У него была удивительная манера двигаться. Несколько угловато и сутулясь, но очень мягко ступая, он шёл, как будто, не касаясь земли. Его голова постоянно вертелась в разные стороны, высматривая забавные нюансы окружающего мира. Если он шёл с кем-то, то беспрерывно болтал о всякой всячине, если один, то либо насвистывал мелодию, либо сосредоточенно думал о своём. Казалось, что он очень рассеян и абсолютно не замечает окружающего мира и идущих навстречу людей. Но, что удивительно, никто никогда не видел, чтобы он столкнулся с другим человеком в толпе или зацепился за торчащий предмет. В последний миг перед катастрофой, всегда мягко и неуловимо, его тело разворачивалось и огибало препятствие, словно в танце. При этом, его глаза не смотрели на причину, заставившую изменить траекторию движения. Создавалось ощущение, что тело жило своей, отдельной от головы жизнью. Сознание беспрестанно было занято осмыслением вселенной и человека в ней. А тело, выпустив маленькие невидимые псевдоподии, на ощупь двигалось в мире вещей и организмов, стремясь как можно более избавить владельца от излишних плотских и материальных забот.
Даже в постели с женщиной этот дуализм не проходил. Параллельно шаловливому телу, разум меланхолично перебирал бусины событий прошедшего дня, отдавая плоти контроль за происходящим, либо старался распалить воображение и страсть, вызывая из глубин подсознания демонов и зверей и получая удовольствие двойственной природы: физиологической и чувственной. А бывало, что голова просто отключалась до утра, в то время как тело мелкими аккуратными прикосновениями изучало другой мир, плавно и нежно касаясь, вкушая чужой запах, подстраиваясь под иной ритм пульса, испытывая, изучая новое пространство любви, вторгаясь своим естеством...
Он был очень жадным до впечатлений и улыбок людей. При всей его отстранённости, чудаковатости и, даже, некоторой мизантропии, безмерно любил жизнь и всё, что в ней было. Порой казалось, что это молодой бог, который пришёл в мир и стремиться впитать все краски, все удовольствия, всю боль мира. Его решительно не интересовало будущее, хотя иногда, в задумчивости, он говорил вещи, оказывавшиеся пророческими. Откуда узнавал? Это было не объяснить. Как и в случае с толпой, когда он изящно огибал прущую тётку с тележкой, не видя её из-за рассеянности. Осязание и предчувствия вели по странной дороге. Всю жизнь глупые окружающие пытались дать ему призвание, облачить в костюм привычной узнаваемости. Кто-то говорил - нувориш, кто-то - поэт, кто-то - неудачник, кто-то - канцелярская крыса. Но все они видели лишь отражение своих мыслей и чувств и боялись признать за ним право оставаться собой, как бы избито это не звучало.