Встречный ледяной ветер продувает насквозь тяжёлое пальто, вышибает слезу. А за щеками и носом только смотри! Не то побелеют быстро.
Немцы ещё сильнее боятся холодов. Но так им и надо! Никто их не звал к нам. Сидели бы дома. А то на свои кургузые сапоги понаденут какие-то корзины верёвочные. И топают, как бегемоты. А то ещё голову бабским платком повяжет какой... Тоже мне, вояки...
Я и то отказался платком укутываться. Что я, девчонка, что ли?
Позади нас тяжело нагруженные санки везут то Шурка, то отец. На них – самое ценное. Инструменты.
Когда-то давно, до окончания рабфака и даже до Гражданской отец работал  столяром. Не  простым, а краснодеревщиком. Не только там раму с форточкой или дверь может сделать. Но и стул красивый, стол  и даже шкафы умеет с разными загогулинами...
*   Цурюк – назад;
* Капут – конец (нем.)

– С этим набором  не  пропадём, – уверял нас отец, пакуя инструменты перед уходом
из города. – Людям всегда что-нибудь нужно по дому.
Среди его инструментов чего только нет. Тут тебе и пилы разные: лучковая продольная и лучковая  поперечная, ножовок три штуки разных; тут рубанок, фуганок, шерхебель... И отборники, по-другому – калёвки. И рейсмус, и угольники?* И ещё всякая всячина.
– Это хлеб наш, – часто повторяет отец. – А своя ноша не тянет.
Она-то не тянет. Её тащить нужно.
Мы с Ленкой пробовали. Вдвоём и то тяжело.
Нас не заставляют санки везти. Мы ещё маленькие.
И как бы ни устали в дороге, а каждый раз перед остановкой на отдых и ночёвку в очередном селе мы с ней уходим далеко вперёд.
Ленка всегда старается первой в село прийти. Она нюхом чует, где её без лишних расспросов пустят погреться и накормят.
Я не отстаю. Знаю, что и мне перепадёт...
Ушли мы из города потому, что после прихода немцев там быстро начался голод. И с каждым днём раздобыть продукты становилось труднее.
Для обмена у нас уже почти ничего не оставалось. И поэтому в каждом селе, где находились столярные работы, мы останавливались на несколько дней.
За работу сельчане расплачивались не деньгами, а продуктами. И мы в таких местах хоть немного отъедались.
В одном селе в хату, где  мы  остановились  на отдых, на третий день пришли муж и жена. Принаряженные. Долго расспрашивали, кто мы да откуда, да почему ушли из города, и как там жизнь.
А потом, похваставшись, какие они справные хозяева, предложили нам два мешка пшеничной муки... в обмен на Лизаньку.
– Надо ж такое придумать! Она что, вещь?! – возмутились наши взрослые. – Как это можно даже сказать такое!
– Да у вас детворы и так целая куча! Вон скоро и ещё будет... Новая обуза! – не оставила своих надежд незваная гостья.
– Для вас, может, и обуза! А для меня кровиночка родная! – возразила мама, действительно, ожидавшая прибавки в наше семейство.
– И для нас она будет родной!!! Ничего для неё не пожалеем... Нам бог не дал ребятишек – всё ей достанется после нас... Уж больно она приглянулась...
Ещё б не понравиться! Такая куколка! Щёчки красненькие, сама пухленькая... Ведь ей каждый из нас последней крошки не жалел. Такая смешная она. И разговаривает смешно, и ковыляет по комнате... А волосики... Густые, чёрные да кудрявые! А глазки! Настоящая куколка. И не плакса. Нет, нельзя её отдавать. Не хватало, чтоб у Лизаньки мачеха была.
Правильно мама сказала: «Нет!»
Но эти люди не отставали – приходили ещё и ещё.
И хотя в этом селе нам было сытно, мама настояла идти дальше.
Что интересно: после этого ещё в двух местах нас  просили  оставить Лизаньку. Ну разве можно?!
Как-то день выдался безветренный, солнечный. И мороз не такой злой.
Дорога была расчищена от заносов снежных.
Немцы заставляли следить за этим. Спрашивали строго. У них ведь машин всяких полно. Как им без дорог?
Но нам только лучше. И Ленка, а за ней и я весело бежали впереди семейного обоза из двух санок.
Дорога неширокая, но чистенькая да гладенькая. Видно, незадолго до нас здесь протащили специальное приспособление такое, чтобы заносы убирать. Отец его стругом называет. Срезает всё, как ножом.
Санки по такой дороге легко тащить: чуть ли не сами катятся. А бежать нам так ещё легче.
Далеко мы опередили своих, еле видно. А тут от дороги повернула другая, не такая гладкая. Но вела в показавшееся невдалеке село. И Ленка на неё свернула.
---------------------------------------
* Названия столярных инструментов. Ручных.

Село раскинулось в широкой долине. К нему шёл такой крутой спуск, что дорога, шедшая наискосок по склону, несколько раз сворачивала то в одну сторону, то в противоположную.
До вечера было ещё далеко. И мы не сильно устали. Но знали, что на ночёвку здесь остановимся. Потому что шли всегда от села до села.
Ленка, как всегда в таких случаях, припустилась изо всех сил. И я быстро отстал. А потом, решив спрямить путь, побежал ей наперерез по крутому склону. Но зацепился то ли за крепкий стебель сухой травы, то ли за куст, упал и покатился кубарем по снегу. Остановился только шагов через тридцать, на дороге. Снег, конечно, набился не только в ботиночки и за ворот, но и в рот, и в нос. Хорошо ещё, что шапка на тесёмочки завязана была...
Ленка видела, как я кувыркался. Но когда я встал на ноги, она не подождала, а засмеялась и припустилась ещё быстрее.
Погнался было за ней, но куда там! Так мне обидно стало. А тут ещё снег начал таять, холодные капли побежали по лицу, по спине. Чулочки тоже промокли. Запыхавшись, я остановился и заревел от обиды. На Ленку, на холод, на село, до которого всё же ещё топать и топать... Это бы летом вмиг долетел. А в тяжёлом пальто не разгонишься...
Но скоро противная дрожь прошла, по телу разлилось приятное тепло, и меня потянуло в сон.
Что было потом, знаю только из разговоров родителей с хозяевами хаты, с приходящими к ним любопытными соседями  и  позднее – с заказчиками на отцову работу.
Оказывается, как раз в это время наши остановились передохнуть. И меня, сидевшего на краю дороги на жиденьком клочке сена и уткнувшего нос в воротник пальто,  обнаружили   двое  жите лей села, направлявшиеся куда-то по своим делам.
На лице моём застыла блаженная улыбка, а изо рта на подбородок стекала слюна...
Замерзающего, меня быстренько принесли в село. Отходили как раз к появлению родителей.
На радостях досталось Ленке на орехи! За то, что убежала от меня.
А мы все как бы породнились со многими сельчанами. И оставались здесь долго. Пока тепло не пришло.
Но не только потому, что в селе со странным названием – Мачеха – для отца нашлось много работы, и в еде мы не испытывали большого недостатка.
Наступило время появиться на свет Катюшке. И она родилась первого марта. Прямо на санях, когда маму повезли к врачу в район.
А потом вовсю разыгралась весна. Дороги раскисли. На санках ничего не повезёшь...
Вот так и стало нам село Мачеха на какое-то время не хуже мамы родной. А Катюшке так уж точно.

ПУШОК

Первым из диких животных мне запомнился зайчик.
Хотя я и родился в большом городе, не раз бывал с родителями в зоопарке, где видел много разных интересных зверей, птиц и даже настоящего большущего удава... Но то – в клетках...
Это было тяжёлое для нашей Родины время. Шла война.
Осенью сорок первого года гитлеровцы  вступили в Харьков, где мы тогда жили. В городе очень скоро начался голод. Ведь фашисты не заботились о снабжении населения продуктами.
Чтобы спастись от голодной смерти, мы, а нас в семье было пятеро детей, мать и больной желудком отец, решили уйти куда-нибудь в сельскую местность. Там прокормиться было легче.
В пути в самые лютые холода, когда злодействовали февральские ветры, появилась на свет младшая сестрёнка. Идти дальше стало невозможно. Ведь и без того на руках у мамы была Лизанька, меньше трёх лет от роду.
Так мы осели в одном из сёл Полтавщины.
Небольшая крестьянская хата, разделённая на две половины. В одной жили хозяева: тётя Фрося, её хромой муж дядя Степан и их двенадцатилетний сын Колька. Старший воевал в Красной Армии.
В другой половине хаты, чистой, в светлице, поселились мы.
Жили не только голодно, но и холодно. Топить было нечем. Варили на хозяйской половине. А где жили мы, тепла-то было всего, что надышим ввосьмером. Да ещё два раза в неделю протапливали русскую печь соломой. После этого «всем гамузом», как говорил отец, детвора залезала на печь отогревать косточки. Вот где блаженство! А если ещё там было зерно, насыпанное хозяевами для просушки перед помолом, мы, кто помельче, нагребали его на себя, скрываясь в нём едва не с головой.
Ходили за соломой большой гурьбой: отец и нас четверо, которые постарше. Меньшим в этой артели был я. Мне шёл в ту пору восьмой год.
Брали верёвки, шли в поле, искали кучи соломы на месте старых скирд, остававшихся с довоенного лета, каждый набирал посильную для себя охапку. Всей доставленной за одну ходку соломы хватало, чтобы раз печь истопить.
Солома была полупрелая, в  ней  водилось много мышей. И мы, ребятишки, забавлялись, гоняясь за ними.
На этот раз у присмотренной нами кучи серело что-то более крупное.
– Крыса! Крыса! – заверещали обе сестрёнки.
А старший брат, в несколько прыжков очутившись возле, замахнулся было скрученной туго верёвкой. Но потом присел и осторожно взял серый комочек в руки.
Через минуту мы все рассмотрели – зайчонок. Он был совсем маленький, даже у меня на ладошке умещался. Очень пушистый и потому почти круглый. Тут же мы дали ему имя – Пушок.
Он сидел у меня на руках и мелко-мелко дрожал. Не то от холода, не то от страха. Было заметно, как сильно бьётся его сердчишко: все тельце зверька трепетало в такт его ударов.
– Глупый... Почему не убежал? А если бы лиса...
– Вот если бы побежал, то лиса как раз и сцапала бы, – сказал отец. – Маленькие зайчата не имеют запаха, и потому лисе их трудно обнаружить. А так – затаится, замрёт на месте, попробуй найти...
– Бросила мамка, да? Или потерялся? Ну, не бойся, в обиду не дам, – сказал я. – Сиротинка...
В те годы сирот было много. Успели мы повидать, пока в пути были.
– Да нет, не сирота он, – успокоил нас отец. – Зайцы все так поступают с малышами...
– А как же их зайчиха-мама находит, чтобы покормить?
– Да никак. Их кормит не мать, а  любая, какая встретит. Они  и сами нескольких дней от роду кормиться могут.
Эти слова отца нас успокоили.
Поселился Пушок под печкой на пучке соломы. Как говорила тётя Фрося, «под припечком».
Бояться ему там было некого.  Всех собак немцы перестреляли. А кошка к нам не заходила, хотя сестрёнки и любили с ней играться. Ей уютней было на всегда тёплой хозяйской половине.
Пушок сразу стал общим любимцем. Перестал нас пугаться, бегал по комнате, охотно брал кусочки хлеба прямо с рук. С особым удовольствием расправлялся с редкими пока свежими травинками, которые мы собирали вдоль прогревшейся на весеннем солнце завалинки.
Не отказывался в первые дни и от самодельной соски – смоченной в молоке тряпочки.
Рос Пушок не по дням, а по часам. Дней через десять он уже с трудом умещался на обеих моих ладошках. Нескольких травинок ему теперь не хватало.
Но весна брала своё. Травы стало больше. И за пять минут я набирал её целый пучок.
Однажды, занятый этим делом, случайно услышал разговор, который сильно меня обеспокоил.
Сидя за углом дома на завалинке, Колька с соседскими ребятами вспоминали довоенную жизнь. О подарках, что им раздавали в школе по праздникам, о сдобных коржиках, какие раньше пекли их матери, и о многих других вкусностях.
На следующий день во дворе меня встретил Колька. Видно, специально поджидал.
– Ты давно мясо ел? Я не помнил, настолько это было давно. И потому ничего не ответил. Чаще всего мы обходились галушками, а то и простой затирухой, как здесь называли заваренную мучную болтушку.
– А зайчатину ел когда-нибудь?
– Зайчатину?.. – растерянно переспросил я.
– Да, да. Знаешь, какая вкусная?! Пальчики оближешь!
– Да ну тебя!
Догадываясь, что он хочет мне предложить, я убежал в дом.
В тот день я не находил себе места. И даже  когда стемнело, не мог долго уснуть.
Колька, конечно, неплохой товарищ. Не жадный, всегда хлебом поделится. Но кто знает, что у него на уме. Что-то уж очень он зайчатину расхваливал...
Утром меня не пришлось будить. Наоборот, чуть только начало светать, встал. Все ещё спали. Тихонько достал верёвку, сунул за пазуху вырывающегося Пушка...
Когда вернулся домой с обычной вязанкой соломы, все, кроме отца, ещё спали.
– А я думал, ты за травой ходил, – удивился он.
– Нет, теперь трава не нужна, – шёпотом, чтобы не разбудить остальных, ответил я. – Пушок уже подрос, может сам пастись...
– Правильно сделал, сынок, – сказал отец. – Нельзя предавать тех, кто нам доверился. Хотя бы совсем с голоду помирал...
А когда рассвело, на нашу половину заглянул Колька, позвал меня на улицу. За пазухой у него что-то топорщилось.
– Вот... Полбуханки хлеба... – начал расстёгивать он воротник рубашки. – Давай зайца!
– Лови у старой скирды, – гордо ответил я.
– Выпустил?! – удивился Колька.
С минуту помолчал, потом весело рассмеялся.
– Вот молодец! Знаешь, какой он к осени будет... Во! С барашка!
И ещё немного помолчав, спросил:
– Хлеба хочешь?
Я, конечно, хотел.


ДОРОГА ДЛИННАЯ

Только в Каменке, куда мы пришли на исходе весны сорок второго, и только тогда, когда нас поселили в пустующие комнаты, я понял, что всё, дальше не пойдём, здесь осядем.
Прежние остановки, даже продолжительные, как в селе Мачеха, где мы задержались почти на два месяца, – всё равно были временные. И всегда мы жили у кого-то. А здесь – своё жильё.
Ну, это, конечно, только говорится так: своё. На самом деле оно чужое. И где хозяева – неизвестно. Может, эвакуировались в начале войны, а  может...
В Каменке перед войной жило много евреев. А когда мы пришли – многие дома пустовали.
У нас, конечно, не дом, а квартира. В общем коридоре их три. В одной из них, на две комнаты, поместили нас.
Напротив дверь – там тётя Дуся с дочкой Валей, одних лет с нашей Ленкой. Да Петька у них ещё. Петька совсем взрослый. Перед войной он в тюрьме сидел. За воровство. И сейчас тоже ворует. У немцев только. И не боится...
Я знаю: немцы страсть как не терпят воровства. В Харькове вот был случай – одного паренька повесили за то, что пачку сигарет у них украл.
А как заходишь в коридор – прямо дверь. Там живёт тётя Полина. Стыдобушка... С немецкими офицерами путается. Сынок её любимый, Васька по прозвищу Пыка*, меня постарше, ему уже восемь лет. Только и знает, что хвастается разными гостинцами, что от немцев получает, дразнит нас. Но нам от него ничего не нужно, мы с ним не водимся. Брату его старшему тринадцать. Витька стыдится за мать. И днём всегда где-то шатается.
К вечеру только заявляется, перед комендантским часом. А Пыку при любом удобном
____________
*   Пыка (укр., просторечное) – морда, рожа, харя.
случае тумаками угощает. Пыка он и есть Пыка: мордастый, глаза как у свиньи.
И ведёт себя так же.
С торца есть ещё одна квартира. Там двое стариков фолькс-дойчей* – жена и муж. С ними я, конечно, тоже не вожусь. Они почти не выходят из дому, только за пайками.
Справа от нашего – ещё один жилой дом. На две квартиры. Но там детей нет. Рядом с ним, ближе к шоссейке – биржа труда.  Слева какая-то контора немецкая, а за сараями – завод минвод. Ну это только говорится так: завод. Такой же дом, как и наш. Там ситро, говорят, делают. И морс.
Посреди двора – колодец. А прямо за ним – ворота. На шоссейку выходят, что тянется с Покровской стороны до самой станции.
Сколько дорог мы прошли разных от Харькова! Вспомнишь – голова закружится. И ноги начинают гудеть от усталости.
Хотя и не помногу проходили мы в день, – шли обычно от села до села, – а протопали, как отец говорит, километров под пятьсот.
Вышли из города в самые трескучие морозы – крещенские.
Запомнился мне больше всего первый переход. Дошли до большого села. А в нём ни поесть ничего не раздобыть, ни на ночлег устроиться. А ноги как свинцовые...
Близко к городу народа на дорогах полно: то беженцы, то пленных гонят, то харьковчане в поисках продуктов мыкаются. А тут ещё машины немецкие то и дело. Если наши автобусы мне казались похожими  на  добрых ёжиков, то  немецкие тупорылые грузовики – на злых бульдогов, какие нарисованы в книжке про Буратино.
Или повозки ихние, интересные какие-то. Тяжеленные, не то, то наши подводы. Видно, что на заводе их делали – все одинаковые. И справа от ездового – ручка от тормоза, почти как на вагонах. А лошади – толстоногие да здоровенные. Тяжеловозы. А подвезти ни за что не подвезут...
Вот пришли мы в первое село. Намёрзлись. Усталые. Голодные. А согреться и переночевать негде. Выпросили место в бывшем колхозном клубе. А прилечь некуда. На полу только. Так холодно. Сижу на скамейке, ногами болтаю. Что ещё делать.
– Не болтай ногами, Бориска, а то завтра совсем идти не сможешь, – говорит мама.
Как в воду глядела. На другой день еле-еле расшевелился. И так поначалу бывало не раз.
Раньше я дальше своей Большой Ивановской улицы почти нигде и не бывал. В зоопарке вот только или у Шуркиной крёстной. Но то на трамвае...
А в дороге чего только не насмотрелись.
Недалеко от города на второй или третий день набрели на целую колонну наших танков. Одни обгоревшие, закопчённые. Другие без гусениц. А некоторые насквозь простреленные из пушек. Разные: БТ-5, Т-70... Я их раньше видел.
На одном нашем танке возилось несколько немцев.
– Высверливают люк... – сказал отец. – Говорят, было такое, что наши танкисты, когда кончались боеприпасы и горючее, запирались внутри и там помирали от голода и холода, только бы в плен не сдаться.
Пленных мы тоже видели. Почти все – полуодетые, хотя морозы  были  сильные. У многих – повязки:  на  голове,  руках  или ногах. Видно, что до последнего дрались.
Однажды, подходя  к  большому  селу, встретили стадо коров, угоняемых немцами. Позади стада – длинная вереница подвод с продуктами разными. У людей поотобрали. Обоз охраняли немцы и полицаи.
В ту зиму не только морозы были сильные. И снега было много. Немецкие машины застревали в снежных заносах. И дороги часто расчищали. Трактор тянул такой громадный треугольник из обтёсанных брёвен, высотой почти с меня. Этим треугольником снег счищался с дороги, отгребался в стороны и по бокам сильно уплотнялся.
В некоторых местах такие дороги напоминали неглубокие противотанковые рвы. Две машины с большим трудом могли разминуться на такой дороге-траншее.
Да что там машины! Мы со своими саночками и то опасались попасть под колёса. Особенно когда шла колонна автомашин.
Мама тогда притискивала нас с Ленкой к борту снеговой траншеи и, заслоняя, расставляла руки, как наседка крылья. Смешная мама! Разве защитишь руками от военной машины.
* Фольксдойчи – так называли немцев, с давних пор живших в России.

...Дольше всего мы задержались в селе Мачеха. Там у меня появилась четвёртая
сестричка – Катюшка. Родилась она прямо в санях, когда отец повёз маму в больницу.
Теперь стало нас восемь душ. Ещё труднее идти. Саночки по грязи не потащишь. Да кому тащить-то? У мамы Катюшка на руках. Да и не потопаешь по раскисшей дороге.
Дальше двинулись позднее, когда земля подсохла. Теперь уже без санок. Зато у каждого из нас, даже у Лизаньки и у мамы, за плечами были котомки с оставшимся нехитрым скарбом да с отцовыми столярными инструментами.
Весной веселее топать, даже с котомкой на спине. Сколько интересного вокруг! Потому, наверное, и не запомнилось ничего плохого за эти дни.
Всё мне казалось прекрасным. И только однажды услышал, как мама описывала  приютившим  нас  на ночь людям увиденное под Кировоградом*.
– ...Такие большущие насыпи свежей земли. Говорят, там захоронены тысячи расстрелянных евреев. И не только евреев. Многих, наверное, ещё живыми засыпали, потому что видели, как несколько дней земля шевелилась...
Я не видел, а то бы сам умер со страху. Но мама врать не станет.
...И вот мы в Каменке.
Первые несколько дней жили на Покровской стороне.
На второй же день откуда-то у нас появилось почти полмешка гороха. Когда его замочили перед тем, как варить, шелуха начала слезать. А на поверхность всплыло множество небольших жучков и червячков. Оказывается, горох  порченый был. А всё же еда! К то-му же от пуза. Наверное, первый раз за полгода наелись мы досыта.
Отец, как часто бывало после начала войны, шутил:
– Ну вот: то вообще никакой не было еды, а тут сразу с мясом.
А когда уже с аппетитом уплетали густое пахучее варево, в котором изредка попадались не вымоченные жучки, он с хитринкой в голосе убеждал нас:
– Ничего, сойдёт. Не то черви, что мы едим, – то черви, что нас едят.
С тех пор самый любимый мною суп – гороховый. Правда, без червячков.

ПЫКА

Нет, не люблю я Ваську Пыку. Только и знает хвастаться всякой ерундой, что от приходящих к ним фрицев получает. Да дразнится.
"Скелет сорок лет, голова на палке, ноги, как качалки..." – это он обо мне так.
Конечно, будешь, как скелет, если столько протопаешь на почти всегда пустой желудок. Ты не полтыщи километров протопай – дойди хотя бы до Тростянки, что за два километра от нас. Это лес так называется. Дойди, а потом дразнись.
Правда, я тоже туда не ходил. Сунься только в лес – немцы сразу как партизана к стенке поставят.
Да начихать мне на этого Пыку с высокой колокольни! Одни только неприятности от него. Мало, что дразнится да хвастается, так то и дело ябедничать к матери бегает: то мы, мол, Чапаева* хвалим, то жалеем наших пленных, то ещё что...
Как-то раз он на воротах большущий фашистский знак нарисовал мелом. Ну, мы втроём – я, Ленка и  Валька – тумаков ему надавали, хотя он и сильнее каждого из нас. Распустил нюни он, как самая распоследняя плакса. Хотел было жаловаться бежать к мамочке своей.
А тут Витька, брат его старший, откуда-то появился. Поняв, в чём дело, ещё добавил ему: хорошенько уши надрал.
Ах ты, вражина! Ах ты, прихвостень фашистский! Эти фрицы, может, отца твоего уже убили, а ты им на радость ихнюю паучью свастику малюешь*. Мало тебе подсыпали...
Пуще прежнего разревелся Пыка. А жаловаться уже не бежит. Боится, что Витька ещё больше накостыляет.
Не заметили мы, как во дворе Петька тёти Дусин появился.
– Что за шум, а драки нет?! – весело прокричал он, желая утихомирить нас.

• Чапаев – легендарный герой Гражданской войны.
* Кировоград – областной центр на Украине.
• Малюешь (укр.) – рисуешь.

– Да вот... – с опаской ткнул я пальцем на ворота.
Петька помрачнел.
– Эт-то что же такое... – медленно протянул он. – Мало нам этих вонючих знаков на танках ихних...
И, подобрав оброненный Пыкой мел, несколько раз перечеркнул свастику. А затем начал рядом звезду рисовать. Пятиконечную.
На беду именно в этот момент по шоссейке в сторону железнодорожного переезда шли четверо полицаев.
– Ты что же это советскую пропаганду разводишь?! – взъярился старший из них, по фамилии Орлик.
Орлик – помощник главного местечкового полицая.
– Да тебя за это знаешь куда надо?!
– А тебя  куда, овчарка  немецкая?! – огрызнулся Петька.
– Ну-ка, взять его! – аж завизжал от злости Орлик. – Счастье твоё – нет времени тащить в гестапо... Там бы тебе показали красную агитацию... А потому получишь двадцать пять шомполов*. Прямо здесь.
Петьку разложили посреди двора, рядом с колодцем, на уже пробивавшуюся траву. Стянули до колен штаны, заголили рубаху.
На ноги его уселся Орлик.
Полицаи-палачи, вынув из винтовок шомпола, начали отсчитывать удары.
Петька даже не пикнул. Хотя и извивался под ударами, как уж.
А полицаи, сообразив, что избивать шомполами лежащего на земле человека из стоячего положения несподручно, опустились по обе его стороны на колени. И продолжили свою палаческую работу.
На спине Петьки после первого же удара появились тёмно-красные полосы. А потом – струйки крови, с каждой минутой – всё обильнее.
Все мы: я, Ленка, Валька и Витька с ужасом переводили взгляды с извивающегося под ударами Петьки на Ваську-Пыку. Из-за него, паразита, всё началось!
Пыка тоже, выпучив от страха глаза, вздрагивал при каждом ударе. Как будто это били его, а не Петьку.
Но вот истязание закончилось. Четвёртый полицай, скучавший до того без дела, взял стоявшее на срубе колодца ведро и окатил Петьку холодной водой.
– Поостынь, герой, – пробормотал Орлик.
Петька с трудом поднялся и, осторожно натягивая штаны, с вызовом проговорил в его сторону:
– Ничего... Ничего... Будет и на нашей улице праздник... Тогда не только рядовые гады будут стоять перед нами на коленях...
– Покы сонце зийдэ, роса очи выйисть*, – с издевкой засмеялся Орлик.
– Твои очи...** – огрызнулся Петька.
– Что, мало двадцати пяти?!  –  с угрозой двинулся в его сторону Орлик. – Можно добавить.
Тот ничего не ответил, повернулся спиной к полицаю и мед-ленно побрёл к входу в дом. На его мокрой рубахе выделялось несколько кровавых полос.
Пока полицаи не убрались со двора, мы, пацанва, стояли как каменные.
Первым очухался Витька. Он подошёл к Пыке и отвесил ему хороший подзатыльник.
Так ему и надо!


ОПАСНАЯ  ШТУКОВИНА

Жильё у нас теперь имелось. А вот еда...


*  Украинская пословица. В данном случае смысл  её  примерно такой: не дождёшься; не увидишь праздника.
** Ответ Петьки обозначает: ты не увидишь.

На первых порах отец взялся столярничать. Но в Каменке это непросто оказалось. Лесов поблизости мало. Даже дровами запастись и то не каждому удавалось. А раздобыть для столярных работ материал – и не говори! Каждая пригодная досточка – на вес золота.
В лес мало кто насмеливался ходить. Увидят немцы или полицаи – за партизана посчитают...
С большим трудом достал отец доски на верстак. Это стол такой специальный, на котором столярничать удобно. А уж чтобы раму оконную сделать или даже табуретку... Да что там раму! На форточку сгнившую еле-еле нашли брусочки нужные.
За первый месяц сделал отец всего две рамы небольшие для сельчан и несколько скамеек простеньких. На этом не прокормишься! А тут ещё на бирже труда взяли его на учёт. И послали работать на станцию.
Там база перевалочная была. Немцы отправляли продукты разные. К себе в Германию и на фронт. Вот и пришлось ему ящики всякие сколачивать.
Очень это его угнетало: он, бывший красный командир, вынужден против своих работать, врагу ненавистному помогать. Да и вообще, людям и без того продуктов не хватает, а тут ещё помогай грабить их. И за такую постылую работу – жалкая пайка хлеба из несеянной просяной муки...
От всех этих переживаний и расстройств совсем расхворался отец. Болезнь желудка обострилась до того, что слёг он.
Правда, как говорит мама, нет худа без добра. До этого то и дело немцы к нам, как и ко всем остальным, совались в дом. А тут стоило увидеть рядом с лежащим человеком пузырьки с лекарствами разными, – даже в комнату не заходят.
– Кранк?* – только и спросят.
– Да, да. Тиф...
Их  как  ветром  сдувает. Здорово тифа боялись.
Шурку тоже заставили работать на бирже труда. Хотя ему только пятнадцать лет.  На пекарню послали.  Целыми днями пилил да колол дрова. А дрова-то! Берёза, вяз, дуб... Да все узловатые и сучковатые...
Зато, правда, кроме просяной пайки ему давали ещё целую буханку настоящего хлеба! Чёрного, тоже из несеянной муки, но самого что ни на есть настоящего.
Конечно, на восьмерых это не жирно. И всё-таки... К тому же завпекарней, хоть и вреднющий дядька, но разрешал вместо просяной пайки брать муку из того же проса.
Оладушки из этой муки, пока ещё горячие, даже вкусными казались.
Не то, что хлеб. Горчит сильно и в горле дерёт, как напильником.
Всем, кого немцы работать заставляли, давали только такой хлеб. А попробуй, откажись от работы... Мигом в Германию угонят. Кому ж охота?!
Только полицаям да тем, кто в управе на немцев прислужничал, получше пайки давали. Да фольксдойчам. Так полицаи почище немцев людей грабили. Что ни понравится, – всё к рукам приберут. И не пожалуйся...
Хитрющие фрицы. Не стали разгонять колхозы, как бургомистр и полицаи хотели. Оставили всё, как было. Даже названия не изменили. А в Каменке было три колхоза: «Червона Армия»* в самом местечке, «Жовтэнь»* на Покровской стороне и имени Ворошилова – на Николаевской.
Потом, когда урожай собрали, немцы всё подчистую выгребли. А то бы пришлось из каждой хаты, из каждого погреба вытрясать понемногу.
Но это ещё больше людей обозлило.
И партизаны стали чаще о себе напоминать. За один только месяц два эшелона пустили под откос. Один – прямо на окраине местечка, в глубокую балку.
В самой Каменке немцев немного было. Небольшой госпиталь, да ещё охранная команда. А войск проходило немало. Иной раз по полдня колонны шли. Однажды, правда, около двух сотен, а может и того больше, взрослые говорили, что батальон, оставались недели две. Против партизан их прислали. И даже три танка. Только ничего у них не вышло. Партизаны, по слухам, ушли в Чёрный лес. А он аж до самой Белоруссии тянется. Поищи-ка их там!
--------------------------------------------------
*  Кранк ( нем.) – больной.
* «Червона Армия», «Жовтэнь» ( укр. ) – «Красная Армия», «Октябрь».

Охранная команда в средней школе располагалась. А проходящие части на ночёвку чаще всего в  клубе останавливались. Набросают им там в фойе и в зале на пол соломы – вот вам вместо перин...
Маму тоже работать заставили. Уборщицей в клубе. Там немного работы было. Театр, организованный немцами, редко давал представления. И зрителей немного бывало. Может, пятьдесят чело-век. Один раз и я видел постановку. «Вий»  называлась.
Натерпелся страху, не меньше того Хомы*. Испугаешься, когда на сцену разные химеры вылетают. Это я потом узнал, что они не настоящие.
А вот после ночёвок проходящих частей работы маме прибавлялось раз в пять. И она брала с собой Женю, Ленку и меня. Мы помогали ей собирать и выносить на улицу солому.
А под подстилкой чего только не найдешь. И монеты мелкие, и зажигалки, и губные гармошки, и патроны разные. А повезёт если, может попасться даже фонарик или портсигар, который сам цигарки сворачивает. А то даже и ножик складной со многими лезвиями.
Правда, почти все находки приходилось обменивать на еду, которой нам постоянно не хватало.
Конечно, не всегда находок было много. Больше их оказывалось в те дни, когда отдых солдатам давали короткий, когда поднимали их затемно или по тревоге. А в спешке да в темноте один одно потеряет, другой ещё что-то забудет.
Электричества ведь не было. И керосиновых ламп я у немцев не видел. У них больше были плошки-свечки. Выдавленная на прессе картонная баночка, чуть побольше, чем для сапожного крема, внутри залита какой-то массой для свечек. В серёдке баночки – фитиль, как в лампе керосиновой, только поуже.
Вот разложится при свете такой лампадки немец бриться или ещё что делать, а тут тревога. Всё и посыпалось в расстеленную вокруг солому...
А попробуй опоздать в строй: мало не покажется! За дисциплину немцы очень строго спрашивали. Вот и поспешали солдаты.
Однажды наш улов выдался особенно богатым: три горсти разных патронов, целых две губных гармошки, станочек бритвенный с лезвием, мундштук, несколько монеток, две с половиной галетины и ещё какая-то штуковина непонятная. Почти круглая, вся ребристая, похожа на кукурузный початок, даже железинка сбоку похожа на листочек. А сверху трубочка небольшая и к ней колечко прикреплено. За него удобно эту штуку нести. А то в ладошке не зажмёшь.
– Это граната такая, – заявила Ленка.
– Сама ты... граната, – возразил я ей. – Что я, гранат не видел! Она как стакан, только железная. И ручка у неё длинная, чтобы бросать удобно. Как моя рука почти. А тут – никакой ручки.
– Ну пойдём у деда Завирюхи спросим, – не стала спорить Ленка. Почему не пойти к дедушке Демиду? Всё равно мы ему всегда патроны отдаем. Нам они ни к чему.
Дедушка Демид – это у него уличное прозвище такое, Завирюха* – добрый. Иногда он угощает нас подсолнечной макухой*. Такая вкуснятина!
Он как бы сторож здесь, в клубе. А ещё вокруг здания мусор подметает. Он никогда на тебя не наябедничает, как бы ты ни нашкодничал. Вон недавно Женька Сочиньский взял и выколол глаза Гитлеру на портрете. За это немцы и повесить могли.
А дед Завирюха никому не рассказал. Только уши надрал Женьке. Да порченый портрет на целый заменил.
Обидно, конечно, за Женьку. Но уши переболят, да и пройдут. А узнай немцы про портрет! Несдобровать бы Женьке, хотя он и не взрослый. Вон было же в Харькове, когда за пачку сигарет повесили такого же пацана, четырнадцать лет всего.
В общем, пошли к деду. Выгреб я патроны из одного кармана, из другого начал доставать. И тут он разглядел, что на пальце моём на колечке болталось.
– А эту штуковину где взял?
– Где, где... Там же, под соломой.
* Хома — персонаж повести Н.В.Гоголя «Вий».
*  Завирюха (укр.) – вьюга, метель.
* Макуха (укр.) – жмых.
– Ну-ка, давай её быстренько сюда, – и дедушка Завирюха сначала зажал  в своей большущей ладошке мою маленькую  вместе с этой самой штуковиной, начал затем осторожно снимать с  пальца мою находку. Строго предупредив при этом: – Стой тихо, не дёргайся.
– Да я что... Мы и пришли спросить у вас, что это такое, – оправдывался я, высвобождая из колечка палец.
– Та граната ж это! –  встряла Ленка, не утерпев. – Только не немецкая. Наша. Лимонка называется...
– Откуда знаешь? – вскинулся дед.
– Та у Женьки ж Сочиньского видела.  Точно такую. Он и говорил...
– Откуда ж ей тут взяться? – почесал дед в затылке. – Мабуть*, после боя фриц нашёл... А теперь на отдых их отводят, вот и не стал таскать... А ты вот что, егоза... Помалкивай! Никому ни слова! – сказал серьёзно, как взрослым. – И Женьке скажи, чтобы ко мне пришёл. И тоже чтоб язык держал на запоре. А то с такими игрушками доиграетесь...
И закончил сердито:
– Вот шыбэнык!*
«О ком это он? – подумалось. – О Женьке? Обо мне?»
Да, хорошо, что дедушка Завирюха не ябеда.


УРОКИ  НЕНАВИСТИ

В конце лета, в которое мы пришли в Каменку, местные власти по приказу немцев наметили школу открыть. Чтобы на свой лад учить.
Записывали в неё только мальчиков. А родителей тех, что в школу не шли, штрафовали.
Мне как раз приспело время учиться. Вот и пришлось записаться.
Хорошо, что ходить никуда не нужно было. Школа располагалась позади нашего дома. Совсем маленькое здание, всего четыре комнаты. Настоящая школа далеко от нас, за переездом. Она большая, двухэтажная. Но там казарма сейчас. Немцы разместились, охранная команда.
Учеников на один класс только набралось – девятнадцать душ.
Учителем и директором школы оказался совсем дряхлый плюгавенький старикашка. Пегие волосы вечно всклокочены у него, как соломенная крыша, разворошенная ветром. Нос острый, как у ястреба. А глаза жёлтые, злые, туда-сюда зыркают. Росточка не-большого, чуть повыше меня. А злющий! У-у!
Откуда раздобыли такого злюку? Говорят, что в гимназии был учителем, ещё при царе. Немецкому языку обучал. А после где-то на селе счетоводом работал.
По классу всё время бегает без остановки, на ходу в тетрадки заглядывает. Чуть что не так – толстенной линейкой по рукам! Да не по ладошкам, а с обратной стороны. Как даст-даст!
Мне, правда, не часто перепадало. Я читал хорошо ещё до школы. И арифметику знал.  До тысячи умел считать. Вот с письмом похуже было. Чернил не достанешь нормальных, из ягод бузины делали. А в них всегда мух полно. Чего они туда лезли? Как на мёд. А от них то и дело кляксы в тетрадке, хотя мы только палочки да кружочки писали.
Больше всего Костьке доставалось, моему соседу. Он соображает медленно. И вообще всегда о чем-то постороннем думает. За то и получал.
Пацаны говорили, что он больной на голову. Года три назад отец нечаянно разрубил её. Колол дрова, а топор возьми и сорвись с топорища. Да прямо по голове Костьке, что стоял напротив.
Врут, наверное. Разве с разрубленной головой выживешь? Хотя на его наголо остриженной голове и в самом деле чуть ли не от носа и до затылка шрам был. Так что, может, и не врут. Спросить всё равно не у кого. Отец Костьки в Красной Армии. А он сам с дедушкой живёт. Неродным.

------------------------------------------------------
*   Мабуть (укр.) – наверное.
* Шыбэнык (укр.) – висельник. В данном случае – сорвиголова.
Жалко мне Костьку. По себе знаю, как больно, когда линейкой врежут. Первый раз у меня аж сердце зашлось. А тут каждый день лупцуют человека.
Один из последних дней сентября выдался тёплым, солнечным, весёлым. Обычно в это время картошку начинают убирать. А печёная картошка – такая вкуснятина! Поэтому, наверное, и не было Костьки на уроках. И ещё два пацана не пришли на занятия.
А следующий день оказался самым пасмурным для всего класса. Хотя солнце по-прежнему сияло ярко, весело.
Карла, как мы звали промеж себя нашего учителя-мучителя Ивана Карловича, смотрел на каждого волком. И ни один из нас не избежал в этот день его линейки-палки. Но больше всех, как и прежде, досталось Костьке.
Расходясь по домам, пацаны там и тут кучковались, зло перешёптывались. А Костька переходил от одной кучки ребят к другой и молча показывал свои распухшие руки. Когда мимо проходил, я  расслышал его шёпот: «Убью! Всё равно убью!»
Хоть и не любил отец, когда жаловались на причинённые обиды, а не выдержал я, всё рассказал ему.
Обычно он сердился, внушал мне: «Что ж ты за мужчина?! За себя постоять не можешь! Не плакаться надо, а давать сдачи!»
В этот раз не стал меня отчитывать. Конечно, как дашь сдачи взрослому...
Долго молчал отец, гладил меня по голове. Потом не просто ответил – попросил: «Ты потерпи, Борис. Потерпи. Забрали б тебя из школы, чтоб не калечили твою душу. Так денег на штраф нет. И словечка замолвить за нас некому. Пришлые мы... Так что старайся уроки получше выполнять... Бог не выдаст – свинья не съест». И после тяжёлого вздоха добавил: «Вот придут наши – отдадим тебя в нормальную школу».
Следуя советам отца, больше недели я ни разу не разозлил Карлу. И уже забывать стал о его линейке.
Меньше обычного истязал он в эти дни и Костьку.
Костька же, хотя и вёл себя тихо, но, как оказалось, просто затаился на время.
Я почти всегда приходил в школу первым, так как жил ближе всех. И вот однажды вижу: тащит Костька что-то длинное, в ряднину завёрнутое. Идти ему тоже недалеко, их дом через дорогу от школы и наискосок. Идёт и всё время по сторонам оглядывается. А чего опасаться? При немцах люди без нужды старались на улице не появляться. А фрицы в эти места и вовсе не заглядывали.
Подходит ближе, смотрю, а это сабля у него в руках. Самая что ни на есть настоящая!
– Где взял? – спрашиваю.
– Знаю где...  – отвечает. – А ты смотри – никому...
– Дай подержать...
– На. Только быстро. Чтоб никто не видел.
Тяжёлой сабля оказалась. Как держат её конники в бою, я и двумя руками не смог.
Костька  тут  же  забрал её, кое-как припрятал под партой.
Вот пришло время, начался  урок.  Я  сижу  как  на иголках: что будет? А Костька не шелохнётся. Как баба каменная, что на окраине, на кургане раскопанном, на Покровской стороне.
Мы, когда добрались до Каменки, мимо неё проходили. Отец говорил, что тут где-то, в этих краях Киевская Русь начиналась. Давным-давным-давно. И такие бабы – как столбы пограничные...
Ну вот. Расходился наш Карла, опять придираться начал ко всем. А когда до Костьки очередь дошла, тот не стал выполнять обычную команду Карлы: «Руки на парту!», а выдернул саблю и замахнулся на опостылевшего, ненавистного мучителя.
Проворным вредина оказался, загородился линейкой.
Но, хоть и толстенная она была, а как спичка переломилась под ударом сабли.
Завизжал от неудачи Костька, заверещал с перепугу и Карла,  как  недорезанный  поросёнок.  И – ходу  из класса.
Мы все притихли, как мыши. Что-то теперь будет? А Костька разревелся от обиды, что не хватило силы и умения с саблей справиться...
На следующий день родители не пустили меня в школу. А потом в ней разместился на постой какой-то «дикий батальон».
Что стало с Костькой и куда подевался Карла, не знаю. До самого прихода наших я не видел ни того, ни другого.
И в эту школу, которая прибавила нам всем, пацанам, ещё одну каплю ненависти к оккупантам и их пособникам, больше никто из нас не ходил.


ПОДАРОК НЕМЦА

Как-то незаметно прошла осень. Новый год наступил, 1943-й. Потом старый новый год.
Зимой скучно. Далеко от дома нас не отпускали гулять. Во дворе же ни на санках, ни на лыжах не покатаешься. Да и что за лыжи это?! Одно название. Самоделки из клёпок от большой бочки.
Дома тоже скучно сидеть целыми днями. Вот однажды и занёс меня чёрт в большую помойную яму, что со стороны биржи труда. Уж больно красивую коробочку разглядел я там.
Залез, а вылезти никак не могу. Все края ямы обледенели от воды, что поломойки с биржи выливали. Долго пытался вылезти. Никак!
А тут немец один вышел на крыльцо биржи. Несколько минут с интересом наблюдал за моими неудачными попытками. То к одному плечу голову наклонит, то к другому.
Потом, когда я уже вот-вот готов был разреветься, снял с плеча винтовку, и, подойдя к яме, сунул в мою сторону – стволом. Я испугался было, а он:
– Давай, давай, – и показал свободной рукой, чтобы я цеплялся за винтовку.
Очень не хотелось мне от немца помощь получать. Но не замерзать же в помойной яме!
А он, вытащив меня, повернул к себе спиной и легонько поддал под зад прикладом:
– Ком нах хауз*, – и добавил по-русски: – Иди.
Через несколько дней, когда мы вместе с мамой возвращались под вечер из клуба, этот же немец остановил нас и что-то начал у неё спрашивать.
Отослав меня домой, она ещё какое-то время разговаривала с немцем. А, придя, рассказала:
– Спрашивал, не согласна ли я постирать ему бельё. Обещал марками** заплатить. А то и продуктами.
В Каменке в ту пору на базаре и  в лавках принимали не только марки и оккупационные карбованци*. Советские деньги тоже были в ходу. Но не все, а только трёшки, рубли и монеты. Причём, их брали намного охотнее, чем окупационные деньги. А монеты, так ещё охотнее немецкой мелочи. А многие немцы покупали за марки советские тридцатки, хотя они и с портретом Ленина. Отец говорил, что тридцатки – твёрдая валюта, их за границей на золото обменивают, не то что немецкие деньги.
В общем, согласилась мама стирать. Тем более что немец этот не совсем настоящий был, а не то польский немец, не то немецкий поляк. И звала она его то Франц, то Франек.
Несколько раз после этого он приходил к нам. За услуги расплачивался в основном деньгами. Но иногда вместо марок небольшую часть давал разными продуктами. Однажды угостил хлебом из неприкосновенного запаса, что был у каждого немецкого солдата.
Хлеб этот как бы консервированный. Завернутый в фольгу, как шоколад – пацаны называли её золотом – потом в пергамент, а потом ещё и в провощенную бумагу. Хлеба немного было, меньше четвертушки привычной буханки кирпичиком. На ровные-ровные ломтики нарезанный. Тёмный-тёмный, почти чёрный. Но на вкус ничего. Лучше того, что Шурка с пекарни приносил. А уж просяной с ним – ни в какое сравнение! А хранится, говорили, долго, несколько месяцев. Ещё как-то угостил Лизаньку шоколадкой. А она мне чуток дала. В общем, не жадный оказался немец.
Но самый неожиданный подарок все мы получили от него недели через три после старого нового года.
Начало февраля в тех местах не столько морозами известно, сколько ветрами. А ветер с морозом вместе – ой как донимают! Недаром по-украински месяц февраль зовётся лютым. Кто-то правильно придумал стишок: «Зима недаром злится, прошла её пора...»

_______________
*  Ком нах хауз (нем.) – иди домой.
* Марки – немецкие деньги; карбованэць (укр.) – рубль.
И вот как-то в эти дни, – уже стемнело, – вваливается к нам этот немец-поляк. Нос от мороза аж сизый, щёки белеть начали. А у их хозяина – улыбка до ушей. За спиной винтовка. С поста, видать, ушёл, погреться решил. Отыскал меня глазами, вытаскивает из кармана шинели фонарик. Шикарный! Не обычный, под плоскую батарейку, что у каждого фельджандарма* на шинели на пуговице красуется, а длинный, под две круглые батарейки. Я такие только у офицеров ихних видел. Что надо фонарик! Запросто на тридцать шагов светит! А то и дальше...
Мне, по правде, фонарик вроде и ни к чему.
Мы ведь, как стемнеет, из дома носа не высовываем – комендантский час. Но разве откажешься от такой вещи!
А тут ещё он подзуживает:
– Гут, гут. Добже**...
Вроде нехотя протягиваю руку, а сам уже решил: «Не отдам на еду менять!»
А поздний гость поставил в угол свою кургузую винтовку, расстегнул шинель и начал взахлёб, путая немецкие, польские, русские и украинские слова, что-то рассказывать. Я только  и  разобрал  несколько слов: «Сталинград... Траур... Гитлер капут!» Потом уже, когда, согревшись и выложив радостную для нас новость, Франц-Франек ушёл, родители, Шурка и Женя вновь и вновь повторяли и уточняли услышанное. Я понял, что немецкие войска под Сталинградом получили большую взбучку. Целая армия их там  окружена  и  разбита, многие тысячи в плен попали, и что Гитлер объявил во всей Германии траур. И что теперь скоро фашистов окончательно разобьют и придут наши. А там и войне конец...
Франц-Франек этому тоже рад был, потому что воевать не хотел. Раньше ещё говорил об этом. Да! Такая новость стала для нас огромным подарком. В сравнении с которым фонарик, даже такой шикарный, – слабенький лучик.
Про Сталинград я знаю. Там тоже тракторный завод, как и в Харькове, на котором отец работал. Его, кажется, как раз в Сталинград и хотели эвакуировать. Но это – на Волге, от нас далеко...
Долго, до самой распутицы весенней Франек-Франц не приходил к нам. И около биржи я его больше не видел.
Прошёл месяц, может даже больше. Солнце уже пригревало вовсю. Снег почти везде сошёл, но в низких  местах ещё стояли  большие лужи, которые по утрам подмерзали.
В один из таких мартовских дней я и увидел нашего знакомца. На грунтовой дороге, расположенной рядом с шоссейкой, в полном снаряжении, с винтовкой, противогазом и с набитым до отказа ранцем за плечами он ползал туда и назад в огромной луже – месиве из ледяной воды и дорожной грязи, – а в нескольких метрах от него на коне гарцевал офицер. И каждый раз, когда Франек хотя бы чуть-чуть отрывал от земли голову, палил над ним из пистолета.
Это наказание ему такое устроили. За что – неизвестно.
По ихним законам его могли наказать много-много раз. Хотя бы за то, что посмел растранжирить свой неприкосновенный запас. Или что с поста ушёл в тот день, когда фонарик мне подарил. А уж за рассказ о поражении под Сталинградом вообще расстрелять могли.
Больше мы Франека не видели. Скорее всего, послали его на передовую. Вместо тех, кого побили наши под Сталинградом.
Мне его жалко. Хотя он и немец... Ну, полунемец. Тем более жалко.
Он тоже хотел, чтобы война быстрее закончилась...


«СЛАДКАЯ» ЖИЗНЬ

«Шурка, наверное, и впрямь шалопутный, как мама говорит, – думаю я, глядя на пьющего чай старшего брата. – Это же надо! В кои-то веки сахар на столе свободно лежит, вон, почти полный стакан, а он кипяток закрашенный без ничего прихлёбывает...»

____________
* Фельджандарм – военнослужащий немецкой полевой жандармерии, военный полицейский. Немцы их очень боялись.
* Гут, добже (нем., польск.) – хорошо.
Нет, никакой Шурка не шалопутный. Просто время такое.  Война...  А если б не Шурка, давно бы вся наша семья с голоду опухла.
Всем трудно. А нам – особенно. Мы – беженцы.
Шли сюда, в этот посёлочек, в самые сильные холода – январь и февраль, по-местному – лютый. В Харькове, где жили до войны, почти сразу же, как наши отступили, голод начался. А нас – целая орава: старая-престарая бабушка, мама, отец да в придачу к Шурке и мне ещё три сестрёнки. Получается, восемь ртов. Разве на них напасёшься...
Хорошо было до войны! Магазинов сколько! Заходи, покупай, что хочешь...
Однажды, на какой-то праздник в заводском Дворце культуры, что недалеко от нашего дома, меня, тогда совсем ещё маленького, попросили почитать стишки. Это я любил, много всяких знал... А потом угостили меня чем-то розовеньким, кругленьким, как колобок... Необыкновенно вкусным и нежным... Но нет! Лучше не вспоминать, а то слюной подавишься...
Пока дошли сюда, все годные тряпки на еду обменяли по сёлам.  И хотя бабушка  в городе осталась – куда ей идти в такую даль, – всё равно нас восемь ртов. Потому что в пути ещё Катюшка на свет появилась.
А Шурка – главный кормилец.
Эх, если бы отец не болел так сильно... Конечно, прорабом у немцев не поработаешь. Да и разве можно фрицам помогать своей работой против наших! А вот столярничал бы для людей, всегда бы на пропитание добыл. Да, тащили-надрывались весь инструмент отцовский, а сейчас и попользоваться не может, почти целый день лежит. Правда, нет-нет, да и возьмётся чинить галоши рваные. Это не так трудно. Зачистил напильником вокруг дырки и саму заплатку, смазал их клеем, подержал чуток и прилепляй. Но до этого  и  напильник  нужно  сделать  самому,  потому как  где сейчас фабричный достанешь. Но и это просто. Жесть от консервной банки  пробивают часто-часто тоненьким гвоздочком – и тот ещё напильник для резины! И клей отец сам делает. Для этого нужна какая-то сырая резина и бензин самолётный... Нет, авиационный. Да разве много заработаешь, латая драные галоши!
А Шурка каждый день буханку хлеба приносит. Настоящего, а не из несеянной просяной муки, что нам выделяют на семью. Его есть невозможно, даже если в край голодный. Так сильно он горчит. И в горле дерёт почище самодельного отцового напильника. Это от просяной шелухи неотсеянной. Вот если взять эту муку, просеять хорошенько да испечь оладушки... Пока горячие – вкуснотища!
Не смотри, что Шурке нет и шестнадцати. Он сильный – за день нарубит для пекарни целый воз дров, даже больше. За это и хлеб.
А вообще-то мама права – тревог и забот Шурка доставляет поболее, чем хлеба.
Не очень давно где-то раздобыл пистолет, а полицай его с ним зацапал, сдал в каталажку. Хорошо, не немцам, не в гестапо. И хорошо, что пистолет этот неисправным оказался. А сколько маме пришлось бегать и унижаться перед проклятыми полицаями. Вызволила. А ведь могли этого шалопута и в распыл пустить под видом партизана.
То другая напасть...
В последнее время немцы стали угонять в Германию всех подчистую, в том числе и совсем молоденьких. Их онемечивать, сказывают, легче, а работать заставляют не меньше взрослых.
Поначалу семейных не брали, так местный батюшка стал венчать и четырнадцатилетних. А потом стали мести под густую метлу всех. Да кто захочет замуж за голодранца-беженца! В общем, забрали Шурку.
Но отправить не успели. Поселили на втором этаже десятилетки бывшей. Охрана, расположившаяся внизу, перепилась дармовым самогоном, и все, кто не побоялся спрыгнуть со второго этажа, разбежались. У местных-то немало родни по ближним сёлам, туда большинство и подались – ищи их до морковкина заговенья. А Шурке куда деваться?!
Приютили его старики-фольксдойчи*, наши соседи через стенку. Им от немцев больше веры, чем местным. Там и прятался он больше недели.

____________
*  Фольксдойчи – местные жители, немцы по национальности.


А потом – опять забрали. Завпекарни выдал. И как пронюхал, гад?! Я и то не знал, где брат хоронится. Вот и верь фамилиям-прозвищам. У завпекарни она – Лагода, что по-местному значит «безобидность», «кротость». Ничего себе, безобидный предатель!
На этот раз Шурка попал в партию с взрослыми дядьками. Это были в основном примаки-окруженцы. Таких по сёлам немало обиталось.
Однажды прямо по нашей улице немцы гнали военнопленных. Все высыпали поглазеть, посочувствовать. Кто кусок хлеба бросит, а то и передаст из рук в руки, кто картофелину варёную. А одна  молодуха, пришедшая к кому-то в гости из ближнего села, присмотрела себе пригожего красноармейца с перевязанной рукой, подбежала к старшему охраннику: «Отпусти, мол, то мий чоловик»*. Тот начал спрашивать у других женщин, правда ли. Все в один голос подтвердили. Он и отпустил. Видать, не было на пленных строгого счёта...
Потом я слышал от старших, что такие случаи бывали и раньше.
В общем, окруженцев по деревням хватало. Но вот и до них добрались.
В этом Шурке здорово повезло. Они уже опытные, знают, что к чему. Без них бы точно попал Шурка на работы в Неметчину до конца войны, а то и сгинул бы на чужбине.
Тем, кого угоняли в Германию, с собой разрешали брать только хлеб и сухари. И люди приспособились запекать в домашние буханки кто  сало, кто мёд. Шурке запекли сахар.
После того, как под руководством старших и вместе с ними спрыгнул с поезда на ходу (не помню, как это им удалось), он ещё с тремя беглецами добирался домой почти через пол-Украины «пешедралом». Скрывались, боялись нарваться на немцев или полицаев, поэтому ни в какие селения не заходили, питались только тем, что имели. Когда съели весь хлеб, единственным оставшимся продуктом оказался сахар в мешочке, что по просьбе матери запекла в хлебе для Шурки соседка. И целую неделю весь их ежедневный обед  состоял  из  небольшой  горстки  сахара, которую каждый слизывал с ладони.
К счастью, возвратился брат домой за несколько дней до при-хода наших, красных. И в эти суматошные дни отступления немцев и их приспешников было не до беглецов. Даже Лагода, узнав, что Шурка вернулся, не стал его на этот раз немцам сдавать, а позвал назад, в пекарню.
Но Шурка не пошёл – сам коли дрова, подлая твоя душа!
А сахар после этого брату надолго опротивел.
Вот такая была «сладкая» жизнь у Шурки, да и у всех нас, под немцем.


БУДЁННОВЕЦ

Шёл конец тысяча девятьсот сорок третьего года. Достоверных вестей о ходе войны не было. Доходили только скупые слухи, что фрицев бьют, что скоро придут наши.
И однажды ночью война пришла к нам. С востока, со стороны Москвы. Накануне вечером в наш большой двор, вокруг которого располагалось пять домов, заехала немецкая легковушка.
– «Опель-капитан», – определил отец. – Что-то с ней не в порядке.
Немцы и остановились, чтобы отремонтировать машину. Выкопали под ней глубокую яму, чтобы сподручнее было ремонтом заниматься. Но скоро стемнело...
Ночью я проснулся от встревоженного голоса мамы.
– Ну, отец, – говорила она. – Теперь жди фашистов... Как бы не случилось беды...
В комнате было совсем светло, почти как днём.
Я приподнялся в постели. В низкое окно было видно – вовсю полыхает «опель». С расплавленных огнём колёс падают крупные горящие капли.

– Подожди, мать... Здесь что-то не то, – успокоил её отец. – Никого нет... Смотри! – вдруг удивлённо воскликнул он: – Да они сами её подожгли!
Действительно, в это время к машине подошёл один из приехавших на ней немцев и плеснул на легковушку из ведра. Пламя полыхнуло в несколько раз сильнее.

____________
* Это мой муж (украинское).

– Неужели наши наступают?! – высказала догадку мама.
Так оно и было. Где-то на окраинах местечка слышались орудийные раскаты.
Утром немцев и след простыл. Но и наших не было видно. Потихоньку, с опаской жители стали выходить из домов. Незаметно выскользнул и я на улицу.
Вся она была забита брошенными грузовиками, повозками без лошадей, полевыми кухнями и многим-многим другим. Так плотно, что через улицу не перейти.
Не протиснуться было сквозь тесно запруженную дорогу даже нам, пацанам.
От кое-что разнюхавших дружков услышал, что к нам прорвался наш танковый десант. Аж от Знаменки, большой узловой станции, что в сорока километрах. На шести танках. Только три немцы подбили-таки на окраине. А три погнали фрицев дальше, до спиртзавода  и даже до Рудни. Там и остальные наши танки подбили. Потом кто-то видел красного командира, верхом на буланом коне.
Я побежал домой, поделиться новостями.
Во дворе мама отчитывала Шурку:
– Ну зачем он нам?! А кормить чем думаешь?
– Видела б, как он хлеб ел...
– Хле-еб...  Да его нам не каждый день хватает. Жадно ел, говоришь? – спохватилась она. – Это хорошо... Поправится, значит.
И тут я увидел у стенки сарая коня. Хвост чёрный, а сам жёлтый-жёлтый, почти как спелая пшеница в поле.
«Буланый! Неужели тот самый, командирский?!»
Я подбежал к нему, хотел погладить по крупу. Но конь опасливо попятился.
– Осторожно! – остерёг брат. – Он раненый...
Как я сразу не заметил?! На левой задней ноге коня, поближе к хвосту, кровоточила широкая рваная рана. Видно, от осколка.
– Мам, пусть в сарае живёт, он всё равно пустой, – поддержал я Шурку. – Это нашего командира конь... А сена мы с пацанами достанем! Я видел, где есть.
– А-а, – махнула рукой она. – Как знаете...
Так Будённовец, как мы его тотчас назвали, остался на нашем попечении.
К великому огорчению, на третий день немцы возвратились.
Пацаны потихоньку рассказывали, что наши сумели пробиться только до станции, что в двух километрах. И все погибли. До одного.
Да, немцев полным-полно ещё было. А наша армия далеко пока.
Наводя порядок после возвращения, гитлеровцы ходили по домам, осматривали  каждый уголок.  Искали  растащенное  имущество своё, что побросали в панике, убегая от наших танков. Обнаружили и Будённовца.
– О! Карош лошатка! – отметил один из тех, кто шастал в нашем дворе. – Как ду*... как иво називайт?
– Будённовец... – ляпнул сдуру Шурка и тут же испуганно прикусил язык: как бы не досталось. – Конь, просто конь, – попытался он исправить оплошность.
Но немец, видимо, не понял, что конь так назван в честь Будённого, героя Гражданской войны.
– О, лошат будьёновский порода карош. Отшен карош. Будет виздоравливайт, возмьём германский армия.
– Как бы не так, – сквозь зубы процедил брат. – Разбежались...
Но немцы, по всему, забыли о Будённовце. А скорее всего, не до того им стало. Наши подходили всё ближе.  Вскоре  ночами  стали видны отблески далёких пожаров, изредка доносился глухой рокот артиллерийской стрельбы.
Шурка дневал и ночевал около Будённовца. А я с соседскими мальчишками потихоньку таскал сено из недалекой немецкой конюшни.
Рана буланого быстро затягивалась. Видимо,  помогало то, что мама несколько раз промывала её отваром  каких-то трав. Прошло больше месяца. И вот, наконец, наши окончательно вытурили из Каменки немцев. Однако ещё довольно долго бои шли совсем недалеко. В двенадцати километрах от нас, как говорили взрослые, очень много немцев было окружено. Да никак не могли добить, не хватало сил. Неожиданно грянула сильная оттепель. Дороги раскисли, а техника ещё так их размесила, что машины солдатам
__________
* Ду (нем.) – ты.   
приходилось едва ли не на руках переносить.
 У нас всё это время жили десять связистов.
Они постоянно ходили на передовую, что было нелегко по непролазной грязище. Изредка, когда особенно везло, в один конец добирались на машинах.
Однажды пожилой усатый старшина, отогреваясь и обсушиваясь у печки после возвращения с переднего края, мечтательно произнёс:
– Эх, нам бы какую-никакую завалящую лошадёнку...
– А вы возьмите Будённовца, – предложил Шурка.
– Что ещё за будёновец?* – удивился старшина.
– Да тут он раненого коня подобрал.  Выходили сообща, – пояснила мама.
Так Будённовец снова ушёл в армию.
А мы потом несколько лет катались на лыжах, подаренных нам старшиной. На настоящих солдатских лыжах, а не сделанных из клёпок деревянных бочек.
А ещё брат отдал мне подаренную ему старшиной почти новенькую суконную будёновку,** невесть как оказавшуюся в обозе связистов. С большущей красной звездой. Видать, командирская была.

ФРИЦЫ  ДРАПАЮТ

Жизнь продолжалась. Всё шло вроде как и в прошлые годы, но чувствовалось, что немцы уже не такие гонористые, ведут потише себя, чем раньше. А гестаповцы, фельджандармы и полицаи, наоборот, злее стали. Недаром...
Недалеко от нас, через шоссейку наискосок, шагов может сто пройти, кто-то ночью поджёг бывший Дом пионеров. Там у немцев склад был, имущества разного полным-полно набито. Всё сгорело.
Напротив клуба, прямо в парке, рядом с госпиталем, что немцы в бывшем детсаде устроили, сгорел большой кирпичный дом.
Там артистка театра жила. Говорят, была радисткой, сведения о фрицах передавала нашим по радио. И когда пришли её арестовывать, долго отстреливалась. А потом гранатой подорвалась и так и сгорела.
Снова партизаны поезд подорвали. На окраине местечка,*** ближе к Николаевской стороне. Посылали против них карателей и полицаев. Но многих побили партизаны. В этот раз убили и одного из братьев-близнецов Чижевских, что добровольно в полицию записались. Корову тогда им дали за это, продажным шкурам. Чижевские – соседи нашего дома, на углу школьного двора и завода минвод. Я с пацанами соседскими ходил аж на Николаевскую сторону, где хоронили убитого. Они раньше там где-то жили.
       А ещё немцы стали разные продукты подчистую  отбирать, что
только найдут.
У нас же дома, наоборот, получше с едой стало.
Мы весной посадили на вскопанном вручную огороде всякой всячины понемногу – картошки, тыквы, морковки, кукурузы, фасоли, подсолнухов.
Эти немцам не по нутру. А уже в начале лета кое-что можно было есть. Картошку молодую, ещё зелёные стручки фасоли...
Чуть попозже подсолнухи начинали жевать. Не только недозревшие семечки, которые ещё невозможно было щёлкать, их ели вместе с шелухой; белую мякоть, что внутри шляпки.
Не очень-то насытишься ею, но живот-то набит. В парке –чеснок дикий. А то ещё конский щавель в ход шёл или листья кислицы. Это кустарник такой. А там, смотришь, листья и цвет липы... Да мало ли зелени всякой...
В посадке железнодорожной можно было навалом еды раздобыть. Тут тебе дикая вишня. Только непонятно, почему дикая. Ягоды, правда, помельче. А жёлтой сливой так вообще деревья усыпаны. И деревьев – целая полоса, шагов двести. И вкуснющие сливки, намного вкуснее венгерки. Только что мелкие.

_________
*    Будёновец – в годы Гражданской войны боец конной армии Будённого.
**  Будёновка – головной убор в виде древнерусского шлема.
***Местечко – посёлок, городок, от украинского «мисто» – город. А в Каменке «местечком» называли центральную часть.
А белая акация. Вот что мне нравилось! Как только расцветала, я прямо  объедался её цветками. Такие сладкие, даже вкуснее  сахара...
Правда, в посадку лучше не соваться. В это лето, особо опасаясь партизан, немцы вдоль линии, что через местечко проходит, понастроили будок и блиндажей, а в них и днём и  ночью охрана. Одного пацана, с хутора Шевченко, что направо за переездом, чуть не подстрелили, когда он из посадки на путь выскочил. Так что посадку лучше стороной обходить. А жалко.
Там в одном месте я в прошлом году несколько раз набирал грибов. По целой торбе. Пэчэрыци, по-здешнему. А мама сказала, что это шампиньоны, очень хорошие грибы. И вкусные, и питательные. И правда, повкуснее мяса будут...
Да и в клубе находок стало больше. Потому что части немецкие то туда передвигались, то обратно. И всё в спешке.
Вообще, время быстро летело. Не успели оглянуться, как урожай пора собирать. Целую подводу привезли мы всякой огородины.
Немцы тоже урожай собирали. Правильнее сказать – отбирали.
Мало того, что из колхозных закромов повыгребли всё, так у многих людей скотину угнали. А уж гусей, уток или кур, которыми до войны каждый сельский двор кишел, редко теперь можно было увидеть.
Но не всем выращенным смогли попользоваться и фашисты.
На сахарном заводе, который осенью только запустили в работу, кто-то что-то там такое вывел из строя. И теперь сахарная свекла гниёт. А люди только посмеиваются: нечего, мол, разевать рот на чужой каравай.
Несколько домов фашисты сожгли. По слухам, это где семьи партизан жили.
Подходили с какими-то вроде канистрами, с насосом, как мотоциклетные камеры накачивать... Покачают-покачают, побрызгают из трубочки на стены чем-то вонючим и зажигалкой – чирк!  Сразу огонь до неба... Там, слышно, полицаи кого-то забрали. Другого – в гестапо. Что с ними – никто не знает. Много таких случаев.
После комендантского часа ещё больше патрулей ходит по местечку.
В Германию стали угонять многих. На работы, поясняют. Больше брали уже взрослых парней. Поначалу. А потом и девчат. Кто мог, по деревням прятался. Но потом и там непросто стало укрыться. Смотря какой староста. Были получше, а были и хуже фашистов. Нескольких таких партизаны казнили как предателей народа.
Шурку нашего тоже в Германию угоняли. Аж два раза. Но ему повезло – убегал.
Куда-то подевались тетя Дуся с Валей и Петькой. Никому не сказали. Но не могли же они вместе с немцами удрать... Пыки с мамашей тоже что-то не видать давно. Ну, эти могли от стыда скрыться.
После того, как в Каменку прорвался наш танковый десант, даже нам, пацанве, стало ясно, что очень скоро фрицев насовсем вышибут.
Это по многим приметам виделось. И по тому, как вывозили они в Германию всё, что было ценного. И по расправам с теми, кто вредил им или просто не смирился с ихней властью. И по бегству семей прихлебателей немецких.
Однажды к нам  в квартиру ввалилось с десяток немцев. Уставшие, заросшие, на некоторых одежда грязнущая. И не испугались, что больной в доме. Видно было – всё им нипочём, лишь бы передохнуть.
Некоторые, не обращая внимания на шумную ораву детворы, поулеглись прямо на пол, на свои тощие шинельки, и почти сразу же позасыпали. Трое разделись до пояса догола, вшей давай вылавливать. Да всё лопочут: «Партизанен, партизанен...» Это они так вшей называли. Наверное, потому, что надоедливые они и неуловимые, как партизаны.
У нас вшей не было. Хотя при немцах их расплодилось повсюду видимо-невидимо. Конечно... Бедность, неустроенность, мыла днём с огнём не сыщешь  нигде...  Ни тебе помыться, ни постирать одежду нормально.
Но мама каким-то чудом спасала от этой напасти всю семью. То керосином головы нам натирала, то какой-то вонючей мазью. А одежду не просто стирала, а всегда кипятила.
И тут, чтобы не насеяли нам этой напасти незваные гости, она разогрела им утюг угольями. Был у нас такой, с крышкой. Внутри пустой, а сбоку понизу дырочки, как поддувало в плите. Быстро нагревается и долго, пока уголь в нём древесный горит, можно им гладить. Не то, что обыкновенный, из куска железа.
Понравилось немцам это устройство.
Проведёшь таким по шву – только треск стоит. Это вши от жара лопаются. А немцы, знай, радостно белькочут: «Панцер, панцер...»
Слышу, отец с мамой тихонько пересмеиваются:
«Это они утюг с танком сравнивают».
Вдруг – дверь настежь. А в проёме – два мордастых фельд-жандарма со своими обязательными железными бляхами на груди, на молодой месяц похожими.
Сколько их видел – все мордастые эти жандармы. Да здоровенные, как быки.
И вот что-то забелькотали по-своему. Один из пришлых, старший, видно, сердито что-то ответил им.
Те автоматами так махнули, выходите, мол.
Тут старший как крикнет что-то своим, все повскакивали, за автоматы похватались. И на жандармов наставили.
Те посмотрели, посмотрели, развернулись и ушли.  Даже дверь
не закрыли.
А наши приблуды о чём-то быстро посовещались, собрались, и тоже только мы их и видели.
– Эт-то очень интересно, – сказал отец. – Не слышно было раньше, чтобы немцы так  смело  вели себя с полевой жандармерией. Да, видно, прищемили им хвост наши...
Ещё через день или два стали слышны отдалённые взрывы, артиллерийская стрельба.
И тут повалили через Каменку отступающие. Всякой-разной техники столько на шоссейке скопилось, что не вмещается.
Еле-еле движется колонна, потому что тихоходные остальным мешают. Нам хорошо видно – мимо нас не пройдёшь, не проедешь.
Рядом переезд через железную дорогу. Его никак не минуешь, потому что нигде больше невозможно перебраться через путь. Даже верхом на лошади. Такие откосы крутые и высокие. Пешком и то трудно на них забраться. Даже летом. А зимой, когда снегом присыпаны они или тоненьким слоем гололёдным – и не пробуй.
А другие переезды не близко. Один где-то аж в начале Николаевской стороны, километра четыре до него.
А другой около станции, где спиртзавод. Так туда только через Покровскую сторону добраться можно. А там дорога плохая и пет-ляет сильно. Так что тоже не ближе.
Почти целый день шоссейка была забита отходящими немецкими частями. Кое-где попадались подводы с полицаями, некоторые с семьями и с разным барахлом домашним. Драпают холуи немецкие. Вслед за хозяевами.
Ближе к вечеру дорога почти очистилась от отступающих. И тут пушки немецкие пошли. К машинам прицепленные.
Я прозевал посчитать – пять их было или четыре. Остановились за переездом, и начали их разворачивать к стрельбе. А потом давай палить назад, откуда приехали.
Тут мама нас, чуть ли  не за шкирку каждого, затащила домой, подальше от опасного зрелища.
И вдруг земля задрожала под ногами так сильно, что мы чуть не попадали. А через  какой-то миг снова такой грохот раздался, казалось, что гора целая обрушилась неподалёку. Через какое-то время ещё целое землетрясение...  Что это было, мы так и не догадались. Уже начало темнеть, когда стали слышны винтовочные и автоматные выстрелы. С наступлением темноты они прекратились.
Мы, хотя и сильно взволнованы были, начали подрёмывать. И в это время раздался стук в окно.
– Кто там? – опасливо выглянула мама.
– Немцев нет? – послышалось вместо ответа.
– А вы... кто?
– Свои! Так что немцы?..
– Удрали они... Заходите, ребята.
– Некогда, мамаша...
И за окном растаяли три светлые тени. Наверное, в маскхалатах.
Вот так пришли наши. Случилось это под старый новый год, 1944-й.
А утром мы узнали, отчего был такой грохот. Это немцы взорвали котлован.
Так называли здесь громадную насыпь железнодорожную, что вела через балку, которая отделяла местечко от Николаевской стороны.
Сколько ж взрывчатки понадобилось?! Ведь насыпь такая большущая, выше, чем два пятиэтажных дома, какие я в Харькове видел.
И предлинная, шагов сто, даже больше.
И ещё немцы расстреляли из пушек трубу сахарного завода. Она повыше котлована. Теперь только большущая куча кирпича.
И мост разрушили через речку. Как теперь на Покровскую сторону ходить будем?..
В тот же день у нас остановилось на отдых больше десяти красноармейцев. Хотел сосчитать их и запомнить – никак не получалось.  То один выйдет, то ещё. То придут сразу несколько. Всё время по разным делам туда-сюда: за обедом, за патронами, портянки стирали да сушить выносили.
Один солдат подарил нам свои новые, только что полученные портянки. Байковые. Совсем новые. Мама рада-радёшенька: материи ведь никакой нет.
Красноармейцы теперь с погонами.
– Как раньше было, ещё до Гражданской,  –  сравнивал отец.  – Только тогда на погонах были номера полков.
У него самого не звёздочки были, и не на погонах. А «кубари»* на петлицах и на рукавах. Три штуки. До того как заболел и уволился из армии.
А мне больше всего автоматы наши понравились. Не то, что немецкие! В наших магазины круглые и большие, патронов в них – аж семьдесят штук. Только знай пали по фашистам.
А ружья противотанковые... У немцев я таких не видел. Конечно, броню из него не прострелишь. А вот если в гусеницу попадёшь или в бак с горючим...
«Катюши» не рассмотрел. Не видно ничего. Машина как машина. Кузов только брезентом затянут, ничего не разглядишь.
А вот пушку одну видел такую громадную, что аж страх. Трак-тор её тянул. Дуло у неё такое большущее, что я в него пролез бы. Не позавидуешь фрицам, по которым пальнут из такой.
Ну а кто их просил к нам лезть?! Вот теперь и получайте!
Сколько нового и интересного всего... И не перескажешь.
Когда солдаты куда-нибудь идут строем, то всегда поют. Мне многие песни нравятся. Про Красную  Армию, артиллеристов, про народную войну, про тачанку. Про тачанку особенно, потому что там, в припеве, можно вставить какой хочешь город, и петь не «тачанка-ростовчанка», а «тачанка-харьковчанка» или даже «каменчанка».
И всё-таки больше других мне про винтовку по душе.
Когда мы с пацанами вышагиваем рядом со строем солдат, я со всей силы подпеваю:

С Юга до Урала ты со мной шагала
Партизанскою тропой,
И врагов, бывало, падало немало
Там, где проходили мы с тобой.
Эх, бей, винтовка, метко, ловко
Без пощады по врагу.
Я тебе, моя винтовка,
                Острой саблей помогу.
Это ещё в Гражданскую пели. Но тут и про винтовку есть, которая, отец говорит, самая лучшая: бьёт далеко  и  метко;  здесь  и про партизан, и про саблю. Костьку мне напоминает...
Бьют наши фашистов. Здорово поддают. Правда, те пока не очень далеко от нас отступили. Закрепились около Райгорода. Это в десяти километрах. И ещё в другом конце района, около Катериновки. Она подальше. Драпанули бы совсем, да окружили их наши.
Всё равно теперь уж не вернутся!

______________
* Знаки отличия младших офицеров Красной Армии до 1943 года – квадратики. Три квадратика имел старший лейтенант.




СИРЕНЬ   1944-го   ГОДА

Хорошо стало с приходом наших, привольно. Хотя немцев и не очень далеко пока отогнали, а у нас – никакого теперь комендантского часа. Шастай хоть всю ночь по улицам. Только не лезь, куда не следует.
Я  и  не шастал. Поначалу больше около военных крутился, что у нас в первые дни жили. Они на переменку на передовую ходили. А у нас, во время отдыха, разными своими делами занимались. То одежду свою и обувку в порядок приводят, то оружие разбирают и чистят.
А однажды катушки с телефонным проводом размотали на весь двор, проверяли, смотрели, хорошо ли порывы соединены. На передовой, если порыв, соединяют наспех, побыстрее б. А тут они решили понадежнее всё сделать, чтобы во время боя никаких неожиданностей из-за этого не случилось. И меня научили как два провода сращивать.
Наши постояльцы – связисты. Готовятся на случай наступления. Ожидают, что скоро начнётся, потому что уже больше десяти дней фронт не движется.
Много, по слухам, немецких войск в окружение попало. Большие бои будут. Вот только неожиданная оттепель и распутица мешают.
Во дворе, прямо около ворот, в первые  же  дни  после прихода наших сделали устройство такое, чтобы от вшей одежду солдатскую прожаривать. Из красного кирпича четырёхугольную камеру сложили, размером с русскую печь, внутрь вмуровали бочку железную, в  ней  огонь  полыхает. От горячей  бочки этой  воздух в кирпичной камере накаляется, как в духовке, и вши в развешанной там одежде погибают. Это не то, что утюгом их выжигать.
Вот, оказывается, и такими делами на войне занимаются, а не только стреляют. Оно конечно... Что за вояка из солдата, если он будет всё время чесаться, как блохастая собака.
А как наши двинулись вперёд, начали громить окружённых немцев, в Каменке организовали комиссию, что подсчитывает вред от фашистской оккупации. И отца в неё включили.
По его рассказам получается, что мы почти совсем ничего не знали о зверствах гестаповцев и полиции. Оказывается, убили они и замучили больше четырёхсот человек – из семей партизан, подпольщиков, а в начале оккупации – коммунистов, красных командиров, что в окружение попали, многих из тех, кто прятал у себя раненых и евреев. И домов пожгли не несколько штук, а несколько десятков.  В Германию тоже угнали многих, почти полтысячи... С сахарного, спиртового и шарикоподшипникового заводов всё ценное повывезли. А что не смогли – взорвали.
Вот такая война...
Уже в начале февраля школу открыли. Сперва только начальную, для младших классов. Занимались подолгу. Потому что многие дети пропустили из-за оккупации кто один, а кто и два-три года.
И кроме учёбы всяких дел полно. То бегали смотреть, как мост на месте взорванного котлована строят.
Но там не очень интересно – далеко, плохо видно. И незаметно дело продвигается.
А вот через речку мост, что около сахарного завода, прямо на глазах вырастал.
Особенно интересно было смотреть, как сваи забивают. Сначала с помощью двух понтонов ставят вертикально толстое длинное бревно и поддерживают его в таком положении верёвками. На верхнем конце бревна что-то наподобие большой корзины устроено. В него залазят три солдата и толстенным деревянным обрубком, на котором сбоку ручки приделаны, колотят по этому же бревну, на котором сидят. И оно прямо на глазах всё больше и больше в дно погружается. Правда, под конец – помедленнее. Потом ещё свая, ещё. А там их уже соединяют между собой. А на эти брёвна поперечные укладывают и железными скобами соединяют. Потом – доски.
На третий день смотришь – мост готов.
Конечно, он не такой большой, как  на котловане, всего метров сорок, ну, пятьдесят. Но машины и пушки выдерживает. И так быстро построили! Вот бы так же быстро дома вырастали.
Хотя домов свободных в местечке немало. Несмотря даже на то, что много их немцы пожгли. Но людей ещё больше повыбили.
Нам выделили дом отдельный, на две комнаты, с русской печкой. Хорошо там было. Замёрзнешь, бывало, или промокнешь – шасть на  печку.  А там такая теплынь – слезать не хочется. И хлеб мама настоящий пекла в ней. А еда из неё какая вкусная!
Мы уже и в огороде всё посадили. Но только обжились – хозяйка заявилась. Люба Райгородская её звать. Её со школой в эвакуацию отправляли. А родители не захотели уезжать. А может, не успели. Их, рассказывают, немцы прямо в доме застрелили. Как и многих других евреев.
Теперь она сирота, хотя уже большая. Ей шестнадцать лет. Она сразу же работать пошла. В типографию.
Мы после её приезда вместе прожили всего недели две. Потом на новое место переехали. Тут тоже две комнаты. Но ещё и кухня. И две плиты: одна на кухне – это для лета, а одна прямо в комнате, и для готовки, и для обогрева.
Правда, двора здесь, считай, совсем нет – такой малюсенький. Меньше одной комнаты. И дом не отдельный, а на двух хозяев.
В центре местечка около многих домов дворов почти нет. Это с давних пор так. Тут в основном пришлые селились. Вот на Николаевской и Покровской частях у всех огороды большие у дома, у некоторых даже по полгектара. Не только для огородины всякой хватает. Многие даже пшеницу сеяли.
В прошлом году урожай хороший был. И после прихода наших продуктов недорогих на рынке – полно. До тех пор, пока в больших городах об этом не прознали. Тут и началось...
Уйма народу стало наезжать. И в местечке в тех домах,  что  к  рынку ближе, постояльцы были всё  время. У нас, хоть и самим тесно, иной раз на ночь оставалось до десяти человек. В темноте по нужде на улицу не выйти, так тесно люди на полу спали.
Некоторые по нескольку дней  жили. Как-то  приехал  предста
витель от мореходного училища из Николаева*. Полевая сумка битком   набита  деньгами.  Почти  неделю  закупал  он  картошку  у сельчан и на станцию свозил. Целый вагон загрузил.
Другие, конечно, меньше накупали. Но многие – по нескольку мешков. Свезут заранее к тому месту, где перед котлованом поезд всегда ход убавляет, он остановится на немного, пока все мешки на пустые платформы не набросают, – и дальше пошёл.
Дважды у нас жил дней по десять бывший лётчик военный, младший лейтенант. С орденом Красного Знамени. Он  инвалид, без одного лёгкого. Худой, как спичка. Всё время легонько покашливал. Приезжал  с  одним  чемоданом.  А в нём чего только нет: нитки, пуговицы, крючочки разные и кнопки для одежды, иголки для швейных машинок и простые, пакетики с краской для материи, камушки для зажигалок...
Он сам, конечно, не стоял на базаре. Распродавал всё мелким торговкам. А потом скупал сливочное масло домашнее. И мама его перетапливала. На целый бидон молочный набиралось. Трёхведёрный. Вот его и почти полный чемодан денег и увозил наш лётчик. Потому что всей этой мелочи не хватало, дорогая она была. Камушек для зажигалки пять рублей стоил. Иголка – тоже...
Хороший был дяденька, не жадный. Мама за ночлег с него, как и с других, брала по одному рублю в день. Не больше. А он нам – Жене, Ленке, мне и Лизке – каждый день давал на кино по тридцатке. А билет детский  всего-то  два  рубля стоит...
Старая еврейка баба Перчиха, что напротив  нас живёт, через дорогу, тоже накупила у нашего лётчика всякой всячины, а потом продавала подороже.
И ещё она торговала спичками, лавровым листом, перцем...
Потому её Перчихой и прозвали. Я был у них в доме несколько раз. Дом большой, больше, чем у нас на двух хозяев. А она там только вдвоём с внучкой Полиной, моих лет. Многих родственников они в войну потеряли.
Мать Полины в Смеле работает. В доме беспорядок, не то, что у нас. По всем комнатам не только грязно и всякие вещи разбросаны, но и деньги повсюду валяются. Полина не раз приносила нам, уличной детворе, на морс.
Но мы с девчонками неохотно водились.
Разве годятся они, чтобы запускать специальный  порох, 
   
________
* Николаев – областной центр на Украине.
длиннющий, как солома после ручного обмолота, и тоже пустотелый. Подожжёшь такую пороховую соломину с одного конца, быстренько воткнёшь в сырую землю, она подымит-подымит через дырочку, а потом как выстрелит из земли – и прямо в небо. Так высоко, что и не углядишь.
Или другая забава, тоже не для девчонок.
Надо взять пустой патрон, лучше винтовочный, примотанный вместо дула к деревянному пистолету, насыпать в него наполовину пороха, затолкать сверху пулю этого же патрона и поверх неё  ещё пороха добавить. А потом поджечь.
Как даст – и пуля вылетает. Как из настоящего пистолета. Только недалеко, на несколько шагов.
Эта игра опасная. Если пуля туго забита, патрон могло разорвать. Ранить, а то и глаза повышибить. Как тут девчонок подпустишь?!
Пацаны постарше нас и с минами баловались, и с гранатами. Несколько человек покалечилось. Я  не совался в такие дела. Опасался. Особенно после того, как у моего тёзки с соседней улицы граната прямо в руках разорвалась. Живой он остался. Только без трёх пальцев. Хоть и вреднющий он, за что Крысой прозвали, а всё равно жалко. Как без пальцев?..
У меня вот все пальцы, а пишу, как курица лапой. Да и как научишься писать красиво?!
Парт нет, немцы пожгли их все. И у нас теперь в классе на тридцать человек всего четыре стола. А табуретки из дому поприносили. За столом, где я сижу, нас восемь человек. Только одна рука и вмещается, даже тетрадку придержать невозможно.
Зато читаю хорошо. И по-украински, и по-русски. Меня отец научил. И Женя. Хотя по-русски мы станем читать только в четвёртом классе. Арифметику тоже знаю. Никто меня задачки не учил решать. Сам не знаю, как получается. Даже на три действия вмиг задачку решу. Только её прочитают, а я уже ответ знаю.
По этим успехам уже через месяц меня зачислили сразу во второй класс.
Весна была в самом разгаре. Мы уже целую неделю, даже больше, раздетыми бегали и босиком. Готовились к окончанию учебного года. Нам сказали: как кто закончит учебу, так и переводить будут – кого  во  второй  класс, а кого сразу в третий. Но  вот однажды, придя в школу, мы не могли усидеть в классе – такой запах отвратительный,  дышать невозможно.  Что за причина – не-понятно.
Кто-то предложил сбегать в парк, наломать побольше веток расцветающей сирени. Её там целые заросли. Так мы и сделали. Но не помогло это.
На следующий день почти каждый из нас притащил по целой охапке сирени. Но и гнилостный запах усилился.
На первой же перемене мы нашли, откуда он.
Рядом со зданием был отдельный вход в подвал.
Когда ещё только начинались занятия, в феврале, мы удивлялись, почему он забит землёй и даже утрамбован. А теперь собаки раскопали сбоку дыру большущую. Оттуда и несло...
Занятия нам отменили, и не пускали детей во двор полных три дня.
Потом уже мы узнали, что в этом одноэтажном здании  начальной  школы  при немцах размещалось гестапо. И перед отступлением они всех, кто был арестован, расстреляли. И в спешке захоронили в этом подвале.
Вот так одно из самых лучших впечатлений о первых майских днях – аромат цветущей сирени – перемешался в нашей памяти с запахом войны.
...А школу мы закончили, как и положено, вовремя.
Я стал третьеклассником.
Да, мы, дети войны, взрослели быстрее довоенных.


ПТИЧЬИ РАЗОРИТЕЛИ

Первые месяцы после освобождения нашего городишка от фашистов мы, десятидвенадцатилетние пацаны, далеко от дома старались не ходить: боялись подорваться на случайной мине или напороться на неразорвавшийся снаряд. А такого добра валялось в ту пору повсюду полным-полно. Даже в каких-то двадцати метрах от крыльца нашей школы почти месяц лежал большущий, с трёхмесячного поросёнка, снаряд. Правда, без взрывателя.
Мы бы, конечно, шастали, да родители строго-настрого наказывали не соваться, куда не следует. И не зря.
Мой одногодок и тёзка нашёл в огороде лимонку. Начал разбирать. А  она возьми  и  взорвись прямо у него в руках. Повезло ему здорово! Живой остался. Только без трёх пальцев  на  левой руке. Да со шрамом большущим, на весь живот. Нет уж, не надо!
Случаев, подобных этому, хватало. И потому опасались.
И вот за два года немецкой оккупации и первое лето после прихода наших, птиц повсюду расплодилось видимо-невидимо.
Наш городишко Каменка небольшой. Но в нём два парка: большой лесопарк имени Декабристов и поменьше, что окружал дом-музей Пушкина и композитора Чайковского. Этот спускался к самой речке.
Оба парка так заросли кустами сирени и барбариса – местами не продраться. Вот где водилось птиц!
Не меньше их развелось и в посадках вдоль железной дороги, что проходила прямо через городок, рассекая его на две части.
Здесь их было ещё больше, чем в парках. Ведь при немцах сюда лучше не суйся, сразу пристрелят. Опасались, как бы железную дорогу не взорвали.
Но партизаны подрывали, да ещё как!
А сколько в ту пору было разных развалин. И в них – птичье царство.
Сразу после прихода наших приехал в городок восстанавливать машиностроительный завод инженер Ступаков. И я с первых же дней сдружился с его сыном Юркой, пришедшим в наш класс.
Завод был сплошной развалиной. Корпуса с выломанными дверными и оконными проёмами пустовали. Но их уже разминировали и там шли восстановительные работы.
Посторонних на завод не пускали. Но Юрка проходил сам и меня проводил. Правда, в корпуса мы не совались. Вокруг и так было много интересного.
А за кирпичным забором, тоже с большущими дырами, как раз и был парк музея.
И как-то, когда мы  в течение часа обнаружили целых три гнезда, Юрка загорелся желанием собрать коллекцию птичьих яиц. Всех, какие в наших местах водились.
Тогда все что-нибудь да собирали. Я, например, монеты и почтовые марки. Другие пацаны – разные патроны. А в школе заставляли гербарий составлять...
И вот мы начали выслеживать птичьи гнёзда.
Скоро стали обладателями яичек  сорокопута, зяблика,  трясогузки, удода, голубиных и воробьиных.
Юрка прокалывал с двух сторон большой иголкой скорлупки отобранных яиц и через дырочки выдувал их содержимое. А пустые, но на вид как целые, яички помещал на ватке в картонной коробочке. И писал на бумажке названия.
У меня не было ни ваты, ни коробочки. Может, поэтому желание обирать гнёзда быстро пропало. Особенно когда обратили внимание, что некоторые птицы бросали свои жилища, даже если мы и не брали из  них яичек, а, рассмотрев, клали назад. Некоторые же улетали навсегда, если мы просто близко подходили к гнезду и даже не касались его.
Как-то вспомнили, что нет у нас яичек ласточкиных. Хотя гнёзд повсюду полно. Только над нашими окнами было пять штук.
Конечно, чтобы достать яички, пришлось гнездо-хатку, слепленную из жидкой грязи, сломать. Да не учли, что к тому времени у большинства птиц уже вылупились птенчики-голопузики.
И надо же было нам лезть, куда не следует! У нас даже самые бойкие из пацанов не решались трогать ласточек. А кто гнездо их разорит, у того ластовыння будут на лице. Веснушки, то есть. Так утверждали ребячьи авторитеты.
Веснушек у нас с Юркой не появилось, а то, боюсь, получили бы мы с ним хорошую взбучку.
А вот птицы порушенное гнездо бросили. И птенцы погибли, хотя мы и старались их кормить. Но, видно, таким малым, таким беспомощным, у которых сквозь тонюсенькую кожицу видны были все внутренности, никто, кроме родителей, помочь не мог.
Я сильно переживал из-за их смерти. С Юркой ходил уже без всякой охоты. Но сразу сказать «Нет!» не хватало духу. Подстегнул такой случай.
Как-то в неприступных зарослях сирени мы напали на небольшую прогалину, усеянную низенькими густыми кустиками. И на одном из них обнаружили гнездо с совсем удивительными яичками: не белыми и не голубоватыми, не желтоватыми и не в разноцветных крапинках или пятнышках, а чистого шоколадного цвета. Точно такого, как были шоколадки в некоторых коробках американских армейских завтраков. Три яичка.
Даже Юрка не стал брать. И не только потому, что их было мало, и птички могли заметить. По словам  Юрки,  это  были  яички
какого-то западного соловья. Очень редкого в наших краях.
Мы несколько дней приходили к гнезду, надеялись, что яичек станет больше, и тогда можно будет взять для коллекции. Но их не прибавлялось. А потом заметили, что птичка высиживает птенцов.
А ещё через несколько дней гнездо оказалось разорённым. Оно было сорвано со своего места и, еле держась, косо висело на веточках. Под кустиком – несколько мелких пёрышек и скорлупки цвета шоколада.
– Куница побывала, – определил Юрка. – Вот фашистка! Эх, надо бы нам взять для коллекции...
– А мы чем же лучше куницы?! – не выдержал я. – Сколько ходим – один раз увидели её работу. А сами вон сколько порушили!
Юрка промолчал.
А я с тех пор птичьих гнёзд больше никогда в жизни не трогал. Кроме воробьиных.
Но об этом – другая история.


ВОТ  ЭТО  ГЛАЗУНЬЯ!

Вот уже больше двух лет, с тех самых пор, как немцы заняли Харьков, и мы ушли оттуда, убегая от голода, мечтой каждого из нашей большой семьи было  раздобыть  достаточно еды. Чтобы поесть не досыта пусть, то хотя бы терпимо.
Иногда это удавалось. Особенно в тех сёлах, что подальше от городов и больших дорог. В них немцы заглядывали не часто, а сельчане научились припрятывать продукты.
Но за всё это время ни разу ни мне и ни одному из нас не довелось мяса поесть или яичек. Да и молока вдоволь не было.
Коров почти всех немцы извели на мясо. А куры стали такой же редкостью, как, например, зайчатина. Ведь любой немец, появившийся в любом дворе, первым делом требовал: «Матка! Давай яйко! Давай млеко!»  А  курицу, утку или  какую другую  птицу домашнюю без всякого разговора к рукам прибирал. 
Обычной пищей у нас были кулеш, такая жидкая каша из пшена, галушки да ещё затируха. Болтушка это мучная. Борщ  с  фа солью и то редко бывал на столе.
После прихода наших получше стало. Особенно когда у нас почти месяц жили связисты.
Считалось, что их десять. Но всегда было меньше, потому что несколько человек уходили каждый день на передовую, что в двенадцати километрах. И не всегда возвращались. Они там, наверное, ели. А оставшиеся угощали нас из солдатского котла.
Мне больше всего нравился гороховый суп, заправленный тушёнкой. Горох всегда был разваренный-разваренный. Как кисель. А мясо расползалось прямо на отдельные ниточки. Но – мясо!
Правда, мы ещё пробовали мясо из американских подарков.  Нам как многодетной семье давали однажды ихние солдатские завтраки. Такая коробка из картона, а в ней манюсенький пакетик растворимого кофе, на полстакана, несколько печенюшек, таких сухих, как солома, называются галеты. И маленькая, чуть побольше баночки с ваксой сапожной, консерва. Там ключик специальный, крутишь его, и открывается баночка. А в ней вроде мяса. Только ни запаха мясного, ни вкуса. Сухомятина, как опилки. Отец так и говорил: «Америка помогает нам по принципу: «На тебе, боже, что самим негоже».
А вот жевательная резинка мне нравилась! Бывала в коробках, что без шоколадки. Мятная. Или ещё чем вкусным пахнет...
Яйца же были на вес золота. От тех нескольких куриц, что оставались после немцев в сельской части Каменки, на Покровской и Николаевской стороне, их получали – кот наплакал. И потому не ели. Копили для выведения цыплят. На Пасху и то почти ничего не набралось...
Мне всего одно перепало. А Женьке и Ленке – совсем нисколечко.
Зато Лизке мамка приберегла аж два!
Но что с неё возьмёшь. Она маленькая, всего пять лет. Ей расти надо.
А вообще-то жизнь стала страсть интересная, как наши немцев выгнали.
Отец добровольцем в армию мо-би-ли-зи-ро-вал-ся... Нет, не так... В общем, записался.
Шурка днюет и ночует в истребительном батальоне. Тоже как армия. Только они не на фронте, а  ловят оставшихся  у  нас  в  тылу фашистов. Да диверсантов разных. Домой редко заявляется.
Женька только-только  тифом  переболела. Ходит  всё  время  в платочке, потому что остриженная наголо. Учеником токаря на машиностроительный запросилась, хотя ей всего пятнадцать. Правда, с хвостиком.
На заводе сейчас не шарикоподшипники делают, а миномёты.
Ленка с подружками тоже дома не сидит – шастает неизвестно где. Она у нас боевая...
А мне часто приходится одному с Лизкой сидеть. А иногда и с Катюшкой, хотя она и в круглосуточном садике.
Ленка зато частенько приносит что-нибудь поесть. Правда, самую  малость.  Жаль  только – не всегда.
Вот и на этот раз мамка уехала в Харьков, разузнать, как там бабушка и вообще... Сказала: на несколько дней. А самой уже неделю как нет...
Хорошо, в выходные с Катюшкой нянчилась Ленка. А то хоть пропади. Тут, как на грех, Лизка про яички вспомнила – вынь да положь. А где их раздобудешь. Вот если бы мама... А так... Вот бы сейчас шоколадку ей из подарков заморских! Да только были они и сплыли.
Перестала реветь Лизка. А мысли из головы не выходят. Раньше, когда меньше она была, почти никогда не капризничала. Подросла – научилась.
Другой раз не знаешь, куда деться от её рёва...
Тоже мне подарочек! Хотя я Лизку люблю. И рад бы ублажить, да где же возьмёшь. Хоть бы что-нибудь похожее раздобыть...
И тут вспоминаю, что как-то нам выдавали яичный порошок. Тоже из подарков американских. Конечно, не тот вкус у яичницы, что из настоящих яиц. Но ничего, есть можно.
Отец говорил, что этот порошок делают из яиц, что набирают на птичьих базарах. Не на таких базарах, где продают птиц, а где их в диком виде скапливается великое множество. Вот их там собирают, яйца, и потом из них порошок делают.
А ведь я знаю, где у нас птиц полно! В бывшей парикмахерской. Там гнёзд воробьиных – видимо-невидимо под крышей. Мы с Юркой Ступаковым не так давно лазили там. Брали для коллекции...
Наказав Лизке тихо сидеть дома, закрыться на крючок  и  никого-никого не впускать, заверив, что приду  скоро, я побежал к полуразрушенной парикмахерской.
У  неё  только  и  сохранилось, что  стены  кирпичные,  крыша,  да над одной комнатой потолок. А под застрехой гнёзд – не со- считать. И в каждом два, три, даже четыре яичка. А вообще-то я не считал, собирал все подряд, складывал  в  кепку.  От воробьёв и так прохода нет. Не уменьшится их...
Когда спускался, из-под ноги вывалился кусок раскрошенной кирпичины... Приземлился не очень мягко. Хотя... на «мягкое место».
Так тряхнуло – нежные скорлупки не выдержали...
Хорошо, что кепку сдёрнул с головы в момент!
...В печке ещё тлели не прогоревшие с утра головешки. И несколько щепок занялись без труда.
Довольная Лизка уплетала глазунью за обе щёки. И всё на меня зыркала: не отниму ли. Да как же я могу отнять у такой маленькой?! Что я, фриц какой?!
Но она всё же испугалась, когда я прервал её пир.
– Ну-ка, погоди! Можешь сосчитать, сколько желтков?
– Один... Два... Три... Четыре... Больше не знаю. Много!
– То-то же! – обрадовался я за неё. – Ела ты когда-нибудь такую большущую глазунью?!
Но что она могла ответить с набитым ртом?


РОБИН  ГУДЫ

У меня появился новый товарищ – Алик. Вообще-то его звать Алим. Он узбек. Вместе с матерью они в Каменке недавно. При-ехали из Средней Азии. Их отец тяжело раненый лежит в госпитале в Смеле. Это город небольшой, от нас тридцать километров. Но там они жилья не нашли. Вот вся их большая  родня  в  Узбекистане собрала деньги, и они купили дом в Каменке, сразу за домом бабы Перчихи, что через дорогу от нас. И к отцу ездят каждую неделю.
Мы с Аликом сразу сдружились, хотя он старше меня почти на год и ростом выше на целую голову.  Другой бы не водился со мной.  А он пацан что надо. Вот только по-украински не понимает нисколько. А  я  с  ним  по-русски объясняюсь. Так ему удобнее. Он
по-русски кумекает. В школе научился.
У нас дома отец и мама, и Шурка с Женей по-русски разговаривают. Я дома – тоже. А на улице с дружками – по-местному.
Но не подумайте, что Алик со мной только из-за этого дружит. Он смелый, ничего не боится. И справедливый. Да и не жадный нисколечко. Не раз угощал нас урюком и кишмишем.
Урюк – так у них называются абрикосы сушёные. Я  их страсть  как люблю. Но здесь они – редкость. Его и кишмиш – это изюм такой – им из Узбекистана присылают. Они даже продают их.
У меня и у Алика есть настоящие сапёрные лопатки. И мы часто роем подземные ходы. Интересно...
Карманы мои всегда набиты всякой всячиной. Тут тебе рогатка, две крепкие бечёвки, патрон автоматный, от ППШ, самый настоящий, не стреляный. На него что хочешь выменять можно. А главное моё богатство – ножик складной! В нём шесть разных лезвий!
А ещё у Алика есть коза. Мы с ним выгоняем её пастись. Но это говорится только: выгоняем. Она умная. Всегда за ним, как привязанная, бегает. А если где отстанет, объедая с куста листья, то стоит Алику прокричать так: «Эге-ге-о!» – и она тут как тут. Это он её так приучил. Удобно. И коза пасётся, и мы своими делами занимаемся без опаски, что животина потеряется.
В посадке железнодорожной интересно.  Там есть такие заросли, что наших подземных убежищ никто не отыщет. И для козы раздолье – полным-полно кустов жёлтой акации.
Вот как-то, копая очередной ход, заметили, что слива жёлтая поспевать начала. А когда Алик полез на дерево, обратили внимание, какие упругие у него ветки. Тут же, забыв о подземных работах, соорудили себе луки. Хорошие, крепкие. Вот только стрелы ровные никак не получались из веток, а потому и попадали не точно.
Вернувшись домой, мы по-всякому пробовали с ними: и наконечники железные из консервных банок делали, и перья птичьи пристраивали... А из рогатки всё ж точнее. Но не так интересно. Рогатки у каждого пацана, а тугие луки – только у нас. Как у Робин Гуда. Был такой меткий стрелок из лука. Против богатых боролся, а бедным помогал.
Как-то в начале лета Алик уехал в Смелу к отцу. А  я  от нечего делать влез на забор, за которым склады потребкооперации. Там шелковица росла. И не с чёрными, а с белыми ягодами.
А они сладкие-пресладкие!
Лакомясь прямо-таки тающими во рту ягодами, заметил с высоты какое-то длинное-предлинное строение, крытое, как некоторые сельские хаты, камышом. Вот из чего стрелы делать!
Забыв о ягодах, быстренько скатился в незнакомый двор. Оказалось, это ледник. Правда, старый, заброшенный.
Надёргав десятка два подходящих камышин, решил выйти через ворота, на другую улицу. И тут увидел, что складское здание занято не всё, только одни двери на замке. Значит, можно сюда лазить...
И вот как обернулся этот случай.
На другой же день мы вместе с Аликом решили, пока ещё туда можно ходить свободно, набрать побольше камышин, запастись впрок. Когда выбрали подходящие с нижнего края, Алик потянулся повыше и... провалился вниз. Ушибиться не ушибся, упал на толстый слой соломы. Сверху она была сухая, а дальше – прелая и даже совсем мокрая. Это Алик обнаружил, выкарабкиваясь наверх. Неудачно ухватившись за подгнившую доску стенки, он поскользнулся и, поднимаясь, вдруг как закричит:
– Лёд! Лёд!
– Чего разорался? – говорю.  – Услышит кто – погонят.
– Так лёд же!
– Ну и что? Льда не видел, что ли?
– Не понимаешь?! Жара ведь! А тут – лёд...
...Дом Алика – прямо напротив базарной площади. И в выходные дни не только около них, но и ещё у нескольких домов всегда стояло полно подвод приехавших на базар сельчан. Даже у нас, хотя наш дом и в стороне малость, чуть ли не в стёкла окон упирались дышла пароконных повозок. И в жаркие дни отбоя не было от желающих напиться.
Ленка и Женя в такие дни старались удрать из дома пораньше, чтобы не бегать на соседнюю улицу к колодцу. А мне при моём росточке полное ведро не донести.
– У нас воду продают на базаре, – имея в виду Среднюю Азию, пояснил Алик. Он выговаривал смешно: "бозор", так это слово, оказывается, звучит по-узбекски. – А тут – со льдом...
Действительно, на рынке людям негде напиться. В одном только ларьке в местечке морс продавали. Да и то не на самом рынке, а около почты. Далековато идти. Коней пацаны с удовольствием на водопой гоняли на речку. Потому как верхом. А вот людям хуже приходилось.
И в ближайший же базарный день, взяв кружку и два ведра, одно мы наполовину наполнили ополоснутым льдом, а второе – доверху колодезной водой. Мы его вместе с Аликом несли. А то, где лёд, – он в другой руке.
Чуть только припекло солнце, над гудящей толпой разнёсся певучий призыв Алика:
– Кому-у воды-ы?! Сла-адкая вода-а! Со льдо-ом!
Тут же нашлись желающие.
– Продаёшь, что ли? – недоверчиво спрашивали некоторые.
Конечно, непривычно для наших мест. Но жара одолевала.
– Рубль от пуза! Бери – не пожалеешь...
Брали многие.
Три раза в этот день мы бегали к колодцу. И к закрытию базара у нас в карманах оказалось почти пятьдесят рублей. Немалые деньги!
Живая курица стоила пятнадцать рублей, а ведро картошки – пять.
Алик разделил деньги по-честному. Себе взял двадцать рублей, остальные мне отдал. Потому что это я ледник нашёл. И вёдра наши. Так что отказываться я не стал. Чего ради? Тем более они лучше нас живут.
В следующий базарный день мы ещё больше наторговали. По-тому что ещё одну кружку взяли. Так быстрее дело шло. Да и привыкать начали к нам.
Но мы не жадничали: инвалидов войны бесплатно поили. Кому сколько влезет.
Калек на рынке полно, особенно в базарные дни. И на костылях, и на разных колясках. Не говоря уже о слепых или безруких. А совсем безногие – на низких деревянных повозочках, у которых, вместо колёс – большие шарикоподшипники, как на моём самодельном самокате.
Неудобно на таких повозках передвигаться. Потому что отталкиваться руками приходится. А руки до земли еле достают. Вот и приспосабливаются: у  кого – толстые  кожаные  чехольчики  на  руках, у других – деревянные досточки с ручками, как у штукатуров.
Больше всего я жалел одного такого безногого.  Дядю Васю. У него на груди – медаль "За отвагу".  Он  никогда  не плакался, не ругался, не бывал пьяным и не просил милостыню. Зарабатывал. У него впереди на повозочке стоял узкий ящичек, а в нём – билетики, предсказывающие  судьбу. Их вытаскивал желающим ручной полосатый попугайчик. За два рубля.
На лапке птицы – тоненькая цепочка, чтоб не улетел. К ящику прикреплена. Но он и не пробовал улетать. Всем вытаскивал счастливые билетики. Мы его тоже бесплатно поили.
Я не тратил на гадания денег. Не потому, что не верил билетикам или денег жалел. Нет! Только чего гадать?
Я и так знал, что впереди в жизни – только хорошее. Войне бы побыстрее конец...
На третий выходной соперники у нас появились. Три брата Татаринцевых. Они тоже живут впритык к рынку. И колодец у них во дворе. Но в нём вода не такая вкусная. И безо льда. Так что у нас лучше брали.
А потом задождило. Жара спала. Да и нам надоело с вёдрами с другой улицы таскаться.
Алик не только в первый раз взял меньшую долю. И потом оба раза мне больше отдавал. Всего набралось у меня восемьдесят пять рублей. Я их не тратил. Не считая того, что один раз пирожок себе купил. С мясом. За два рубля. А эти деньги задумал для одного дела приберечь.
Отец в армии. С конца мая. Он добровольцем пошёл. Ведь у него белый билет по болезни. Но добровольцем взяли. Только рядовым: какой из больного командир?!
Он уже три письма успел прислать. Что его в автоматчики определили, что их пока в бой не пускают, учат воевать. Хотя кого учить? Он сам был старшим лейтенантом до болезни. Но в армии не спрашивают... Пишет ещё, что их возили на экскурсию на родину Тараса Шевченко. Это поэт украинский. Против царей выступал. Давным-давно жил, ещё до того, как  отец родился.  Может, ещё до бабушки моей... Нашли время – по экскурсиям разъезжать! Фашистов бы побыстрее били! Все люди ждут, когда их вытурят окончательно в ихнюю Германию, и Гитлера повесят. И не только ждут. Помогают армии, чем могут.
Даже мы, пацанята, и то фронту помогаем. Кто как может.
Посылки разные посылаем солдатам: теплые вещи там, табак, кисеты, бумагу для писем. А то разный металлолом собираем – медь, бронзу, латунь, железо. Покорёженные радиаторы от машин, снарядные гильзы, подшипники баббитовые. Но медь и латунь нужнее всего. Из них гильзы делают. Для снарядов пушечных, для пистолетов и винтовок, для автоматных патронов...
Ещё мы подписывались на займы, некоторые сдавали деньги в Фонд обороны. На эти деньги строят самолёты, танки, орудия... Вот я и задумал, чтобы на заработанные с Аликом деньги автомат сделали для отца. И надпись на нём: "Бей  фашистов!"
Пошёл в  комиссию, которая  деньги  эти  собирает.  А  там  тё тенька незнакомая. Послушала меня, посчитала деньги, что принёс, помолчала, потом говорит:
– Это очень хорошо, что ты решил армии нашей помочь. Только не хватит здесь на автомат.
– Много ещё нужно? – спрашиваю.
– Как тебе сказать?.. Знаешь загадку про гусей? Так вот, нужно ещё столько, ещё полстолька и четвертьстолька... И то еле-еле на пол-автомата наберётся. А из половины автомата  не постреляешь.
И увидев, что я вот-вот готов разреветься от огорчения, ласково похлопала по плечу:
– Да ты не расстраивайся. Ведь и другие помогают.
– Да-а! Алик свои деньги на гостинец отцу потратил... Он в госпитале, в Смеле.
– Ну не сошёлся же свет  на  тебе с  Аликом, – удивилась тётенька. – В стране нас много, миллионы... – и добавила: – А ты напиши отцу о своём взносе. И что сам деньги заработал. Вот он обрадуется! Ещё лучше воевать будет.
Я так и сделал.


ДЕНЬ  ДОЛГОЖДАННЫЙ

Я проснулся ни свет ни заря, сполз потихоньку с кровати, на которой всегда спал вместе с отцом, и начал шариться в темноте, нащупывая одёжку, брошенную с вечера на спинку стула.
Отца не боялся разбудить. Вот уже месяц его нет дома.
В госпитале он, в Харькове, подлечивается после операции на  желудке.
Эх, жалко, нет его в такой день!
Сегодня большущий праздник – День Победы над фашистами. Так по радио объявили.
Я, хотя мне и одиннадцати нет, как и все, не просто ждал, а точно знал, с того самого времени, как наши в Берлин вошли, что этот день обязательно наступит. И не когда-то, а очень скоро, вот-вот, не сегодня-завтра. И как хотелось пойти на митинг вместе с отцом! У него хотя и нет наград, но он не просто воевал, а автоматчиком! И контузило его, не то, что других. Потому что  автоматчики всегда впереди...
Правда, в душе я признавал, что отец, конечно, не герой, в одном бою только и побывал. И – на тебе! Но зато он добровольцем пошёл на фронт, а не по мобилизации. А у кого ещё из моих дружков отец – доброволец... То-то!
Отец уже старый, седой даже. Он ещё в прошлом веке родился, при царе. А на фронт попросился в сорок шесть лет, когда наши Каменку от фрицев вызволили. В начале войны его не взяли в армию, наоборот, белый билет выдали, хотя он и комсоставец.  Куда ж на фронт с больным желудком, с язвой? Но при немцах мы такого навидались и натерпелись...
Отец очень переживал. Не только потому, что к армии оказался негодным, но и что не мог прокормить семью. И оттого совсем разболелся. Но не идти же работать на немцев, против своих. А как обидно! Вон ихний сосед Петька, на что вор, при советской власти в тюрьме сидел, выпустили только перед самым приходом фрицев, а и то против фашистов действовал: на проходящих эшелонах с легковушек, с сидений, кожу срезал. Конечно, чтобы продать. Но машины-то военные портил. А батя комсоставец бывший, ещё в Гражданскую в Красной Армии был, а тут... Лежи лежмя...
Да, Петька храбрый. Он не побоялся главного полицая в глаза немецким прихвостнем обругать и ещё по-разному. Правда, тут же, в нашем дворе Петьке  принародно  всыпали двадцать пять шомполов. Но он и не пикнул.
Нет, я не трус! Но, наверное, и пяти бы не выдержал. А разве осмелился бы прямо посреди местечка, где через каждые сто метров патрули, взорвать поезд немецкий... Вон, тут, через три дома от нас до сих пор под откосом тендер* паровозный валяется... Кто подорвал – неизвестно. Партизаны? А может и подпольщики. Лес на-стоящий только в десяти километрах от нас, везде всякие заслоны немецкие, а партизаны сумели-таки старосту выкрасть, чтобы казнить за измену. И при облаве на них, куда даже несколько танков немцы послали, не смогли их победить. А они целую кучу фрицев перебили. Ухлопали и одного из братьев-полицаев Чижевских, что через забор от нас жили...
Я с дружками бегал на кладбище аж на Николаевскую сторону. Посмотреть на салют и  гильзы пособирать. И  своими  ушами  слышал, как оставшийся Чижевский клялся отомстить за брата.
Как же! Отомстил... аж пятки засверкали! Не будешь предателем...
Когда пришли наши, отца определили в комиссию, что учитывала вред, который фашисты нанесли. И однажды, придя домой, он долго и возбуждённо рассказывал маме, как их комиссия побывала в бывшей полиции.
Я случайно услышал, не всё разобрал, только и понял, что отец рассказывал, скорее всего, о камере, где или расстреливали, или пытали подпольщиков да партизан: "Все стены, – говорил он, – даже потолок забрызганы кровью..."
И после недолгого молчания заявил:
– Как хочешь, а пойду на фронт...
Мама долго молчала. Я боялся, что она будет отговаривать его, но она только и сказала:
– Как же мне одной с такой оравой?..
– Шурку  не сегодня-завтра  призовут... Женя тоже подросла... Если что, не останешься без помощи.
Да, нас, детей шестеро было. Но Шурка совсем большой уже, скоро должен был на фронт пойти. Он и так не только днями, но и по ночам в ястребках. Так называли бойцов истребительного батальона, что вылавливал диверсантов и других фрицев, оказавшихся в нашем тылу.
Одного диверсанта я видел. Он с ещё несколькими фашистами хотел взорвать большущий железнодорожный мост через балку, который только-только построили на месте взорванного котлована. Мост был деревянный. Высоченный, аж страх. Как поезд переезжал, то шёл тихо-тихо, а мост всё равно качался.
Мысли мои прервал плач. Это Витюшка проснулся. Тут же мама вскочила. Каким-то образом почувствовала, что не сплю, сказала, тетюшкая братишку:
– Ты спи, Бориска. На митинг рано. Я и одежду праздничную тебе не достала ещё.
Сердчишко моё радостно встрепенулось: "Праздничная одежда!.." Я не знал, что могла мама сохранить. Ведь почти всё мы обменяли по сёлам на продукты, пока шли сюда из

__________
* Тендер – прицепная часть паровоза, в которой хранится уголь и вода.
Харькова, убегая от голода. Но рассудил, что, конечно же, не латаные-перелатанные штаны да такую же рубашонку.
Я уже в конце марта бегал с дружками-одногодками босиком по подсохшим дорожкам, хотя во многих затенённых местах ещё лежал снег. Но сейчас уже не март, а май, и кое-кто из пацанов даже успел на днях искупаться. Так что можно и в новеньком пофасон-ничать.
Жалко все-таки, что отца не будет. И Шурки – тоже. Он, правда, на фронт не попал, в Западной Украине с бандеровцами воюет. Но на фотокарточке вон какой! Один гвардейский знак чего стоит!
Ещё поважнее ордена!
Зато у мамы есть орден! «Материнская слава»…
Снова захныкал Витюшка. Он совсем крохотный, даже трёх месяцев нет... После возвращения отцова родился.
Отец сердится, когда братишку называют Витюшкой.
– Не Витюшка, а Виктор... Победитель!
Ну какой он победитель! Только, знай, мама пелёнки за ним стирает. И потом, почти всех малышей, народившихся после при-хода наших, Викторами назвали. Даже девчонок некоторых – Виктория. Победа, значит...
За этими мыслями я задремал, а когда проснулся окончательно, было уже совсем светло. В окна ослепительно било солнце. Как и положено в праздники.
Но до митинга ещё было время. Почти два часа. Долго...
Мама, не спеша, торжественно даже обряжала меня в незнакомую одежду, невиданную в местечке: белые не то носки, не то чулки, сандалики, коротенькие, выше колен синие вельветовые  штанишки на лямках крест-накрест и белая-белая рубашка.
Потому, наверное, и сохранились эти вещи, что уж очень не-привычные они для деревенской местности. Видно, никто не хотел их выменивать...
Поначалу, оглядев себя, даже обиделся: как это я, уже большой пацан, пойду в таких штанцах! Стыд и позор! Все дружки засмеют... Хотя, если честно признаться, среди своих одногодков я почти на голову меньше ростом. Как первоклассник. А на чём расти было – все годы в оккупации голодали...
– У-у-у, холодно-то как, хоть и солнце светит вовсю, – удивился, выйдя на улицу. – Не промёрзнуть бы, на митинге ведь долго стоять. А тут ещё ветер вон какой! Ну да ладно, потерплю. Ведь не каждый день – День Победы...
В который уже раз оглядел себя и... остался доволен. Конечно, короткие штанишки – это прямо-таки унизительно, хотя росточком я и в самом деле малыш-малышом. Зато, на спор, ни у кого из моих дружков нет, чтобы всё новенькое. Как мама сказала, с иголочки.
Рано прибежал я на площадь. Всего несколько человек кучковалось у пустующей трибуны, обтянутой красной материей. Таких же нетерпеливых.
Быстро холодало, ветер всё крепчал. Появившиеся облака то и дело закрывали солнце, и в такие моменты сразу же тянуло осенней стужей. В той стороне, откуда дуло, край неба быстро темнел.
Время близилось к началу, и вокруг трибуны народу становилось всё больше и больше. Я крутил головой, высматривая дружков, но среди всё теснее грудившихся на небольшой площади людей пока никого из приятелей не видел. Зато приметил маму с двумя средними сестрёнками – Ленкой и Лизкой.  Женя,  наверное,  осталась  за Витюшкой присматривать, а Катенька пока мала по  митингам ходить, ей только-только три годика исполнилось.
Вскоре подошли музыканты. И вот уже духовой оркестр загремел бодрыми маршами. На трибуну поднялся однорукий военный. На груди его позвякивало несколько медалей. И "Красная звезда" алела. Это военком районный. Гвардии капитан...
Митинг начинался.
Многое из того, что говорили выступающие, я знал. Кое-что до меня не доходило. Но главное понимал: всем невзгодам, связанным с войной, конец! Теперь жизнь пойдёт спокойная, сытая, весёлая. Вот только нужно залечить побыстрее все раны...
Внезапно ударил резкий порыв особенно холодного ветра, так что флаги затрещали, как дальние пулемётные очереди, а с одной стороны трибуны оторвало угол  красной обивки. Потом  ещё  дунуло, ещё...
Я не сразу заметил, как пошёл снег. А поначалу разрозненные снежинки с каждой минутой увеличивались в размере, тяжелели. И вот уже сплошная пелена крупных, тяжёлых от сырости хлопьев снега заслонила не только трибуну и стоящих на ней людей, но и ближних участников митинга. Стало не разобрать, что там говорят выступающие.
Я уже дрожал от сырости и холода, глаза залепляло снегом. Увидев, что люди начали расходиться, – вот уже и музыканты подались в сторону недалёкой парикмахерской, спрятаться от не-
погоды, – никак не мог решить, как поступить. А тут мама, как всегда в нужную минуту, откуда ни возьмись... Накинула поверх моего праздничного наряда свою заплатанную на рукавах вязаную кофту, потянула за собой:
– Пошли быстренько, Бориска, а то простудишься ещё. Девочки уже убежали.
Да  и мы сами шли быстро, почти бежали всю дорогу  до  дома,  часто оскальзываясь на довольно толстом слое навалившего снега.
– Где это видано, чтобы в наших местах в это время снег... Сколько живу – не помню... – сетовала на непогоду одна из двух потихоньку ковылявших старух, которых мы обогнали.
– А ведь сегодня день святого Егория, – вспомнила другая.
Мы уже обогнали их, но старушки разговаривали очень громко, как все, кто плохо слышит, и потому можно было разобрать каждое слово.
– Да, да, точно! – удивилась своей забывчивости первая. – Ишь как день победный подгадал – на Георгия Победоносца!
Придя домой, мама быстренько разогрела на неостывшей плите чай, заставила нас:
– Пейте, пока не вспотеете. Как бы не простудиться... Это ж надо! Такая дурная погода в такой день!
Отогрелись, отошли... И всё-таки снег, который через какой-то час-другой растаял без остатка, не испортил праздничного настроения. Душа пела: По-бе-да!
Мама радовалась, что теперь Шурке не придётся на фронте под пулями кланяться. Она почему-то не думала, что от пуль бандеровцев можно погибнуть так же, как и от немецких.
Вечером всей семьёй, кроме главных виновников торжества  –
отца и Шурки, – мы сидели за скромным праздничным столом, вспоминая, частенько со смешками, разные запомнившиеся моменты из жизни под немцем, мечтали, как дальше сложится судьба каждого.
Больше всех радовалась мама: "Как тяжело ни приходилось, а вся семья уцелела! Небывалое везение в такой мясорубке".
Правда, отца контузило, инвалидом стал, да бабушка, отцова мать, что в Харькове оставалась, умерла от голода...
Катюшка дремала, уткнувшись в блюдце с винегретом, да Лизка клевала носом, когда в ставню раздался тихий стук.
Мама пошла открывать. По её оживлённым восклицаниям мы поняли, что пришла её кума, тётка Одарка, что с Покровской стороны. Мать Витюшкиного крёстного, Мишки.
"Далековато это, больше двух километров. Чего это она, глядя на ночь да при такой погоде?.." – подумалось отцовыми словами.
Да и мама уже в коридоре голос притишила. А когда они зашли в комнату, мы увидели уставше-заплаканное лицо поздней гостьи, а на голове – чёрный платок.
– Ты чего это, Одарка?! Такой праздник, а ты – траур! Не с Петром ли что, часом? Так он, вроде, почти выздоровел, – расспрашивала мама.
Дядько Петро – это муж тётки Одарки. Он в госпитале, после тяжёлого ранения.
В ответ на  мамины расспросы послышались рыдания. А немного успокоившись, всё ещё всхлипывая, тётка Одарка охрипшим голосом запричитала:
– Что Петру скажу?.. Мишеньки нет больше... Не уберегла... Эта проклятая чёрная туча... Снег... Замёрзли пастушата... А в костре одни будылля*... Вот и сообразили толом** оживить... Начали из мины вытапливать... От двух только кусочки остались, одному руку оторвало... Мишеньки нет больше... Четырнадцать ведь только... По частям собирали...
Да, чем тут утешить?
Пересиливая всхлипывания, тётка Одарка села на подставленный  Женей  стул, долго  развязывала всё  ещё  вздрагивающими руками узелок, который не выпускала всё это время.
– Вот, Мишенька хотел... крестнику... Куличек, крашаночки.*** Христос воскрес, кума... Пасха ведь... Воскресение... Хри... Христово...
И её снова сотрясли рыдания.
А мне подумалось глупое: "Куда Витюшке яички? Он только сиську сосёт... И потом, какая Пасха?! Пасха в воскресенье была. А сегодня среда..."
Когда тётка Одарка, выплакавшись, ушла, мама задумчиво произнесла:
– Вот больше и нет у нашего Победителя крёстного...
Таким остался в нашей памяти первый День Победы над фашистами – 9-е мая 1945-го года.
Долгожданный день...
___________
*   Будылля (укр., местное) – сухие стебли подсолнечника и вообще толстой травы-бурьяна.
**  Тол – взрывчатое вещество.
*** Крашанка (укр.) – пасхальное яичко