Уфа, XXI век
Преображенский не помнил, сколько он проспал, сколько провалялся на ди-ване. Проснулся и сел. Стояла ночь, в мастерской было темно. Хотя в окно светила луна. Светила, но не освещала. Художник чертыхнулся. И тут увидел спину, вернее, очертания спины. Посреди мастерской на стуле перед мольбертом сидел человек в халате и, кажется, рисовал. Большего разглядеть Преображенский не мог и поэтому шагнул к мольберту.
- Вы что здесь, - начал было художник и хотел продолжить - делаете, кто вы такой? - но человек обернулся и Преображенский узнал Мусоргского.
- Ба, старый знакомый! - воскликнул композитор, - а я тут, знаете, рисую. Темно, правда. Вы не могли бы свет зажечь?
Преображенский растерялся, не зная, что ответить, пошел и включил неоновую лампу. И тут увидел, что холст был чист, а композитор водил по нему пустой рукой.
- Спасибо, - кивнул Мусоргский, - так намного удобнее.
- Вы чем занимаетесь? Как сюда попали? – застыл в недоумении Преображенский.
- Да, я не попрощался в прошлый раз, - композитор встал и неуклюже поклонился, - примите мои извинения. А у вас неплохая комнатенка, знаете, просторная, светлая. Вы где служите? Жалованья хватает? И мне не хватает. Нищ, как Иов. Вот спасибо друзьям, халат послали.
Мусоргский вышел на середину мастерской, одной рукой уперся в бок, а другую вывернул назад и вверх, эта нелепая и смешная поза вызвала в памяти Преображенского картину Павла Федотова “Свежий кавалер”. Не удержавшись, художник рассмеялся. Недоумение сменилось облегчением.
- Вот и они смеются, - сказал с грустью композитор. – Говорят, ничего путного из тебя не вышло. Десять лет одну оперу пишешь. А как быть, если опера слишком большая, пространная, и ее невозможно написать в год или в два? Если театральный комитет по каким-то там своим высшим, а на деле цензурным, гадким соображениям оперу к постановке не допускает. Народ им, видите ли, не нравится, музыкальные красоты подавай. А я не хочу музыкальных красот! И не буду одними красотами заниматься! Вперед, к новым берегам – вот мой девиз! Вот чем живу, - Мусоргский умолк, лицо его помрачнело. - А если постановки нет, стало быть, и вознаграждения ждать не приходится. А жить тогда на что? Как жить? Я ведь не птичка Божия, чтобы быть сытым от одного зернышка. Склевал и полетел. И не Тупинштейн там какой-нибудь, чтобы подачки от музыкального общества дожидаться. Я – русский композитор, мусикиец! Слышите? И потому служу. Старшим столоначальником в Департаменте лесного хозяйства. А служба, ой, какое нелегкое дело! Каждый день в одно и то же время надо быть в положенном месте, сидеть за столом и работать, согнувши спину. С утра и до самого вечера. Нет, служба, друг мой, не пустое времяпрепровождение, она требует усердия и внимательности. К примеру, если перепишешь лист с одной-единственной ошибочкой, которая и не ошибка вовсе, а так, описка, описочка, то все равно садись и переписывай заново весь лист целиком. Вот так. А как бы вы хотели? Служба, милый мой - это тщание и старание, беспрерывное исполнение тяжелого письменного труда. Тогда и жалованье платят, и наградные валятся с неба. А музыка, - Мусоргский горько вздохнул, - куда же от нее денешься? Она всегда со мной, во мне, вечна и непреходяща. Аз есмь грешный паки виждь колико согреших. Друг мой, не нальете ли вы мне чего-нибудь?
Композитор вытер пот со лба и присел на стул.
- Да нет у меня ничего, я вам и в прошлый раз говорил, - ответил Преображенский. – Чаю будете?
- Покорно благодарю. Кто же ночью пьет чай? Коньяк – это, пожалуйста, это другое дело. Кстати, милейший, не скажете ли, куда я попал? Местность мне незнакомая, - Мусоргский вскочил и подошел к окну, пробуя его открыть. – И рамы у вас не такие, как в Петербурге, не открываются. Ну, так как, милейший? Кстати, вы не представились.
- Преображенский Алексей к вашим услугам, - Преображенский раскланялся, подыгрывая Мусоргскому.
- Преображенский? – спросил композитор. – Знатная фамилия. Я, знаете ли, был офицериком Преображенского полка. Недолго. Пока не поступил на службу в департамент. Ну, да с этим покончено. А как звали вашего батюшку?
- Петр Андреевич.
- Значит, вы - Алексей Петрович. А я Модест Петрович, - воскликнул композитор. – Вот и познакомились. Как город-то ваш как называется?
- Уфа.
- Уфа? Не слыхивал об таком. Это где – Сибирь, Эстляндия?
- Не угадали, Модест Петрович, это Башкирия, Урал. От Екатеринбурга четыреста с лишним километров. То есть верст, - поправился Преображенский.
- Екатеринбург? Припоминаю. Это возле Перми?
- Не совсем, но близко.
- Как не совсем? – взревел композитор. – Я точно знаю, что Екатеринбург находится в составе Пермской губернии. Я вспомнил! И не надо меня путать!
- Модест Петрович, никто вас не путает, сядьте, успокойтесь, - Преображенский предложил Мусоргскому диван, но композитор заупрямился.
- Да не хочу я садиться, мне и тут неплохо. Ну, и что ваша Уфа?
– Понимаете, в чем дело, - как можно мягче и деликатнее начал Преображенский, - вы, как бы это сказать, попали не в свое время. Перенеслись на сто с лишним лет вперед. Если быть точным, то на сто двадцать восемь лет, - глаза Мусоргского округлились, и художник заторопился окончить объяснение. – Смею вас уверить, это время ничуть не хуже вашего. И вы легко к нему привыкнете с вашим воображением и талантом.
- Значит, полеты продолжаются, - сказал композитор обреченно, - и теперь я в будущем. И чем я так не угодил Всевышнему, что меня таскает то взад, то вперед?
- Напротив, угодили. И Всевышний, и Россия вас очень любят. И музыка ваша звучит везде, по всему миру. Все величайшие композиторы современности – Стравинский, Прокофьев, Гершвин, Шостакович – все вышли из вашей музыки. А певцы вас просто боготворят! Взять хотя бы Шаляпина, - выпалил Преображенский. – Как он пел вашего Бориса!
Мусоргский покраснел как ребенок и пробормотал.
- Вот-вот. И женераль мне то же самое твердил. Работай, мол, не покладая рук, и станешь известен, всюду известен. Впрочем, я вам не верю. Если меня повсюду исполняют, тогда почему я беден? – композитор сел на диван и заплакал. – Нервы ни к черту, вконец расшатались. Как матушка покинула этот бренный мир, так лихорадка и началась. По ночам не сплю, заснуть не могу, видения одолевают. Совсем как у царя Бориса. Я ведь Бориса с себя списал, да! Все, кроме душевной драмы с младенцем. Пушкину тогда от меня изрядно досталось. Перекроил вдоль и поперек. Не понравилось. Ларош, помнится, такое после премьеры написал, во всех грехах смертных меня обвинил! А я уперся, и на уговоры их не поддался. Потому что правда была за мной! Слушайте, Алексей Петрович, - оживился Мусорг-ский, глаза его заблестели озорным огнем, - а пойдемте в ресторацию “Малый Ярославец”? Бог с этой вашей, как там..
- Уфой, - подсказал Преображенский.
- Вот, вот, Уфой, - повторил вслед за художником Мусоргский, - пойдемте кутить!
- Сейчас ночь, Модест Петрович, – смутился Преображенский. – И притом, что-то я не припомню, чтобы такой ресторан был в Уфе.
- Ну, что вы, милейший! – рассмеялся лихорадочно композитор. - “Малый Ярославец” находится в Петербурге на Морской. Старейшее заведение. Я частенько туда хаживал. Какие там котлетки из рябчиков подавали! Пальчики оближешь. А стерляжья уха? Лучшая изо всех в Петербурге. Ну как, уговорил я вас? Да, о самом главном не сказал - коньяк там наливают высшего сорта, французский, Мартель.
Теперь Преображенскому пришла очередь округлять глаза.
- Как в Петербурге? Вы шутите?
- Да ничего я не шучу! – возмутился вопросом композитор. - Какие шутки посреди ночи!
- Тогда как же мы с вами туда попадем? Это же три тысячи километров! Ночью, без денег и без билетов? – не поверил Преображенский в реальность задуманной Мусоргским авантюры.
- Попадем туда так же, как я сюда попал! – вскричал композитор как сумасшедший. – Держите меня за руку. Ну?
Преображенский взял протянутую Мусоргским руку, их ладони переплелись, и художник почувствовал, как нестерпимо жаркое тепло заструилось по телу, как луна в окошке стала увеличиваться, увеличиваться, и, наконец, приблизилась настолько, что окончательно поглотила мастерскую и Преображенского.