Давно сгустились сумерки и подкралась ночь. На тесноватой, но уютной кухне изредка смолкали разговоры и нежно плескалась ледяная водка в рюмках под приглушенное бормотание телевизора за стеной. Курить по месту строжайше запретили, а за шторами лютовала вьюга и билась в расписанное узорами окно, поэтому вместо балкона они топали на лестничную площадку. Чаще втроем, потому как Гриша оставался со мной на кухне, пытаясь ограничить курение, но получалось у него с привеликим трудом. А я всё время чего-то вытаскивал из холодильника на стол, в очередной раз разогревал понаставленное женой на плиту, открывал какие-то консервы, снова резал хлеб. Жена игнорировала, бесконечно болтая по телефону подле телевизора в большой комнате.
Сейчас казалось, что всё это происходило не со мной, а где-то очень и очень далеко, на совершенно иной планете. Но в памяти оживала прошлая зима и радость встречи, когда неведомые перипетии судьбы собрали нас всех вместе. Ну и что, что всего-то на несколько коротких вечеров посреди тихого ужаса годичной аттестации? Мы же не виделись больше двух лет. Просто, некогда и негде было увидиться, потому как я застрял в Москве, а они разъехались крушить или готовились валить происки, элементы и устои «нехорошего», тем самым пытаясь создавать «неплохое» по всему угнетенному белу свету. Наверное, это и послужило причиной, по которой темы общения постепенно стекались в единое русло противостояния социальных систем. Ведь, мы уже заглянули и даже попытались разглядеть, что там - за ширмами «Клуба кинопутешественников» с «Международной панорамой». Потому оба Виктора и я выискивали, находили, горячо отстаивали «то», что не принимали, осуждали и клеймили Гриша с Сергеем. Изредка повышалась громкость, но не надолго – жена, как правило, контролировала фон из вне и не допускала утечки крамолы с переспективой разбудить дитятю.
Кстати, несмотря на баталии, за время этих посиделок мы, в финале, дружно перекочевали во вражий стан, демонстрируя явные симптомы политической незрелости. Но на то имелись веские причины в виде инъекций шотландского виски, выделенного женой по поводу завершения периода разгрома новой кухни, а также отличного голландского табачка, который появился, вообще, неизвестно откуда.
Увидев друг друга через два года, обнаружилась масса явных изменений по причине общения с одной и той же Дамой. Но эта тема не затрагивалась. Достаточно того, что было видно. Странное дело, не сговариваясь, никто ни то, что не ворошил, а даже не вспоминал и не делился пережитым. Лишь иногда звучали имена и фамилии повстречавшихся за эти два года людей. Вероятно, выглядело со стороны не совсем по-человечески… Но хватало настоящего, а желалось, хотя и в тайне, только будущего – снова повидаться вместе живыми и здоровыми, потому что еще ничего не закончилось. И закончится ли?...
Тем не менее, было, действительно, здорово, весело и в память накрепко засели кухонные баталии. Наверное, на то и существовали кухни в СССР, чтобы в соударении мнений, поделиться с друзьями потаенными и беспокоящими мыслями, а не забитыми в мозг убеждениями, тем самым возведенными в ранг Веры.
Если бы в данный момент имелась возможность перенестись из местной, полыхающей и уже придушившей жары в тот гуманный климат родимой кухни, то я бы обладал несокрушимым аргументом в нашу с Витьками пользу. Стало совершенно очевидным, что причины всех бед кроются в планетарном чирии капитализма. А точнее, в его разлагающейся головке под названием Вашингтон. Буквально только что, на моих глазах, именно этот чиряк развязал гражданскую войну в доселе сплоченном – не разлей вода – кубинском сообществе, хотя и представленном всего лишь двумя персоналиями.
В то время как наш хранящий молчание коллектив увлеченно и смачно долбал ложками по дну мисок, уничтожая обеденную пайку, урезанную на половину из-за неожиданно разросшегося этого-самого коллектива. Так вот, тогда Жэка и сказал что-то Фролу. Тот ответил, но уже погромче. На что Жэка повернулся к Падре и громко спросил у него через стол. Вокруг стихло, а мне удалось разобрать уже прозвучавшие не так давно «эстадос юнидос» с Вашингтоном.
Падрэ оторвался от миски, посмотрел на Жэку, затем, с каким-то отсутствующим выражением на лице, обвел округу непроницаемым взглядом и тихо сказал: «Chiste…» (исп. шутка).
Ложки снова замолотили, а Жэка, злорадно лучась, уставился на Фрола. Сидящий рядом Виталий тихо спросил.
- О чем они?
- Не знаю. Ни бум-бум в испанском. Что-то про Вашингтон, вроде, - ответил я, понимая, что Фрол услышит. Тот, тем временем, молча разбухал.
Подрыв произошел, когда Док, в очередной раз припомнив Господа, провозгласил «до свидания» жалкому подобию обеда. Фрол одним из первых рванул к своей хибаре. Я пытался окликнуть его, но призывный глас либо оказался не услышан, либо был намеренно проигнорирован. К тому же, не только дружно, а также шумно зашевелились юнармейцы, устремившиеся подальше от начальства и, как ни странно, от кухни.
- Что-то случилось у нашего товарища? – медленно и четко вколотил Падрэ по-английски в окружающее, кивнув в сторону Фрола. Сразу же оказалось понятным к кому был обращен вопрос. С другой стороны стола мне в переносицу уперся – теперь живой и проницательный - взгляд. Падре ждал, но что ему отвечать? Что людям присуще верить чиновникам, обмундированным в черную рясу с крестом на полгруди, и, в частности, шарахающимся по жаре, замещая террористов на командных постах по духовной части? Что любой звук, слетевший с их языка – это чистая монета для людей, которые непонарошку въехали в Веру?
Понятно, что только идиоту могло прийти в голову забираться под Вашингтон. И, безусловно, Фрол таковым Падрэ не считал. Значит, что? Правда?... Вроде, по жизни и, тем более, в Донецке-то он должен был отучиться принимать на веру всё подряд, заодно отвыкнув от «падр». Ну, конечно же, они там водились, но в мизерных количествах и чересчур отделенные от государства. А уволенному в город курсанту политического училища шляться в поисках костела, наверное, не рекомендовалось, да и не найдешь – не в Прибалтике.
- Он принял вашу шутку про Вашингтон слишком близко к сердцу.
Сверлили друг друга взглядами мы недолго. Захотелось курить и я первым полез в карман за сигаретами. Бабульки разводили вокруг неспешную суету, бряцая мисками, ложками и кружками. Падре продолжал сидеть за столом, пролопотав что-то Доку, уже присоединившемуся ко всеобщей партизанской миграции.
Шла-ехала сиеста. Идти было некуда и незачем. По левому борту витал в своих молодецких мечтаниях Жэка. Справа смиренно доваривался Виталий. Никакого желания обсуждать возникшие ментальные неудобства с неурядицами в загашниках не обнаруживалось. Падре, однако, искал какое-то продолжение едва завязавшемуся диалогу. Или психологический портрет составлял, или делать нехрен было. Вот, вроде и отыскал.
- Мне кажется, что вы меня осуждаете, - зазвучал очередной запуск визуальной дрели Падре.
Медленно выдыхая дым, чтобы подспустить накопившийся пар, меня понесло «на тряпку» лишь слегка – на тормозах.
- За что? Даже не думал об этом. Я не осуждаю вас. Вы пошутили. Наш товарищ воспринял вашу шутку серьезно и этот, бл…, ёкарный тинэйджер, - переключившись слегка на русский, я указал пальцем на явно что-то соображающего, но пока безучастно сидящего Жэку, – посмеялся над ним. Но тинэйджер ничего не понимает по-английски, и я не могу ему объяснить что-либо.
- Что вы хотите ему объяснить? – заинтересовался Падрэ.
- Я бы объяснил ему, что старших надо слушать, а не смеяться над ними. Старшие иногда считают слова очень важными и серьезными. Не знаю, понимаете ли вы то, что я хочу сказать. Мой английский не очень хорош.
- Я понимаю вас, но хотел бы уточнить. Старших надо слушать или руководствоваться их словами?
- Над старшими ненадо смеяться. Слушать или руководствоваться?... Думаю, что это зависит от…
Мозги, туго завернутые в жаркую пелену, вяло кукожились, откапывая английский перевод слова «обстоятельства». Но дорылись, на удивление, быстро: «Цирк-ум. Circumstances».
- Сёкомстэнсэз. Ит дипендз он сёкомстэнсез.
- Хорошо. И что вы думаете о словах? Мы должны как вы говорите «считать их важными» или это просто звуки? - долбал Падрэ, словно молотком по зубилу. Наверное, чтобы было понятнее.
- Если слова могут заставить много миллионов людей двигаться к одной цели и за слова могут убить… Определенно, слова – это не всегда пустой звук.
- Вы сказали «не всегда»… Как вы думаете, когда слова могут быть пустым звуком? – улыбнулся Падрэ.
А это воскресенье уже давно достало. Поэтому я затянулся поглубже, запустил дым в небо из дырявого брезента и брякнул, тоже улыбнувшись.
- Сейчас.
Нидерланды, начало 80-х гг
- Что? Уже? – наконец-то среагировал Григорий Федорович на постукивание по циферблату наручных часов. Время забралось далеко за полночь. – Секундочку. Только главку закончу.
Наверное, ему совсем не хотелось вылетать с круто заложенного виража экшэна, или покидать загадочный лабиринт интриги, а то и лезть из пещерной глухомани истории.
Гора исписанных листов уже перекочевала в портфель. Случилось ли это в конспиративных целях или же посчитал, что на столе места не хватает? Понятное дело, ответ на данный вопрос никому ведом не был. Но Григория Федоровича, явно, прибабахнуло талантом обладания исключительной способностью в считанные часы покрывать мелким почерком, то есть связным набором слов гектары бумажных площадей.
Хотя, может быть, причина скрытного залегания эпистолярных экзерсизов заключалась в другом. Кафушка пустовала. Камеры детального наблюдения отсутствовали. А в портфель упрятал из-за соседа, потому как вдруг стало жалко делиться животрепещущими секретами: оригинальными сюжетными ходами, модерновыми литературными идеями, методикой изложения неординарного и загадочного прошлого в романтическом дыму. И я, за компанию со своей неискоренимой ехидной, ощущал будоражащее чувство принадлежности к волшебному преображению – рождению, так сказать, творца: «Игрушку Грине нашли… Вроде, пожизненную».
Словом, решил с «отбоем» не торопиться, а еще разок хряпнуть пивка и даже угостить новоиспеченного прозаика или забойного романиста. Как же иначе? С такой-то производительностью? Но, оглянувшись назад, за стойкой никого не обнаружил и даже сосиски не вертелись - поисчезали. Задремал-то всего минут на двадцать, а всё уже успело рухнуть и позакрываться. Приехали.
- …и спрятался за дверь… Вот и всё, на пока, - Григорий Федорович даже улыбнулся из-под очков, аккуратно убирая листочек в портфель.
- Я сам из тех, кто спрятался за дверь. Кто… трам-пам-пам… от страха ели дышит.
- Вы о чем?
- Песню такую недавно слышал. Что-то там про «духом пал», «дальше не идет», «сначала не начать». Не знаете?
- Нет, не знаю. Пасть духом и не дышать от страха – это не по моей части, да и вам не рекомендую. Нельзя нам духом падать. Идти должны вперед, смело.
- Неужели никогда жуткий страх не испытывали, Григорий Федорович?
Он поправил очки. Улыбка уже давно исчезла.
- Не приходилось. Мало кого и чего в жизни боялся. Разве так можно? Бояться?
Я ненадолго призадумался. Грязное белье из собственного, замшелого чемодана обширно-прикладного… м-м-м, применения по данной задаче здесь не пополоскаешь и вызвало бы оно лишь очередную порцию удивления, а то и упреков. Зачем? По месту надо было искать.
- Ну, если, к примеру, с самолетом завтра в полете какая-нибудь неприятность случится? Лететь-то нам очень долго. Детальки из дюраля, титана – надежные, конечно, но не вечные, потому как людьми сделаны. А людям дано право ошибаться. Стечение обстоятельств и… не долетим.
- Что вы несете? Кто дал людям право ошибаться? И как мы можем не долететь? У меня там дел полно. И у вас, наверное, тоже. Вы - пьяный, что ли, Можар?
- Не пьяный, а о будущем подумалось. Я к тому, что никого же не интересует – есть у нас там дела или нет. Отвалится железяка какая-нибудь и всё.
Григорий Федорович, казалось, заблокировал слух.
- Кстати, хочу заметить, что авиатранспорт наиболее безопасен. Десятки… Сотни тысяч самолетов летают и ничего с ними не случается.
- Дык, не о самолетах я, Григорий Федорович. О страхе же речь веду. Вы представьте страх, от которого дыхание забирает. Если в песнях о нем поют, то, наверное, случается такой.
- Знаете что, товарищ Иштван. Перестаньте страшилки рассказывать на ночь глядя. Детский сад какой-то развели тут… Если пора спать, то пойдемте спать.
- Пойдемте, - я уже было собрался встать со стула, когда вспомнил. – Григорий Федорович, а вот вы сегодня утром по самолету от поляков бегали и в туалете закрылись? Это страх или еще какая причина побудила?
Не скажу, что в кафе было светло, но багровый оттенок на обширной территории вокруг очков проявлялся достаточно четко.
- Так, - схватив с соседнего стула портфель, Григорий Федорович резко поднялся. – Я – в туалет. Провожать ненадо. Ждите.
- Понял.
А мне вот часто становилось страшно. Не до жути, а просто страшно. По началу испытываешь странное беспокойство, которое заберет лень, покой и сон. Хотя, проблемы со сном возникнут позже. Сначала, просто – страшно. Словом, очень хорошо знакомое состояние. Заползает на душу всегда по-новому, а процесс развития примерно одинаков. Ощущаешь, как холодок по телу пошел, а вокруг-то жара и засевшее прямо в мозгах солнце. Парадокс. В едином целом существуют одновременно жар и холод. Это ж невозможно, оттого понимание происходящего отсутствует полностью, и остаешься один на один с бессилием собственного разума. Потом вдруг начинаешь вникать в какие-то совершенно ненужные и, казалось бы, неподвластные человеческой мысли вещи. Ну, как можно постичь, что отведенное тебе кем-то время не бесконечно. Осталось ли его немного или чуть больше, чем немного?... Полнейший заворот мозгов. Хотя, может быть, так и надо выживать по жаре? Даже расход питьевой воды на убыль шел. Не знаю…
Грёзы - Память…
Удушливый зной.
А на сердце до боли постыло.
Ярость неба и дизеля вой.
Что-то, братка, душа приуныла.
Незаметно уходит покой,
За бессонницей дело не станет.
Бесконечно промозглой тоской
В безразличия омут затянет.
Сдернет шоры c безумия. Влет
Насладишься душевной бедою.
От угара тебя не спасет
Мат с бутылкой, любовь к мордобою.
Будешь слепо покорен Судьбе.
Примешь дар Её или у края
Свет внезапно исчезнет во мгле…
Там темно – вне периметра Рая.
А Страх давно не заходил. И этого – с когтями – увалило беспробудно. Оттого, наверное, ехидна почуяла всевластие и разошлась не на шутку. То есть, хомо отморозус позабыл, хомо калькулятурус спал, а хомо духарилос резвился на полный вперед. «Ничего себе, блин, семейку завел на службе. И куда ж хомо сапиенс-то подевался?»
Никарагуа, начало 80-х гг
Падрэ всё ещё улыбался.
- Я хотел бы поговорить с вами («Поговорить?... Сказать?... Рассказать вам?...Да, хрен с ним»), но уже на другую тему. Вижу, что на сиесту вы не собираетесь, а наши друзья нас не понимают, - и Падрэ показал глазами на моих соседей по лавке. Жэка продолжал нервно ерзать, разглядывая дальние дали, а Виталий… Виталий – это Виталий. – Ну… Начну с того, что вы считаете слова пустым звуком.
Вяло заерепенившись в попытке возразить, меня остановила поднятая рука Падрэ.
- Хорошо, вы считаете НЕ все слова пустым звуком.
Кивнув, я подумал, было, запулить бычек за спину на взлетку, но постеснялся чего-то там. Затушил под столом. Через десяток секунд пришлось лезть за новой сигаретой, поскольку Падрэ понесло в дюже непроходимые для мозгов дебри познаний, к которым душа, в общем-то, совсем не лежала и никогда не тянулась. А когда душа противилась, то очень много курила.
- Вы – коммунист, но, несомненно, слышали, что существуют Ад и Рай. Мы – люди – покидая Землю, окажемся в одном из этих мест назначения. Или в Аду. Или в Раю. Так считает весь человеческий мир почти с начала своего цивилизованного существования. Но это не верно. It is not truth. NOT TRUTH.
Вот я и закурил снова, заодно побуксовав с переводом. «Truth. Трус… Трусость… Проявление истинного в человеке. Истина, едрит». Взгляд Падрэ уже не сверлил – от него какой-то безжизненностью веяло.
- Истина заключается в другом. Нам дали эту Жизнь, чтобы мы увидели Рай. Здесь - на планете Земля - для нас был сотворен Рай. Затем мы умрем - уйдем в Ад. Я очень хочу надеяться, что вы видите, во что мы превратили наш Рай, и во что мы превратились сами.
Оглядываться и изучать окружающее с окружающими под предложенным углом зрения я не решился. Честно говоря, мало чего удалось бы разглядеть, но мы постоянно стремились, и будем настойчиво превращать нашу жизнь в Рай. Во всяком случае, так пророчили вожди. Впереди ждала полная халява под вывеской «КОММУНИЗМ!», и иначе как Рай его не назовешь. Стадии развитого социализма достигли. Временные трудности с куда-то подевавшейся колбасой обещали вскоре успешно разрешить. Надо было потерпеть, а заодно и поставить на ноги, после чего запустить всех братьев. Нет-нет, не в космос, а в сторону светлого Завтра. То есть, коммунистический Рай находился в стадии успешного созидания, а чудовищный хлам, бардак, грязюка и бездорожье оказались вполне нашенскими, сопутствующими и неотделимыми от данного процесса - типичный антураж стройки.
В общем, не согласился я с Падре, но виду не показывал – затаился.
Резина паузы всё тянулась и тянулась. Такая же тягомотная, как резина сиесты, когда совершенно невозможно уснуть, а перекалившиеся мозги уже отказываются чем-либо заниматься или занять тело, потому что знают – сиеста и оттого полный... парадокс.
Рядом зашевелился Виталий, кашлянул, тихо сказал завороженному солнцем небу с придыханием: «Жарко». Небу оказалось не до констатации фактов. Молчало небо.
Взгромоздив руки на стол, Жэка почти улегся на него, продолжая изучать дальнюю даль. Та замерла, всё также катастрофически сияя и маня расплывчатыми очертаниями гор. Жэку, наверное, тянуло к ним – в относительную прохладцу. Меня тоже. Мы все куда-то тянулись, но… сиеста.
- Похоже, что вы не согласны со мной, - снова завертелась шарманка Падрэ, чем-то сродни ДШК. Так же неспешно, отрывисто, глухо и, в то же время, очень громко. Досады в "очереди" не послышалось. - Этого следовало ожидать. Не верите. Слова – пустой звук, а доказательств у меня нет. Я угадал или ошибся?
«Опять улыбается. Провокатор, ёлы…»
- Наш Рай – это коммунизм. Мы пока строим его. Я знаю, что есть иные…. Кхм, - «Блин, как это по-ихнему?... Концепция… Мироздание… Мировоззрение… Ёп, идеология! Ideology!» – Иные идеологии. Существуют иные идеологии. Нам не положено с ними мириться.
- Вы правы. И я никогда не мирился, отрицал и всегда сражался с иными идеологиями. За это меня очень давно депортировали из Соединенных Штатов. А я там родился, вырос и даже служил в американской армии. Там же стал священником…
«Оху… надо же».
- Я отрекся от церкви из-за её идеологии. Церковь использует Рай и Ад в своих собственных интересах. Интересы церкви заключаются в подчинении людей… Если вы поверите… Если вы поймете, что после смерти ждет только Ад и никакого Рая там нет, то вы же будете по-другому жить здесь – на Земле. Они кладут в рот людям candies, чтобы мечталось о Рае, и указывают ложный путь к нему.
- Извините, Падрэ. Что означает слово "candies”?
- Это нечто небольшое и сладкое. Оно вводит человека в заблуждение. Церковь отвлекает человека от настоящего, зазывая в неосуществимое будущее… Я понимаю, что вы не можете быть со мной откровенным. В то же время, я не заставляю вас принять мою идеологию. Это, всего лишь, информация для вас. Попытайтесь взглянуть на мир другими глазами. Взглядом человека, живущего в Раю, которого ждет в конце жизненного пути бесконечный Ад. В то же время, Ад – это, всего лишь, момент.
“A moment?... Моментально… Мгновение”
- Мгновение ужаса, когда Жизнь встретится со Смертью и поймет, что бессильна. The Hell is for the Eternity.
«Чё?... For – для, в течение… Eternity - Э! Дерните, застрял навечно… Навечно… Вечность… Ад навечно».
- Ад станет осознанной Вечностью. Мгновение станет ужасом Вечности… Потом придет темнота. Темнота – это неосознанная Вечность. Вот и всё… Но прошу вас попытаться понять… Сейчас вы живете в Раю. Другого Рая не будет.
- Хорошо. Попробую это понять.
«Ну и хрен ли?... Зачем мне Рай?... Я домой хочу!»
- Вы меня не слышите, - и снова, как тогда, в первый момент встречи, на меня смотрели глаза, наполненные мощью Разума. Будто бы весь мир, вся его неохватная, величественная энергия интеллекта сконцентрировалась в этом взгляде, побуждая откровением своим, Добротой своей сделать Выбор именно сейчас, сию минуту.
Меня, буквально, одело мурашками: «Но зачем? Я-то здесь причем?... Что из чего выбирать?!» И полез за сигаретами.
- Он не понимает по-русски? – внезапно ожил Виталий. Я, вроде бы, уже подобрался внутри, применив спецвооружения системы ХСН, и буркнул в ответ, чиркая спичкой о коробок.
- Да. Он не понимает.
Оказалось, что у спичек тоже сиеста - шла энная попытка поджога.
- Уверены? А то меня предупреждали, что они имеют обыкновение не выдавать знание иностранных языков. Чтобы понимать, о чем мы говорим и не подозреваем.
- Точно не скажу... Но вряд ли он знает русский.
- Смотрел он на вас как-то странно, как собака на хозяина. Глазами ел. Гипнотизеры так смотрят, - чуть понизив тон, продолжал Виталий. – О чем вы говорили?
- За политику. По его поповским делам прошлись, - я, наконец, засмолил горлодерку и попыхивал-покашливал дымком, сразу перехватившим дыхание. Старался в глаза Падрэ не смотреть. – Всё с идеологиями, с верой никак разобраться не может. Хочет понять и ищет понимания, заодно с философскими кирпичами.
- Ясно… Куда народ-то подевался?
- Сиеста. Всем полагается час спать.
- А мы чего ж?
- В помещении в это время сваришься, так что, я – пас, а вы – пожалуйста. Если воды хотите, то из бака лучше не пейте. Ко мне зайдите. Там еще одна фляга осталась. Воду к вечеру подвезут. Тогда и заправимся по полной.
- Чего этот кубинец не спит? – еще тише произнес Виталий, наклонившись ко мне.
- Спит, вроде.
Жэка задремал на досках, но вдруг встрепенулся, вздернул руки вверх, потягиваясь и шумно зевая. Это породило цепную реакцию, и мы с Виталием почти одновременно продублировали.
А Жэка уже стрекотнул на своем, обращаясь к Падрэ. Тот развернулся на призыв всем корпусом, и облокотился на стол. Вещал он тихо и умиротворенно, без вдалбливания, от чего даже стало полегче переносить диалектику окружающих тягот и лишений материализма.
- Надо испанский язык учить, - тюкнуло меня в очередной раз. Виталий поддержал.
- Да. Здесь сложно без языка. Но у вас, хоть, английский. Кстати, есть методика скоростного изучения. На экран выводится множество слов с переводом, фразы, предложения, диалоги. Вы их не видите толком, а на подкорку всё записывается. Леонов с Кубасовым перед программой «Аполлон-Союз» так учились.
- Проблема этой методики в том, что очень быстро забываешь язык. Надо постоянно практиковаться: книжки читать, разговаривать. Желательно каждые три-четыре месяца полностью повторять курс. Тоже, непросто. Но метод передовой, эт-точно.
- Условия нужны, конечно. Проектор, преподаватели. И время.
- Да…
- Вы скоро домой? Когда и куда они, вообще, к отправке готовятся? – взбултыхнул Виталий осадок на душе.
- Не знаю. Пока не доводили до сведения… Вы бы пошли, отдохнули. И воду надо пить обязательно. Не менее пяти литров в день. Наши-то лекари насчет потери солей беспокоятся, но, вот, потенциальный противник по-другому думает. Янки считают, что надо больше воды пить. Фляга – у меня на столе.
Никуда он не пошел. Так и сидел рядом, зато намек понял - вопросы закончились.
С помощью обалделого зноя и, не менее, а даже слишком психически уравновешенного солнца сама природа уже устала подсказывать, что хватит трепаться – нужно беречь силы и нервы, потому как до ужина еще о-хо-хо, а до дома ё… «Отставить!».
Я снова полез в карман «жабьих» штанов, но на этот раз достал записную книжку и ручку. Затем потихоньку принялся расшифровывать поначириканную впопыхах, почти что стено-, но, скорее, заборограмму, то есть невообразимые каракули конспекта радиолекции. Тем самым пытался дать понять, что: «Занят. Все свободны». Даже мысли нигде не гуляли. Глаза пялились на строчки, но видели или не видели их – не задумывался. Одна только рука что-то выписывала на пока еще чистой странице.
Бесконечно-нудное воскресенье просто до-ста-ло. Если дальше жизнь пошла бы таким же макаром, то через недельку ожидалось: «Здравия желаю, комрад Кащенко!» Хотя, возможно, уже началось. Пациентам сие неведомо.
- 2 -
С грехом пополам, «Конь Спектъ» наконец-то расшифровался. А соседи поочередно и уже давно покинули под адресованное Виталию: «Угу,» - с припасенным для Падрэ: «Окей,» - и в ответ на отходное Жэкино балабольство с русскоязычными вкраплениями: «Да пошёл ты». Так что, за столом сидел-коптился или тлел в гордом одиночестве: обозревал простор, любовался на далекие горы, курил, гонял спичкой по столу рыжих муравьев и ковырялся в досках.
Солнце, похоже, начало выказывать намерение свалить на боковую, для чего потихоньку успокаивало пляшущие, микроскопические капельки своей яркости или ярости, взвешенные в неласковой консистенции, под названием воздух. И действительно, посмотрев на часы, обнаружил там намеки позабытой радости – время уже не ползло, а незаметно перешло на шаг. Начало пятого. Пора было ехать в Эстели. Аккумулятор УАЗика не беспокоил. Народу полно – толкнут, в случае чего.
Я развернулся на лавке, и взгляду предстала взлетка. В самом её начале виднелись стайки бойцов. Одни сидели на ступеньках хибар, другие прямо на земле. В тень не прятались. «Во, дают». Там же, уперев руки в бока, ко мне спиной стоял Падрэ. Никаких иных единиц комсостава в поле зрения не наблюдалось.
Еще подумал, на сколько хватит выдержки любоваться этими очаровательными пейзажами? Никакого позитива в ответе не обнаружил и уставился повыше. Ограниченный сверху рваным краем брезента, небесный кусок являл собой голубоватое безжизненное пространство. Ни птиц, ни облаков – один монотонный провал в яркую и зримую пустоту, казалось, заполонившую округу своим перегретым, невесть откуда выхлопнутым угаром.
«Кан-ды-ба… Пора в Эстели».
Поднявшись с лавки, потопал до хибары, уже через шаг оказавшись под прессом солнечного безобразия. Оно пока не сдавалось на милость Времени, но пройдет час и попросят на выход. Хоть свети, хоть не свети - никого не волновало: «Соблюдайте распорядок дня и ночи в пунктах дислокации!» Пока же, явно, имелся запас на добивание различной недобитой живности, и оттого Светило расстаралось не на шутку... Или, просто, сам балансировал на пределе терпения? Конкретикой по данному вопросу не владел, оттого плюнул на климатические неприятности, посчитав их обычными - положенными по жизни – служебными издевательствами.
Дверь в хибару Фрола была распахнута, но внутри затененной комнатушки мало чего удалось разглядеть. С правым виражом подвернул поближе и застопорил ход возле крыльца. Прикрывшись ладонью от солнца, задрал голову в небо. Оттуда пялилась всё такая же дохлая, ослепляющая кислятина. Даже чихнул по этому поводу. Сладко так чихнул, с «бр-р-р».
- Фрол, в город поедешь?
Не сразу, но ответил скрежет железа, и, чуть позже, донеслись звуки покашливания. Потом удосужились произнести по-человечески:
- А «этот» едет?
- Коммандос всегда готов. Куда ж без него?
- Тогда, не еду.
- Ты чего, обиделся? Зря. Обида – наглядный пример возможности влияния на человека. Разве он может на тебя повлиять? Вот и прекращай ерундистику... А завтра его выдрючим и высушим. Тем более, шанцевый инструмент привезли. Отдадим ему людей после завтрака, и пусть тактикой занимаются. Смена с оборудованием позиции в составе отделения в наступательном бою - до обеда бегать, ползать и окапываться. Чтобы на собственном примере продемонстрировал. Тут земля, как бетон – пущай ковыряются. Мы с тобой сапером со снайпером займемся, в сторонке. Поехали, говорю! Сигареты кончатся – первым на стенку полезешь. И пивка взять не помешает. Воскресенье, всё-таки.
Молчание в хибаре зависло совсем не надолго.
- Когда едем?
- Минут через пять-семь подходи.
- Хорошо. Доктора предупредить?
- Не надо. Перед фактом его поставим, когда заведемся.
И потопал я потихоньку дальше - в свои пенаты. По дороге окликнул Виталия и позвал с нами в город. Тот, явно утомленный объективной реальностью загранкомандировки, с радостью прокричал из хибары: «Сейчас!» Даже стены слегка содрогнулись.
Жэку звать было незачем. Призывный, знакомый рев дырявого глушителя прозевать не представлялось возможным, даже если молодой организм дрых крепко и глубоко. Ведь, это означало, что впереди ждет развлекуха – порулить, на мир и девчонок посмотреть, прикупить чего-нибудь человеческого. Не способен он был проспать такое дело.
А удушливое варево собственного пожилья заставило провести подготовку к поездке в ускоренном темпе. Прихватил денег из «тайника» под майками в рундуке, хлебнул воды, проверил в кармане ключи от УАЗа и секунд пять поломал голову над: «Брать или не брать ПМ?» Решил, что не помешает. «А то, ведь, есть простой закон: попробуйте осенью забыть зонтик и увидите, что эта осень преподнесет в дальнейшем».
Вытащил теплый ПМ из кобуры, болтавшейся на ремне в изголовье кровати. Выгнал обойму, отвел завтор. В патроннике оказалось, как обычно… Нет, не пусто, а муравьишка прилип к смазке у самого среза. Сбросил затвор, загнал обойму, сунул «пукалку» назад – за пояс штанов и прикрыл майкой. Запасную обойму – в карман. Сил на «положенное» ношение в кобуре с ремнем, а, точнее, желания не хватило. К тому же, никто и ничего пока не «положил» и, похоже, не собирался. Вот и всё. На выход.
«Да, а где вездеход?» Ну, тут обошлось без задержек. Сразу вспомнил, что сверхсекретная бумага-вездеход с кучей росчерков заглавных сандинистов при революционных печатях должна валяться на месте - в УАЗовском бардачке с пока еще не оторванной крышкой. «Простыню» сваяли на испанском и смутно представлялось, о чем там понаписали. Судя же по обычной реакции «человека с ружьем» - старшего по пикету на въезде в Эстели - содержание представляло собой примерно следующее: «Предъявителю сего и сопровождающим лицам разрешается ездить где ни попадя и совать нос куда попало без проверки документов и без досмотра транспортных средств, при наличии вооружений и иного сопутствующего хлама в любое время дня и ночи, вечно». Имелся еще и здоровенный до жути пропуск, но из-за отсутствия лобового стекла его некуда было влепить.
Выездной контингент потихоньку подтягивался, хотя попытка огласить округу буйным ржанием дырявого мерина из ульяновской автоконюшни пока еще не состоялась. Первым, конечно же, припёрся Жэка, либо проводивший наблюдение за подступами к авто, либо, невзначай, интуиция притащила. Я, как раз, ковырялся в движке, уже налюбовавшись пространством под пробкой радиатора, в котором отсутствовали какие-либо намеки на влагу. С неделю назад в систему охлаждения этого коника ушло штук пять или шесть сигарет, но табачок оказался проигнорирован – похоже, что система решила течь пожизненно. Или сам радиатор, или патрубки, или помпа гнала? Может, рубашка в движке прохудилась? Но тогда бы пар валил со всех дыр глушителя, а не чернота, подобная дизельной… Да Бог с ним.
На момент же пришлось созерцать масляный щуп, кончик которого оказался-таки вымазан в черной массе. Возможно, когда-то эта масса называлась маслом АС-8 и, единственное благо, что уровень этого… бля, грязи в придонных закромах двигателя пока не вызывал беспокойства.
Жэка подошел поближе и, поворачивая образный ключ зажигания, дал понять, что всегда готов к выполнению функций извозчика. Показал ему глазами на горловину радиатора со снятой пробкой. Заглянув внутрь, Жэка, явно, обнаружил там абсолютную тишину, потому как театр мимики и жеста завершился обреченным кивком – пошел за водой без каких-либо глухонемых вопросов.
Даже подумалось, что он, всё-таки, хороший парень. Хоть и с головой не совсем в ладах по многим аспектам - так это поправимо. Разве кто-то был иным до Войны? А после Встречи… Она быстро всё приводила в определенный порядок и расставляла на нужные Ей места. Странное дело, но возраст никогда не принимался во внимание. Каких, к едреней, старших кто-то слушал или слушался? Слова становились пустым звуком. Доминировали не базары, а личный опыт – постижение науки уживаться с Ней, знать и понимать без слов. Возможно потому, что люди на Войне – нет-нет, не ПРИ Войне, а НА Войне - переставали жить в соответствии с возрастом. Будто бы, до Встречи у человека не существовало прошлого. Какое-то «давно» едва лишь теплилось под бременем «недавно» и мыслями о «сейчас», наглухо заслоненное мраком такого близкого и неотвратимого «скоро». Как ни проси, но в этом «скоро» суждено чему-то случиться в соответствии с Её грёбанной статистикой.
Я так и не понял, оставался ли человек человеком на Войне? Вернее всего, что нет – не оставался. Задумываться же о возможности когда-нибудь вернуться к себе прежнему всегда считалось непозволительной роскошью. Просто, нельзя было об этом думать. Она любила наказывать даже за мысли.
Тут объявился Виталий:
- Эта развалина, вообще, ездит?
- Еще как. Ураган. Дымит, что Череповецкий металлургический.
- До города километров десять. Доедем?
- Почти пятнадцать. В гору. Но доедем, - и, на всякий случай, я, всё-таки, сплюнул через левое плечо три раза. – Там повыше, попрохладнее. Обратно поедем под горочку, сам пойдет.
Загнав щуп в навидавшееся и натерпевшееся чрево движка, стал вытирать руки относительно чистыми зонами тряпки.
- Документы какие-то нужны с собой? А то у меня нет ничего. Оставил на пароходе. Вернее, у старпома в сейфе лежат.
- Нет, ничего не надо. У нас бумага – одна на всех…
И тут меня потянуло на песнопения. Совсем сбрендил в этой доставучей жаре.
«Одна на всех, мы за ценой не постои-и-им.
Одна на всех… мы за ценой… не постоим…
Нас ждет… огонь… смертельны-ы-ы-ый,
Но всё-о-о ж… бессилен о-о-он!
Сомненья прочь, уходит в ночь
Отдельны-ы-ы-ый,
Десятый наш десантный батальо-о-о-он,
Десятый наш... десантный… батальон!»
Виталий подпевать не собирался, но лоб наморщил - думал, наверное. По завершению издевательств над вокалом, сразу же выдал.
- «Белорусский вокзал»... Очень хороший фильм... Вы – десантник?
Моя паранойя, как оказалось, продолжала лежать на боевом курсе, и автоматически ответила, похоже, не собираясь никуда сруливать:
- Нет. Военно-политическое училище закончил.
Чуть было на ржачь не пробрало по этому поводу, но удержался – полез в движок прятать улыбку, снова напевая:
- Партия-а-а-а-а… тебе я славу пою-у-у-у-у!
Вскоре Жэка притащил измятую и облезлую канистру. За ним притащился заспанный Фрол. Напоив под завязку радиатор, добрый молодец снова отправился в сторону умывальников за водой про запас.
- Доедем? – на этот раз вывалилось из позевывающего Фрола.
- Вы что, сговорились? – завелся далеко не УАЗик. – Один к скоропостижной кончине взывает. Теперь другой – туда же.
- Так… Не понимаю, что такое «скоропостижной». Скоро портится или по другой куда?
- Скоропостижное – это быстрое и неожиданное. Едешь-едешь… То есть, надо ехать, но уже приехали.
- Так не бывает.
- Не бывает?... Значит, доедем.
И вдруг, совсем рядом обнаружилось присутствие Падрэ. Он вырос, в который раз, будто бы из-под земли и затарахтел с Фролом на своём «-эс, -ас, -ос».
Чуть позже выяснилось, что дед собирался составить нам компанию и, не долго думая, уже приземлился на командирское сиденье – рядом с водительским. Жэка тут же разнервничался, порываясь в путь. Один Виталий флегматично водил головой из стороны в сторону, чего-то там разглядывая и продолжая отпотевать. А Фрол, всё ещё подзевывая, басил над ухом.
- Падрэ Марио сказал, что очень хороший революционеры приехал. Поэтому Доктор одному с ними остаться может. В город ему надо зачем-то.
- Ну-ну. Второй склад – нараспашку. Хорошие революционеры тебе салют по приезду устроят. Со всех стволов. И с РПГ под капот влепят, чтобы веселее жилось.
- Капот - нету, потеряли. Давай, приедем и караул сделаем?
- «Караул» кричать пора, а не ставить. Ладно, хрен с вами, - «Ну, вот чего завелся?... Сам не знаю… Кому этот склад нужен?» - Поехали.
И по-гагарински махнув рукой, заодно подбросил Жэке ключи от УАЗа. Реакция у коммандоса оказалась отменной – не поймал.
- 3 -
На фоне окружающей тишины и покоя воскресного вечера первые потуги стартера прозвучали слишком уж жалостливо. Выл-подвывал, как опечаленный барбос, но сердце машины вертел и, в конце концов, оно смилостивилось. Пару раз ошарашив гаубичным залпом с сотрясением всех и вся, движок натужно загорланил-заревел. Небось, даже аэродромных бездельников покинуло счастье пребывания в анабиозе: «Уж, не покушается ли кто на летательные аппараты по заведованию?»
Из-под днища, тем временем, зачадило крепко и смачно.
- Фрол! Он тут жить собирается?! Солнце всё прогрело! Поехали-поехали! Задохнемся! – проорал я сквозь Виталия, расположившегося между нами - по середине жалкого подобия заднего сиденья. Фрол сразу принял эстафету, чем-то испаноязычным жахнув прямо в Жэкино ухо. Попал. Тронулись.
У кельи Дока незачем было останавливаться – сам высунулся из-за тряпки на дверном проеме. «Сваришься же, Владимир Ильич». Он помахал рукой - то ли на дорожку, то ли мух гонял - и дал занавес.
Механизированный торжественный марш по территории ПВД всё ещё проходил в направлении «не туда». Выправляя его Кривой Почета вокруг комезоры и, вероятно, перетравив дымом всех букашек-таракашек, доедавших обеденные крохи на столах, мы поползли потихоньку в сторону «куда надо». Вдоль строя халуп. Мимо жиденькой толпы бойцов, от удивления повскакавших с земли и деревяшек. Между устремленных в небо двух кривых дубин, несущих почетное звание «ворота». Над изможденной, истерзанной жаром, бурой землей в пыли и пожухлых травяных клочьях. К далекой зелени склонов, не изнывающих от зноя и потому манящих радостью иной жизни, в неоспоримость факта существования которой на Земле вообще - и уж тем более на момент - верилось с превеликим трудом.
Конечно же, округа переполошилась. Однако, наше грохочущее и дымящее безобразие ни в коей мере не обеспокоило Властелина. Наклонившись к западу, Он слегка подрастерял грозную могучесть, но, тем не менее, оставался всё таким же непокорным и ослепляюще величественным, несмотря на миллионы лет пребывания в общественном пользовании.
Спустя секунды выбравшись из паутины каких-то беспричинных мыслей, я вдруг обнаружил, что по соседству распахнуло вечерний, но всё ещё сияющий и удивительно плоский пейзаж, смазанный скоростью. Глушак сменил диапазон на «пониже-потише». Ничего не громыхало и почти не постукивало. Один лишь накатанный тракт потряхивал, да и то снисходительно. Впереди завиднелись щиты на границах минных полей. Чуть дальше, маячили вышки охраны периметра аэродрома.
Обозревая округу, взгляд уперся в черную спину и седой, коротко подстриженный затылок Падрэ. Его плечи, как обычно сутулились, а голова потихоньку моталась из стороны в сторону. Будто бы, старый и согбенный человек тянул бремя жизни где-то на грани засыпания. Но дед вдруг неожиданно и резко повернулся назад, по-молодецки улыбнулся всеми своими морщинами и подмигнул Фролу. Затем забросил руку на спинку Жэкиного сиденья и забарабанил пальцами нечто музыкальное. Плечи расправились, и голова завертелась по сторонам. «Согбенный... под бременем... Ну-ну, ёлы,» - вспомнилось вчерашнее металлическое рукопожатие.
Потом глянул на нашего кучера и усмехнулся. Жэка гордо задрал голову с уже нацепленными солнцезащитными очками для пущего коммандосовского колорита. Рулил, конечно же, одной рукой, утопив гашетку в полик, тем самым, пытаясь выдавить всю парнокопытную мощь из дряхлого мерина. Безусый максимализм, прямо-таки, рвался наружу и теперь лишь приставленный к виску пистолет смог бы удержать это безобразие в рамках приличия.
Разгоряченный ветер набрал мощь, бил в лицо и даже изменил гамму доступного амбре. Вместо погорелой мазуты заблагоухало пересушенными гербариями под вековой пылью. Надо прямо сказать, на душе… хм, потеплело и повеселело. Оттого, возникший из-за Виталия в поисках понимания, набычившийся Фрол с кулаком, направленным в Жэкину бестолковку, не нашел как положительного отклика в моем сердце, так и подтверждения. Однако, Виталий тоже забеспокоился.
- Что-то он слишком разогнался, - и повернул ухо в ожидании комментариев.
- А как его жизни по-другому учить? Пусть железо гробит. Может, чего и поймет.
- Да, но он же не один. Нам это совсем ни к чему.
- Не один... Но его Война ждёт, и он мамке живой нужен… Уж, в который раз едем. Я тоже сначала переживал… Оказалось, что ему везет постоянно. Оттого, дуреет. И фортуну дразнит. Не хочется мне, чтобы он потом вляпался. Пусть, лучше, сейчас – под присмотром.
- Но мы же можем разбиться. Или машина сломается. У нас даже радиостанции нет. Надо было взять радиостанцию. Они все в рабочем состоянии.
- В следующий раз возьмем, - прозвучало уже несколько раздраженно.
- Вы думаете, что он случится – этот следующий раз?
Я не ответил и отвернулся к полям-гербариям. Объяснять азбучные истины никто никому не собирался. Если же об этой Азбуке слыхом не слыхивали, так чего тогда было объяснять?
Нидерланды, начало 80-х гг
- Гуд найт, комрад Шандор.
Возникла пауза. На момент, Григорий Федорович находился напротив меня, через проход между сиденьями ночлежки. Его горизонтальное положение укрывал казенный плед и, похоже, засасывало огромное тело уснувшего аэропорта, который едва слышно покряхтывал, жужжал и скрипел удаленными, всё еще бодрствующими органами. Чуть погодя прозвучало: «Яа-яа… Данке,» - но послышалось: «Оставьте меня в покое, наконец».
Сняв пиджак, я аккуратно сложил его, предварительно проверив наличие-крепление мадьярского суррогата моей серпасто-молоткастой паспортины и остальных сверхсекретных бумажек внутри. Потом устроил пиджак под голову, а сверху плюхнул подушку. Перспективы превратить однобортный фасад туловища в мятый хлам особо не беспокоили – не дома и, к тому же, лавсан кто-то и зачем-то придумал.
Также, проверил по приборам текущее состояние жидких инвалютных вливаний. Те прижились и затерялись где-то на дне, не выказывая никакого желания эмигрировать в высокотехнологичный мир кафеля и трубопроводов.
Сняв ботинки, задвинул их под «кровать». Улегся, прикрыв грудь жиденьким, шипхоловским пледом. Галстук определился подмышкой, но был оставлен без внимания.
Хмель, зёва и дрёма отсутствовали, как класс. Взгляд уперся в потолок, изучая его структурные элементы, то тут то там тускло подсвеченные невидимо-неведомыми источниками. Мысли потихоньку забрели домой.
«Сколько ж там?... Начало четвертого ночи. В кабак, наверное, не ходили… Или уже пришли… За столом сидят. Жена в черном – по поводу - слегка заплаканная, с рюмкой в руках. Рассматривает содержимое, наклоняя к свету. Подруги с мужиками - рядом. Не до танцев. Все печалятся, но глаза… И чего такого?... У подружек зависть вошла в привычку. У дружков… Ну, понятно... Аристократы, ёпть. Завтра ж выходной и гудеть – хоть, всю ночь. Тут еще и горе в чековых обоях подвалило… И письмо, вроде, жалостливое написал. Даже сам проникся. Письмо. Сколько их уже было и сжег?... Только бы не выбросила и Топтыгину дала почитать годкам к пятнадцати… «Родной, любимый мой Мишук. Любимая Эльвира. Дорогие Мама, Батя, Серёга. Простите меня, пожалуйста, что так вышло. Мы уже больше не увидимся. Но моё сердце никогда не забывало о вас. Оно помнило и любило вас. Вы жили и остались в нем навсегда…» Интересно, эти письма читают? Ведь, в «секретке», в портфеле, в заклеенном конверте лежит. Ясно и четко на нем написано: «Для семьи». К тому же, портфель под личной печатью. Хотя, печать-то, считай, там же. Перфильев нос обязательно засунет - отследит морально-политический облик. Куда без этого? Что же это за жизнь?... А ты где-то видел другую?... Всё – одно… Сначала суета на постном масле. Потом, как мотыльки на огонь… Всё-есть-одно… Ладно, хорэ. Спать пора».
Сон, чего-то, совсем не шел. Продолжая бездумно рассматривать потолок, в конце-концов разглядел на нем массу сросшихся, ополовиненных лиц без лбов, ушей и ртов. Словом, поползли какие-то нездоровые ассоциации. Но вот оттуда явно смотрели глаза, отсюда - еще и еще. Там выросли приплюснутые носы и снова глаза. Льющийся на эти… лики, тусклый свет имел странноватый, уж больно человеческий оттенок: фиолетовый или не фиолетовый, но и не темно-синий, и не черный, а, скорее, цвет синяков от продолжительных побоев. Хотя, вроде бы, при еще не зачахнувшем дневном свете над головой было белым-бело. То есть, пока мы прохлаждались с пивком по соседству, кто-то успел выдолбить душу из потолка.
И тут потянуло стылым, прошлым. Ночь же. Вот и уразумел, где довелось впервые взглянуть на точно такие же, еще живые лица. В шестьдесят седьмом году в Донгхое это случилось. Разведка с третьего батальона какого-то там полка сто девяносто шестой бригады «их» двадцать пятой пехотной дивизии попалась вьетнамским хлопчикам где-то километрах в трехстах за "параллелью" - в тогда еще Южно-вражьем Вьетнаме.
Самого длинного звали, как автора «Гэтсби»… Этого… Великолепного… Как же его?... На «эф»… Да… Фицджеральд. А двух других не вспомнил… Вроде, у одного фамилия с «Мак» начиналась. Ирландская фамилия… Натерпелись они донельзя за время переброски: сначала было выбито всё нужное, а потом отбито всё возможное. Разве, только что на смотрины в Донгхое сгодились. Там же их и повесили, заодно повысив чью-то боеспособность и укрепив волю к победе. Я тогда слабо представлял как можно «укрепить» и «повысить» с помощью «повесить», но довели до нас именно так.
А еще оказалось, что от людей может остаться одно название, не пойми какого цвета. Пока еще живое… название.
--------------------
Петруччо тогда вломился в мою комнату весь взъерошенный, с бешенным взглядом: «Молодежь, чего разлегся?! Там американцев привезли!»
Я едва только принялся снашивать первый комплект вьетнамского обмундирования - отирался в Донгхое всего третий месяц, а Петя Закревский или товарищ Понг добивал командировку и через пару недель собирался домой. Имя Петруччо в обиходе не употреблялось и присутствовало лишь в исключительно дружеской обстановке подзатянувшегося застолья при извечном рисе, и после опустошения контрольной бутылки «Лимойки». Был он старше меня на три года и уже повидал на службе до чертиков. Но, как ни странно, пока шагал по жизни в основном составе «клуба веселых и находчивых». Ни депрессий с угрюмыми «клинами», ни трясущихся рук или почерневшего железобетона во взгляде не наблюдалось. Хотя, мало что рассказывал, вечно сворачивая разговоры с животрепещущей, очень интересующей меня темы, за ради которой и были надеты погоны.
С остальными представителями Родины отношения складывались с трудом. Причина заключалась не только в солидной разнице в возрасте, но и в связи с их званиями и должностями, по дороге к которым предстояло стоптать еще не один десяток яловых и хромовых сапог, а также иноземных башмаков, кедов и уже виденных, но пока не опробованных кроссовок.
Ну, так вот. Оценивая сложившуюся обстановку и чрезмерную Петькину активность с беготней по комнате, я не совсем четко понимал, что от меня требовалось. День клонило к вечеру, и лень пока заблокировала восприятие, а уж, тем более, любые поползновения куда-то топать сразу после ужина. До волейбола оставалось полтора часа. К тому же, подошла очередь на книжку «Щит и меч», то есть на целую неделю счастья похождений в мундирчике Йохана Вайса - плетения, так сказать, коварных интриг в логове немецко-фашистской гидры.
Пусть Вайс был уже «зайохан» до дыр, и с десяток страниц отсутствовал, а группа наших офицеров состояла всего-то из пяти человек, но, тем не менее, страждущих хватало. Русскоговорящее племя, стремящееся окунуться в литературную новинку, насчитывало куда как больше единиц. Ведь, весь, без исключения, местный командный состав пункта формирования с прямым подчинением Ханою, названный с чьей-то легкой руки учебной частью, гордился званиями выпускников родных военных училищ. В этой связи, очередь на книжку растянулась аж на целых полгода.
Через секунды взвешивания всех «за» и «против» интерес к американцам возобладал, согнал с кровати, и загнал под неё же в поисках кедов. В то время где-то в округе периодически ловили американских летчиков, но пока вживую их не видел, а шибко хотелось.
Тем временем Петруччо возбужденно метался по комнате. Потом уселся за стол у окна и забил в него кулак.
- Рейнджеры с двадцать пятой, с Кван Нгая. Тепленькие. Прямо на выброске попались. Неделю назад.
- Это кто ж тебе доложился? – пробубнил я, натягивая кеды.
- Знакомый переводчик в сопровождении. Из наших. Ты его не знаешь… Ну, дела-а-а-а! Говорит, вертухи сначала бродили по кругу, присаживались на обманку. Но пылить там не чему и видно всё, как на ладони. Солнце еще не упало. Ребята-колхозники со своим рисом копошились. Заметили эту беду и сразу «в бубен» отсемафорили. Там до холмов с километр. Ну, рота вышла сходу, охватом и обложили. Ты подумай, они даже с точки не сдвинулись. Ночевать по месту собирались. Курили, что тот паровоз – мертвый не заметит. Так что, бардак не только у нас. Отвоевались парнишки. Сколько-то там легли, а эти трое, считай, на турне по Северу угодили. «Перевод» говорит, что всё уже с них «снято» - как на духу разговорились. Вертухи с Чулая шли. Сами они с третьего батальона двадцать первого полка сто девяносто шестой бригады. Двадцать пятая дивизия.
- Это я уже слышал.
- Тогда чего возишься? Пошли быстрее.
- Пошли, - кровать жалобно скрежетнула панцирем, но так и не отпустила. Вспомнил про книжку. Её пришлось запрятать под матрас. Уже «йохнутый по Вайсу» Петруччо не представлял опасности, но какие-нибудь другие гости её бы точно увели. – Слушай, Петь, так двадцать пятая не в первой зоне стоит. Они ж в Кучи базируются.
- Ты думаешь, деза? Сомневаюсь. Там живого места не осталось. Погоди, скоро увидишь.
За дверью, как обычно, подвесили нечто музыкально-скрипучее, доносившееся с половины проживания братьев. Но сегодня они не жарили рыбные консервы – и на том спасибо. В коридоре оказалось на удивление пусто, но не менее жарко, несмотря на некоторую схожесть с аэродинамической трубой. Колбаса коридора протянулась метров на семьдесят через всё общежитие совсем не старшего командного состава, имея два выхода без дверей. Скорее, они напоминали провалы наружу с обоих концов.
Если вам оказалось невтерпеж заполучить знак уважения хоть кого-то (в данном случае, дежурного) и с важностью козырнуть в ответ, то следовало заходить с восточной стороны. Без бутылок и слегка под шафэ все шли с запада. Если же вы, уставший, добрались до пожилья, и при этом обладаете средствами достижения еще большей усталости, то в этом случае рекомендовалось заходить только через окно своей комнаты. Но даже при самом скрытном варианте проникновения не было никаких гарантий, что завтра утром вам в грубой форме не поставят на Ви Донг полное отсутствие Ди Сци Плинги и явные признаки морального разложения.
Никому так и не удалось прознать, откуда появлялись и куда исчезали тихие и улыбчивые старички, несшие вахту на востоке коридора, и отчего все они походили друг на друга, а также на папашу Хо. Одно было совершенно очевидным: эти «красные дьяволята» когда-то контрраззверствовали, потому как про всех и всё знали и сдавали безбожно, по принадлежности: Колесову – колесово, Ху Ан Нгуену - кхуямгуеново.
Стремительно миновав пустующий коридор в опасном, восточном направлении, мы с Петруччо, на этот раз, смело посмотрели в глаза седовласого блюстителя дисциплины и едва кивнули. Тот разулыбался, замотал башкой в ответ.
А воздух снаружи расшевелился – готовился к вечеру, одарив пока еще жаркими намеками на вечерний бриз, то есть на море, спрятавшееся где-то неподалеку. Раскрасневшийся диск солнца почти завалился за сопки и вскоре, наконец, должен был оставить людей в покое. Надолго ли?
Природа притихла и ждала ночи. Даже не верилось, что на этот блаженный, хотя и жарковатый покой не далее как вчера сыпались бомбы, а в сотне километров к югу шла полным ходом война.
- Во, народу-то собралось! – констатировал Петруччо, и мы прибавили шагу. Метрах в трехстах за плацем, у спортгородка, во фронт от приземистой казармы второй роты виднелась плотно сбитая, людская масса цвета хаки. Со всех сторон к спортгородку неспешно тянулись разрозненные группки. Изредка доносились командирские свистки, подгонявшие контингент, никак не желавший покидать казармы. Всё это напоминало целенаправленную миграцию однотипного – до странности - населения, но уж очень бессистемную.
За толпой воинов невозможно было что-либо разглядеть, оттого интерес подстегивал и земля под ногами, прямо-таки, горела. Но Петруччо «своё» уже отторопился и мне пришлось утихомиривать любопытствующее рвение, чтобы в очередной раз не заполучить шпильку от его постоянно взведенной на «товсь» ехидны. Вот только инфантильного вояку, то есть прожженного ветерана, похоже, изображать не получалось. Выдавал взгляд, неотрывно уткнувшийся в сборище прямо по курсу.
- Ну чего? Сбылась мечта идиота? Сейчас накормишь свое любопытство? Дыши только поглубже, чтобы не наблевать от удовлетворения. Надеюсь, мне перед личным составом краснеть из-за тебя не придется, - скороговоркой брякнул Петруччо, дополнив ядовитым и довольным хохотком. Я сглотнул, то есть смолчал. «Вот еще. Блевать! Размечтался. Эка невидаль». Куражился. А всё потому, что не довелось еще вкусить Её плодов. Даже бомбежки стороной обходили, из-за чего вызывали всё тот же неугасимый интерес с намеком на причастность к чему-то новому, необычному и будоражащему нутро долгожданно-желанной близостью.
От казарм к спортгородку продолжали тянуться люди. Потом, откуда-то изнутри кишащей, всё увеличивающейся толпы раздалась команда, её подхватили другие голоса и человеческая масса начала обретать некую упорядоченность. Подобие карэ сформировалось, когда мы подошли к задним рядам привставших на цыпочки, тянущих шеи, низкорослых и обманчиво щуплых защитников Лодины.
Головы пленных уже виднелись, но захотелось рассмотреть поближе, а Петруччо будто бы разгадал мои мысли.
- Не стесняйся. Тут у руля, вроде, одни взводные. Двигай, двигай вперед. Разглядишь вероятного противника, чтобы живое представление иметь. Хы… Ну, чего столпились?! Расступись! – и Петруччо начал бесцеремонно врубаться в человеческую массу, бормоча: «Черти нерусские».
Два вьетнамца с СКСами на изготовку стояли возле пленных. Те сидели на красной, утрамбованной тысячами ног земле, со связанными руками, привалившись друг к другу. Они лишь очень отдаленно напоминали людей. Полураздетые, все в запекшейся крови в перемешку с грязью и пылью.
- О, какие орлы! Привет, разведка! – всё похохатывал Петруччо, подталкивая меня в плечо. – Подойди, друже, поздоровайся. Не боись. Они уже одной ногой у своего Христа.
А чего мне было бояться-то? Подошел и присел напротив лысого, самого высокого. Или он лишь казался высоким, потому что сидел очень прямо и с гордо запрокинутой головой, на которой едва угадывалось лицо. На месте одного глаза и дальше вниз по распухшей левой половине разнесло огромадный, иссиня-черный синяк c переходом на правую половину, откуда пытался смотреть глаз. Настороженно, немигающе, с толикой безжизненности. Два других американца, по бокам этого длинного, вроде, были в отключке, как мертвые.
Принявшись рыться в остаточных явлениях английского языка где-то в подполе мозгов, ничего кроме как «who are you, what is your unit number, unit name and location» оттуда не выудил. Забросил это дело и продолжал изучать американца, будто диковинку в зоопарке.
Тем временем, бесформенное месиво вместо рта разомкнулось и с выдохом донеслись какие-то звуки – слова-не слова – не разобрать. Тут и Петруччо присел рядом на корточки.
- Наверное, воды просит. Больше не об чем ему гутарить.
Взводные тоже перебрались поближе, наплевав на построение личсостава с перспективой втыка от ротных, а также явный, компрометирующий интерес к врагам Лодины и прочие забавы на свежем воздухе. Заулыбались, а Петруччо развел руками перед лицом высокого янки.
- Кончилась для тебя вода, парень… Ох и воняет же от вас. Американцы – называется. Гляди-кась, а этому ухо отрезали. Челюсть, видать, свернули и рука сломана.
Петруччо ткнул кулаком в плечо пленного, который сидел справа от Высокого. Тот качнулся, расшатав всю троицу. Потом отозвался глухим стоном и попытался повернуть к нам лицо. Не смог.
- Зачем ухо-то?...
- Красивше будет. Прям, три мушкетера… Ничего. Недолго им мучаться осталось, - Петруччо встал. – Ух, ёп! Командиры пожаловали! Прозевали мы это дело… Давай-ка в сторонку отойдем, а то сейчас и нам под шум винтов достанется. Гляди, как Колесов ручищами размахался. Жди беды.
Взводные тоже заметили приближающуюся свиту, сразу же прониклись службой и громко заколготали на своём птичьем «средстве общения».
В принципе, наша с Петруччей форма одежды допускала официальное присутствие на мероприятии, но поскольку никаких распоряжений и указаний свыше не поступало, то следовало бы скрытно валить отсюда со всех ног. Следовало-то – следовало, но некуда и некогда уже. Так что, мы решили спасаться, то есть изображать самоподготовку в плане физо и развесились на турниках в дальнем конце спортгородка. Но даже это невинное и столь насущное занятие не уберегло нас от вскорости сверзнувшегося на головы, казалось, с самого неба:
- Эй, вы!... Да-да, вы оба! Ну-ка, подойдите сюда, спортсмены… Бегом, в-бога-твою-душу-мать!!!
Уже на бегу Петруччо тихо высказал своё негодование: «Вот, за каким… тебе эти пленные понадобились?» Я удивленно прошипел в ответ: «Кому…? Мне они понадобились? А кто…» Петруччо оборвал: «Тихо. Услышит». И уже через пяток секунд:
- Тарищ-команд-учеб-части! По-ваш-приказан…
Петро докладывался первым. Колесов заложил руки за спину, широко расставил ноги и уперся взглядом в Петькины кеды, покачивая головой. Небольшого роста, лысый, плотный, как боровичок. Монолит. Глыба.
- Трищ…, - затянул было я свою уставную песню, но Колесов махнул рукой и заревел.
- Что за гуляния по территории части в военное время??? Вам что здесь??? Дом родной??? Идет война, едрит-Мадрид!!! Это понятно??? Или нужно по сто раз повторять???
Конечно, оказалось бы вполне уместным сослаться на то, что до нас никто ничего не доводил насчет гуляний, и что, на данный момент, мы имели своё личное время, за которое нас «иметь» не полагается. А вьетнамский брат-инструктор, так тот вообще, сейчас рыбные консервы в общаге жарил и на своей «палка, дырка, нет струна» наяривал, но… Стоило ли выглядеть потрясающе умными и грамотными командирами?... Увы, не стоило. Так что, мы оба виновато молчали, потупив взор. А Колесов отревел своё и начал громко, тягуче нудить.
- Что за вид?! Приведите свою форму одежды в порядок! Застегнитесь. Займите место в строю. Выполняйте.
- Есть!
Затем, после синхронно-шустрого «кругом», потопали быстрей-быстрей направо – на место отсутствующей группы управления – где и встали, как два телеграфных столба.
Теперь оказалось позволительным разглядеть свиту Колесова. Она состояла, в основном, из вьетнамцев. Лишь кто-то незнакомый, славянских корней, возвышался позади.
- Там толмач позади них, Петь?
- Да. Константин его зовут. Скоро познакомишься… Чего-то, Лао не видно. Странно. Захворал, что ли?
Командир Ла Хонг или товарищ Ларцев, вечно шествующий по пятам за командиром Кон Лангом или товарищем Колесовым, прямо-таки, был обязан присутствовать на мероприятии, но политическая планида, видимо, унесла на какие-то иные бастионы идеологической потасовки с империализмом. Или же, впрямь, приболел. С заразой и болячками по месту никогда не ржавело.
Колесов, тем временем, переместился на второй план, а в авангарде речетолкателей определился второй командир нашей учебной части, подполковник Ху Ан Нгуен – из местных. В нашем тесном коллективе его прозвали Зубилом. Чего он там рубил-молотил – об этом знали Колесов , свободно владеющий вьетнамским, и, наверное, толмач Костя. Нам с Петруччо это громоподобное щебетание с пятью тональностями было, что об стенку горох, но уж больно эмоциональное. Зубило то сотрясало кулаком воздух, задрав голову в притомленное, оттого удивленно зевающее и мечтающее отойти во власть звезд небо. То указывало на пленных бедолаг, выстреливая, похоже, обличительные тирады. Эта свистопляска продолжалась минут десять. Я отвлекся, залюбовался закатом и какая-то домашняя муть-тоска даже собралась влезть на сердце, но тут увидел, что троица из свиты штабных прихлебателей суетится возле турников и уже перебросила веревку с петлей на конце, судя по размеру предназначенной…
- Это чего они там, Петь? Для чего это? – сбивчиво забормотал я, за ради конспирации не поворачивая головы.
- Не для чего, а для кого. Не видишь, что ли? Для тебя. Для кого ж еще? Я ведь по прибытию предупреждал: мыль веревку, любознательный.
Тем временем, из группы командования на пару шагов выдвинулся интеллигентного вида, незнакомый, лысый и явно местный, то есть узкоглазый мужиченка. На нем красовалась невиданная форма коричневатого окраса с темно-синими петлицами. Был он толстоват, что подчеркивало принадлежность к птицам с орбитами повыше. Из-под мышки торчала серая папка, вроде, скоросшивателя.
Он не спеша снял очки, неуклюже переложил их из правой руки в прижимающую скоросшиватель левую, достал из нагрудного кармана платок, промокнул абсолютно сухой лоб, а затем повторил все движения рук в обратном порядке. Теперь настала очередь скоросшивателя. Половинки распахнулись и взглядам – посреди повсеместных хаки и серости – предстал один-единственный белоснежный листок бумаги, попытавшийся упорхнуть с вечерним бризом, но пойманный со всё той же неуклюжестью.
На листке, видимо, чего-то наваяли, и поэтому, приблизив его к очкам, мужиченка начал негромко, нудно и неспешно читать.
Меня удивило то, что до сей поры переступавшая с ноги на ногу, грозно зыркающая по сторонам, изредка позевывающая группа командиров во главе с Глыбой-Зубилом, буквально, замерла, прислушиваясь к чтению, согласно мотая головами. Даже те трое – с веревкой – окаменели, киваючи. Но продолжалось это совсем недолго. Казалось, послышался вздох облегчения, когда лысый мужичек закончил читать и убрал листок в папочку. Со стороны строя послышались робкие хлопки в ладоши. Их подхватывало всё большее количество людей, и сонное небо подивилось, а, точнее, запунцовело от стыдливого непонимания радости мельтешащих в самом низу, микроскопических, но таких громких людишек. Мы же с Петькой аплодировали от всей души и без стыдливости, хотя тоже нихрена не понимали причины.
Кто б знал, что до её следствия вдруг оказалось рукой подать.
Вешали их по одному, будто смаковали. Подтаскивали под турник, петлю на шею и дружно тянули вверх. Через пару минут – следующий. Никакой барабанной дроби. Лишь мертвенная тишина и внезапно обрывающийся крик еще живого человека… Вроде, тогда и появилась первая седая прядь. Хотя, с чего?
--------------------
Глухой ночью, на шипхоловской лавке под казенным пледом я попытался разобраться откуда взялась тогда седина. Почему? В чем причина? С тех пор, казалось, прошла не одна вечность и уже позволительно было оглянуться назад… Но так ничего и не понял. И уже никогда не пойму – зачем. Снова это, не имеющее никакого отношения к седине, ЗАЧЕМ?
С Константином я так и не познакомился. Петруччо погиб через полтора года в Африке. Говорили, что мучился долго и всё в сознании. За Колесовым прилетел осколок бомбы, оставивший без ног. Меня Она пока награждала по мелочи. Но за всё и всегда приходится платить. Это Азбука… Ангольский Петрович - расплата? Вряд ли. Да и цена не та.
Глубоко вдохнув, медленно сдувался, заодно изничтожая наносы чувств и переживаний. Видать, устал. Оттого - получалось без напряга. Пустота и темень потихоньку тропили путь по лабиринтам сознания, забирались всё глубже и глубже. Вскоре исчезло ощущение времени, и тело беззаботно перешло на автопилот, управление которым ни в коей мере не затрагивали как крохи давеча и изощренно надругавшихся мыслей, так и зарычавший по соседству Григорий Фёдорович.
Сны – потусторонние утехи высокоорганизованных извилин – тоже, наверное, умучились в череде событий прошедшего дня. Или развлекались где-то на соседних лавках, поленившись зайти на непродолжительный, шибко тусклый огонек посреди мрака, воцарившего в голове. Прозябающему клиенту Морфея оставалось попользоваться «главной проблемой Проекта» всего три с половиной часа.