Подвиг

Все мы, рожденьем, с подножья, Голгофы
Сиюминутные жители мира…
Автор.


Какой огромной, нескончаемой видится жизнь в юности. Какой широкий простор открывается для молодого тела, как-бы парящего над этой ширью, принадлежащей его светлому порыву. И только к старости все это сжимается, становится мгновением, в котором ничего уже нельзя изменить. И потому слышишь такие горькие слова от старых, больных людей: «Вроде и не жил. Только начал жить, а уже пора  умирать»  Но умирать надо, если пришла пора и не стоит грустить о том потому, что для другой, желанной нами жизни, никому не хватит ни второго, ни третьего срока, потому, что  мы, забыв о грядущей смерти, не всегда достойно встречаем её  приход.  Страх ожидания неминуемого конца может отнять последние, может быть лучшие мгновения жизни. Перед смертью  больше всего жалеют о том, что с нами в этом свете произошло, но еще больше горюют о том, чего не случилось, но случиться могло. Жизнь случайность, потому и состоит из событий, произошедших и нет, помнящих нас и непомнящих.

Лёха шел  на свидание с « Зэком». Зачем нужна  ему эта встреча, он пока не понимал. Нужна и всё. Там будет видно. После смерти мамы у Лёшки возникло чувство вины, преследовавшее его в пустоте, образовавшейся после ухода теплого и светлого образа, потери понятных слов исходящих от ушедшего времени и непонятности пришедшего, чувство ненужности самого себя, которое появилось и стало его виной в исчезновении родного человека. От этого чувства хотелось избавиться. Освобождение должно было придти с появлением чего-то нового в его жизни.
После войны в Афгане, единственным родным человеком у Лёхи оставалась мама. После грохота пушек, ночных тревог, потерь друзей в этой самой «грязной» войне, среди всех войн, которую можно было закончить за пару месяцев, но почему-то никто не торопился этого сделать, где жирели от наград одни и становились зверьми, от непонятности происходящего, другие, где так хотелось спокойно уснуть и  спать, спать, спать, а, проснувшись узнать, что всё это был лишь сон. Но и по возвращению домой война так и не стала сном, сном стала жизнь. Если бы не мама, он бы наверняка сошел с ума или попал в тюрьму потому, что взрывался мгновенно от любого обидного или даже неловко сказанного слова, а при его подготовке, убить человека, было раз плюнуть. Мама же умела сказать такие слова, от которых он успокаивался, становился ребенком.  Пропадала из памяти проклятая война, снова хотелось жить, любить. Но ненадолго. Война настолько вросла в него:  он орал во сне команды и все вел свой взвод по ущелью за неуловимыми «духами». Просыпался, среди ночи, мокрый, вставал, забивал хороший «косяк» анаши, курил и только потом отрубался до утра. Поиски работы ни к чему не приводили. Взглянув на его большую, мрачную фигуру, работодатели старались побыстрее завершить разговор с ним – отказом. Да и рабочих навыков  никаких небыло, кроме умения воевать. Жили на мамину пенсию, да немного помогали более удачливые братовья – афганцы. Вот тогда, в первый раз, его посетил «Зэк». Они почти ни о чём не говорили. «Зэк» только сказал, где его можно найти, если будет какая в том нужда. Попили крепкого чаю, на том и разошлись. Уходя, «зэк» оставил на столе сто « баксов» и сказал всего одно слово: «Приходи». Все было сделано ненавязчиво, просто, можно сказать буднично, без клятв и обещаний, принятых решений. По - дружески.
Деньги пригодились. Лёха немного приоделся и получил, наконец, работу оператором котельной, короче – кочегаром. Котельная работала на мазуте, было непыльно, а главное - с людьми общался мало. Сутки дежурство, двое дома. Начальство не доставало, лишь бы на работу выходил. С алкашами Лёха не водился, ну «косяк»- другой скурит сам на сам, но ведь то не водка, не так заметно. Вобщем, трезвый кочегар, пусть даже оператор – находка. В тишине котельной и ласковой домашней обстановке он отходил от войны.
Кругом «разбазаривалась» страна, стали торговать все и всем, но Лёха жил своей одинокой жизнью. В своей юности он не успел привыкнуть к девчонкам, а на войне совсем от них отвык и теперь  не пытался завязать какое – нибудь романтическое знакомство. Да и где было знакомиться - в бары, на дискотеки он не ходил, а в кочегарку девушки не заходят. Он, конечно, замечал, как изменяется жизнь, но не пытался ничего понимать, а если становилось невмоготу, забивал «косяк» и все вокруг обрастало непроницаемым туманом. Единственное место, куда он ходил, в свободное время был спортзал, где хозяйничал его бывший сослуживец. Пускали его бесплатно и там он плотно «грузил» свои  мышцы и разгружал душу. После тренировок собирался афганский сходняк, вспоминали войну, товарищей – героев, сволочей командиров, командиров – отцов, пили, курили анашу, настоящую афганскую, которой банковал хозяин спортзала. Это было три раза в неделю, так что он был всегда в хорошей физической форме и не особенно тяготился жизнью. Мать его жалела, работой по дому не загружала, была рада, что сын вернулся домой живым, не калекой. Пару раз на работу заходил «Зэк», садился на единственный стул, Лёха на топчан. Говорили мало, но что-то витало в воздухе, родственное что ли, объединяющее. Потом «Зэк» уходил, но каждый раз, подавая на прощание руку, говорил одно слово: «Приходи».
С «Зэком» Лёха учился с первого по восьмой класс, в средней школе. Звали «Зэка» тоже Лёхой. Просто тогда он еще не успел стать « Зэком». Учился тот хорошо, но ни в каких школьных мероприятиях  не участвовал, был молчалив, но зато очень наблюдателен, лучше всех писал школьные сочинения. В классе, да и в школе  ни с кем не дружил, вне школы его часто видели в  компании взрослых парней и мужчин, за это он часто получал замечания от учителей. Из родителей у него была только мать, маленькая худенькая женщина, работавшая в этой же школе уборщицей. Она была до того незаметна и невзрачна, что никто из учителей даже и не пытался пожаловаться ей на сына. Так что он существовал как – бы сам по себе. Один его поступок надолго запомнился ученикам и учителям школы. В то время выделялась материальная помощь, ученикам из бедных семей. Обставлялось это мероприятие помпезно и торжественно, чтобы все знали о заботливости советского государства. На школьной линейке вручали вещи и от имени родительского комитета и учителей говорили пожелания этим бедным ученикам. Дети, получавшие эту штучную помощь великого государства, от напыщенности речей и пожеланий краснели, бледнели, стоя перед всей школой с милостыней в руках. В тот раз Лёхе, будущему «Зэку», вручили черные блестящие, как антрацит башмаки и он слушал, стоя посредине школьного собрания, пожелания классного руководителя, каким теперь человеком должен стать он, ученик Лёха, надев себе на ноги эти замечательные ботинки. Вдруг  ученик, со словами: «Носите сами эту дрянь» - бросил башмаки к ногам, замеревшего от неожиданности педагога и выбежал из школы прочь. Все, находившиеся  в зале, онемели от такой, неслыханной доселе, дерзости. Потом, в последующие дни, школа гудела от возмущения неблагодарным поступком ученика. Выступали все, комсомольцы и пионеры, учителя и родители, одни заученно говорили о морали, о недопустимости таких поступков в почти коммунистическом обществе, другие толком не понимали, о чем пытались сказать, но говорили, потому что так было надо. И хотя возмутитель спокойствия устоявшихся школьных порядков не был нашему Лёшке другом, Лёшка не посещал эти собрания единодушного осуждения, попросту уходил перед их началом домой, за что позже получил нагоняй от надолго возмущенного общества. Но поступок будущего «Зэка», его обособленность от сокласников, в результате  общественного шельмования, вопреки ожиданиям педагогов, принесли ему ореол возвышенности над школьным миром и его моралью. Но перед окончанием  восьмого класса всю его отчуждённость объяснил другой его поступок. Был обворован школьный буфет и одноклассника Лёху забрали милиционеры прямо с урока русского языка, его любимого предмета. В школе начался переполох и арестованному ученику припомнили все, что было и не было, сделали из него самого гадкого утенка в школе, прописали про это в местной газете и стенгазете, но все- таки директора школы сняли, учителям поставили на вид, а самого героя этих событий, вскоре, отправили в колонию для несовершеннолетних преступников.
Встретились они, два Лёхи, уже после «Зэковской» отсидки. Лёху, как спортсмена-борца, забирали в десант и он очень гордился этим. При встрече «Зэк» пожал ему руку, холодно глянул в лицо, а, узнав о причине его, Лёхиной, гордости, совершенно неожиданно сказал, что гордиться особенно нечем. Лёха взбеленился, полез в драку, но тем же холодным взглядом «Зэк» привел его чувственный в порядок и сказал непонятные тогда слова: «Иди служи. Только не забывай, кому служишь, слугам или хозяевам. Внимательно служи». Лёха тогда в этих словах не стал разбираться, но хорошо их запомнил.
Армейская служба далась Лёхе легко и к концу первого года службы он уже был зам. ком. взвода.  Пристрастие  к занятиям спортом было воспринято сослуживцами, как хороший пример и они старались подтянуться до его физического уровня. В десант, как известно, «всяких» не берут, потому состав был в основном ровный. Начался второй год службы и тут, вдруг, тревога, погрузка и Афган…
Лёха не любил вспоминать про Афган, а если и вспоминал, то только  в кругу своих друзей-афганцев, тут всё понимали, не переспрашивая. Даже не пытался никому ничего доказывать, после того, когда читал враньё журналистов и интервью лже-афганцев, после выступлений всяких политических шутов, он просто скрипел зубами и чуть не плевал в экран телевизора. Прочитал  книжку какой-то журналистки, в начале которой она утверждала, что это единственная правдивая книга об войне в Афганистане. И кто же ей это сказал, что написанное  и есть правда? Разве можно написать всю правду о войне? Для этого не хватит ни чернил, ни бумаги. Правда, в душе каждого, прошедшего этот ад. Как можно заглянуть в их душу? Герои неразговорчивы, они остались только на фотографиях, на памятниках, а некоторые и вовсе неизвестно где. На глазах у Лёхи, одного героя так снарядом рвануло, что был он или нет, трудно было потом сказать. А он часа полтора сдерживал в ущелье «духов», прикрывая отход своих ребят. А остались от него одни ошметки. Фрагменты, как сейчас говорят. Слово то, какое. И это про человека, воина, героя. Для них всё фрагменты – война, смерть, правда, ложь, оторванные руки, ноги. Когда только эти шуты, говорящие, фрагментами прошлого в нашей памяти останутся. Журналисты долго его доставали своими вопросами. Смотрел он на них и думал, что же они хотят услышать? Сколько духов убил? Много. Но теперь жаль, что он это сделал. Они тоже люди и у них свои матери есть. Нас пригнали на них, их гонят на нас. А за спинами у тех и других всякие сволочи руки потирают, да деньги считают. Воюй, долг у тебя интернациональный. Кому долг-то? У пацанов еще усы не растут, а они уже кому-то должны. Но так он сам думал. А газетчикам сказал, мол, запишитесь в ряды воинов – интернационалистов, дадут вам, вместо карандаша, автомат, вот там все  сами и узнаете. Если успеете. Короче послал их всех, подальше. На Афган.

И вот стоит Лёха у ворот дома, по тому адресу, который указал «Зэк».  Постучал в калитку. Тишина. Тут он увидел, не очень заметную, кнопочку звонка. Кто-то выглянул в окно. Дверь дома открылась, из неё неторопливо,  на дорожку к воротам , вышел человек, одетый в джинсы и светлую рубашку с короткими рукавами, сединой в волосах, похожий на художника и нисколько на…  Тут Лёха мысленно запнулся, так как понял, что не знает на кого должен быть похож человек, вышедший его встретить, а додумать не успел потому, что тот ему задал вопрос: «Ты кто?». Лёха назвался. «Ага. Ну, пошли» – мужчина двинулся к дому. Лёхе понравился разговор. Он не любил долгих вопросительных знакомств. Он почувствовал доверие к этому незнакомому человеку. Открылась дверь и Лёха вошёл в дом. Он еще не знал, что входит в еще одну свою, новую, жизнь. Почему еще в одну жизнь? Да потому, что две жизни у него уже было. Одна жизнь это детство, другая – война. Детство хотелось долго-долго помнить, а остальное забыть навсегда. Но получалось наоборот. Война заслонила собой все хорошее, что было до нее. Со смертью мамы, воспоминания о детстве стали и вовсе крохотным. Одиночество не давало возможности вырваться из плена собственной памяти. Дома на работе – мысли о войне, в спортзале, с друзьями разговоры, воспоминания тоже об этой, Богом проклятой войне. Душа искала выхода. Она истомилась от жестокости мыслей, видений. Нужно было другое пространство, в котором жили другие люди, иные разговоры и сны, в которых не было бы опалённой земли, взрывов, смерти, боли. Где не надо было быть и жить с клеймом афганца, героя, невостребованного для нормальной человеческой жизни. Но никто не предлагал никакого выхода из затянувшейся войны, которая уже подходила к своему логическому завершению – безумию. Лёха чувствовал это и потому шёл туда, куда звали. Он пришел сюда, только потому, что хотел куда-то уйти. 

Подвинуло Лёху к действию  недавнее ночное видение. Этот сон вот уже несколько дней неотвязно преследовал его мысли. Призрак ночи требовал своей разгадки, но её не было и едва ли она могла появиться сейчас. В этом сне было что-то мистическое, какое-то предупреждение что ли. Оно  породило  новую энергию, неосознанную, но ищущую выхода в разгадке природы этого события. В ту ночь, как всегда, промучившись на войне, отстреляв и откричав, Лёха проснулся в поту, встал, вышел на кухню, попил воды, рука потянулась к пачке папирос с уже забитыми «косяками», но что-то остановило его и он не стал курить анашу, а решил снова лечь и если не уснуть, то хотя бы долежать, додумать до утра. Он прилёг. Мысли были тоскливые, ничего не значащие и он не заметил, как снова уснул. Вдруг, наступила тишина и в этом безмолвии он оказался на лугу. Горел огромный костер, а невдалеке от костра танцевала девушка. Па её,  никогда  не виданного танца, были так дивны и стройны и в тоже время ни одно движение не повторялось. Не было никакой музыки. Полное безмолвие. Музыка жила в самом ритме танца, но слышно её не было. Было что-то язычески-завораживающее в движениях танцовщицы. Одета девушка была очень ярко, по- цыгански. Белый волос стекал на плечи  и волнами плескался на них. Полыхал костер и в продолжении своего танца девушка приближалась к его огню. Как бабочка, думал Лёха. Как долго продолжалась эта предутренняя завороженность, никто никогда не узнает. Во снах нет времени. Всё ближе и ближе огонь, движения всё энергичнее, как будто этими своими порывами девушка что-то хочет сказать. Тишина напрягается, звенит. Вот девушка  сливается с костром, в его пламени взлетает вверх и легким дымком растворяется в воздухе. Лёха лежит на спине, не открывая глаз, боясь вернуться в реальность, не желая этого и ещё не совсем проснувшимся сознанием провожает и провожает неземную танцовщицу, улетевшую лёгкой дымкой, в неизвестный ему мир.
Несколько ночей Лёхе не снится война. Не снится ничего. Днем он думает, вспоминает сон. Чтобы он мог значит? Может быть от чарса? Так афганцы называют анашу. Да нет. Сейчас он курит её совсем мало. Только когда совсем тоска задавит. Раньше курил много, но ничего подобного не снилось. Да и курил, как раз для того, чтобы ничего не видеть, не слышать, не жить. Тогда от чего? Для чего? Не может быть такое сновидение и просто так. Была бы жива мама, она бы догадалась для чего он был, этот сон. Может быть, это его душа оттанцевала последний земной танец и сгорела в огне своей постоянной тревоги, оставив его тело, непонятно зачем, на земле. А, может, это было ожидание того, что он остановит её и она останется с ним, вдвоём искать путь своего Божьего назначения в мире. А может это, была мамина душа, которая пришла в его сон, чтобы светом своего самосожжения в огне костра,  воскресить душу своего сына.
И он принял решение. Он пойдет туда, куда его зовут. Наверное, это тревожное сновидение и есть знак к движению в другую жизнь.
В комнате, куда  вошел Лёха, за столом сидели двое – Лёха - «Зэк» и шикарно одетый, молодой парень. На вошедшего глянули так, как на само собой разумеющееся, будто на завсегдатая этого дома. «Пришел. Присаживайся» – предложил «Зек». «Знакомься» – кивнул в сторону собеседника хозяин. Лёха представился. «Иван» – подал руку парень. «Во, как Иваны у нас одеваться стали» – подумал Лёха, пожимая его руку. Провожавший его в дом, по обличью художник, оказался Михаилом. «Как дела?» – спросил «Зэк» – «Работаешь?». «Лето. Какая работа. Числюсь.» – пожал плечами Лёха. «А живешь на что?» – не шелохнувшись, пытал «Зэк». «Отпускные дали. Мне много не надо. Один живу» – ответил Лёха. «Много никому не надо, но все чего-то хотят. Вон видишь, жалуется» – «Зэк» кивнул на включенный телевизор.  На экране, какой-то предприниматель жаловался на неподъёмные налоги. «Совсем раздели бедного. Одной булавки в его галстуке, на месяц хорошей семье кушать хватит. А ты отпускные. Много не надо. Миша, - обернулся в сторону говоривший – это мой давний знакомый, пусть он сюда ходит, знакомится. Да вывеску на лицо повесь повеселее. А то будто лет пять в одиночке отбухал. Веселей, гляди, Лёха и к тебе люди потянутся. Да оденься поприличней. Парень то ты, хоть куда. Сейчас и кочегарам можно хорошо одеваться. Сейчас всё можно, кроме того, что нельзя. Пока твоим проводником, по нашей жизни, будет Миша».
В этот день они прошлись, с Мишей, по рынку, купили  два костюма и ещё один – спортивный, туфли, кроссовки, рубашки, футболки. Лёха отказывался, но Миша, ненавязчиво, настаивал и покупал то, что нравилось ему. А то, что нравилось Лёхе, он угадывал интуитивно и сам он, Миша, обладал хорошим вкусом и не скупился. Пришлось даже сумку купить для вещей.
«И куда это всё я буду носить» – спросил Лёха, когда они вышли с рынка. «Куда-нибудь будешь. Мест много. Вот сейчас, покушать, в кабак, зайдем» – ответил Миша. Они завернули в переулок и вскоре вошли в незаметное кафе, с неброской вывеской «у Никиты». Изнутри всё оказалось наоборот, спокойно, красиво и как подумалось Лёхе - надолго. Они сели за стол и сразу же к ним подошел официант. «Всё тоже, но на двоих» – сказал ему Миша. Лёхе, вдруг, стало тоскливо, захотелось уйти и он спросил: «А как мне расплачиваться за всё это?» «Уже платить собрался? Пока оглядись кругом. Сначала пусть с тобою, за твою жизнь рассчитаются, а там видно будет. Сейчас твоя работа смотреть и приглядываться, ко всему и ко всем. Что и почем? Кто и зачем? Начали мы с тобой с одёжки, а продолжать будешь по таланту. Всему своё время. Время разбрасывать камни, время их собирать. Разбросал ты всего много, теперь вместе собирать будем. Пойдет? – Миша налил в рюмки водки – За знакомство» – они выпили.
Они не спеша, выпивали, закусывали. Входили и выходили люди, многие здоровались с ними. От еды и выпитого, Лёхина подозрительность отступила. Теперь стало как бы два Лёхи. Один, ещё настороженный, сидел за столом, а другой спокойно наблюдал со стороны, что будет дальше. «А чем я буду заниматься?» – спросил, сидящий за столом. «Учиться, учиться и учиться, как  завещал один маленький, лысый, но очень известный человек. А по окончанию учёбы – путёвка в жизнь. В скромную, незаметную, но полезную» – Миша улыбнулся. «А кто у вас командир? Зэк» - задал познавательный вопрос Лёха. «А кто такой зэки? У нас их нет. Они на зоне пашут, а у нас народ интеллигентный. Если ты про Алексея, то его кличка – Немой. Запомни и никогда никого не называй зэками. – как на уроке объяснил Миша. – А твоя кликуха – Афган. Вот так». «А кто это у вас такие звания даёт?» – возник Лёха. «Кликухи не дают, их присваивают, сообразно с натурой, прошлым или настоящим, но даются они раз и навсегда. Есть у человека имя, фамилия для документов и есть его прозвище, для своих.  Когда в монастырь поступаешь, тоже другое имя дают. Так и у нас. У всякой жизни своя тайна» – поучал Миша. «А вы кто? Мафия?» – шёл дальше, к узнаванию, ученик. «Ну, прямо сразу, мафия. А, что это такое? Её кто-нибудь живую видел? Собраний всяких по свету много. Маленьких и больших. Тайных и явных. Правительство – тоже организация, но законная, со своими институтами власти. Оно создаёт законы, которые все должны выполнять и которые можно менять по  желанию его руководителей. Против этой государственной власти все бессильны. По её законам все остальные организации - вне закона. Можно жить по правилам, предложенным властью, а можно и по своим. У нас свои законы, но у власти другие, значит, на сегодня, мы мафия. Завтра все может быть по другому. Закон и беззаконие всегда живут рядом, если исчезнет одно, исчезнет и другое. Потому они всегда дружат между собой, хотя принародно ругают друг друга, на чём свет стоит. И одно без другого - никуда. А кругом ещё масса мафий. Всякие партийки, секты, новые церкви, революционеры, диссиденты, банды, союзы, левое крыло правого крыла и наоборот, все кричат, вопят, гогочут, врут нагло и доверительно, в это время мы тоже занимаемся делом. Создаём свои законы и поступаем по ним и обязываем наш мир действовать по ним. Мы не задеваем других и наводим свой порядок в своей среде. Наши командиры называют себя ворами. Надо иметь смелость, чтобы так себя называть. Другие называют себя министрами, депутатами, секретарями, а воруют вагонами, но у них всё по закону. На то и власть, чтобы красть. Мы же просто предлагаем этому законному жулью с нами поделиться. И сами делимся, с зонами, родичами погибших, в нашей с ними, войне. Вот ты за Афган много получил?  А за что воевал? За контроль над афганской наркотой. Такой рынок нельзя было упускать. Наркотики это деньги и  немалые. Вот и послали вас эти деньги защищать. А независимость афганского народа, это наркозависимость нашего народа. Усёк. Люди должны быть всегда зависимые. От идеи, водки, наркотиков, от учреждений, чиновников. Если человек независимый, значит, он никому не нужен. Голый он. Взять с него нечего. Мы, как можем, контролируем доходы борцов за свободу народов и имеем с них свою долю, на свои цели. Ты думаешь, нарисовал, прямо ангелы. Нет, вовсе даже не святые, но мы честнее, чем эти, в телевизорах. Вот так, Афган» – закончил свою лекцию Миша. – « А командиров у нас нет. Есть авторитетные люди и их надо слушать. А ученик ты, судя по вопросам, толковый. Может быть, со временем, в гору пойдешь». «Но убивать я не буду» – почему-то сказал Лёха. «Ну, для этого поглупей люди есть. Не очень нужные нам, но это между нами и помни, молчание, у нас бесценно. Шутовство и болтовня презираемы» –напутствовал Миша. – Если буду, нужен, спросишь у бармена Художника, он скажет, где искать». Лёха, припомнив начало их встречи, спросил: «А ты, правда, художник?» «А что, похоже? Даже училище закончил, художественное. И сейчас, иногда, балуюсь кисточкой, когда тоскливо станет. Нарисуешь себя на Лысой горе и веселее становится. В жизни контрасты нужны, чтобы себя живым чувствовать. Вот ты себя кем чувствуешь? Ну, не кочегаром же.  Те, кто в кочегарке, с лопатой, измазанный углем, человеком смотрится и о высоком помышляет и есть люди. А можно и в высоком кабинете, в кожаном кресле сидеть, а душой и мыслями последним плебеем быть. Это как повезёт. А везёт всё больше не тем. Лучших на Голгофу, шутов в короли. Всё, на сегодня хватит. Пойдешь домой, осмыслишь» – пытался закончить разговор Миша. « Ну, а всё-таки, почему настоящим художником не стал?» – не унимался Лёха. «Художник, Лёха, от слова худо,  а худо по Далю – плохо. Не кормит искусство.  Оно кормит только Казимиров, которые чёрные, да красные квадраты малюют и говорят, что это великое творчество. Это они сами про себя говорят. Им всё позволено и учить и разучивать. Рисуют чёрное на чёрном и говорят, что в этом сокрыта целая эпоха. А тогда, что другие рисовали, которые умели творить.  И в литературе тоже самое. На виду здесь Эдичка, да Веничка. Всё про мерзости человеческие сочиняют. Им, впрочем, и придумывать ничего не надо, о себе пишут. У одного и название книги понятное – «Это я, Эдичка». У другого – «Москва – Петушки». Всю  мерзость на народ выплеснул. Только зачем в своих грехах весь народ обвинять? А критики такие же мерзавцы, вот и хвалят. Большая мерзость всегда малую свою сестру лелеет, растит, чтобы себя в ней продлить. Своё ничтожество. Солженицына возьми, пока за бугром, в отшельниках жил, его, чуть ли не  мессией нам представляли, а приехал домой, заговорил о народе, о делах наших скорбных, о власти нашей, той самой власти не имущей и сразу ему все телевизоры выключили и забыть о нём пожелали нам. В искусстве, Афган, своя мафия и правят там отнюдь не эстеты, а жалкие прикормленные твари. Воспитанные теми, кто заказывает музыку и правит бал. Искусство принадлежит народу,  а вот какому  не сказано. А когда догадаешься, какому народу наше искусство принадлежит и поймешь, что к этому выдающемуся народу ты не относишься, остается один путь – отдать свой талант и мозги другому делу, а рисовать можно для себя, для друзей, для души. Ну, на сегодня всё. Итак разоткровенничались, а исповедь это не для нас. Не по делу. Держи.» – он протянул Лёхе пачку денег. « Да не надо мне, есть у меня» – отказался Лёха. «Бери, – резко сказал Художник. – Это не я тебе даю. Немой приказал. А приказы надо выполнять и всегда в точности» – напутствовал учитель. Уходя из кафе, Лёха заметил, что они не рассчитались и никто их не остановил. Прощаясь на улице, Лёха спросил: «Когда приходить?» «Ты же знаешь, куда. Вот и приходи, когда не занят. Будешь нужен, позовём» – пожал ему руку Михаил.
Дни тяжких раздумий наступили у Лёхи. Нет, ему не было страшно. Если прав Художник и то, за что умирали ребята в Афгане, лишь часть большой торговли, вот это по настоящему страшно. Вот тебе и герои. Герои героиновой войны. Всплывали в памяти заметки в прессе, о цинковых гробах, наполненных опиумом. Значит, всё так и было. Потому и затянули эту проклятую бойню. Именно в это время города и веси Союза заполонила наркота. Когда Лёха уходил в армию, среди его сверстников мало кто знал про наркотики. А теперь любой пацан покажет пару «ям», где можно взять любой товар, средь белого дня и ночью. И менты глаза на это закрывают, значит и им указали, как поступать. Мелочь всякую ловят, а крупных торговцев кайфом охраняют. Это предательство по отношению ко многим, ко всем, сатанински изощрённое лукавство, ещё мало кем понятое.
Он вошел элегантно одетым с презрительной миной, выписанной на его лице. «Вы знаете меня?» – поставил он руки на стол. «Да» – не подвинулся Немой. –  Слушаю тебя». «Не тебя, а вас» – вскричал вошедший. «Вот как, а ты, собственно, кто будешь? Ах, не узнал, депутат наш пожаловал. Говори, что у тебя и отваливай» - Немой оставался недвижим. «Ты мне обещал, что когда я стану депутатом, то буду иметь всё. А что получается?» – взвизгнул мужчина. «А ты имеешь столько, сколько заработал. Что ты сделал? Ты забыл о нас сразу, как только добрался к власти. Кто тебя туда ставил? Подумай, у тебя ещё есть время. Но его мало. Когда мы сказали, что ты будешь депутатом, мы имели в виду, что ты будешь представлять наши интересы, но ты становишься проституткой, как все вы там. Мы заплатили за твои выборы. И теперь тебе платят там, а работаешь ты у нас. Иван, объясни ему ещё раз его обязанности, не поймет, свободен от всего и навсегда» – сделал на последних словах ударение Немой.

Всякая идея хороша лишь только вначале. Все последующие игры с ней, приводят к разрушению первоначального смысла, сущности идеи. Обычно она обращается в услужение подонкам. И неважно, какая это идея  – научная, политическая, духовная. Толпа съедает высокодуховную, нравственную, гениальную наживку, идёт за нею на эшафот, купившие эту приманку, мостят их головами свой путь, к своей  цели. Конечной, нужной только им, забыв о начале пути.
«У тебя какая цель, Лёха?» – вдруг спросил Миша. « Не знаю, не думал об этом. Слушай, а вот этот человек приходил, он что хотел? Он, чей депутат?» – полуответил, полуспросил Лёха. «Народный. Мы тоже народ и имеем право выдвигать своих депутатов. Они защищают наши интересы, а мы защищаем их. Каждый человек имеет право на защиту и вправе выбирать, как ему защищаться и от кого» – вот такие разговоры вёл с ним Миша.
Уже больше месяца Лёха присутствовал на приёмах  у Немого. К нему шли разные люди. У кого машину угнали, у кого хату обокрали. Просили помочь, не надеясь на милицию. Менты тоже приходили, торговались, кого и за сколько можно выпустить, а кого наоборот спрятать. Лёха всё больше постигал слова Художника о полной связи всех и вся в этом мире. Первый раз он понял эту жизненную правду, когда в начале  новой жизни, его остановил участковый и сказал такие слова: «Что, афганец, с блатными связался, приоделся, смотрю, на какие же это заработки?» «А ты – ответил ему Лёха, со злостью, – на какие деньги, на такой крутой тачке ездишь? На зарплату?» Лёха знал две «ямы», где круглосуточно можно было купить любой наркотик, «крышу» которым держал участковый. Но промолчал. «Ну, смотри, не пожалей потом – участковый ухмыльнулся. – Повидали мы тут, всяких». «Я тоже всяких видал» – только и сказал Лёха, уже без злобы. Потом, между делом, он рассказал про эту встречу Мише и про разговор, конечно. «Ладно, забудь. – ответил Миша – А хочешь, возьми его себе. Он дерьмо. Свои и те рады будут, если его пришьют. Он своих комитетчикам сдаёт. Но вот, что я тебе скажу. Он – временный, мы – постоянные. Так дальше и думай. И забудь о нём. Ничего он тебе не сделает».
Проходило время. Лёха привыкал и уже многое понимал, в своей новой жизни и работе. С Художником, в определённые дни, ходили по кафе, ресторанам – снимали «дань». Никто не шумел, не ругался – всё было отлажено в этой системе до мелочей, без неожиданностей. Лёха играл роль молчаливого напарника. Он понимал, что так долго продолжаться не может, как понимал и то, что назад ему пути нет.
Новое приходит неожиданно. Сидели они, с Художником, как всегда в кафе «у Никиты». Обедали. Рядом, за другим столиком, какой-то пьяный зануда клялся в любви женщине, с нещадно размалёванным лицом. Это забавляло. В другом конце зала сидели четыре бритоголовых парня, с бычьими шеями, что-то пили, стол их был заставлен бутылками. Вели они себя по-хозяйски, нагло. Один из них уже второй раз подошёл к ним, прикурить. Посмотрел как-то небрежно, пыхнул сигаретой и подался к своему столику. «Сейчас опять подойдёт» – сказал Художник. «Почему» - спросил Лёха. «Так кажется, - глянул на четвёрку Миша. – Ты как, в форме». «Всегда готов» - почему-то по пионерски ответил Лёха. Через некоторое время парень подошёл снова. Они уже заканчивали обед. «Ну, что у вас ещё спички не кончились» – развязно спросил подошедший. Он был изрядно пьян. «Кончились, – спокойно ответил Художник. – В кабаке сидишь, а  на спички, значит, не хватает?» «Ты, хмырь, заткнись, а то всю жизнь  будешь мне спички подносить» – глаза парня засинели льдом. «Не знаю, не знаю, придётся ли? Спички живым подносят» – вежливо напомнил Миша. «Что – что?» - понял его вежливость бритоголовый и потянулся рукой к горлу Художника. Лёха быстро оценил положение тела нападавшего. Резкий удар левой по печени и парень, ткнувшись лицом в край стола, завалился на пол. От конца зала уже бежали его помощники. Они бежали друг за другом, что было их главной ошибкой. «Сразу видно, качки толстолобые» – оценил их действия Лёха. У первого Лёха перехватил руку на замахе и он, своей бритой башкой, чуть не проломил стену кафе. С остальными двумя было проще. Один получил удар локтем в солнечное сплетение, второй ногой в пах. Трое лежали молча, лишь только, получивший удар в пах, корчился от боли. «Ничего, больше таких дебилов рожать не будет» – посочувствовал ему, вставая из-за стола Художник. «Пошли» – и Миша двинулся в обратную сторону от выхода. При подходе к бару, к ним вышел хозяин кафе и подрагивающим голосом заговорил: «Я всегда знал, что вы друзья и защитите мое заведение от нахалов.  Готов увеличить ставку». «Ладно, живи пока. А насчёт перемен, придёшь к Немому. Он решит. Ты захотел жить лучше, станешь жить веселее», – Миша посмотрел на хозяина и тот, как показалось, стал меньше ростом. «Не надо ему говорить, может с тобой договоримся» – молил хозяин. «У каждого  дело и каждому по делам. Своё получишь у Немого. Пошли» – обращаясь к Лёхе, закончил Миша.
Они вышли через служебный ход и пошли по направлению к городской площади. Походя, Лёха спросил: «Какое отношение хозяин имеет к драке? Не понял я». «Афган, ничего не происходит просто так. Хозяину предложили новую крышу, дешевле. Вот он и решил попробовать, выяснить, как к этому его шагу, отнесёмся мы. Это наше испытание ему дорого обойдётся. Всё дело в том, что идёт война. Между законом и беззаконием. Эти отморозки поднимают головы. Но в этих головах нет мозгов. Они тупы, а значит жестоки.  Люди не могут любить жестокость, как и чрезмерную доброту. Её ненавидят, над добротой смеются. Потому, мы с тобой должны быть где-то в середине. Мы должны быть жесткими, но не убийцами, добрыми мы быть не можем, помогать – да, но не всем и без слёз. Всё по закону. По нашему закону. Как он они поступают с нами, так  мы будем поступать с ними.  Пророки сказали, библейские. А ты, Афган, читал Библию? Нет. Почитай и тогда больше ни одной книги читать не надо. Там всё сказано. И про нас и про всех, живших и живущих. А все эти нынешние книжонки, нынешних пророков, лишь жалкие потуги осмыслить Книгу Книг – Библию. Так что советую, почитай, а если нет её у тебя, подарю. И ещё вот что, Лёха, считай меня другом, хотя в этом мире дружба, вовсе, не привязанность, а скорее обязанность быть честным по отношению к  другу. Сегодня ты сделал всё так просто, так буднично, будто прогулялся по бульвару, а ведь никто тебя не просил о защите, а тот пьяный, что сидел за нами, наш человек, должен был этих скотов подстрелить, но им повезло, ты позволил им жить. Ладно, пусть так, пойду объяснюсь с Немым, а ты завтра подойдёшь.  Сейчас иди домой и никуда не выходи. Завтра подойдёшь к нам. Привет. – Миша задержал Лёхину руку и повторил, – Никуда не выходи. Понял?» Лёха кивнул и отправился домой.
Вечер Лёха провёл в раздумьях. Что хочет от него Художник? Непохоже, что из него лепят бандита. Да и сам Художник – он кто? Философствующий бандит, или философ преступного мира? Но разве бывает такое? И эта его сегодняшняя, первая стычка с бритоголовыми  произошла случайно или это начало настоящей работы? И откровение Художника для чего? Цель всего этого неясна. Для чего его берегут. Ведь не считая сегодняшней драки, он не участвовал ни в каких разборках, а они регулярно случаются и заканчиваются  не только мирными соглашениями. Даже Немой неделю в больнице, с простреленным плечом, пролежал. А ему и платят хорошо и работа непыльная. Маме памятник хороший поставил. Ребята  приходили, помянули.
Лай собаки прервал его мысли. Кто-то настойчиво стучал в ворота. Лёха включил надворный свет и вышел из дому. Угомонил собаку и крикнул в сторону ворот: «Кто там?». «Свои» – откликнулся, как показалось, знакомый ему голос. «Кто-то из афганцев» – подумал Лёха и пошел открывать калитку. Калитка была низкая и приходилось нагибаться, выходя из неё. Вперёд выходила голова, а затем всё остальное. Знакомый голос усыпил Лёхину, волчью, осторожность. Привычную настороженность войны. Он просунул голову в открытую им калитку и сразу же, в голове, вспыхнуло пламя, рассыпалось искрами и погасло.
Очнулся Лёха в очень светлой, ярко белой комнате. Глазам стало больно. Он прикрыл веки и начал осматриваться сквозь ресницы. Осмотр не принёс никаких результатов. Чисто и незнакомо, как при рождении. Он поднял руки и посмотрел на ладони. Вроде его, похожи, но где же он сам. В утомлённом сознании возникли – голоса, лица, огни и погасло.
Но Лёха жил. Отдельно от тела, которое неподвижно лежало на койке, не прося пищи, бесстрастно дополняя обстановку больничной палаты. Но в его мозге происходили события, видения детства сменялись войной. Уже взрослый, он почему-то учился в школе и сидел на уроке, за партой, вместе с такими же, как и он, взрослыми людьми, но уроки вели старые, школьные учителя. Это была игра воображения, для чего-то ему нужная. Позже, когда он очнется от прожитой, за период своего беспамятства, ещё одной жизни, он ясно вспомнит два её периода, а может кадры того фильма, что прокручивал ему его раненый мозг. Один фильм, – когда он сидит за партой в своей школе, а учителем, у доски, Художник. Художник показывает какую-то большую, старую, тёмную и, видимо, очень тяжелую книгу и говорит им, своим ученикам: «До завтра каждый из вас должен прочесть эту книгу, а потом будете отвечать на все вопросы, которые я вам буду задавать. Если вы не сможете этого сделать, в школу больше не приходите. Здесь написано про каждого из вас, как вы живёте и как будете жить, что было и что будет с вами, как вы зовётесь здесь и как назовётесь там, в той жизни, которую  скрываете от чужих глаз, хотя тот, кто видит, видит всё и приготовил вам ваши ответы. Найдите здесь, в этой книге, ответы на вопросы вашей жизни и расскажете об этом на будущих уроках. Первым читаешь  книгу ты, Афган. Завтра будешь отвечать и если не ответишь, больше жить не будешь. Бери и иди». Лёха подходит к столу и пытается поднять книгу, но она увеличивается в размерах, заполняет комнату. «Как я её возьму» – кричит он. «Тебе помогут» - отвечает прямо из глубин страниц, чей-то громкий голос. «Кто говорит?» – опять кричит Лёха». «Я, я, я, ааа-а – а» - эхает ему в ответ. Книжный том начинает кружиться, подхватывает в этот круг Лёху и они летят. Вдруг, появляются люди, среди которых он узнаёт своих друзей, погибших в Афгане, подхватывают его, книгу и несут куда-то, легко скользя по воздуху. Останавливаются и один из сопровождающих говорит: «Здесь надо ещё двоих забрать. Возьмёте и догоняйте нас. Хозяин уже ждёт». В говорившем он узнаёт лейтенанта – татарина, который молился Аллаху, когда в соседней мечети, с минарета, начинал кричать муэдзин. Так во время молитвы и был убит снайпером и лежал потом на окровавленном бушлате, который подстилал себе под колени, вместо молитвенного коврика. И  Лёха, как знакомого спросил его: «А куда вы меня несёте? Если я умер, то почему мной, этой дорогой командуешь ты – мусульманин?» «Это там, – татарин махнул рукой вниз – мы мусульмане, христиане, а на самом верху, один хозяин. А умер ты или нет, ему решать». Дальше летят они вдоль высокого – высокого, синего забора, не имеющего в глазах, ни конца, ни края. Останавливаются перед воротами. Ворота открываются и все влетают за них. За ними ничего нет, только поодаль стоит огромный стол, а за ним сидит человек. За его спиной лишь туманная дымка, которой нет конца. Стол такой большой, что из-за него видна только голова сидящего. Но какая голова. В бороде, с тронутыми  благородной, серебряной  сединой длинными волосами и во всём этом облике чувствуется могущественное благородство. «На Льва Толстого похож – думает Лёха, – только покрупнее будет». «Все? – спросил благообразный человек и не дожидаясь ответа, сказал громким и каким-то особенным голосом, будто говорило со всех сторон. – Этих двух, – глазами показал говоривший на двух прибывших после Лёхи. – В ад». «А я что, в рай?» – неожиданно для себя спросил оставленный. «Смотри-ка он ещё и разговаривает, – ответил человек. - В чистилище его. Почистится, а там видно будет». Лёха пошёл в туманную дымку, начинающуюся за столом,  будто знал, куда надо идти. Когда он проходил мимо стола, сидевший за ним, вдруг, спросил его: «А ты уверен, что тебе пора сюда?» «Да нет, не совсем, - ответил Лёха и тут на столе, рядом с сидевшим, увидел книгу, что дал ему, перед его вознесением, Художник. – Мне нужно, до завтра, прочесть эту книгу, чтобы дать ответ на вопросы, о моей жизни». «Ты этого хочешь?» – спросил Бог. Лёха уже был уверен, что он стоит перед Сущим. Он понял это, когда подошёл ближе. На него смотрело лицо Отца всех людей. Образ, с которого на нас смотрит Вечность.  Вечность, это и есть Бог. Человек, которому понятна бесконечность жизни, похож на Творца. Великие люди схожи со святым Ликом потому, что  каждый из них Его частица. Но лишь частица, но всё вместе – Бог. Он – Образ, мы – подобие. Подобие в приближении к Его сути. От своей догадки Лёха онемел и, поражённый близостью её, выдавил из себя слова: «Да, мне надо. Очень». «Будь по твоему. Но с условием. Сейчас откроют ворота и если ты успеешь выйти за них, покуда они не закроются,  иди к себе, а не успеешь, останешься здесь навсегда. Это будет доказательством правильности твоего желания. Ступай», – и  кивнул головой татарину. Тот подлетел к воротам, открыл их настежь и подтолкнул их створу назад и когда ворота, плавно, начали закрываться, указующий махнул рукой и подал  книгу. Лёха схватил  книгу, она не показалась ему тяжёлой и рванул к воротам так быстро, как никогда ещё не бегал. Ноги скользили, он падал, хотя  под ним ничего не было, кроме лёгкой дымки, но Бог велик, бегущий вставал и бежал снова. Зачем и куда он так торопился, он не знал. Но ему хотелось видеть, почему он получил шанс жить? Осталось два – три метра пути к жизни, в воротах осталась узкая щель и он, весь напрягшись, прыгнул и в этом прыжке, из одного мира в другой, вылетел за ворота, упал за ними, дверь захлопнулась и вместе с этим хлопком  он почувствовал, как бешено заколотилось сердце и от этого очнулся. Сердце продолжало стучать уже наяву, хотя, где была явь, трудно понималось, тело покрылось испариной и стало легче дышать. «Правда бегал, что ли?» - подумал он, открыл глаза и увидел, сидящего перед ним на стуле, Художника.
«Очухался, – буднично спросил Художник, - где побывал за неделю отсутствия в этом не лучшем мире, что видел? Бога или дьявола? Или обоих вместе, ведь они тоже где- то собираются и о чём-то говорят, когда делят территорию Вселенной. Кощунствую, потому как рад, что ты жив. Хотя, кто знает, что лучше. Ты не узнал ничего нового про это? Вовремя умереть или не ко времени жить – что лучше? Прости за болтливость, целую неделю не с кем поговорить. Это же целая вечность. Ты умеешь слушать, а это больше, чем красноречиво говорить. Что-то нездоровится мне, может тоже в больницу лечь? Хорошо бы, да дел много. И помочь некому. Так  что выздоравливай быстрей, коли ожил». «О чём ты говоришь, от чего очухался?» – спросил Лёха и не узнал своего голоса. «Да, - сказал Миша и, встав, добавил, – ты поменьше разговаривай, слаб ещё. На вот, читай лучше, – и он положил на прикроватную тумбочку большую, чёрную книгу. – Я буду приходить, а вопросы потом. Их много». Художник ушёл, а Лёха  посмотрел на книгу и подумал: «Сплю, умер, зачем?». И сразу же забылся лёгким сном только что воскресшего человека.    
И вот теперь, воскреснув, он увидел вполне земное видение, хотя тоже не очень приятное и  уже произошедшее один раз на земле, правда, на чужой. Когда война в Афгане стала совсем непонятной, когда всё вокруг превратилось в большой базар, где продавалось и обменивалось всё, что было под рукой, когда злоба бойцов на своих, редко видимых, генералов, пославших их на эту бойню, уже достигла своего апогея и ненужные никому отчимы командиры побаивались появляться в своих частях, уже становилась понятна бесцельность этой  нескончаемой войны, тогда и произошёл этот случай, который теперь снова заполнил своим видением, Лёхину, забывшуюся сном, голову.
Их часть окружила кишлак, в котором засели «духи». Днём он, с ребятами, был в этом селе. Сдали, на базаре, несколько автоматных рожков с патронами, взамен взяли чарса, фруктов. Обкурившись, долго шлялись по базару, балдели над всякой ерундой, пили чай. Так они жили уже давно, привыкли. Пока светло афганцы мирное население, почти друзья. Ночью враги, «духи». Днём не узнаешь, кто в тебя в темноте стрелял, людей не видно, только взрывы, летящие пули, огни пожара. Война уже давно перестала быть настоящей. Она превратилась в большую торговлю,  людьми, оружием, наркотой. Кто-то торговал по мелочам – патроны, форма, ну когда автомат, убитого товарища продадут, чтобы его же, и помянуть. Другие по крупному – эшелонами оружия, самолётами, танками, людьми. Вообщем, налаживались неуставные людские и межармейские отношения. Короче, всё было, как у нормальных мужиков, то братались, то дрались. День заканчивался и надо было уходить в часть, хотя афганцы даже вечером не нападали на группу солдат, так одного, двух могли выкрасть, да и то в смерть обкуренных или пьяных и безоружных. А с оружием ни-ни, не трогали, стрелять и пьяные умеют. Это в Союзе афганцев фанатиками представили, а на самом деле они очень практичные люди и умирать за просто так, никто не захочет. И за идею тоже. За чьи-то милые выдумки только советские люди воюют. Все остальные – за корм.
Когда они добрались в часть, совсем темно стало. Только присели отдохнуть – приказ выбить из кишлака «духов». Ну, тех с кем недавно базарили. И началось. Артподготовка, потом вперед, в атаку. Кишлак давно окружен был. Давно кругом стояли, а такой приказ первый раз. Хорошо хоть ещё не все боеприпасы продали. Так  и пошли со всех сторон.
Чем запомнился Лёхе этот бой? Таких приказов было много, но такое продолжение имел лишь этот бой. Вышел он, со своим взводом, в центр кишлака и тут же попал под бешеный обстрел с того самого базара, на котором недавно гуляли. Залегли. Огонь ни на минуту не стихал. «Да, – подумал Лёха. – Хорошо патронами запаслись. Нужно меньше отдыхать, а то так всё скупят». Начали действовать перебежками, от прилавка к прилавку. Били по ним со стороны базарных складов. Долго пришлось продираться сквозь завесу огня. Тогда уже воевать научились. Уметь воевать, это когда без потерь. Это в кино героизм, когда все скопом прут под пули и орут ура. Это обыкновенная дурость. Под танк броситься ума не надо. Ты это вражеское чудовище  сожги, а сам живой останься и другую машину  сожги и третью – вот тогда ты герой. Вот Лёха половину ночи и вёл взвод, чёрт с ним, со временем, зато все ребята живы. Подпёрли к самым амбарам, а они у афганцев, что бункеры у руководителей некоторых государств, которых так обожает народ, что от восторгов этого народа им приходится прятаться в этих самых бункерах. Присмотрели с другой стороны окно маленькое, откуда их не ждали и давай в это окно гранатами «духов» доставать. Достали.  Ворота открылись, сдаваться начали. Почему не сдаться, если завтра на кого- нибудь или на что-нибудь поменяют. Выходят, оружие бросают. Повязали им руки и отправили, под конвоем, в расположение части, а сами по амбарам, с фонарями, оставшихся, затаившихся в тёмных углах искать принялись. Опасное это дело, но надо, а то при отходе в спину стрелять станут. Опасное дело всегда командир должен делать и бойцы самые опытные. Идёт Лёха, по углам светит, тут с другой от него стороны шорох и что-то чёрное, на него кинулось, успел повернуться, взмахнул прикладом, отлетел кто-то в угол. Свет фонаря туда направил, а там два глаза сверкают и нож. Чёрное, два глаза и сталь. По одежде понял – женщина. Подошёл, схватил за руку, в которой блестело, вывернул и потащил из амбара. А перед глазами, два глаза и нож и блеск у них одинаковый. Выволок её на улицу, осветил, два глаза на чёрном сверкают светом стали. Сорвал чадру, а глаза на бледном лице всё также огнём горят. Закусила губу, молчит, а глаза по-прежнему льдом пылают. Даже спине холодно стало. Подумалось, если они нас так ненавидят, то чего же мы тут делаем? Говорят, что они нас на помощь позвали. Какой дурак на свою землю танки, да солдат с автоматами зовёт. На свою землю друзей зовут, да и то в гости. Погостил, покушал, попил сладко и пора честь знать. Отваливай, то есть, до своей хаты. А когда друзья с пушками приходят, их из пушек и угощают. Традиция такая, ничего не поделаешь.
Ребята подошли. А он всё никак взгляда оторвать, от пленной, не может. С ножа на глаза, с глаз на нож. Ребята постояли, посмотрели, не поймут что с ним. Кто-то по плечу  похлопал: «Командир, ты чего? Куда её с собой или в расход?» Молчит командир, как завороженный. Много глаз видел и дерзких, яростных, злых и предсмертных, но таких, чтобы блестели сталью – никогда. Опомнился, забрал нож, поднял женщину с земли, толкнул в спину и сказал: «Иди». Она мышью в темноту, он вслед фонарём посветил. Обернулась, глаза блеснули…  «Командир, зачем отпустил? С оружием поймали, значит наша. Баба ведь, в кои веки попалась,  а ты такой трофей отпустил. Влюбился что ли? Ну, да тебе виднее. Пошли. Все живы, сегодня, у нас. Гуляем».Промолчал. Пока шли в часть ему, Лёхе, все огни в глаза сталью сверкали. Потом, когда все бойцы уже спали, усталые, а он лежал и видел женское лицо, а на лице два ножевых лезвия, торчащих прямо из глаз. Страшнее ничего в своей жизни не видел. Для чего, почему, ему, ему? Почему одна случайность становится болью всей жизни, а целая жизнь может стать никому не нужной случайностью?
Проснувшись от вновь прожитого кошмара, Лёха подождал покуда исчезнет страх, холодом стиснувший затылок, кончится видение женского лица, с лезвиями вместо глаз. Он согнул в коленях ноги, нашел под коленными чашечками углубления и начал пальцами рук массировать эти места. Этому приёму научила его мама. Она знала много средств и могла внести покой в душу человека, а это средство помогало человеку успокоить самого себя, без посторонней помощи. Минут через пять видение страха отступило и Лёха почувствовал голод. Он открыл тумбочку. Там лежали три больших, красивых яблока и булочки, в полиэтиленовом пакете. Булочка с яблоком, что может быть вкуснее. Это вкус и запах детства. Неведомый ему посетитель угадал это его желание. Съев этот Божий дар, он почувствовал слабость, приятную и спокойную, какую может чувствовать только возвращающийся в жизнь человек.
Только начал дремать, ввалилась толпа братьев – афганцев. Кто за руку, кто за ногу жмёт, всем хочется пощупать живой ли, нет? Все враз говорят, а вроде всех слышно: «А мы приходили уже, ты никакой. Доктор выгнал, сказал, чтобы такой бандой больше не приходили. Мы ему, мол, не банда мы, а интернационалисты, к своему пришли. А он знаешь, что говорит? Где вы были интернационалисты, когда вашему другу голову раскроили. Идите, говорит, отсюда, ему покой нужен. Мы ему, скажи, кто его так. А он, говорит, не знаю, я всегда только с результатами знакомлюсь. С последствиями ваших разборок. Хорошо хоть живой, да мозги на месте. С тем мы и ушли. А сегодня разрешил. Только, говорит не орите громко, от радости. От удара не умер, так от вашего крика скончается. Ничего мужик, понимающий и с юмором». Лёха смотрел на их огромные, фигуры и улыбался. Не развалили бы палату, черти квадратные.
Но вот исчез шум и остался только он, среди белых стен палаты. За окном смеркалось. Вдруг вспомнилось детство, вернее один случай из него. Рядом с их домом  жил один уже немолодой мужчина. Был он одинок и всё свое свободное время посвящал голубям. Возле его дома, высилась, на сваях, большая голубятня,  добротная, резная, ну прямо загляденье – дворец голубиный. Жена от него ушла, не выдержав его половинчатой любви и он остался один и вся его любовь теперь доставалась голубям, а может быть, он и сам был, душой, больше голубем, чем человеком. Ведь очень часто мы обнаруживаем в себе совершенно непонятные пристрастия, которые ни мы сами, ни с помощью других, объяснить не можем. Нас влечет, увлекает совершенно противоречивое нашим мыслям чувство неосознанной радости чему-то. Будь то какой-то предмет, животное, человек, которых ты никогда не встречал, не видел. Тебе, вдруг, захочется обнять собаку, приласкать бездомную кошку или поговорить с человеком, случайно с ним встретившись. Как можно объяснить пристрастие немолодого человека к голубям, по всем понятиям занятия детского, юного. Его не интересовали ни деньги, ни сплетни, даже пьянка не манила его своей безумной радостью. Появлялись в его доме женщины, но, прожив некоторое время, уходили, без ругани, обвинений – молча. Они ничего не рассказывали соседям о предмете их мимолётных воздыханий, но чувствовалось в их движениях, взглядах не обида на голубятника, а тоскливое понимание того, что он не может безраздельно принадлежать им и всегда свою плотскую любовь к женщине безрассудно променяет на утреннее небо и кружащих в нём, прекрасных птиц. Когда досужие тётки спрашивали его, отчего ушла его очередная подруга, он загадочно отвечал: «Небо большое. Улетела голубка». В округе его любили, как любят маленьких детей и взрослых, которые просто не желают взрослеть, потому что взрослеть это ужасно скучно, от этого люди быстро стареют.
Голуби у него были разные – породистые и нет, но все красивые и ухоженные. Когда стая взмывала в небо, вся округа следила за полётом голубей, задрав свои озабоченные лица к небу. Что-то происходило в душах людей, они как-бы присоединялись к птичьему полёту, на некоторое время покидали землю, земные заботы, становились вольными, крылатыми, кружились в голубом небе, одолев, на время, тяжкое земное притяжение. После этих небесных прогулок мысли людей становились светлее, смелее и красивее. Соседи голубятника меньше ссорились, спокойнее относились к шалостям детей, ко всяким причудам родных, близких и чужих людей. И потому, произошедшее на дворе голубятника несчастье, всполошило всю округу, нисколько не меньше, чем землетрясение или даже нашествие внешнего врага. Людской всполох возник по причине кражи голубей. Это случилось ночью, а утром все жители округи собрались во дворе голубятника, кляли воров, соболезновали, негодовали, ругались, что- то пытались вызнать у друг друга, не видал ли кто чего, не слышал ли? Верный хозяйский пёс был отравлен и лежал у ворот оскалив пасть, посмертно, своими клыками, пугая злодеев, обещая им жестокую кару. Голубей было украдено много, больше половины. Ясно было одно, что крали не голубятники потому, что брали всё, что попадётся под руку, без разбора. Голубятники тоже воруют друг у друга, но берут только пару, другую нужных им птиц. Это считается нормальным в среде любителей голубей. Завёл птицу, умей её охранить. Воруя, голубятники никогда не возьмут птиц, которые кормят птенцов или высиживают яйца. По своему поступают благородно, даже в грехе. Но в этом случае благородством даже не пахло, были взяты голуби прямо с яиц, от птенцов. Это было, как нашествие вандалов, людей чуждых пониманию законов среды, в которой жили настоящие голубятники. От этой поруганной чести своего сообщества, сгорбился  хозяин голубей, седина явственней проступила в его волосах, он сидел на приступке своего дома и горестно качал головой вслед своим невесёлым мыслям. Ждали милицию. Приехали, посмотрели, поспрашивали, предупредили, что за неправду посадят и отбыли восвояси, оставив недоумение на лицах местных жителей, ожидавших хотя бы некоторых понятных розыскных действий со стороны тех, кто нас бережёт. Но видимо такая мелочь, как пропажа голубей, мало интересовала родную милицию, им бандитов, убийц подавай.  Народ волновался и решили искать сами, хотели как-то помочь соседу. Но лучше бы не искали потому, что нашли такое, что привело к продолжению трагедии, как оказалось  ещё только начавшейся. Голубей нашли на окраине города, в маленькой саманушке, где обитали безликие люди, без определённых занятий, по нынешнему «бомжи». То, что нашли, внесло в души смятение, ужаснуло. Ещё недавно красивые, радующие своим свободным полётом, птицы лежали кучей перьев прямо во дворе, на земле. У всех были оторваны головы, которые валялись рядом. Некоторые, уже ощипанные, беспомощными тушками наполняли грязное, ржавое корыто. Лёха, находившийся в это время рядом с хозяином этих несчастных птиц, лишь виновато переводил свой взгляд с хозяина на птиц, с птиц на хозяина. Сосед–голубятник молчал. Безмолвствовал он, глядя на своих поруганных любимцев, не проронил слова и в обратной дороге домой. Соседи сочувствовали, говорили что-то про милицию, про суд, Божье возмездие. Но сосед не отвечал. Он также по утрам ходил на работу, кормил и гонял оставшихся голубей, но за несколько, минувших после кражи дней, не сказал ни слова. В его взгляде виделось тоскливое напряжение. Прошло несколько обычных, для обывателей квартала, дней. Волнение, порождённое кражей голубей, улеглось. Но в один из этих обыкновенных вечеров, к дому соседа подъехала милицейская машина, туда прошли четверо милиционеров, вывели хозяина, затолкали в машину и увезли. Лёха в это время стоял у ворот и проходя мимо него, сосед громко сказал: «Лёшка, смотри за птицей. Они теперь твои». Никто ничего не понял, но вскоре все были буквально оглушены новостью. Оказалось, голубятник придумал любителям голубятины такую вендетту, что стала понятна вся тяжесть оскорбления, нанесённая его мечтательной душе. Беззлобное человеческое существо, доброе и отзывчивое, ребёнок по своей душевной сути, он поступил, как настоящий мужчина, пожелавший уничтожить даже память о тех, кто надругался над его пернатыми друзьями. Оказалось, что ночью, когда все спали и «бомжи» тоже, он пришёл к их мазанке, подпёр дверь снаружи, облил дверь и стены бензином из припасённой канистры и запалил логово негодяев. Потом вернулся домой, вздремнул до утра, утром ушёл на работу, а вечером был арестован.
Никто не осуждал мстителя за содеянное, лишь жалели. Если человек совершил такой зловещее деяние, значит дальнейшей своей жизни, без такого поступка, он не представлял. Сколько и какие люди сгорели в том домишке, так никто и не дознался. Были лишь предположения. Мазанка была каркасно – камышитовая, крыша покрыта соломой, так что погребальный костёр получился на славу. Потом был суд. Мстителю дали восемь лет лагерей. На суде он вёл себя спокойно, иногда на лице у него появлялась блаженная улыбка, видимо, от сознания правильности совершённого поступка. Да и суд был не злой, не обвинительный, а как бы обязанный всё сделать по закону. Садясь, после суда, в «воронок», осужденный сосед спросил Лёху: «Ну, как они, кормишь?» «Кормлю» – ответил Лёха. На лицо голубятника взошла улыбка, в которой уместились все вопросы и ответы его прошлой жизни. Он был счастлив. Эта улыбка навсегда запомнилась Лёхе, тогда ещё Лёшке. Уже перед армией Лёха роздал голубей друзьям голубятникам, так просто, ни за что, хотя со стороны ему предлагали хорошие деньги. Хорошая птица, хорошо стоит. Но он не хотел оскорблять память соседа, который к тому времени скончался в колонии.
Зачем он вспомнил всё это. Просто вспомнил улыбку. Лёха закрыл глаза и утомлённый своей памятью, уснул.
Что предшествует обновлению души? Может быть тёплый летний дождь, смывающий следы вчерашних сомнений, любовь, поменявшая все твои предыдущие понятия о чувствах и самом предмете обожания, когда вся мелочность прошлых событий становится искорками, отбрасываемыми во тьму пламенем пожара, в котором горит ваше прошлое и вам нисколько не жаль того. Сколько людей ждут душевного обновления? Все ждут этого. Все желают уснуть и проснуться в новой жизни, где ничто не напоминает о ваших мелких и больших злодействах, о трусости перед ничтожным, о малой вере и ликующем шабаше безверия, о многом чего не хочется вспоминать. Но счастливы, увы, только сумасшедшие, начинающие жизнь в совершенно новом мире своего беспамятства. Но не потому ли они буйствуют или молчат, что хотят вспомнить себя? А ты живешь только в прошлом и всего один день в настоящем. А может быть всего один час, минуту, секунду. Ведь каждое мгновение уже через мгновение становится прошлым. Так что именно там, где уже не живёшь ты, остались твои поступки благородные и нет, томится величавость души, а быть может разум законченного подонка. Многое можно найти в прошлом и ничего в будущем. Трусы рады, что через мгновение их страх будет позади, бесстрашные используют каждый миг, для утверждения своей дерзости. Но случается, что между прошлым и настоящим вырастает стена, которая нагромождена из прошлых, не дающих покоя сомнений и жизнь прекращается на то время, из которого можно выбраться, либо закончив саму свою жизнь, либо круто изменив её течение.
Лёха проснулся, когда за окном начало светать. Рассвет узнаёшь сразу, даже если долгое  время отсутствовал в своей жизни, не знал себя, не помнил. Утро это рождение, день – взросление, вечер – старение. Утром лёгкость телодвижений, светлые мысли, в народившейся заново голове, днём дела, попытки разобраться, понять, дождаться, любить, ненавидеть, продвинуться вверх, опуститься на дно и к вечеру -  усталость, грузом незавершённых дел, мелкие, пустяшные мысли, жалость к себе.
Проснувшись, Лёха почувствовал себя здоровым. В крайнем случае, уже выздоравливающим. Он уже помнил события до вспышки огня, от удара по своей голове. От невозможности вспомнить, невидимые им, лица напавших, силился вспомнить тот голос, что усыпил его осторожность, сказав: «Свои». Но додумать не удалось, дверь отворилась и вошёл Немой,  а за ним Художник и тот шикарный Иван, которого он видел всего второй раз. Однажды это было, когда  Лёха был первый раз в «штабе» у Немого. Такого парня нельзя не запомнить. Красавец и одет, как денди лондонский, если по Пушкину. Девушки, наверное, мрут как мухи, только его завидев. Да какие сейчас девушки? Одни красавицы при мужьях и без мужей, но в нищете прозябают, другие в рабстве у сутенёров – проститутками, третьи при хозяевах, захотели, приголубили, приодели, нет – на помойку выбросили. Осталась небольшая часть, которые не фигурой, а знаниями хотят пробиться, но трудна их дорога, всё одно на чём-нибудь сломают. Знания сейчас не нужны, нужны деньги, хамство, а если девушка, то покрасивше. Хамы в паны метят. Забыли, мудрую пословицу, что из пана хам получится, а вот из хама пан – никогда. Но таковы символы нынешнего времени.
Немой уселся на единственный стул, художник отошёл к окну, Иван встал за спиной Немого и разглядывал Лёху.
«Ну, как? – спросил Немой и сам ответил – Месть, наверное, готовишь обидчикам? Угадал? Ладно, о том не думай, в тюрьме они. Кто? А те самые, которых ты в кабаке учил хорошему поведению. Теперь они это начальное образование, что ты им преподал, продолжают в тюремной камере. Нелегко им там, но хорошая наука легко не даётся, особенно тупоголовым. Не волнуйся их не убьют, но учить будут основательно, а там скоро суд, зона и продолжение обучения, уже трудовое. Как нашли их? Соседи твои подсказали, да и сами догадались. На суде скажешь, как было  и всё, соседи показания дадут, лет по семь, по кругу, получат за нанесение тяжких телесных повреждений нашему другу. Только про драку в кабаке ни слова, ничего такого не было. А зона это большой город, где свои порядки и где нынешние бритоголовые, плечистые амбалы, кажущиеся себе, здесь, на воле, пупом земли, там становятся теми, кто они на самом деле есть, шестёрками, шавками и кем-нибудь похуже. Ты чего молчишь, Афган? Я тебе приятные вещи рассказываю, а ты не рад. Как себя чувствуешь?  Сейчас сами узнаем. Позови доктора», – обернулся к Ивану Немой. Он встал со стула, прошёлся по палате. Лёха напрягся, хотел что-то сказать, но не сумел ничего придумать. Тем временем вошёл доктор. Подошёл к больному, взял его руку, проверил пульс и по-хозяйски сказал, с укором: «Зря вы сюда ходите, пульс участился, покой ему нужен ещё с неделю, а там забирайте, как говорится, на подвиг и на труд. А пока слаб, не кушал целую неделю, шприцем много не накормишь. Сейчас ему  нужно побольше фруктов, соков и сладенького. Крови много в землю ушло, пока сюда попал. Вот и всё, а так все опасения уже позади, смерть отступила, наступает жизнь, - доктор мягко улыбнулся своим словам. – Ну, я пошёл. Если есть вопросы, зайдёте в кабинет. А так, вроде всё сказал. Неделя здесь, потом домой» - и  вышел. «Ладно, Лёшка, мы тоже ушли, – Немой протянул руку. – Врач ругается, а специалист он хороший, сам знаю, не раз меня самого спасал от смерти и потому зря ничего не скажет. Выздоравливай, потом договорим. Миша ещё с тобой посидит, поговорите, а мы пойдём».
Художник немного помолчал: «Как голова?» «Шумит, – ответил Лёха.   До этого гудела и пот градом». «Это хорошо, когда гудит, шумит и пот льёт. Живой значит. Мёртвые не потеют, Лёха. Никаких изменений в себе не чувствуешь, а то, говорят, после сильного удара по башке, некоторые гениями становятся, такое выдумывают, что потом их ещё один раз приходится хорошо огреть палкой, по тому же месту, чтобы снова людьми стали, какими прежде были, до гениальности. А тех, которых вовремя не возвратят на прежнее место, те так и творят чудеса до своего естественного конца. Да ты не смотри на меня так, не собираюсь я тебя колом бить, будешь гением – будь на здоровье. Только тяжкий путь, быть гением или заклюют  или отравят. Вон, как Моцарта. Сальери днями, месяцами, годами не спит, недоедает, всё рояль мучает, ноты пишет. Закончит, пот утрёт, рюмку выпьет, подумает, глядя на себя в зеркало рояля, вот теперь я блесну, воздастся мне за труды мои и заснёт сном счастливого человека. А тут Моцарт проснулся посреди ночи, пробежался пальцами по клавишам и пером по нотной бумаге, зевнул и заснул до утра. А утром все рояли мира Моцарта играют, его полуночные видения, а над Сальери смеются. Годы  идут без славы и почёта, всё Моцарту, Моцарту. Вот и отравил он его. Не со зла, от безысходности, чтобы тот больше не просыпался, ни посредине ночи и ни в какое другое время. Так что трудна дорога великих, долго не живут. Ладно, Моцарту моцартово, ты то как? Может что надо?» «Да нет, ребята приходили, принесли всего. Лежать надоело, а так ничего» - Лёха не знал о чём говорить. «Смотри, чтобы твои ребята отмщать не взялись, полгорода развалят, видал я их. Не надо, всё уже решено. Хочется, конечно, крови вражеской напиться, но мы же не дикари и мстить будем вполне цивилизованно. А выглядишь ты уже вполне молодцем. Отдохнуть после больницы не желаешь? А то куда-нибудь поедем. Немой отпускает. Подумай. Бывал на море? – Художник поднялся. «Не приходилось. В горах морей не бывает» – Лёха опять почувствовал усталость. «А там, куда поедем, есть и то и другое и ещё много-много прекрасных женщин. Отдыхай. Уже мешаю своей болтовнёй, – заметил  апатию в настроении больного Художник. – Ладно, завтра загляну».
После ухода Художника, на Лёху навалилась усталая дрема. В закрытых глазах мелькали лица афганцев, Немого, Художника, ко всему этому звучал рояль Вольфганга Амадея, а за роялем притаился маленький гном Сальери. Вот в таком полусне прошли час-другой. Пришла медсестра, сделала укол, подала, на маленькой, розовой ладошке, таблетки, которые он покорно проглотил. Он хотел закрыть глаза, но сестричка спросила: « Как у вас дела? Голова, наверное, сильно болит? Да?» «Да не очень болит, шумно в ней как-то» – Лёха внимательно посмотрел на сестричку. Небольшого роста, ладненькая в коротком белом халатике и белой же шапочке, из- под которой на него глядели два голубых, удивлённых глаза. Круглое и ясное, как народившийся месяц, лицо таило в своём облике что-то детское, невысказанное. По детски припухшие губы и чуть вздёрнутый нос, этот сочувственный взгляд, выдавали в ней простецкую, деревенскую девчонку, приехавшую в город, за неведомым, но манящим, счастьем. Она ещё  не знала, не успела узнать, что в большом городе счастья меньше, чем в маленькой деревне, только потому, что очень много людей собралось здесь на его поиски, а чем больше ищущих,  соответственно, меньше твоя доля удачи среди них и никто здесь не собирается уступить тебе даже пяди своего, пусть даже ещё не найденного ими, пути к этому успеху.
«Давно из деревни», – после осмотра объекта, спросил Лёха. «Давно. Я же курсы, уже здесь, закончила. Медсестер». «Понятно, что не кочегаров. А как в город то попала? Чего дома-то не сидится, скучно?» - Лёха пытался юморить. «Да    нет, не скучно. Только старики одни. И работы нет. А тут, кому уколы, массаж, платят хорошо. Маме помогаю. А правда, что вы бандит? – спросила, вдруг, святая наивность. Лёха чуть не выпрыгнул из кровати. «Почему? – приподнялся на локте он. «Говорят» - девушка потупилась взглядом. «Кто говорит?» - задал обвиняемый глупейший вопрос. «Персонал», – ответила сестричка. «Да, много люди стали говорить. И очень мало хорошего» – пришёл в себя Лёха. «Я и не верю им, – искренне радуясь опровержению слухов, пропела белая шапочка, – они всякое говорят и всё неправда. А вы совсем и непохожи, такой большой, красивый, да и глаза у вас…» – смутилась девушка. «А на кого я похож» - заинтересовался Лёха. «На Сильвестра Сталлоне, он мне нравится» – выдала свою тайну девушка. «О, Господи, – согрешил Лёха, помянув святое имя всуе –  ладно, пусть будет так. Раз он нравится, а я его двойник, будем знакомиться». «А я знаю, вас Алексей звать, в карточке написано, – опередила, протянутую Лёхой руку, сестричка.  А меня Светлана». «Точно, – подумал больной – лучше не придумаешь. – А вслух молвил - От  тебя и правда светло». «Ну, скажете тоже. Какой ещё свет? Мышка я, серенькая. Так другие медсёстры обо мне судачат» – опять опустила глаза, теперь уже, Света. «А ты их не слушай, – вдруг сказал Лёха и сам удивился своим словам, но продолжил. – Женщины друг другу хорошего не говорят и не желают. А вот я тебе скажу, как мужчина, что ты очень симпатичная белая мышка. Если бы я был котом, непременно тебя бы съел». «Ой, мне бежать надо. Я лучше потом зайду», – выскочила за дверь испуганная мышка.
«Да, - итожил  разговор с девушкой Лёха, – значит, бандит». И, вдруг, понял, что никогда не  задумывался о своём статусе в новой  жизни, о названии в  ней  своего положения. Сестричка помогла – дитя природы. Устами младенца глаголет истина. Так вот, Лёха, бандит ты. Хоть бы как-нибудь повежливее, ну скажем…., он не нашелся придумать себе более привлекательное название. Пусть хоть горшком назовут, только в печь не надо. Лёха начал мысленно куражить. Сейчас все гангстеры, он то чем хуже? Вот, блин, деревня взбудоражила, завела, разбудила, лишила покоя. Знать бы не знал, что бандитом у народа числится. А тут опять, как дрыном по больной голове. Нарвался на откровение, так тебе и надо, не будешь разговоры лишние водить с честными девушками. Захотел с народом пообщаться? Получай. Слово народа – глас Божий. Девчонка, просто ещё врать не выучилась, вот и ляпнула прямо в темечко. В деревне, поди и мужика уже с огнём не сыщешь, а тут бандит молодой, красивый и живой. И важно, что умеет разговаривать. В кино, которых показывают, с теми сильно не поговоришь. Тот только на улицу выходит, кругом него трупы, всё горит. А тут, вот он, в кроватке, без ножа, автомата, укольчик ему в попку, разговорчик с ним, милый, про мышек. Котик, погладить можно. Попал, как кур в ощип. Сколько бы ещё времени Лёха прочертыхался, занимаясь интеллектуальным самобичеванием, но постукивание в дверь отменило, на время, мысленный суицид. Вошедший мужчина, строгим шагом, прошёл прямо к стулу и сел. Стук, открывание двери, шаги, посадка на стул всё это говорило о рабочем визите этого человека. Официальности прихода. «Зайнуллин, -  представился он – ваш следователь». «Точно, - подумал Лёха – следователь он и в Африке такой же. Им надо родиться». Следователя Лёха видел один раз в своей афганской жизни. Его бойцы устали от безделья и пошли   прогуляться в соседний кишлак. Зашли в духан, хорошо надрались пива с водкой, по нашему, по-советски и стали вести себя, как в родной деревне, в шинке у дяди Мони. Ну, раз деревня наша и Моня свой,  причём тут афганские рожи. Не понравилось парням нашим такое соседство, давай их, афганцев, учить кулачному бою, деревенскому. Те  парни хлипкими оказались, быстро притомились и на выход. Духанщику тоже досталось, не встревай в мужской разговор, не влезай в круг, когда джигиты беседу ведут. Посуды, для порядка, побили изрядно, стойку сломали, витрину уронили, столы попортили, а за оставшимися, по случаю, целыми столами, догуливали. Викторию праздновали. Но не удалось им с победой домой возвратиться, то бишь в часть, порадовать командира, друзей. Духанщик донёс в комендатуру на невежливое обращение с аборигенами и их, потом нажитым, добром и взяли наших воинов тёпленькими и закрыли на губу, хорошо хоть на свою советскую, а не в зиндан афганский. Вот тогда Лёха и встретился с военным следователем. Тот сходу, при их беседе, понёс какую-то ахинею о недостаточном воспитании, о моральных качествах советского солдата, о чести страны, пославшей их…. и так далее. А Лёха, командир этих шалопаев, как назвал его бойцов следователь, сидел перед своим обвинителем и думал такую, тяжёлую для него, думу. Как же так получается, ведь по приказу свыше, артиллерийским огнём, ударами с воздуха, можно запросто стереть этот кишлак с лица земли, нимало не заботясь о том, какая мебель была в  духане того кишлака, как, не вспомнив и о самом духанщике. Выполнили приказ и забыли. Ещё и наградят. А тут за простой мордобой под суд, полная опись попорченного имущества, медицинская экспертиза, снятая, с немного посиневшего, лица потерпевшего. Чертовщина какая-то. Это лукавство законников не для средних, солдатских умов. Послал он тогда следователя на все стороны сразу, пообещав, что оставшимися силами возвратит свободу своим солдатам. Чуть его самого тогда не закрыли, следователь орал про долг, про Родину, партию, только что Сталина не вспомнил, опоздал сам родиться, а тот умереть поторопился. Короче крутили, пугали, а потом отправили его непослушный взвод подальше, другой кишлак караулить. «Алексей, - прервал афганские воспоминания Зайнуллин и достал из папки исписанный  лист бумаги – здесь я набросал твои показания. Если согласен с написанным, подпиши, а нет, давай вместе сочинять» - он подал бумагу Лёхе. Лёха начал читать свои показания. Всё ясно, всё правильно, лучше не напишешь. Тем более, что ничего не помнишь. Оказывается дело было так, четверо молодых злоумышленников( фамилии и имена упоминаются), с целью завладения его, Лёхиным, имуществом, ворвались во двор его дома, жестоко избили хозяина, нанеся ему тяжкие телесные повреждения и лишь крики соседей о помощи, не дали грабителям довести свой злодейский замысел до конца. Побоявшись, что окружающие вызовут милицию, грабители убежали. Вот так было дело. «Согласен» – сказал потерпевший и подписал свои показания. «Вот и хорошо. – Улыбнулся следователь. – Выздоравливайте, скоро суд» - и он исчез за дверью.
После его ухода Лёха стал припоминать мысли, которые будоражили его сознание, до появления следователя. Припомнил, но кураж прошёл, а взъярить свои мысли снова Лёха уже не мог. Злиться подолгу ему никогда не удавалось. Он, наоборот, как-то очень тепло вспомнил медсестру, эту деревенскую девчонку, вынутую из пёстрого, с рюшками, сельского сарафана и одетую в белый медицинский халатик. Интересно, как она выглядит в платье и без шапочки. Прогуляться бы с ней по парку, на лодке, по озеру покататься. Сфотографироваться на память. Последняя любовь мафиози. Почему последняя? Первая любовь у Лёшки была, как угар. Не пьяный, он тогда совсем не пил, в десятом классе учился. Этот угар образовался в пламени юных чувств, а когда всё кончилось, угли того пожара ещё долго тлели, временами вспыхивая огнём негодования, местью и прощением, отчаянием, с пожеланием смерти себе, но непременно с любимой, печалью о пропащей жизни, закончившейся вместе с первой любовью  навсегда. А всё было банально просто, но тогда он не знал таких мудрых слов, да и первый раз ничего простым не бывает. Учился он в десятом классе, думал о своём будущем, слушал советы мамы, старших, занимался спортом. Но в это самое время, его юных мечтаний, появилась в их округе молодая, красивая девушка. Тогда все молодые и незамужние, для Лёшки, были девушками. Женщинами были мамы друзей и другие замужние тёти. Она, эта девушка, купила себе небольшой домик, у реки. И с той поры у того места, на речных камнях, каждый    вечер, хороводились парни, что были постарше. Лёшке ужас как нравилось, когда она проходила мимо их дома. Он всегда караулил это время и во все глаза наблюдал её сказочное шествие мимо. Она заметила его постоянство и однажды помахала ему пальчиками и улыбнулась. Ночь, юного Ромео, была наполнена сказочными видениями. Где он только не побывал, в своих снах и всё с ней, с ней. Вернее, он мчался к ней. По реке, морю, каким-то степям, приближался, видел её зовущую улыбку, вот раскрываются  объятья, но она исчезает и он вновь  ищет, находит и опять она куда-то пропадает. Так текут дни, недели. С утра школа, уроки, спорт. Вечером сидение на скамейке, в ожидании шествия живого видения, увы, так же быстро исчезающего за поворотом улицы, как и ночное. Сколько радости приносило ему это мимолётное прикосновение её улыбки. В этот миг её улыбки, он растворялся, исчезал  и начинался проявляться снова лишь после ухождения магического объекта из его распахнутых любовью глаз. Отцвели сады, поспела черешня, начались каникулы в школе. Лёшка всё это время, по вечерам, прикипал своим юным телом к скамейке, в ожидании минутного наслаждения движением, улыбкой, провожанием продолжения этого движения, этой улыбки куда-то, где начинается поворот и скрывается нечто, для чего и нужно всё это его жертвование временем своей юной жизни. Когда вечером она, вдруг, не появлялась, день становился пуст и Лёшка пораньше ложился спать, чтобы поскорее  увидеть свою мечту во сне. Между тем, тайна его любви была так глубока, что никто, даже мама не догадывалась о причинах его меланхолии. Это состояние наступало  в вечерние часы и отступало лишь после свидания  с причиной этого настроения. Однажды, когда Лёшка томился ожиданием шествия радости, ёрзая по скамейке, его позвала мама. Он сбегал в дом, чего-то там помог сделать и когда выскочил из ворот на свой пост, то буквально столкнулся с предметом своего обожания,  вечернего мироздания, всего, чего так мало в руках, но полно в мечтах юной души. Лёшка задохнулся, наверное, воздуха возле  его божества было много, или, наоборот, попал в безвоздушное пространство, но выглядел он вынутой из  воды рыбой, раздувался и краснел. А она так просто сказала: «Лёша, черешни хочется». «Щас принесу» – выдавил из себя воздух Лёшка. «Ты не понял, Лёша. У меня есть, но дерево очень высокое, мне туда не забраться. Не поможешь?» – улыбнулась богиня. «Да, я…., конечно» – обретал слова влюблённый. Да, что дерево, черешня и звезду можно – просите. Так отозвалось на просьбу Лёшкино, начинающее свой первый полёт, тело. Оно ведь тоже мыслит, когда голова не работает. И вот они отправились за тот самый поворот, за которым всегда заканчивалась сказка, а теперь началось её долгожданное продолжение. Пришли в уютный дворик, хозяюшка выдала Лёшке небольшое ведёрко и он одним махом взлетел на высокую, старую черешню и начал собирать лучшие, в своей жизни, ягоды. Как он ненавидел время, когда поспевала черешня. Сборы этой не кончающейся ягоды на компоты, на соки, а особенно всяким родичам, наезжавшим, в это время, из соседнего города. Целый месяц школьных каникул, сборы черешни проклятием висели над всеми мальчишками района. Никуда не выйдешь из дома, со двора, пока не выполнишь дневное задание по сбору этой, никак не убывающей, черешни. Потом поспевала вишня, но тут было легче, вишнёвые деревья помельче, да и рвалась она легче, без корешков. Часто норма сбора ягод становилась наказанием за проступки в поведении. Но в этот раз сбор ягод этой самой ненавистной черешни, стал гордой радостью, поощрением его мужественности, самым полезным делом, предвестником вхождения – из черешневых ветвей в райские кущи неведомого. Он работал так, будто пел любимую песню. Руки работали, душа пела. Он даже не заметил, как ведро, вдруг, наполнилось. Лёшка спустился с дерева и с полным ведёрком в руке, вошёл на веранду дома. Хозяюшка хлопотала у газовой плиты. «Уже набрал, - удивилась она – как быстро». «Ещё можно, если надо. Компот сварите» - Лёшке хотелось продолжить свою полезность. «Нет, мне только покушать, а компоту мне мама наварит» – отказалась хозяйка. «Какая мама?» – сборщик черешни даже представить не мог, что у прекрасных видений бывают мамы. Звонкий смех был ему ответом: «Моя. У всех есть мамы и меня тоже. Шутник ты, Лёша. Ладно, иди мой руки, чай будем пить. Хочешь чаю?». «Можно» - по-мужски сдержанно ответствовал шутник. К чаю были варенье, конфеты и булочки. «А меня Клара звать и мне уже много лет. А ты кто, мальчик Лёша?» – началась чайная беседа. Мужчина хотел обидеться на мальчика, но не сумел этого сделать, хоть и надулся, но глаза его лучились светлым. «В школе учусь. Следующий год выпускной» – гордо заметил не мальчик. «Совсем большой уже. А что ты любишь?» – улыбаясь, пытала обидчица. «Тебя» – вырвалась из Лёхи его любовь, он пролил чай на чистую, белую скатерть и обалдел от своих слов. «Вот это да-аааа-а, - пропела Клара, всплеснула руками, лицо её стало глупым, рот приоткрылся, но она не находила чего ещё можно сказать, сглотнула комок, подкатившийся к горлу и наконец вымолвила – Ну ты даешь, Алексей, даже жарко стало. Такое признание, в первый раз слышу. Смелый ты парень. Что делать теперь будем? Замуж меня возьмешь? Я бы пошла, да тебя мне не отдадут. Мал ты ещё. Ты не молчи, Лёша. Ты мужчина, тебе решать, что делать дальше. Ну, дела» – подвела итог встречи Клара. Лёшке хотелось смыться, но он не мог, вот так просто оставить это смеющееся милое лицо, наполненные ликующим восторгом глаза, опьяняющие вечерний сумрак и потом он честно ответил на вопрос, а уйти, значит, ничего больше не узнать. Помолчали. «Лёша, если ты не торопишься, пойдём телевизор смотреть» - смягчила тему молчания хозяйка. Прошли в комнату, хозяйка включила телевизор и они присели на диван смотреть кино. Лёшку волновала близость Клары и, вдруг, девушка обняла его, потянула к себе и стала целовать в губы, глаза, прижала его голову к своей груди. Лёшка вдохнул в себя женский запах, его тепло, задрожал, живот его похолодел, он обхватил девушку руками, ткнулся в её шею, халат распахнулся, выпустив на волю тугую девичью грудь и юноша исчез в этой роскоши нежданного, первого откровения женского тела.
Только полные идиоты говорят, что после первой близости с женщиной им было противно. Лёшка вообще не помнил, что он делал и где он был. Так сладостно ныло его тело, извергаясь семенем и низвергаясь с высот сознания в глубину ощущений, которые несравнимы ни с какими, доселе известными земными, страстями. Лёшка не помнил, как он ушёл домой, что отвечал маме на вопрос о его позднем возвращении, утром не мог вспомнить лица любимой и только его тело хранило следы своего восторга, того самого восторга, что случается лишь раз в жизни, который позже сменяется потугами, поисками, желанием этого повторения. Увы, восторг первого раза умирает вместе с познанием незнаемого. Но всё это было ещё впереди, а пока только счастье теснилось лучами утреннего солнца, в окне его комнаты и в юной груди.               
Лёшка забросил все свои дела. Днём он не жил, а лишь пережидал время, когда кончится день и в сумерках мчался жить на груди у своей любимой. Связь между ним и Кларой стала постоянной, это возвышало его, он перестал общаться со сверстниками, смотрел на них, как на детей, с девчонками даже не пытался разговаривать и не замечал их расцветших форм, взглядов, в которых уже преобладало обещание любви  над её запретом. Для него существовала только одна женщина, одно желание, один мир, в котором он любил и был, как ему казалось, любим. Он ничего не замечал вокруг себя, жил только в себе, своей волнующей тайной. Всё разрешилось просто  и даже очень. Отцветало лето, скоро школа, но не о том мысли влюблённого. У любви короткие мысли, до новых объятий, не далее. Он мчится в её объятия. Вот он,  домик, сейчас он увидит её, а потом…. Он входит в дом, на диване сидит его любимая в обнимку с ушастым, коротко стриженым солдатом. « А вот и мой маленький ухажёр пришёл, – не отрываясь от солдата, проговорила Клара. – Он тут мне помогал. Тяжело одной. Лёшка у меня вроде доброго гномика. А это мой жених, – чмокнула она солдата. Отслужил. Теперь он мой помощник». На ватных ногах Лёшка дошёл до калитки, там его догнала Клара: «Что шуток не понимаешь. Подрастёшь, поймёшь. Больше не приходи». Домой Лёшка пришёл только утром. Всю ночь просидел на камне у реки. О чём он думал? О чём думают, впервые узнав о предательстве любви. Так обрывки мыслей мстительных, прощальных, прощённых и в окончании всех приговоров ей, ему, себе – печальных. Утренний холод вернул его к жизни. Он пришёл домой и не раздеваясь, упал в свою кровать и уснул, как убитый. Убитый нежданно, без предупреждения, без всяких средств для защиты.               
Несмотря ни на что, Лёшке страшно повезло в первой любви. Обычно в юности всё, в первый раз, происходит совершенно по другому. Часто первой женщиной становится обыкновенная шлюха, которая в сарае, или в подворотне обучит вас нехитрому искусству совокупления. Надолго в вас может остаться брезгливое отношение к ней, к самому процессу и к женщинам вообще. Но если, погодя время, вам встретится женщина, которая обернётся для вас  вашей музой, музыкой, когда ночь в её объятиях будет казаться короче мгновения, а её любовный лепет станет величальной песней вашей мужественности, когда трепет её тела, соединится с дрожью вашего, свет и тьма станет этим единым желанием слияния в беспамятстве этих ночей и дней, то вы спасены от превращения в животное. Самца или самку, потом уже неважно. А если такой женщины на вашем пути не случится ни в первые, ни в последующие вёсны, вас просто жаль потому, что слово мужчина состоит из двух слов, муж – это половой признак, который вам запишут в свидетельство о рождении и слова чин – которым вас сможет наградить только любимая и любящая вас женщина. И если своей любовью она вознесёт вас на вершину этой любви, если в её глазах вы увидите своё имя, то значит, вы по праву объединяете в себе два этих слова. Но человек, как Лёшка, сразу, с первого раза узнавший свою любовь и ощутивший её неподдельную страсть, пусть даже, после всего этого, обманутый, никогда не обратит свои чувства в пошлость. Он будет недоверчив, будет сопротивляться женскому вниманию, будет искать прошлое в настоящем и когда в другой любви сможет забыть первую, а может, наоборот, найти первую в этой другой любви, он пойдет на всё, чтобы  не потерять любовь вновь объединившую его чувства.
После первой бредовой любви, были у Лёшки девушки и женщины, но ни одна из них не смогла, как ни старалась воспламенить его, заставить забыть о той, которую им хотелось заменить в его жизни. Он не верил им потому, что они не смогли заменить ему той, которую искало его тело. Они чувствовали это и погрустив рядом с ним, исчезали. Он сразу же о них забывал. На войне была у него афганка, бешенная в любви и тихая в своей жизни. Мужа её убили, едва она успела его узнать и свои невыплеснутые чувства она дарила русскому солдату так, будто желала удушить его в своих крепких, как смерть объятиях. После ночи, проведённой с ней, Лёху пошатывало от слабости, но новая ночь тонула в её жарком неистовстве, воскрешала его силы и он снова и снова отдавал себя на растерзание её страсти, этому сладостному выражению её лютой ненависти.
В дверь просунулась головка медсестры: «К вам тут, навестить вас…». Она пропустила в дверь высокую, пышнотелую женщину. «О, соседка, чего это она пожаловала? Тётя Нюся». – Лёха даже привстал на постели. «Лежи, лежи, – пропела посетительница, – я на минуту. Так спросить кой-чего. А то одни одно говорят, вторые другое советуют. Как ты себя чувствуешь, а то мы всем нашим краем перепугались за тебя. Совсем не живой был, Господи прости. Хорошо, что твоя собака такой лай подняла, люди выбежали, а эти сволочи, что тебя били, убежали. Скорую сразу вызвали и тебя в больницу. Мы тут приходили, яблочек твоих принесли, но ты в беспамятстве был. А я, вот чего, спросить хочу. Там к нам, соседям твоим, разные люди приходят. Всё расспрашивают, как дело было. А мы и отвечаем, что видели. Тебя, всего в крови, да тех молодчиков, убегающих. Потом машина взвыла, мотором, но уже темно было и что за машина была, никто не увидел. Милиция говорит про какие-то разборки, наседает на нас, что, мол, знаете, да говорить боитесь и вас тоже, за неправду, засудим вместе с бандитами. Им отвечаешь, как на духу, они не верят. Про тебя пытают. Дескать, куда ходил, кто к нему приходил? Голова уже кругом идёт. Ты сам, Лёша, скажи, чего нам говорить?» – завершила речь тётя Нюся. «Что видели, то и говорите. А милицию, не бойтесь. Пугают только. Времена бериевского беспредела прошли, когда малых детей чекистами стращали, а вот привычка к тому осталась. Бандитов ловить их нет, народу угрожать, тут они первые. А как там у нас на улице, все здоровы?» – Лёха был рад участию в его судьбе и платил тем же. «Да, нормально. Собаку твою кормлю, да только ест плохо – скучает. Зверь, а ведь все понимает, что с тобой неладно. Всё лежит, а глаза, как человеческие, грустные. Виноватит себя, наверное, не укараулил хозяина. Ты домой-то когда?» – вопросительно качнула головой соседка. «С неделю ещё. Врачи так говорят. Чувствую себя уже нормально» - разговор уже не шёл. «Лёша, я пожалуй пойду. Выздоравливай» - женщина поднялась. «Тёть Нюся, привет там всем передавайте. – Лёха сунул руку под подушку и достал деньги, которые оставил ему художник. – Вот возьмите. Собаку кормите, затраты ведь. И за домом смотрите» – он подал купюры. Соседка замахала руками, но деньги взяла. Потом утерла с лица выступившие слёзы, суетясь и всхлипывая, ещё что-то бормоча о сволочах, вышла.
Вслед за ушедшей соседкой впорхнула сестричка Светлана, с ампулами и шприцами. После завершения процедур она присела на стул и спросила: «А это к вам кто приходил, мама?» «Нет, соседка. Мама моя умерла» – начинался доверительный разговор. – Один я живу. Я, да собака». «А я тоже одна. Комнату снимаю у одной старушки. Старушка недоверчивая, страх просто. За каждым шагом присматривает» – Светлана опустила голову. «А что, принца разве нет?» – улыбнулся Лёшка. «Какие принцы нынче. Торгаши одни. Считают, что за деньги всё можно. Ой, про что это я. Простите уж, просто не с кем мне поговорить, а с вами мне кажется можно обо всём говорить. Может я ошибаюсь, но мне так кажется. На работе ещё ничего, туда-сюда бегаешь, суетишься, а дежурство кончается и идти к себе на квартиру не хочется. У старушки даже телевизора нет. Книжки читаю, но и книг хороших, сейчас, не стало, всё больше про всякие гадости пишут, а хочется светлого чего-нибудь. Вот нашла томик Бунина, так раза три перечитала, почему, сейчас, так не пишут. В кино пойдёшь – убивают, насилуют, грабят, книгу возьмёшь – тоже самое, на работу придёшь – тут уж наяву вся боль людская собрана, неужели  это всё и есть жизнь человеческая?» - грустно глянула голубизна глаз. Лёха даже и не знал, что ответить. Так неожиданно ему открылась чужая боль, созвучная его собственной, открылась там, где он совсем  не ожидал, а если и желал откровения, то не так скоро и не здесь. Он молчал, но молчание и было лучшим ответом. На такие вопросы не ответишь сразу, а потому лучше осознать, какая такая боль подвинула душу на откровение, на доверие к совсем незнакомому человеку, что случилось с совсем молоденькой девушкой, заговорившей совсем взрослыми словами, как она узнала, где свет, а где лишь тени и зачем ей всё это? Для чего, когда кругом столько соблазнов, лишь протяни руку, обрати взгляд и море удовольствия, приливом страстей слизнёт тебя с твоего одинокого берега и закрутив в водовороте  беспамятства, брызгами рассеет лучшие помыслы о жизни, не оставит  времени, для выбора, между своей и чужой жизнью. В мире  мало кто живёт свою жизнь, к большинству людей тянутся невидимые ниточки кукловодов и редко кому удаётся оборвать эти нити и обрести свободу своих движений. А она твердит – Бунин. Как это  мило слышать такое от этого воздушного и, как казалось недавно, наивного создания, слышать то, в чём и самому себе трудно признаться. А  нужно – она, эта  девушка права. «А ты что же совсем никуда гулять не ходишь?» – как-бы посочувствовал Лёха. «Сейчас нет. Раньше, с подружкой, ходила на дискотеку. Но там такое творится, подружка там завязла, стала таблетки принимать и говорить-то по-человечески разучилась, да там все на безумных похожи. Как можно веселиться, если даже веселье покупается. Купил пару таблеток, выпил и всё нипочём. Тело дрыгается, прыгает,  а самого тебя при этом нет. Такое веселье не по мне. Как в песне, нужны слова и музыка, а ритм для балбесов». «Наверное, книг много прочитала» – вслух подумал Лёха. «Да, читала, а что разве это плохо. – насторожилась девушка. – Отец любил читать и меня приучил. Он добрый был, только пил очень. Что-то знал такое, что нельзя рассказать, вот и заливал душу водкой, чтобы не проговориться. Умер и всё сокровенное с собою унёс. У каждого есть что скрывать, подчас оно не совсем понятно, оттого невыносимо. Вот у вас есть тайна?» – голубые глаза глядели серьёзно. «Мою тайну на войне расстреляли. – Вдруг разозлился Лёха.   Таятся только женщины, от мужчин, от подруг, от всего белого света и правы бывают по-своему. Среди нас одна только загадка - либо мужчина, либо сволочь, но это и есть самая главная наша тайна, мужская. Вот ты мне доверилась мыслями, а откуда ты знаешь, может ты уйдёшь, а я смеяться над твоими словами буду». «Не будете. Знаете, собака всегда чувствует хорошего человека, по запаху, наверное. Так вот я, та собака, которая узнала своего доброго хозяина» – девушка поднялась со стула и вышла.
С хлопком двери, Лёхе так захотелось закурить, что, забыв про всё, он сбросил ноги на пол, резко поднялся и всё, что помнил потом, это летящий на него пол.
Что-то холодное коснулось груди и Лёха открыл глаза. Доктор, через фонендоскоп, слушал биение его сердца. «Вы куда-то собрались, молодой человек? Я же сказал, через неделю пойдёте. Торопитесь? Чем вы взбудоражены? Лицо разбили. Вас что, привязать? Привяжем и очень крепко. О вас беспокоится  много хороших людей, думайте о своих действиях, чтобы их мысли о вас не огорчать. А сейчас успокойте его на ночь, утро будет мудрее. – Доктор  смотрел на больного, пока пожилая медсестра делала укол, потом спросил – Так куда вы собирались пойти?» «Курить захотел», – вспомнил больной. «Вот как? - Удивился доктор. – Так что, в магазин хотели пойти? Если  бы вы упали на спину, а не лицом, то дорога в сумасшедший дом вам была бы обеспечена. Поймите, что вы сейчас на полпути к разуму,  но и на той же половине пути к безумию, в какую сторону идти, выбирать вам. Вы перенесли сложнейшую операцию на головном мозге и она удалась. Это была большая удача, необыкновенная и вы должны её, вашу удачливую голову, беречь. Не всем дано от смерти вернуться к нормальной жизни. Вы умерли на операционном столе и когда хирурги уже снимали перчатки, у вас, вдруг, снова забилось сердце. Кто-то, наверное, свыше дал вам шанс жить. Это всё, поверьте мне, не просто так. Всё всегда делается для чего-то. А вот это вам, курите. Только не помногу» - доктор положил на тумбочку пачку сигарет и зажигалку.
После неожиданностей, удивлений, нравоучений и даже обвинений по поводу своей неудавшейся смерти, уколотому успокоительным снадобьем, оставшемуся одному больному, ничего не оставалось делать, как додумывать слова, сказанные до и после его, теперь уже удачного, приземления на пол. Побаливал подбородок,  на него пришёлся удар о паркет пола. Додумывать было чего. Слова медсестры, к примеру, о собаках. Он никогда не задумывался над тем, какое впечатление он производит на  девушек. Ну, просто женщина или она есть, или её нет. Тоскливо бывает и с ними без них. А вот как относятся к нему женщины, он никогда их не спрашивал и вообще, не любил разговоры о своей близости с ними. Не любил слушать трепачей, которые языком умели такое, что и Казанове не под силу, но видел, что у этих болтунов подруги всё больше замухрышки кривобокие. Если шепчешь в ночи слова любви, если целуешь свою голубушку, если она доверяет тебе себя, то зачем же об этом, потом, всем рассказывать. Да ещё и с пошлым акцентом. О счастье, даже самом маленьком, нужно молчать потому, что рассказанное, это уже  поделённое, осколок того большого, что принадлежало тебе, только тебе. Говорят пошлости только те мужики, которые толком и не знают, что такое любовь, что такое слияние тел в  безумии страсти, когда всему тебе хочется войти в женщину и заново родиться в её восхищённых, преданных глазах. А болтуны они, они есть и были, потрутся малость возле бабенки и уже бегут рассказывать, как он и так и эдак, а на самом деле  несчастные они люди, не заметившие в жизни своего счастья, проболтавшие свою настоящую жизнь. Рассказывает, а чем доволен, сам не знает, но языком многого достиг. Вот язык бы его вместо мужского начала употребить, цены бы тому языку не было, тогда бы точно гигантом  был. Но Лёха не знал чего ему думать про слова медсестры, такое он услышал впервые. Что было за этими словами? Отчаяние одиночества? Возможно. Дань поклонения похожему на её кумира – Сталоне? Едва ли. Мысли стали ворочаться тяжело, угрюмо как-то и с ними он незаметно уснул.               
В небольшой комнате, где в углах замер мрак и лишь столик, придвинутый к одной из стен, освещался настольной лампой. Это светлое пятно было так одиноко, в грустном полумраке комнаты, что, невольно, увидев этот светлячок в окружении ночи, сразу чувствовалось присутствие беды, безысходной, бесконечной выбраться из которой  можно только покинув эту комнату. Так оно и было. На кровати, уголок которой освещал ночник, зарывшись лицом в подушку, плакало маленькое существо. Подрагивали плечики, разбросанными по ним волосами, сумрак вздрагивал от всхлипов, пугал свет ночника и пламя, метнувшись в сторону, выхватывало из сумрака листок бумаги с лежащей на нём ручкой. Вдруг, существо поднялось и присело на постели. Им оказалась молоденькая девушка, лицо её, освещённое ночником, было таким печальным, что даже мелкие веснушки, эти милые летние проказники, казались обиженными. Слёзы уже кончились, но плечи ещё подрагивали и взгляд мокрых глаз был парализован. Девушка думала о своей, как ей сейчас казалось, неудавшейся жизни. Сумрак придавал её отчаянию ещё большую мрачность, а лампа, своим одиноким светом, высвечивала её одиночество. Как получилось, что юная девушка, в вечернее время, одна и в слезах проводит  лучшие часы своей жизни? Она встала, подошла к столику, взяла листок бумаги и прочитала: «Больше так жить нельзя. Будь, что будет, но больше так не могу». Вдруг, она улыбнулась и разорвала листок. Слова отчаяния, написанные на нём, уже вылились слезами и перестали быть нужными. Иногда нужно выплакаться, чтобы понять, что всё не так уж плохо на этом свете. Слёзы смывают с глаз морок обиды, с лица пыль тревоги, осветляют мир и он снова, на некоторое время, становится приветливым и дружелюбным. А что ещё надо в юности? Всё этот красавец из отдельной палаты. Ухаживала за ним, за почти мёртвым, а как ожил, так сразу смеяться над ней. Посмотрел бы на себя, неживого, сразу бы по другому заговорил. Больше никогда к нему не зайдёт. «Зайдёшь, зайдёшь - билась наперекор мыслям какая-то несогласная клеточка сознания. -  Ну и зайду, но разговаривать с ним больше ни-ни. И так наговорила лишнего. Да и не нужен ей никто. Сама, одна проживёт. Завтра выходной, наряжусь и пойду в парк, гулять. А он пусть лежит в своей «блатной» палате. Вот такой большой, красивый и один. -  Но ей всё меньше стали удаваться уничижительные мысли. – А может всё- таки зайти минутку, может он не со зла, с головой ведь ещё не всё в порядке, вот и мелет, что попало. Да, вроде, и не говорил ничего плохого. Скорей всего не он виноват, это она совсем одичала. Ладно, завтра загляну. Куплю ему чего-нибудь и зайду» – будущее окрасилась светом надежды и девушка, желая приблизить это лучшее завтра, выключила свет.
Вот уже два дня тому, как Лёха прибыл домой. Как настоящий инвалид. На карете скорой помощи. Его, одичавший без присмотра, пёс не знал, что ему делать. То ли лаять на незнакомых людей, приехавших вместе с хозяином, то ли облизать, визжа, дорогое  лицо, столь долго ему недоступное. Чувство любви и преданности пересилило чувство долга и пёс, нежно повизгивая, бросился целовать хозяина, чуть не сбив того с ног. Тот не сопротивлялся, сам обнимал преданную собачью морду и на душе у него становилось теплее. Лёхе передавалась энергия дикой собачьей радости, редко понимаемой людьми, но оказывающей благотворное влияние на человека, расслабляющей человеческий, всегда напряжённый разум, возбуждая  дикие чувства. Эти дни, что Лёха теперь проводит дома, пёс явно ревнует его ко всем, приходящим к нему навестить людям. Даже к соседке, кормившей его в отсутствие хозяина, относится подозрительно. Рычит. Та даже обижается и упрекает пса в неблагодарности. Но у собак свои правила. Собака, в своей жизни, знает и любит только своего хозяина и никогда его не предаст в каких бы условиях тот не находился. Возвышенным или падшим будет тот, она разделит с ним и его радости и невзгоды. Человек может сменить собаку, быстро забыть о ней, если она умерла. Но собака всегда умирает вместе с хозяином, она просто не может больше жить, не видя перед собой его образ, навсегда запечатлённый в её собачьем разуме. Собаки намного лучше людей выполняют библейскую заповедь «не служи двум хозяевам», хотя вряд ли подозревают о существовании такого, писаного, закона. Так же они не знают, что люди не выполняют этот завет никогда. Собаки не умеют говорить и, слава Богу, а то бы многое мы узнали от них, про нас и не всегда хорошее. Но их мысли, это непреодолимая, никогда непонятная нам тайна. Они всегда помнят о своем долге и в любую минуту готовы идти за нами в огонь и в воду. И не только за корм, а просто так из любви.
Лёха тоже думал, но вовсе не о своём благородном и благодарном четвероногом друге, а о совсем другом существе, ставшем ему дорогим и близким. Пока ещё только мысленно.
Стук в ворота прервал собачьи мысли и мечты его  хозяина. Пёс залаял, а Лёха вышел во двор и увидел в проёме открытых ворот, Художника. На хозяйский приказ «на место», пёс обиженно замолчал и опустив голову, ушёл в будку. Друзья обнялись и прошли в дом.               
«Ну, как поживаешь? – спросил Художник, устраиваясь на диване. – Хорошо у тебя. Тихо, уютно. Чем занимаешься?» «Да ничем. Телевизор смотрю. С собакой беседую. Отвык от жизни. Сам с собою начинаю разговаривать» – Лёха усмехнулся. «Это хорошо. Когда сам с собой говоришь. Значит  в ладу с душой. Не у всех так. А от жизни, от которой ты отвык, так привычка к ней ничего хорошего не сулит. Там воруют, убивают, боятся, страдают, воюют, вот тебя по голове треснули. Никто никого не любит. А если любят, то только с корыстью, но тоже временно, пока деньги у предмета обожания не кончатся. – Художник был настроен мрачно. – А почему так плохо гостей встречаешь? Не поишь, не кормишь, разве так с друзьями поступают». «Да у меня» - протянул беспомощно Лёха. «Зато у меня. - Художник показал глазами, на принесенный с собой, портфель. – Знаю ведь, что к больному иду. Откуда у больного здоровье, то бишь алкоголь. Давай, стол наряжай».
Журнальный столик стоял прямо перед диваном, на котором сидел гость. Лёха постелил скатёрку и на ней начали появляться закуски. Помидоры, огурчики – домашние, из хозяйского подвала. Ветчина, сыр, принесённые гостем. В центре стол украсился пузатой бутылкой коньяка. Художник открыл коньяк и налил рюмки. «Давай, за твоё здоровье. Много говорить не буду, выпить очень хочется, а вот когда выпью, тогда и наговорюсь» – и, посмаковав напиток во рту, тамада его проглотил. Лёха тоже выпил и по его телу пролилось тепло. «Хороший коньяк»,  - сказал он, закусив. «Твой друг подарил, сказал,  что для хороших людей у него всё самое лучшее припасено. Ещё и закусок завернул. Я отказывался, но он был настойчив. Пришлось согласиться. Ещё обидится, невзначай» - улыбнулся гость. «Какой ещё друг» – не понял Лёха. «Как, какой? Хозяин «Никиты», кабака, где ты нахалов укрощал. Ты ему теперь, как родной. Ты живой остался и он заново родился. Ладно, ну их всех подальше, давай ещё по одной, а то будущее неясно» – гость опрокинул в себя рюмку. Художник наливал и пил очень часто и Лёшка не мог понять его настроения. Что-то переменилось в облике друга, то ли стал постарше или просто выглядел очень уставшим.
Художник поднёс ко рту очередную рюмку и вдруг, задержал её в руке: «А ты чего не пьёшь? – спросил он и отставил свою рюмку. – Извини, что-то зачастил, мысли скверные, давно не исповедовался. Некому. Слушать некому. Одни тупые, другим некогда. Жениться что ли? Детей народить? Хорошо бы, да нельзя». «Почему нельзя» – как-то очень трезво спросил Лёха. «Сразу видно, что Книгу не читал. Ладно, ладно, время придёт, не торопись. Так вот, там сказано, что за грехи родителей будут отвечать дети их. Теперь понял? А я не хочу, чтобы за мои грехи кто-то отвечал. Потому семейных радостей мне не видать» – он допил коньяк. «А что у других, которые женятся, грехов нет. У некоторых поболе твоих будет и ничего живут и плодятся» – адвокатом выступил хозяин. «Они не знают, что творят. Так сказал Иисус, когда его закидывали камнями. А я знаю, что творил и что творю  и потому не хочу стать для кого-то проклятием. Все ждут от родственников, друзей благодарности, а получают совсем другое» – мрачность гостя шла на выход. «Но ведь как-то люди объединяются. Существуют же какие-то узы родства, где родственники помогают друг другу, радуются вместе» - Лёха хотел перевести разговор в другое состояние – оптимизма. «Узы, узилище – это путы, тюрьма, где все от тебя многое требуют, а для тебя не делают ничего. Где одни бездельничают и болтают языком, а другие их кормят, в поте лица своего трудясь, и получают за это одни насмешки. Если ты желаешь своему ближнему добра, то взамен получишь только гадости. Никто не поверит тебе, что ты идёшь путём Христа, путём любви. Они верят во Христа, но не верят в его путь. А объединяются люди только в пороках. Чем страшнее человеческий порок, тем больше   почтения к человеку обладающему им. Убийцы объединяются с убийцами, воры с ворами, проститутки с сутенёрами. Вначале объединяются, чтобы скрыть свой порок внутри своего стада, набрав силу, выказывают его, как добродетель, делают его кумиром и возвысив порок, пытаются возвыситься сами. Потому люди, обладающие скопищем пороков, идут во власть. Непорочных людей нет, как нет непорочного зачатия и потому люди поддерживают это скопище пороков, видя в этом и кусочек своей мерзкой тайны, которую хотят легализировать путём выдвижения порока в кумиры. Ведь с кумира берут пример, стараются подражать ему во всём, перенимают его слова, манеры и пороки. Поверь мне, Афган, чтобы придти во власть, в её высокие кабинеты, вначале нужно быть убийцей и вором, продаваться и покупать, спать с проститутками и любить педерастов. И всё это называется – народный избранник. Кого ещё может выбрать порочный народ? Каждый выбирает свой порок, который разрастается, возвышается и становится добродетелью. Так массовое убийство – война, называется защитой Родины, алчность и пожар революций – борьбой за независимость, грабёж страны – экспортом, проституция – политикой. – Художник всё больше мрачнел и, вдруг,      спросил. – Так книгу совсем не читал?» «Начало прочитал. Сотворение мира» – ответил Лёха. «Ну и как тебе это сотворение, этого мира» – округло повёл рукой Художник. «Сказка для неблагодарных детей. Ведь сколько бы не говорил отец детям, не делайте этого, они всё равно не поверят и будут проверять верность его слов. И яблоко съедят и курок нажмут и сук, под своей задницей,  срубят» – Лёшке хотелось отвлечь художника от предыдущего разговора, неприятного своим цинизмом. «Точно, сказка. – воспрянул Миша. – Но как сказал поэт, сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. И про неблагодарных детей верно. Отец сказал, не ешьте яблок. Всё, что есть в раю, берите, ешьте, но с этого дерева не вкушайте, худо будет. Не послушались, съели яблоко. Познали добро и зло и потеряли рай. Стоит ли познание – райской жизни. Найти пути познания для того, чтобы через них искать рай, потерянный в поисках познаний. В этом вся странность человеческих поисков» – опять загрустил гость.               
Коньяк был допит, за окнами темнело. Гость, захватив пустой портфель, направился к двери. «Погоди, - будто бы сам себе сказал он, открывая дверь – Тебе, сколько времени нужно, чтобы свою прежнюю форму обрести? Приказ ехать к морю, отдохнуть, да и дела там есть. Можешь отказаться, коли плохо себя чувствуешь. Две недели хватит на сборы? Говори, мне нужно знать». «Хватит. В зал похожу, железо потаскаю, думаю справлюсь. А, куда поедем? – задал вопрос хозяин. «Туда, откуда, может быть, вернёмся. Готовься. За философию прости, мне бы учёным быть, лекции читать, а я по гостям шляюсь, коньяк пью, хозяев в тоску вгоняю. Но на то я и Художник. Кому худо, там и я. И там становится ещё хуже. Немой сказал тебе не высовываться. Спортзал, дом. Карантин вообщем. По времени зайдет. Жди. Меня тоже. Ну, я ушёл» – гость протянул руку.
Проводив гостя и оставшись один, Лёха хотел включить телевизор, но передумал. Смотреть дурацкие боевики надоело. Говорят, почему дети стали непослушные и жестокие? Тут и думать нечего. Какое кино – такие и дети. Закон Божий нужно в  школах учить наизусть, но дьявол свою паутину по миру развесил, вот там, в интернете, все с малых лет и путаются. Но что будет значить, для него, эта поездка? Прогулка, отдых, работа? И Художник не очень весел. Придётся ждать. Спрашивать бесполезно, любопытство наказуемо. Отказаться, но от чего? Посылают куда-то, значит доверяют. Откажешься, могут ведь и зачеркнуть, как личность? А впрочем, всегда лучше, когда не знаешь ничего наперёд.
Лёхина рука потянулась к книжной полке, отодвинула книги, достала пачку папирос, выщелкнула одну и через раскрытое окно, в дремлющий сад поплыл сладкий дымок анаши.
На следующий день Лёшка начал подготовку к поездке на море. То ли праздной, а может деловой? Но раз нужно держать форму, значит, на праздник рассчитывать не придётся. Готовиться нужно всегда и ко всему. И к празднику и к будням.  Легче жить, когда ко всему готов. Плоха неопределённость. Ничего, ближе к цели, будет виднее. А пока нужен, как сейчас говорят, курс реабилитации. Погибать тоже нужно здоровым. Даже смертников лечат, перед тем,  как удавить. Значит здоровым быть приятней всегда и при рождении и при последнем вздохе.
Лёшка лёгким бегом спустился к реке. Здесь всё оставалось таким же, как в детстве. У реки ему всегда было спокойней, дышалось легче. Здесь жили его детство и юность. Они, его лучшие годы, светлели чистой, резво бегущей водой, громоздились огромными, принесёнными с гор камнями, такими знакомыми и родными, будто замершие люди, которым дано видеть текущую рядом вечность. И очень приятно, что в этой, созерцаемой ими вечности, есть и ваше присутствие, пусть мгновенное, но есть.
Придя, после прогулки домой, чувствуя лёгкое томление разгорячённого тела, его радость, Лёшка и в мыслях почувствовал бодрость. Перестала беспокоить неведомость цели будущей поездки (будь, что будет), её отодвинули мысли о Светлане. Светлые и чистые. Они не покинули его даже после того, как он принял холодный душ (опрокинул на себя воды, на дворе), а наоборот, стали пространнее и находились уже не в самой голове, а как бы окружали своим сладостным томлением всё вокруг, заполнили двор, дом, мир. Из всех этих мыслей явилось одно решение, пока ещё дерзкое, но нужное для понятности причины появления этого желания – зайти в больницу, чтобы увидеть  Светлану. Сразу стало легко и просто, зайти и увидеть, а может быть, если удастся, поговорить. Но ведь она же заходила к нему, даже два больших апельсина принесла, но тогда поговорить не удалось, медсестра пришла с уколами, а потом Лёху как-то поспешно выписали и домой. Ну, да ладно, сегодня он обязательно увидит её. И мысли опять понеслись навстречу этому, будущему, событию.
Последнее время он увлёкся чтением Книги – Библии. То, что показалось, вначале, детской сказкой при повторном прочтении стало обретать совсем иное звучание. Звучание мудрости. Какими звуками полна мудрость? Покойными и уверенными. Века жизни полнят слова покоем и уверенностью, звуками, созвучными голосу Божьему. Ничто не может помешать этому звучанию. Пытались, но где они эти философы безбожия, революционеры. Они прах. А Книга жива потому, что написана для всех людей и для всех веков. Она путеводная звезда в мире добра и зла. Волновала Лёху Нагорная проповедь Христа. Но так же, как и многие, он ошибался в восприятии Христова пути. Прав был Художник, сказав, что люди верят в Господа, но не верят в его путь. Этот путь казался Лёшке фантастически далёким и безумным. Стоило ли человеку, вышнего разума, идти на смерть ради людей, которые ежедневно грабят и убивают друг друга? Он не примерял, даже не пытался поставить себя на место Божьего сына, он только оценил справедливость его слов. И хотя один поэт сказал, что любое слово,  со временем, ложь, этот поэтический эгоизм никак не отразился на  вечном звучании Нагорной проповеди. Можно быть, стать вершиной какого – нибудь начала, но никогда никто не выбирал себе путь, зная, чем он закончится. И потому любая нравственная вершина, покорённая нами, перед подвигом Христа – песчинка. Лёха уже понимал слова Христа, его деяния, но не думал, что можно повторить это всеискупляющее движение на Голгофу.  Да и может ли смертный человек повторит путь Божьего сына? Но он упорно продолжал изучать слова Христа, пророков, но никак не мог понять упорства Иова. О, Иов, мудрейший из мучеников. В царстве небесном обрёл он детей своих, покой и достаток. Порою деяния Божьи непонятны и ужасны и почему страх Божий – начало человеческой мудрости? Почему, почему, почему? Детский вопрос. А мы и есть дети. Божьи дети. Не все похожи на своего небесного Отца. Ну, что же, не в похожести дело, дело в осознании родства. Трудно это. Отец Небесный далеко, а дьявол тут, рядом живёт с нами, на Земле. Пути, им предлагаемые, неизмеримо легче божественного пути. Укради, убей, злословь – что легче этого? И потому бушует чертогом Земля наша. И каждый живущий идёт лёгким путём дьявольским, но каждый ищет свой путь из ада соблазнов и кто- то его находит.
«Суета сует – всё суета» – подумал Лёха, закрывая Книгу. Всё это так, но жить надо и ровно столько, сколько тебе отведено. Какие бы муки мы не испытывали от жизни, но умирать никто не желает. Познания познаниями, а надо бы позавтракать. Вот оно вечное противостояние духа и плоти. Слабой плоти и великого духа. Так что же, всё - таки,  движет нас, движет по жизни? Дух или плоть? Слабость или величие? В большинстве своём, конечно, слабость. Поиск пищи, тепла, ласки облекает наше жизненное пространство, увы, в суетное движение. Чтобы укрепить  дух своего слабого тела, люди уходят в пустынь, в горы, в скит, где постятся, молятся, но для чего? Чтобы уйти от грешного мира или понять его в своём уединении? Что движет отшельниками? Эгоизм мудреца или стремление грешника к покаянию? И может ли один человек своим  раскаянием, пусть даже совершенно искренним, спасти мир? Ведь сказано, в Писании, что каждый ответит за свои грехи, перед Вышним судом. Тогда  зачем это самопожертвование, ради чего, если грехи каждого из нас, тайные или явные, останутся с каждым и воздастся ему за грехи его и никто не волен принять на себя грехи ближнего своего? Тогда зачем? Вот такие мысли продолжали прочтение страниц Книги. Они отталкивались от окончаний пророчеств и искали продолжения и так было всякий раз. Чтение стало, как бы, предлогом для размышлений. Размышления становились потребностью существования. Видно не зря Всевышний, тогда при встрече с ним, отменил, отсрочил его, Лёхину, смерть. Он оставил ему время для прочтения Книги. Для чего?  Ведь всё и жизнь и дела, должны быть для чего-то. Для Бога, для себя, для людей. Что там, впереди? Мрак, свет, счастье, беды. Наверное, всё вместе. Потому, что одно без другого не существует. Ад и рай всегда рядом. И выбирать, пока, рано, да и невозможно. Рано потому, что ещё мятежна душа, а невозможно оттого, что всё в руках Божьих.
Половину дня, после завтрака, Лёха хозяйничал по дому, управлялся с необходимыми делами, которых в своём доме всегда найдётся множество, только начни, приступи к ним. Вдруг, оказалось, что подгнили два столбушка в изгороди и она начала заваливаться набок. Арык, снабжающий сад и огород водой, занесло разным мусором. Калитка в воротах стала плохо закрываться, рассохлось дерево. Всё нужно было поправить, обновить, почистить потому, что дом без хозяина, или оставшийся на время сиротой, начинает быстро превращаться в развалюху, сад – в заросли. Они чувствуют свою брошенность и сразу заболевают той тоской, которой болеют брошенные, одинокие люди и животные, тоской, которая ведёт к умиранию. С мыслями о Боге, Книге и своей жизни хозяин приступил к обихаживанию своего жилища. Вкопал новые столбушки в изгородь, вычистил арык, подправил калитку, потом подоспели разные мелочи, всё хотелось подладить, подновить. Он так втянулся в работу и в сопровождающие её мысли, что забыл даже о времени. Вспомнил, зашёл в дом и увидел, что часы показывают около трёх часов полудня и по-детски удивился. Скоро надо будет идти в зал, на тренировку своего, ослабевшего, от долгого лежания, тела. Покурил на крыльце, подивился своим трудам (так много всего переделал), зашёл в дом и принялся готовить обед. Решил побаловать себя любимым блюдом. Бросил, в кипящее масло, мелко нарезаный лук, сверху того, разбил четыре яйца, а поверху украсил всё это зеленью, красным, сладким перцем, ломтиками помидор, посыпал острыми приправами и, накрыв сковороду крышкой и, убавив огонь, присел ждать, когда созреет это чудо самобытной кулинарии.
Вид приготовленной еды, выставленной на стол прямо в сковородке, был до того симпатичен взгляду, что даже желудок отметил это восторженно-голодным урчанием. Так наши органы, отдельно от нашего разума, могут радоваться сами по себе, желудок – еде, мышцы – любимой работе, сердце – любви.
После обеда, утомлённый трудом и умиротворённый едой, Лёха прилёг на диванчик и вскоре (что есть приятнее послеобеденной дрёмы) задремал. В небытие сна он продолжал жить и снился себе сам.
А снился ему город, большой, незнакомый, с каменными домами и мощёнными булыжником улицами, безлюдный и гулкий. Гул поднимался откуда- то снизу и уносился к вершинам домов. Дома дрожали от этого гула, дрожью огромных каменных великанов. В этом каменном городе  и поселившемся в нём, гулком безлюдье, Лёшке нужно было кого-то найти. Он шёл по улице, заглядывал во дворы домов, огромные и мрачные, но не находил того, что искал. Потом город остался позади, напоминая о себе слабым гудом земли под ногами, а впереди расстилалась равнина, выложенная цветной, стеклянной мозаикой. В центре этой разноцветной равнины стоял столб, уносящийся своим пиком в небо. В этот столб были вбиты скобы, в виде лестницы. «Это там. То, что я ищу  наверху» - понял Лёха. Но видение внезапно исчезло, растаяли рисунки мозаики и из всего этого образовался потолок родного дома, ещё немного расплывчато-сонный, белый с лепным украшением вокруг люстры.
Наша жизнь состоит из отрывков снов и таких же обрывков реальности, какие из них важнее, не всегда ясно и что, всё-таки, из этих отрывков настоящее не каждый и не сразу сможет ответить. Одно жить во времени, общем со всеми, постоянно и совсем другое жить по своему в каждом из отрывков, но временно, лишь участвуя, эпизодически, в каждой из своих жизней. Реальность жизни приходит с ощущением боли. Это, как неожиданное окончание детства, или горькое разочарование юноши после первого, страстного ощущения любви, среди ночного, сонного блаженства и утраты этих сладостных ощущений в свете нового нарождающегося утра. Но даже самый страшный сон лучше кошмарной действительности. Всякий сон заканчивается светлым утром, а страх реальной неудачливости может затянуться на всю долгую жизнь.
Спортзал встретил  Лёху грохотом железа, запахом разгорячённых мужских тел, хаосом жестов, криков, окультуренными линиями торсов (у некоторых индивидуумов до форм смешного и страшного). Вскоре он уже сидел на скамейке среди  своих друзей-афганцев. Они уже «отпахали» по полной программе и теперь отдыхали перед тем, как принять душ. Встретили Лёху криками «ура», мощными хлопками по плечам, а кому не хватило места, куда приложиться, пожатиями рук. «Давненько не был, – хозяин зала оттеснил рукоприкладствующих братушек. – А мы тут того, расширяемся, – он пожал Лёхе руку. – Давай качнись, мы тебя в баре подождём. Теперь у нас и бильярд и бар есть. Живём».
Аккурат через час, размякший после горячего душа, Лёшка сидел в баре, за крепким деревянным столом, грубым, но надёжным. Пиво, за таким столом, казалось особенно вкусным. «Может чего покрепче» – спросил хозяин события. «Пока нет, может чуть позже» – не слыша себя, из-за гремевшей в зале музыки, ответил Лёха. Молодёжь в зале танцевала, всплески цветомузыки высвечивали лица танцующих. Что-то застывшее, дикое было впечатано в них. «Безумие вот что. – быстро сообразил Лёха. – Нажрались чего-то» – опознал он их гримасы. «Как, подкачался?» – раздалось из грохота музыки. «Да так немного. Слаб ещё. А что, менты не шугают за наркоту» – зачем-то спросил он и пожалел. «Зачем нам менты. Они сюда не ходят. У нас всегда тихо. Если, вдруг, что, то сами справляемся. Сам знаешь» – голос хозяина звучал, как голос пророка. «Не жалко молодёжь. Сгорят быстро. Не дело это, ребята» – дёрнулся благородством Лёшка. «Прости, командир, а ты что, за хорошие дела по голове получил? Наверное, старушек через дорогу переводил, а они не поняли твоего благородства. У нас в стране народ к добру недоверчив. Да? А про этих, – он кивнул в сторону  беснующихся в танце, – так не мы, так другие утолят их желания. Кто желает отравиться, отравится. Мы хоть чистоган держим, другие отраву и ту бодяжат со всякой дрянью. А ты думаешь спортзал, сауна, бильярдная, бар – подарки нам от нашего любимого государства. За подвиги наши, за кровь. Давно бы на паперти сидели, с протянутой рукой, если бы надеялись на память наших управителей. Ты ведь тоже на паперть не пошёл, командир. Своё нашёл, так что не надо нас судить. Мы давно осуждены подлостью и безразличием к нам. Самыми страшными судьями. Кто помогает нашим безруким, безногим братьям? Мы. И это, пока, для меня важнее Тебе бы, командир, тоже не грех о них вспомнить» – всё также бесстрастно, без раздражения закончил свою защитительную речь однополчанин.      
С чувством неясного, тоскливого раздражения Лёшка покидал бар и своих друзей. Расстроенная психика рисовала навязчивую картину порочности мира и участия в этом его друзей и его самого. Почему из страданий души и тела произрастают пороки? Почему сознание целой страны, вдруг, вывернутое изнанкой, ощерилось такими невиданными доселе пороками, перед которыми поблекли разврат и беспутство Содома и Гоморры. Почему он должен в этом всём участвовать? Но ведь деньги ему платят. Значит и он участвует в этом хаосе человеческих отношений. Но с какой стороны? Да, сколько бы небыло этих самых сторон, все хотят одного – денег.
Мысли закончились, уткнувшись в здание больницы и двинулись в другом направлении. Зачем он сюда пришёл, как будто кому-то здесь нужен. «Ладно, взгляну на светлое лицо и домой пойду. Должна же быть какая-то радость, хоть на минуту» – лукавил Лёшка сам с собой. Уже вечерело, окна больницы были ярко освещены, в них виделось передвижение людей, а у дверей в приёмный покой его встретил эфирный, больничный запах, запах страданий, боли и ещё чего-то, рождения, наверное. Этот запах различим везде, сразу, безоговорочно, бездумно. А какое это было рождение, это определяет жизнь и сколько будет этих рождений, тоже неизвестно никому. Грусть продолжалась. «Надо хоть рожу повеселее организовать, а то будто на кладбище пришёл. Девушку пришёл увидеть, любимую. Ну, вздрогни, улыбнись и…» – с этими словами он шагнул за дверь приёмного покоя.
В приёмном покое было тихо и бело, как бывает только в больнице и может быть, в белой – белой, снежной пустыне. За столиком сидела премиленькая девушка с очень строгим лицом. «Недавно работает. – подумал Лёха и спросил – Девушка, мне бы Светлану повидать». «Какую Светлану, фамилия?» – медсестра строго повела глазами. Пока Лёшка думал над тем, чего не знал, девушка, вдруг всплеснула руками и с девичьей, быстрой радостью выпалила: «Ой, да вы у нас недавно лежали, в блатной палате, а Светку я сейчас позову». Светлана появилась одна, но сразу за ней, в проёме двери, повисли несколько симпатичных, любопытных женских мордашек. «Вот, уезжаю скоро, проститься зашёл, спасибо сказать», – неожиданно даже для себя выпалил Лёшка. «Куда? А зачем?» – ещё неожиданнее и как-то очень уж всерьёз, ответила девушка. Со стороны казалось, будто очень близкие люди поражены болью скорой, неожиданной разлуки. Так случается, когда близость сердец ощущается даже вдалеке, ну, не совсем рядом. Мысли о друг друге,  разговоры с этим невидимым никому собеседником, при встрече просто продолжаются, материализуются. «Может, вы меня подождёте? Мне полчасика дежурить осталось» – васильковые глаза заморгали и сердце воина сжалось тоскливо, а губы, почти шёпотом, вымолвили: «Да-да, я тут во дворе погуляю пока», – и он быстро вышел за дверь.
Сумрак проглотил его волнение и радость, лёгкостью закружилась голова, ноги сами понесли его по аллее, в глубь больничного двора. Сказочность деревьев, сумеречной аллеи, увлекла его, он потерялся в предчувствии чего-то загадочного и эта загадка, васильковыми глазами, смотрела из-за деревьев.  Сказочность окружающего его мира ощущалась всё время  ожидания.
Но вот, на ярко освещённом крыльце, появилась разгадка получасового ожидания и легко сбежав по ступенькам, ухватила Лёху под руку и повела его далеко – далеко от всех его недавних, нелёгких сомнений. Они пошли от всего, от всех – никуда. Так хорошо идти никуда, говоря ни о чём, просто идти, не зная пути и назначения его, не желая думать ни о чём, ощущая тёплое знакомство рук, плеч и желая только одного – движения, вот так рядом, не останавливаясь долго – долго, всегда. Где они блуждали, о чём говорили, знает только вечер, но время смеркалось, потом темнело, потом стало совсем тёмным. Вдруг, из этой темноты, послышалось знакомое, собачье, повизгивание и они оказались, почему-то, перед воротами Лёшкиного дома. «Здесь я живу, – двинулся к калитке хозяин. – Зайдём?». «Мне кажется, уже заходим. Мы ведь куда-то шли, наверное, сюда», – шуткой ответила девушка. Пёс вначале гавкнул, но сразу замолчал, ткнулся в ногу хозяина и ушёл в будку дремать.
Зашли в дом, окна засветились огнями, исчезла былая мрачность комнат, одиночество вещей перестало быть мрачным, бойко зашумел на плите чайник, любопытством глянули стены. Среди всей этой новизны зашуршал старенький диск пластинки и Джон Леннон начал свою прекрасную песню о безвозвратно потерянной любви, о своей Мишель.

Лёшка суетился, накрывая на стол, а Света сидела на краешке дивана и оглядывалась. Ей казалось, что она здесь уже бывала, до того была проста обстановка этого дома, в который она случайно зашла, а может быть, не случайно. Она не думала, зачем она здесь, ей было здесь очень спокойно, как бывает спокойно в родном доме, наполненном видениями и запахами детства. Она наблюдала за Лёшкой, которому ну, никак не подходила роль официанта, но радушным хозяином он старался быть и был им потому, что в его неуклюжести было столько радости от её присутствия здесь, что даже эта неловкость походила на необыкновенный танец, опять же, посвящённый ей. И вот стол накрыт, они, вдруг, почувствовали, что проголодались, бродивши неизвестно где. Было налито вино, долго простоявшее в погребе, мамино вино, которое она делала из фруктов и ягод, они подняли бокалы и оба, враз, спросили: «За что?» – и рассмеялись. «А вот за этот весёлый смех. Чтобы он всегда присутствовал за нашим столом вместе с нами», – хозяин становился поэтом. «Ну, если за нашим столом, то согласна», – улыбнулась гостья. Выпили, стали закусывать, украдкой поглядывая друг на друга. Так вначале знакомства приглядываются к друг другу дети. А они и были ими в начале знакомства, да и влюблённые, когда они наедине, всегда дети. Тихо, ненавязчиво выговаривали слова своих песен битлы, светился экраном немой телевизор, темнота окон задумчиво всматривалась в комнату, всё было ожиданием начала событий в окончании этой, уже произошедшей встречи. В светлости комнаты, в темноте окон, в глазах, утомлённых ожиданием, не было никаких сомнений в предназначении этой встречи, которая должна объединить их души в единое присутствие в этом, не очень понятном для них мире. Родство этих двух душ чувствовалось в движениях, словах и даже просто в молчании.
Сколько времени прошло в этом молчании, времени совершенно забытом потому, что его движение ничего не значило для глаз, остановленных видениями любви. Шёпот девушки: «Уже очень поздно», – едва ли был похож на сигнал к расставанию. Скорее всего это был вопрос, просьба о продолжении встречи. «Может останешься?» – робко попросил Лёшка. «А можно? Ты не подумаешь плохо? Ведь мы так мало знакомы», – прошептала сама себе Света. «Ложись, а я пойду покурю», – Лёха вышел на улицу. Мысли его метались от свободы к неволе и обратно. Он боялся близости девушки и хотел её. Боялся омрачить её радость. Не любовью, нет – самим собой. Кто он для неё? Как это ей рассказать, если он сам не знает, кто он сам для себя. Что он может сделать для неё, этой девчонки, с васильковыми глазами. Кончилась сигарета, оборвав мысли и понуждая к действию. Он вошел в комнату, темнота расступилась, освобождая ему пространство к белому пятну постели.
Из всей этой ночи он помнит только, как доверчиво и нежно, освобождённо-страстно прижалось к нему  девушка и все события, дела, время утонуло в наслаждении двух, слившихся в единое, тел. Необыкновенное тепло переливалось из одного тела в другое, пока их страстная дрожь не сменилась усталостью и не обратилась в забытье.
Утро, сиреневой дымкой, долго – долго ожидало за окном, прежде чем явить себя двум, открывшим глаза, влюблённым. Вставать не хотелось, сознание ещё томилось памятью неожиданности этой счастливой ночи, и потому хотелось подольше остаться лежать на месте произошедшего, не потерять в суете маленькую жизнь своего тела, место его радости.
Но утро превратилось в день и надо было жить в этом дне. Пока Светлана занималась своим туалетом, Лёшка готовил завтрак. И вот лица умыты, волосы расчесаны, на умытых лицах улыбки, на столе омлет, фрукты, конфеты, чай. Разговор возник сам собой, как обычные любопытство  влюблённых, после первой, проведённой вместе, ночи,  обременённое ревностью к прошлому любимого. «А, у тебя много женщин было?» – лукаво спросила любимая. «Да нет, не очень, – по мужски, честно ответил Лешка, – а у тебя женихов?» «Да, был один, – мудрым и вечным женским ответом (не изменившимся со времен Евы) блеснула невеста. – Там, в деревне, давно. Ушёл в армию и по сей день не вернулся. В деревню, к нам, ещё ни один жених из армии не вернулся. И невесты тоже разбежались кто куда. Ждать-то некого, а коров доить не очень хочется. У коров хоть бык есть, один на всех, правда, но есть, а у девчонок кто? Никого. Старики да заезжие шофера. Кому-то и временное удовольствие хорошо, а кому вечная любовь нужна и не иначе. Вот тебе, Лёша, какая любовь нравится?» «Твоя», – не мудрствуя, ответил вопрошаемый. Он был верен немногословному изложению мыслей, даже в приятном, утреннем разговоре с любимой. «Уж, так прямо сразу и понравилось. Я же глупая, деревенская девчонка, ничего такого не умею и не понимаю. Вон, девчонки городские, как начнут рассказывать, даже страшно становится, а по телевизору, вообще, такое вытворяют, а мы, в деревне, только у коров с быками и видели это. У них и учились, мастерству. Только у них всё просто. Прыг, скок и телок. А у людей всё раздумья – любит, не любит, суженый или ряженый. Вот мне хорошо у тебя и я твоя, а дальше, что и как, не мне решать, мне только мечтать можно». «А почему? А кому решать?» – вздрогнул заслушавшийся хозяин. «Мужчины решают, а женщины мечтают. О счастье мечтают, о настоящем. Но красивое всё  далеко живёт. Не достанешь, не дотянешься, времени не хватает. Девчонкой рано, женщиной поздно. Промежуток мал и неясен, кажется вот он, тот из мечты и уже женщина, а он поскучал с тобой немного и в бега. А как пел, как говорил. Всё настоящее всегда далеко», – грустила Света. «А где?» – требовал точности Лёшка. «В сказке Лёша, а  сейчас у тебя в доме и мужчина, сказочный, тоже здесь» – Света поднялась, обхватила руками Лёшкину голову и прижалась лицом к его волосам, глубоко вдохнула их запах и опустилась к нему колени. «Ты, правда, куда-то уезжаешь? – вспомнила, коснувшись  колен, Светлана. «Да, недели через две» – Лёшке не хотелось говорить о неизвестном. «А куда едешь-то?» – настаивала девушка. «Да, я и не знаю толком. Поеду, узнаю, потом расскажу"»- отступал от разговора Лёшка. «Едешь, а куда не знаешь. Всё сейчас секретное. Раньше любовь секретом была, а сейчас все чувства  наружу, на экране, а вокруг люди засекреченные живут. Не знаешь кому верить, какому богу молиться, всё равно обманут. – Девушка соскочила с колен хозяина и выдохнула, – Ну, мне пора». «Куда тебе пора?» – соображал гостеприимный хозяин. «Домой пора, Лёша. Погостила и домой, в клетку. Хорошего много нельзя, привыкаешь быстро, – девушка подошла к зеркалу. – Вот и лицо счастливое, а надо бы поскромнее. Узнают про счастье, украдут. Хорошее всегда крадут» «Послушай, Света, зачем тебе куда-то идти. Живи тут. Здесь никто ничего у тебя не украдёт» – Лёшка подошёл к девушке и обнял её за плечи. Однако его решительность не растопила сомнений Светланы, она не хотела остаться, но вовсе не потому, что не хотела остаться в этом, казавшемся родным, покойном доме, а потому, что не верила в такую быструю радость, в скорое объединение людей, сознание её было по-деревенски консервативно и не допускало резких, необдуманных решений. «Лёша, ты не обижайся, – девушка обернулась к нему лицом.  Сегодня я уйду, мне нужно время, чтобы понять себя. Пойми, мне трудно уйти из твоего дома сейчас, но ты не уговаривай, это нужно мне, чтобы придти потом к тебе навсегда. Совсем немного времени я должна пожить прежней своей жизнью, как бы рассчитаться с нею, сбросить её тёмные одежды и придти к тебе совершенно забывшей о прошлой жизни, другой, незнакомой, даже себе, женщиной. Я хочу помнить только прошедшую ночь и тебя в ней. Каждая женщина должна себя придумать для новой своей жизни. Тем более с любимым человеком. Прости». Хозяину больше ничего не оставалось делать, как проводить девушку и остаться ждать. Ждать чего-то невидимого, неосязаемого, но нужного для объяснения этого ожидания.
Несколько дней Лёха находился дома, выходил только утром, на пробежку, да в магазин за продуктами. Даже в спортзал не ходил, не хотелось никого видеть, занимался дома, гантелями, штангой, жестоко мордовал самодельную боксёрскую грушу, набитую песком. Уже находился в приличной физической форме, но был далёк от душевного равновесия. Хорошо, хоть никто его не доставал, хотя соседка, тетя Нюся, несколько раз интересовалась, что за девушка вышла от него ранним утром. Спрашивала, не жениться уж ли собрался. Но он не обижался на это её женское любопытство, а даже наоборот радовался ему потому, что вопросы соседки напоминали ему о его счастье, о том, что оно было, было по правде, не выдумано. И он глупо улыбался в ответ на эти вопросы, и она понимающе кивала, на этот его ответ. Счастье всегда глупо, оно кончается, когда начинает умнеть. Оно глупо потому, что умеет довольствоваться малым. Достаточно увидеть любимую, взять её за руку, упиться запахом её волос, стать с ней единым телом, душой и унестись в радости безумья, бездумья. И потому Лёха разделился как бы пополам. Одна его половина жила повседневной жизнью, другая же встречала, любила и провожала любимую. Он силился объединиться, но не мог, Объединению мешало отсутствие любимой и он всё больше раздваивался. Он пораньше ложился спать, чтобы во сне жить одной жизнью, одним чувством, но никак не мог найти во сне свою Светлану, хотя знал, что она здесь рядом. В своих снах, он уже обошёл полмира в поисках любимой, уже бывал очень близко к цели, но утро растворяло уже заметный, милый силуэт и он, с нетерпением, ждал наступления новой ночи, чтобы продолжить поиски. Это ожидание стало у него чем-то вроде любимой игры, в которой он никак не мог выиграть, это становилось азартом охотника, перепутавшего ночь и день в погоне за мечтой.
Мечта появилась сразу после визита Художника, определившего время их отъезда. Ехать нужно было назавтра, к вечеру и потому появление Светланы принесло вместе с чувством радости – огорчение. Ведь после долгого, томительного ожидания, расставаться вот так сразу, после встречи, это, ну просто, невыносимо. Эти чувства обратились в поспешность любовных ласк, слов, движений, нужно было успеть высказаться, отлюбиться на тот, неизвестный  срок их разлуки. Ожидание в неизвестности хуже всего, это как срок заключения в тюрьму, без назначенной даты освобождения.
Когда на следующий день, под вечер, Лёха вышел из дома  с лёгким  чемоданчиком в руке и направился в сторону вокзала, то в мыслях его был хаос. Он не мог вспомнить слов, сказанных Светланой, Светлане, не мог никак восстановить в своей памяти её образ, всё расплывалось и ускользало, отдалялось, как и он сам удалялся от своего дома. Он будто бы оторвался от чего-то целого и теперь часть его, не совсем разумная и неодушевлённая, отодвигалась от себя, ничего не понимая в происходящем.
У здания вокзала его поджидал Художник. «Что такой скучный. Нам с тобой очень весёлое путешествие предстоит, а ты грустишь. Выше голову, Афган, нам предстоит перейти Рубикон, а там что Бог пошлёт, не всем Цезарями быть, но то, что будет весело, я обещаю. Ну, пошли, карета уже подана. Они вошли в двери вокзала, влились в толпу и, влекомые ей, плавно вынеслись к стоящему у перрона поезду. Пробрались сквозь множество людей, заполнивших перрон, к своему вагону и вошли в него, предъявив билеты, дежурившему у двери, проводнику. Вагон был СВ-шный, чистенький, в нем приятно пахло, в купе было, до звонкости светло, две, застеленные чистым бельём, кровати обещали покойный отдых. Бросили портфели, присели. Теперь они находились в другом мире, в мире движения, непостоянства, временности летящего, за окном, пространства. Вот трогается поезд и всё остаётся лишь в памяти, всё то, что ты хотел и не хотел видеть, слышать. Медленно – медленно расстояние между памятью и действительностью увеличивается и вскоре остаётся совсем мало того от чего ты уехал и ещё нет ничего из того, к чему лежит твой путь. И нет тебя потому, как ты лишь перемещаемый объект, из уходящего прошлого в неизвестность.
Лёха, прямо в башмаках, завалился на постель. Так ему легче было отсутствовать в реальности и оставаться в своём, едва зародившемся, пространстве любви. Он даже вздрогнул, когда услышал голос Художника, настолько далеко и непритворно было его отсутствие. «Вставай, Афган, разговаривать будем. – Художник встал, подошёл к двери и закрыл её на защёлку. – С любимыми расставаться трудно, но работа есть работа» «А ты откуда знаешь?» – поднявшийся с кровати Лёха, был хмур. «Про любимую то? Такая работа у меня, всё знать. Есть такая специальность. Да, ты не злись, я же в душу к тебе не лезу, вопросы не задаю, знаю и всё. Остальное, твоё дело. А сейчас, обсудим наше дело. Едем мы с тобой, Лёха, в красивый город Гагры, но не любоваться красотами Кавказа, а выполнять приказ. Ещё в доперестроечный период, грузинские товарищи задолжали нам некоторую сумму в рублях. Теперь  эти деньги конвертировали в баксы и нам нужно их получить. Существует договорённость, о передаче этой суммы нам. Но деньги, сиречь зло. И с этим злом не все легко расстаются. Поэтому, будем готовы сразу ко всему. Деньги нам отдадут, в этом я уверен. Но что будет дальше, известно только Господу. Отдать, это одно дело, а вот выпустить нас с этими деньгами, это другой вопрос. Деньги отдали, а куда мы потом с ними девались, это уже не их дело. Потому ты едешь со мной, чтобы напрячь  свою память и употребить весь свой воинский опыт, для того, чтобы доставить эти бабки по назначению. То есть вовремя смыться, от тех, кто нас будет пасти после дружественного расставания с милыми, грузинскими товарищами. Это, тебе» – Художник протянул свёрток. Лишь коснувшись, свёртка рукой, Лёха сразу понял, что в нём. Он развернул тряпицу и в руке его мрачно блеснула сталь пистолета. «Теперь понимаю, дело серьёзное, но думать нужно на месте. Сейчас можно только пугать друг друга», – холод пистолета сразу вернул Лёху в реальность. – И потом, кто эти грузинские товарищи. Они нас встретят или мы их сами найдём». «Я с ними знаком, но тогда мы делали одно дело и всё было по-другому. Сейчас всё изменилось и ручаться, ни за кого из них, я не могу, а потому не могу знать исхода этого нашего путешествия. У них там, сейчас, целые полки солдат под рукой. Впрочем, может быть, всё обойдётся. Но это только, может быть» - Художник достал из портфеля бутылку коньяка и спокойно начал резать хлеб, ветчину, сыр. Лёха молчал, он понимал, что говорить не о чем, пока не произойдёт назначенная встреча. Они распили коньяк, обмениваясь, ничего не значащими фразами. Художник не склонен был философствовать, как обычно, Лёшке хотелось одного – забыться. Они улеглись и заснули, не сказав, больше ни слова.             
  Какие прелестные видения, загадочные тайны таят в себе путешествия, особенно когда предстоит отдых на море, в сказочном крае ничегонеделанья, простого здорового безделья, купания, созерцания оголённых, прелестных женских тел, впитывающих в себя тепло южного солнца и не менее тёплые, даже горячие лучи мужских взглядов, этот уход от повседневной суеты, надоевших обязанностей, в радость ещё не случившихся, но уже ожидающих тебя событий, манящих и дразнящих воображение людей, едущих отдыхать на море. И вот уже совсем  близко место вожделенных встреч с солнцем, морем, красивыми людьми, с чем-то ещё, дразнящим мысли и тело. Вот поезд, замедляя ход, прокрадывается, по рельсам, к зданию вокзала легендарного города Сочи и вся разнопёстрая публика прилипла к окнам, ожидая освобождения из душных клеток купе, полок, общих туалетов и прочих прелестей вагонной жизни. Тела людей, вцепившихся в оконные поручни, напряжены, чтобы через некоторое время выплеснуть на свои лица радость прибытия, радость встречи с городом мечты. Вот начинается суматоха сбирания вещей, построение в тамбуре и, наконец, огромный змей – поезд изрыгает из своего уставшего чрева, тела людей, чемоданы, крики, возню, ругань, освобождённо вздыхает и затихает. Люди сразу же разбегаются, кто куда, торопятся ухватить время благоденствия, упиться исполнением всех желаний, которых очень много, а времени так мало и надо бежать, чтобы везде успеть. Перрон пустеет, на нём остаются только двое мужчин, им не надо никуда торопиться, а нужно принять решение, которое могут принять только они.
«Ну, что, Афган, сразу на место поедем или на пляж, искупаемся, время после полудня, самый раз, а ближе к вечеру, в гости к нашим друзьям. А то были у моря и не ступили в его воды, после жалеть будем. Да и потом, ведь после нашего гостевания, нам не до купания будет. Давай, поехали к самому синему в мире» - Художник направился к стоянке такси.
Пляж встретил золотым песком, бесконечным, бескрайним пространством моря, утомлёнными солнцем телами людей, застывших, от этой усталости, в самых невероятных позах, прикрывши себя узкими ленточками купальников. Пляж походил на лежбище, неведомых природе, морских животных, научившихся пить из бутылок, говорить и ходить на двух ногах. Петляя, меж разморённых, неподвижных купальщиков, друзья прошли к  берегу, к самой воде. Не торопясь, разделись и присели на песок, глядя в море. Пространство воды завораживало. Вода накатывалась и отступала, в этом была какая-то закономерность вечного движения жизни, всего, что окружает нас. Здесь на берегу огромного  пространства воды, все и всё казалось таким же мелким, как песчинки пляжа, понималась своя малость присутствия в мире природы,  ничтожность в сравнении со стихией моря. Вода, как прародина всего живого, звала к себе, в себя, снова ощутить ласковые объятия младенчества, смыть сомнения, грязь суеты и после купания ощутить приятную, лёгкую усталость тела, отсутствие утомительных мыслей – всё гнетущее, тяжкое осталось в море, утонуло.
Лёха плавал долго, заплывал далеко, ему нравилась невесомость своего тела, уверенность движений, тёплая, ласковая вода. После вынужденного заключения в купе вагона, пусть даже СВ-шного, такое раздолье для движения очаровывало его своей доступностью. Волны играли с ним, подбрасывали на свой гребень и сразу же бросали вниз и если он не успевал навстречу волне, то вода накрывала его и он исчезал на некоторое время, выныривал, радостно хватал ртом воздух и новая волна накрывала пловца. Море играло с человеком, как играет всё живое с живым. Художник не рисковал, плескался недалеко от берега, но с неменьшим удовольствием нырял под волну, молотил по воде руками, веселился, как ребёнок.
Выбравшись на берег, они упали на горячий песок и долго лежали неподвижно, раскинув руки и ноги. Не хотелось шевелиться, говорить, леность разморила Лёшку так, что когда он услышал слова художника: «Ладно, ты лежи, а я сейчас приду», -  даже не сумел открыть глаза, а после и вовсе провалился в дрёму. Где-то совсем далеко, из тёплого и тёмно – красного далека (солнце в закрытые глаза) послышался скрип песка и раздался голос Художника: «Подъём. Строиться к обеду. Лёха, ну ты хоть посмотри, что я тебе принёс. Пока нёс, чуть всё сам не проглотил, но удержался, желудок друга, прежде всего. Цени, Афган, перед тобой настоящий друг или поддельник, если по фене, но тоже настоящий». Лёха сел, тряхнул головой, сгоняя дремоту и увидел перед собой поднос, с двумя огромными шашлыками, помидорами, луком, порезанным крупными кольцами, красным, болгарским перцем, лепёшкой, а рядом, со всей этой роскошью, стояла  зелёная четвертная бутыль вина. «Ты как всё это донёс?» – удивился Лёха. «Я думал он спасибо скажет. Как донёс?  Люди добрые помогли. Деньги плати, тебе к середине моря всё, что хочешь, принесут. Сервис называется. Смотри, бутыль, какой, когда ты последний раз четверть видел. В кино только. В самом эротическом большевистском фильме, который называется «Конец атамана». Два с половиной литра и всё это в одной бутылке. Это даже больше конца, того атамана. Ну, угодил я тебе? Послал мне, Господь, напарника, не удивишь ничем, ни слова доброго не услышишь», – придурялся Художник. «Удивляться – удел дураков. Сам говорил», – отметил спросонья Лёха. «Во-во, самые хорошие слова и те мои, оказывается. Давай кушать, после еды, может быть, подобреешь, что-нибудь хорошее скажешь, – Художник налил вино в большие, пластмассовые стаканы. – Давай, за море, солнце, день прелестный, скорее выпьем, друг чудесный» – кураж Художника начал передаваться Лёхе и он улыбнулся поэтическому настроению друга. Они залпом выпили вино и стали аппетитно закусывать. Шашлык был умело приготовлен, мясо буквально таяло во рту и едоки очень быстро расправились с ним и стали медленно попивать вино. «Да, хорошо живут, море, солнце, шашлык, вино», - прорвало лирикой Лёху. «Да, живут. Они, на Кавказе, веками так живут. Это мы, то коммунизм строим, то воюем, а здесь у них, ты мне, я тебе и всё себе. А тут, в свою бытность, царь Иосиф им жизнь так подсластил, что на всех хватило и до сих пор хватает. И нам хватит ,– Художник кивнул на бутыль. – А не хватит, так добавим. Лёха, а может, ещё пару дней покайфуем здесь, поживём в гостинице, как люди, а уж потом за дело, в бой. Как ты думаешь?» «Мне нравится, как ты решишь, так и будет. Я за тобой и за тебя», – не стал лукавить Лёха. «Значит, решили, тогда и торопиться некуда». – Художник растянулся на песке.
Уже на закате солнца они покинули пляж и отправились искать ночлега. В гостинице их приветливо встретили и проводили в номер и даже объяснили где, когда, что и как. «Вот, налицо, перед нами преимущества рынка, раньше, в советское время, хоть на пляже ночуй, что многие и делали, а теперь все условия для граждан, затерявшихся в пути, как мы с тобой. Мне, лично, нравится наш этот новый, правда, временный, дом. Всё в нём есть и мы тоже, а это уже много. Сейчас примем душ и пойдём-ка мы с тобой проверим гостиничный кабак. Повеселимся. Ведь мы с тобой суть камикадзе, а перед последним полётом нужно хорошо отдохнуть, так заведено и не нами, но нам должно эту традицию исполнять», – завершил свою объёмную речь Художник. «Что-то ты сгущаешь мрак будущего, Миша. Кто станет смертниками решать нам. Я  просто так, добровольно, в пике не пойду и ты тоже. Мы не можем этого себе позволить, у нас приказ, а приказы нужно выполнять, сам говорил». – Лёха сделал ударение на последних словах. Художник  внимательно, посмотрел на Лёшку: «Опять я сказал. Когда только успеваю. А ты, ну всё помнишь, записываешь, наверное. Ладно, я с тобой полностью согласен и потому пошёл в душ, чтобы смыть все сомнения в, нашем с тобой, светлом будущем». Он ушёл и вскоре в ванной комнате зашумела вода.
Противоречивость мыслей и слов раздваивало Лёху, мешало ему собраться в единое целое направление, думать и говорить о том, что им предстоит сделать. Нет, он говорил о предстоящем, говорил правильно и твёрдо, а вот думал совершенно о другом. Он оставил Светлану в своём доме и она согласилась ждать его там. И вот одна мысль свербила мозг и не давала покоя (хотя какой покой в преддверии совершенной неясности будущего дела), мысль о том, сколько же времени ей придётся его ждать. Он старался казаться спокойным и ему это удавалось, но он разлагался душой,  становился слабым,  начинал бояться того, что, вдруг, его не станет, а значит, он обманет Свету, пообещав ей своё жизненное присутствие рядом с ней. Он не боялся за себя, боялся своего возможного обмана и того, что любимая не выдержит своего ожидания и покинет его дом. Чтобы с ним не случилось, он должен вернуться к ней потому, что  обещал ей свою жизнь.
Миша вышел из ванной, вытираясь полотенцем, мягко ступая босыми ногами по ворсу ковра. «Ну, я готов. Давай, иди купайся, а я подожду. Или лучше я пойду, найду столик в тихом, укромном месте, закажу чего- нибудь и подожду тебя там. Ты что кушать будешь? Я бы, что-нибудь жидкого и горячего похлебал», – вопросительно глянул Художник. «Я тоже хочу жидкого и горячего, – подтвердил его желание Лёшка. – И ещё, если можно, рыбки». «Всё можно, Афган, всё, кроме того, что нельзя. Но об этом сегодня не говорим. Я пошёл». – Художник, в светлом костюме, тёмной рубашке и тёмных же туфлях, направился к двери. «Ты не долго, а то я сам всё съем», – он улыбнулся и исчез за дверьми.
Через минут сорок, Лёха вошёл в ресторан, одетый по всей форме, прилично и неброско. Его, неожиданно, встретил официант, вежливо поздоровался и проводил к угловому столику, стоящему за огромным фикусом, где его уже поджидал Художник. На столе стояли закуски и коньяк. «Лёха, а мне здесь нравится, приличный кабак, тихо и публика спокойная и кормят хорошо. Я солянку заказал, грибную. Ты как, согласен? Сказали, что это фирменное блюдо ресторана. Давай, выпьем за симпатичный городок Сочи и за нас в нём», – они выпили и принялись закусывать. Лёха налегал на рыбное изобилие, заказанное Художником для него. Он всегда любил рыбу, её очень хорошо готовила мама.
На сцене появился музыкальный квартет, состав его был классическим, три гитары и ударник. Их музыка зазвенела, всколыхнув память шестидесятых, семидесятых годов, детство, юность, вызвала приятное оживление на лицах, сидящих в зале людей. Музыка была из тех времён, когда вот эти солидные, пришедшие нынче отдохнуть в ресторан, люди вовсю хипповали под эту музыку. Она возродила их юные чувства, и они были рады своему обновлению, которое выразилось неподдельными улыбками и возгласами восторга.
«Вот и музыка у нас вечная, настоящая. А то ведь нынче как, если ты в друзьях у Аллы Борисовны, то поёшь, а нет, так будь ты, голосом, хоть Лучано Паваротти, будешь на повороте голосить, но никто тебя к славе не подвезёт. А у неё в окружении все поют и дочки и мужья все, от первого до последнего, и все кто рядом не отстают, поют тоже. И Галкин и Палкин и Малкин и даже Бедрос старенький запел. А чего бы не петь, ближе многих к телу дражайшей примадонны находится. Лёха, а ты музыку любишь» – по делу спросил Художник. «Музыку люблю, но слухом Бог не наделил. Не всем дано музыку дарить, кому-то и слушать надобно. Всё самое лучшее, самые высокие свои чувства, человек выражает в музыке, в песне. Стихи, музыка – суть чья-то молитва, вырвавшаяся из души молящегося и по пути к Господу, повергающая нас в смятение, восхищение, возносящая нас к любви, поэтому фальшивить в искусстве, всё равно, что врать перед лицом Господа. Всё равно не получится, всё равно отвечать. Фальшь сразу видна. Человек должен или жить в песне или никогда не петь, а просто слушать и чувствовать настоящее и презирать фальшь», - выразил своё отношение к музыке Лёха. «Да, ты поэт. Приятно было послушать. Я того же мнения, но высказать это так, как сделал ты, ну, вообщем, нарисовать всё это надо», – Художник потёр руки. «Что нарисовать?» – не понял поэт. «Мысли твои. Вот закончим дело, попрошу у Немого отпуск и займусь, но предварительно с тобой поговорим попространней, на эту тему. Хорошо?» – мысленно Художник уже рисовал поэтичные мысли друга. «Слушай, Миша, мне хочется побыстрей покончить с неизвестностью. Давай, завтра с утра отдохнём, а к вечеру поедем к месту встречи, которого, к сожалению, отменить нельзя. А то отдых, не в радость, будто отсрочка перед смертью. Хотя жизнь и есть отсрочка перед той же самой неминуемой смертью. Шагреневая кожа, лоскут всё меньше, а жить хочется всё больше. Давай, устраним все неясности в нашей жизни и тогда можно будет улыбнуться друг другу, по-детски, светло». – Он потянулся к собеседнику бокалом. В ответ тот кивнул и тоже поднял бокал.
Сон долго не шёл к Лёшке. Он слышал, как ворочался на своей постели Художник, но молчал. Говорить в темноте невозможно. Можно лишь шептать,  нашёптывать всякие нежности милой, не вспомнив утром ни слова, можно думать в темноте, но мысли мельчат, не заканчиваются, темнота не даёт им развиваться. Темнота, она, для того и темна, чтобы ничего не видеть и не знать.
По утру, по тёплой утренней свежести, они пошли прогуляться по городу. Цели никакой не имели, просто шли и смотрели на всё, что попадалось на глаза, не удивляясь, не восторгаясь, а любуясь природой нежного, ласкового климата, чудным образом совместившего в себе море, солнце и столпотворение экзотических, южных растений, дарящих свою необычную красоту взглядам,  наезжающих сюда людей. Отдыхающие съезжались сюда  из всех краёв и окраин огромной страны, где так много зимнего холода и так мало тёплых летних дней. Они приехали, чтобы напитать своё бледное тело тёплыми, ласковыми лучами южного солнца, растопить замороженные чувства и с самыми лучшими и приятными воспоминаниями, возвратиться к себе домой, к своим, не всегда приятным заботам. Очень понравился Лёшке райский сад – дендрарий, где собраны растения со всего белого света. Оглядывая великолепие заморских растений, они долго бродили по этому Эдему, как первочеловеки, совершенно затерявшись, слившись с природой и только таблички у деревьев, кустарников, цветов, с записями их названий и происхождения видов, напоминали им, что где-то рядом живут люди, сделавшие эти записи. Народу в саду почти не было и это было очень приятно, в молчании природы отдыхала душа, не томилось мыслями сознание и на это время созерцания дивных Божьих фантазий, они забыли само время.
Выйдя из дендрария, решили пойти к морю искупаться, по возможности пообедать, потом в гостиницу и оттуда к месту встречи. Пляж, как всегда, был забит до отказа и пришлось искать место, чтобы хотя бы присесть, но, к их удовольствию, место быстро нашлось и довольно объёмное, прямо у воды, рядом с огромным камнем, похожим на животное доледникового периода. Через полчаса, вволю накупавшись, они решали, кому идти за шашлыком. Выпало Лёшке. Художник объяснил, где и что можно взять. «Пойдёшь туда, – он указал направление, – там  есть открытое кафе, в нём есть шашлычник Муса. Передашь ему привет от меня, он тебе всё даст, да четверть нашу не забудь», – напутствовал рассказчик. «Не много будет», – отреагировал Лёха. «Поделимся с кем-нибудь», - закрыл глаза Миша. Лёха отправился за обедом. Путь был непрост, приходилось перешагивать через руки, ноги, иногда и через головы. Продвижение его мощного  тела провожали восхищённые женские глаза, но его внимание было обращено на преодоление препятствий. Препятствия, состоящие в основном из женских тел, имели разные формы, раздутые до невозможности, изящные до восхищения, не очень красивые, но смелые, обещающие столько страсти, огня, сколько ты сможешь вынести и всё это было перед глазами, под ногами. Но вся эта роскошь женских тел не могла принадлежать Лёшке, у него не было другого выбора, ему нужно было вернуться к Светлане. И это не была клятвой, которую всегда легко нарушить, это было его осознанное жизненное продолжение.
Лёха легко нашёл нужное кафе и Мусу в нём. Шашлычник был немногословен: «Хорошим людям всегда всё сделаем. Немного жди, там, садись за стол, вино пей, угощаю. Скажу своим, потом к тебе присяду» – и он ушёл в подсобку. Вскоре Муса вышел в зал, держа в обеих руках по бокалу с вином, подошёл к столику, за которым сидел Лёха и присел, продолжая держать бокалы в руках: «Ставить не буду, сразу выпьем за таких парней, как вы. Миша что не пришёл? Когда уезжаете? Поживите, всё сделаем. Шашлык – машлык, вино – мино, море всего будет», – Муса выпил. «Поживём ещё, хорошо у вас» – наполовину соврал Лёха.
В то время, когда Лёшка обещал Мусе долгую жизнь на курорте в Сочи, Художник блаженствовал, лёжа на песке пляжа. Шум моря заглушал всю крикливую суету отдыхающих людей и всё это располагало к мыслям безбрежным и бескрайним, как само море. В этом морском шуме прибоя он растворился и в этой полудрёме унёсся в  своё далёкое детство, где всегда у всех живут, если не лучшие, то самые светлые и понятные воспоминания.
Когда отец, с дядями, начали строить новый дом, то маленькому Мишке, чтобы он не мешался под ногами, дали в руки молоток, чтобы он освобождал старые кирпичи от налипшего на них раствора. Но на первом же кирпиче он промахнулся и попал молотком по большому пальцу ноги. Поднял крик, на который выбежала бабушка, обругала мужиков, своих сыновей и унесла его в старый дом. Так закончилось его участие в строительстве нового дома. К вечеру ноготь, на распухшем пальце, посинел, но впоследствии не слез, как бывает обычно, а так и остался синим на всю жизнь, как память о начале строительства дома.
Была, в детстве, у Миши любимая игрушка, простой, белый целлулоидный заяц. Он так любил его, зайчонок казался ему живым, вёл с ним разговоры, кормил его кашей, а зайчик с любопытством смотрел на него своими красными, нарисованными, глазками. Но вот однажды, видимо в благодарность, за хорошее к нему отношение, зайчик пригласил Мишу покататься на себе. Маленький Миша сел верхом на своего друга, но тот, вдруг, лопнул на две части. Миша так горько плакал, что папа связал две заячьих половинки нитками, чем хотел утешить ребёнка, но Мишка продолжал рыдать и папа сходил в магазин и принёс ему точь в точь такого же зайца, но только очень нового и белого. Мишка отказался предать старого, изломанного друга и так заснул, устав плакать, обнимая своего любимого зайчика. Позже они, два этих зайца, один – чумазый и перевязанный, другой целый и чистый, долго стояли на подоконнике, олицетворяя собой два времени, старое – понятное и милое и новое светлое, чистое, но нелюбимое. Он больше никогда не играл с этими зайцами.
Вспомнилась самая страшная, в его жизни, гроза. Дома, тогда ещё школьник младших классов, Миша был один, гром гремел так, что содрогались стены, молния высвечивала все углы в доме зловещими цветами и он всё пытался спрятаться где-нибудь, но зарево молнии и грохот грома находили его повсюду. Он плакал, но вдруг, с очередным ударом грома, он вспомнил, что на свою работу мама ушла без зонтика и страшно испугался за неё, как же она пойдёт домой без зонта, ведь ей негде будет укрыться от дождя. Его собственный  страх  сразу  отдалился, он натянул на себя брезентовую курточку, взял мамин зонт и выскочил из дома прямо в стихию гнева Божьего. Дождь вставал перед ним завесой, почти стеной, но шаг за шагом он преодолевал это препятствие. Он мгновенно промок, вода стекала по телу, хлюпала в башмаках. Его очень пугала молния и следующие за ней раскаты грома. Молния ярким, неестественным светом, взрывалась в струях дождя и высвечивала маленького, сжавшегося в комочек мальчика, решившего спорить со стихией, для того, чтобы уберечь от неё свою маму. Этот путь, прерываемый раскатами грома, когда маленький путник останавливался и стоял, сжавшись от страха и, закрыв глаза, мог бы стать героическим, но получилось так, что перед самой целью этого пути, всего метров за сто от маминой работы, ливень внезапно прекратился, показалось яркое солнце и весёлой улыбкой заулыбалось в лужах навстречу насквозь промокшему мальчишке. Когда он вошёл в рабочее помещение к своей маме, держа в руках заветный зонт, она всплеснула руками и никак не могла понять, зачем он здесь и почему за ним тянется мокрый след. Он рассказал ёй, зачем он пришёл и мама сразу же стала его ругать и приказала немедленно бежать домой, раздеться и лечь в постель. Мишка сразу же загрустил и ушёл, а по дороге встретил своего друга, которого уважал, потому что тот, будучи намного старше его, всегда относился к нему, как к равному и рассказал ему причину своей грусти. Тот ответил ему весьма поучительными словами: «Никогда не делай того, о чём тебя никто не просит».
В начальных классах школы пришла к нему и первая любовь. Это была девочка, с круглым лицом, в пушистых ресницах которого хранились синие – пресиние глаза. Каждый день, после уроков, он гордо нёс до её дома  портфель, оберегал от собак, ну и вообще, даже в мыслях, был всегда с ней рядом. Но вот в какой-то из весенних дней, они подошли к её дому, она забралась на пригорок из глины и объявила: «А мы, завтра, уезжаем». Назавтра в школе её не было и он очень скучал и на уроке рисования нарисовал её. За свой рисунок он получил пятёрку, но никто не узнал в его рисунке соклассницу, потому, что он нарисовал  фантазию своей детской любви. Единственным правдивым сюжетом этого рисунка были пушистые ресницы, на выдуманном им лице девочки. Старый учитель рисования, посмотрев рисунок, как-то очень внимательно глянул на Мишку и попросил, чтобы его родители  зашли к нему.
Этот рисунок и стал направлением Мишиной жизни, жизни художника, пока ещё в профессиональном понятии этого значения. Старичок, учитель рисования, занимался с ним предметно, не жалея своего старческого времени, до самого предпоследнего класса школы, занимался дотошно, педантично. Его школа, школа старого художественного искусства, требовала максимума самоотдачи. И Мишка учился, сначала не зная зачем, потом, по мере вторжения своего в познание тайн живописи, почувствовал неодолимое влечение к карандашу, краскам, холсту. Он увидел мир глазами художника и больше ничего не хотел замечать вокруг. Ведь в глазах художника иные краски, иного мира, невидимого, но существующего, где-то запредельного, а где-то смотрящего прямо нам в глаза, но незамеченного нами. Удивление наше картинам художника, не что иное как, ведь были, видели, но не узнали. Не почли за красоту.
После школы, Миша, по наущению своего, теперь уже покойного, учителя, но против воли родителей, желающих видеть в нём инженера, а рисование считающих пустой забавой (тогда вся страна мечтала стать инженерной), отправился в другой город поступать в художественное училище. Поступил он туда  легко, сразу, быстро влился в среду молодых художников и просто сочувствующих. Но все и рисующие и окружение считали себя гениями, доказательств тому было, правда, мало, а то и вовсе не было, но будущее рисовалось им яркими красками, палитра которых расцветала честолюбивыми мечтами. Поначалу он часто ездил, на выходные, домой, но дома его встречали сухо, прохладно, рада была его приезду лишь бабушка, но она вскоре умерла и он стал реже посещать дом своих родителей. Обучение рисованию шло хорошо, его хвалили, как учителя, так и окружающие его молодые таланты. Он подолгу проводил своё время в мастерской училища, превращая свой Божий дар в профессиональное мастерство. Позже, он познакомился с художником, который уже пережил время честолюбивых амбиций, юных мечтаний, его уже постигли многие разочарования своей профессии, он сам почти перестал писать и потому предложил Мишке свою мастерскую, в своём же доме. Он честно помогал Мишке в его работе с кистью и красками, видимо в нём, в его работах, хотел увидеть продолжение своей неудавшейся мечты. Они очень дружили, несмотря на разницу в возрасте, Мишка часто оставался ночевать в доме друга, а позже и вовсе перешёл к нему жить. Они подрабатывали деланьем плакатов (благо в стране постоянно существовал плакатный бум), малярили там, куда приглашали, что-либо расписать, тем жили материально, а духовно жили в разговорах о живописи, художниках, работой с кистью, красками, холстом. К последнему году обучения в училище, он уже вырос из надобности обучения в нём, проявлял самостоятельность и строптивость мастера, что очень не нравилось преподавателям и они дружно стали искать повод, для обуздания зарвавшегося ученика. Повод, для указания своего места, нашёлся быстро. Дружеская пирушка, в общежитии училища, переросла в банальную ссору, ссора в драку и эта рядовая студенческая потасовка закончилась для Мишки отчислением из училища. За время обучения он приобрёл много знаний и мастерства в искусстве рисования, но за занятостью изучением этого искусства не приобрёл нужных знакомств, ни одной выгодной «дружбы», не считая честных отношений  с хорошими, но неудачливыми художниками. Диплом об окончании обучения ему всё-таки выдали, но это уже ничего не решало. Он умел рисовать, но не умел, как должно было, ходить по высоким кабинетам, делиться талантом с чиновными бездарностями, заискивать, лицемерить, не пытался и не хотел жить против себя. Безденежье становилось чувством вины, растерянности, тоскливой разочарованности в избрании пути. Мысль о том, что настоящий художник должен быть голодным, наверняка, созрела в голове, обалдевшего от роскоши сибарита, растерявшего от своей лености, все качества человеческой духовности и желающего через воспевание голодного и холодного существование собратьев по творчеству оправдать свои утраченные иллюзии. Но у голодного художника хватит сил лишь нарисовать натюрморт, где стакан молока и кусок хлеба, на грубом столе, станут пиком его вдохновения. Конечно, хорошо, что все вокруг почитают тебя художником, поэтом, плохо, что никто не хочет тебе, за этот твой талант, заплатить.
Однажды в их доме появился Немой. Он прошёл в мастерскую, внимательно посмотрел работы. Указал на одну из картин, так ничего особенного – пейзаж, спросил цену. Мишка растерялся, он просто никогда не задумывался над оценкой своего труда. Да и не считал творчество работой. «Что, художник, цены не знаешь себе? Плохо это. Можно, конечно, творить бескорыстно, только долго не протянешь. Многого не успеешь. – Немой положил пачку денег прямо на мольберт. - Работай, если можно, буду заходить. А увидел ты, вот это, - он указал на пейзаж – так, как оно и есть. Хорошо увидел».
Деньги вернули душевный покой и он взялся за творчество, с уверенностью в надобности своего ремесла. Немой приходил часто, приводил  с собой людей, которые очень внимательно смотрели картины, делали заказы, хорошо платили. Вскоре, со своим другом, хозяином дома, они зажили, пусть небогато, но вполне достойно, хотя и трудиться приходилось изрядно, но удовлетворение, от этих трудов, теперь уже становилось настоящим.
Однажды, Немой пришёл  к ним с красавцем Иваном. Долго глядели рисунки, потом хозяин выставил закуски на стол, выпивали, говорили. В окончании беседы Немой спросил: «Может, станешь Ивану помогать, художник, при деле будешь и рисовать время останется?» «А, что делать надо?» – только и спросил Миша. «Иван расскажет и покажет», – пояснил Немой. Так он стал Художником другого, пока ещё совсем неизвестного мира.
Хруст песка отлучил Художника от путешествия в прошлом. Он открыл глаза и вернулся в реальность. Прямо перед ним, дивным частоколом, с округлыми башнями, закрывая собой даже целое море, толпились женские ноги, много ног, высотой своей, уходя прямо в небо, к солнцу. «Воистину, ноги женщины – врата рая. Чем краше врата, тем приятней путь, – вздохнул Художник и тут же вернулся к воспоминаниям.– Что это я в прошлое улетел. Не к добру это. Давненько такого не вспоминалось. Ну, да ладно, поживем, увидим» Тут появился Лёха, с полным блюдом шашлыка, засыпанного зеленью и мысли Художника стали ещё реальнее. Он втянул ноздрями запах жареного мяса, сладко потянулся и стал наливать в стаканы принесённое вино. От этого приятного занятия его отвлекли две девушки, стоящие у камня и поглядывающие на них. «Лёха, а может, пригласим их, – он кивнул в сторону девчонок. – Веселей будет, да и вином поделимся, сам говорил, вдруг, много будет». – И Художник жестом выписал приглашение к столу. Девушки, нисколько не кокетничая, присели к достархану и через некоторое время они беседовали, как давно знакомые люди. Так всегда бывает на отдыхе, где человек становится открытым, беспечным, всё это обращается в непринуждённую жизнерадостность, в желание приключений. Все эти желания, счастливо жили в глубине распахнутых ресниц девушек и в их кротких, но многообещающих движениях, в неподдельной радости этой случайной встрече, солнцу, его теплу, морю. Они кушали шашлык, пили вино, о чём-то переглядывались меж собой, по девичьи загадочно и почти ничего не говорили, а только слушали. Слушали философические высказывания Художника, ничего не понимали, а просто отдыхали под звуки его голоса и шум моря. Лёшка молчал, он как-то, вдруг, потерялся в этом откровенном пространстве девичьих глаз, глядящих на него. Он ни о чём не думал, за свою жизнь он не успел привыкнуть к свободе в отношениях с женщинами. Он умел чувствовать, любить и потому никогда не смотрел на женщину, как на предмет удовольствия, как просто на самку. Он не мог быть с любой, он мог быть только с любимой. Его беспокоила близость девушек, беспокоила, но не влекла.
Мимо них бродили полуголые, бронзовые люди, разморенные солнцем, водой, а они сидели на песке и болтали. Мимо них прошёл мужчина, с каким-то, невообразимо огромным, грузом в своих плавках. Отдыхающие провожали его заинтересованными взглядами. Одна из девушек спросила: «Как вы думаете, а что это там у него спрятано». На что Художник ответил очень интересным сравнением: «Это, милые девушки, преимущество осла перед жеребцом. А вот вам, что больше нравится, сам мужчина или вот это его преимущество». «Да нам бы красивый, да ласковый, мы и так расплывёмся, а это преимущество так, на третье. Такое вот преимущество отдыхающие старушки любят. Деньги платят, чтобы молодость вернуть. Ну, прямо, смущаете вы нас», – девчонки  притворно, с улыбками потупились. «Всё поняли. – И убеждённый в их  невинности Художник,  подытожил – Кобыл любить – конёво дело». Стало совсем весело.
Сходили искупаться. Мокрые девушки выглядели просто прелестно. Так и хотелось погладить их гладкие, мокрые плечи. Русалки со дна морского, только вместо рыбьего хвоста пара стройных, загорелых ног, что, вообщем-то, гораздо приятней для мужского взгляда, ведь не все мужчины рыбаки, есть и просто мужчины. Ещё выпили вина, закусили уже остывшим шашлыком. Девушки приветливо смотрели на своих кавалеров, ожидая приглашения к продолжению знакомства. Но, к их удивлению и огорчению, продолжения не последовало. Кавалеры, галантно извинившись и поблагодарив за приятное знакомство, стали собираться. Уже одевшись, они попросили девушек отнести посуду в кафе и, пообещав много будущих встреч, отбыли. В глазах,  распахнутых им вслед, жила нескрываемая обида, ведь нет ничего больней для ожидания женщины, чем пренебрежение ей, пусть даже неизвестно почему,  даже с извинениями. А ведь всё так хорошо начиналось, такие симпатичные, щедрые парни и, вдруг, ушли. Почему?
А неудавшиеся кавалеры шли в гостиницу. «Жаль, хорошие были девчонки. Может, вернёмся, Афган», – притворно канючил Художник. «А что, Миша, можно было их забрать в гостиницу? Вот так просто, без ухаживаний, без любви», – Лёха загрустил. «Куда тебя понесло. Любовь она только у Адама с Евой была, потому, как на Божьем обеспечении были. Райский сад, плоды, всё такое и всё бесплатно. Рай потерян, а на Земле совсем другие заботы. Женщину не только любить, но и кормить надо. О любви говорят только нищие и только для того, чтобы не платить женщине. Да ты не обижайся, оно так и есть. К твоему и, может быть, моему сожалению», –Художник втянулся в тему. Но они уже входили в двери гостиницы и интересный разговор иссяк сам собой, оттесненный началом  подготовки  отъезда, к месту назначения.
            Билеты куплены. До отхода поезда ещё пара часов и они присели на скамейку, на привокзальной площади, прямо у входа в здание вокзала. На вокзале всегда есть чего посмотреть, на что поглядеть. И хотя мало, что из виденного запоминается потому, как временное,  но внимательному взгляду и здесь есть, на чём остановиться и что-то запечатлеть в своей памяти.
Мимо, то тут, то там снуют безликие люди пьяной национальности, высматривая в углах и за лавками людские отбросы, чтобы доесть и допить их. У них в глазах потерянный мир, пропавший от них по разным причинам. «Давай, Лёха, тоже забичуем и посмотрим, что из этого потом выйдет» – пошутил Художник. «Хорошего ничего. Ни у кого ещё  из этого путешествия в никуда радости не получилось. Все они дружно вышли из разных мест, но никто туда  больше не вернулся», – убрал все сомнения в призрачном будущем, Лёха.
Пока наши герои находятся в ожидании поезда, мы окинем взглядом вокзал и его население. Ведь если, что-нибудь хочешь увидеть – иди на вокзал. На вокзале сплетаются пути всех противоречий. Здесь всё утрачивает изначальный жизненный смысл. Сон, внезапно, сменяется бегом, бег – сном. Покорность восприятия звуков, движений, всё это написано на лицах, вещах, позах. На вокзале человек теряет своё назначение. Он снова станет человеком только в поезде. На вокзале он не человек, он транзит от одного к другому. Человек никогда не сможет вспомнить, что он делал на вокзале. Если его об этом спросят, он ответит одним словом» «Ждал». Ждал наступления привычного. Так что все эти повеления тела не спят, а ждут восстановления себя в человеческом звании. По команде они очнутся, рванут, кто куда, будут орать, спрашивать, снова свалятся, снова проснутся, метнутся к поезду и, усевшись на сидение в нужном вагоне, вздохнут, освободившись от непостоянства самого в себе. Смотрите, вот толпа взметнулась, будто испуганное стадо и несётся к подошедшему поезду, но вот некоторые останавливаются, оборачиваются и потом медленно бредут обратно. Схожесть со стадом невероятная. Люди на вокзале глупеют, потому, что теряют себя. Они, это толпа, разобрать которую может только поезд. Гудки  паровозов высвечивают сознание на короткий миг, потом оно снова гаснет от ненужности.
На вокзале собрано всё. Сюда тащат всё, что не принимает город. Цыплята, сваленные в кучу, бесстыже разведёнными ногами, пытаются доказать свой приоритет в привокзальной кухне. К ним прижимаются котлеты, зажаренные очень давно, по хранимому в тайне рецепту. Мутная вода подаётся с яркими названиями напитков, самых экзотичных и потому далёких. Но, между тем, всё это проглатывается, выпивается или хотя бы жуётся. От этого легка жизнь вокзальных кошек, собак, а также бродяг. Люди жуют, пьют, что попадёт, нимало не заботясь о здоровье, потому, что всё временноё не напоминает о самом себе и потому не может нанести ущерб. Умершие несколько дней назад пирожки, покоят свои холодные тела в саркофагах из огромных кастрюль. Рядом, облепленная семечковой шелухой, охраняет их покой торгашка, в когда-то белом переднике. Прижавшись к кастрюле с другого бока, кавказкий жидовин косит масляными глазами на владелицу умерших пирожков. Нос его выпукло подрагивает, то ли от запаха пирожков, то ли от бабьей близости. Они уже, по видимому, давно сидят рядом и жидовин в мыслях проиграл все варианты близости с ней. Но наяву он боится её. Вдруг, надо будет тратиться. Он задумчиво трёт свою шею сапожной щёткой и молчит. Вот таким видится любой из южных вокзалов. Особенно в летнее время наплыва отдыхающих.
Город Гагры растянулся вдоль побережья длиной – длиной лентой. От моря дома отделяла лишь полоса шоссе, а сами дома разбежались по горным склонам, независимо, без всякого построения, симметрии, дико, но красиво врастали или вырастали среди роскоши тропической зелени. За домами высились прилавки возделанной земли, ведущие к вершине, вершине гор и благосостояния, всегда, в какой-то мере, равной по величине труду. Дома, огороды и сады смотрелись ухоженными и какими-то диковинными, по сравнению с видами той земли, откуда прибыли наши путешественники. В этом, кажущемся, хаосе прущей из благодатной земли разнообразной растительности и никак не повторяющих друг друга домостроений, нашим друзьям нужно было отыскать дом, где их, наверняка, уже ждали и ещё никто не знал и даже не предполагал, что там произойдет. Художник был всего один раз и очень давно в том доме, который они сейчас искали и сейчас не мог сориентироваться на местности. Он спрашивал адрес у местных жителей, но ничего не мог узнать. На Кавказе никто, никогда не укажет нужный дом незнакомым людям, пусть даже это будет находиться у вас за спиной. Кавказ всегда был пристанищем беглых головорезов, а отсюда и свои правила общения. Стукачи здесь не в почёте. Любой мальчишка 
никуда не поведёт вас, что-нибудь показать, вами спрашиваемое, а, напротив, состроит такую мину на своем лице, что станет понятно, что он первый раз слышит такую фамилию и адрес. Таков закон гор. Так было и на этот раз. Пацан очень удивился вопросу Художника, покачал головой, развёл руками, пожал плечами, скорчил глупую рожу и ответил: «Таких здесь не было». Но не успели они отойти и двадцати шагов, как их догнал этот же мальчишка и позвал назад: «Айда, там вас зовут». Они повернули и подошли к тем воротам дома, где спрашивали у этого пацана адрес. Возле ворот их встретила женщина и завела во двор. «Хозяин там, внизу», – она указала на первый этаж дома. «Ворота новые, оказывается, а дом тот же», – узнал Художник. Они вошли в нижнюю часть дома. Почти от самой двери, в комнате, в которую они вошли, начинался стол, уставленный разнообразной снедью и бутылками. На другом конце этого стола сидел лысоватый, усатый, одетый в светлую футболку, человек. «Мать, – обратился он, к вошедшей за ними, женщине, – гости у нас, гости. Давай, неси, всего неси». Он вышел из-за стола, подошёл к гостям, обнял Художника и пожал руку Лёхе. «Что так долго. Давно ждём. Сегодня за дела не будем говорить. Пить, кушать будем. Ребята подойдут скоро. Мене Гиви звать», – сказал он, обращаясь к Лёшке. Лёха представился и они присели за стол. «Давайте, выпьем за встречу, да. Чачико выпьем, покрепче, для начала» – Гиви налил в стопки чачи. Выпили, напиток был крепкий и они принялись закусывать. «Кушайте, кушайте, может ещё чего хотите, говорите, всё будет» –  Хозяин повёл рукою над столом. «Гиви, тут на целый полк еды, хоть бы с этим справиться» – Художник не лукавил, стол действительно был заставлен всевозможными кушаньями, знакомыми и экзотическими. «Справимся, – уверенно ответил хозяин – ночь долгая, с хорошими людьми, хорошо отдыхать надо. Чачико есть, вино есть – гулять будем». Лёшка молчал, он не совсем уверенно чувствовал себя, сидя за этим обильным столом, потому, что не мог понять, попали они действительно к друзьям или всё это показное радушие, после которого придётся расплатиться разочарованием в искренности этих людей. Но понемногу скованность проходила, он просто не мог не поддаться чарам умелого гостеприимства. Чача будоражила кровь, он немного захмелел и теперь уже без всякой настороженности,  с удовольствием слушал тосты хозяина, ему нравились слова, выговариваемые с мягким акцентом, слова приятные во всех отношениях.
Стали подходить люди. Усатые, носатые. Замельтешило от имён – Пато, Авто, Гоги, Тариель, Мираб, Роберт и последним пришёл Иса, непохожий на благодушных грузинов и абазгов, худощавый с холодным, сверлящим взглядом. Он совсем ничего не пил, совсем немного кушал, всех слушал и ничего не говорил. Вышли во дворик, покурить. Знакомый Лёхе, сладковатый дымок, всколыхнул ноздри. Лёха вынул из пачки, припасённый из дому, «забитый» в беломорину «косяк», настоящей, афганской конопли и «взорвав» его, запустил по кругу. Попробовав Лёхиного зелья, носатые курильщики как-то по другому глянули на него, с уважением. Иса, с явным удовольствием, добил «пятку» косяка и наконец выговорил два слова: «Хорошая вещь». Лёха стал своим в этой, разношёрстной, компании любителей кайфа. Они ещё некоторое время провели во дворике, вяло переговариваясь, занятые своими мыслями, которые приносит в голову сладкий дурман анаши. Потянулись за стол. Снова пили, теперь уже пили вино, большими бокалами и до дна. Лёха пил много, но не пьянел. Алкоголь и наркотик, столкнувшись в организме, гасятся друг другом, оставляя человека в блаженном состоянии полуприсутствия в месте, где он находится. Всё происходящее кажется далёким, нереальным, происходящим не с тобой, похожим на кинофильм, но, непременно, с твоим участием. Но вот грузины затянули свою многоголосую песню, красивую, как красива сама Грузия, её природа, даже воздух этой страны, кажется, дрожит песней,  живущей в самой душе каждого из грузин, с самых малых лет и до глубокой старости. Песни сменялись тостами, тосты песнями, бокалы наполнялись, пустели и вновь наполнялись и лишь глубокой ночью, сидящих за столом, стала томить усталость и стали говорить тосты за здравие хозяина дома, что, по обычаю, означало завершение пиршества.
Хозяин показал Художнику и Лёшке комнату, где они должны были провести остаток ночи. Едва коснувшись головой подушки, Лёха сразу же уснул, без мыслей и сновидений. Художник, напротив, пытался осмыслить обстановку, расклад завтрашнего дня, но ничего не мог предугадать и тоже заснул, решив действовать по обстоятельствам.
Проснулись они только к полудню. После бурной ночи, чувствовали себя тяжеловато, долго умывались, брились, приводя в порядок свои помятые лица и одевшись, стали ждать, пока не зная чего. «Ну, как тебе встреча», – спросил Художник. «Да, вроде, нормально. Хорошо встречают», – ответил для приличия Лёха, хотя Художник говорил будто бы сам с собой. «Анекдот знаешь? Две свиньи встречаются, одна чистенькая, розовая, упитанная, а другая грязная, худая. Худая и спрашивает, как ты славно выглядишь, наверное, хозяин заботится о тебе, кормит хорошо. Толстая отвечает, да заботится и кормит досыта, но вот это то и подозрительно. Так и у нас, встречают ласково, как провожать будут. – Художник глянул в окно. – Так, сходняк у них кончился. Похоже, что сейчас у нас гости будут или хозяева. То есть о нас начинают вспоминать. Подождём, хотя ждать и догонять неблагодарное дело. Вообщем, действуем по ситуации. Я веду с ними базар, а ты думай, как уходить будем. Одно знаю, они не уверены, что нас только двое. Потому долго не идут, проверяют». «Он тебе что-нибудь вчера сказал, когда мы курить выходили», – поинтересовался Лёха. «Сказал, что сегодня долги отдадут, а там хотите сразу езжайте, а желаете пару дней поживите, отдохните. Я думаю так, получим бабки и сразу отваливаем. Отдыхать будем на месте, если, конечно, мы туда попадём» – Художник был серьёзен.
Дверь отворилась и вошёл хозяин. Поставил на стол, принесённую им, трёхлитровую банку вина. Вино было рубиново – красное, в нём играло солнце. За ним вошёл мальчишка, поставил на стол чашку с фруктами и бокалы. «Ну как, выспались. Давайте, немного  выпьем, потом говорить будем», – он стал наливать вино в бокалы. Солнце сверкнуло в льющейся струе и спряталось в бокалах тёмного стекла. Они выпили, помолчали. Тот же мальчишка внёс чемоданчик – кейс и поставил у ножки стола. «Вот ваши деньги. Я пойду, а вы считайте, чтобы всё правильно было. Мне приказали, я делаю» – и хозяин вышел из комнаты. Художник положил кейс на стол и открыл замки. В кейсе ровными рядами лежали пачки долларов. Художник пролистал несколько пачек. Кукол небыло. Все купюры были по сто баксов. Он пересчитал пачки, умножил в уме и проговорил: «Ну, с деньгами всё в порядке. Теперь сделаем небольшую рокировку». Он достал из своей сумки широкий пояс, какой носят люди, страдающие радикулитом, расстегнул замок по всей его длине, пояс оказался полым внутри. «Давай, Афган, подавай бабки. Мы их сюда уложим, чтобы надёжней было. Ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан – и он начал укладывать пачки банкнот в пояс. Когда кейс опустел, а пояс наполнился, Художник застегнул замок и подал пояс Лёхе: «Надевай, это новое, лучшее средство от любых болезней спины. Когда при тебе столько бабок, никакие болезни не страшны». Пока Лёха пристёгивал пояс, Художник набил кейс шмутьём, закрыл на ключ замки и налил вина. Потом осмотрел своего пополневшего друга: «Ладно, авось не догадаются. Давай, посошок и пошли прощаться с нашими гостеприимными хозяевами. Век бы их не видать». Они залпом выпили вино, еще немного посидели и, захватив вещи, вышли из дома. Во дворе их ждал Гиви: «Решили ехать. Вольному воля. Провожать не буду. Там, такси найдёте», - он махнул рукой в сторону шоссе. Гиви обнял Художника, похлопал по плечу Лёху: «Счастливый путь» – и ушёл в дом.
«Что-то неласков нынче хозяин, – размышлял, по пути к шоссе, Миша – Трудно с бабками расставаться. Но нам не легче. Ловим такси до Туапсе, там пересадка и в Краснодар. Гиви я сказал, что мы поедем в Адлер. Конечно, он не поверил, но говорить ведь что-то нужно. Теперь вся надежда на тебя, на твой опыт воина. Так что, давай, командуй». Такси или, вернее, просто частную машину, они поймали быстро. Водитель был один и согласился подбросить до Туапсе, сказав, что это по пути, он едет в Геленджик. «Можно и в Геленджик», – согласился Миша. Иномарка рванула с места и поплыла вдоль побережья. Покой разлился по Лёшкиному телу и он немного придремал. Очнулся от резкого торможения машины. Передняя дверь распахнулась и на сиденье, рядом с водителем, впрыгнул мужчина. «Иса» – только успел подумать Лёха. «Туда» – приказал Иса, указав на дорогу, уходящую вправо, в горы. «А может, мы не хотим», – хриплым голосом попытался остановить его Художник. «Хотите», – и на них холодно взглянуло дуло пистолета.
Дорога взвивалась в горы, унося, по своей гладкой поверхности, Лёшкины надежды на скорое возвращение домой, к Светлане. Всё в нём напряглось, нервы, мышцы, мозг – жизнь искала продолжения, а оно могло придти только с освобождением и потому нужно было найти выход из этой западни, пока она окончательно не захлопнулась. Но он не мог понять глубину подлости совершаемого с ними, он привык к другой войне и чувство омерзения пока преобладало у него над сознанием опасности. И потому, он пока ещё только ненавидел этих людей и заслонённый этой ненавистью, мало думал о своём спасении.
В чувство его привёл голос Художника: «Куда вы нас везёте?» «Увидите. Один человек хочет  с вами говорить, – ответил Иса и, заметив, что Лёшка пошевелился, угрожающе прошипел. – Сиди тихо, если живой быть хочешь», –пистолет уставился Лёхе в лоб. Лёшка сидел сразу за водителем  и уже заметил, что дверь, слева от него, сильно дребезжит. «Замок разбитый», – приметил он. Пистолет находился за спиной и достать его незаметно небыло никакой возможности. Художник тоже не делал  попыток к освобождению, понимая, что риск дело благородное, но в споре с честными врагами. А здесь, у них, благородством и не пахло. А дорога всё уходила вверх, справа тянулась каменная стена, слева обрыв, на дне которого громыхала горная река. Машина вырвалась на ровную площадку и водитель резко рванул руль влево. Пассажиров бросило вправо и Иса на мгновение потерял бдительность. Лёшке хватило этого мгновения. Его прижало к Художнику и он, резко оттолкнувшись, ударил плечом дверь машины и выкатился из неё к камню, стоящему у самого обрыва. Завизжали тормоза и сразу же, вслед Лёхиной дерзости, засвистели пули, а он катился, стараясь быстрей попасть в укрытие, сбоку от камня. Остался один переворот и тут огненная боль пронзила левое плечо и он упал в канаву. Выхватил пистолет, но стрелять не посмел, машина оказалась к нему задом, а на заднем сидении находился Художник. Он дважды выстрелил поверх. Машина сорвалась с места и исчезла за поворотом. Лёшка попытался подняться, камушки под ним зашевелились и по ним его потащило в обрыв. Он пытался зацепиться за землю, но левая рука уже занемела, в правой был пистолет и лишь немного пробалансировав между землёй и полётом, он сорвался вниз. Последнее, что ухватила его память, был ожог ледяной воды.
Первое, что увидел Лёха, открыв глаза, были белые, лёгкие облака, плывущие по голубому небу, неизвестно куда потому, что он не знал, где  он и в какую сторону могут плыть облака. Он хотел пошевелиться, но острая боль пронзила всё его тело и он вскрикнул. Вновь открыв глаза, он увидел старика, стоящего над ним, опершись на длинную, суковатую палку. «Ну, что сынок, пойти можешь? Тут недалеко, но ходить надо», – старик был спокоен, как всё прошлое. «Попробую», - незнакомым себе голосом ответил Лёшка. Тело казалось чужим, но его боль была своей. Она раздирала внутренности, отзывалась стоном в ногах, руках, голове, но он сумел подняться и опираясь, на подставленное, сухое плечо старика, а тот на свою, такую же сухую палку, стал передвигаться. Близкий путь оказался таким долгим, каким бывает только дорога из небытия в жизнь. Он шел, стиснув зубы, но и через эту  преграду у него вырывались стоны израненного тела. Каменный дом встретил прохладой и покоем. В комнате, куда его завёл старик, на возвышающемся над полом деревянном настиле, грудой лежали матрацы и одеяла. Старик усадил Лёшку на грубую, деревянную табуретку, а сам принялся сооружать постель. Уложив нежданного гостя, старик вышел. Лёха плохо воспринимал происходящее, в голове стоял неумолчный грохот, грохот речной воды, как понял он потом. Сколько он пробыл в воде, он не знал,  помнилось только падение в реку. Память стремилась воскресить минувшие события, но от напряжения, в старании что-то вспомнить, он быстро уставал и проваливался в грохочущую тьму. Провалы становились всё чаще и вскоре он забылся сном. Разбудил его старик. Он осторожно снял с него рубашку, брюки, обтёр его тело мокрым полотенцем, затем намазал всё его тело какой-то тёмной, приторно пахнущей мазью. Эту же мазь, только более толстым слоем, наложил на рану и перевязал плечо. «Насквозь рана. Повезло тебе. Заживёт скоро. – Старик вздохнул. – Не жалеете вы себя. Зачем? Больше своей жизни не проживёте, больше отпущенного не успеете. На, сынок, выпей вот это, много пей, немного горькое, но ты пей, потом отдыхай, я тут недалеко буду», – старик подал Лёшке глиняный кувшин с ручкой. Лёшка, с усилием, приподнялся, взял кувшин и запрокинув голову, выпил содержимое. Жидкость была очень горькая, но он почему-то верил старику и потому выполнил его просьбу. «Теперь спи. Как проснёшься, я приду», - старик укрыл его шерстяным одеялом и, забрав кувшин, вышел. Лёшкино тело и сознание упало в благость истомы. Далеко – далеко замолкал грохот реки, потом стало совсем тихо и он уснул, не чувствуя боли, без сновидений, сном, который должен был освободить его мысли от кошмара произошедшего.
Старик молча хлопотал у маленького столика, поломал лепёшку, поставил чашку, с нарезанным сыром и кувшин с молоком. Принёс поднос с яблоками, сушёным абрикосом и большой гроздью винограда. Лёшка, лёжа на постели, наблюдал за стариком и думал, что этому старому человеку он обязан продолжением своей жизни. Хозяин ничего у него не спрашивал и ничего ему не рассказывал. Таков закон гор – гость сам должен рассказать о себе, когда пройдёт трёхдневный срок пребывания или должен уйти.
«Давай, сынок, кушать будем. Целые сутки спал. Это хорошо. Теперь покушать надо. Поднимайся», – пригласил старик. Лёшка, с опаской, начал подниматься. Нет, он не боялся боли, боялся в этой боли опять потерять себя, раствориться в ней. Но к его радости, боль отдавала только в простреленное плечо и то при движении левой руки. Он начал кушать и сразу почувствовал голод. Еда была самая простая, но вкусная и сытная. Особенно было вкусно молоко, как оказалось козье, густое и даже чуть сладковатое, оно вливалось в организм, как бальзам, даря  здоровье и силу. Старик обедал не торопясь, глядя куда-то в себя, в свою прошлую  жизнь, следы которой, морщинами легли на его лицо, узлами скрутили пальцы на руках, выбелили волос, наполнили глаза покоем мудрости. Он изредка взглядывал на Лёшку, видимо, искал в его чертах, движениях какое-то подтверждение своим мыслям о нём. Трапеза закончилась и старик убрал со стола, оставив только фрукты и снова присел на низкую табуретку. «Из этой реки ещё никто живой не выходил. Сам Бог тебя вёл. Я коз погнал поить, вижу лежишь, ноги в воде, голова на берегу, будто кто-то сверху тебя так положил. Так не бывает, река не отпускает свои жертвы. Видно, ты надобен на Земле. Одежда твоя там», – старик указал на, стоящий в углу, стул. « А пояс», – вырвалось у Лёшки. «И пояс. Всё там, – спокойно отвечал старик. – Расскажи о себе, что сам хочешь, чтобы знать, чего можно ожидать. На лихого человека ты не похож, но попал сюда не по своей воле. С кем не поладил. Много не надо, немного скажи».
Лёшка так и сделал, рассказал, что хотел рассказать, только умолчал о пистолете, который он считал потерянным и о деньгах,  куда они девались. Старик слушал молча, не перебивая и нельзя было понять верит он Лёхиному рассказу или нет. Но в его глазах было молчаливое сочувствие этой половинной исповеди. А Лёшку успокаивало то, что он не врал, он просто немного не договаривал. «Ладно, Леша, - подытожил старик. – Живи пока здесь. Сын приедет, решим, как тебе отсюда выбираться. Полечим тебя и домой поедешь.  Отдыхай, я пойду коз посмотрю».
На следующий день, больной уже вставал, выходил на вольный воздух, немного гулял по полю. От слабости покачивало, при ходьбе заносило в сторону, но силы прибывали. Каждый день, утром, натощак он выпивал кувшин травяного настоя, который готовил и приносил ему старик. Теперь они просто беседовали, в словах старика жила мудрость, не вычитанная в книгах, а нажитая за долгую жизнь. Он ненавязчиво рассказывал об этой своей жизни, просто вспоминая отдельные её моменты, но в продолжении общения эти моменты увязывались между собой, соединялись, образуя полную картину прожитого им времени. Ведь слова рассказа всегда обращаются в образы живущих и живших людей, сюжеты их жизни, природу окружающую их и в последующем все эти образы, сюжеты становятся одной жизнью, одного человека, с её тяготами и радостями, с добротой и жестокостью, мудростью и хитростью, но, несмотря на всё это беспокойство человеческой жизни, во всех людских душах живёт неутолённое желание жить. Старик воевал, попал в плен, прошёл кошмары немецких концлагерей, бежал, партизанил в горах Италии, кончилась война, всех позвали домой, а дома снова лагерь, теперь уже свой советский, но нисколько не лучше вражеского. Отсидел, как и многие бывшие герои войны, за то, что не стал немецким рабом, за то, что желал и хотел одного – свободы для себя и своей земли, как и другие, такие же, как и он. Но он не держал зла на прошлое и ни на кого в нём. «Нельзя, сынок, обижаться на прожитое. Прошлое прошло и не надо в нём искать обиды и проклинать обидчиков. Если будешь это делать, прошлое вернётся и заслонит своей темнотой настоящее, всю твою жизнь. Было плохо – живи снова, живи лучше. Была большая страна, стало много стран. Была чужая власть, пришли свои владыки, родные, так стали править, что небо с овчинку показалось. Всё, что можно, продать стараются, торопятся, вдруг, независимость кончится. А эта независимость у них, новых ханов, – главный козырь. Себе деньги, богатства, а народу свободу. От кого независимость. Друг на друга волками смотрим. А те, кто во всём виноват, опять при деле, при власти, учат жить, мешая жить. Давай обвинять друг друга, Россию, в своих бесчисленных бедах. А России тоже надоело быть виноватой, вот вам ваше, берите свою независимость живите, как хотите. Россия без этих ханов и ханств проживёт. Россия страна великая, скоро все назад проситься будут к ней, да вот едва ли она распахнёт свои объятия. Она долго всех любила, устала, больше не желает. Россия собирала народы под государеву руку, строила города, укрепления, защищала окраины от набегов. Никто никого не неволил. Не уничтожали народы, как в Америке индейцев, а собирали под царёву руку, для благоденствия земного, для спокойствия и мира. Про это мне и дед мой и отец рассказывали.  Был порядок во всём – во власти, торговле, людских отношениях. Пришла революция и всё встало с ног на голову. Россия не делала революции, это в России делали революцию. Главарями большевиков были пришлые люди – нерусские и не надо путать русских с большевиками. А вот, кто делал революцию и кому нужна была неразбериха и безвластие, все эти войны, тут тайна. Пойдёшь её искать, голову сломаешь. Этой вот кровавой революцией (я много думал на эту тему, читал книги, разговаривал с разными людьми и сделал этот вывод) обернулась, для России, давняя победа русских князей над хазарами. Хазарский каганат пал под ударами дружины вещего Олега, князя Киевского. Исчез каганат, рассыпались хазары по Кавказу, Крыму, по другим городам и весям. Много веков ждали отмщения, копили силу и с помощью своих зарубежных собратьев по вере отомстили, обескровили Россию руками её же людей, подружив их с антихристом. Ограбили Россию, добрались и до окраин её. Куда такие несметные богатства девали, одному Богу известно? А теперь, сынок, пойдём на реку, покажу тебе, где я тебя нашёл. – Старик поднялся, немного постоял, опершись на палку и двинулся к реке, по пути договаривая недосказанное. – В войну много народу с Кавказа выслали, решили здесь хазарскую страну сделать и чтобы рядом с ними никого не было, быстро всех убрали, татар из Крыма, наших с гор. Но потом, селиться здесь хазары не решились, немец сюда пошёл, после поражения под Москвой, они тогда все в Сибирь отъехали. А бедный, высланный народ,  обвинили в измене Родины. Той самой Родины, которую отобрали. Сколько их там, невинных, в степных краях осталось, полегло и всё потому, что кому-то наши края приглянулись. А если нам они тоже нравятся, то как быть. Здесь наши предки испокон веков жили. Чингиз – хана помнят, Тимура, царя русского, но те таких злодейств не чинили. А обвинить целые народы в предательстве, безвинно, беспричинно, в угоду себе, разве это справедливо, сынок. Но обиды не надо держать в себе, обида разум мутит, а разум нужен, чтобы людей от сволочей отличать, а мудрость от хитрости. А вот и твоё место, вон. У того камня. – Старик показал на большой, тёмный камень, прижавшийся к самому берегу. – Как тебя сюда вынесло, тут и течения нет. Говорю, Бог тебя спас. Для чего-то ты ему нужен на Земле. Думай, для чего. Ты многое видел, но всё только вокруг себя, а видел ли ты самого себя, знаешь ли ты, кто ты, свою ли жизнь живёшь?» – старик говорил отвлечённо, будто бы обращаясь ко всему сразу, к горам, реке, лугу, Лёхе.
Так проходили дни, Лёшка привык к этому гостеприимному дому. За это время, пребывания здесь, он узнал  от старика много, очень много. Старик не только  прожил долгую жизнь, но и многое понял и потому удалился от людей, чтобы не мешать им сходить с ума. Старик, в горах, в одиночестве, знал и выговаривал такие слова, которые в связи с другими словами составляли истины , о которых не подозревали университетские профессора. Всё дело было в простоте слов, объясняющих жизнь. Лёшка тоже рассказывал старику о себе, про Афган,  смерть друзей. «Да, смерть понятна только тогда, когда тебе много лет. Ты медленно – медленно засыпаешь навсегда. Но смерть, когда в тебе кипит кровь, когда хочется петь, любить, это не Божий путь. И потом война – это всегда большая торговля. Зачем ты был в Афганистане, что ты там забыл? Ничего, а тогда зачем? Кто-то об этом знает, а кто-то за это жизнью платит. Кругом стреляют, кругом война и всё деньги, нажива, а зачем богатство, если тебя завтра ожидает пуля. Вон, в Чечне, прячутся в горах, в норах живут, своих убивают, фильмы снимают, хозяева – арабы отчёта за свои деньги требуют. И всё опять благие намерения – обрести независимость. Ну, уйдут от России, попадут в лапы арабов и всю жизнь будут воевать, пока не исчезнут с лица Земли. Намерения могут быть любые, лишь бы платили. Арабы богатые стали, теперь им власть над миром подавай, а идея найдётся (были бы деньги), дураки, которые  пойдут умирать за эту идею, тоже. Где, в какой священной книге написано, что надо убивать иноверцев. Нигде. Джихад – это усердие в служении Аллаху, человеколюбие и терпимость, но не война, как это трактуют воинствующие богословы. Но любое усердие можно обратить в цель, нужную тем, кто ни в какого бога не верит, а верит лишь тому, что приносит им барыши. А самые большие барыши приносит война. Само собой придумали шахидов и рвутся живые снаряды и отправляются к дьяволу души людей, не сумевших понять суть учения пророка. Убийство человека, как и самоубийство, есть великий грех перед лицом Всевышнего. И никакого оправдания этому нет. Ладно, сынок, пойдём коз загоним, да ужинать будем. Как твое плечо не болит? Скоро уедешь. У меня ещё один сын был, на тебя похожий, тоже сильный, смелый был. Начал большие деньги получать, говорил ему, зачем, не надо столько человеку. Смеялся, говорил, дом тебе большой построю, как падишах будешь жить. А зачем мне большой дом, что я в том доме лучше спать или лучше кушать буду? Взорвали его машину и его в ней, так частями его и похоронил. К чему всё. Ласковый, добрый мальчик был, даже жениться не успел», – с этими горькими словами они подошли к дому, загнали в кошару коз, покормили собак, уже при свече попили молока с лепёшкой и легли спать.
Уже две недели Лёшка жил у гостеприимного старика, спасшего ему жизнь. Он привык к звонкому, яркому утру, когда горы загораются вершинами, а ущелья ещё прячут тьму, когда восторгом красоты оживает под солнечными лучами природа, как бы потягиваясь после сна, распускаются травы, цветы, вся эта живая мозаика природы переливается капельками утренней росы, а несравненные певцы, вольные птицы, дополняют утреннюю радость видения, чудной музыкой, ласкающей слух и ты внимаешь утру, врастаешь в него, становишься единым целым со всем, живущим на Земле. Лёшка выходит из дому и навстречу ему движутся горы, улыбаются цветы, клёкотом приветствует его река, бегут к нему, радостно ворча, собаки. Их три – огромные, мохнатые кавказцы, они нападают на него, он, шутя, отбивается. Они уже с первых дней признали его своим и не щерятся своими клыками, а добродушно машут хвостами и тащат его к кошаре, освобождать из её темноты коз. Лёшка открывает ворота и козы медленно, по одиночке, выходят на Божий свет, оглядываются вокруг (вот и мы) и неторопливой, грациозной походкой отправляются к реке. Собаки пытаются их подгонять, но козы не обращают внимания на их суету. Они кормилицы и ведут себя гордо и уверенно. Собаки это их охрана, от лихих людей и голодного зверья. Они, козы, королевны здешних мест. Еда, одежда – всё это от них, этих белых, горных красавиц. Здесь, в горах, всё живое, даже камни. Они разные по величине, по цвету, одни наливаются к полудню теплом, другие наоборот хранят в себе прохладу. Присмотритесь и если в вас живёт художник, то каждый из камней напоминает какое-то, застывшее на месте, животное. Оно так и есть и эти превращения, живого в окаменелость, описаны в легендах народов, населяющих горы. В горах живут сильные, смелые люди и всё потому, что горы не прощают слабости, испуга. Они не пугают, но всегда могут напомнить о ничтожности человеческой жизни – лавиной, каменным обвалом, селевым потоком. К этому трудно привыкать, но легче жить, сознавая себя лишь частицей, маленькой частицей природы.
Вот из дома вышел старик. Склонился у ручья, вымыл лицо, руки, обтёрся полотенцем, посмотрел ввысь, что-то пошептал и присел на скамеечку у родника. Старый человек тоже радовался светлому утру, окруженный своими горами, глядя в долину, откуда по тропинке подымался Лёшка. «Рано встаёшь, сынок, – приветствовал его старик, – это хорошо. Кто рано встаёт, тот больше видит, дольше живёт. Кто видит рождение дня, восход солнца, тот всегда молод. Шагнуть  в раннее утро, значит, придти в юность, ещё и ещё и так каждый день. Кто рано встаёт, тому сам Бог даёт. А даёт Он, встающим спозаранку много – удивление, радость, светлые мысли». Пока старик славил утро, Лёшка плескался в роднике. Подставил спину под падающую струю воды и стиснув зубы, вбирал в себя её живую, бодрящую свежесть. Старик, глядя на его широкую, мощную спину, улыбался каким-то своим мыслям. Потом они завтракали, как всегда молча, старик никогда не разговаривал, когда кушал. На столе был хлеб, сыр, сушеные фрукты, молоко. После завтрака, старик занялся починкой своей одежды, а Лёшка отправился к реке, присматривать за козами. Здесь, в горах, было идеальное место общения со своим одиночеством. Он и в городе не любил шумные сборища, пустые разговоры, но там трудно было избежать ненужных встреч, а здесь никто не отвлекал, не путал мысли, не обрывал воспоминаний. И потому он уже никуда не хотел. Даже воспоминания о Светлане отдалились, ослабли, перестали быть необходимыми, голову теперь заполняли слова старика, о добре и зле и примерами из памяти о своей жизни, о жизни живших рядом. Он стал верить в неотвратимость наказания за недобрые мысли и поступки, искал и находил подтверждение тому в прошлом. Один эпизод из далёкого детства, когда грани определения поступков особенно остры и до слёз больно видеть торжество несправедливости, когда нет силы помешать злым намерениям и маленькое сердце стонет от бессилия перед жестокостью, он вспомнил так ясно, будто заново пережил всё виденное ранее.
Как-то на их улице появился мужчина с колючим, недобрым взглядом и какой-то не местной внешностью. Он был худ, костлявые руки длинными плетьми висели по бокам и при ходьбе он почти не шевелил ими, был непохож на других мужиков, покладистых и всегда готовых помочь друг другу в мужских делах. Он сразу получил кличку «Чужой» и так жил, ни с кем не общаясь и даже не отвечая на приветствия. Его нашла и привела в свой дом незамужняя соседка, она часто приводила в свой дом мужчин, но долго они никогда не задерживались. Шумно гуляли на каждой новой свадьбе, но вскоре муж куда-то исчезал. С «Чужим» всё прошло как-то, на удивление соседям, тихо, без музыки и криков «горько». Он редко выходил из дома, куда-то часто и надолго пропадал, потом появлялся, в одиночку пил, ругался, соседку часто видели побитой, по пьяне пытался наводить свои порядки на улице. Начал с малого. На улице, супротив его дома, стоял теннисный стол, гордость ребят всей улицы. Здесь, каждый день, проходили соревнования и, конечно же, было шумно. Он стал пытаться разгонять пацанов и даже хотел сломать сам стол, но получил отпор от  взрослых парней и больше не мешал нашим играм. Но ни его, нетрезвое, поведение, ни он сам, а одно его пристрастие вызывало непреходящую ненависть, как у пацанов, так и взрослого населения улицы. Он где-то находил собак, видимо бездомных, около недели кормил их, держа на цепи, а потом прямо во дворе, на столбе, сооружал виселицу, затягивал петлю на собачьей шее и отрывал бедное животное от земли. Собака билась, визжала, а «чужак» бил её, уже висевшую в петле, толстой палкой, по её вытянутому во всю длину телу. Собака долго сопротивлялась смерти, а изувер всё бил и бил её, наслаждаясь, так нам казалось, её агонией. Пацаны, с содроганием души, следили за этим его нечеловеческим занятием и ненависть к нему буквально поглощала все другие чувства, заложенные в нас нашим рождением. Дети всегда ненавидят бескомпромиссно и навсегда. Лёшка, с друзьями, пару раз выкрадывали обречённых животных, уводили их подальше и там отпускали. Но «Чужой» приводил новых и всё повторялось. После расправы с животным, изувер сдирал с него шкуру, отрезал голову, делал это всё прилюдно, с вызовом. И вот однажды он привёл пса красавца, чистокровную овчарку, как говорили знатоки. Лёшка, с друзьями, пытались освободить её, но пёс кидался на них, не понимая благих помыслов. Близилось воскресенье, в этот день, обычно, происходило убийство собак. Но в пятницу «Чужой», занялся ремонтом крыши своего дома. Мальчишки, как всегда, играли в теннис. Чужой стоял на коньке крыши во весь рост. Вдруг, он взмахнул руками и исчез, а вслед падению раздался его истошный вопль. Лаяла собака, где-то за домом  дико орал «Чужой», а пацаны сгрудились у изгороди, пытаясь разглядеть происходящее во дворе. Был рабочий день и взрослое население улицы отсутствовало. На крики пришло несколько старух и всегда бодрый, старичок дядя Вася – квартальный. Когда открыли ворота зашли во двор, то увидели ужасную картину. Упав с крыши, «Чужой» своей спиной напоролся на штырь, к которому был привязан жертвенный пёс. Штырь, бывший лом, насквозь пробил тело упавшего и тот, приколотый к земле, выл от боли. «Как те собаки», - подумал тогда Лёшка. Старухи крестились, а одна из них, без всякой жалости, сказала: «Бог наказал». Прошло около часа, пока прибыла милиция, скорая помощь. «Чужого», прямо с ломом, продетым через его тело, погрузили в машину скорой помощи и увезли. Пёс, получивший свободу, гремел цепью, даже не зная, какой жуткой участи он избежал. Лёха отцепил цепь от ошейника и вывел собаку за ворота. Пёс осмотрелся и бегом рванул в сторону, одному ему известную и понятную. «Чужого» из больницы, ещё живого, вскоре привезли домой, где, через недолгое время, он освободил людей от своего зловещего присутствия на Земле. На его похороны люди пришли скорее из любопытства, чем из сочувствия. Слова о том, что «Чужого» постигла Божья кара, были всеобщим мнением.
С такими мыслями Лёшка шёл к реке и, вдруг, увидел красную «Ниву», медленно ползущую вдоль реки, по направлению к дому. Он быстро укрылся за большим камнем и стал ждать. «Нива» пробралась мимо, быстро ехать здесь мешали камни, в машине был только один человек. Лёшка наблюдал, как водитель вышел, из остановившейся возле дома машины и обнял, вышедшего навстречу, старика. «Наверное, сын», – подумал Лёшка, но возвращаться не стал, а пошёл на пастбище. Он был спокоен, появление чужого человека ничем его не настораживало, лишь немного взбудоражилось сознание, как бывает всегда, когда что-то ещё неизвестное вторгается в нашу тихую жизнь. Он уселся на камень, с которого обычно наблюдал за козлиным стадом, за рекой, на своё место, где хорошо думалось и думалось о хорошем. Иногда он мечтал, как вернётся домой, обнимет Светлану и тёплый ком подкатывал в горло и увлажнялись глаза. Пытаясь подавить свою слабость, он менял направление мыслей, но это удавалось ненадолго и вскоре новый, тёплый ком поднимался из груди в гортань и выжимал из глаз росинки слёз, светлую боль, томящегося в разлуке, тела. В здешних снах ему не виделось ни дома, ни Светы, ничего из прошлого, а снились какие-то неведомые города, дороги, незнакомые люди. Поутру он не мог ничего, толком, вспомнить из ночных видений, какой-то хаос не более того. Из этого хаоса должен был родиться мир его будущего. Но туда надо было добраться и проводником, в тот новый мир, становились слова старика и собственные  мысли о добре и зле. И ещё одна тайна, непреходящая, мучающая его сознание, была о неизвестности судьбы, постигшей друга. Он ничего не знал о нём,  не мог узнать, а стало быть, помочь. Как бы он хотел, хотя бы что- нибудь услышать о Художнике, но никакой возможности к тому не было. Он ни в чём не был виноват, он сам был спасён случаем, но привычка брать всю ответственность на себя мучила душу желанием что-нибудь предпринять, хотя совсем было неизвестно что и для чего.
Старик сам привёл гостя знакомиться. «Лёша, это мой сын приехал», – старик впервые назвал его по имени. «Казбек», – протянул руку приехавший. На Лёшку спокойно смотрели глаза пятидесятилетнего мужчины. Смотрели приветливо, добродушно. Виски Казбека белели, серебрились и усы, но чубатая голова была темна, как смоль. Было в нём что-то докторское – внимательный взгляд, лёгкое пожатие руки, всё такое, о чём говорится в двух словах «не навреди». Если человек предан своей профессии, искренне служит своими знаниями людям, а главное верит в свое предназначение, он невольно становится отражением профессии, а в чём это выражается, пусть не очень понятно, но  заметно. В сыне старика чувствовалась его основательность движения по жизни. Не торопливые движения, спокойный взгляд сильного, смелого человека располагали к открытым, доверительным отношениям к нему.
Казбек спустился к реке, разделся, походил по песку, по камням, затем вошёл в спокойную прибрежную протоку и опустился всем телом в воду. Почти сразу же, с криком молодого жеребца, выскочил из ледяной воды, влез на большой, тёмный валун и улёгся на нём, раскинув руки и подставив солнцу спину. «В родном месте и камни теплее, – озвучил его действия старик. – Он здесь родился, этот камень его друг. Видишь, сын обнимает своего друга, а тот отдает ему своё, накопленное в ожидании встречи, тепло и лучше нет этой дружбы. Она проста эта дружба, бесхитростна, как всё хорошее на Земле».
Вечером они, втроём, сидели за столом при ярком свете. Старик, в честь приезда сына, завёл дизель и в доме стало светло и празднично. Пили красное вино, привезённое Казбеком, кушали сыр, фрукты, мясо. Казбек оказался человеком словоохотливым и много знающим. Он много говорил, но всегда, если вступал в разговор старик, он умолкал и только слушал, не перебивая его. Лёшка же, почти не встревая в разговор, слушал и того и другого. Старик, видимо, обсказал сыну историю Лёшкиного попадания в его дом и потому Казбек не задавал вопросов на эту тему. «Чего долго не ехал?» – спокойно спросил сына старик. «Работы много. Операции сложные. Из Чечни много везут людей. Завтра домой ехать надо. Время горячее, отец. Если отпуск дадут, недели на две приеду, детей привезу. Да и с женой нелады, возраст, злится по пустякам. А дети к тебе хотят, но учёба держит. Прости, постараюсь вырваться, когда не знаю, не обещаю», – виновато улыбнулся сын. «Да нет, работа есть работа, чего тут прощать. А вот детей вези, пусть от города отдохнут. Раньше, всем аулом одного, самого способного, парня учить посылали и хватало. Сейчас учёных много – умных мало. Нельзя всех подряд учить, есть талант -  учись, а нет, ищи дело по плечу. Дел на Земле много и простых и великих. Всё великое из простого выходит. А жену свою, на пару месяцев, в свой аул отправь, к родителям, перебесится, снова, будто невеста станет, сам не узнаешь. Ладно, давайте спать будем. Завтра Лёшу отвезёшь на вокзал, посадишь в вагон, ему домой пора ехать», – старик поднялся и ушёл к себе. «Ну, давай, завтра по дороге договорим. Отец сказал, надо выполнять. Да и выспаться надо, дорога отсюда негладкая», – Казбек пожал Лёхину руку и вышел на улицу, в ночь.   
   
Лёха ушёл в свою комнату, разделся и лёг, но покоя в мыслях небыло и сон не шёл к нему. Что-то живое и радостное звало его возвратиться домой, но грустное и вечное хотело удержать его здесь, в этих горах, совсем непохожих,  своей жизнью на суету и непостоянство городов. Он хотел вернуться к себе домой, не покидая этот гостеприимный дом. Это было невозможно. Мысли перед сном всегда неопределённы, они, скорее всего, канут во тьму и больше не возвратятся, потому и утро зовут мудрым. Утро вынырнуло из тьмы розовым оконным проёмом и Лёшка сразу же поднялся и вышел во двор. Поругал, напавших на него собак, но те не обращали внимания на его притворный гнев, прыгали ему на грудь, пытаясь лизнуть в лицо. Пополоскался в ручье, накормил собак остатками вчерашнего ужина и пошёл к себе одеваться. Козы уже блеяли в загоне, но выпускать их было ещё рано, плотная, холодная роса покрывала траву и нужно было подождать, когда солнышко соберёт этот сверкающий разноцветный бисер, чтобы вновь рассыпать его следующим утром.
Едва Лёшка успел одеться, к нему в комнату вошёл старик. «Вот, твои вещи, сынок. Я прибрал, покуда ты был здесь, теперь бери своё», – старик подал пояс и, немного помедлив, вынул из тряпичного мешочка пистолет. Лёха оторопело принял вещи и никак не мог понять, как попал к старику пистолет, который он считал пропавшим. «Спасибо, - выдохнул Лёха. – За всё спасибо. Может быть вам денег оставить?». «Деньги? Зачем мне деньги? У меня всё есть. Горы, река с водой, молоко, мука есть, воздух  – я богач. Вот, если вспомнишь обо мне там, далеко, в своей радости, ещё богаче стану. Завтракать идём, Казбек ждёт», – старик пошёл вперёд.
Завтракали молча, говорить слова, теперь уже ничего не значащие, не имело смысла, лучше помолчать, чтобы до конца понять, чем был этот случай, эта встреча, находкой или потерей и чем она станет после, светлым воспоминанием или торопливым забытьем.
И вот отъезжающие ждут у машины, задержавшегося в доме, старика. Старик вышел из дома со свёртком в руках, подошёл к ним: «Это тебе, Лёша, Выделанная козья шкура. Постелишь  в доме, у своей кровати, ступишь утром босыми ногами на её мягкое тепло и, может быть, вспомнишь мои слова. А слова мои такие. Бросай то, чем ты занимаешься, не твоё это дело. Женись, детей расти. Не губи свою душу. И вот ещё. Худо будет, в этом доме, – старик рукой показал на свой дом, – всегда найдётся для тебя место, кусок хлеба и глоток воды. А теперь, поезжайте. Добрый путь», – старик долго смотрел им вслед, опершись на свою суковатую палку. Так смотрит Вечность на промчавшуюся перед ней  жизнь.
Дорога и вправду оказалась негладкой. Лёшке даже приходилось, кое-где, в особенно трудных местах, выходить и подталкивать машину. Куда ни глянь везде, по ущелью, толпились камни, огромные и нет, они были памятью буйства вот этой, и сейчас, не очень спокойной, реки, клокотавшей в низине ущелья. Ухабы дороги сглаживал разговор, начатый Казбеком и молча одобренный Лёшкой. «Завидно живёт человек, сегодня здесь, завтра за тридевять земель, а вот камни и сегодня здесь и всегда. – В сыне тоже жил философ. – А ты отцу в душу запал. Не всем он такие слова говорит, поверь мне. Он много видел и людей и сволочей и теперь уже не ошибается. Трудно ему в жизни пришлось, строгий он у нас, но не злой. Дети его любят, едут к нему, как на праздник и возвращаются весёлые с хорошими мыслями. Его воспитание им на пользу, а мне когда, операции, консилиумы, преподавание, в дом свой только спать прихожу, плохо, а что делать? Кругом война, на Кавказе конца войне нет и не будет. А мне приходится всех лечить – воинов, бандитов, всех без разбора, а зачем, скажи мне зачем? Всё равно, кого не добили, добьют потом. Я только продлеваю мучения и чужие и свои, ведь всё равно их, этих вылеченных мной боевиков, как их называют сейчас, добьют не чужие, так свои. Волки всегда добивают раненных и слабых. Кавказ получил свободу, а свобода здесь – это война. Навсегда. Вот ты был в Афгане, там всё это давно началось, а когда закончится и чем, никто не знает. А вояки потихоньку разминаются, то в Афгане, то в Югославии, то в Чечне и везде благие намерения, а благими намерениями, как писано, выстлана дорога в ад. Я хотел бы всех, живущих вокруг меня, любить, как пророк Иса, но не могу, мне для этого не хватает его святости. Как эту святость в себе найти и сохранить? Отец мой смог, а я нет. Он воевал на понятной войне, Отечественной, за своё воевал. А то, что после Победы стало происходить, ни ему, да и никому, из нормальных людей, непонятно. Отвоевали, победили и сразу победителей много стало. Ладно, Штаты, Англия хоть что-то делали для Победы, а в некоторых странах, немцы, по их территории, как по своей земле ходили, с их бабами в борделях развлекались, и тут на тебе и они тоже в победителях. И вот ещё. Отец мой в немецком лагере побывал и в советском, рассказывал и о тех, кто там был и о том, как и что там делалось. Но вот объявили, что нынешняя Германия готова заплатить Бывшим узникам или родственникам жертв концлагерей и, вдруг, получилось так, что в этих немецких концлагерях ни поляков, ни хохлов, ни русских и ни кого другого небыло, а были только те, которым нужно за это заплатить. Если остальных небыло, то кто тогда победил? Кто побеждает в войне? Те, кто приказу оккупантов, будто стадо овец шли на заклание в газовые камеры или кто в окопах и лесах отстаивал свою Родину и свободу других людей, спасая народы от гитлеровского безумия? Часто ценою своей свободы и жизни. Простое всегда можно превратить в непонятное. Оказалось Великую победу, которую выстрадали люди, народы, сплотившись против всеобщего зла, можно просто присвоить. Присвоить страдания, героизм и обратить это в прибыль, для какой-то части пострадавших. Думаю, что каждый человек имеет  право на свою, пережитую им, боль и никто не вправе уничижать это его человеческое чувство. Все народы вынесли из той войны свои страшные страдания и делить их теперь на большие, для избранных или меньшие, для всех остальных – подло. Поэтому я не могу хранить в себе покой святости», – ответил на свой же вопрос Казбек. Они выбрались из горного ущелья и покатили, тихим ходом, по окраинным загогулинам улочек, начинающегося города. «Ты куда едешь? Домой, или ещё куда? Адрес назови. Отец сказал билет тебе купить, в вагон посадить и ждать, пока поезд отойдёт. И денег, на билет, дал», – сделал ревнивое ударение на последних словах Казбек. «У меня есть деньги. Зачем? На вокзал меня поставь, а там сам доберусь», - отказался от излишней опеки Лёшка. «Ты не обижайся. Отец хотел, как лучше. Потому прими, как есть. Мы отвыкаем от искренности в отношениях людей и потому часто плачем от непонятности и непонятости. А вот мы и приехали. Адрес говори», – и, выслушав ответ, Казбек ушёл в здание вокзала. Вскоре он вернулся, подошёл к машине с Лёшкиной стороны, открыл дверцу: «Пойдём, тебе везёт, поезд уже на путях стоит, тебя ждёт. Через двадцать минут отправленье. – Он протянул, вышедшему из машины Лёшке, билет. – Давай, провожу. Документов ведь у тебя нет, а меня здесь немного знают. Ты вот что, приедешь домой, позвони мне, а я отцу сообщу, а ещё лучше черкни ему пару строк, как там у тебя всё случится», – Казбек вынул визитку и с другой её стороны приписал свой адрес.
И вот Лёха уже в поезде, в своём купе, с мешком, в котором лежит шкура козы – подарок старика, с поясом, набитом деньгами, пистолетом, без единого документа, не считая билета. Он закрыл дверь купе, расстегнул рубаху, снял пояс, достал из него пять стодолларовых купюр, положил их в карман и снова надел на себя пояс. По дороге границы, а чтобы доехать, нужно оплачивать пропуск. Он открыл задвижку на двери купе и улёгся на полку, внизу. После тряской дороги, приятно было просто спокойно полежать. Но покоя не получилось, поезд начал чертыхаться, готовясь увезти своих пассажиров в другие страны, города, к своим и чужим берегам. В то время, когда начали передёргиваться суставы поезда, разминаясь перед долгой дорогой, в дверь купе протиснулся ещё один пассажир. Именно протиснулся, потому, как ширины дверей явно не хватало для его продвижения. Высокий и широкий он заполнил собой купе, заворочался в нём, устраивая свои вещи, стукаясь сразу обо всю тесноту помещения и, наконец, уселся, широко расставив ноги, обутые в высокие армейские ботинки. Одет он был в камуфляж, из расстёгнутого ворота которого, полосатыми волнами, виднелась тельняшка, волнами же, только русыми, наплывал ему на лоб роскошный казацкий чуб. Чего-то недоставало в его огромности и когда парень подал левую руку для знакомства, Лёха понял, что правой руки, у его попутчика, нет. Парень был очень молод, совершенно белые усы неумело топорщились под красивым, классической формы, «римским» носом, и только, пронзительной голубизны, глаза, на его детском лице, смотрели по-взрослому – грустью. Эти его, рано повзрослевшие, глаза были наполнены решимостью продолжать свою жизнь. Грусть в глазах, это всегда решительность, хорошо обдуманная, не рассчитывающая на чьё-либо участие в совершении своих будущих действий. «Володя», – по мальчишески цепко ухватил Лёхину руку парень. Лёха, не торопясь, поднялся, назвался и присев у столика, стал глядеть в окно. Володя, видимо, ожидал вопросов, расспросов, к которым уже, наверное, привык, по причине всеобщего любопытства к своей неполноценности и потому, удивлённый   безразличием к его присутствию, тоже присел у окна и стал ждать начала разговора.
Поезд тронулся. Перрон был пуст и чист. Вдалеке махнула рукой, размытая расстоянием, фигура Казбека. «Строгий народ», – подумал Лёшка, но в душе он был рад этому взмаху руки, невидимой своей связи с человеком, уже превратившимся в маленькую точку, на далёком пустом перроне. Тоже смешанное чувство нежелания отъезда и желания встречи с любимой, теснились в его сознании. Под мерное покачивание вагона он забылся своими мыслями и глядя в окно вагона, видел совсем другие картины, сопутствующие его мыслям, живые даже в своей нереальности. «Может, выпьем?» – оторвал Лёшку, от созерцания своей мечты, голос попутчика  и не дожидаясь согласия, Володя полез в свою сумку, откуда извлёк большую, квадратную бутылку водки и настоящие домашние пирожки, румяные, будто только из печи. «Откуда такая красота», – улыбнулся пирожкам Лёшка. «Из госпиталя я, медсестра одна заботилась там обо мне, вот и пирожков напекла в дорогу», – зарумянился, приятными воспоминаниями, юноша. «Тогда, давай, за ласковую сестричку и её славные пирожки. И у меня  медсестра есть, тоже очень хорошая», – Лёшка поднял, налитый до краёв, стакан, прикоснулся им к стакану парня и одним махом выпил. «Домой еду. Три месяца в госпитале валялся. Не знаю, как примут. Уехал молодой, весёлый, целый, возвращаюсь старый, злой, разорванный», – затосковал Володя. «Что старый – выдумки, злой тоже, а остальное не так страшно. Куда едешь-то? К кому?» – надо было согреть эту душу, обратить решимость глаз к восприятию хорошего. «В деревню. Отслужил в десанте, вернулся, колхоза нету,  работы тоже, тут повоевать предложили, поехал. Два года ни царапины, собирался контракт продлить, а тут, бляха, на мину напоролся. Хоть бы в бою, не так обидно, а то куст отогнул, пройти хотел, как рванёт, хорошо хоть один был. Самого откачали, а вот руку, говорят, ничего нельзя было сделать. Есть такое слово, нельзя. Хорошо хоть, левша я. Опять повезло. До этого на задание  ехали, на БТРе, так рвануло, всех покромсало, а меня отбросило в канаву, тут «нохчи» выскочили из кустов, человек шесть, думали никого, тут я их всех и положил. Меня в герои, а какой я герой, на всё Божья воля. Да и что такое подвиг, геройство? Иногда, со страху, такого наделаешь, сам себя не узнаёшь. Человек страхом жив, за себя, за друзей, за всё, что у него есть в жизни или должно быть. Этот страх и делает человека героем. Меня сестра воспитала, родителей не помню, хотел помочь ей, денег заработать, а тут на дорогу пацаны собрали, штабисты  в отказ, дома, говорят, в военкомате всё сполна получишь. Неужели здесь нельзя отдать, чтобы не побирался, моё ведь, я что, по кустам, прятался.  И когда только наша страна от этого чиновничьего произвола освободится. От коммунизма освободилась, а от этого никак, - злые слёзы затуманили глаза воина и он, схватив бутылку, принялся наливать водку. Молча выпили. Внутри стало теплее, слова ближе и понятней. «Ты бы видел, Лёха, что это за война. Всё из-за угла норовят, ночью. Банду возьмём, чуть не половина боевиков – славяне. Мочили их сразу. «Нохчей» сдавали в комендатуру, а этих тварей в расход. Командиры видят, но молчат, понимают. Орут там, некоторые, про права человека, а я так думаю, права человека они для людей, а со зверьми по звериному. Там, в горах, вся мразь человеческая, со всего белого света собралась. Изверги, изуверы, подонки всех мастей и народов. Из этих гор, у них должна быть только одна дорога, в тюрьму или в ад», – Володя снова налил. «Долго тебе ещё война будет сниться. Как мне. Давай о хорошем. Зачем медсестру-то оставил?» – глянул на собеседника Лёшка. «А куда я её возьму? Дом маленький, денег нет. Да и с работой,теперь, будет напряжёнка. Но Лена, медсестру так звать, это святое. – Володя выпил. – А ты, про какую войну говорил?». «Про афганскую, долгую, страшную, чужую войну. Но вспоминать не буду, не хочу. И тебе не надо. А вот про святое, это хорошо. К святому и надо идти. Если женщина тебя полумёртвого полюбила, значит, надо отдать ей всё, и себя тоже. Всё у тебя будет. За то и выпью» – Лёшка закусил румяным пирожком. «Твои слова, да Богу в уши. Спасибо тебе. Расскажи, как из войны выходил. Как к гражданке привыкал. Трудно это?» – голос юноши становился мягче. «Как выходил? Да никак. Разве из войны выйдешь, если живой остался. Терпи и не пей. Осмотрись и не злись. Какие тут советы. Как воевал, так и живи, по совести». – Лёшке было трудно говорить, но он очень хотел, чтобы у этого парня всё получилось. Он видел в нём себя, вот также едущего, из войны, в неизвестность. Но у него была мама, она ждала и верила в него, а у Володи что, сестра, да деревня развалившаяся, не обозлился бы. И без руки тоже нелегко будет. Учиться бы ему надо. «Ты в школе-то, как учился?» – продолжил свои мысли вслух Лёшка. «В школе, - не понял Володя, - в какой школе? А, в школе, ну нормально учился. Только уже мало, что помню». «Надо тебе вспомнить и дальше учиться. В самый раз для тебя дорога. Давай, за ученье, которое свет» – Лёшка уже шутил. «Я тоже о том думал. Только учение сейчас платное. Но если деньги получу за два года бессмертия, думаю, хватит. Знаешь, я всегда любил книги читать. И ещё с детьми любил играть. На каникулах, уже, когда в старших классах  учился, всё пастушествовал, так они, малышня, все ко мне на луг и на весь день. Мамки, ихние, сначала ругались, а потом выгоду почуяли, видят и им отдых и дети под присмотром. Всё хвалились соседям, из других деревень, мол, у нас то Володька и пастух и нянька, сразу и коров пасёт и малышню, детсад прямо. А мы и коров пасём и игры играем, песни поём, купаемся. С детьми легко, они душой живут, не хитрят, как взрослые. Может мне в учителя пойти. А?» – полусерьёзно спросил пастух. «Учитель, дело серьёзное. Если дети тебя любят, значит верить будут. А это уже много. Помнишь,  в школе, педагогов много, а только одни просто преподаватели и только немногие из них - любимые учителя. И помнят ученики всегда этих учителей. Тебе жить, тебе и думать. Жизнь, она, твоя и чужие советы часто делают эту нашу жизнь невыносимой, чужой. А она всего одна. Ни повторить, ни поменять» – Лёха поднял было стакан, но пить уже не хотелось. За разговором свечерело и они улеглись отдыхать и ещё немного пошутив, поворочавшись – заснули. Утром Лёху разбудил, уже одетый и причесанный, Володя. «Вставай, командир, царство Небесное проспишь, мне уходить скоро, правда, потом ещё километров двести отмахать, к дому, надо. Теперь даже пешком дойду. Хорошие ты мне, вчера, слова говорил, на душе светло. Приеду домой, свечку, в церкви, в твоё здравие поставлю. Вставай пирожки надо доесть, посошок выпить и с Богом, к родным местам. Два года горы, горы, пули, взрывы, а у  нас там раздолье, река и берега у той реки из молока», - душа воина пела от приближения к своей малой родине.
Захватив полотенце, Лёшка ушёл в туалет, вернулся умытый, бритый, с мокрыми волосами, расчесанными на неизменный пробор. Но только они присели за стол, уже накрытый Володей, как в дверь постучали. Володя открыл. Вошли, пожилой проводник и два пограничника – таможенника. «Граница, досмотр. Приготовьте, пожалуйста, документы», – таможенники были подтянуты и вежливы. Оба, взглядами, упёрлись в Володю, в пустой рукав рубашки. Он уже достал объёмную пачку документов и только начал их подавать, как старший спросил: «Откуда?» «Оттуда, – Володя махнул рукой с документами за свою спину – из Чечни» «Ну, как там, скоро закончат с ними?» – запросто спросил о сути той войны старший. «Скоро, ещё несколько сволочей выловят, остальные сами из нор выползут. Может за победу?» – показал на стаканы  Володя. «С удовольствием бы, но на службе. А вы, сопровождающий?» – перевёл взгляд на Лёху старший. «Это мой ангел – хранитель, вдруг, потеряюсь, я же ещё маленький» – Володя поднялся во всю свою   высоту и ширину. Таможенники улыбнулись, козырнули и, пожелав счастливого пути, вышли. «Ну, с тобой можно хоть куда. – Развёл руками Лёха, так и не успев достать свой единственный документ – билет. – А, между прочим, у меня документов нету и ты меня спас». «Шут с ними, с документами, уже и не надо. Так что поехали дальше. – Ухватил стакан спаситель, сглотнул водку и продолжил. - Не хочется никуда, так ехал бы и ехал. Но надо. Собираться буду. Скоро моя станция. Как там, в песне, на дальней станции сойду, запахнет мёдом. Про мёд не знаю, но хлебом - солью встретить должны. Добраться бы только». «Доберёшься. Вот тебе на дорогу», – Лёха протянул Володе две купюры. «Это что? Таких денег я и в руках ещё не держал. И ты мне их, так просто даёшь? Воистину ангел – хранитель. Слушай, ты хоть адрес свой напиши, разбогатею, отдам. Чудеса, да и только. Говорят, с утра повезёт, стучи по дереву» – и он постучал себе по голове. Поезд замедлял свой ход, Володя был собран к выходу и они просто болтали о возможной, будущей встрече и очень верили (всегда веришь во встречу с человеком, с которым ещё не расстался) в неё. Поезд остановился. Они ещё выпили, сунули себе в рот по пирожку и отправились к выходу. «Бутылку-то забери», – Лёха указал на стол, где осталась ещё на четверть полная, бутылка. «Нет, всё, завязал. Ты сам сказал, не пей. Вот и не буду. Старших надо слушаться. А ты посмотришь на бутылку, выпьешь и меня вспомнишь. Ну, прощаться будем», – они уже подошли к выходу. Обнялись. Ухватившись  за поручень, Володя спрыгнул на перрон, махнул рукой, поправил рюкзак и зашагал по известному ему направлению. Пожилой проводник проговорил, глядя вслед его размашистой, но однобокой походке: «Таких парней наша страна не жалеет. Ему бы…» – и отмахнулся от слов,  мол, всё равно, что говори, что нет.
Поезд уже набирал ход, когда Лёшка вошёл в своё купе. Ехать оставалось ещё одну ночь (это он прознал у проводника), но время было от утра к полудню и надо было куда- то девать этот, ненужный, день. Он налил в стакан водки, выпил, подумав при этом: «Удачи тебе, пацан». О Володе, только что покинувшем вагон, думалось хорошо, легко. Он верил, что парень не пропадёт, отыщет себе достойное место в мирной жизни. С этими мыслями он прилёг на полку и растворился сразу в трёх измерениях – в движении к дому, покоя тела и одиночества мыслей. Нет, ни о чём серьёзном он не думал, в пути невозможны серьёзные мысли, нет обстоятельств, заставляющих напрячься, просто едешь и всё тут. Это состояние, когда уже уехал, но ещё не приехал, всегда выпадает из жизни, как всё временное. От неприкаянности мыслей, разум быстро утомился и Лёшка уснул, сокращая своим отсутствием, свой же путь. Солдат спит, служба идёт. Сон – лучшее времяпровождение в дороге. Дневные дремотные видения не бывают пророческими, они обрывочны и плохо запоминаются. Лёха, в своём сне, бродил по какому-то тоннелю, встречая преграды, перебирался через них, ему надо было куда-то попасть, выйти, встречались какие-то люди, указывали ему дорогу и он всё шёл и шёл, а вслед ему катился неумолчный перестук. На вот перед ним возникла стена, холодная и гладкая, он пытался по ней влезть наверх, но рукам было не за что зацепиться и он лишь мог гладить  рукой эту, заслонившую всё пространство перед ним, стену. Проснулся он, лёжа на боку, рука его упиралась в гладкую стену купе и поначалу, пока сон некоторое время переходил в явь, сознание определяло различие меж ними. Окончательно выпутавшись из объятий сна, он поднялся, взял полотенце и пошёл умываться. Холодная вода приятно освежала лицо и, раздевшись до пояса, Лёшка с удовольствием стал плескаться  ей, оживляя своё мощное, но ещё дремлющее тело. С хорошим настроением вышел из умывальника, но тут, в его обновлённом, освежённом организме, возникло чувство голода и он, уже придя в купе, никак не мог придумать, как утолить это свинское, но полезное желание. Деньги были, но не наши. В полном смысле не нашей страны и не из своего кармана. «Пойду-ка я в ресторан, там народ ушлый, сменят деньги на нужные. Еще стольник потрачу, поди поймут люди, что кушать хотел». И он отправился искать ресторан. Ресторан дребезжал посудой на столах, был наполнен запахом винных паров и немытых  людей, пытающихся выглядеть прилично, без душа, ванной и после сна в одежде, после всех неудобств кочевой жизни. Лёшка опустился на стул за крайний, от угла вагона, столик и стал разглядывать затёртое меню. Подошла официантка, сказала о том, что есть на кухне и что меню это так, для пущего форсу. Лёшка заказал то, что есть и спросил: «А, баксы берёте?» «Всё берём, что дают», – мудро ответила женщина и ушла, извиваясь своей фигурой в такт перестуку колёс. В ресторане было немноголюдно, но страшно накурено и только тут Лёшка вспомнил, что он не курит со дня его падения в реку. Забыл курить и перестал и теперь с отвращением вдыхал прокуренный воздух. Но вот официантка принесла дежурные блюда своего ресторана. «Без водки тут не обойтись», – подумал, глядя на еду, Лёха. «Пить, что будете», – подтвердила его мысли официантка. «Водки грамм триста и попить чего-нибудь». - Опять пришлось подождать. Появилась водка. Лёха без всякого удовольствия выпил и принялся за еду. Еда оказалась, несмотря на ожидание худшего, довольно вкусной и он быстро с ней справился и теперь сидел, попивая чайный напиток. Захотелось в купе. В тишину. При расчёте, официантка так внимательно посмотрела на поданную купюру, на портрет президента, будто бы была знакома с ним в детстве, а теперь плохо узнавала его, но потом, посчитав на калькуляторе, сдала сдачу в местной валюте и собрав посуду, ушла, не забыв сказать слова благодарности за чаевые.
Пройдя несколько вагонов, он вернулся к себе и решил постоять у окна, против своего купе. Поезд петлял по степи, меж невысоких сопок и кому-то сверху, наверное, казался игрушечным. Ведь есть же кто-то сверху, для кого Земля шарик, а на том шарике – игрушки. Вспомнились слова песни: «Поезд длинный, смешной чудак, изгибается, как вопрос…», – вот такой вопрос, очень скоро, должен будет решить он, Лёха. Этот вопрос давно тревожил душу, но вырос в необходимость решения, после прощальных слов старика – горца, спасшего ему жизнь и имеющим на неё духовное право. «Не губи свою душу», – эти слова требовали ответа. Ответа себе самому.
В купе за столиком сидел благообразного вида, ухоженный, будто с картинки, старичок. Было в его внешности что-то не наше, не привычное. «Дед, видать, заморский», – в мыслях приметил Лёшка, вошедши в купе. «А вот и попутчик. Думаю, должен ведь кто-то быть, неужто вечерить одному придётся. Давайте знакомиться, юноша. Михаил Дмитриевич, Божьим соизволением», – старичок встал и протянул руку. «Алексей», – рука старичка спряталась в его лапе. «Хорош, хорош сокол. Кого Господь любит, тому и стать телесную дарует, а в стати великой и доброта таится. А теперь, когда мы уже  знакомы, давай-ка  ужинать», – ворковал старичок. «Я только что покушал», - виновато признался Лёшка. «Ничего страшного, присядьте со мной, разговор это тоже пища, ведь встреча людей это большое событие потому, что этого могло и не случиться. Вот вы, юноша, думали, что когда-нибудь встретите меня. Конечно, нет. Незадуманные встречи это подарок судьбы, доказательство, что мир мал и тесен» – щебетал старичок, доставая пакетики, свёрточки, баночки, открывал, разворачивал, резал и, наконец, украсил стол красивой бутылкой. Лёшка искренне пожалел о своём скучном, одиноком ужине. А старичок, всё также балагуря, наливал в махонькие стаканчики: «Вот, говорят, долго жить на свете тяжело, плохо, а вот я жил бы и жил, как библейские жители и тысячу и две тысячи лет. В жизни столько всего, что сто, прожитых, лет, для человека любознательного  лишь вхождение в зрелый возраст, а до сотни лет все мы юноши, познающие мир. Жизнь в этом мире, может быть, и не столь хороша, но познание его стоит того, чтобы жить. Старичок поднял рюмочку, посмотрел в лицо Лёшке своими светлыми глазами и выпил.  Каплей выпитого внутри пролилось тепло, приятное ощущение взбудораженности возникло в голове, мысли стали легче, светлее и он решился задать вопрос, который возник сразу с видением старичка: «А вы непохожи на наших, советских». «Почему?» – приклонив голову набок, чуть удивлённо спросил старичок. «Наши старики усталые и малоразговорчивые. И разговоры у них другие. Грустные больше», – пояснил разницу Лёха. «Люди разные бывают и старики тоже. А впрочем, вы правы и в первом и во втором случае. Я действительно родился в Париже, жил там же, много путешествовал, а вот на родину своих родителей приехал впервые, что нехорошо и стыдно. А грустных стариков по свету много, но таких печальных, как здешние – мало. Это явление присуще только этой стране, как верный признак непонятности происходящего в ней. Но, юноша, мне не нравится ваша серьёзность. Может, поведём беседу повеселее. Правда, весёлое меньше помнится, но грустное отмщает воспоминаниями. Я это не к тому, чтобы ничего не помнить, а просто немного подустал и хочется встряхнуться и чуть-чуть подзабыться, уж очень много впечатлений от свидания с Отечеством моих родителей, не совсем ответствующим их рассказам о нём. Но ничего не поделаешь, ушло много времени, а прошедшее время всегда меняет мысли, нравы, и прошлое остаётся ностальгией по хорошему и проклятьем неудачному. Что-то опять не туда разговор веду, может о себе расскажете, Алексей?». «Не привык я о себе рассказывать. А может быть, не те люди спрашивали, не каждому встреченному хочется исповедаться, не многие достойны чужого откровения. Каждому есть, о чём рассказать, но не каждому хочется это делать. Для чего? Для славы? Сегодня кумир, завтра в дерьме. Родился, вырос, чему-то учился в школе, ушёл в армию, попал на войну, стал воином – интернационалистом. Чапаев был за тот интернационал, за который Ленин, а я за какой и за кого? И спросить не у кого. К руководителям пойдёшь, говорят мы не те, мы другая власть и  вас на войну не посылали. Власть новая только рожи, у этой власти, прежние. Так что рассказывать нечего, вроде был, жил, а вроде и не был вовсе. Не знаю, как у вас, а у нас, в этой стране, каждая новая власть невинна, как младенец, всё у них снова, всё сначала. И всё бывшее до их пришествия – плохо. Но ведь в том плохом времени тоже жили люди, любили, мечтали, как быть теперь им. Новые царьки забывают, что всё, всегда, становится прошлым и не помнят, а может просто не знают слов Христа о том, что первые будут последними. Простите, разговорился и снова о грустном. А вправду если, тоже хочется о весёлом. – Лёшка виновато улыбнулся. –  А вы кто, Михаил Дмитриевич?». «Это вопрос, который всегда вмешивается в отношения людей. Сидели два человека, беседовали и вдруг, из людей они становятся кем-то, названиями чего-то и их слова перестают быть простыми, это уже обращение к кому-то – министру, учёному, поэту, крестьянину, но не к человеку. А ведь мы просто хотели  пообщаться, напрочь забыв свой статус в этой жизни, но вопрос, заданный вами, возвращает беседу к надоевшему быту и к себе в нём. Я, к примеру, в какой-то мере писатель. После того, как я определю, ограничу своё жизненное пространство этим названием, мне задают один и тот же вопрос: «А про что вы пишите? Как вы пишите?». И всё, для меня, кончено. Я вынужден отвечать на всякие дурацкие вопросы, относящиеся вовсе не ко мне, а к какому-то писателю, что-то и зачем-то написавшему, но ведь вовсе не за тем, чтобы перестать быть человеком. Да и писатель, это ведь просто рассказчик, выдумщик – не более того, иногда все эти свои выдумки, записывающий. Просто писателю временами необходимо освободиться      от накопившихся мыслей и выписать их на бумаге. Это тот выход, когда надо уравновесить отношения с самим собою. После хандры и безделья, начинается период работы, после него душевное равновесие, покой и лёгкость в мыслях. Думаете, что кому-нибудь, даже из великих писателей, хочется писать? Это тяжкое усилие заставить себя родить первую строку. Дальше будет легче. Но сесть за чистый лист бумаги - испытание и к тому же чрезмерное отвращение к тому, о чём ты будешь рассказывать. Но приходится, иначе, переполненная мыслями голова лопнет и кабинет в жёлтом доме тебе обеспечен. Поэтому, записав свои фантазии, выдумки, сны, писатель вновь становится обыкновенным человеком со всеми присущими ему желаниями. Потому, читая одну и ту же книгу, одни смеются, а другие горько плачут.  Давай, просто говорить и слушать. Идёт?» – заговорщицки подмигнул старичок. «Давайте. Виноват, задал неуклюжий вопрос, но зато многое узнал от вас нового для себя. И хочу ещё многое узнать. Зачем вы сюда приехали, за впечатлениями или по зову родства?» – подытожил Лёшка. «Да, да интересно. По зову родства. Очень может быть. Хотя особого ощущения родины я не нахожу здесь, но ведь и там, во Франции, тоже. Пока были живы родители, я жил их рассказами, о родной земле,  её людях, думал о себе, как о частице того, далёкого мира и во мне было живо это самое ощущение родства. Но так получилось, что во Франции, это понимание закончилось вместе с ушедшими из жизни людьми, бережно хранившими свою культуру, а значит, и общность людей этой культуры. Культура размешалась, разбрызгалась, её очаги обратились в костерки, искорки и уже мало согревают души соплеменников. То, что было свято для целого поколения иммигрантов, бежавших от большевистского беспредела, для их детей и внуков стало музеем, в котором хранятся осколки той, далёкой жизни, с каждой сменой поколений всё более экзотичной и они, эти русские внуки, уже без всякого пафоса рассматривают вещи из того другого, исчезнувшего для них мира. Да я приехал сюда, скорее, из любопытства, любопытства совести, хотя, конечно, это довольно трудное понятие. Это такое желание своего оправдания перед теми людьми, которые уже никогда сюда не приедут. Увидеть, рассказанное ими, своими глазами. Но их рассказы, увы, так и остались словами, они не ожили в моих глазах, увидевших, наконец, места, где жила, до конца их дней, их тревожная грусть, тоска, о величие всего  ими оставленного, величие всего русского. Всё это не стало моим. Лишь лёгкий трепет узнавания, когда-то виденного ими, тревожил мою душу, но не более того. Не стоит искать того, чего не терял. Родина живёт только в душах изгнанников. А если ничего не потеряно и ничего не найдено, значит, ничего не было. Для меня это очень жестокое откровение. Я хотел,  мечтал,  надеялся, но не смог, не понял, не сумел здесь найти свою душу. Я заходил в храмы, бился лицом в чудотворные лика, но чуда не произошло, мои мысли так и остались лишь восторгом увиденного, но не возвращением к родному, долгожданному. Возвращаются туда, где ты был, жил, мечтал, любил, а не в легенду, да ещё и не тобою выдуманную. А может быть, вовсе и не легенду и не выдуманную, но для меня неживую. Посетил Кавказ, побродил по местам, где когда-то отдыхали родители. Здесь на водах, легче, душе спокойней и телу радостней, народ непостоянный, легкомысленный, не надо притворяться. Сейчас еду в Сибирь, в Иркутск, там живут родственники, потомки моего дяди, отцовского брата, найду, нет – не знаю и кто они есть, тоже не знаю. Брат отца был сослан туда ещё до революции, за какое-то должностное преступление, а потом всё и все потерялись в мятежах, войнах, но есть кое-какие адреса, думаю, что хоть что-нибудь или кто-нибудь отыщется. Потом поеду во Владивосток, где давно-давно нёс воинскую службу мой отец и уже оттуда домой. Во Франции у меня дом, французские дети, смешно говорящие по-русски, но очень милые и любящие меня, а ещё внуки, глядящие на меня, как на портрет последнего российского царя, висящего в гостиной моего дома. Но я их люблю и они не виноваты, что все они – французы. А вы умеете слушать, Алексей, это очень редкостное человеческое дарование. Иные люди глупы только оттого, что не умеют и не желают слушать. Даже безумец имеет право сказать слово. Он потому и безумец, что никто не желает его выслушать. Видите, опять всё сводится к названию, а не к сути. Но ведь мы не вправе никого судить и давать каждому, не всегда правильные, названия его самого и его действий, всем судья будет Господь, но мы всегда забываем об этом. Наверное, я утомил вас своей старческой болтовнёй, просто с вами хочется говорить», – старичок опрокинул в свой рот рюмочку и прикрыл глаза. Он не выглядел утомлённым, нет, он, видимо, сумел освободиться от мыслей, томивших его, он нашел, кому поведать, доверить свои сомнения, свою боль несостоявшегося возвращения в непрожитое прошлое. Лёшка хотел слушать дальше  и спросил: «А зачем она была, революция?» «О, юноша, я думал вы о Париже спросите. А вы эвон куда заглядываете. Зачем что-то было в том великом году, названном великим теми, кого он возвеличил, так никто толком и не разобрался. Одни ослепли от обиды, на чужбине горюя, другие не успели разобраться, не дожили, третьи не захотели – возвысились. И тебе не надо этих знаний. Они отягощают разум чувством бессилия перед тем, что произошло, происходит и будет происходить. Эту революцию, а попросту захват России, готовили так долго, такие силы были задействованы для достижения этой цели, что изменить судьбу России, а точнее противостоять этим силам международного заговора было невозможно. Все эти Ленины, Троцкие и прочая сволочь лишь марионетки в руках зарубежных кукловодов, страшные, но марионетки. Революция – это бунт, высшее проявление недовольства народа властью. Но всегда найдутся те  люди, для которых любое благое дело, это повод для безнаказанного грабежа, убийства, беззакония. Но временное беззаконие, на время бунта, только укрепляет иммунитет государства против таких проявлений, создаёт народное мнение о полезности или ненужности этих событий. Это в других странах, где толпа безумствует недолгое время, потом одно правительство меняет другое, издаются многообещающие указы и всё затихает. В России же всё делается с надрывом, с искренней верой в новый путь, творится долго и надолго. И всегда и во всём ожидание мессианства. И вот он – мессия, маленький, картавый, лысый уродец, окружённый авантюристами со всех сторон грешного мира. В уродстве вождя, в безумных гримасах лиц его воинства, уже тогда проглядывалось будущее страны, которую они хотели создать. Уроды могут создавать только похожее на себя. До создания государства им дела небыло потому, что они служили своим хозяевам, которым это государство было ненужно. Страну нужно было ограбить, для этого и пришли в неё эти наглые, корыстные люди. Какому хозяину они служили? Есть люди, которые знают это, но молчат и будут молчать, иначе их раздавят, как раздавили многих до и после тех событий. Революция в России затянулась надолго, настолько, что не осталось людей способных судить о причинах произошедшего. Понятно одно, в своей жестокости и коварстве большевики превзошли всех тиранов, всех времён и народов.  Кто были эти люди, откуда они явились или, правда, это Божье наказание за неверие, а скорее за веру дьявольским посулам райской жизни? Кто ответит за кровавый, многолетний большевистский террор? Ведь память его безвинных жертв вопиёт о справедливости. Осуждены и понесли наказание главари фашистской партии, ввергнувшие народы в страшную, мучительную войну, уничтожившие миллионы людей, в разных странах. Но за десятки миллионов жизней людей, уничтоженных большевистскими бандитами и их прислужниками, в одной огромной и всем известной стране, никто, до сей поры, не понёс наказания. Всему миру известны имена этих злодеев, их потомки благополучно проживают в разных странах, пользуясь награбленным по праву кровного или, точнее, кровавого наследования. Конечно, может быть, и не их в том вина, но осудить само деяние большевиков нужно, чтобы таких зверств на нашей земле больше не повторилось. Осудить, как открытый геноцид народов бывшей российской империи и определить кем он, этот изуверский геноцид, был совершён. Ведь, как показало время фашисты оказались лишь прилежными учениками большевистского звериного человеконенавистничества. Как ни странно и, может быть, цинично прозвучат мои слова, но от полного ограбления и уничтожения народа, Россию спасла война, как, между прочим, и все остальные народы населяющие государство, безраздельно принадлежащее большевикам. Защиту от фашизма большевики нашли в том же самом народе, ограбленном ими до нитки. Те же люди, которые совершили революционную вакханалию в России, стали за спиною, поднявшихся на святую битву с захватчиками, петь песни о героизме этого народа, благословляя его на свою защиту. Даже не пожалели денег на помощь стране, поднявшейся против фашизма, из тех денег, что они до этого украли у этой же страны. Народ, победивший в тяжелейших битвах за своё отечество, вернулся с этой войны другим, вновь осознавшим себя единым народом, живущим в своей стране. Много время ещё потребуется, чтобы освободиться от призраков былого безумия. Россия будет великой страной. Вместе с ней поднимутся все её собратья по революции, холоду, голоду – войне. Но, вдруг, она задумает отомстить тем, кто унижал её много лет? Что произойдёт тогда? Вот почему лучше не знать, зачем и для чего была революция. Я много переворошил написанного об этом вопросе, немного написал сам, но всё это, как и вот этот наш разговор, неубедительно потому, что нет признания тому, о чём идёт разговор. И никогда такого признания не будет. Иначе всё станет понятным. А понятность никому не нужна. И нам тоже. Но памятник народам, пережившим большевистский, человеконенавистнический режим, поставить нужно. Чтобы помнить и не повторить своего безумия. Памятник человеческой боли и несгибаемой воле народов. А ты куда, Алексей, путь держишь? Расскажи, а то невесело едем», – старичок причмокнул выпитое. «Я? – Лёшка, слушая старичка, совсем забыл про себя, такого незначительного в событиях развернутого перед ним повествования. - Домой еду, из командировки. Завтра уже на месте буду». «Жаль, что завтра прощаться, только – только разговорились. В Париж бы с тобой, в кафе на Монмартре посидеть. Там столько болтунов, что поговорить не с кем. Все говорят и никто никого не слушает. Все гениальны, а разговаривать с гениями можно только когда они устанут от своей  болтливости. Но и это невозможно, так как они до этого насмерть утомят тебя. Да, с Парижем не получается. Там тебе скучно покажется. Советским у нас скучно», – старичок развёл руками. «Но мы теперь не советские, а разные демократы, акселераты, дегенераты», – стал шутить Лёшка. «Демократы ваши, это что-то. Они больше по парижским кабакам. В цепях, в перстнях, в деньгах. Нэпманы. А ты, Алексей, где служишь?» – пытался разговорить Лёшку попутчик. «Служу или прислуживаю, сам того, пока, не знаю. У нас называется – работа. Служить, это вроде как Родине – бесплатно, а работа для себя – за деньги. Ещё можно народу служить за большие деньги, его же – народные. Торговать можно шмотками, картошкой, нефтью, газом, самолётами. Кому что, как повезёт. А везёт всё тем же людям, что и до независимости, а что будет после неё. Ведь она тоже кончится вместе с нефтью и газом. И жизнь кончится. Тогда зачем столько хапать? Бессмертие нигде не продают. А у вечной жизни совсем другие цены и ценности. В той жизни, наверняка в золотых ошейниках не ходят. Ведь легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому попасть в рай. В Божьем писании так сказано. Но редко кто так думает. Вот вы говорите, что жили бы тысячу лет. А зачем? Познавать мир? Но познание мира есть накопление пороков, грехов, разочарований и, значит, чем дольше жизнь, тем больше людских мерзостей ты соберёшь к себе. Не станут ли они со временем твоими?  И тогда дни старости, вместо душевного покоя,  заполнятся поисками оправданий.   Но не у всех хватает  времени и сил на исповедь, на покаяние. Чем можно каяться, как освободиться от грехов – молитвой, нищенством, щедрыми подаяниями, запоздалой любовью к ближним? Хотя нельзя полюбить того, чего никогда не любил, как и трудно сделать, чего не делал раньше. Избрать путь Христа? Но он сын Божий, а что позволено Юпитеру, не позволено простому смертному. У нас на улице старушка жила, всё в церковь ходила, молилась, там же, на паперти, побиралась, соседи помогали, тем и жила. Как померла, хоронить принялись, а у ней денег, по чулкам, немеряно. Какому Богу она служила и сколько жить себе отмерила?» – Лёшка тоскливо взглянул на собеседника. «Да, весёлый у нас разговор. То Господа вспоминаем, то старух богатых поминаем, а про себя забываем. Что тебя мучает, юноша? Правильно ли живёшь? Стоит ли этот вопрос нашего времени. В жизни, поверь мне, много вопросов, но нужно ли на них, на все, отвечать? Уже заметна агония нашего мира. Она и в ядерных запасах, в терроризме, в неравенстве сил и через эту силу несправедливое распределение благ между странами и народами. На терроризм долгое время не обращали внимания, он жил отдельно от мира благополучных стран. По крупному, террор зачинался в начале века, в России. Но это была империя, мозолившая глаза многим державам, своей огромностью, богатством и самостоятельностью. Они, эти державы благословили террор в России, поддержали Азефа и прочих убийц, как доморощенных, так и явившихся туда прямо из преисподней. И вот теперь, когда террор обратился в мировой ужас, все спрашивают, откуда взялось это зло. Обвиняют мусульман. Но историю террора начинали не мусульмане, они лишь подхватили эстафету от тех, кто поселил этот страх на планете. Кто? Опять вопрос. Существуют две правды о русской революции, одна настоящая, другая большевистская. Они, эти истории, спорят между собой событиями, именами в этих событиях и так много разнятся между собой эти летописи, что, замутнённый коммунистической идеологией, разум многих людей не воспринимает настоящую историю. А когда всё прояснится, тех уже нет, а те уже далече.  Твоя жизнь, в этом аду страстей, может быть, самая настоящая, среди всего, что называют правильным. Ведь определение правильности выносят тоже люди и люди разных понятий о сей величине. А судить дано лишь Господу, обо всём и обо всех. И вопросы эти, если удастся, лучше ему и задать. У тебя кто есть, родные- то?» - попытался перевести разговор на уровень частного бытия старичок. «Родных уже никого нет. Невеста есть, друзья, книги, музыка», – наконец улыбнулся Лёшка. «О, да ты богат, мой юный друг. У тебя есть невеста. Невеста. Сколько радости в этом слове. Сколько нежности и восторга  в ожидании встречи с этим чудом. Ты не поверишь, но я тоже был страстным женихом и у меня была невеста и я не думал тогда о правильности жизненных  дорог, лишь один путь, в её объятья, был для меня верным и нужным.  Время того юного безумства я помню и трепещу, от воспоминания времени любви, до сей поры. Нет, была любовь и потом, но только вспышки от огня той, тлеющей  в моей памяти, похищающей у меня радость близости с женщинами, любви. И потому я, вот прямо сейчас, выпью за твою невесту, за нашу встречу и за светлую мою зависть к тебе», - выпили, помолчали каждый о своём счастье. Старичок о себе, далёком и юном. О туманном, утреннем береге реки со странным, для русского уха, названием, где прямо на прибрежном песке сплетались в неистовстве их влюблённые тела. С приходом светлого утра, они бродили по песку пустынного пляжа, находили на песке отпечатки милых шалостей своей любви и хохотали. Тот счастливый смех до сих пор чудился ему на берегу той самой реки, во время прогулок по тому же, всё помнящему, песку. Лёшка просто думал о встрече. Какая она будет? Что таится там, в окончании пути к любимой. Поэтика слов парижского старичка, сумевшего сохранить память своей любви, всколыхнула в нём его прошлые счастливые мгновения, которые начали прорастать в радостное ожидание. «А вы на каком языке пишете?» – вдруг спросил Лёшка. Он впервые разговаривал с человеком на темы, которые раньше обсуждал лишь с самим собой. Он раскрывался перед случайным попутчиком, доверял ему свои мысли и верил его словам. Он хотел побольше узнать об этом, теперь уже не случайном в его жизни, человеке (так ему казалось), хотелось того, чтобы эта встреча продлилась.  Задавал вопросы, желая слушать и узнавать, а заодно и проверить свои мысли об этом или другом предмете разговора. «На русском пишу, а на каком же ещё языке мне писать? Русские родители, русская нянька, русские гости, русские друзья юности, получается, язык детства русский, а язык детства – язык души. Пишу на русском, потом сам же перевожу на французский, а мой друг переводит на английский. Я теперь на пенсии, а до того учительствовал. Преподавал французам их язык. У пенсионера свободного времени много, потому путешествую, немного пишу. Русское слово во Франции любят и ценят. Бунин, Набоков, Куприн читаемы по сей день. Высокое мнение французов о русской культуре подпортило нашествие советских диссидентов. Ждали крупных, умных писателей, поэтов, а наехали революционеры, да и те жалкое подобие тех, что, в начале века, призраком коммунизма бродили по Европе, а всё больше просто лавочники. Хорошие писатели, как потом оказалось, остались в России, в других советских республиках, а поехали искать зарубежного счастья обиженные графоманы, поэты всяческих дурацких направлений, шуты. Их встретили, обогрели, но вскоре оказалось, что ничего общего с русской культурой,  и её народом они не имеют. Так перекати поле, вечные революционеры. Они и в Париже сразу же стали выказывать недовольство невысокой, по их мнению, оценкой их гениальности. Трубили во все трубы о узниках совести, о Гулагах, а потом выяснилось, что никакие они не узники и совести у них никакой нет и про Гулаг они тоже, как и французы, знают по книгам Солженицына. Вообщем, не приняли их за мучеников, очень уж непохожи были. Потом, потихоньку, они выехали в Америку – там и харчи получше и народ попроще, свой у них там народ, сплошь жульё. И,  слава Богу, а то совсем уж за русских людей стыдно было. Хотя Францию трудно обмануть, там много читающих людей и писателей, русских и советских знают. Знают, что есть Распутин, Белов, Астафьев, Искандер, Айтматов, да и молодежь советская уже подтянулась к уровню своей культуры. А диссидентов их хоть в рай посели, они и там недовольны будут, больше ни на что не годятся. Лавочники они и в Париже торгуют. Запад двулик и никогда ничего не делает без собственной выгоды. Нобелевская премия, в литературе, перестала быть наградой уму и таланту, а превратилась в подачку за лакейскую преданность идеалам дядюшки Сэма. Премию мира получает Горбачёв за развал страны, за мучения людей, разделённых в своей стране, за кровавые конфликты этого болезненного деления. И опять та же его преданность, тем же идеалам. Мы знаем обо всём происходящем у вас, в вашей стране, хотя не всякий француз знает, где находится, к примеру, Казахстан. Конечно, Париж это не лицо Франции, это скопище  народов, которое не определишь каким-то одним названием. Это парад культур, в котором не последнее место занимает культурное наследие народов бывшего Союза. Сразу оговорюсь, что шедевры низкопробного искусства там, на этом параде не приживаются. Как не прижился в России пролеткульт. Что могло быть страшнее этого балагана? Всё дешёвое, подзаборное хлынуло на сцену, но прошло время и шутовство осталось шутам, а искусство осталось на высоте, недосягаемой для хамов. Сохраненная культура – это всегда главная победа любого народа. Родить новое искусство большевикам не удалось, но покалечить судьбы многих одарённых людей успелось. И ныне этот, переживаемый миром, натиск всяческого модерна, тоже революция, тоже попытка заменить искусство шутовством. Художник – модернист, поэт – постмодернист, что это за названия? Художникам не нужны никакие продолжения в названиях и объяснения картин их вдохновения, они в душе у слушающих слово и смотрящих на их полотна. Но если к картине требуется пояснение того, что на ней изображено, то это уже какая-то дьявольская криптограмма, а не Божья милость, ибо всё, даденое Господом, понятно всем. Но я знаю в Париже таких шарлатанов от искусства, которые могут так запудрить мозги посетителям своих вернисажей, что те покупают их непритязательную мазню, за деньги, количеству которых позавидовал бы аукцион в Сотби. Хорошее произведение искусства, сейчас, живёт очень скромно, радуя настоящих лишь настоящих своих друзей. Теперь важна презентация, подача книги, картины в прессе, на ТВ и тогда дело пойдёт, чем больше шума, тем больше соблазна приобрести никчёмную вещь. Но везде в любой стране, городе, деревне есть люди, которые стерегут родную культуру. Буквально стерегут. Они незаметны, но они подвижники. Подвиг, это ведь не с гранатой на танк, хотя в защите Родины геройское деяние, но подвигом человек живёт, а не умирает, он движет, подвигает людей к познанию пути добра. За что были изгнаны из рая первочеловеки? Хотели познания путей добра и зла. Узнали  лёгкие и доходные пути зла и всю тяжесть, неблагодарного пути добра. За эту разницу и состоялось приземление рода людского. Подвижники они стерегут память пути добра -  культуру, искусство, говорят безумные, в понимании этого мира, слова, идут на плаху за ничтожное, по нашим понятиям, нарушения справедливости, не смеются над людскими слабостями и стараются и слабость и силу обратить во благо живущим. Если исчезнут эти незаметные люди, исчезнет зыбкое равновесие между добром и злом. Мир стоит на всевременном распутье, налево пойдёшь – в Содом попадёшь, направо пойдёшь – в Гоморру сойдёшь, а прямо пойдёшь - шею свернёшь. Мир творит кумиров из голливудских шлюх, наёмных убийц, продажных политиков. Мир становится искусственным, ненастоящим. У него силиконовая грудь и компьютерный разум. Человека впору записывать в красную книгу. Нет, не само человеческое существо, оно живо, вопреки всем своим противоречиям. Но название человека, в мире живых существ, нужно бы поменять. Хомо сапиенс не совсем подходит к нынешнему определению человека. Человек – да, но от его разумности осталось очень мало. А пишу я на русском, потому, что на другом языке я не смогу понять свои слова», – старичок прикрыл ладонью глаза. Лёшка подождал, когда попутчик снова взглянет на него своими светлыми глазами и спросил: «А книги ваши про что?» «Книги? Книга, велико название для моих книжонок. Так рассуждаю, пытаюсь догадаться, немного каюсь и немного мечтаю. Вот и всё. Я могу переслать тебе что-нибудь из написанного, если адрес оставишь. Тебе, Алексей, можно свою душу доверить. Сейчас мы уснём, а завтра исчезнет сегодняшний вечер и утро осветит наши лица забвением прошлого и ожиданием новизны предстоящего», – окончил разговор собеседник.
Поезд потихоньку двинулся своей, выверенной рельсами, дорогой, а Лёшка всё еще стоял на перроне, пока последний вагон не простучал мимо. Он ещё раз махнул рукой вслед поезду, прощаясь со своим заморским попутчиком, уехавшим в сибирские просторы и оставившим ему много недоговорённостей из своих знаний обо всём сразу, смысл которых нужно было додумать. Лёшка подхватил свой мешок с кавказским подарком и через сонное царство здания вокзала вышел в город. Его дом находился неподалёку и он отправился туда, вбирая в себя родные запахи, звуки, радуясь выходившим ему навстречу домам, деревьям, ранним, а может быть, запоздавшим прохожим. Он ни о чём не думал, просто шёл, оставляя за своими плечами свершившееся и приближаясь к своему, оставленному здесь прикосновению к незабываемому, томящемуся в душе своим незавершением  этого счастливого мгновения, чувству. Он ещё не знал о скоротечности будущих событий его жизни и скорее хотел обрести определенность, покойность от своего долгого временного состояния.
Вот его тихая улочка, ворота его дома, за ними слышится радостное повизгивание собаки, уже учуявшей родной запах, он находит, через щель калитки, задвижку, открывает, входит, пёс бросается на него, лижет лицо, скулит радостно и как-то виновато. Лёха освобождается от объятий пса, идёт к дому и находит дверь запертой. Он стучит в дверь, но дом молчит. Идёт в проход со стороны сада и стучит в окно спальни, но и там никто не отзывается. «Может на дежурстве», – мелькает спасительная мысль, но внутри его зреет подозрительное чувство ненужности своего появления здесь. Он присел на крыльцо дома и спиной к запертой двери начал ждать какого-то неясного, пока для него, явления. Им овладевало отупение, которое возникает после того, как мысли, споткнувшись о непредвиденное препятствие, становятся ненужными. Он замер, застыл, сросся с домом и оставался неподвижным наростом на дощатом крыльце пока не застучала калитка и во двор вошла  соседка, тётя Нюся. В руках у неё была чашка с едой для собаки и она чуть не уронила всё это наземь, увидев Лёшку. Поставив чашку собаке, она, наконец, смогла всплеснуть руками, выразив своё удивление появлению неожиданного. Ничего не говоря, соседка засуетилась, стала шарить в карманах халата и, наконец, вынула оттуда ключ, от двери Лёшкиного дома. «А где Света?» – очень тихо спросил хозяин. Ведь этот ключ он оставил Светлане. «Не знаю. Пришла зарёванная, отдала ключ, я ей, мол, погоди, возвернётся Алексей. Она в рёв, сумку в руки и бежать. А чего ещё спросишь у обрёванной-то. Ну не знаю, не знаю, всё у нас по-хорошему было, вечера вместе коротали у телевизора, говорили всё про тебя. Тут, вдруг, ни с того, ни с сего ушла и всё. Вот уже пятый день тому будет, – без вины виноватилась соседка. – Ты-то как? Где был-то? Ни слуха, ни духа. Мог бы и весточку прислать. Бестолковые вы какие-то, мужики. Вам бы только бродяжить, а вас пусть ждут. Ну, вот дождались, получайте», - по-бабьи, за всех сразу, выпалила по мужикам соседка. Лёшка открыл дом и уже с порога выдавил из себя слова: «Спасибо, тёть Нюся. Тоскливо мне что-то. Один побуду. Потом в больницу схожу, узнаю».
В доме было чисто и прибрано всё до мелочей. «Как после покойника»,– угрюмо подумал Лёха.  Но вот он, покойник, вернулся прямо с того света. Оказалось это не очень далеко. Можно и приехать. Жаль, жаль, что не встречают». Он упал прямо в одежде на, застеленную красивым покрывалом, кровать. «Покрывало купила новое, а сама сбежала, странно». Он прикрыл глаза и впал в нервную дрёму, с короткими злыми видениями и такими же мыслями. Но совсем скоро поднялся. Осмотрел дом, но никакой записки от Светланы, как и ничего из её вещей не нашёл. Открыл холодильник, он был пуст и только бутылка молока сиротливо мёрзла посредине камеры. Взял бутылку в руки, сковырнул пробку и, запрокинув голову, выпил содержимое. Покрутил в руке пустую посуду, поставил её на место и закрыл холодильник. Вышел во двор, побродил по саду, умылся у колонки и, закрыв дом, ушёл в больницу.
В больнице ничего разузнать не удалось. Взяла расчёт, ушла, уехала, куда не знаем и мол, откуда нам знать чужие дела. Подружка Светланы тоже ничего не прояснила. Сказала, что последнее время Света стала замкнутой, скрытной, часто плакала, собиралась уехать в деревню. Название и где она есть, эта деревня, никто не знал. В деревню и всё, а деревень по стране и светлан в них, что елок в лесу и половина с одинаковыми названиями. «Может, вернётся», – успокаивали Лёшку сердобольные медсёстры, но от непонятности потери он не верил таким утешениям. Он ведь ничего не потерял, он просто не вернулся к тому, от чего уехал. Он ещё в пути. Может не на том, но он найдёт свой путь возвращения, он всё осилит и вернётся туда, где его ждут.
Теперь он подошёл к дому, где его уже точно не ждали и позвонил. Вышел Иван, как-то очень уж широко отворил калитку и так остался стоять, пока Лёшка шёл по дорожке к двери. За столом, в комнате, сидел Немой. При виде вошедшего глаза его сдвинулись, но быстро встали на место, он, вдруг, встал и чего раньше никогда не делал, протянул руку. Лёшка поздоровался, присел на стул,  покопался в сумке и положил  на стол, заношенный им, пояс с деньгами. «Это что» – спросил Немой. «Зачем посылали», – Лёшка расстегнул пояс. «Ты святой, что ли? Мы не только денег, но и тебя уже не ждали. Рассказывай, а то Художник только про горы и помнит. Всё про их красоту нам рассказывал. Пришлось его лечиться, от этих воспоминаний, послать. А то грезить стал уж очень навязчиво», – Немой по-доброму усмехнулся. «Давно он приехал», – Лёха не скрывал радости от полученного известия. «Недавно. Неделю раньше. К тебе всё ходил, не верил, что ты ещё не приехал. Совсем загрустил. Ничего скоро увидитесь. Иван, ты на сколько его уложил?» – Немой повернул голову, к сидящему у телевизора, Ивану. «Доктор сказал недели две, а там видно будет», – глядя в телевизор, ответил Иван. «Скоро его видно будет. Ты нам что-нибудь расскажешь?» - повторился вопрос. Лёшка кратко поведал свою историю и добавил: «Денег только немного пришлось потратить», – и назвал сумму. «Мы уже и тебя-то не ждали. Потеряв голову, по волосам не плачут. Ты сегодня приехал? Сейчас, Иван отвезёт тебя домой или куда хочешь, а завтра придёшь, поговорим», – Немой поднялся. Лёшка вышел в сопровождении Ивана. Устроились в машине и Иван спросил: «Куда прикажете, шеф? Нынче я у вас в распоряжении». «Ну, раз так, на кладбище, матушку проведаю». – Решил шеф.               
Вид кладбищенского города успокоил Лёшку. «Всё преходяще в мире живущих», – подумал он и между оградами, памятниками, крестами пошёл к могиле мамы. Судорогой дернуло его лицо, когда он подошёл к дорогому для него месту. Так же зеленели, посаженные им сосны, но памятник был расколот надвое, верхняя половина лежала рядом, фотография мамы выпала из упавшего камня и теперь глаза мамы, с беспомощной укоризной, глядели вокруг. Ограда могилы была  разломана, наполовину унесена, а половина валялась тут же. «Ну, суки, падлы, найду, закопаю тут же», – душил Лёху бессильный гнев. Он собрал вместе покореженную ограду, попытался пристроить на место кусок камня, но бросил эту затею и просто поставил  рядом, поднял фотографию, рукой протёр её и с нею в руках присел на скамейку. Иван, всё это время, стоял неподалёку и наблюдал за ним, потом ушёл к машине. Вернулся с водкой и хлебом, подошёл и сел рядом. «Ладно, как ни есть, а помянуть надо», – он налил полный стакан и подал Лёшке. Лёшка выпил, погрыз кусочек хлеба, в голове у него штормило тяжёлыми мыслями, но он не пытался высказаться. «Что тут говорить, руками надо с такими тварями разговаривать, – заключил его мысли Иван. – Немому доложим, он найдёт. – Иван сглотнул водку – Царствие небесное. Я в детдоме жил, даже могил родных не имею. Тебе вот хоть придти куда есть, всплакнуть может. А я, вроде как, инкубаторский. Ни флага, ни Родины, ни отечества. Если отчества нет, откуда возьмётся отечество. Если родных могил нет, то кто ты тогда такой? Отчество можно придумать, а вот где ему подтверждение взять. Ты счастливый, у тебя память есть. А это – Иван повёл рукой вокруг – всё сделаем. И сук этих найдём. Поганить не будут больше».
«Теперь куда?» – на выезде из кладбищенских ворот поинтересовался водитель. «Куда-нибудь, в кабак», – не раздумывал долго Лёшка. «Тоже дело. Меня с собой возьмёшь, а то Немой велел одного тебя не оставлять. Такой знак он мне на выходе указал. Думает, что-то у тебя случилось, ну кроме кладбища». «Невеста пропала. Ехал, ехал, а её нет, – признался Лёшка, глядя в окно, будто там за стеклом всё искал потерянное.  Зачем ехал?». «Ехать всегда надо. А невесту найдём, какую пожелаешь, выбирай», – Иван жестом показал, весь мир твой. «Другую не надо», – потускнел Лёха. «Вот так всегда. Всем свою подавай. А остальных, кто любить будет. Всем радости хочется», - вытаскивал Лёху из тоски Иван. «Другие, все тебе. Ты парень, что актёр из Голливуда», – начал подхватывать игривость разговора Лёшка. «Ну, ты сравнил. Там через одного педерасты. Нет, я лучше, хоть и безродный, подзаборный, зато мужчина», - шутил Иван. «Непохож ты на подброшенного. Тебя хоть сейчас на светский раут, первый бы там был», – разговор пошёл. «Я так тоже думаю, если я живой и в детдом попал откуда-то, значит, произведён был кем-то. Может, из графьёв кто-то затесался, в родителях. Хоть бы весточку, кто из предков, прислал. А то Иван родства не помнящий. Воплощённая мечта большевиков. Иванов Иван Иванович. Трижды Иван и ни одного родственника. В интернет свой портрет заслать, что ли? Может, кто клюнет? Вдруг, папа мой не знает, кому замок родовой оставить? Нет, название своё надо сменить, с такой фамилией никто не признает своим, а если и признают, то дворца у них точно нет, да и замка от какой-нибудь двери тоже. Лёха, может ты знаешь, на кого я похож, только без актёров и шутов», – автомобиль встал на светофоре. Пацан с ведёрком подбежал к машине и быстро промыл стекло, вытер и, получив купюру, из руки Ивана, скрылся. «Откуда бы ты ни был, но не из рабов. Щедр ты, а рабы щедры не бывают, они злы, завистливы и жадны, как наши нынешние управляющие страной. Но у них родословная качественная. У кого от Чингиз – хана, кто прямо от святого духа. А раньше всё больше от батраков, да кухарок свой род вели. И люди те же, но происхождение у них теперь другое. Их родословную им лакеи придворные пишут. И ты себе напиши. В тебе барского много, тебе поверят. А на кого ты похож это загадка, но красивая», – совсем захвалил Ивана Лёха. «Приятна ваша лесть, Алексей. Так и загордиться недолго, а гордыня первый грех человеческий. – Иван припарковал машину. - Пойдём, там, в кабаке и побарствуем немного». Они вошли, в ещё тихий, предвечерний зал ресторана и уселись за столиком в  углу. С официантом разговаривал Иван и чтобы не мешать не в своем деле, Лёшка ушёл в туалет, умылся, причесался, а когда вернулся на столе был коньяк, лимон, конфеты. «Может чего хочешь, а то я на свой вкус заказ сделал», – налил в рюмки Иван. «Доверяю вкусу потомка аристократов», – продолжил доресторанный разговор Лёшка. «Какие там  аристократы. Ты бы меня видел, когда я из детдома в жизнь вышел. Худой, злой, как волчонок. Всем выпуском мы тогда в училище подались. Я на сварщика. Только недолго учился, с мастером подрался, выгнали. Он, этот мастер, об своих учеников только что ноги не вытирал, а так всем пользовался. Я ему и врезал за всё и за всех. Пацаны, детдомовские, собрали денег из стипендии своей и уехал прямо вот сюда. Пытался на работу встать. Глянут на меня, на заморенность мою детдомовскую и гуляй Ваня. И гулял, пока менты не замели. У тётки, жирной такой (на жирных у нас, детдомовских, своя голодная обида), на рынке сумку дёрнул, припёр всё на «малину», а в сумке жратва, деньги. Только загуляли, как менты пожаловали. В камеру с одним блатным попал, он дорогу к Немому показал. Тётка благородная или жалостливая оказалась, от своей сумки отказалась, пожалела меня видать. Выгнали меня из КПЗ, пошёл к Немому и вот прижился. Что-то делаю. Хорошо или плохо не мне судить», – Иван прервал рассказ и стал смотреть в другой конец зала, на группу только что вошедших парней. «Всё, конец тишине. Кайрат со своими джигитами явился. Забыл я, что это их кабак. Заметил нас, сюда идёт». Высокий парень – азиат шёл к их столику, улыбаясь и раскинув руки для объятий. «Здорово, мой бледнолицый брат», – обнял парень Ивана, подал руку Лёшке. «А ты, что, краснокожий», - засмеялся Иван. «Краснокожий? Обижаешь. - Кайрат был весел. -  Я не хочу быть индейцем. Не ровен час янки сюда, со своей грёбаной демократией, нахлынут. Тогда нас, как и своих аборигенов, под корень вырежут. У них демократия простая, кто рот на них открыл, тому, в этот рот, бомбу, чтобы знали, кто в мире хозяин. Они у себя, вначале, всех с землёй сравняли, а потом на чистом месте свою демократию построили. Так что я лучше Ивану родным братом буду, чем для Джона – любимым индейцем. Пока русские живут и ходят по нашей земле, янки никогда не сунутся сюда со своей демократией. Русские сюда пришли тихо, мирно, никого не обижали и ни одна сволочь, после их прихода, казахов грабить даже не пыталась. А вот большевики Голощёкина прислали сюда командиром. Этот Голощёкин русского царя расстреливал. Если он в  царя посмел стрелять, то, что ему какие-то казахи. Один год его власти и три миллиона малахаев – жок. Кроме русских и казахов, больше братьев по духу на Земле нет. Справедливо и честно. Люблю, когда честно и всех тому учу. Всё должно быть по заслугам. И в истории всё должно быть заслуженно. А не так, как кто-то хочет или не хочет. Заслужи, а уж потом желай. Пойдём к нам и друга бери. А я тебя знаю, – наклонился Кайрат к Лёхе. – Ты как-то бритоголовых «у Никиты» воспитывал. Класс, одна минута и четверо амбалов под столом. Пойдём к нам, мои нукёры уже столы ставят». «Попозже, Кайрат, поговорим немного, давно не виделись. Не обижайся, всё впереди, успеем», – честно выразил своё желание Иван. «На обиженных воду возят. Тебя я люблю, Иван и жду за своим столом, а не придёте, ваше дело», – и Кайрат ушёл к своим ребятам, уже сдвинувшим в длинный ряд столы. «Они надолго. До утра гуляют. Когда перепьют, трудно с ними, а так нормальные парни. Казахская бригада, со своими делами и играми», – подлил в бокалы Иван.
Коньяк проливался теплом внутрь и растекался, играя, по жилам, делая тело лёгким, а разум живым. Закуски были разнообразны и вкусны и Лёшка, уже очнувшийся, от неожиданности своей потери, в разговоре с Иваном находил удовольствие: «Умеешь выбирать, а говоришь не граф. А я не умею себя вести в ресторане, теряюсь что-то». «А чего теряться. Деньги плати и командуй. А не платишь, всё равно командуй. Ты же на войне командиром был, а тут если не война, то маневры точно. Может, горячего чего заказать? – поинтересовался Иван. «Мне всего достаточно. В себя потихонечку прихожу. То Сочи, горы, потом поезд, а сейчас тихо, спокойно, коньяк вот с тобой пью, всё вроде, как позади, но и впереди ничего не находится пока», – Лёха нацепил на вилку гриб. «Ты всё про невесту. Может чего-то ей наговорили. Доброжелателей много. Женщины юбилейного возраста, те любят не советовать делать того, чего сами, в юном возрасте, делали с удовольствием. Ну, не хотят, чтобы кому-то хорошо было», – озадачил Иван. «А что про меня говорить. Никому, вроде, плохого не делаю», – отреагировал Лёха. «Вот это и не нравится. Надо гадким быть, подлым, тогда о тебе с восторгом будут говорить. Бояться будут. Потому, как нас окружает дрянь, рабы, лакеи, стукачи – наследие режима. А ты хороший и девушку себе под стать нашёл. Счастье своё нашёл, а оно чужие глаза режет. Нельзя у нас в стране просто, за так, счастливым быть. Противоестественно. Нужно блудить, убивать, предавать, тогда тебе поверят, что счастье своё ты заслужил. Возьми меня, я нашёл женщину милую, добрую с малым дитём. Стали жить вместе. Так ей, в моё отсутствие, такого наговорили, чего я и сам про себя не знал. А главный козырь – уголовник я. Я от неё и не скрывал, отбывал пару сроков, по немногу.  Но в нашей стране тот, кто не побывал в тюрьме и не жил здесь будто бы. Кто не сидел, тот попросту никому нужен не был. Внимания не удостоился. Только одни вроде, как мученики получились, а другие в уголовники вышли. А чем они хуже других? Нарушил закон, его поймали, посадили, а других не поймали. Закон он для того, чтобы уметь его нарушать. Не сумел – попался. А на слуху у всех, уголовник – это мерзкий тип, в кепочке с пупочкой, с папироской в роте и обязательно по фене ботает. Не знаю, но я всё больше нормальных людей встречал, порядочных и надёжных. Так, как считать, уголовник, это оскорбление или похвала? А, Лёха? И твоей наговорили, пока тебя небыло. Наревелась, да и уехала. Не от тебя она уехала, от них, от слов их немытых, вонючих. Был бы ты рядом, всё было бы по другому. Женщина, оставленная в самом начале своей любви, пусть даже на время, вдруг, начинает верить всему и всем, рыдает по ночам и результат – самый отчаянный поступок. Моя женщина выдержала потому, что я был рядом. Теперь смеётся, вспоминая. Давай, за хорошее», - Иван выпил и стал смотреть в другой конец зала, где шумела компания Кайрата. Уже появились длинноногие красавицы и начались танцы. «Давай смоемся куда-нибудь. Не дадут  нам здесь спокойно жить. Скоро опять делегаты с приглашениями подойдут». «Поехали ко мне, – пригласил Лёшка, ему не хотелось никуда, кроме дома. - Только у меня пусто». «А вот это всё нам сейчас соберут, – Иван повёл рукой над столом – и поедем. В самый раз, я у тебя ещё не был. Да и спокойней будет  в доме, за забором».
Лёшка прошёл в дом, включил свет во дворе и пошёл встречать гостя. Иван вошёл, присел на корточки против лающего на него пса, достал кусочек колбасы из пакета и стал кормить собаку, подвигаясь к ней и вскоре уже гладил собачью голову. Пёс виновато скулил, поглядывая на хозяина, но не мог отказаться от ласки кормящего. «Ох, ты змей. – Потрепал по холке собаку хозяин. – Быстро ты его охмурил. Соседка каждый день кормит, но он её на расстоянии держит. А тебя сразу за своего признал или за деликатес благодарит?» «Нет, он верный пёс. Собаки всегда со мной дружили. До очеловечивания я, наверное, сам собакой был. Запах от меня, видно, свойский. Чуть-чуть порычат, а потом целоваться лезут, не оторвёшь. Прямо, как бабы», – Иван прекратил лизаться с псом и они пошли к дому.
«Лёха, а ты что такой блаженный после поездки. Засомневался в чём-то? В правильности пути? Было время, тоже сомневался, но слава Господу, прошла блажь. Живу вполне легально. Заведую модным ателье, плачу налоги, помогаю стране в заботе о своём народе. Тебе тоже скоро дело предложат. У нас так, нормальным парням – хорошая работа, только чтобы своих не забывал, а быкам – бычье, драки, разборки, территориальные войны. Всё завязано, понимаешь? Говорят теневая экономика. Народу какая разница – работа бы была, одеть, обуть, покушать, а какая экономика тебя кормит, наплевать. Да и властям тоже нет до тебя дела – заплатил, работай. Вот тут и вся борьба с этой самой теневой экономикой. Не заплатил – теневая, заплатил – законопослушный коммерсант рыночной экономики», – вещал Иван, устраиваясь в кресле перед телевизором. «А я всё думаю, откуда у тебя костюмы такие. Чуть голову не сломал, где себе такой лепин пошить. Повезло, у меня в гостях само ателье, по пошиву той самой, мне нужной, одёжи. А насчёт правильности пути, пусть вожди думают, им за это большие деньги платят. Как говорил великий Бабель, Беня не делай глупостей, выпивай Беня и закусывай. Давай этим и займёмся, чем голову ломать», - коньяк плодил мысли и воспоминания, в том числе и литературные. «Лёха, а ты был в Майами?» –прищурившись, смотрел в телевизор Иван. «Где? А телевизор», - на экране желтели пляжи и в синем-синем море плескались люди. «Нет, на нашем море был, людей, правда, многовато, но воды тоже много», – шутил хозяин. «Я не про воду. Смотри, людей, каких показывают, все стройные, мужики – Аполлоны, женщины – Афродиты, а в самом деле мужики и бабы, у них там, в Майами, что тебе наши бегемоты. Тьфу ты, ну ихние же бегемоты. Жирные такие, что сразу видно, полмира это они, янки, объели. Если бы их жир лишний разделить по планете, то последний ниггер, из Кении, сразу бы здоровым и справным стал. Но они не делятся, не хотят. Как увидишь там стройную, красивую женщину, так и знай наша или, на крайний случай, из братской Польши. Только русский язык услышат сразу в сторону: «Рашен мафия», а куда этой нашей мафии ехать прикажете, в Анголу что ли? Там и так без штанов все ходят, а в Америке денег со всего света понатаскано. Пытались мы им объяснить, мол, товарищи янки, мы за своими бабками приехали, вы же на нашей революции поправились, а на войне разжирели, теперь хоть проценты верните, с капитала советского. Не хотят. Говорят, не понимаем вас, о чём вы говорите. Всё, что у нас есть, мы сами честно заработали. Честно ещё никто ничего, окромя горба, не заработал. Выход один – экспроприация. Эксплуататором может быть помещик, кулак, а может быть и государство. На нашей планете (и это всем известно) – это Америка. Нашу страну развалили, разделили, теперь доят самостийные государства. Гордым и независимым республикам дают советы, как им жить, чтоб не тужить и куда деньги положить. А деньги к деньгам. И потекли золотые, нефтяные, газовые реки прямо к нашим милейшим советникам. Давай выпьем. За наш вечный бардак, где все  воруют, кто много, кто мало, так что заповедь «не укради» для тех, кому нечего украсть», – философски обосновал свои слова Иван. «Где ты, Иван, всего этого нахватался. Газеты, наверное, читаешь?» – попытался изменить его мысли хозяин. «Читаю. Дружные ребята. Любимая газета моего бездомного детства. Читал и плакал. Там Артеки, папы, мамы и даже собаки свои. А у меня койка солдатская, тумбочка и место в столовой. Для наших воспитателей и учителей мы, как надоедливые насекомые были. Друг там у меня был. Колька. Всё книги читал. Всё время юморил. Что-нибудь, но придумает, чтобы нас рассмешить. Давили его воспитатели по чёрному. В холодную, на хлеб и воду, а он хохочет. Уже в старшем классе учились, он учудил. В столовой плакат висел, как везде по стране: «Народ и партия – едины». Никто его уже и не читал. Комиссия пришла и прочитала. Там поправка к этой цитате: «Народ и партия – кретины», если не читали давным-давно плакат, то и не замечали. Комиссия как раз из райкома, все в галстуках, блин, как обиделись за весь народ. Директора нагнали, Кольку в спецшколу. Так, потом, в детдоме и говорили, мол, Колька с директором плакат испортили. Директор спился от непонятности, всё заходил к нам покушать. Вежливый стал, скромный. За руку стал с нами здороваться. На человека стал похож. А Колька, как пошёл по зонам, так по сей день, наверное, а жаль, юморист был, не чета всяким Петросянам. Сам всё выдумывал и делился своим юмором бесплатно, даже с ущербом для своей неординарной личности. Давай посошок и я поехал. Завтра планёрка с коллективом, нужно с утра быть директором», – поднял стакан гость. «Я думал ты останешься. Куда, уже ночь?» – останавливал гостя Лёшка. «Нет, спасибо, но меня женщина ждёт. Ни та, ни другая, а самая-самая тёплая. Моя женщина и если я не приду, ей будет плохо и мне тоже», - походя, объяснил причину своего ухода Иван.               
Утром Лёхе было паршиво, но он зачем-то поднялся, слонялся по дому, уже начал прибирать со стола остатки вчерашнего пира и тут застучало в дверь. Выглянул в окно, у крыльца стояла соседка. «Чтой-то её с утра пораньше принесло», – невежливо подумал он, но открыл. Тётя Нюся вошла, внесла запах свежести утра и ещё чего-то уютного, заполнила всем этим прихожую, затем комнату, присела на диван, глянула на заставленный стол, вздохнула и заговорила: «Я думала он девчонку ищет, а он гуляет. Тебе что, весело, что ли? Тоску глушишь? За водкой не спрячешься». «Теть Нюся, давай не сейчас и так тошно. Может, лучше выпьем, за встречу?» - просительно заныл Лёха. «Выпьем,– решительно согласилась соседка. – Выпить завсегда можно, если с головой дружишь, а нет, так лучше водичку припевать. Куда мне столько льёшь, с собой не равняй. Собутыльника нашёл себе», – тетя Нюся придвинула к себе неполную рюмку. «Не ругайся, теть Нюся, просто  приехал, дома пусто, на кладбище поехал, там всё поломали, ни живым, ни мёртвым покоя нет. Отдохнуть хочется, а где не знаю. Неспокойно на душе», – жаловался Лёшка. «Неспокойно, а у кого спокойно. Для того и душа дадена, чтобы болеть. Ты в храм сходи, пожалься, откройся Господу, через батюшку и полегчает. Господь и путь укажет. А могилку я видела, да прошлым днём умолчала, чтобы тебя совсем не обозлить», – женщина зажмурила глаза и проглотила коньяк. «К храму добраться надо. Злобу туда не понесёшь, а святого сейчас во мне мало. В храме я последний раз в малолетстве бывал, с мамой. А после и дорогу забыл. Стыдно сейчас, что говорить буду Господу». «Эвон куда тебя понесло, с Господом говорить захотел. Ты сначала с собой договорись, может, потом и Господа услышишь в себе», – засердилась соседка. «Не ругай ты меня, тетя Нюся, сейчас прилягу, до обеда посплю, а там по делам пойду», – решил Лёшка. «Я и не ругаюсь, тоже муторно. Дочка звонила, мужик еёный совсем запился, она домой от него просится. Не знаю, что делать. У неё даже денег на дорогу нет. А у меня откуда. Четыре тысячи на всё и вся. Всю жизнь работала, думала ли, что в старости побираться придётся. Правители наши добавят пятачок к пенсии, а кричат на весь мир. Благодетели, чёрт бы их взял. Господи прости. Как мне доченьку забрать, ума не приложу? Ни сна, ничего не знаю, только обида. Зачем жила, робила, ежли не могу родной дочери помочь», – соседка утёрла глаза концом платка. Такого душа воина выдержать не могла. Слёзы женщины, отчаяние её беспомощности, рождали в нём тоску уныния, ему захотелось выть. Он тронул женщину за руку: «Не надо, тёть Нюсь, я помогу вам, за командировку заплатят, хотя у меня сейчас есть немного, только не знаю, хватит ли?» - он поднялся, ушёл в спальню и вышел, держа в руках двести, оставшихся у него, долларов. Соседка взяла деньги, заохала: «Сколько же это по нашему будет? – и услышав ответ, утёрла ещё раз слёзы, теперь уже радостные. – Хватит, хватит. Дай тебе, Бог-то, чтобы всё у тебя случилось, чего желаешь, добрая ты душа. Дочка теперь приедет, может полегче будет вдвоём, а может и нет. - Вздохнув облегчённо, женщина махом выпила. – Ладно, пойду. От радости аж жарко стало. А ты отдохни и в церковь сходи, а я помолюсь за тебя святым угодникам». Соседка ушла. Лёшка прилёг и сразу же уснул, будто бы радость соседки освободила его  от неясности своего будущего.
После полудня Лёшка сидел напротив Немого, в отдельной комнате дома, в которой он ещё ни разу небыл, слушал вопросы и отвечал. До этого он побывал в храме и теперь был спокоен, как человек повстречавший себя совершенно в другом измерении, где исповедь освобождает от собранного по жизни душевного хлама и даёт право на начало пусть не нового пути, но начала веры в этот путь. Каков будет его путь он не ведал, но покойность и уверенность уже обретал.
«Значит Иса, – подытожил его ответы Немой. – Сучий выкормыш. Ничего святого», – открыл  шкаф, достал водку, стаканы, кивнул, присутвующему при их разговоре, Ивану, мол, присаживайся. Иван порезал лимон, хлеб и налил три полных стакана водки. «За вас, живых», - Немой выпил, понюхал хлеб, отломил кусочек и положил в рот, аккуратно собрал крошки и тоже съел. Лёшка впервые видел его пьющим водку. «Ты, теперь, отдохни. – Немой глянул на Лёшку. – Подождём, пока Художник вернётся, а там кабак возьмёте «У Никиты», они его потеряли. Народ подберёте и работайте, а мы к вам в гости приходить будем. Про твою обиду знаю. Иван всё сделает, как было и этих вшиварей найдёт. Иван, ты сторожа тряхни, кладбищенского. Он с этими ублюдками в сваре. Кто охраняет, тот и крадёт. Там недалеко и пункт приёма металла есть, там посмотри. Кто в этих делах был занят, всех накажи, а то они всю страну на металлолом сдадут». «Я их нашёл, - Иван достал из полиэтиленового пакета свёрток из плотной бумаги и стал разворачивать. Лёха вздрогнул, когда Иван развернул бумагу. На ней лежали  две кисти человеческих рук. Кровь забурела на местах их отсечения. «Обе правые», – затрясло Лёху. «Убери», - приказал Немой. Лёху колотило. «Ты что, Афган?» - сквозь стук своих зубов услышал Лёха – «Ты же их закопать хотел. – Читал его бывшие мысли Немой. – И не мучайся, по другому с ними нельзя. А вот так и другим наука, подумают прежде, чем души тревожить. Пойми, они подонки, а подонкам даже одной руки много. Иван их ещё пожалел. Хотя зря.  Те, кто не почитает умерших  - не люди. Они нелюди. С ними по человечески нельзя. Запомни, Афган, со свиньями по свински. А теперь иди отдыхай. Ну, напейся что ли. Иван тебя подстрахует. Давай», - глаза Немого показали на ещё не тронутый Лёшкой полный стакан. Лёшка выпил, долго тёр рукой глаза, потом глубоко вздохнул, потряс головой и пошёл к выходу. За ним последовал Иван. Уселись в машину. Лёшка как-то очень уж внимательно посмотрел на Ивана. «Ты что, Афган, думаешь, это я им клешни рубил? Там у них целая контора, металл рубят, пакуют, плавят, не узнаешь, чем эти куски металла были раньше. Там, у них, такая штука есть, гильотина называется, на ней железо рубят. Вот они ей себе руки и отрубили. Несчастный случай на производстве. Там такая помойка, бидоны, кастрюли, таблички с памятников – всё краденое. Им головы надо рубить, – уверенно сказал Иван. – Куда едем?» «Домой, - попросил Лёшка. – Мне, когда на службу?» «Через шесть дней Художник приедет, вот и тебе через тоже время». Они уже подъехали к дому. «На вот, на прокорм, держи. – Пакет лёг на колени пассажира. – Ты дома будешь эти дни или куда пойдёшь?» «Съезжу тут в одно место, недалеко, но вернусь к сроку. Ты не обижайся, не готов я был к таким вещам, - Лёшка чиркнул ребром ладони по запястью. – Не кровожадный. Спасибо тебе, я понял, ты прав», – и он ушёл к дому.
В доме было тихо. Поставил на плиту чайник, прибрал постель. Вспомнил горы, старика, обладающего необычными для горного затворника, познаниями, размеренность и покойность той жизни. Вот почему горцы живут долго, в их жизни всё понятно. Они не маются, осознавая глупости, не изменяют себя и себе, играя чужие роли, они живут свою жизнь достойно, своим трудом и потому время любуется ими, забывая о скоротечности своем. Болезни человеческие происходят от беспокойства, непостоянства и глупых, мелких мыслей и дел, не приносящих радости.
«Надо позвонить Казбеку и старику написать, а то уеду, потом забуду», – он выключил закипевший чайник и пошёл к соседке звонить. Тётя Нюся оказалась дома, засуетилась, повела гостя к телефону. После недолгого ожидания, на другом конце провода и света, раздался голос Казбека и, узнав, кто звонит, наполнился радостью, зазвучал поспешней, рассказал, что отвёз детей к старику, жену отправил, по совету отца в аул, где живут все её родственники, сейчас коротает время один, отдыхает. Теперь сообщу отцу, что ты звонил, пусть порадуется, а то он уже о тебе спрашивал. Лёшка передал старику спасибо, за всё, что тот для него сделал и сказал, что подробнее опишет события, встретившие его дома, в письме. На том и попрощались. Соседка, к тому времени, накрыла на стол, выставила всё, что было из еды в её небогатом доме. Была варёная картошка, селёдочка, покрытая кольцами лука, салат из помидоров и огурцов, квашеная капуста и яблоки. Всё это очень аппетитно и уютно разместилось на кухонном столе и венчалось бутылкой водки, с ещё советской этикеткой на зеленом боку. Лёшка подумал, что этот ужин очень кстати, так как в его доме, шаром кати, хлеба и того нет. «Тёть Нюсь, ты, что специально готовилась или ждёшь кого? Жениха, наверное?» – пошутил Лёха. «Мои женихи на том свете меня ждут, не дождутся, а тебя вот пригласить хотела, да ты сам пришёл, слава Богу, а то прямо не знала, как тебя зазвать. Дома –то поди и скушать нечего?» – угадала тётя Нюся. «Точно, окромя чая, ничего, а тут еда и водка и всё доперестроечное, советское, а значит надёжное и лучшее», – присаживался за стол гость. Он налил водку в старенькие стопки, поднял и сказал: «За соседей, к которым можно вот так просто зайти, позвонить, выпить и покушать. Мы будем жить, пока всё просто так и двери настежь. За вас», - Лёшка чокнулся с прославленной им соседкой, выпил и захрустел капустой. Хозяйка отпила половинку из своей стопки и спросила: «В храме-то был, али на после оставил? Всё ведь так, опосля, да опосля, а там старость и к ней всё копится, а уже и сил никаких нет чего-бы сделать, так и маются потом, эх, да ох, да кабы. Кабы знал, сделал бы. Знать надо всего-то, что жизнь одна и сроку в ней мало. В молодости ещё ничего не понимаешь, в старости уже ничего не можешь понять. Так бестолковые и идём на Господний суд. Сам-то себе чего решил?» «Завтра тебе опять мою собаку кормить. Уеду завтра на неделю. Батюшка посоветовал мне в монастырь съездить, к настоятелю тамошнему, дескать, говорит, человек тот (имя ему отец Сергий), во всех своих делах благостный, он тебе и подскажет. Поживёшь, говорит, там немного ежли схочешь, поправишь душевное здоровье своё. Мысли ровнее станут, а где и в чём покой обретёшь, Господь укажет», – пересказал слова батюшки Лёшка. «В церкви-то понравилось», – пытала хозяйка. Лёшка задумался. Когда он вошёл в церковь, там было пусто, лишь в кабинке, в углу, где заказывались молебны и продавалась всякая мелочь, для отправления обрядов, копошилась какая-то старушка. Прошёл в центр зала и встал, оглядываясь вокруг. Лики святых смотрели на него печально и не очень дружелюбно. Он не очень-то умело перекрестился на лик Спасителя и зале таинственно посветлело. С губ зашептались забытые слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да буде воля Твоя, Хлеб наш насущный даруй нам днесь и прощай грехи наши, как прощаем и мы должникам нашим. Да не введи нас во искушение, да избави нас от лукавого. Да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое, яко на небе, так и на земле. Аминь». В конце молитвы снова перекрестился. Вспомнилась бабушка, которая учила его этой молитве и тепло разлилось по телу. Ему было хорошо стоять в этом, исходящем от святых икон, свете. Спустя время он отошёл к кабинке, спросил свечи, поставил их перед образами за всё и про всё, за своё отсутствие, за безверие, за веру, за память близких и за многие лета живущих. Опять отошёл к старушке и тихонько спросил: «Как мне батюшку повидать?» «Батюшка на дворе храм оглядывает, чего чинить надо, подбелить, подкрасить. Ступай туда. – Старушка указала на боковую дверь. – Там и найдёшь» Уже выходя из указанных дверей, он столкнулся с батюшкой. «А я вас ищу», – вместо приветствия сказал Лёшка. «Ну, если меня, то пойдём за мной», – батюшка пересёк церковный зал и скрылся в боковушке. В небольшой комнате, с письменным столом, со сложенными на нём бумагами, иконостасом с лампадой, батюшка усадил прихожанина в старое, кожаное кресло, сам сел в такое же, за столом: «Сказывай, с чем пришёл. С начала и до себя, здесь стоящего». «Долго рассказывать», – потонул в тишине Лёшкин голос. «Сколь накопилось, столь и высказывай. Господь вечен, времени не чтёт», – убрал бумаги со стола батюшка и стал  слушать. И Лёшка, не зная почему, рассказал всё, о чём хотелось кому-то поведать, особо остановился на событиях последнего времени. Он сам становился свидетелем своей жизни, как оказалось не совсем известной ему самому. Повествуя о прошлом,  находил в нём причины своих поступков, объяснял себе свои неудачи и винился перед собой. Батюшка молчал, а он  добирался до себя через воспоминания, бередя  раны, уличая себя в мелочности и унижая свой героизм. Он будто беседовал с кем-то и даже слышал ответы на свои сомнения, пытался доказывать необходимость некоторых своих поступков. Неизвестное, вдруг, становилось понятным, казалось бы, совершенно несоединимые события проистекали одно из другого. Исповедуясь, он совершенно по новому понимал своё присутствие в мире, совсем недавно казавшееся простым и мало кому нужным. Но теперь он видел, что его поступки объединялись с деяниями других людей,  превращались в события далеко не личного характера и становились значимыми для общества. Он мысленно вздрагивал, узнавая себя в происходящем. Начинал понимать ответственность за каждое своё движение в сторону добра или зла и видел отображения этих своих мелких подвигов в общечеловеческом движении. Совестливое чувство стыда переставало быть личным, оно становилось отношением ко всему происходящему, ответственностью за всё, содеянное живущими. Боль за совершённое зло и всегдашнее незавершение благих намерений вырастало в понимание боли Спасителя, идущего на крест, чтобы своими муками обратить людей к чувству совести, в совершении ими главных и не главных для их жизни поступков. Хотя важность дел определяется лишь после их совершения и значит, к каждому своему поступку нужно подходить по разумению совести. Христос погиб не во славе, а в боли, которая теперь своей частицей пронизывала исповедь малой жизни человека, возжелавшего ощутить эту боль. Исповедь это не освобождение от своих грехов, от них невозможно избавиться, они всегда будут напоминать о себе, о ваших мерзостях, содеянных вами, переносясь вперёд и отягощая будущее  вашей жизни. Исповедь нужна не для сбрасывания, а для понятия и принятия в свою душу своих же грехов, для сопротивления их искушению в будущем. К концу своего рассказа Лешка вымотался, будто вновь прожил эти прошлые годы. Освободившись от нелёгкой душевной ноши, признав своею  жизнь во всей её достоверности, стал ждать ответа на это своё откровение. «Неисповедимы пути Господа, кого любит Господь, нелегки тому пути его. Откровение твоё похвально», – батюшка поднялся, сцепил руки и поднёс их к лицу, обдумывая продолжение разговора.
«Вот так, – сказал Лёха. – Завтра еду, решено». «Да ты не в затворники ли податься решил? Накликаю беды», – перекрестилась соседка. «А где она, беда-то, там или здесь, кто знает? Хочу узнать, почему народы славят тиранов и распинают Христа? – Лёшка поднялся из-за стола пошёл к двери. – И ещё хочу узнать, почему всё оболгали, всех оболванили. Цари все у нас дураки были, Грозный Иван – чокнутый, Екатерина Великая – шалава, одного Петра осилить не смогли, так в революционеры записали, посмертно всё можно. А малые народы, нашей огромной страны, только при большевиках свет белый увидели, а до того в тюрьме у российского самодержавия жили. Так по той тюрьме табуны до горизонта тянулись, от отар овечьих степь белела, реки кумысом полнились, а от большевистской справедливости миллионы людей в степи с голоду попадали. Почему? И теперь также, всё та же толпа, те же судьи, та же Голгофа, а Христа найдут, – распнут и опять будут ждать, надеяться, верить в новое пришествие и опять всё повторится. Почему?» - Лёшка вышел в предвечерний сумрак и зашагал по улице, мимо своего дома. Из темноты окраины города вышел в его центр. Улица пылала, освещённая рекламой кабаков, маркетов и всё на английском языке. «Америка и только. Для кого пишут. На своём-то языке половина народа толком говорить не умеет, а тут сразу в американцы все подались. С непривычки голову сломать можно. Ладно, вот тут понятно», – Лёшка посмотрел на огромное, яркое слово «Бар». Зашёл, уселся перед стойкой, спросил пива. Бармен точным движение отмерил напиток и придвинул  тарелочку с орешками. Зал был почти пуст, время вакханалий ещё не наступило, музыка звучала ненавязчиво и Лёшка почти успокоился. Тут кто-то тронул его за плечо и перед ним возник участковый, но без формы, потрёпанный и небритый. « Вот и мой друг. Думаю, дай подойду, может быть угостит по старой дружбе. Ты же у нас бурый стал. За вора канаешь», – сыпал бисером подошедший. «Ни старой, ни новой дружбы с такими, как ты  не вожу», – Лёшка брезгливо отвернулся. «Я уже не служу. Уволили меня», – пытался стать своим бывший участковый. «Бывших ментов не бывает,  это пожизненное звание», – отрубил его посягания на дружбу Лёшка. «Лады, пусть так, но выпить-то возьми», – канючил мент. «Налей ему полней, может, захлебнется», – Лёшка положил деньги на стойку. Бармен смахнул деньги, налил полный фужер водки. По–ментовски, браво, влил в себя водку бывший участковый, загрыз Лёшкиными орехами и  уселся напротив. Не пожелав такого соседства. Лёшка захватил бутылку пива и ушёл домой.
«Привык на халяву жить, так и будет теперь до конца жизни побираться», – чертыхался, шагая по улице, Лёшка. Домой он добрался быстро, переоделся, включил телевизор и присел за стол пить пиво. Неуютно было у него на душе и он подошёл к книжной полке, вынул книгу, потом ещё и ещё и, наконец, нашёл одну папиросу, забитую его прошлым. Открыл окно и затянулся дурманом. Гашиш сразу отогнал от него сложные мысли, затормозил сознание на приятных мелочах, ему стало хорошо только от того, что он теперь дома и завтра уедет далеко-далеко. Он тянул в себя дурман и всё дальше и дальше отдалялся от него тягостно- напряжённый, заооконный, мир.
Он вошёл в купе утреннего поезда и был приятно взбудоражен присутствием в нём симпатичной, молодой женщины, видимо, тоже недавно, вошедшей сюда. Женщина лишь на секунду обернулась от окна и снова стала махать рукою и посылать столь быстрые воздушные поцелуи в окно, что сразу было видно, как  она хочет отсюда побыстрее уехать. Перрон начал сдвигаться и вскоре в окне маячила лишь одинокая фигура мужчины, махавшая рукой окну, в котором его суетливо целовала женщина, прикладывая пальцы к губам и думая когда же эти надоевшие проводы кончатся. Наконец она облегчённо вздохнула и опустилась на сидение. «Что за дурацкая привычка бежать за поездом?» - начала разговор своими мыслями попутчица. «Было дело и под поезд ложились», – перебил её вдохновение Лёшка. «Ну, это уж слишком, - взмахнула игрушечной ручкой женщина. – Да и тогда время другое было». «Время всегда одно, а вот мы в нём разные, живые и не очень. Кто не очень, тому всё равно, а кто живой, тому один путь под поезд», – мрачил обстановку, во времени, Лёшка. «Да, ну вас, в кои веки вырвалась из плена семейного, а тут под поезд толкают, – надула губки женщина, но тут же спросила. – А вы, куда путь держите?» «Тут недалеко совсем…» – начал, было, Лёшка. Женщина перебила: «А я далеко-далеко, даже голова кружится, в саму Москву. Там столько интересного теперь, не то, что у нас здесь. Всё, всё обойду, всюду загляну», – мечтала попутчица. «На всю Москву и жизни не хватит», – путал её мечты Лёшка. «Хватит. У меня там подруга есть, большой человек, мы с ней по юности знакомы, она мне всё покажет, она всё может, она – мой кумир, – подняла палец вверх женщина. – Хакамада» «Она кто, японская принцесса?» – из-за фамилии решил Лёшка. «Она депутат госдумы, неужели не знаете?» – разочарованно посмотрела на него попутчица. «Да, да, вспомнил. Это та, у которой четыре мужа только официальных было и со всеми она была счастлива. Читал в газете», – вспомнил Лёшка. Он хорошо выспался. Вчерашний выкуренный наркотик отключил его нервную систему, заслонил от него все его неудачи и ночь прошла без сновидений. И теперь у него было хорошее настроение и этому сопутствовала ирония в разговоре. «Ну и что? У меня тоже второй муж», – дёрнула плечиком женщина. «Нет, ничего, я тут просто подумал, если четырежды замужем и всё по любви, но всё же с тремя мужьями не ужилась, развелась, но счастлива, то как она с народом огромной страны уживается и кто там больше счастлив, она или народ?» – шутил Лёшка. «Причём здесь народ? И вообще я не успеваю за вами думать», - и подруга депутата отвернула свой взор в окно. Лёшка встал, вышел в коридор и двинулся на поиски выпивки. Ресторан оказался рядом и он  скоро вернулся в своё купе с бутылкой коньяка, коробкой конфет и бутербродами, аккуратно уложенными буфетчицей в бумажную посуду. Попутчица всё также глядела в окно, хотя там кроме бескрайней степи, ничего интересного не виделось. Сложив принесённое на столик, Лёшка легонько постучал по нему и улыбнувшись обернувшейся, наконец, женщине заговорил: «А я вот тут мириться пришёл. Меня Лёша звать. А вас?»  «Меня Верой зовут. А вас, значит Лёшей, а нахалом, где вы научились быть, а? – не забыла, обиженного  народного депутата, Вера. – Ладно, хоть не урод и то хорошо. Надо было самолётом лететь. В поезде то уроды, то хамы всё больше разъезжают», – мстила женщина. «Надо было Хакамаде позвонить, она бы самолёт прислала. Ей ничего не стоит…», – не договорил Лешка, как женщина встала, упёрлась руками в стол, пронзительно глянула: «Опять? Позовите проводника, я в другое купе попрошусь». «Всё молчу, до самой, до конечной станции», - замахал руками Лёшка. «То-то, смотрите и слушайтесь. Откройте бутылку и налейте, так и быть прощу неразумного», – смягчилась Вера. За коньяком и бутербродами они болтали, совершенно забыв начало их встречи, как забывается лёгкая, не злая ирония в разговоре, не несущая никакого продолжения. После нескольких рюмок Вера опьянела и попросила: «Можно, я прилягу. Всю ночь провожалась, отдохнуть надо, – и она прилегла на полку. – А ты, Лёша, приставать ко мне не будешь?». «Нет, избави Бог нарушить покой чужой жены», – тоже прилёг Лёшка. «А почему ты не хочешь нарушить покой чужой жены?» – хотела понять Вера. «Мужа боюсь, вон смотри, он до сих пор в окно заглядывает», – вздохнул, улегшись, Лёшка. Вера подняла голову, посмотрела в окно: «Точно он. Во даёт. Ладно, ладно, домой иди, я сплю. Мне уже всего достаточно. Я от одного только созерцания образа, милого мальчика Лёши, нахожусь в состоянии близком к оргазму», - добормотала она свои мысли и уснула.
Оставив мирно спящую попутчицу, он вышел на своем полустанке и пошёл в сторону нескольких неказистых домишек, сбегающих с пригорка к небольшой речке-ручейку, огибающему возвышенность. По камушкам перепрыгнул речушку и пошёл искать что-либо живое. Поднялся наверх  и обнаружил, что деревня за горкой продолжается и довольно обширно.  За деревянными постройками села виднелись купола  большого монастыря. По пути встретил маленькую, чистенькую старушку и поинтересовался, почему отсутствует население деревни. «В городе все нынче робят. К ночи наедут», – ответствовала бабулька и запылила по своим делам.
У ворот монастыря он почувствовал себя неуверенно, внезапно позабыл все слова, которые хотел сказать отцу Сергию, появилось желание отдалить эту встречу, подождать созревания своего замысла, ещё неизвестного ему самому. Зачем он сюда приехал? Что ждёт его там, за этими воротами? И он совсем растерялся, когда из двери будочки, стоящей у ворот, вышел монах и спросил, чего он желает. «Мне бы настоятеля повидать», - вспомнил Лёшка. «Зайди, – пригласил монах и завёл Лёшку в дежурную комнатку. – Здесь подожди, – указал на скамью у окна. – Я схожу узнаю» Пока Лёшка оглядывал это начало какого-то другого, таинственного мира, слушал прелюдию к звукам, ещё неслышанной им, музыки, вернулся монах и пригласил следовать за ним. Они вышли на чистенькую дорожку, ведущую в глубь монастырского двора. После пыльной деревенской улицы, заканчивающейся у ворот монастыря, он попал на заботливо ухоженную землю. Вымощенные камнем дорожки, разбегались по всем нужным направлениям, на клумбах и палисадах цвели цветы, зеленела стриженая трава, огромные деревья, как свидетели вечности, стояли, задумчивы и строги. Невесть откуда, по каменным же желобкам, струилась вода, питающая этот, немного завороженный, оазис природы. Постройки, явившиеся сюда из других веков, дополняли, эту завороженную, застывшую навсегда память вечного, картину, лишь только начинающую оживать в сознании, вошедшего сюда. Здесь небыло ничего, что могло бы остановить взгляд, здесь всё воспринималось сразу, как лицо матери, в глазах прозревающего младенца. И то, что в начале показалось непривычным, при продвижении взгляда становилось всё более знакомым, как при возвращении в дом своего детства, где ты, по каким-то причинам, долго отсутствовал.
Настоятель принял Лёшку в большой комнате, одного из самых дальних каменных зданий монастырского двора. Он встретил вошедшего, сидя у небольшого столика, вполоборота и записывал что-то на листе белой бумаги. Голова его, с чуть заметной проседью, была непокрыта и мягкий, тёмный волос волнами рассыпался на его могучие плечи. Настоятель обратил свой взор на вошедшего и Лёшка почувствовал дрожь проникновения этого взгляда в себя. «Похож на…», – Лёшка вспомнил видение Всевышнего во время неудачного своего умирания. Неожиданно для себя он, вдруг, оробел, остановился посреди комнаты, будто споткнувшись о взгляд настоятеля. «Здравствуй, – потревожил его робость гулкий голос. – Проходи, коли пришёл, а передумал так и обратно путей много. Говори, не таись, Тайна, она лишь средь людей живёт, а пред Господом всё явно». «Так чего тогда говорить, если всё наперёд известно?» – подошёл ближе к священнику и к разговору Лёшка. «Господу да, но не мне. Я лишь слуга Господу. Мне и расскажи, а я попрошу у Господа разумения, он и научит, как помочь тебе», – настоятель положил руку на столик и обернулся лицом к посетителю. Лёха рассказал о своем разговоре в церкви, с батюшкой. «Так это ты и есть, тот воин заблудший. Да, война не лучшая наука для юношей. Хотя для защиты Отечества война нужна и похвальна. Но не всё на земле от Бога, падшие ангелы бродят по земле, сеют смуту в душах, ведут свои полки супротив Всевышнего. В этом легионе дьявольском много душ заблудших мается, кто по неразумности, кто за злато убивать идёт, кто по приказу имущих власть. Господь во всём разберётся, всяк своё получит. Срок человечьему разуму 21год от его земного рождения, а до того срока не знает человек, что творит. Потому и крови на тебе нет, а кровь той войны, на которой ты был, на тех, кто тебя туда послал. А вот за дальнейшую свою жизнь, ответ перед Господом держать тебе. Но скоро и сиюминутно ничего решать не будем. Желаешь, поживи у нас немного. Попостись. Да помни, пост не одолжение Господу, пост – очищение, как физическое, так и духовное перед лицом Господа, это, если хочешь знать, честная борьба между соблазном и собственным достоинством.  В становлении быть достойным величия Господнего пути. Шесть дней тебе пост, а на седмицу поговорим. Афиноген проводит тебя». – Указал, на бесшумно возникшего у дверей монаха, настоятель. – По пути думай, передумаешь – уходи, нет – помогай тебе Господь», – священник встал и благословил Лёшку, перекрестив его трижды.
Когда Афиноген, объяснив Лёшке, что и как, оставил его одного в небольшой келье, где, под висевшим на стене распятьем, стоял стол, стул и койка, застеленная серым одеялом и на столе стоял графин с водой, накрытый сверху железной кружкой, на него навалилась тоска. Зачем он здесь? Чего ему не хватало в жизни? Что привело его сюда? Чуть плохо стало и сразу бежать от себя. А может к себе? Разобраться надо со всем этим. А, вдруг, Светка вернётся? Вот тут он всё это и подождёт. Что ни делается, всё к лучшему. Таково жизненное кредо всех неудачников.
Вечерело. Лёшка осмотрелся, но  лампочки и выключателя не обнаружил. Была электрическая розетка, но включить в неё было нечего. Пришёл Афиноген, внёс настольную лампу, книгу и небольшой ломоть хлеба. От хлеба пахло свежим. «Сами печем, – объяснил хлебный запах монах. – Вот, читай, – указал он на книгу. – Верхний свет в кельях не положен, лампу включишь. Молитвы знаешь какие или принести молитвенник?» «Отче наш, знаю», – не лукавил Лёшка. «И то, славно. Поднимаемся здесь рано, с петухами, молельня в середине двора, к службе ходи, а так читай, молись сам. Ходи, где хочешь, смотри. Здесь тоже люди живут. Разные люди, хорошие и плохие. Но всё это в прошлом. В другой жизни. Говори с кем захочешь, не станут отвечать – не серчай, не всем есть, о чём рассказать. Хочешь трудиться, занятие найдём, по умению твоему. Хозяйство большое, но с Божьей помощью справляемся. Из деревни приходят, помогают. Людей кругом добрых много, да, вот, не всё у них по доброму. Чаще наоборот. И всё от неверия, безбожия. Страх Божий – начало человеческой мудрости. Вот страха того и нет. А без Страха Божьего, все пути едины – к преисподней, в услужение к дьяволу. Люди не верят в Бога для того, чтобы безнаказанно творить зло. Очень удобно. Нет Бога, не будет и наказания. Но вера нужна не Богу, а людям, для того, чтобы быть людьми. Если что нужно будет тебе, то моя келейка напротив. Покойной ночи», – монах ушёл. Лёшка не стал включать свет, а сразу прилёг и долго смотрел, как тьма наполняет его убежище и вскоре только оконце, за его головой, освещалось бледным, неверным светом ночи.
Ночь прошла незаметно, в полусне, её не пришлось торопить, потому, как спешить было некуда. Окошко, наверху, всё также тускло светилось  и был ли это свет нового дня или застывший вечерний, определить было невозможно. Хотелось просто лежать, растворившись в полутьме, стать таким же призрачным, как этот неясный свет и его полосами  вылететь,  через окошко, в огромное пространство Божьего мира и стать чем-то другим, может быть, маленьким лучом, освещающим тайный мир Космоса. Но всё в этой полутьме было остановившимся, даже нити света не подрагивали, прорезая мрак, как это бывает в другом мире. В каком мире? В том недавнем, не совсем понятном, но знакомом, по домам, деревьям, людям. Здесь всё безмолвствует, не движется, наверное, потому, что он здесь ничего и никого не знает и его тоже. Природа оживает при виде солнца, люди улыбаются, встречая любимых, родных людей, животные радуются знакомым запахам, звукам. А пока, до узнавания, всё молчит и ждёт.
Тихонько скрипнула дверь и в полутьме забелело лицо Афиногена. Монах дотронулся до руки,  не спящего, постояльца: «Подымайся. Принимай Божий вид, скоро заутреня», – молвил он. Лешка поднялся, стряхнул остатки небытия и, захватив полотенце, поданное Афиногеном, отправился в умывальню. Когда он вернулся, в келье стало светлее. Его ожидал монах и позвал следовать за ним. Прошли по прохладным улочкам монастыря и вошли в молельню, уже наполненную чёрными клобуками монахов. Никто не обратил на них внимания и они встали к молитве.
От службы к службе, от молитвы к молитве стали протекать дни монастырского, добровольного пребывания. Лёшка бродил по мощёным улочкам, заглядывал в уголки этого нешумного города, смотрел, как трудятся монахи. Монастырь был самым настоящим городом, где всё работало, пекли хлеб, строили и ремонтировали помещения, разводили птицу и скот, даже держали десяток лошадей для своих нужд. Тут-то на, на конюшне, Лёшка и начал ухаживать за лошадьми. Конюший, монах, только и проговорил: «Смотрикось, сразу приняли, а иных и на дух не пущают. Ну что, будь им хозяином, мне помощником. Они умные, всё понимают. Вишь, глаза-то, человечьи у них. Они, видно, раньше тоже людьми были, потом один человек другого запряг и поехал на нем.  Так вот тот, которого запрягли и стал лошадью. Но не обозлился на тяжкую долю, а стал другом и помощником в человечьих делах. Только вот смотрит иногда с укоризной, дескать, всё суетитесь, покоя не ведая, а для чего? Ты сними поласковее, а что не знаешь, я подскажу. Ты с конями-то дело имел?» «Да так, на войне была кобыла старая, воду на ней возили. Смотрели за ней, как могли, но не уберегли, сорвалась в пропасть. Жалко было», – вспомнил Лёшка. «Уже и на войне побывал. Скоры дни стали. Я думал, грешным делом, так  пришёл, поглядеть из любопытства, а он уж весь пораненный. Работай, тут с животиной душа мигом на место станет. Они хоть и бессловесны, да понимают поболе нашего», - конюх ушёл, а Лёшка, не торопясь, принялся обихаживать конский дом.
Здесь, в монастыре, не торопилось ни время, ни люди, живущие в этом времени. Всё происходило как-бы само собой разумеющееся. Этот веками отлаженный быт, принял к себе Лёшку, как равного, не понукая, не жалея и ничего не спрашивая. Но если спрашивал он, ему разъясняли, показывали своё умение в том или ином деле и обучение доводили до конца, до понятности. Здесь всё находило своё завершение. Монахи знали, что они делают и для чего они работают. Всё делалось без суеты, шума крика, без показухи. Никто не лез вперёд, а просто выполнял свои обязанности и от этого повседневного труда, монастырь светился чистенькими улочками, радовал ухоженными помещениями, угодья монастырской земли были возделаны и произрастали её плодами.
После вечерней молитвы монахи расходились по кельям и занимались своими делами. Лёшка своё вечернее, свободное время посвящал чтению и беседам с Афиногеном. Монах был изрядно начитан и прожил очень впечатляющую жизнь. Домонастырская жизнь у каждого была своя и кто желал, тот обсказывал и доверял своё прошлое кому- нибудь из живущих рядом, а кто лишь каялся и хранил свои тайны до встречи с Господом. У каждого свой путь к вере и время того пути разное. А разное оно потому, что у одних время этого пути наступает, у других не наступает никогда.
Вечером, первого дня, когда Лёшка вернулся в свою келью, уже немного познакомившись с нескучной и разнообразной жизнью монастыря, к нему зашёл Афиноген и они разговорились. Монах уже пять лет, без малого, обитался в этих стенах. Ни о чём не жалел и даже не подумывал о возвращении к мирской жизни. До своей жизни в монастыре, Афиноген служил в КГБ. Работал в контрразведке, занимал хорошие должности в иерархии ведомства. И сейчас монашеская одежда не скрывала его крепкой фигуры и военной её выправки. Узнав, что Лёха воевал в Афгане, покачал головой и вымолвил: «Всё было для чего-то. И ведь все знали, для чего». «Кто знал? А если знали, то почему шли? Сколько ребят погибло. И это только на моих глазах. А самое главное, как оказалось потом, ни за что», – высказал своё, больное, Лёшка. «А у нас в стране многое просто так, а вот всё остальное за деньги. Гибнут ни за что, но кое-кому за это очень много платят. Вот я служил в разведке, думал, служу Родине, помогаю ей в её честной борьбе с врагами. Переступал через честь, совесть, достоинство, через всё, чем богата человеческая душа. Я убивал, подличал ради званий и наград и, конечно, денег. Я встречался с агентами иностранных разведок, анализировал их и свои действия, сведения и, сложив всё это, сделал вывод, что служили мы все не Родине, а золотому тельцу, которому всё равно и наша национальность, и гражданская принадлежность. Я встречал и двойных и тройных агентов, которые довольно спокойно относились к своей двуликости и очень комфортно чувствовали себя в своём, этом, интернациональном служении. Они просто раньше поняли, кому и чему они служат. А если их,вдруг, разоблачали, то лишь потому, что они иногда забывались и пытались служить сами себе. Их отправляли куда-нибудь, в тихий уголок, где они доживали свой век, пописывая мемуары, которые никто так и не прочитал», – опустил голову Афиноген. «А почему никто не читал?» - спросил Лёха. «Они же в глуши писали, а медведи, тамошние, читать не умели, да  и сейчас не умеют. Да, дьявол с ними, с этими агентами, агентишками, но когда глава государства идёт в услужение к дяде Сэму, разваливает экономику, а затем и саму страну. А начинает благими намерениями, отучить народ пить водку. Уничтожает вино - водочную промышленность и как оказалось потом, всё это благо для народа делается в угоду иностранным компаниям, производящим спиртное, которые сразу же заполняют своей алкогольной гадостью рынок огромной страны. Такого предательства я выдержать не смог. С высокого поста из комитета уйти трудно. Но, воспользовавшись неразберихой во власти, я ушёл. Они, конечно, выяснили, где я нахожусь и, узнав, что  в монастыре, успокоились. И, слава Богу, я останусь здесь навсегда. Прощения мне нет ни от людей, ни от Бога, но я больше не хочу приносить зла. И потому я здесь. Теперь, находясь здесь, я понимаю, что недостаточно родиться человеком, им ещё нужно стать и многим для этого не хватает целой жизни. Это  к тому, что от рождения младенца, до его человеческого сознания проходит столько времени, за которое человек окончательно перестаёт быть человеком, то есть совершенно отдаляется от своего назначения в жизни, данное ему Божественным провидением. Пойду отдыхать, хотя кроме кошмаров моей прошлой жизни, мне более ничего не видится в моих снах. Но это наказание дано мне Божьей милостью. Если бы Господь забыл меня, он бы оставил меня безучастным к прошлому. Покойной ночи», –Афиноген бесшумно исчез.
Проходили дни. Лёшка всё больше втягивался, душой, в жизнь монастыря. Его влекла к этим строгим, как вначале казалось, людям, простота общения с ними. За завесой чёрной, монашеской одежды, жили души, страдающие от сознания неверности пути своей уже прожитой жизни и страждущие найти забытье о ней в стенах монастыря. Но у многих здесь случалось обратное, память их обострялась и они мучимые тяжкими видениями своих прошлых грехов, становились молчаливы, изнуряли себя постом и молитвой. Но другие обитатели монастыря оставались добродушными, словоохотливыми людьми. Они ушли сюда от начинающейся непонятности в их жизни, семейных неудач, обрели в этих стенах покой души, трудились  и молились во славу Божью и были рады своему уходу из прошлой суетной жизни. Они не были слабыми, просто у каждого человека, даже на вершине  благополучия, появляются, со временем, причины для ухода. Этот уход необязательно ведёт в монастырь. Уход в другое пространство, несогласное с нынешней жизнью, в котором ваша душа обретает покой. Такое желание появляется  у многих людей, как великих (побег Льва Толстого из своей усадьбы), так и простых, но для всех этот поступок отражает непримиримость борьбы души и плоти. Кому-то, чтобы уйти в другое пространство, хватает одной единственной причины, одного душевного порыва, у других это тернистый путь борьбы среди долгого непонимание своего предназначения в этой жизни. Дух бунтарства, это сила направленная на борьбу не с кем-нибудь далёким или близким, а, в первую очередь, с самим собой, в понимании сомнений в благости выбранного или навязанного обстоятельствами  жизненного пути. Разные люди собрались здесь, для новой жизни и каждому из них отпущено время для покаяния, а самое главное для понимания этого своего покаяния.
В означенный отцом Сергием срок, Лёшка, осунувшийся лицом, после недельного «сидения» на хлебе и воде», но с повзрослевшими мыслями, предстал перед настоятелем. «Рассказывай, как жилось у нас?» - такими слова встретил его отец Сергий, стоя у окна своей ризницы. «Нормально жилось. Хорошие люди здесь и душе спокойно», – как всегда коротко ответил Лёшка. «Люди везде живут и ко всему привыкают. Они убежища ищут,  от страстей,  от страха, а кто для Господних помыслов. Но надо себе таково убежище сыскать, чтобы оно потом, со временем, тюрьмой бы тебе не стало. А благо, благо оно везде, его только видеть надобно. В прозрении благость. Не всем прозрение присуще. Много призванных, да мало избранных. Ты то, что надумал, выбраться или забраться?» – задал мудрёный вопрос настоятель. «Выбраться и добраться хочется, а вот куда забраться, не понял», – честно признался Лёшка. «Забраться в дебри, из которых выбраться хочешь», – пояснил священник. «Не знаю пока, поеду домой, дела улажу, а там видно будет. Спасибо вам за добрые слова», – вдруг, заспешил Лёшка. «Чтож, вольному воля, проходящему путь. Прощай, пока. Храни тебя Господь», – священник благословением возложил руку на голову Лёшке.
Поезд мчит Лёшку обратно в город, где его ждёт друг, новая работа и может быть, может быть… А пока он истомлённый этим ожиданием, засыпает в пустом купе и перестук вагонных колёс наговаривает ему слова, которые ему нужно будет сказать людям, ожидающим встречи с ним.
Город встретил его дождём. «Осень, - подумал Лёшка – пора прощальная». К дому он добрался почти бегом, дождик моросил мелкий, но частый и холодный. Ожидание опять себя не оправдало, дом оставался пустым, и только пёс обрадовался своему блудному хозяину. Успокаивало одно, что уже вечерело и никуда не надо было идти. Пошёл в сарай, набрал дров, принёс ведро угля и затопил печь. Очень скоро в доме потеплело. Жарко полыхало в печи, за окном, почти бесшумно, шёл дождь. В такие вечера поэты сочиняют романы о настоящей и выдуманной жизни, где реальное и неземное переплетаются и образуют сюжет необыкновенных фантазий каждого из землян. Мечтать присуще всем земным жителям и потому вдохновение настоящих поэтов уносит их навстречу неведомому, окрашивает эти мечты в новые, ранее недоступные краски, озвучивают неслыханной доселе музыкой и заставляют в будущем искать продолжение своего прикосновения к незабываемой радости. Лёшка не был поэтом и мыслил вполне реально, но в этот дождливый вечер, глядя на бушующий в печи огонь, он мечтал и видел себя совершенно в другом измерении, забыв о настоящем и не представляя будущего, отстранясь душою от всех, ожидающих его событий.
Утром он поднялся поздно, топил печь, слонялся по дому. Ближе к обеду отправился по делам. У Немого его уже ждали. Навстречу ему, с улыбкой на лице, вышел Художник. Они обнялись, на душе у Лёшки потеплело и даже, предательски, защипало слезой глаза. Ещё не было слов, они задумывались в ожидании встречи, но потерялись в происшествии её и должны были возродиться вновь, когда друзья останутся наедине, а пока им предстояло выслушать указания Немого. Немой, откинувшись на спинку стула, наблюдал за их встречей. У него никогда не было друзей и, может быть, он немного завидовал проявлению этого лучшего человеческого чувства. Ему нельзя иметь чувства, нельзя ничего, он знает закон, а закон велит блюсти общак и беречь людей, работающих на него.  Он добился многого, город принадлежит ему, правда, только наполовину. Переустройство государства привело к дележу территории новых людей, подчас очень сильных и несговорчивых, но они погибнут потому, что у них нет объединяющего их закона, или тоже станут работать на общак. На общак, который здесь, в этом городе, держит он. Или, или, другого пути у них нет. Война будет долгой, но это и есть его жизнь, он законник, а значит судья. И тем и этим. Он всегда поможет своим и никогда врагам. У него есть всё и ничего. Всего достаточно, это когда ничего не надо. Закон запрещает  иметь свой дом и  личную жизнь и он будет исполнять это своё назначение. Пусть эти новые, дутые фраера живут по своим понятиям, а он и его люди будут жить по закону.
«Идёте к «Никите» и принимаете дела. Люди уже там и никто вам не помешает. Персонал можете оставить, пусть работают по прежнему, они ни при чём. Работайте, но помните, кто и зачем вас туда поставил. Отчёт помесячно. Охрану подберите из тех парней, что сейчас вас там ждут», – Немой встал, давая понять, что сказал всё.
В зале ресторана, куда они вошли, за разными столиками, парами, тройками сидели молодые парни. Они лишь взглянули на вошедших и снова занялись своими разговорами. «Лёха, ты выбери из них четверых, для охраны, а мы с  персоналом побеседуем. Иван мне поможет, а то я тоже не очень в этих делах разбираюсь», – они ушли.  Лёха присел за ближний столик  и поманил к себе двух парней, сидевших за соседним столом. Так, побеседовав  со всеми присутствовавшими здесь кандидатами  в охрану ресторана, Лёшка отобрал нужных четверых. Двое, бывшие десантники, успевшие побывать в Чечне, не вызывали в нём сомнений. Два других недавние спортсмены - борцы, уже закончившие выступления на татами и теперь пребывавшие не у дел. Он, может быть, не взял бы их, но ему понравился ответ на заданный им вопрос.  Спросил ребят, зная, что в городе существует группировка  бывших спортсменов, почему они не пошли работать к своим, на что те ответили: «Там нам делать нечего. Каждый день драки, да пальба. Половина народа уже на кладбище. Нам много не надо, но просто жить хочется, работать. Родители есть, помогать им надо. Умереть в бою, конечно, почётно, но за кого и зачем? У них всё делается нахрапом, с бою, а хочется по уму и честно, хотя бы сравнительно. Вы, если нас возьмёте, то берите сразу двоих, а то мы с детства вместе и боролись в команде, друг без друга не сможем». После этих слов Лёшке сделалось грустно. В судьбе этих парней он узнавал себя, когда долгое время, не был востребован для жизни, в этом резко изменившемся мире. Ему хотелось пообещать ребятам спокойной, честной службы, но он не мог этого сделать, потому, что не знал даже того, что ожидает его самого на этом, новом для него, трудовом поприще. Закончив с охраной, Лёшка отправился в кабинет директора. Самого бывшего хозяина уже небыло, Иван просматривал бумаги, Миша беседовал с администратором. «Сейчас, уже заканчиваем», – встретил Художник Лёшку. Присев в кресло, в дальнем углу, Лёшка погрузился в тоску. Не хотелось вновь начинать какую-то, пусть даже легальную, честную деятельность. После недельного пребывания в монастыре, его сознание круто изменило свои позиции. Уже не казалось, что он прав, пробивая своей силой и умом бреши в этой жизни, обеспечивая тем самым своё существование. Хотя так делалось всегда и везде и всеми, могущими это сделать. Но Лёшке не нравился этот неестественный отбор. Уже не нравился. Он повзрослел и молодой задор уже не беспокоил его сознание честолюбивыми и тщеславными мыслями. Между тем Художник закончил свою беседу. Он поднялся, пожал руку управляющего: «Всё оставь на своих местах. Работайте. Дальше видно будет. Условия те, о которых договорились» Администратор торопливо покинул кабинет, ещё только осознавая свою удачу, желая одного, побыстрее исчезнуть оттуда, где могут передумать его судьбу. Через некоторое время ушёл, забрав свои бумаги, бухгалтер, немолодая дама, очень уверенная в себе, в своей непогрешимости, воспринимающая смену руководства, как нечто всегда подразумевающееся. Весь вид её говорил, мол, ваши дела меня не касаются, а своё дело я знаю и проверять меня бесполезно. После её ухода, Художник, уже как-то совсем по-хозяйски, подошёл к шкафу, открыл бар, достал коньяк, бокалы, конфеты. «Выпьем за всё хорошее. За счастливые перемены в нашей жизни», – Художник разлил коньяк по бокалам. Выпили. Иван, сославшись на свои дела, уехал. Оставшись одни, друзья сразу же стали вспоминать кавказские события. Лёшка кратко поведал свою повесть. У Художника был свой путь возвращения к жизни. Когда, после Лехиных выстрелов, машина сорвалась с места и увезла с собой Художника, его долго везли по горной дороге, минуя  аулы, а когда остановились, то он точно не знал, где  и на какой высоте находится, но белые вершины, казались рядом, рукой подать. Когда захватчики обнаружили, что их обманули и денег у их заложника нет, они просто озверели. Долго и с остервенением избивали свою жертву. Хотели пристрелить, но Иса сказал, что сам подохнет и что дороги отсюда, кроме, как на тот свет, нет. Он смутно помнил, о чём они говорили, но эти слова запомнил. Бросили его избитого, в одной рубашке и уехали. Очнулся  от холода и только это заставило его подняться и двинуться по горной дороге вниз. Плохо соображала голова, от озноба стучали зубы, но он шёл, шёл всю ночь, холод не давал ему расслабиться. Утром повстречал пацанов- пастухов, которые приютили его, накормили и дали выспаться в шалаше, но утром следующего дня попросили уходить. К полудню  добрался до предгорного аула, но никто из его жителей не оказал ему помощи, люди проходили мимо или прятались за воротами. Пришлось идти дальше и только километра за два от аула, его нагнала легковая машина, за рулём которой сидел совсем ещё молоденький парень. Не сказав, за долгий путь, ни единого слова, он, между тем, доставил его на вокзал города Туапсе. Оттуда на попутном транспорте добрался до Краснодара. Мир не без добрых людей, шофера – дальнобойщики накормили, переодели, посочувствовали, даже денег собрали на дальнюю дорогу. Представляешь, какой у нас народ? Где ты ещё таких людей найдёшь, чтобы тебе, за просто так сочувствовали? В поезде  подаренных денег не хватило на билет, так проводник махнул рукой, мол, езжай, Бог с тобой. За дорогу с ним подружились, так он готов был меня и дальше бесплатно везти. Но дальше не надо было. Меня здесь ждали. А потом, по приезду, крыша малость съехала. Пока шёл по горам, добирался на машине, поезде, держался в норме, а когда приехал, расслабился, тут и началось. Видения, страх и как результат – клиника. Когда по голове хорошо побьют, трудно умным оставаться. Этот Иса, сучонок, приезжал к нам сюда, ещё в советскую бытность, мы тут ему горы наши показывали, шашлык – машлык делали, а он и отблагодарил. Правильно говорят, имеешь друга чечена, носи с собой ножик. У меня даже пистолет был, да что толку, из него же чуть не пристрелили. Не по правилам с нами сыграли, но территория чужая. Теперь мой долг его найти и кончить, это теперь моя мужская цель.  Поможешь мне? Лешка промолчал, что-то подсказывало ему, что его будущий путь лежит мимо всех этих людских чувств. Месть, нажива и все другие человеческие страсти не для него. Как говорил монах Афиноген, он больше не желает творить зло. Ведь, что не делай в этой жизни, но, пробиваясь, как говорится, в люди,  совершаешь поступки, не всегда приносящие радость окружающим.  Художник понял его мысли по своему и предложил прогуляться. Они вышли из ресторана и пошли в близлежащий парк. Природа встретила друзей осенними красками листвы на могучих, вековых деревьях и прощальными песнями птиц, затерявшихся в яркой красно-желтой, ещё густой листве. Они присели на скамью под огромным, медноволосым дубом, листья которого устилали шуршащим ковром землю и скамью. Где-то в глубине дубовой кроны звенел трелями, неутомимый певец, соловей. «Напротив птичьих, людские трели, как масло против акварели», – высказался Художник, усаживаясь прямо на покрытую листвой скамью. Он вынул из карманов пиджака бутылку коньяка, пластмассовый стакан и орешки в пачке. «Вот здесь и посидим. На вольном воздухе легче  думается и пьётся тоже лучше. – Заметил он, наливая коньяк в стакан. – А чем по твоему, Лёша, дышит осень? Мне кажется, осень наполняет природу покоем, а её яркие последние краски, не что иное, как напоминание о том, что в этом пламени сгорают страсти, чтобы с новой силой вспыхнуть весной. Всё повторяется в природе, но ничего не повторяется в человеческой жизни. Всё начинается у людей и заканчивается по новому, сначала. Расскажи, о чём думаешь? Мне кажется, что ты не очень рад изменениям в своей жизни. Хорошему началу. Наступлению относительного покоя в нашей деятельности», – Художник передал налитый коньяком стакан Лёшке. «О покое говорить рано», – ответил Лёшка и кратко поведал о своём недельном пребывании в монастыре и о своём возможном пострижении в монахи. «Ты, что это всё серьёзно говоришь? Наша жизнь только начинается. Кто же от такого отказывается нынче? Сейчас всё разрешено, живи, зарабатывай. Это подвиг от такой радости отказываться. Жизнь для того и дана, чтобы существовать в ней достойно, с деньгами и на свободе», – Художник сглотнул из стакана коньяк и на закуску понюхал дубовый лист. Лёшка молчал. «Пойдём ко мне. Ты ещё у меня не был, вдруг, больше времени не случится у меня гостевать. Тут недалеко, пройдёмся пешком», – Художник поднялся. Лёшка потянулся за ним вслед. У самого выхода  из парка сидела на скамье старая цыганка. Голову её покрывал цветастый платок, из-под которого выбивались седые волосы. Тёплую, вязаную кофту и подол, бесконечной длины юбки, расцвечивал замысловатый орнамент. Тяжелые кольца серёг, касающиеся самых плеч и отсутствующий в этом мире взгляд, выдавали в ней потомственную ведьму. Весь этот образ дополнялся колодой карт, разбросанных веером по, раскинутой на скамье, юбке. В этом живописном, колдовском образе Художник угадал что-то судьбоносное и подошёл к цыганке: «Погадай-ка, милашка, на моего друга, что ему судьбой определено». «Милашка, говоришь, а думаешь ведьма старая. Как думаешь, так и говорить надо, соколик ты мой ясный. – Цыганка взглянула на подошедшего Лёшку. – Ему и гадать ни о чём не надо. Он сам знает, что его ждёт. Он свою дорогу нашёл», – взгляд цыганки снова стал отрешённым. Художник положил купюру поверх разбросанных карт: «И колдуны тебе не помогают. Если ведьмы такое говорят, то и пути назад тебе, видимо, нет. Пошли дальше». По дороге Художник высказывал свои мысли: «Смотри, Лёха, Диогеном не стань. Тот хоть отшельником был и в бочке жил, но имел честь с самим Александром Великим  разговаривать. А бочка у него была так, для куражу. Без неё его бы никто не заметил. Слова его сейчас редко кто помнит, а вот  бочку каждый знает. Думай теперь, как жить, или самим собой или аскетом в пустыне, только нынче никто к тебе с разговором не придёт. Александра нет, а нынешние цари мелковаты, больше клоунов любят, чем философов. Уже пришли. Быстро люди ходить стали, не успеваешь выговориться», – они вошли в подъезд многоэтажки. На их звонок дверь им отворила белокурая женщина, вся в цветах на голубом халате. Она улыбнулась и от этой улыбки лицо её стало приветливым и очень милым. Она, всё также улыбаясь, прижалась к стене, пропуская мужчин. «Мы тут мимо проходили и очень проголодались, думаем, давай зайдём, может, чем накормят, не прогонят. – Шутил Художник. – Это мой друг Алексей. Тоже кушать хочет». Лёшка было смутился от этих слов друга, но женщина сразу же освободила его от неловкости. «Болтун. Я жду, жду, наготовила всего. Сказал с другом придёт. Он всегда с порога наговорит с три короба. Не поймёшь, что правда, а что нет. Болтун он и в Африке найдётся. Я уже к его разговору привыкла, вроде, как и веселее. А меня Юля зовут», – всё с той же милой улыбкой назвалась хозяйка. «Был бы болтун не вывелся и кушать бы не хотел и сюда не пришёл», – отбивался Художник. «Ладно, после посмеёмся, я буду на стол накрывать», – отговорилась от него хозяйка и ушла на кухню. Квартира была большая с чисто убранными, светлыми комнатами, уютно расставленной мебелью, на стенах висели картины, в основном пейзажи и только в зале висел портрет женщины с той самой лёгкой, светлой  улыбкой хозяйки на лице. Портретного сходства на картине  не было, но улыбка сразу же выдавала замысел  художника. Он создавал не похожесть портрета, а лучшее движение лица любимой женщины и этим  штрихом выражалось его отношение к создаваемой им мечте. Одна его радость жила рядом, разделяла с ним все его житейские проблемы, огорчалась, грустила, радовалась, но другая всегда смотрела на него с той милой, пленившей его навсегда улыбкой. Художник понял взгляд Лёшки, задержавшийся на портрете: «Да-да, так оно и есть. Пойдём ко мне, пока на стол соберут». Они прошли в соседнюю комнату. Здесь во всём присутствовал беспорядок художественной мысли. Только из хаоса можно создать свой мир. Своё видение его. «Тут, иногда, гостит муза моего вдохновения. Здесь я радуюсь даже одному, удачно нанесённому на холст, штриху. И, может быть, потому я ещё живу. Только потому я могу понять тебя, ищущего свой настоящий мир. Всегда нужно знать из чего он состоит. Не у каждого он есть, этот свой мир, но, я думаю, что ищет его каждый из живущих. Почти каждый. Кто находит, тот счастлив, а может быть, как раз наоборот. А ты, если решил уходить, то надо поговорить с Немым. Просто так из нашего болота не уходят. Но пока ещё не совсем засосало, можно попробовать. Ты молчи покуда, я сам попытаюсь договориться. Мне, конечно, жаль, лучшего напарника в нашей работе мне подыскать будет очень трудно. Но сегодня не будем ни о чём рассуждать, а выпьем, наконец, за встречу, которой могло и не случиться. Если хорошо подумать о нашей жизни, то многого в ней могло не произойти», – Художник, видимо, хотел продолжить размышления, но в дверь мастерской постучали. – Идём, идём», – ответил на стук оратор. В большой комнате уже был накрыт стол, накрыт щедро и приятно взгляду. Художник уселся прямо под портретом своей женщины, по бокам стола сели гость и хозяйка – Юлия. Хозяин наполнил бокалы коньяком, поднялся и начал говорит: «Сегодня, в нашей жизни, произошло замечательное событие, мы стали простыми коммерсантами, содиректорами одного уютного ресторанчика и с прошлой жизнью…», – он не успел договорить, как Юля поставила на стол бокал и торопливо вышла в другую комнату. Художник замолчал и присел, держа бокал в руке, задумался. Вернулась хозяйка, заполнила комнату светом своей очаровательной улыбки, но по припухшим, покрасневшим глазам было видно, что она плакала. «Простите меня, когда чего-то очень долго ждёшь, оно всегда приходит неожиданно. А женщина, всегда женщина и слёзы это её оружие и слабость. Я так рада, что, наверное, больше ничего не сумею сказать», – Юля выпила коньяк, зажмурилась и потом начала хлопотать над закуской, подкладывая всякой вкуснятины в тарелки друзей. Вечер прошёл за столом, в лёгкой беседе, незаметно наступила скорая и очень тёмная осенняя ночь. Лёшка засобирался домой, но хозяева предложили остаться и он не стал противиться этому.
Утром, попрощавшись с гостеприимной хозяйкой, друзья отправились в свой ресторан, на работу. Шли пешком и каждый из них во время этой прогулки думал о своём. Художник думал о своих надеждах, которые он связывал с новой работой. Он будет платить в общак, это святое, но теперь будет свободен от приказов, которые очень часто посылали его туда, где было опасно. Он заслужил эту свободу своей безупречной и честной службой тому делу, которое выбрала ему судьба. Радовало и другое, что теперь можно будет больше времени посвящать рисованию, той своей, невидимой никем, жизни, которая, вопреки всему, и есть его жизнь, всё остальное суета и никому не удалось избежать такого двуличия в себе. Одно огорчало светлую душу Художника, это решение Лёшки расстаться с благами суетного мира, но если он не изменит своего решения, то он сам поможет ему вырваться навстречу своему желанию. Он его друг и должен помочь своему другу, даже против своего желания.
Лёшка, после вчерашних разговоров с Художником и горьких слёз и слов Юли, принял окончательное решение – уходить. Почему он не знал ни сейчас, ни раньше, но именно сегодня всё, что он видел своими глазами, казалось ему временным, уходящим в прошлое. Он уже не жил здесь, но еще не жил там и где он хотел жить, ещё не знал. Конечно, как говорил незабвенный Василий Шукшин, что если не залупаться, то жить можно везде. Он, вообщем-то, и не залупался и уже не хотел этого делать. Что случилось с ним и почему он перестал жить здесь? Ведь ещё недавно он с радостью бежал из монастыря. Для чего? Можно было сразу остаться там. Наверное, он вернулся сюда, чтобы живее ощутить свою ненужность в этом мире. Или ненужность этого мира для себя.
В ресторане Лёшка около двух часов потратил на инструктаж охраны, назначил старшего (одного из десантников), объяснил полномочия. Парни были понятливые, уже успели кое-где поработать, с ними было легко говорить. Но, разговаривая с ребятами, Лёшка, между тем, не понимал, зачем он продолжает заниматься этим, не нужным ему делом. Инерция каких-то  прошлых действий двигала им и он покорялся ей, невзирая на своё внутреннее отсутствие желания двигаться  в этом направлении. Прошлое не движется за нами, оно движет нас, кого к пропасти, кого к просветлению. В этом движении почти невозможно остановиться, с каждым новым днём, часом, пространство прошлого вырастает и всё увереннее руководит вашими будущими поступками. С начала вашего появления на свет, с выходом из чрева матери,  первым  криком «Аз есмь», начинается отсчёт времени вашего прошлого, а будущее это лишь фантазии у воспоминаний прошлого.
Появление в зале ресторана Немого, в сопровождении Ивана, Лёха воспринял, как удачу, можно будет поговорить, а значит, ускорит события. Немой кивнул Лёшке и прошёл в кабинет директора. Иван подошёл, поздоровался, поинтересовался делами и тоже скрылся в кабинете. Ещё с полчаса продолжалась беседа с охранниками, потом из дверей кабинета показался Художник и позвал его. В углу кабинета, в мягком кресле, уютно расположился Немой. Художник передвигался по комнате, а Иван сидел у края стола, закинув ногу на ногу. «Ну, как охрана, не подведёт?» – таким вопросом встретил его Немой. «Не должны. Парни подготовленные и работать хотят. Думаю, что можно на них положиться», – ответил Лёшка. «Золотую рыбку не хотят поймать?» –опять спросил Немой. «Какую рыбку?» – немного опешил Лёшка. «Знаешь, сказка такая есть, поймал рыбку золотую и все желания твои исполнятся. Отсюда вся беда в нашей жизни. Только родится человек, ему начинают сказки читать, про золотую рыбку или еще хуже  по щучьему веленью. Вырастает человек с мечтой об этой, выученной в детстве, как «Отче наш», волшебной, халявной жизни. Не трудом своим хочет блага получит, а в лотерею выиграть или наследство получить. Вот такие у нас сказки и влияние их слов на умы так велико, что редко кто работать желает. Все только мечтают. А если ребята работать хотят, это уже хорошо. Тут Художник говорит, покинуть нас хочешь. Незнаю, что и сказать. Я и раньше думал, долго ли  продержишься? Нет, ты всё делал правильно, но больно уж ты честный. Не думаю, что это плохо. Помнишь, когда у меня в школе приключение с этими ботинками вышло? После того все, кому не лень, на меня помои лили, от отличников до последних шестёрок, один ты молчал и на собрания не приходил. Не знаю, что ты тогда обо мне думал, но то твоё молчание среди общего визга – маленький подвиг. Это и есть твоя честность. Ты честно молчал, честно пошёл служить, честно воевал, честно хотел жить (не получилось), честно хочешь уйти. Будем думать, как с этим быть. Дня через три решим, а пока работай, не торопись, думай», – Немой поднялся.
Почти весь день Лёшка провёл в кабинете у Художника. Выходил ненадолго, выполнял его поручения. Он сразу признал его главенство, в этой  новой работе. Художник сразу вошёл в эту свою новую жизненную роль, сразу стал директором. Ему это нравилось и у него получалось быть тем, кем он стал. Эта должность, как будто давно ждала, чтобы обогатиться именно этим образом, этими движениями, чтобы стать полезной, как для коллектива заведения, так и для его посетителей. Без суеты и суматохи Художник принимал людей, выслушивал, давал указания, как будто он всю свою жизнь только и делал, что заведовал ресторанами. В первый же день, он устроил перестановку мебели, привёз несколько своих картин и кабинет из административного помещения превратился в уютный уголок бытия, располагающего к доверию и благожелательности между его хозяином и посетителями. Лёшка первый оценил новый дизайн кабинета и поздравил друга с этим уверенным началом его деятельности. Своё участие в этой жизни он считал временным.
К вечеру подъехал Иван, взглянул на новизну в кабинете, постоял перед полотнами, присел в мягкое кресло: «Браво, браво. Даже в кабинете директора ресторана может найти себе место и продолжаться творческий процесс мысли художника. Ресторан, это вам не забегаловка, здесь постигается искусство приёма пищи и пития. Театр начинается с вешалки, а ресторан с кабинета директора, конечно, для его друзей, а еще точнее, с бара в этой комнате нашего с вами отдыха», – Иван поднялся, прошёлся и открыл этот самый бар. Он налил в бокал коньяк и обратился к своим друзьям с речью: «Никому не удаётся жить в этом мире так, как он того хочет. Богатым потому, что жить так, как они того хотят, не позволяют  деньги. Их нужно охранять от зависти,  кражи и всё это не даёт их владельцам душевного покоя а, значит, и счастливой собственной жизни. Бедные живут так, как хотят, но не хотят так жить. Парадокс?  Но всё дело в том, что человек считает, будто бы он приходит в мир навечно, и очень немногие успевают занять в жизни достойное место потому, что забывают о смерти. Memento mori – помни о смерти, для того, чтобы достойно прожить свою жизнь. Чтобы не страшиться окончания её. Выпью за это, чтобы мы этого не забывали». «Иван, ты, что начитался нравственных посланий Сенеки? Что-то мне не очень хочется думать о смерти. Особенно сейчас, когда всё становится по-другому, лучше», – возразил ему Миша. «Какой Сенека, я больше романы старых времён люблю читать. Там всё так красиво, как никогда нигде небыло, в крайнем случае, в моей жизни. Просто, чего-то мне сегодня, с самого утра, взгрустнулось. Не встряхнуться ли нам, а?» – предложил Иван. «Я не против, а ты, Афган?» – спросил Художник. «Погодите, вы кое-что забыли. Больше нет ни Художника, ни Афгана. Время кликух прошло. Теперь вы уважаемые люди и звать вас будут по имени – отчеству. Миша, тебя как по батюшке?» – прояснял будущее друзей Иван. «Михайлович», - сразу вспомнил возвеличенный до отчества Художник. «Михал Михалыч, звучит. А у тебя, Алексей?» – раздавал отечества Иван. «Иванович», – кратко пояснил Лёшка. «Это мне родней. Теперь нас двое Ивановичей и один Михалыч. Преимущество за нами, но будем жить дружно и долго», – совсем забыл слова Сенеки Иван, собираясь долго жить. – Всё, вперёд, едем».
 Выйдя из ресторана, они уселись в машину и никого не спросясь, Иван двинул автомобиль по известному ему направлению. Начинало краснеть закатом вечернее солнце, остались позади многоэтажные дома города, начались его почти, что деревенские окраины. Закончились и они, осталась только дорога, струящаяся лентой, меж низкорослых деревьев, выросших на её обочине. Автомобиль взлетел на небольшую возвышенность и взорам друзей открылся сверкающий огнями оазис. Иван посигналил перед воротами этого, огороженного высоким забором жилого массива, посёлка. Ворота открылись они въехали и вскоре их автомобиль остановился у новенького, с иголочки, двухэтажного коттеджа. Дом был неживой, темнел мертвыми проёмами окон и только перед входом горел фонарь, освещая неширокую лестницу с перилами, ведущую к дверям. «Это моя дача. Должен же нормальный бизнесмен, аккуратно платящий налоги в бюджет, на благо и процветание страны и народа, иметь место, где он может укрыться от глаз этого самого народа, но, конечно, со своими друзьями», – витиевато выразил своё отношение к дому Иван.
Дом встретил друзей запахом соснового бора, который источала прихожая, сплошь обитая свежеструганной  дощечкой. Прихожая светилась новизной и пахла свежестью, приглашая войти в дом, ещё не заполненный привычными запахами человеческого жилья. От этого становилось непривычно радостно, как бывает, вдруг, в детстве от простого присутствия в сенном сарае, наполненном тёрпкими запахами поля, свободы и начала чего-то нового, неизвестного. В другой комнате, первого же этажа, стоял большой, круглый  деревянный стол, по-видимому, дубовый, окруженный стульями с высокими спинками, изогнутыми ножками и красными подушками. Усевшись в стулья поближе к камину, который принялся растапливать хозяин, друзья принялись оглядывать убранство комнаты. Впрочем, никакого убранства и не было, стены также были обиты сосновой дощечкой, деревянный пол ещё не был покрашен, только гладко выструган, всё накрывал свое белизной потолок. Но вот люстра и камин заставляли ими любоваться. Многосвечевая люстра, на позолоченной цепи, малым солнцем свисала прямо над центром стола, свет её ламп сливался в единую окружность и казалось, что золочёная цепь держит собой круг жаркого пламени. Это пламя бросало свой свет на, отделанный светлой плиткой, фас камина и чудными бликами переливалось в разноцветной мозаике. Иван растопил камин, поднялся и вышел из комнаты и скоро появился с огромным подносом, наполненным всякой гастрономической всячиной, поставил всё это на стол и присел, спиной к камину и сразу приступил к хозяйским обязанностям. Разгрузил поднос, сдвинул его на другую сторону стола и, наконец, налил: «За всё хорошее», – коротко предложил он. «Может я не буду. – Попросил Миша. – Завтра на службу. Выглядеть прилично нужно». «Ух, ты. Михал Михалыч, поверь мне, у тебя талант директора, а талант, как известно не пропьешь. А прекрасней всех человек смотрится в гробу, потому, что уже не заботится о том, как он выглядит», - отвёл его возражения Иван. Выпили. Миша закусил и произнёс: «Насчёт своего директорского качества не знаю, но знал людей, которые были бы рады пропить свой талант, часто мешающий им спокойно жить, но никто дорого не давал, а то, что предлагали, даже на хорошую выпивку не хватало, так и оставались при своём беспокойном умении. Так, что талант трудно пропить, плохо платят». «Ладно, ладно. Есть же талант, который ни пропить, ни продать не хочется. Но спорить не будем, а лучше будем выпивать и закусывать в моём тайном убежище», – разрешил дискуссию Иван. Время застолья приближалось к полуночи, когда Миша спросил: «Домой поедем, нет? Если нет, то дай телефон, позвонить надо». Иван отвёл Мишу к телефону и вернулся? «Что-то ты молчишь сегодня, Лёха. Скоро укладываться будем. Да, Немой с толковища вернулся, сказал, что отпустит тебя. Только это он сам  скажет, а я ничего не говорил», – Иван поднял рюмку и грустно посмотрел, через искрящийся в ней коньяк, на Лёшку.
Поутру друзья проснулись не совсем в ладах со своим организмом, утомлённым возлияниями и поздним обжорством. Иван ночевал где-то в другой комнате и они начали одеваться. «В баню бы», – принюхиваясь к своему запаху, вслух подумал Миша. Тут вошёл Иван: «Куда это вы собрались, рано ещё, везде успеем. Оделись-то зачем? Баня готова, идите парьтесь, мойтесь, а уж потом, с Богом, в дорогу». «Ты, что уже баню истопил», – изумился Миша. «Для друзей я спать не буду, но выполню любое из их желаний. Вы же хотели в баню?» – хозяин наугад выискивал желание своих друзей. «Хотим», – в один голос ответили желающие освежить свои утомленные полупьяным, коротким сном тела. Иван проводил гостей в баню, где уже были приготовлены веники и прочая банная утварь, а сам вернулся в дом и принялся за уборку и, закончив это не совсем приятное для мужчины дело, занялся приготовлением чая.
Через полчаса появились намытые, напаренные гости, голые по пояс, с полотенцами на шеях и сразу плюхнулись в стулья пить, приготовленный хозяином, чай. «Понравилась банька? Чего не хвалите?» – спросил Иван, наливая чаю. «Кайф», – только и выдохнуло распаренное Мишино тело. «Это слово мне нравится. В этом слове всё. Похвала моей бане, пару и хозяину, конечно. Отдыхайте полчаса и рванём на службу. Я пойду ополоснусь», - Иван ушёл, доверив чай Мише.
До самого обеда Лёшка слонялся по пустому залу ресторана, наблюдая, как не спеша, накрывают столы официанты, стелят хрустящие, накрахмаленные скатерти, ставят свежие цветы, пепельницы, чтобы встретить посетителей, которые придут в ресторан отдохнуть, может напиться, может подраться, или на деловую встречу, на торжество, юбилей какого-нибудь Семёныча, которому будут говорить много слов, надарят подарков, чтобы к концу  напрочь забыть о причине своего присутствия на данном банкете. Утренняя жизнь ресторана протекает не спеша, медленно, персонал экономит силы на обеденное время, а ещё пуще на вечернее, когда все глохнут от грохота музыки, звона разбиваемой посуды, криков полупьяных клиентов. Работа официанта, это очень трудный хлеб, нужно угождать респектабельным господам, но хуже, когда нужно угождать подонкам, у которых, вдруг, появились деньги на ресторан и они возомнили себя крутыми парнями, бросают окурки в тарелки, падают туда же своими хамскими рожами, они перепутали ресторан с грязной пивнушкой, хамят, ругаются и только, когда охрана вышвыривает их за двери, официанты облегчённо вздыхают. Самые приятные посетители, это добропорядочные и законопослушные обыватели, которые заказывают выпить, закусить и больше не досаждают официантам просьбами. А зачем досаждать, ведь девиз любого увеселительного заведения – выпивай и закусывай и не приставай к другим.
Ближе к обеду, когда начали появляться первые посетители, Лёшка отпросился у Художника до конца дня и отправился домой. Похоже, что  пришёл он как раз вовремя. Тетя Нюся кормила обедом его собаку и сразу же недовольно заговорила: «Где блукаешь-то? Собака голодная и я не ведаю того, где ты бродишь. Живой, нет. Сказать можешь, что дома не будешь». «Прости, теть Нюсь, дела. Ты зайди, поговорить надо», – Лёшка пошёл открывать двери. Тетя Нюся вошла, держа в руках пустую чашку и так присела на краешек дивана, чтобы слушать, о чём скажет хозяин. «Тетя Нюся, я уезжаю, совсем и сейчас, мы пойдём с тобой к нотариусу и оформим всё моё хозяйство на твоё имя. Только, пожалуйста, ничего не говори и не отказывайся. Но ты подождёшь немного, месяц, два, если Светка вернётся, то пусть ей всё будет, а нет, так дочь твоя пусть живёт. Чужим людям не продавай. И вот ещё, если Светка вернётся и захочет меня найти, адрес пусть возьмёт у директора ресторана «Никита». Я тебе его координаты запишу потом. Не задавай мне вопросов. Так надо, тетя Нюся, так будет лучше». Лёшка оставлял всё, что имел в этой жизни, но оставлял и небольшую зацепку, чтобы вернуться назад. Лишь возвращение любимой могло изменить его решение. Женщина молчала, она понимала Лёшку и точно знала, что если мужчина чего-нибудь для себя решил, то отговаривать, только его гневить, да и Бога тоже.
К вечеру все необходимые документы были оформлены и Лёшка, сбросив со своих плеч жизненный груз, повеселел и сидя за столом у соседки, закусывал квашеной капустой настоящую советскую водку, балагурил, шутил. Соседка молчала и, грустно глядя на Лёшку, думала, что так могло растревожить  здорового, красивого мужчину, если он вот так, вдруг, прощается со всем и всеми сразу. Такое её женскому разуму было недоступно понять. Она и не хотела ничего понимать, ничего додумывать, а просто смотрела на Лёшку и грустила. Так и закончился этот вечер, где Лёшкины шутки грустили в глазах пожилой женщины, много повидавшей на своём веку, не осуждающей, но и не понимающей его поступка.
Утром, придя на работу, Лёшка услышал то, что хотел поскорее услышать. Миша сообщил, что его вызывает Немой. Лёшка без промедления отправился туда, куда его звали. Немой провёл его в свою неприступную для чужих комнату. «Твой вопрос решён. Общак тебя отпускает. Жаль, но насильно никого не держим, но никого просто так не отпускаем. Ты ничего никому не должен и потому иди своей дорогой. – Немой достал из шкафа бутылку водки и поставил на стол. – Что сидишь, наливай. Больше мы с тобой никогда не увидимся. Важно то, что мы расстаёмся по-людски. Это нелегко в нашей среде, но тебе удалось. Помолись за нас. – Немой выпил стакан водки, вытер губы, потом достал свёрток и подал Лёшке. – Здесь деньги, за поездку на Кавказ». «Зачем мне теперь деньги?» – спросил Лёшка. «Незнаю. Отдашь настоятелю, в монастыре небось тоже сейчас не густо. Не подумай, что индульгенцию покупаю, мне рай не светит, хотя я не самый плохой человек и не самый большой грешник на этой Земле. Как говорится, кто без греха бросьте в меня камень. Бросают, но пока Господь милует, мимо камни летят. Ну, давай, прощай», - Немой подал Лёшке руку. – Да, сейчас, иди в ресторан, скоро Иван подъедет, он тебя на место отвезёт».
Когда Лёшка вошёл в кабинет директора, Иван с Мишей обсуждали интересную проблему. «Будущее придумал тот, кто хочет сейчас пользоваться настоящим. Те, кто назначают народу сроки, когда наступит благоденствие, уже сейчас живут очень хорошо. Они создают фонды будущих поколений, но, я думаю, у нищего настоящего не может родиться светлое будущее. А созданные фонды растащат те, кто их создаёт, задолго до наступления любого обещанного благоденствия», - говорил Иван. «Но я ведь дождался своего, долго ожидаемого будущего», – противился Миша. «Нет, ты пережил своё прошлое и то, о чём ты думал, стало твоим настоящим. Хватит, надоел ты мне со своей философией. Когда человек становится директором, он становится немного того, тупеет от счастья. Лёшка, рассказывай». Лёшка сидел в углу и попивал минеральную воду. После стакана водки, выпитой почти натощак (за прощание с Немым), вода освежала желудок. Тягостное молчание наполнило кабинет, до звона стёкол,  стона стен, хруста воздуха. Это молчание было прощанием мужчин, почувствовавшим неотвратимость такого конца. Нарушил молчание Иван: «Я отвезу тебя туда, Лёша, но завтра. Пораньше уедем, дорога туда хорошая, вмиг домчим, хотя хочется подольше побыть с тобой вместе. На сегодня будут пожелания», – спросил он. «На кладбище бы, попрощаться с мамой», – попросил Лёшка. «Верно, прямо сейчас и поедем. Да, Миша?»- легко согласился Иван. «Конечно, пару слов администратору  скажу и едем», – заторопился директор.
Могила мамы была аккуратно убрана, памятник стоял на месте, с фотографии на прибывших смотрело родное Лёшке лицо, ограда была свежевыкрашенна. Лёшка благодарно посмотрел на Ивана. Иван понял, но развёл скромно руки: «Я здесь совсем мало участвовал, это наши друзья, которые ломали, те и строили, я только контролировал. Они сами, без лишних слов, за один день управились. Просто я их убедил, что строить тоже надо. Вот и всё». После поминания усопших, Лёшка попросил отвезти его домой. Возле дома Лёшка спросил: «Может, зайдёте?». После недолгого молчания Миша подал голос: «Нет,  я не могу, не хочу растягивать расставание. Долгие проводы, лишние слёзы. Прощаться нужно сразу и навсегда», – он вышел из машины, обнял Лёшку. Лёшка некоторое время смотрел вслед отъезжающей машине, потом медленно побрёл к дому.
Красивый автомобиль мчал по шоссе, унося в своём уютном чреве, человека, который решил больше никуда не возвращаться. Этой дорогой он уходил в другую жизнь, которая уже никогда не переменится. Ему надоели уродства его судьбы, её гримасы, напряжённые и бессмысленные. Он устал жить чужой жизнью и ехал для того, чтобы узнать про своё назначение в мире и кто  это должен был указать, он  не знал, но верил  чувству, которое подвинуло его в этот путь. Ехали молча, прошлое оставалось позади, будущее неизвестно и таинственно, настоящим была только дорога, потому говорить было не о чем, да и незачем. Только уже проезжая деревушку перед самым монастырём, Иван спросил: «Лёха, а навещать тебя здесь будет можно?». «Незнаю. Там спросим, скажут», – ответил Лёха. Оставили машину у ворот и с вышедшим навстречу сторожевым монахом отправились к настоятелю. «Лёха, подождите. – Вспомнил Иван. – Там в машине, в багажнике, картина, Миша тебе передал, чтобы ты в келье у себя повесил». Он вернулся с большим, квадратным  свёртком из белого полотна и они пошли дальше. Настоятель встретил их спокойно и стал говорить, будто лишь продолжал прерванный недавно разговор: «Теперь куда собрались?». «Вернулся я, совсем», – кратко ответил Лёшка. «Благим желаниям Господь рад. Только, чтобы дорогу в ад они не устилали», – священник внимательно глянул на друзей. «Батюшка, а навещать моего друга здесь можно?» – задал свой вопрос Иван. «Отчего же нельзя, чай не тюрьма у нас. Если он пожелает кого видеть, милости просим. И дом гостевой у нас есть», – настоятель поднялся. «Здесь деньги, люди передали, просили вам отдать, на нужды монастыря», – Лёшка вынул из сумки пакет. «Что ж, если от чистого сердца, примем с молитвою. У нас нужда в средствах всегда имеется. Не в раю, на земле грешной живём», – настоятель принял пакет и положил на стол. Иван тем временем развернул картину: «Это один художник передал, просил, чтобы Лёшка у себя в келье повесил. Незнаю, можно ли?». Настоятель принял картину, поставил на стол, прислонив её к стене и отошёл для лучшего созерцания. На фоне голубого неба парил, раскинув руки, Христос. Он закрывал своим распятием Землю, спасая людей на ней от гнева Бога – отца. Этот сюжет Господней любви к Земле и людям вызвал благоговейный трепет на лице настоятеля. Он перекрестился себя и   полотно: «И кто же будет оный богомаз?». «Он не хотел называться», – ответил Иван. «Ну что ж, так оно и должно быть. Добрые дела в тайне надобно содержать. Господь сам увидит и воздаст», – настоятель ещё раз перекрестился. «Бери с собой», – сказал настоятель и положил руку на голову Лёшке. Стало тихо и благостно. Лёшка прикрыл глаза и перед ним, в одно мгновение пролетела вся его маленькая и такая большая жизнь, со всеми её нелепостями, радостями, войнами и любовью. Все эти видения сменило одно – лицо мамы с доброй и спокойной улыбкой. В этой улыбке растворились последние сомнения, он открыл глаза, приложился к руке настоятеля и смело ушёл в свою последнюю жизнь.
Все мы, рожденьем, с подножья, Голгофы
Сиюминутные жители мира…
Автор.


Какой огромной, нескончаемой видится жизнь в юности. Какой широкий простор открывается для молодого тела, как-бы парящего над этой ширью, принадлежащей его светлому порыву. И только к старости все это сжимается, становится мгновением, в котором ничего уже нельзя изменить. И потому слышишь такие горькие слова от старых, больных людей: «Вроде и не жил. Только начал жить, а уже пора  умирать»  Но умирать надо, если пришла пора и не стоит грустить о том потому, что для другой, желанной нами жизни, никому не хватит ни второго, ни третьего срока, потому, что  мы, забыв о грядущей смерти, не всегда достойно встречаем её  приход.  Страх ожидания неминуемого конца может отнять последние, может быть лучшие мгновения жизни. Перед смертью  больше всего жалеют о том, что с нами в этом свете произошло, но еще больше горюют о том, чего не случилось, но случиться могло. Жизнь случайность, потому и состоит из событий, произошедших и нет, помнящих нас и непомнящих.

Лёха шел  на свидание с « Зэком». Зачем нужна  ему эта встреча, он пока не понимал. Нужна и всё. Там будет видно. После смерти мамы у Лёшки возникло чувство вины, преследовавшее его в пустоте, образовавшейся после ухода теплого и светлого образа, потери понятных слов исходящих от ушедшего времени и непонятности пришедшего, чувство ненужности самого себя, которое появилось и стало его виной в исчезновении родного человека. От этого чувства хотелось избавиться. Освобождение должно было придти с появлением чего-то нового в его жизни.
После войны в Афгане, единственным родным человеком у Лёхи оставалась мама. После грохота пушек, ночных тревог, потерь друзей в этой самой «грязной» войне, среди всех войн, которую можно было закончить за пару месяцев, но почему-то никто не торопился этого сделать, где жирели от наград одни и становились зверьми, от непонятности происходящего, другие, где так хотелось спокойно уснуть и  спать, спать, спать, а, проснувшись узнать, что всё это был лишь сон. Но и по возвращению домой война так и не стала сном, сном стала жизнь. Если бы не мама, он бы наверняка сошел с ума или попал в тюрьму потому, что взрывался мгновенно от любого обидного или даже неловко сказанного слова, а при его подготовке, убить человека, было раз плюнуть. Мама же умела сказать такие слова, от которых он успокаивался, становился ребенком.  Пропадала из памяти проклятая война, снова хотелось жить, любить. Но ненадолго. Война настолько вросла в него:  он орал во сне команды и все вел свой взвод по ущелью за неуловимыми «духами». Просыпался, среди ночи, мокрый, вставал, забивал хороший «косяк» анаши, курил и только потом отрубался до утра. Поиски работы ни к чему не приводили. Взглянув на его большую, мрачную фигуру, работодатели старались побыстрее завершить разговор с ним – отказом. Да и рабочих навыков  никаких небыло, кроме умения воевать. Жили на мамину пенсию, да немного помогали более удачливые братовья – афганцы. Вот тогда, в первый раз, его посетил «Зэк». Они почти ни о чём не говорили. «Зэк» только сказал, где его можно найти, если будет какая в том нужда. Попили крепкого чаю, на том и разошлись. Уходя, «зэк» оставил на столе сто « баксов» и сказал всего одно слово: «Приходи». Все было сделано ненавязчиво, просто, можно сказать буднично, без клятв и обещаний, принятых решений. По - дружески.
Деньги пригодились. Лёха немного приоделся и получил, наконец, работу оператором котельной, короче – кочегаром. Котельная работала на мазуте, было непыльно, а главное - с людьми общался мало. Сутки дежурство, двое дома. Начальство не доставало, лишь бы на работу выходил. С алкашами Лёха не водился, ну «косяк»- другой скурит сам на сам, но ведь то не водка, не так заметно. Вобщем, трезвый кочегар, пусть даже оператор – находка. В тишине котельной и ласковой домашней обстановке он отходил от войны.
Кругом «разбазаривалась» страна, стали торговать все и всем, но Лёха жил своей одинокой жизнью. В своей юности он не успел привыкнуть к девчонкам, а на войне совсем от них отвык и теперь  не пытался завязать какое – нибудь романтическое знакомство. Да и где было знакомиться - в бары, на дискотеки он не ходил, а в кочегарку девушки не заходят. Он, конечно, замечал, как изменяется жизнь, но не пытался ничего понимать, а если становилось невмоготу, забивал «косяк» и все вокруг обрастало непроницаемым туманом. Единственное место, куда он ходил, в свободное время был спортзал, где хозяйничал его бывший сослуживец. Пускали его бесплатно и там он плотно «грузил» свои  мышцы и разгружал душу. После тренировок собирался афганский сходняк, вспоминали войну, товарищей – героев, сволочей командиров, командиров – отцов, пили, курили анашу, настоящую афганскую, которой банковал хозяин спортзала. Это было три раза в неделю, так что он был всегда в хорошей физической форме и не особенно тяготился жизнью. Мать его жалела, работой по дому не загружала, была рада, что сын вернулся домой живым, не калекой. Пару раз на работу заходил «Зэк», садился на единственный стул, Лёха на топчан. Говорили мало, но что-то витало в воздухе, родственное что ли, объединяющее. Потом «Зэк» уходил, но каждый раз, подавая на прощание руку, говорил одно слово: «Приходи».
С «Зэком» Лёха учился с первого по восьмой класс, в средней школе. Звали «Зэка» тоже Лёхой. Просто тогда он еще не успел стать « Зэком». Учился тот хорошо, но ни в каких школьных мероприятиях  не участвовал, был молчалив, но зато очень наблюдателен, лучше всех писал школьные сочинения. В классе, да и в школе  ни с кем не дружил, вне школы его часто видели в  компании взрослых парней и мужчин, за это он часто получал замечания от учителей. Из родителей у него была только мать, маленькая худенькая женщина, работавшая в этой же школе уборщицей. Она была до того незаметна и невзрачна, что никто из учителей даже и не пытался пожаловаться ей на сына. Так что он существовал как – бы сам по себе. Один его поступок надолго запомнился ученикам и учителям школы. В то время выделялась материальная помощь, ученикам из бедных семей. Обставлялось это мероприятие помпезно и торжественно, чтобы все знали о заботливости советского государства. На школьной линейке вручали вещи и от имени родительского комитета и учителей говорили пожелания этим бедным ученикам. Дети, получавшие эту штучную помощь великого государства, от напыщенности речей и пожеланий краснели, бледнели, стоя перед всей школой с милостыней в руках. В тот раз Лёхе, будущему «Зэку», вручили черные блестящие, как антрацит башмаки и он слушал, стоя посредине школьного собрания, пожелания классного руководителя, каким теперь человеком должен стать он, ученик Лёха, надев себе на ноги эти замечательные ботинки. Вдруг  ученик, со словами: «Носите сами эту дрянь» - бросил башмаки к ногам, замеревшего от неожиданности педагога и выбежал из школы прочь. Все, находившиеся  в зале, онемели от такой, неслыханной доселе, дерзости. Потом, в последующие дни, школа гудела от возмущения неблагодарным поступком ученика. Выступали все, комсомольцы и пионеры, учителя и родители, одни заученно говорили о морали, о недопустимости таких поступков в почти коммунистическом обществе, другие толком не понимали, о чем пытались сказать, но говорили, потому что так было надо. И хотя возмутитель спокойствия устоявшихся школьных порядков не был нашему Лёшке другом, Лёшка не посещал эти собрания единодушного осуждения, попросту уходил перед их началом домой, за что позже получил нагоняй от надолго возмущенного общества. Но поступок будущего «Зэка», его обособленность от сокласников, в результате  общественного шельмования, вопреки ожиданиям педагогов, принесли ему ореол возвышенности над школьным миром и его моралью. Но перед окончанием  восьмого класса всю его отчуждённость объяснил другой его поступок. Был обворован школьный буфет и одноклассника Лёху забрали милиционеры прямо с урока русского языка, его любимого предмета. В школе начался переполох и арестованному ученику припомнили все, что было и не было, сделали из него самого гадкого утенка в школе, прописали про это в местной газете и стенгазете, но все- таки директора школы сняли, учителям поставили на вид, а самого героя этих событий, вскоре, отправили в колонию для несовершеннолетних преступников.
Встретились они, два Лёхи, уже после «Зэковской» отсидки. Лёху, как спортсмена-борца, забирали в десант и он очень гордился этим. При встрече «Зэк» пожал ему руку, холодно глянул в лицо, а, узнав о причине его, Лёхиной, гордости, совершенно неожиданно сказал, что гордиться особенно нечем. Лёха взбеленился, полез в драку, но тем же холодным взглядом «Зэк» привел его чувственный в порядок и сказал непонятные тогда слова: «Иди служи. Только не забывай, кому служишь, слугам или хозяевам. Внимательно служи». Лёха тогда в этих словах не стал разбираться, но хорошо их запомнил.
Армейская служба далась Лёхе легко и к концу первого года службы он уже был зам. ком. взвода.  Пристрастие  к занятиям спортом было воспринято сослуживцами, как хороший пример и они старались подтянуться до его физического уровня. В десант, как известно, «всяких» не берут, потому состав был в основном ровный. Начался второй год службы и тут, вдруг, тревога, погрузка и Афган…
Лёха не любил вспоминать про Афган, а если и вспоминал, то только  в кругу своих друзей-афганцев, тут всё понимали, не переспрашивая. Даже не пытался никому ничего доказывать, после того, когда читал враньё журналистов и интервью лже-афганцев, после выступлений всяких политических шутов, он просто скрипел зубами и чуть не плевал в экран телевизора. Прочитал  книжку какой-то журналистки, в начале которой она утверждала, что это единственная правдивая книга об войне в Афганистане. И кто же ей это сказал, что написанное  и есть правда? Разве можно написать всю правду о войне? Для этого не хватит ни чернил, ни бумаги. Правда, в душе каждого, прошедшего этот ад. Как можно заглянуть в их душу? Герои неразговорчивы, они остались только на фотографиях, на памятниках, а некоторые и вовсе неизвестно где. На глазах у Лёхи, одного героя так снарядом рвануло, что был он или нет, трудно было потом сказать. А он часа полтора сдерживал в ущелье «духов», прикрывая отход своих ребят. А остались от него одни ошметки. Фрагменты, как сейчас говорят. Слово то, какое. И это про человека, воина, героя. Для них всё фрагменты – война, смерть, правда, ложь, оторванные руки, ноги. Когда только эти шуты, говорящие, фрагментами прошлого в нашей памяти останутся. Журналисты долго его доставали своими вопросами. Смотрел он на них и думал, что же они хотят услышать? Сколько духов убил? Много. Но теперь жаль, что он это сделал. Они тоже люди и у них свои матери есть. Нас пригнали на них, их гонят на нас. А за спинами у тех и других всякие сволочи руки потирают, да деньги считают. Воюй, долг у тебя интернациональный. Кому долг-то? У пацанов еще усы не растут, а они уже кому-то должны. Но так он сам думал. А газетчикам сказал, мол, запишитесь в ряды воинов – интернационалистов, дадут вам, вместо карандаша, автомат, вот там все  сами и узнаете. Если успеете. Короче послал их всех, подальше. На Афган.

И вот стоит Лёха у ворот дома, по тому адресу, который указал «Зэк».  Постучал в калитку. Тишина. Тут он увидел, не очень заметную, кнопочку звонка. Кто-то выглянул в окно. Дверь дома открылась, из неё неторопливо,  на дорожку к воротам , вышел человек, одетый в джинсы и светлую рубашку с короткими рукавами, сединой в волосах, похожий на художника и нисколько на…  Тут Лёха мысленно запнулся, так как понял, что не знает на кого должен быть похож человек, вышедший его встретить, а додумать не успел потому, что тот ему задал вопрос: «Ты кто?». Лёха назвался. «Ага. Ну, пошли» – мужчина двинулся к дому. Лёхе понравился разговор. Он не любил долгих вопросительных знакомств. Он почувствовал доверие к этому незнакомому человеку. Открылась дверь и Лёха вошёл в дом. Он еще не знал, что входит в еще одну свою, новую, жизнь. Почему еще в одну жизнь? Да потому, что две жизни у него уже было. Одна жизнь это детство, другая – война. Детство хотелось долго-долго помнить, а остальное забыть навсегда. Но получалось наоборот. Война заслонила собой все хорошее, что было до нее. Со смертью мамы, воспоминания о детстве стали и вовсе крохотным. Одиночество не давало возможности вырваться из плена собственной памяти. Дома на работе – мысли о войне, в спортзале, с друзьями разговоры, воспоминания тоже об этой, Богом проклятой войне. Душа искала выхода. Она истомилась от жестокости мыслей, видений. Нужно было другое пространство, в котором жили другие люди, иные разговоры и сны, в которых не было бы опалённой земли, взрывов, смерти, боли. Где не надо было быть и жить с клеймом афганца, героя, невостребованного для нормальной человеческой жизни. Но никто не предлагал никакого выхода из затянувшейся войны, которая уже подходила к своему логическому завершению – безумию. Лёха чувствовал это и потому шёл туда, куда звали. Он пришел сюда, только потому, что хотел куда-то уйти. 

Подвинуло Лёху к действию  недавнее ночное видение. Этот сон вот уже несколько дней неотвязно преследовал его мысли. Призрак ночи требовал своей разгадки, но её не было и едва ли она могла появиться сейчас. В этом сне было что-то мистическое, какое-то предупреждение что ли. Оно  породило  новую энергию, неосознанную, но ищущую выхода в разгадке природы этого события. В ту ночь, как всегда, промучившись на войне, отстреляв и откричав, Лёха проснулся в поту, встал, вышел на кухню, попил воды, рука потянулась к пачке папирос с уже забитыми «косяками», но что-то остановило его и он не стал курить анашу, а решил снова лечь и если не уснуть, то хотя бы долежать, додумать до утра. Он прилёг. Мысли были тоскливые, ничего не значащие и он не заметил, как снова уснул. Вдруг, наступила тишина и в этом безмолвии он оказался на лугу. Горел огромный костер, а невдалеке от костра танцевала девушка. Па её,  никогда  не виданного танца, были так дивны и стройны и в тоже время ни одно движение не повторялось. Не было никакой музыки. Полное безмолвие. Музыка жила в самом ритме танца, но слышно её не было. Было что-то язычески-завораживающее в движениях танцовщицы. Одета девушка была очень ярко, по- цыгански. Белый волос стекал на плечи  и волнами плескался на них. Полыхал костер и в продолжении своего танца девушка приближалась к его огню. Как бабочка, думал Лёха. Как долго продолжалась эта предутренняя завороженность, никто никогда не узнает. Во снах нет времени. Всё ближе и ближе огонь, движения всё энергичнее, как будто этими своими порывами девушка что-то хочет сказать. Тишина напрягается, звенит. Вот девушка  сливается с костром, в его пламени взлетает вверх и легким дымком растворяется в воздухе. Лёха лежит на спине, не открывая глаз, боясь вернуться в реальность, не желая этого и ещё не совсем проснувшимся сознанием провожает и провожает неземную танцовщицу, улетевшую лёгкой дымкой, в неизвестный ему мир.
Несколько ночей Лёхе не снится война. Не снится ничего. Днем он думает, вспоминает сон. Чтобы он мог значит? Может быть от чарса? Так афганцы называют анашу. Да нет. Сейчас он курит её совсем мало. Только когда совсем тоска задавит. Раньше курил много, но ничего подобного не снилось. Да и курил, как раз для того, чтобы ничего не видеть, не слышать, не жить. Тогда от чего? Для чего? Не может быть такое сновидение и просто так. Была бы жива мама, она бы догадалась для чего он был, этот сон. Может быть, это его душа оттанцевала последний земной танец и сгорела в огне своей постоянной тревоги, оставив его тело, непонятно зачем, на земле. А, может, это было ожидание того, что он остановит её и она останется с ним, вдвоём искать путь своего Божьего назначения в мире. А может это, была мамина душа, которая пришла в его сон, чтобы светом своего самосожжения в огне костра,  воскресить душу своего сына.
И он принял решение. Он пойдет туда, куда его зовут. Наверное, это тревожное сновидение и есть знак к движению в другую жизнь.
В комнате, куда  вошел Лёха, за столом сидели двое – Лёха - «Зэк» и шикарно одетый, молодой парень. На вошедшего глянули так, как на само собой разумеющееся, будто на завсегдатая этого дома. «Пришел. Присаживайся» – предложил «Зек». «Знакомься» – кивнул в сторону собеседника хозяин. Лёха представился. «Иван» – подал руку парень. «Во, как Иваны у нас одеваться стали» – подумал Лёха, пожимая его руку. Провожавший его в дом, по обличью художник, оказался Михаилом. «Как дела?» – спросил «Зэк» – «Работаешь?». «Лето. Какая работа. Числюсь.» – пожал плечами Лёха. «А живешь на что?» – не шелохнувшись, пытал «Зэк». «Отпускные дали. Мне много не надо. Один живу» – ответил Лёха. «Много никому не надо, но все чего-то хотят. Вон видишь, жалуется» – «Зэк» кивнул на включенный телевизор.  На экране, какой-то предприниматель жаловался на неподъёмные налоги. «Совсем раздели бедного. Одной булавки в его галстуке, на месяц хорошей семье кушать хватит. А ты отпускные. Много не надо. Миша, - обернулся в сторону говоривший – это мой давний знакомый, пусть он сюда ходит, знакомится. Да вывеску на лицо повесь повеселее. А то будто лет пять в одиночке отбухал. Веселей, гляди, Лёха и к тебе люди потянутся. Да оденься поприличней. Парень то ты, хоть куда. Сейчас и кочегарам можно хорошо одеваться. Сейчас всё можно, кроме того, что нельзя. Пока твоим проводником, по нашей жизни, будет Миша».
В этот день они прошлись, с Мишей, по рынку, купили  два костюма и ещё один – спортивный, туфли, кроссовки, рубашки, футболки. Лёха отказывался, но Миша, ненавязчиво, настаивал и покупал то, что нравилось ему. А то, что нравилось Лёхе, он угадывал интуитивно и сам он, Миша, обладал хорошим вкусом и не скупился. Пришлось даже сумку купить для вещей.
«И куда это всё я буду носить» – спросил Лёха, когда они вышли с рынка. «Куда-нибудь будешь. Мест много. Вот сейчас, покушать, в кабак, зайдем» – ответил Миша. Они завернули в переулок и вскоре вошли в незаметное кафе, с неброской вывеской «у Никиты». Изнутри всё оказалось наоборот, спокойно, красиво и как подумалось Лёхе - надолго. Они сели за стол и сразу же к ним подошел официант. «Всё тоже, но на двоих» – сказал ему Миша. Лёхе, вдруг, стало тоскливо, захотелось уйти и он спросил: «А как мне расплачиваться за всё это?» «Уже платить собрался? Пока оглядись кругом. Сначала пусть с тобою, за твою жизнь рассчитаются, а там видно будет. Сейчас твоя работа смотреть и приглядываться, ко всему и ко всем. Что и почем? Кто и зачем? Начали мы с тобой с одёжки, а продолжать будешь по таланту. Всему своё время. Время разбрасывать камни, время их собирать. Разбросал ты всего много, теперь вместе собирать будем. Пойдет? – Миша налил в рюмки водки – За знакомство» – они выпили.
Они не спеша, выпивали, закусывали. Входили и выходили люди, многие здоровались с ними. От еды и выпитого, Лёхина подозрительность отступила. Теперь стало как бы два Лёхи. Один, ещё настороженный, сидел за столом, а другой спокойно наблюдал со стороны, что будет дальше. «А чем я буду заниматься?» – спросил, сидящий за столом. «Учиться, учиться и учиться, как  завещал один маленький, лысый, но очень известный человек. А по окончанию учёбы – путёвка в жизнь. В скромную, незаметную, но полезную» – Миша улыбнулся. «А кто у вас командир? Зэк» - задал познавательный вопрос Лёха. «А кто такой зэки? У нас их нет. Они на зоне пашут, а у нас народ интеллигентный. Если ты про Алексея, то его кличка – Немой. Запомни и никогда никого не называй зэками. – как на уроке объяснил Миша. – А твоя кликуха – Афган. Вот так». «А кто это у вас такие звания даёт?» – возник Лёха. «Кликухи не дают, их присваивают, сообразно с натурой, прошлым или настоящим, но даются они раз и навсегда. Есть у человека имя, фамилия для документов и есть его прозвище, для своих.  Когда в монастырь поступаешь, тоже другое имя дают. Так и у нас. У всякой жизни своя тайна» – поучал Миша. «А вы кто? Мафия?» – шёл дальше, к узнаванию, ученик. «Ну, прямо сразу, мафия. А, что это такое? Её кто-нибудь живую видел? Собраний всяких по свету много. Маленьких и больших. Тайных и явных. Правительство – тоже организация, но законная, со своими институтами власти. Оно создаёт законы, которые все должны выполнять и которые можно менять по  желанию его руководителей. Против этой государственной власти все бессильны. По её законам все остальные организации - вне закона. Можно жить по правилам, предложенным властью, а можно и по своим. У нас свои законы, но у власти другие, значит, на сегодня, мы мафия. Завтра все может быть по другому. Закон и беззаконие всегда живут рядом, если исчезнет одно, исчезнет и другое. Потому они всегда дружат между собой, хотя принародно ругают друг друга, на чём свет стоит. И одно без другого - никуда. А кругом ещё масса мафий. Всякие партийки, секты, новые церкви, революционеры, диссиденты, банды, союзы, левое крыло правого крыла и наоборот, все кричат, вопят, гогочут, врут нагло и доверительно, в это время мы тоже занимаемся делом. Создаём свои законы и поступаем по ним и обязываем наш мир действовать по ним. Мы не задеваем других и наводим свой порядок в своей среде. Наши командиры называют себя ворами. Надо иметь смелость, чтобы так себя называть. Другие называют себя министрами, депутатами, секретарями, а воруют вагонами, но у них всё по закону. На то и власть, чтобы красть. Мы же просто предлагаем этому законному жулью с нами поделиться. И сами делимся, с зонами, родичами погибших, в нашей с ними, войне. Вот ты за Афган много получил?  А за что воевал? За контроль над афганской наркотой. Такой рынок нельзя было упускать. Наркотики это деньги и  немалые. Вот и послали вас эти деньги защищать. А независимость афганского народа, это наркозависимость нашего народа. Усёк. Люди должны быть всегда зависимые. От идеи, водки, наркотиков, от учреждений, чиновников. Если человек независимый, значит, он никому не нужен. Голый он. Взять с него нечего. Мы, как можем, контролируем доходы борцов за свободу народов и имеем с них свою долю, на свои цели. Ты думаешь, нарисовал, прямо ангелы. Нет, вовсе даже не святые, но мы честнее, чем эти, в телевизорах. Вот так, Афган» – закончил свою лекцию Миша. – « А командиров у нас нет. Есть авторитетные люди и их надо слушать. А ученик ты, судя по вопросам, толковый. Может быть, со временем, в гору пойдешь». «Но убивать я не буду» – почему-то сказал Лёха. «Ну, для этого поглупей люди есть. Не очень нужные нам, но это между нами и помни, молчание, у нас бесценно. Шутовство и болтовня презираемы» –напутствовал Миша. – Если буду, нужен, спросишь у бармена Художника, он скажет, где искать». Лёха, припомнив начало их встречи, спросил: «А ты, правда, художник?» «А что, похоже? Даже училище закончил, художественное. И сейчас, иногда, балуюсь кисточкой, когда тоскливо станет. Нарисуешь себя на Лысой горе и веселее становится. В жизни контрасты нужны, чтобы себя живым чувствовать. Вот ты себя кем чувствуешь? Ну, не кочегаром же.  Те, кто в кочегарке, с лопатой, измазанный углем, человеком смотрится и о высоком помышляет и есть люди. А можно и в высоком кабинете, в кожаном кресле сидеть, а душой и мыслями последним плебеем быть. Это как повезёт. А везёт всё больше не тем. Лучших на Голгофу, шутов в короли. Всё, на сегодня хватит. Пойдешь домой, осмыслишь» – пытался закончить разговор Миша. « Ну, а всё-таки, почему настоящим художником не стал?» – не унимался Лёха. «Художник, Лёха, от слова худо,  а худо по Далю – плохо. Не кормит искусство.  Оно кормит только Казимиров, которые чёрные, да красные квадраты малюют и говорят, что это великое творчество. Это они сами про себя говорят. Им всё позволено и учить и разучивать. Рисуют чёрное на чёрном и говорят, что в этом сокрыта целая эпоха. А тогда, что другие рисовали, которые умели творить.  И в литературе тоже самое. На виду здесь Эдичка, да Веничка. Всё про мерзости человеческие сочиняют. Им, впрочем, и придумывать ничего не надо, о себе пишут. У одного и название книги понятное – «Это я, Эдичка». У другого – «Москва – Петушки». Всю  мерзость на народ выплеснул. Только зачем в своих грехах весь народ обвинять? А критики такие же мерзавцы, вот и хвалят. Большая мерзость всегда малую свою сестру лелеет, растит, чтобы себя в ней продлить. Своё ничтожество. Солженицына возьми, пока за бугром, в отшельниках жил, его, чуть ли не  мессией нам представляли, а приехал домой, заговорил о народе, о делах наших скорбных, о власти нашей, той самой власти не имущей и сразу ему все телевизоры выключили и забыть о нём пожелали нам. В искусстве, Афган, своя мафия и правят там отнюдь не эстеты, а жалкие прикормленные твари. Воспитанные теми, кто заказывает музыку и правит бал. Искусство принадлежит народу,  а вот какому  не сказано. А когда догадаешься, какому народу наше искусство принадлежит и поймешь, что к этому выдающемуся народу ты не относишься, остается один путь – отдать свой талант и мозги другому делу, а рисовать можно для себя, для друзей, для души. Ну, на сегодня всё. Итак разоткровенничались, а исповедь это не для нас. Не по делу. Держи.» – он протянул Лёхе пачку денег. « Да не надо мне, есть у меня» – отказался Лёха. «Бери, – резко сказал Художник. – Это не я тебе даю. Немой приказал. А приказы надо выполнять и всегда в точности» – напутствовал учитель. Уходя из кафе, Лёха заметил, что они не рассчитались и никто их не остановил. Прощаясь на улице, Лёха спросил: «Когда приходить?» «Ты же знаешь, куда. Вот и приходи, когда не занят. Будешь нужен, позовём» – пожал ему руку Михаил.
Дни тяжких раздумий наступили у Лёхи. Нет, ему не было страшно. Если прав Художник и то, за что умирали ребята в Афгане, лишь часть большой торговли, вот это по настоящему страшно. Вот тебе и герои. Герои героиновой войны. Всплывали в памяти заметки в прессе, о цинковых гробах, наполненных опиумом. Значит, всё так и было. Потому и затянули эту проклятую бойню. Именно в это время города и веси Союза заполонила наркота. Когда Лёха уходил в армию, среди его сверстников мало кто знал про наркотики. А теперь любой пацан покажет пару «ям», где можно взять любой товар, средь белого дня и ночью. И менты глаза на это закрывают, значит и им указали, как поступать. Мелочь всякую ловят, а крупных торговцев кайфом охраняют. Это предательство по отношению ко многим, ко всем, сатанински изощрённое лукавство, ещё мало кем понятое.
Он вошел элегантно одетым с презрительной миной, выписанной на его лице. «Вы знаете меня?» – поставил он руки на стол. «Да» – не подвинулся Немой. –  Слушаю тебя». «Не тебя, а вас» – вскричал вошедший. «Вот как, а ты, собственно, кто будешь? Ах, не узнал, депутат наш пожаловал. Говори, что у тебя и отваливай» - Немой оставался недвижим. «Ты мне обещал, что когда я стану депутатом, то буду иметь всё. А что получается?» – взвизгнул мужчина. «А ты имеешь столько, сколько заработал. Что ты сделал? Ты забыл о нас сразу, как только добрался к власти. Кто тебя туда ставил? Подумай, у тебя ещё есть время. Но его мало. Когда мы сказали, что ты будешь депутатом, мы имели в виду, что ты будешь представлять наши интересы, но ты становишься проституткой, как все вы там. Мы заплатили за твои выборы. И теперь тебе платят там, а работаешь ты у нас. Иван, объясни ему ещё раз его обязанности, не поймет, свободен от всего и навсегда» – сделал на последних словах ударение Немой.

Всякая идея хороша лишь только вначале. Все последующие игры с ней, приводят к разрушению первоначального смысла, сущности идеи. Обычно она обращается в услужение подонкам. И неважно, какая это идея  – научная, политическая, духовная. Толпа съедает высокодуховную, нравственную, гениальную наживку, идёт за нею на эшафот, купившие эту приманку, мостят их головами свой путь, к своей  цели. Конечной, нужной только им, забыв о начале пути.
«У тебя какая цель, Лёха?» – вдруг спросил Миша. « Не знаю, не думал об этом. Слушай, а вот этот человек приходил, он что хотел? Он, чей депутат?» – полуответил, полуспросил Лёха. «Народный. Мы тоже народ и имеем право выдвигать своих депутатов. Они защищают наши интересы, а мы защищаем их. Каждый человек имеет право на защиту и вправе выбирать, как ему защищаться и от кого» – вот такие разговоры вёл с ним Миша.
Уже больше месяца Лёха присутствовал на приёмах  у Немого. К нему шли разные люди. У кого машину угнали, у кого хату обокрали. Просили помочь, не надеясь на милицию. Менты тоже приходили, торговались, кого и за сколько можно выпустить, а кого наоборот спрятать. Лёха всё больше постигал слова Художника о полной связи всех и вся в этом мире. Первый раз он понял эту жизненную правду, когда в начале  новой жизни, его остановил участковый и сказал такие слова: «Что, афганец, с блатными связался, приоделся, смотрю, на какие же это заработки?» «А ты – ответил ему Лёха, со злостью, – на какие деньги, на такой крутой тачке ездишь? На зарплату?» Лёха знал две «ямы», где круглосуточно можно было купить любой наркотик, «крышу» которым держал участковый. Но промолчал. «Ну, смотри, не пожалей потом – участковый ухмыльнулся. – Повидали мы тут, всяких». «Я тоже всяких видал» – только и сказал Лёха, уже без злобы. Потом, между делом, он рассказал про эту встречу Мише и про разговор, конечно. «Ладно, забудь. – ответил Миша – А хочешь, возьми его себе. Он дерьмо. Свои и те рады будут, если его пришьют. Он своих комитетчикам сдаёт. Но вот, что я тебе скажу. Он – временный, мы – постоянные. Так дальше и думай. И забудь о нём. Ничего он тебе не сделает».
Проходило время. Лёха привыкал и уже многое понимал, в своей новой жизни и работе. С Художником, в определённые дни, ходили по кафе, ресторанам – снимали «дань». Никто не шумел, не ругался – всё было отлажено в этой системе до мелочей, без неожиданностей. Лёха играл роль молчаливого напарника. Он понимал, что так долго продолжаться не может, как понимал и то, что назад ему пути нет.
Новое приходит неожиданно. Сидели они, с Художником, как всегда в кафе «у Никиты». Обедали. Рядом, за другим столиком, какой-то пьяный зануда клялся в любви женщине, с нещадно размалёванным лицом. Это забавляло. В другом конце зала сидели четыре бритоголовых парня, с бычьими шеями, что-то пили, стол их был заставлен бутылками. Вели они себя по-хозяйски, нагло. Один из них уже второй раз подошёл к ним, прикурить. Посмотрел как-то небрежно, пыхнул сигаретой и подался к своему столику. «Сейчас опять подойдёт» – сказал Художник. «Почему» - спросил Лёха. «Так кажется, - глянул на четвёрку Миша. – Ты как, в форме». «Всегда готов» - почему-то по пионерски ответил Лёха. Через некоторое время парень подошёл снова. Они уже заканчивали обед. «Ну, что у вас ещё спички не кончились» – развязно спросил подошедший. Он был изрядно пьян. «Кончились, – спокойно ответил Художник. – В кабаке сидишь, а  на спички, значит, не хватает?» «Ты, хмырь, заткнись, а то всю жизнь  будешь мне спички подносить» – глаза парня засинели льдом. «Не знаю, не знаю, придётся ли? Спички живым подносят» – вежливо напомнил Миша. «Что – что?» - понял его вежливость бритоголовый и потянулся рукой к горлу Художника. Лёха быстро оценил положение тела нападавшего. Резкий удар левой по печени и парень, ткнувшись лицом в край стола, завалился на пол. От конца зала уже бежали его помощники. Они бежали друг за другом, что было их главной ошибкой. «Сразу видно, качки толстолобые» – оценил их действия Лёха. У первого Лёха перехватил руку на замахе и он, своей бритой башкой, чуть не проломил стену кафе. С остальными двумя было проще. Один получил удар локтем в солнечное сплетение, второй ногой в пах. Трое лежали молча, лишь только, получивший удар в пах, корчился от боли. «Ничего, больше таких дебилов рожать не будет» – посочувствовал ему, вставая из-за стола Художник. «Пошли» – и Миша двинулся в обратную сторону от выхода. При подходе к бару, к ним вышел хозяин кафе и подрагивающим голосом заговорил: «Я всегда знал, что вы друзья и защитите мое заведение от нахалов.  Готов увеличить ставку». «Ладно, живи пока. А насчёт перемен, придёшь к Немому. Он решит. Ты захотел жить лучше, станешь жить веселее», – Миша посмотрел на хозяина и тот, как показалось, стал меньше ростом. «Не надо ему говорить, может с тобой договоримся» – молил хозяин. «У каждого  дело и каждому по делам. Своё получишь у Немого. Пошли» – обращаясь к Лёхе, закончил Миша.
Они вышли через служебный ход и пошли по направлению к городской площади. Походя, Лёха спросил: «Какое отношение хозяин имеет к драке? Не понял я». «Афган, ничего не происходит просто так. Хозяину предложили новую крышу, дешевле. Вот он и решил попробовать, выяснить, как к этому его шагу, отнесёмся мы. Это наше испытание ему дорого обойдётся. Всё дело в том, что идёт война. Между законом и беззаконием. Эти отморозки поднимают головы. Но в этих головах нет мозгов. Они тупы, а значит жестоки.  Люди не могут любить жестокость, как и чрезмерную доброту. Её ненавидят, над добротой смеются. Потому, мы с тобой должны быть где-то в середине. Мы должны быть жесткими, но не убийцами, добрыми мы быть не можем, помогать – да, но не всем и без слёз. Всё по закону. По нашему закону. Как он они поступают с нами, так  мы будем поступать с ними.  Пророки сказали, библейские. А ты, Афган, читал Библию? Нет. Почитай и тогда больше ни одной книги читать не надо. Там всё сказано. И про нас и про всех, живших и живущих. А все эти нынешние книжонки, нынешних пророков, лишь жалкие потуги осмыслить Книгу Книг – Библию. Так что советую, почитай, а если нет её у тебя, подарю. И ещё вот что, Лёха, считай меня другом, хотя в этом мире дружба, вовсе, не привязанность, а скорее обязанность быть честным по отношению к  другу. Сегодня ты сделал всё так просто, так буднично, будто прогулялся по бульвару, а ведь никто тебя не просил о защите, а тот пьяный, что сидел за нами, наш человек, должен был этих скотов подстрелить, но им повезло, ты позволил им жить. Ладно, пусть так, пойду объяснюсь с Немым, а ты завтра подойдёшь.  Сейчас иди домой и никуда не выходи. Завтра подойдёшь к нам. Привет. – Миша задержал Лёхину руку и повторил, – Никуда не выходи. Понял?» Лёха кивнул и отправился домой.
Вечер Лёха провёл в раздумьях. Что хочет от него Художник? Непохоже, что из него лепят бандита. Да и сам Художник – он кто? Философствующий бандит, или философ преступного мира? Но разве бывает такое? И эта его сегодняшняя, первая стычка с бритоголовыми  произошла случайно или это начало настоящей работы? И откровение Художника для чего? Цель всего этого неясна. Для чего его берегут. Ведь не считая сегодняшней драки, он не участвовал ни в каких разборках, а они регулярно случаются и заканчиваются  не только мирными соглашениями. Даже Немой неделю в больнице, с простреленным плечом, пролежал. А ему и платят хорошо и работа непыльная. Маме памятник хороший поставил. Ребята  приходили, помянули.
Лай собаки прервал его мысли. Кто-то настойчиво стучал в ворота. Лёха включил надворный свет и вышел из дому. Угомонил собаку и крикнул в сторону ворот: «Кто там?». «Свои» – откликнулся, как показалось, знакомый ему голос. «Кто-то из афганцев» – подумал Лёха и пошел открывать калитку. Калитка была низкая и приходилось нагибаться, выходя из неё. Вперёд выходила голова, а затем всё остальное. Знакомый голос усыпил Лёхину, волчью, осторожность. Привычную настороженность войны. Он просунул голову в открытую им калитку и сразу же, в голове, вспыхнуло пламя, рассыпалось искрами и погасло.
Очнулся Лёха в очень светлой, ярко белой комнате. Глазам стало больно. Он прикрыл веки и начал осматриваться сквозь ресницы. Осмотр не принёс никаких результатов. Чисто и незнакомо, как при рождении. Он поднял руки и посмотрел на ладони. Вроде его, похожи, но где же он сам. В утомлённом сознании возникли – голоса, лица, огни и погасло.
Но Лёха жил. Отдельно от тела, которое неподвижно лежало на койке, не прося пищи, бесстрастно дополняя обстановку больничной палаты. Но в его мозге происходили события, видения детства сменялись войной. Уже взрослый, он почему-то учился в школе и сидел на уроке, за партой, вместе с такими же, как и он, взрослыми людьми, но уроки вели старые, школьные учителя. Это была игра воображения, для чего-то ему нужная. Позже, когда он очнется от прожитой, за период своего беспамятства, ещё одной жизни, он ясно вспомнит два её периода, а может кадры того фильма, что прокручивал ему его раненый мозг. Один фильм, – когда он сидит за партой в своей школе, а учителем, у доски, Художник. Художник показывает какую-то большую, старую, тёмную и, видимо, очень тяжелую книгу и говорит им, своим ученикам: «До завтра каждый из вас должен прочесть эту книгу, а потом будете отвечать на все вопросы, которые я вам буду задавать. Если вы не сможете этого сделать, в школу больше не приходите. Здесь написано про каждого из вас, как вы живёте и как будете жить, что было и что будет с вами, как вы зовётесь здесь и как назовётесь там, в той жизни, которую  скрываете от чужих глаз, хотя тот, кто видит, видит всё и приготовил вам ваши ответы. Найдите здесь, в этой книге, ответы на вопросы вашей жизни и расскажете об этом на будущих уроках. Первым читаешь  книгу ты, Афган. Завтра будешь отвечать и если не ответишь, больше жить не будешь. Бери и иди». Лёха подходит к столу и пытается поднять книгу, но она увеличивается в размерах, заполняет комнату. «Как я её возьму» – кричит он. «Тебе помогут» - отвечает прямо из глубин страниц, чей-то громкий голос. «Кто говорит?» – опять кричит Лёха». «Я, я, я, ааа-а – а» - эхает ему в ответ. Книжный том начинает кружиться, подхватывает в этот круг Лёху и они летят. Вдруг, появляются люди, среди которых он узнаёт своих друзей, погибших в Афгане, подхватывают его, книгу и несут куда-то, легко скользя по воздуху. Останавливаются и один из сопровождающих говорит: «Здесь надо ещё двоих забрать. Возьмёте и догоняйте нас. Хозяин уже ждёт». В говорившем он узнаёт лейтенанта – татарина, который молился Аллаху, когда в соседней мечети, с минарета, начинал кричать муэдзин. Так во время молитвы и был убит снайпером и лежал потом на окровавленном бушлате, который подстилал себе под колени, вместо молитвенного коврика. И  Лёха, как знакомого спросил его: «А куда вы меня несёте? Если я умер, то почему мной, этой дорогой командуешь ты – мусульманин?» «Это там, – татарин махнул рукой вниз – мы мусульмане, христиане, а на самом верху, один хозяин. А умер ты или нет, ему решать». Дальше летят они вдоль высокого – высокого, синего забора, не имеющего в глазах, ни конца, ни края. Останавливаются перед воротами. Ворота открываются и все влетают за них. За ними ничего нет, только поодаль стоит огромный стол, а за ним сидит человек. За его спиной лишь туманная дымка, которой нет конца. Стол такой большой, что из-за него видна только голова сидящего. Но какая голова. В бороде, с тронутыми  благородной, серебряной  сединой длинными волосами и во всём этом облике чувствуется могущественное благородство. «На Льва Толстого похож – думает Лёха, – только покрупнее будет». «Все? – спросил благообразный человек и не дожидаясь ответа, сказал громким и каким-то особенным голосом, будто говорило со всех сторон. – Этих двух, – глазами показал говоривший на двух прибывших после Лёхи. – В ад». «А я что, в рай?» – неожиданно для себя спросил оставленный. «Смотри-ка он ещё и разговаривает, – ответил человек. - В чистилище его. Почистится, а там видно будет». Лёха пошёл в туманную дымку, начинающуюся за столом,  будто знал, куда надо идти. Когда он проходил мимо стола, сидевший за ним, вдруг, спросил его: «А ты уверен, что тебе пора сюда?» «Да нет, не совсем, - ответил Лёха и тут на столе, рядом с сидевшим, увидел книгу, что дал ему, перед его вознесением, Художник. – Мне нужно, до завтра, прочесть эту книгу, чтобы дать ответ на вопросы, о моей жизни». «Ты этого хочешь?» – спросил Бог. Лёха уже был уверен, что он стоит перед Сущим. Он понял это, когда подошёл ближе. На него смотрело лицо Отца всех людей. Образ, с которого на нас смотрит Вечность.  Вечность, это и есть Бог. Человек, которому понятна бесконечность жизни, похож на Творца. Великие люди схожи со святым Ликом потому, что  каждый из них Его частица. Но лишь частица, но всё вместе – Бог. Он – Образ, мы – подобие. Подобие в приближении к Его сути. От своей догадки Лёха онемел и, поражённый близостью её, выдавил из себя слова: «Да, мне надо. Очень». «Будь по твоему. Но с условием. Сейчас откроют ворота и если ты успеешь выйти за них, покуда они не закроются,  иди к себе, а не успеешь, останешься здесь навсегда. Это будет доказательством правильности твоего желания. Ступай», – и  кивнул головой татарину. Тот подлетел к воротам, открыл их настежь и подтолкнул их створу назад и когда ворота, плавно, начали закрываться, указующий махнул рукой и подал  книгу. Лёха схватил  книгу, она не показалась ему тяжёлой и рванул к воротам так быстро, как никогда ещё не бегал. Ноги скользили, он падал, хотя  под ним ничего не было, кроме лёгкой дымки, но Бог велик, бегущий вставал и бежал снова. Зачем и куда он так торопился, он не знал. Но ему хотелось видеть, почему он получил шанс жить? Осталось два – три метра пути к жизни, в воротах осталась узкая щель и он, весь напрягшись, прыгнул и в этом прыжке, из одного мира в другой, вылетел за ворота, упал за ними, дверь захлопнулась и вместе с этим хлопком  он почувствовал, как бешено заколотилось сердце и от этого очнулся. Сердце продолжало стучать уже наяву, хотя, где была явь, трудно понималось, тело покрылось испариной и стало легче дышать. «Правда бегал, что ли?» - подумал он, открыл глаза и увидел, сидящего перед ним на стуле, Художника.
«Очухался, – буднично спросил Художник, - где побывал за неделю отсутствия в этом не лучшем мире, что видел? Бога или дьявола? Или обоих вместе, ведь они тоже где- то собираются и о чём-то говорят, когда делят территорию Вселенной. Кощунствую, потому как рад, что ты жив. Хотя, кто знает, что лучше. Ты не узнал ничего нового про это? Вовремя умереть или не ко времени жить – что лучше? Прости за болтливость, целую неделю не с кем поговорить. Это же целая вечность. Ты умеешь слушать, а это больше, чем красноречиво говорить. Что-то нездоровится мне, может тоже в больницу лечь? Хорошо бы, да дел много. И помочь некому. Так  что выздоравливай быстрей, коли ожил». «О чём ты говоришь, от чего очухался?» – спросил Лёха и не узнал своего голоса. «Да, - сказал Миша и, встав, добавил, – ты поменьше разговаривай, слаб ещё. На вот, читай лучше, – и он положил на прикроватную тумбочку большую, чёрную книгу. – Я буду приходить, а вопросы потом. Их много». Художник ушёл, а Лёха  посмотрел на книгу и подумал: «Сплю, умер, зачем?». И сразу же забылся лёгким сном только что воскресшего человека.    
И вот теперь, воскреснув, он увидел вполне земное видение, хотя тоже не очень приятное и  уже произошедшее один раз на земле, правда, на чужой. Когда война в Афгане стала совсем непонятной, когда всё вокруг превратилось в большой базар, где продавалось и обменивалось всё, что было под рукой, когда злоба бойцов на своих, редко видимых, генералов, пославших их на эту бойню, уже достигла своего апогея и ненужные никому отчимы командиры побаивались появляться в своих частях, уже становилась понятна бесцельность этой  нескончаемой войны, тогда и произошёл этот случай, который теперь снова заполнил своим видением, Лёхину, забывшуюся сном, голову.
Их часть окружила кишлак, в котором засели «духи». Днём он, с ребятами, был в этом селе. Сдали, на базаре, несколько автоматных рожков с патронами, взамен взяли чарса, фруктов. Обкурившись, долго шлялись по базару, балдели над всякой ерундой, пили чай. Так они жили уже давно, привыкли. Пока светло афганцы мирное население, почти друзья. Ночью враги, «духи». Днём не узнаешь, кто в тебя в темноте стрелял, людей не видно, только взрывы, летящие пули, огни пожара. Война уже давно перестала быть настоящей. Она превратилась в большую торговлю,  людьми, оружием, наркотой. Кто-то торговал по мелочам – патроны, форма, ну когда автомат, убитого товарища продадут, чтобы его же, и помянуть. Другие по крупному – эшелонами оружия, самолётами, танками, людьми. Вообщем, налаживались неуставные людские и межармейские отношения. Короче, всё было, как у нормальных мужиков, то братались, то дрались. День заканчивался и надо было уходить в часть, хотя афганцы даже вечером не нападали на группу солдат, так одного, двух могли выкрасть, да и то в смерть обкуренных или пьяных и безоружных. А с оружием ни-ни, не трогали, стрелять и пьяные умеют. Это в Союзе афганцев фанатиками представили, а на самом деле они очень практичные люди и умирать за просто так, никто не захочет. И за идею тоже. За чьи-то милые выдумки только советские люди воюют. Все остальные – за корм.
Когда они добрались в часть, совсем темно стало. Только присели отдохнуть – приказ выбить из кишлака «духов». Ну, тех с кем недавно базарили. И началось. Артподготовка, потом вперед, в атаку. Кишлак давно окружен был. Давно кругом стояли, а такой приказ первый раз. Хорошо хоть ещё не все боеприпасы продали. Так  и пошли со всех сторон.
Чем запомнился Лёхе этот бой? Таких приказов было много, но такое продолжение имел лишь этот бой. Вышел он, со своим взводом, в центр кишлака и тут же попал под бешеный обстрел с того самого базара, на котором недавно гуляли. Залегли. Огонь ни на минуту не стихал. «Да, – подумал Лёха. – Хорошо патронами запаслись. Нужно меньше отдыхать, а то так всё скупят». Начали действовать перебежками, от прилавка к прилавку. Били по ним со стороны базарных складов. Долго пришлось продираться сквозь завесу огня. Тогда уже воевать научились. Уметь воевать, это когда без потерь. Это в кино героизм, когда все скопом прут под пули и орут ура. Это обыкновенная дурость. Под танк броситься ума не надо. Ты это вражеское чудовище  сожги, а сам живой останься и другую машину  сожги и третью – вот тогда ты герой. Вот Лёха половину ночи и вёл взвод, чёрт с ним, со временем, зато все ребята живы. Подпёрли к самым амбарам, а они у афганцев, что бункеры у руководителей некоторых государств, которых так обожает народ, что от восторгов этого народа им приходится прятаться в этих самых бункерах. Присмотрели с другой стороны окно маленькое, откуда их не ждали и давай в это окно гранатами «духов» доставать. Достали.  Ворота открылись, сдаваться начали. Почему не сдаться, если завтра на кого- нибудь или на что-нибудь поменяют. Выходят, оружие бросают. Повязали им руки и отправили, под конвоем, в расположение части, а сами по амбарам, с фонарями, оставшихся, затаившихся в тёмных углах искать принялись. Опасное это дело, но надо, а то при отходе в спину стрелять станут. Опасное дело всегда командир должен делать и бойцы самые опытные. Идёт Лёха, по углам светит, тут с другой от него стороны шорох и что-то чёрное, на него кинулось, успел повернуться, взмахнул прикладом, отлетел кто-то в угол. Свет фонаря туда направил, а там два глаза сверкают и нож. Чёрное, два глаза и сталь. По одежде понял – женщина. Подошёл, схватил за руку, в которой блестело, вывернул и потащил из амбара. А перед глазами, два глаза и нож и блеск у них одинаковый. Выволок её на улицу, осветил, два глаза на чёрном сверкают светом стали. Сорвал чадру, а глаза на бледном лице всё также огнём горят. Закусила губу, молчит, а глаза по-прежнему льдом пылают. Даже спине холодно стало. Подумалось, если они нас так ненавидят, то чего же мы тут делаем? Говорят, что они нас на помощь позвали. Какой дурак на свою землю танки, да солдат с автоматами зовёт. На свою землю друзей зовут, да и то в гости. Погостил, покушал, попил сладко и пора честь знать. Отваливай, то есть, до своей хаты. А когда друзья с пушками приходят, их из пушек и угощают. Традиция такая, ничего не поделаешь.
Ребята подошли. А он всё никак взгляда оторвать, от пленной, не может. С ножа на глаза, с глаз на нож. Ребята постояли, посмотрели, не поймут что с ним. Кто-то по плечу  похлопал: «Командир, ты чего? Куда её с собой или в расход?» Молчит командир, как завороженный. Много глаз видел и дерзких, яростных, злых и предсмертных, но таких, чтобы блестели сталью – никогда. Опомнился, забрал нож, поднял женщину с земли, толкнул в спину и сказал: «Иди». Она мышью в темноту, он вслед фонарём посветил. Обернулась, глаза блеснули…  «Командир, зачем отпустил? С оружием поймали, значит наша. Баба ведь, в кои веки попалась,  а ты такой трофей отпустил. Влюбился что ли? Ну, да тебе виднее. Пошли. Все живы, сегодня, у нас. Гуляем».Промолчал. Пока шли в часть ему, Лёхе, все огни в глаза сталью сверкали. Потом, когда все бойцы уже спали, усталые, а он лежал и видел женское лицо, а на лице два ножевых лезвия, торчащих прямо из глаз. Страшнее ничего в своей жизни не видел. Для чего, почему, ему, ему? Почему одна случайность становится болью всей жизни, а целая жизнь может стать никому не нужной случайностью?
Проснувшись от вновь прожитого кошмара, Лёха подождал покуда исчезнет страх, холодом стиснувший затылок, кончится видение женского лица, с лезвиями вместо глаз. Он согнул в коленях ноги, нашел под коленными чашечками углубления и начал пальцами рук массировать эти места. Этому приёму научила его мама. Она знала много средств и могла внести покой в душу человека, а это средство помогало человеку успокоить самого себя, без посторонней помощи. Минут через пять видение страха отступило и Лёха почувствовал голод. Он открыл тумбочку. Там лежали три больших, красивых яблока и булочки, в полиэтиленовом пакете. Булочка с яблоком, что может быть вкуснее. Это вкус и запах детства. Неведомый ему посетитель угадал это его желание. Съев этот Божий дар, он почувствовал слабость, приятную и спокойную, какую может чувствовать только возвращающийся в жизнь человек.
Только начал дремать, ввалилась толпа братьев – афганцев. Кто за руку, кто за ногу жмёт, всем хочется пощупать живой ли, нет? Все враз говорят, а вроде всех слышно: «А мы приходили уже, ты никакой. Доктор выгнал, сказал, чтобы такой бандой больше не приходили. Мы ему, мол, не банда мы, а интернационалисты, к своему пришли. А он знаешь, что говорит? Где вы были интернационалисты, когда вашему другу голову раскроили. Идите, говорит, отсюда, ему покой нужен. Мы ему, скажи, кто его так. А он, говорит, не знаю, я всегда только с результатами знакомлюсь. С последствиями ваших разборок. Хорошо хоть живой, да мозги на месте. С тем мы и ушли. А сегодня разрешил. Только, говорит не орите громко, от радости. От удара не умер, так от вашего крика скончается. Ничего мужик, понимающий и с юмором». Лёха смотрел на их огромные, фигуры и улыбался. Не развалили бы палату, черти квадратные.
Но вот исчез шум и остался только он, среди белых стен палаты. За окном смеркалось. Вдруг вспомнилось детство, вернее один случай из него. Рядом с их домом  жил один уже немолодой мужчина. Был он одинок и всё свое свободное время посвящал голубям. Возле его дома, высилась, на сваях, большая голубятня,  добротная, резная, ну прямо загляденье – дворец голубиный. Жена от него ушла, не выдержав его половинчатой любви и он остался один и вся его любовь теперь доставалась голубям, а может быть, он и сам был, душой, больше голубем, чем человеком. Ведь очень часто мы обнаруживаем в себе совершенно непонятные пристрастия, которые ни мы сами, ни с помощью других, объяснить не можем. Нас влечет, увлекает совершенно противоречивое нашим мыслям чувство неосознанной радости чему-то. Будь то какой-то предмет, животное, человек, которых ты никогда не встречал, не видел. Тебе, вдруг, захочется обнять собаку, приласкать бездомную кошку или поговорить с человеком, случайно с ним встретившись. Как можно объяснить пристрастие немолодого человека к голубям, по всем понятиям занятия детского, юного. Его не интересовали ни деньги, ни сплетни, даже пьянка не манила его своей безумной радостью. Появлялись в его доме женщины, но, прожив некоторое время, уходили, без ругани, обвинений – молча. Они ничего не рассказывали соседям о предмете их мимолётных воздыханий, но чувствовалось в их движениях, взглядах не обида на голубятника, а тоскливое понимание того, что он не может безраздельно принадлежать им и всегда свою плотскую любовь к женщине безрассудно променяет на утреннее небо и кружащих в нём, прекрасных птиц. Когда досужие тётки спрашивали его, отчего ушла его очередная подруга, он загадочно отвечал: «Небо большое. Улетела голубка». В округе его любили, как любят маленьких детей и взрослых, которые просто не желают взрослеть, потому что взрослеть это ужасно скучно, от этого люди быстро стареют.
Голуби у него были разные – породистые и нет, но все красивые и ухоженные. Когда стая взмывала в небо, вся округа следила за полётом голубей, задрав свои озабоченные лица к небу. Что-то происходило в душах людей, они как-бы присоединялись к птичьему полёту, на некоторое время покидали землю, земные заботы, становились вольными, крылатыми, кружились в голубом небе, одолев, на время, тяжкое земное притяжение. После этих небесных прогулок мысли людей становились светлее, смелее и красивее. Соседи голубятника меньше ссорились, спокойнее относились к шалостям детей, ко всяким причудам родных, близких и чужих людей. И потому, произошедшее на дворе голубятника несчастье, всполошило всю округу, нисколько не меньше, чем землетрясение или даже нашествие внешнего врага. Людской всполох возник по причине кражи голубей. Это случилось ночью, а утром все жители округи собрались во дворе голубятника, кляли воров, соболезновали, негодовали, ругались, что- то пытались вызнать у друг друга, не видал ли кто чего, не слышал ли? Верный хозяйский пёс был отравлен и лежал у ворот оскалив пасть, посмертно, своими клыками, пугая злодеев, обещая им жестокую кару. Голубей было украдено много, больше половины. Ясно было одно, что крали не голубятники потому, что брали всё, что попадётся под руку, без разбора. Голубятники тоже воруют друг у друга, но берут только пару, другую нужных им птиц. Это считается нормальным в среде любителей голубей. Завёл птицу, умей её охранить. Воруя, голубятники никогда не возьмут птиц, которые кормят птенцов или высиживают яйца. По своему поступают благородно, даже в грехе. Но в этом случае благородством даже не пахло, были взяты голуби прямо с яиц, от птенцов. Это было, как нашествие вандалов, людей чуждых пониманию законов среды, в которой жили настоящие голубятники. От этой поруганной чести своего сообщества, сгорбился  хозяин голубей, седина явственней проступила в его волосах, он сидел на приступке своего дома и горестно качал головой вслед своим невесёлым мыслям. Ждали милицию. Приехали, посмотрели, поспрашивали, предупредили, что за неправду посадят и отбыли восвояси, оставив недоумение на лицах местных жителей, ожидавших хотя бы некоторых понятных розыскных действий со стороны тех, кто нас бережёт. Но видимо такая мелочь, как пропажа голубей, мало интересовала родную милицию, им бандитов, убийц подавай.  Народ волновался и решили искать сами, хотели как-то помочь соседу. Но лучше бы не искали потому, что нашли такое, что привело к продолжению трагедии, как оказалось  ещё только начавшейся. Голубей нашли на окраине города, в маленькой саманушке, где обитали безликие люди, без определённых занятий, по нынешнему «бомжи». То, что нашли, внесло в души смятение, ужаснуло. Ещё недавно красивые, радующие своим свободным полётом, птицы лежали кучей перьев прямо во дворе, на земле. У всех были оторваны головы, которые валялись рядом. Некоторые, уже ощипанные, беспомощными тушками наполняли грязное, ржавое корыто. Лёха, находившийся в это время рядом с хозяином этих несчастных птиц, лишь виновато переводил свой взгляд с хозяина на птиц, с птиц на хозяина. Сосед–голубятник молчал. Безмолвствовал он, глядя на своих поруганных любимцев, не проронил слова и в обратной дороге домой. Соседи сочувствовали, говорили что-то про милицию, про суд, Божье возмездие. Но сосед не отвечал. Он также по утрам ходил на работу, кормил и гонял оставшихся голубей, но за несколько, минувших после кражи дней, не сказал ни слова. В его взгляде виделось тоскливое напряжение. Прошло несколько обычных, для обывателей квартала, дней. Волнение, порождённое кражей голубей, улеглось. Но в один из этих обыкновенных вечеров, к дому соседа подъехала милицейская машина, туда прошли четверо милиционеров, вывели хозяина, затолкали в машину и увезли. Лёха в это время стоял у ворот и проходя мимо него, сосед громко сказал: «Лёшка, смотри за птицей. Они теперь твои». Никто ничего не понял, но вскоре все были буквально оглушены новостью. Оказалось, голубятник придумал любителям голубятины такую вендетту, что стала понятна вся тяжесть оскорбления, нанесённая его мечтательной душе. Беззлобное человеческое существо, доброе и отзывчивое, ребёнок по своей душевной сути, он поступил, как настоящий мужчина, пожелавший уничтожить даже память о тех, кто надругался над его пернатыми друзьями. Оказалось, что ночью, когда все спали и «бомжи» тоже, он пришёл к их мазанке, подпёр дверь снаружи, облил дверь и стены бензином из припасённой канистры и запалил логово негодяев. Потом вернулся домой, вздремнул до утра, утром ушёл на работу, а вечером был арестован.
Никто не осуждал мстителя за содеянное, лишь жалели. Если человек совершил такой зловещее деяние, значит дальнейшей своей жизни, без такого поступка, он не представлял. Сколько и какие люди сгорели в том домишке, так никто и не дознался. Были лишь предположения. Мазанка была каркасно – камышитовая, крыша покрыта соломой, так что погребальный костёр получился на славу. Потом был суд. Мстителю дали восемь лет лагерей. На суде он вёл себя спокойно, иногда на лице у него появлялась блаженная улыбка, видимо, от сознания правильности совершённого поступка. Да и суд был не злой, не обвинительный, а как бы обязанный всё сделать по закону. Садясь, после суда, в «воронок», осужденный сосед спросил Лёху: «Ну, как они, кормишь?» «Кормлю» – ответил Лёха. На лицо голубятника взошла улыбка, в которой уместились все вопросы и ответы его прошлой жизни. Он был счастлив. Эта улыбка навсегда запомнилась Лёхе, тогда ещё Лёшке. Уже перед армией Лёха роздал голубей друзьям голубятникам, так просто, ни за что, хотя со стороны ему предлагали хорошие деньги. Хорошая птица, хорошо стоит. Но он не хотел оскорблять память соседа, который к тому времени скончался в колонии.
Зачем он вспомнил всё это. Просто вспомнил улыбку. Лёха закрыл глаза и утомлённый своей памятью, уснул.
Что предшествует обновлению души? Может быть тёплый летний дождь, смывающий следы вчерашних сомнений, любовь, поменявшая все твои предыдущие понятия о чувствах и самом предмете обожания, когда вся мелочность прошлых событий становится искорками, отбрасываемыми во тьму пламенем пожара, в котором горит ваше прошлое и вам нисколько не жаль того. Сколько людей ждут душевного обновления? Все ждут этого. Все желают уснуть и проснуться в новой жизни, где ничто не напоминает о ваших мелких и больших злодействах, о трусости перед ничтожным, о малой вере и ликующем шабаше безверия, о многом чего не хочется вспоминать. Но счастливы, увы, только сумасшедшие, начинающие жизнь в совершенно новом мире своего беспамятства. Но не потому ли они буйствуют или молчат, что хотят вспомнить себя? А ты живешь только в прошлом и всего один день в настоящем. А может быть всего один час, минуту, секунду. Ведь каждое мгновение уже через мгновение становится прошлым. Так что именно там, где уже не живёшь ты, остались твои поступки благородные и нет, томится величавость души, а быть может разум законченного подонка. Многое можно найти в прошлом и ничего в будущем. Трусы рады, что через мгновение их страх будет позади, бесстрашные используют каждый миг, для утверждения своей дерзости. Но случается, что между прошлым и настоящим вырастает стена, которая нагромождена из прошлых, не дающих покоя сомнений и жизнь прекращается на то время, из которого можно выбраться, либо закончив саму свою жизнь, либо круто изменив её течение.
Лёха проснулся, когда за окном начало светать. Рассвет узнаёшь сразу, даже если долгое  время отсутствовал в своей жизни, не знал себя, не помнил. Утро это рождение, день – взросление, вечер – старение. Утром лёгкость телодвижений, светлые мысли, в народившейся заново голове, днём дела, попытки разобраться, понять, дождаться, любить, ненавидеть, продвинуться вверх, опуститься на дно и к вечеру -  усталость, грузом незавершённых дел, мелкие, пустяшные мысли, жалость к себе.
Проснувшись, Лёха почувствовал себя здоровым. В крайнем случае, уже выздоравливающим. Он уже помнил события до вспышки огня, от удара по своей голове. От невозможности вспомнить, невидимые им, лица напавших, силился вспомнить тот голос, что усыпил его осторожность, сказав: «Свои». Но додумать не удалось, дверь отворилась и вошёл Немой,  а за ним Художник и тот шикарный Иван, которого он видел всего второй раз. Однажды это было, когда  Лёха был первый раз в «штабе» у Немого. Такого парня нельзя не запомнить. Красавец и одет, как денди лондонский, если по Пушкину. Девушки, наверное, мрут как мухи, только его завидев. Да какие сейчас девушки? Одни красавицы при мужьях и без мужей, но в нищете прозябают, другие в рабстве у сутенёров – проститутками, третьи при хозяевах, захотели, приголубили, приодели, нет – на помойку выбросили. Осталась небольшая часть, которые не фигурой, а знаниями хотят пробиться, но трудна их дорога, всё одно на чём-нибудь сломают. Знания сейчас не нужны, нужны деньги, хамство, а если девушка, то покрасивше. Хамы в паны метят. Забыли, мудрую пословицу, что из пана хам получится, а вот из хама пан – никогда. Но таковы символы нынешнего времени.
Немой уселся на единственный стул, художник отошёл к окну, Иван встал за спиной Немого и разглядывал Лёху.
«Ну, как? – спросил Немой и сам ответил – Месть, наверное, готовишь обидчикам? Угадал? Ладно, о том не думай, в тюрьме они. Кто? А те самые, которых ты в кабаке учил хорошему поведению. Теперь они это начальное образование, что ты им преподал, продолжают в тюремной камере. Нелегко им там, но хорошая наука легко не даётся, особенно тупоголовым. Не волнуйся их не убьют, но учить будут основательно, а там скоро суд, зона и продолжение обучения, уже трудовое. Как нашли их? Соседи твои подсказали, да и сами догадались. На суде скажешь, как было  и всё, соседи показания дадут, лет по семь, по кругу, получат за нанесение тяжких телесных повреждений нашему другу. Только про драку в кабаке ни слова, ничего такого не было. А зона это большой город, где свои порядки и где нынешние бритоголовые, плечистые амбалы, кажущиеся себе, здесь, на воле, пупом земли, там становятся теми, кто они на самом деле есть, шестёрками, шавками и кем-нибудь похуже. Ты чего молчишь, Афган? Я тебе приятные вещи рассказываю, а ты не рад. Как себя чувствуешь?  Сейчас сами узнаем. Позови доктора», – обернулся к Ивану Немой. Он встал со стула, прошёлся по палате. Лёха напрягся, хотел что-то сказать, но не сумел ничего придумать. Тем временем вошёл доктор. Подошёл к больному, взял его руку, проверил пульс и по-хозяйски сказал, с укором: «Зря вы сюда ходите, пульс участился, покой ему нужен ещё с неделю, а там забирайте, как говорится, на подвиг и на труд. А пока слаб, не кушал целую неделю, шприцем много не накормишь. Сейчас ему  нужно побольше фруктов, соков и сладенького. Крови много в землю ушло, пока сюда попал. Вот и всё, а так все опасения уже позади, смерть отступила, наступает жизнь, - доктор мягко улыбнулся своим словам. – Ну, я пошёл. Если есть вопросы, зайдёте в кабинет. А так, вроде всё сказал. Неделя здесь, потом домой» - и  вышел. «Ладно, Лёшка, мы тоже ушли, – Немой протянул руку. – Врач ругается, а специалист он хороший, сам знаю, не раз меня самого спасал от смерти и потому зря ничего не скажет. Выздоравливай, потом договорим. Миша ещё с тобой посидит, поговорите, а мы пойдём».
Художник немного помолчал: «Как голова?» «Шумит, – ответил Лёха.   До этого гудела и пот градом». «Это хорошо, когда гудит, шумит и пот льёт. Живой значит. Мёртвые не потеют, Лёха. Никаких изменений в себе не чувствуешь, а то, говорят, после сильного удара по башке, некоторые гениями становятся, такое выдумывают, что потом их ещё один раз приходится хорошо огреть палкой, по тому же месту, чтобы снова людьми стали, какими прежде были, до гениальности. А тех, которых вовремя не возвратят на прежнее место, те так и творят чудеса до своего естественного конца. Да ты не смотри на меня так, не собираюсь я тебя колом бить, будешь гением – будь на здоровье. Только тяжкий путь, быть гением или заклюют  или отравят. Вон, как Моцарта. Сальери днями, месяцами, годами не спит, недоедает, всё рояль мучает, ноты пишет. Закончит, пот утрёт, рюмку выпьет, подумает, глядя на себя в зеркало рояля, вот теперь я блесну, воздастся мне за труды мои и заснёт сном счастливого человека. А тут Моцарт проснулся посреди ночи, пробежался пальцами по клавишам и пером по нотной бумаге, зевнул и заснул до утра. А утром все рояли мира Моцарта играют, его полуночные видения, а над Сальери смеются. Годы  идут без славы и почёта, всё Моцарту, Моцарту. Вот и отравил он его. Не со зла, от безысходности, чтобы тот больше не просыпался, ни посредине ночи и ни в какое другое время. Так что трудна дорога великих, долго не живут. Ладно, Моцарту моцартово, ты то как? Может что надо?» «Да нет, ребята приходили, принесли всего. Лежать надоело, а так ничего» - Лёха не знал о чём говорить. «Смотри, чтобы твои ребята отмщать не взялись, полгорода развалят, видал я их. Не надо, всё уже решено. Хочется, конечно, крови вражеской напиться, но мы же не дикари и мстить будем вполне цивилизованно. А выглядишь ты уже вполне молодцем. Отдохнуть после больницы не желаешь? А то куда-нибудь поедем. Немой отпускает. Подумай. Бывал на море? – Художник поднялся. «Не приходилось. В горах морей не бывает» – Лёха опять почувствовал усталость. «А там, куда поедем, есть и то и другое и ещё много-много прекрасных женщин. Отдыхай. Уже мешаю своей болтовнёй, – заметил  апатию в настроении больного Художник. – Ладно, завтра загляну».
После ухода Художника, на Лёху навалилась усталая дрема. В закрытых глазах мелькали лица афганцев, Немого, Художника, ко всему этому звучал рояль Вольфганга Амадея, а за роялем притаился маленький гном Сальери. Вот в таком полусне прошли час-другой. Пришла медсестра, сделала укол, подала, на маленькой, розовой ладошке, таблетки, которые он покорно проглотил. Он хотел закрыть глаза, но сестричка спросила: « Как у вас дела? Голова, наверное, сильно болит? Да?» «Да не очень болит, шумно в ней как-то» – Лёха внимательно посмотрел на сестричку. Небольшого роста, ладненькая в коротком белом халатике и белой же шапочке, из- под которой на него глядели два голубых, удивлённых глаза. Круглое и ясное, как народившийся месяц, лицо таило в своём облике что-то детское, невысказанное. По детски припухшие губы и чуть вздёрнутый нос, этот сочувственный взгляд, выдавали в ней простецкую, деревенскую девчонку, приехавшую в город, за неведомым, но манящим, счастьем. Она ещё  не знала, не успела узнать, что в большом городе счастья меньше, чем в маленькой деревне, только потому, что очень много людей собралось здесь на его поиски, а чем больше ищущих,  соответственно, меньше твоя доля удачи среди них и никто здесь не собирается уступить тебе даже пяди своего, пусть даже ещё не найденного ими, пути к этому успеху.
«Давно из деревни», – после осмотра объекта, спросил Лёха. «Давно. Я же курсы, уже здесь, закончила. Медсестер». «Понятно, что не кочегаров. А как в город то попала? Чего дома-то не сидится, скучно?» - Лёха пытался юморить. «Да    нет, не скучно. Только старики одни. И работы нет. А тут, кому уколы, массаж, платят хорошо. Маме помогаю. А правда, что вы бандит? – спросила, вдруг, святая наивность. Лёха чуть не выпрыгнул из кровати. «Почему? – приподнялся на локте он. «Говорят» - девушка потупилась взглядом. «Кто говорит?» - задал обвиняемый глупейший вопрос. «Персонал», – ответила сестричка. «Да, много люди стали говорить. И очень мало хорошего» – пришёл в себя Лёха. «Я и не верю им, – искренне радуясь опровержению слухов, пропела белая шапочка, – они всякое говорят и всё неправда. А вы совсем и непохожи, такой большой, красивый, да и глаза у вас…» – смутилась девушка. «А на кого я похож» - заинтересовался Лёха. «На Сильвестра Сталлоне, он мне нравится» – выдала свою тайну девушка. «О, Господи, – согрешил Лёха, помянув святое имя всуе –  ладно, пусть будет так. Раз он нравится, а я его двойник, будем знакомиться». «А я знаю, вас Алексей звать, в карточке написано, – опередила, протянутую Лёхой руку, сестричка.  А меня Светлана». «Точно, – подумал больной – лучше не придумаешь. – А вслух молвил - От  тебя и правда светло». «Ну, скажете тоже. Какой ещё свет? Мышка я, серенькая. Так другие медсёстры обо мне судачат» – опять опустила глаза, теперь уже, Света. «А ты их не слушай, – вдруг сказал Лёха и сам удивился своим словам, но продолжил. – Женщины друг другу хорошего не говорят и не желают. А вот я тебе скажу, как мужчина, что ты очень симпатичная белая мышка. Если бы я был котом, непременно тебя бы съел». «Ой, мне бежать надо. Я лучше потом зайду», – выскочила за дверь испуганная мышка.
«Да, - итожил  разговор с девушкой Лёха, – значит, бандит». И, вдруг, понял, что никогда не  задумывался о своём статусе в новой  жизни, о названии в  ней  своего положения. Сестричка помогла – дитя природы. Устами младенца глаголет истина. Так вот, Лёха, бандит ты. Хоть бы как-нибудь повежливее, ну скажем…., он не нашелся придумать себе более привлекательное название. Пусть хоть горшком назовут, только в печь не надо. Лёха начал мысленно куражить. Сейчас все гангстеры, он то чем хуже? Вот, блин, деревня взбудоражила, завела, разбудила, лишила покоя. Знать бы не знал, что бандитом у народа числится. А тут опять, как дрыном по больной голове. Нарвался на откровение, так тебе и надо, не будешь разговоры лишние водить с честными девушками. Захотел с народом пообщаться? Получай. Слово народа – глас Божий. Девчонка, просто ещё врать не выучилась, вот и ляпнула прямо в темечко. В деревне, поди и мужика уже с огнём не сыщешь, а тут бандит молодой, красивый и живой. И важно, что умеет разговаривать. В кино, которых показывают, с теми сильно не поговоришь. Тот только на улицу выходит, кругом него трупы, всё горит. А тут, вот он, в кроватке, без ножа, автомата, укольчик ему в попку, разговорчик с ним, милый, про мышек. Котик, погладить можно. Попал, как кур в ощип. Сколько бы ещё времени Лёха прочертыхался, занимаясь интеллектуальным самобичеванием, но постукивание в дверь отменило, на время, мысленный суицид. Вошедший мужчина, строгим шагом, прошёл прямо к стулу и сел. Стук, открывание двери, шаги, посадка на стул всё это говорило о рабочем визите этого человека. Официальности прихода. «Зайнуллин, -  представился он – ваш следователь». «Точно, - подумал Лёха – следователь он и в Африке такой же. Им надо родиться». Следователя Лёха видел один раз в своей афганской жизни. Его бойцы устали от безделья и пошли   прогуляться в соседний кишлак. Зашли в духан, хорошо надрались пива с водкой, по нашему, по-советски и стали вести себя, как в родной деревне, в шинке у дяди Мони. Ну, раз деревня наша и Моня свой,  причём тут афганские рожи. Не понравилось парням нашим такое соседство, давай их, афганцев, учить кулачному бою, деревенскому. Те  парни хлипкими оказались, быстро притомились и на выход. Духанщику тоже досталось, не встревай в мужской разговор, не влезай в круг, когда джигиты беседу ведут. Посуды, для порядка, побили изрядно, стойку сломали, витрину уронили, столы попортили, а за оставшимися, по случаю, целыми столами, догуливали. Викторию праздновали. Но не удалось им с победой домой возвратиться, то бишь в часть, порадовать командира, друзей. Духанщик донёс в комендатуру на невежливое обращение с аборигенами и их, потом нажитым, добром и взяли наших воинов тёпленькими и закрыли на губу, хорошо хоть на свою советскую, а не в зиндан афганский. Вот тогда Лёха и встретился с военным следователем. Тот сходу, при их беседе, понёс какую-то ахинею о недостаточном воспитании, о моральных качествах советского солдата, о чести страны, пославшей их…. и так далее. А Лёха, командир этих шалопаев, как назвал его бойцов следователь, сидел перед своим обвинителем и думал такую, тяжёлую для него, думу. Как же так получается, ведь по приказу свыше, артиллерийским огнём, ударами с воздуха, можно запросто стереть этот кишлак с лица земли, нимало не заботясь о том, какая мебель была в  духане того кишлака, как, не вспомнив и о самом духанщике. Выполнили приказ и забыли. Ещё и наградят. А тут за простой мордобой под суд, полная опись попорченного имущества, медицинская экспертиза, снятая, с немного посиневшего, лица потерпевшего. Чертовщина какая-то. Это лукавство законников не для средних, солдатских умов. Послал он тогда следователя на все стороны сразу, пообещав, что оставшимися силами возвратит свободу своим солдатам. Чуть его самого тогда не закрыли, следователь орал про долг, про Родину, партию, только что Сталина не вспомнил, опоздал сам родиться, а тот умереть поторопился. Короче крутили, пугали, а потом отправили его непослушный взвод подальше, другой кишлак караулить. «Алексей, - прервал афганские воспоминания Зайнуллин и достал из папки исписанный  лист бумаги – здесь я набросал твои показания. Если согласен с написанным, подпиши, а нет, давай вместе сочинять» - он подал бумагу Лёхе. Лёха начал читать свои показания. Всё ясно, всё правильно, лучше не напишешь. Тем более, что ничего не помнишь. Оказывается дело было так, четверо молодых злоумышленников( фамилии и имена упоминаются), с целью завладения его, Лёхиным, имуществом, ворвались во двор его дома, жестоко избили хозяина, нанеся ему тяжкие телесные повреждения и лишь крики соседей о помощи, не дали грабителям довести свой злодейский замысел до конца. Побоявшись, что окружающие вызовут милицию, грабители убежали. Вот так было дело. «Согласен» – сказал потерпевший и подписал свои показания. «Вот и хорошо. – Улыбнулся следователь. – Выздоравливайте, скоро суд» - и он исчез за дверью.
После его ухода Лёха стал припоминать мысли, которые будоражили его сознание, до появления следователя. Припомнил, но кураж прошёл, а взъярить свои мысли снова Лёха уже не мог. Злиться подолгу ему никогда не удавалось. Он, наоборот, как-то очень тепло вспомнил медсестру, эту деревенскую девчонку, вынутую из пёстрого, с рюшками, сельского сарафана и одетую в белый медицинский халатик. Интересно, как она выглядит в платье и без шапочки. Прогуляться бы с ней по парку, на лодке, по озеру покататься. Сфотографироваться на память. Последняя любовь мафиози. Почему последняя? Первая любовь у Лёшки была, как угар. Не пьяный, он тогда совсем не пил, в десятом классе учился. Этот угар образовался в пламени юных чувств, а когда всё кончилось, угли того пожара ещё долго тлели, временами вспыхивая огнём негодования, местью и прощением, отчаянием, с пожеланием смерти себе, но непременно с любимой, печалью о пропащей жизни, закончившейся вместе с первой любовью  навсегда. А всё было банально просто, но тогда он не знал таких мудрых слов, да и первый раз ничего простым не бывает. Учился он в десятом классе, думал о своём будущем, слушал советы мамы, старших, занимался спортом. Но в это самое время, его юных мечтаний, появилась в их округе молодая, красивая девушка. Тогда все молодые и незамужние, для Лёшки, были девушками. Женщинами были мамы друзей и другие замужние тёти. Она, эта девушка, купила себе небольшой домик, у реки. И с той поры у того места, на речных камнях, каждый    вечер, хороводились парни, что были постарше. Лёшке ужас как нравилось, когда она проходила мимо их дома. Он всегда караулил это время и во все глаза наблюдал её сказочное шествие мимо. Она заметила его постоянство и однажды помахала ему пальчиками и улыбнулась. Ночь, юного Ромео, была наполнена сказочными видениями. Где он только не побывал, в своих снах и всё с ней, с ней. Вернее, он мчался к ней. По реке, морю, каким-то степям, приближался, видел её зовущую улыбку, вот раскрываются  объятья, но она исчезает и он вновь  ищет, находит и опять она куда-то пропадает. Так текут дни, недели. С утра школа, уроки, спорт. Вечером сидение на скамейке, в ожидании шествия живого видения, увы, так же быстро исчезающего за поворотом улицы, как и ночное. Сколько радости приносило ему это мимолётное прикосновение её улыбки. В этот миг её улыбки, он растворялся, исчезал  и начинался проявляться снова лишь после ухождения магического объекта из его распахнутых любовью глаз. Отцвели сады, поспела черешня, начались каникулы в школе. Лёшка всё это время, по вечерам, прикипал своим юным телом к скамейке, в ожидании минутного наслаждения движением, улыбкой, провожанием продолжения этого движения, этой улыбки куда-то, где начинается поворот и скрывается нечто, для чего и нужно всё это его жертвование временем своей юной жизни. Когда вечером она, вдруг, не появлялась, день становился пуст и Лёшка пораньше ложился спать, чтобы поскорее  увидеть свою мечту во сне. Между тем, тайна его любви была так глубока, что никто, даже мама не догадывалась о причинах его меланхолии. Это состояние наступало  в вечерние часы и отступало лишь после свидания  с причиной этого настроения. Однажды, когда Лёшка томился ожиданием шествия радости, ёрзая по скамейке, его позвала мама. Он сбегал в дом, чего-то там помог сделать и когда выскочил из ворот на свой пост, то буквально столкнулся с предметом своего обожания,  вечернего мироздания, всего, чего так мало в руках, но полно в мечтах юной души. Лёшка задохнулся, наверное, воздуха возле  его божества было много, или, наоборот, попал в безвоздушное пространство, но выглядел он вынутой из  воды рыбой, раздувался и краснел. А она так просто сказала: «Лёша, черешни хочется». «Щас принесу» – выдавил из себя воздух Лёшка. «Ты не понял, Лёша. У меня есть, но дерево очень высокое, мне туда не забраться. Не поможешь?» – улыбнулась богиня. «Да, я…., конечно» – обретал слова влюблённый. Да, что дерево, черешня и звезду можно – просите. Так отозвалось на просьбу Лёшкино, начинающее свой первый полёт, тело. Оно ведь тоже мыслит, когда голова не работает. И вот они отправились за тот самый поворот, за которым всегда заканчивалась сказка, а теперь началось её долгожданное продолжение. Пришли в уютный дворик, хозяюшка выдала Лёшке небольшое ведёрко и он одним махом взлетел на высокую, старую черешню и начал собирать лучшие, в своей жизни, ягоды. Как он ненавидел время, когда поспевала черешня. Сборы этой не кончающейся ягоды на компоты, на соки, а особенно всяким родичам, наезжавшим, в это время, из соседнего города. Целый месяц школьных каникул, сборы черешни проклятием висели над всеми мальчишками района. Никуда не выйдешь из дома, со двора, пока не выполнишь дневное задание по сбору этой, никак не убывающей, черешни. Потом поспевала вишня, но тут было легче, вишнёвые деревья помельче, да и рвалась она легче, без корешков. Часто норма сбора ягод становилась наказанием за проступки в поведении. Но в этот раз сбор ягод этой самой ненавистной черешни, стал гордой радостью, поощрением его мужественности, самым полезным делом, предвестником вхождения – из черешневых ветвей в райские кущи неведомого. Он работал так, будто пел любимую песню. Руки работали, душа пела. Он даже не заметил, как ведро, вдруг, наполнилось. Лёшка спустился с дерева и с полным ведёрком в руке, вошёл на веранду дома. Хозяюшка хлопотала у газовой плиты. «Уже набрал, - удивилась она – как быстро». «Ещё можно, если надо. Компот сварите» - Лёшке хотелось продолжить свою полезность. «Нет, мне только покушать, а компоту мне мама наварит» – отказалась хозяйка. «Какая мама?» – сборщик черешни даже представить не мог, что у прекрасных видений бывают мамы. Звонкий смех был ему ответом: «Моя. У всех есть мамы и меня тоже. Шутник ты, Лёша. Ладно, иди мой руки, чай будем пить. Хочешь чаю?». «Можно» - по-мужски сдержанно ответствовал шутник. К чаю были варенье, конфеты и булочки. «А меня Клара звать и мне уже много лет. А ты кто, мальчик Лёша?» – началась чайная беседа. Мужчина хотел обидеться на мальчика, но не сумел этого сделать, хоть и надулся, но глаза его лучились светлым. «В школе учусь. Следующий год выпускной» – гордо заметил не мальчик. «Совсем большой уже. А что ты любишь?» – улыбаясь, пытала обидчица. «Тебя» – вырвалась из Лёхи его любовь, он пролил чай на чистую, белую скатерть и обалдел от своих слов. «Вот это да-аааа-а, - пропела Клара, всплеснула руками, лицо её стало глупым, рот приоткрылся, но она не находила чего ещё можно сказать, сглотнула комок, подкатившийся к горлу и наконец вымолвила – Ну ты даешь, Алексей, даже жарко стало. Такое признание, в первый раз слышу. Смелый ты парень. Что делать теперь будем? Замуж меня возьмешь? Я бы пошла, да тебя мне не отдадут. Мал ты ещё. Ты не молчи, Лёша. Ты мужчина, тебе решать, что делать дальше. Ну, дела» – подвела итог встречи Клара. Лёшке хотелось смыться, но он не мог, вот так просто оставить это смеющееся милое лицо, наполненные ликующим восторгом глаза, опьяняющие вечерний сумрак и потом он честно ответил на вопрос, а уйти, значит, ничего больше не узнать. Помолчали. «Лёша, если ты не торопишься, пойдём телевизор смотреть» - смягчила тему молчания хозяйка. Прошли в комнату, хозяйка включила телевизор и они присели на диван смотреть кино. Лёшку волновала близость Клары и, вдруг, девушка обняла его, потянула к себе и стала целовать в губы, глаза, прижала его голову к своей груди. Лёшка вдохнул в себя женский запах, его тепло, задрожал, живот его похолодел, он обхватил девушку руками, ткнулся в её шею, халат распахнулся, выпустив на волю тугую девичью грудь и юноша исчез в этой роскоши нежданного, первого откровения женского тела.
Только полные идиоты говорят, что после первой близости с женщиной им было противно. Лёшка вообще не помнил, что он делал и где он был. Так сладостно ныло его тело, извергаясь семенем и низвергаясь с высот сознания в глубину ощущений, которые несравнимы ни с какими, доселе известными земными, страстями. Лёшка не помнил, как он ушёл домой, что отвечал маме на вопрос о его позднем возвращении, утром не мог вспомнить лица любимой и только его тело хранило следы своего восторга, того самого восторга, что случается лишь раз в жизни, который позже сменяется потугами, поисками, желанием этого повторения. Увы, восторг первого раза умирает вместе с познанием незнаемого. Но всё это было ещё впереди, а пока только счастье теснилось лучами утреннего солнца, в окне его комнаты и в юной груди.               
Лёшка забросил все свои дела. Днём он не жил, а лишь пережидал время, когда кончится день и в сумерках мчался жить на груди у своей любимой. Связь между ним и Кларой стала постоянной, это возвышало его, он перестал общаться со сверстниками, смотрел на них, как на детей, с девчонками даже не пытался разговаривать и не замечал их расцветших форм, взглядов, в которых уже преобладало обещание любви  над её запретом. Для него существовала только одна женщина, одно желание, один мир, в котором он любил и был, как ему казалось, любим. Он ничего не замечал вокруг себя, жил только в себе, своей волнующей тайной. Всё разрешилось просто  и даже очень. Отцветало лето, скоро школа, но не о том мысли влюблённого. У любви короткие мысли, до новых объятий, не далее. Он мчится в её объятия. Вот он,  домик, сейчас он увидит её, а потом…. Он входит в дом, на диване сидит его любимая в обнимку с ушастым, коротко стриженым солдатом. « А вот и мой маленький ухажёр пришёл, – не отрываясь от солдата, проговорила Клара. – Он тут мне помогал. Тяжело одной. Лёшка у меня вроде доброго гномика. А это мой жених, – чмокнула она солдата. Отслужил. Теперь он мой помощник». На ватных ногах Лёшка дошёл до калитки, там его догнала Клара: «Что шуток не понимаешь. Подрастёшь, поймёшь. Больше не приходи». Домой Лёшка пришёл только утром. Всю ночь просидел на камне у реки. О чём он думал? О чём думают, впервые узнав о предательстве любви. Так обрывки мыслей мстительных, прощальных, прощённых и в окончании всех приговоров ей, ему, себе – печальных. Утренний холод вернул его к жизни. Он пришёл домой и не раздеваясь, упал в свою кровать и уснул, как убитый. Убитый нежданно, без предупреждения, без всяких средств для защиты.               
Несмотря ни на что, Лёшке страшно повезло в первой любви. Обычно в юности всё, в первый раз, происходит совершенно по другому. Часто первой женщиной становится обыкновенная шлюха, которая в сарае, или в подворотне обучит вас нехитрому искусству совокупления. Надолго в вас может остаться брезгливое отношение к ней, к самому процессу и к женщинам вообще. Но если, погодя время, вам встретится женщина, которая обернётся для вас  вашей музой, музыкой, когда ночь в её объятиях будет казаться короче мгновения, а её любовный лепет станет величальной песней вашей мужественности, когда трепет её тела, соединится с дрожью вашего, свет и тьма станет этим единым желанием слияния в беспамятстве этих ночей и дней, то вы спасены от превращения в животное. Самца или самку, потом уже неважно. А если такой женщины на вашем пути не случится ни в первые, ни в последующие вёсны, вас просто жаль потому, что слово мужчина состоит из двух слов, муж – это половой признак, который вам запишут в свидетельство о рождении и слова чин – которым вас сможет наградить только любимая и любящая вас женщина. И если своей любовью она вознесёт вас на вершину этой любви, если в её глазах вы увидите своё имя, то значит, вы по праву объединяете в себе два этих слова. Но человек, как Лёшка, сразу, с первого раза узнавший свою любовь и ощутивший её неподдельную страсть, пусть даже, после всего этого, обманутый, никогда не обратит свои чувства в пошлость. Он будет недоверчив, будет сопротивляться женскому вниманию, будет искать прошлое в настоящем и когда в другой любви сможет забыть первую, а может, наоборот, найти первую в этой другой любви, он пойдет на всё, чтобы  не потерять любовь вновь объединившую его чувства.
После первой бредовой любви, были у Лёшки девушки и женщины, но ни одна из них не смогла, как ни старалась воспламенить его, заставить забыть о той, которую им хотелось заменить в его жизни. Он не верил им потому, что они не смогли заменить ему той, которую искало его тело. Они чувствовали это и погрустив рядом с ним, исчезали. Он сразу же о них забывал. На войне была у него афганка, бешенная в любви и тихая в своей жизни. Мужа её убили, едва она успела его узнать и свои невыплеснутые чувства она дарила русскому солдату так, будто желала удушить его в своих крепких, как смерть объятиях. После ночи, проведённой с ней, Лёху пошатывало от слабости, но новая ночь тонула в её жарком неистовстве, воскрешала его силы и он снова и снова отдавал себя на растерзание её страсти, этому сладостному выражению её лютой ненависти.
В дверь просунулась головка медсестры: «К вам тут, навестить вас…». Она пропустила в дверь высокую, пышнотелую женщину. «О, соседка, чего это она пожаловала? Тётя Нюся». – Лёха даже привстал на постели. «Лежи, лежи, – пропела посетительница, – я на минуту. Так спросить кой-чего. А то одни одно говорят, вторые другое советуют. Как ты себя чувствуешь, а то мы всем нашим краем перепугались за тебя. Совсем не живой был, Господи прости. Хорошо, что твоя собака такой лай подняла, люди выбежали, а эти сволочи, что тебя били, убежали. Скорую сразу вызвали и тебя в больницу. Мы тут приходили, яблочек твоих принесли, но ты в беспамятстве был. А я, вот чего, спросить хочу. Там к нам, соседям твоим, разные люди приходят. Всё расспрашивают, как дело было. А мы и отвечаем, что видели. Тебя, всего в крови, да тех молодчиков, убегающих. Потом машина взвыла, мотором, но уже темно было и что за машина была, никто не увидел. Милиция говорит про какие-то разборки, наседает на нас, что, мол, знаете, да говорить боитесь и вас тоже, за неправду, засудим вместе с бандитами. Им отвечаешь, как на духу, они не верят. Про тебя пытают. Дескать, куда ходил, кто к нему приходил? Голова уже кругом идёт. Ты сам, Лёша, скажи, чего нам говорить?» – завершила речь тётя Нюся. «Что видели, то и говорите. А милицию, не бойтесь. Пугают только. Времена бериевского беспредела прошли, когда малых детей чекистами стращали, а вот привычка к тому осталась. Бандитов ловить их нет, народу угрожать, тут они первые. А как там у нас на улице, все здоровы?» – Лёха был рад участию в его судьбе и платил тем же. «Да, нормально. Собаку твою кормлю, да только ест плохо – скучает. Зверь, а ведь все понимает, что с тобой неладно. Всё лежит, а глаза, как человеческие, грустные. Виноватит себя, наверное, не укараулил хозяина. Ты домой-то когда?» – вопросительно качнула головой соседка. «С неделю ещё. Врачи так говорят. Чувствую себя уже нормально» - разговор уже не шёл. «Лёша, я пожалуй пойду. Выздоравливай» - женщина поднялась. «Тёть Нюся, привет там всем передавайте. – Лёха сунул руку под подушку и достал деньги, которые оставил ему художник. – Вот возьмите. Собаку кормите, затраты ведь. И за домом смотрите» – он подал купюры. Соседка замахала руками, но деньги взяла. Потом утерла с лица выступившие слёзы, суетясь и всхлипывая, ещё что-то бормоча о сволочах, вышла.
Вслед за ушедшей соседкой впорхнула сестричка Светлана, с ампулами и шприцами. После завершения процедур она присела на стул и спросила: «А это к вам кто приходил, мама?» «Нет, соседка. Мама моя умерла» – начинался доверительный разговор. – Один я живу. Я, да собака». «А я тоже одна. Комнату снимаю у одной старушки. Старушка недоверчивая, страх просто. За каждым шагом присматривает» – Светлана опустила голову. «А что, принца разве нет?» – улыбнулся Лёшка. «Какие принцы нынче. Торгаши одни. Считают, что за деньги всё можно. Ой, про что это я. Простите уж, просто не с кем мне поговорить, а с вами мне кажется можно обо всём говорить. Может я ошибаюсь, но мне так кажется. На работе ещё ничего, туда-сюда бегаешь, суетишься, а дежурство кончается и идти к себе на квартиру не хочется. У старушки даже телевизора нет. Книжки читаю, но и книг хороших, сейчас, не стало, всё больше про всякие гадости пишут, а хочется светлого чего-нибудь. Вот нашла томик Бунина, так раза три перечитала, почему, сейчас, так не пишут. В кино пойдёшь – убивают, насилуют, грабят, книгу возьмёшь – тоже самое, на работу придёшь – тут уж наяву вся боль людская собрана, неужели  это всё и есть жизнь человеческая?» - грустно глянула голубизна глаз. Лёха даже и не знал, что ответить. Так неожиданно ему открылась чужая боль, созвучная его собственной, открылась там, где он совсем  не ожидал, а если и желал откровения, то не так скоро и не здесь. Он молчал, но молчание и было лучшим ответом. На такие вопросы не ответишь сразу, а потому лучше осознать, какая такая боль подвинула душу на откровение, на доверие к совсем незнакомому человеку, что случилось с совсем молоденькой девушкой, заговорившей совсем взрослыми словами, как она узнала, где свет, а где лишь тени и зачем ей всё это? Для чего, когда кругом столько соблазнов, лишь протяни руку, обрати взгляд и море удовольствия, приливом страстей слизнёт тебя с твоего одинокого берега и закрутив в водовороте  беспамятства, брызгами рассеет лучшие помыслы о жизни, не оставит  времени, для выбора, между своей и чужой жизнью. В мире  мало кто живёт свою жизнь, к большинству людей тянутся невидимые ниточки кукловодов и редко кому удаётся оборвать эти нити и обрести свободу своих движений. А она твердит – Бунин. Как это  мило слышать такое от этого воздушного и, как казалось недавно, наивного создания, слышать то, в чём и самому себе трудно признаться. А  нужно – она, эта  девушка права. «А ты что же совсем никуда гулять не ходишь?» – как-бы посочувствовал Лёха. «Сейчас нет. Раньше, с подружкой, ходила на дискотеку. Но там такое творится, подружка там завязла, стала таблетки принимать и говорить-то по-человечески разучилась, да там все на безумных похожи. Как можно веселиться, если даже веселье покупается. Купил пару таблеток, выпил и всё нипочём. Тело дрыгается, прыгает,  а самого тебя при этом нет. Такое веселье не по мне. Как в песне, нужны слова и музыка, а ритм для балбесов». «Наверное, книг много прочитала» – вслух подумал Лёха. «Да, читала, а что разве это плохо. – насторожилась девушка. – Отец любил читать и меня приучил. Он добрый был, только пил очень. Что-то знал такое, что нельзя рассказать, вот и заливал душу водкой, чтобы не проговориться. Умер и всё сокровенное с собою унёс. У каждого есть что скрывать, подчас оно не совсем понятно, оттого невыносимо. Вот у вас есть тайна?» – голубые глаза глядели серьёзно. «Мою тайну на войне расстреляли. – Вдруг разозлился Лёха.   Таятся только женщины, от мужчин, от подруг, от всего белого света и правы бывают по-своему. Среди нас одна только загадка - либо мужчина, либо сволочь, но это и есть самая главная наша тайна, мужская. Вот ты мне доверилась мыслями, а откуда ты знаешь, может ты уйдёшь, а я смеяться над твоими словами буду». «Не будете. Знаете, собака всегда чувствует хорошего человека, по запаху, наверное. Так вот я, та собака, которая узнала своего доброго хозяина» – девушка поднялась со стула и вышла.
С хлопком двери, Лёхе так захотелось закурить, что, забыв про всё, он сбросил ноги на пол, резко поднялся и всё, что помнил потом, это летящий на него пол.
Что-то холодное коснулось груди и Лёха открыл глаза. Доктор, через фонендоскоп, слушал биение его сердца. «Вы куда-то собрались, молодой человек? Я же сказал, через неделю пойдёте. Торопитесь? Чем вы взбудоражены? Лицо разбили. Вас что, привязать? Привяжем и очень крепко. О вас беспокоится  много хороших людей, думайте о своих действиях, чтобы их мысли о вас не огорчать. А сейчас успокойте его на ночь, утро будет мудрее. – Доктор  смотрел на больного, пока пожилая медсестра делала укол, потом спросил – Так куда вы собирались пойти?» «Курить захотел», – вспомнил больной. «Вот как? - Удивился доктор. – Так что, в магазин хотели пойти? Если  бы вы упали на спину, а не лицом, то дорога в сумасшедший дом вам была бы обеспечена. Поймите, что вы сейчас на полпути к разуму,  но и на той же половине пути к безумию, в какую сторону идти, выбирать вам. Вы перенесли сложнейшую операцию на головном мозге и она удалась. Это была большая удача, необыкновенная и вы должны её, вашу удачливую голову, беречь. Не всем дано от смерти вернуться к нормальной жизни. Вы умерли на операционном столе и когда хирурги уже снимали перчатки, у вас, вдруг, снова забилось сердце. Кто-то, наверное, свыше дал вам шанс жить. Это всё, поверьте мне, не просто так. Всё всегда делается для чего-то. А вот это вам, курите. Только не помногу» - доктор положил на тумбочку пачку сигарет и зажигалку.
После неожиданностей, удивлений, нравоучений и даже обвинений по поводу своей неудавшейся смерти, уколотому успокоительным снадобьем, оставшемуся одному больному, ничего не оставалось делать, как додумывать слова, сказанные до и после его, теперь уже удачного, приземления на пол. Побаливал подбородок,  на него пришёлся удар о паркет пола. Додумывать было чего. Слова медсестры, к примеру, о собаках. Он никогда не задумывался над тем, какое впечатление он производит на  девушек. Ну, просто женщина или она есть, или её нет. Тоскливо бывает и с ними без них. А вот как относятся к нему женщины, он никогда их не спрашивал и вообще, не любил разговоры о своей близости с ними. Не любил слушать трепачей, которые языком умели такое, что и Казанове не под силу, но видел, что у этих болтунов подруги всё больше замухрышки кривобокие. Если шепчешь в ночи слова любви, если целуешь свою голубушку, если она доверяет тебе себя, то зачем же об этом, потом, всем рассказывать. Да ещё и с пошлым акцентом. О счастье, даже самом маленьком, нужно молчать потому, что рассказанное, это уже  поделённое, осколок того большого, что принадлежало тебе, только тебе. Говорят пошлости только те мужики, которые толком и не знают, что такое любовь, что такое слияние тел в  безумии страсти, когда всему тебе хочется войти в женщину и заново родиться в её восхищённых, преданных глазах. А болтуны они, они есть и были, потрутся малость возле бабенки и уже бегут рассказывать, как он и так и эдак, а на самом деле  несчастные они люди, не заметившие в жизни своего счастья, проболтавшие свою настоящую жизнь. Рассказывает, а чем доволен, сам не знает, но языком многого достиг. Вот язык бы его вместо мужского начала употребить, цены бы тому языку не было, тогда бы точно гигантом  был. Но Лёха не знал чего ему думать про слова медсестры, такое он услышал впервые. Что было за этими словами? Отчаяние одиночества? Возможно. Дань поклонения похожему на её кумира – Сталоне? Едва ли. Мысли стали ворочаться тяжело, угрюмо как-то и с ними он незаметно уснул.               
В небольшой комнате, где в углах замер мрак и лишь столик, придвинутый к одной из стен, освещался настольной лампой. Это светлое пятно было так одиноко, в грустном полумраке комнаты, что, невольно, увидев этот светлячок в окружении ночи, сразу чувствовалось присутствие беды, безысходной, бесконечной выбраться из которой  можно только покинув эту комнату. Так оно и было. На кровати, уголок которой освещал ночник, зарывшись лицом в подушку, плакало маленькое существо. Подрагивали плечики, разбросанными по ним волосами, сумрак вздрагивал от всхлипов, пугал свет ночника и пламя, метнувшись в сторону, выхватывало из сумрака листок бумаги с лежащей на нём ручкой. Вдруг, существо поднялось и присело на постели. Им оказалась молоденькая девушка, лицо её, освещённое ночником, было таким печальным, что даже мелкие веснушки, эти милые летние проказники, казались обиженными. Слёзы уже кончились, но плечи ещё подрагивали и взгляд мокрых глаз был парализован. Девушка думала о своей, как ей сейчас казалось, неудавшейся жизни. Сумрак придавал её отчаянию ещё большую мрачность, а лампа, своим одиноким светом, высвечивала её одиночество. Как получилось, что юная девушка, в вечернее время, одна и в слезах проводит  лучшие часы своей жизни? Она встала, подошла к столику, взяла листок бумаги и прочитала: «Больше так жить нельзя. Будь, что будет, но больше так не могу». Вдруг, она улыбнулась и разорвала листок. Слова отчаяния, написанные на нём, уже вылились слезами и перестали быть нужными. Иногда нужно выплакаться, чтобы понять, что всё не так уж плохо на этом свете. Слёзы смывают с глаз морок обиды, с лица пыль тревоги, осветляют мир и он снова, на некоторое время, становится приветливым и дружелюбным. А что ещё надо в юности? Всё этот красавец из отдельной палаты. Ухаживала за ним, за почти мёртвым, а как ожил, так сразу смеяться над ней. Посмотрел бы на себя, неживого, сразу бы по другому заговорил. Больше никогда к нему не зайдёт. «Зайдёшь, зайдёшь - билась наперекор мыслям какая-то несогласная клеточка сознания. -  Ну и зайду, но разговаривать с ним больше ни-ни. И так наговорила лишнего. Да и не нужен ей никто. Сама, одна проживёт. Завтра выходной, наряжусь и пойду в парк, гулять. А он пусть лежит в своей «блатной» палате. Вот такой большой, красивый и один. -  Но ей всё меньше стали удаваться уничижительные мысли. – А может всё- таки зайти минутку, может он не со зла, с головой ведь ещё не всё в порядке, вот и мелет, что попало. Да, вроде, и не говорил ничего плохого. Скорей всего не он виноват, это она совсем одичала. Ладно, завтра загляну. Куплю ему чего-нибудь и зайду» – будущее окрасилась светом надежды и девушка, желая приблизить это лучшее завтра, выключила свет.
Вот уже два дня тому, как Лёха прибыл домой. Как настоящий инвалид. На карете скорой помощи. Его, одичавший без присмотра, пёс не знал, что ему делать. То ли лаять на незнакомых людей, приехавших вместе с хозяином, то ли облизать, визжа, дорогое  лицо, столь долго ему недоступное. Чувство любви и преданности пересилило чувство долга и пёс, нежно повизгивая, бросился целовать хозяина, чуть не сбив того с ног. Тот не сопротивлялся, сам обнимал преданную собачью морду и на душе у него становилось теплее. Лёхе передавалась энергия дикой собачьей радости, редко понимаемой людьми, но оказывающей благотворное влияние на человека, расслабляющей человеческий, всегда напряжённый разум, возбуждая  дикие чувства. Эти дни, что Лёха теперь проводит дома, пёс явно ревнует его ко всем, приходящим к нему навестить людям. Даже к соседке, кормившей его в отсутствие хозяина, относится подозрительно. Рычит. Та даже обижается и упрекает пса в неблагодарности. Но у собак свои правила. Собака, в своей жизни, знает и любит только своего хозяина и никогда его не предаст в каких бы условиях тот не находился. Возвышенным или падшим будет тот, она разделит с ним и его радости и невзгоды. Человек может сменить собаку, быстро забыть о ней, если она умерла. Но собака всегда умирает вместе с хозяином, она просто не может больше жить, не видя перед собой его образ, навсегда запечатлённый в её собачьем разуме. Собаки намного лучше людей выполняют библейскую заповедь «не служи двум хозяевам», хотя вряд ли подозревают о существовании такого, писаного, закона. Так же они не знают, что люди не выполняют этот завет никогда. Собаки не умеют говорить и, слава Богу, а то бы многое мы узнали от них, про нас и не всегда хорошее. Но их мысли, это непреодолимая, никогда непонятная нам тайна. Они всегда помнят о своем долге и в любую минуту готовы идти за нами в огонь и в воду. И не только за корм, а просто так из любви.
Лёха тоже думал, но вовсе не о своём благородном и благодарном четвероногом друге, а о совсем другом существе, ставшем ему дорогим и близким. Пока ещё только мысленно.
Стук в ворота прервал собачьи мысли и мечты его  хозяина. Пёс залаял, а Лёха вышел во двор и увидел в проёме открытых ворот, Художника. На хозяйский приказ «на место», пёс обиженно замолчал и опустив голову, ушёл в будку. Друзья обнялись и прошли в дом.               
«Ну, как поживаешь? – спросил Художник, устраиваясь на диване. – Хорошо у тебя. Тихо, уютно. Чем занимаешься?» «Да ничем. Телевизор смотрю. С собакой беседую. Отвык от жизни. Сам с собою начинаю разговаривать» – Лёха усмехнулся. «Это хорошо. Когда сам с собой говоришь. Значит  в ладу с душой. Не у всех так. А от жизни, от которой ты отвык, так привычка к ней ничего хорошего не сулит. Там воруют, убивают, боятся, страдают, воюют, вот тебя по голове треснули. Никто никого не любит. А если любят, то только с корыстью, но тоже временно, пока деньги у предмета обожания не кончатся. – Художник был настроен мрачно. – А почему так плохо гостей встречаешь? Не поишь, не кормишь, разве так с друзьями поступают». «Да у меня» - протянул беспомощно Лёха. «Зато у меня. - Художник показал глазами, на принесенный с собой, портфель. – Знаю ведь, что к больному иду. Откуда у больного здоровье, то бишь алкоголь. Давай, стол наряжай».
Журнальный столик стоял прямо перед диваном, на котором сидел гость. Лёха постелил скатёрку и на ней начали появляться закуски. Помидоры, огурчики – домашние, из хозяйского подвала. Ветчина, сыр, принесённые гостем. В центре стол украсился пузатой бутылкой коньяка. Художник открыл коньяк и налил рюмки. «Давай, за твоё здоровье. Много говорить не буду, выпить очень хочется, а вот когда выпью, тогда и наговорюсь» – и, посмаковав напиток во рту, тамада его проглотил. Лёха тоже выпил и по его телу пролилось тепло. «Хороший коньяк»,  - сказал он, закусив. «Твой друг подарил, сказал,  что для хороших людей у него всё самое лучшее припасено. Ещё и закусок завернул. Я отказывался, но он был настойчив. Пришлось согласиться. Ещё обидится, невзначай» - улыбнулся гость. «Какой ещё друг» – не понял Лёха. «Как, какой? Хозяин «Никиты», кабака, где ты нахалов укрощал. Ты ему теперь, как родной. Ты живой остался и он заново родился. Ладно, ну их всех подальше, давай ещё по одной, а то будущее неясно» – гость опрокинул в себя рюмку. Художник наливал и пил очень часто и Лёшка не мог понять его настроения. Что-то переменилось в облике друга, то ли стал постарше или просто выглядел очень уставшим.
Художник поднёс ко рту очередную рюмку и вдруг, задержал её в руке: «А ты чего не пьёшь? – спросил он и отставил свою рюмку. – Извини, что-то зачастил, мысли скверные, давно не исповедовался. Некому. Слушать некому. Одни тупые, другим некогда. Жениться что ли? Детей народить? Хорошо бы, да нельзя». «Почему нельзя» – как-то очень трезво спросил Лёха. «Сразу видно, что Книгу не читал. Ладно, ладно, время придёт, не торопись. Так вот, там сказано, что за грехи родителей будут отвечать дети их. Теперь понял? А я не хочу, чтобы за мои грехи кто-то отвечал. Потому семейных радостей мне не видать» – он допил коньяк. «А что у других, которые женятся, грехов нет. У некоторых поболе твоих будет и ничего живут и плодятся» – адвокатом выступил хозяин. «Они не знают, что творят. Так сказал Иисус, когда его закидывали камнями. А я знаю, что творил и что творю  и потому не хочу стать для кого-то проклятием. Все ждут от родственников, друзей благодарности, а получают совсем другое» – мрачность гостя шла на выход. «Но ведь как-то люди объединяются. Существуют же какие-то узы родства, где родственники помогают друг другу, радуются вместе» - Лёха хотел перевести разговор в другое состояние – оптимизма. «Узы, узилище – это путы, тюрьма, где все от тебя многое требуют, а для тебя не делают ничего. Где одни бездельничают и болтают языком, а другие их кормят, в поте лица своего трудясь, и получают за это одни насмешки. Если ты желаешь своему ближнему добра, то взамен получишь только гадости. Никто не поверит тебе, что ты идёшь путём Христа, путём любви. Они верят во Христа, но не верят в его путь. А объединяются люди только в пороках. Чем страшнее человеческий порок, тем больше   почтения к человеку обладающему им. Убийцы объединяются с убийцами, воры с ворами, проститутки с сутенёрами. Вначале объединяются, чтобы скрыть свой порок внутри своего стада, набрав силу, выказывают его, как добродетель, делают его кумиром и возвысив порок, пытаются возвыситься сами. Потому люди, обладающие скопищем пороков, идут во власть. Непорочных людей нет, как нет непорочного зачатия и потому люди поддерживают это скопище пороков, видя в этом и кусочек своей мерзкой тайны, которую хотят легализировать путём выдвижения порока в кумиры. Ведь с кумира берут пример, стараются подражать ему во всём, перенимают его слова, манеры и пороки. Поверь мне, Афган, чтобы придти во власть, в её высокие кабинеты, вначале нужно быть убийцей и вором, продаваться и покупать, спать с проститутками и любить педерастов. И всё это называется – народный избранник. Кого ещё может выбрать порочный народ? Каждый выбирает свой порок, который разрастается, возвышается и становится добродетелью. Так массовое убийство – война, называется защитой Родины, алчность и пожар революций – борьбой за независимость, грабёж страны – экспортом, проституция – политикой. – Художник всё больше мрачнел и, вдруг,      спросил. – Так книгу совсем не читал?» «Начало прочитал. Сотворение мира» – ответил Лёха. «Ну и как тебе это сотворение, этого мира» – округло повёл рукой Художник. «Сказка для неблагодарных детей. Ведь сколько бы не говорил отец детям, не делайте этого, они всё равно не поверят и будут проверять верность его слов. И яблоко съедят и курок нажмут и сук, под своей задницей,  срубят» – Лёшке хотелось отвлечь художника от предыдущего разговора, неприятного своим цинизмом. «Точно, сказка. – воспрянул Миша. – Но как сказал поэт, сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. И про неблагодарных детей верно. Отец сказал, не ешьте яблок. Всё, что есть в раю, берите, ешьте, но с этого дерева не вкушайте, худо будет. Не послушались, съели яблоко. Познали добро и зло и потеряли рай. Стоит ли познание – райской жизни. Найти пути познания для того, чтобы через них искать рай, потерянный в поисках познаний. В этом вся странность человеческих поисков» – опять загрустил гость.               
Коньяк был допит, за окнами темнело. Гость, захватив пустой портфель, направился к двери. «Погоди, - будто бы сам себе сказал он, открывая дверь – Тебе, сколько времени нужно, чтобы свою прежнюю форму обрести? Приказ ехать к морю, отдохнуть, да и дела там есть. Можешь отказаться, коли плохо себя чувствуешь. Две недели хватит на сборы? Говори, мне нужно знать». «Хватит. В зал похожу, железо потаскаю, думаю справлюсь. А, куда поедем? – задал вопрос хозяин. «Туда, откуда, может быть, вернёмся. Готовься. За философию прости, мне бы учёным быть, лекции читать, а я по гостям шляюсь, коньяк пью, хозяев в тоску вгоняю. Но на то я и Художник. Кому худо, там и я. И там становится ещё хуже. Немой сказал тебе не высовываться. Спортзал, дом. Карантин вообщем. По времени зайдет. Жди. Меня тоже. Ну, я ушёл» – гость протянул руку.
Проводив гостя и оставшись один, Лёха хотел включить телевизор, но передумал. Смотреть дурацкие боевики надоело. Говорят, почему дети стали непослушные и жестокие? Тут и думать нечего. Какое кино – такие и дети. Закон Божий нужно в  школах учить наизусть, но дьявол свою паутину по миру развесил, вот там, в интернете, все с малых лет и путаются. Но что будет значить, для него, эта поездка? Прогулка, отдых, работа? И Художник не очень весел. Придётся ждать. Спрашивать бесполезно, любопытство наказуемо. Отказаться, но от чего? Посылают куда-то, значит доверяют. Откажешься, могут ведь и зачеркнуть, как личность? А впрочем, всегда лучше, когда не знаешь ничего наперёд.
Лёхина рука потянулась к книжной полке, отодвинула книги, достала пачку папирос, выщелкнула одну и через раскрытое окно, в дремлющий сад поплыл сладкий дымок анаши.
На следующий день Лёшка начал подготовку к поездке на море. То ли праздной, а может деловой? Но раз нужно держать форму, значит, на праздник рассчитывать не придётся. Готовиться нужно всегда и ко всему. И к празднику и к будням.  Легче жить, когда ко всему готов. Плоха неопределённость. Ничего, ближе к цели, будет виднее. А пока нужен, как сейчас говорят, курс реабилитации. Погибать тоже нужно здоровым. Даже смертников лечат, перед тем,  как удавить. Значит здоровым быть приятней всегда и при рождении и при последнем вздохе.
Лёшка лёгким бегом спустился к реке. Здесь всё оставалось таким же, как в детстве. У реки ему всегда было спокойней, дышалось легче. Здесь жили его детство и юность. Они, его лучшие годы, светлели чистой, резво бегущей водой, громоздились огромными, принесёнными с гор камнями, такими знакомыми и родными, будто замершие люди, которым дано видеть текущую рядом вечность. И очень приятно, что в этой, созерцаемой ими вечности, есть и ваше присутствие, пусть мгновенное, но есть.
Придя, после прогулки домой, чувствуя лёгкое томление разгорячённого тела, его радость, Лёшка и в мыслях почувствовал бодрость. Перестала беспокоить неведомость цели будущей поездки (будь, что будет), её отодвинули мысли о Светлане. Светлые и чистые. Они не покинули его даже после того, как он принял холодный душ (опрокинул на себя воды, на дворе), а наоборот, стали пространнее и находились уже не в самой голове, а как бы окружали своим сладостным томлением всё вокруг, заполнили двор, дом, мир. Из всех этих мыслей явилось одно решение, пока ещё дерзкое, но нужное для понятности причины появления этого желания – зайти в больницу, чтобы увидеть  Светлану. Сразу стало легко и просто, зайти и увидеть, а может быть, если удастся, поговорить. Но ведь она же заходила к нему, даже два больших апельсина принесла, но тогда поговорить не удалось, медсестра пришла с уколами, а потом Лёху как-то поспешно выписали и домой. Ну, да ладно, сегодня он обязательно увидит её. И мысли опять понеслись навстречу этому, будущему, событию.
Последнее время он увлёкся чтением Книги – Библии. То, что показалось, вначале, детской сказкой при повторном прочтении стало обретать совсем иное звучание. Звучание мудрости. Какими звуками полна мудрость? Покойными и уверенными. Века жизни полнят слова покоем и уверенностью, звуками, созвучными голосу Божьему. Ничто не может помешать этому звучанию. Пытались, но где они эти философы безбожия, революционеры. Они прах. А Книга жива потому, что написана для всех людей и для всех веков. Она путеводная звезда в мире добра и зла. Волновала Лёху Нагорная проповедь Христа. Но так же, как и многие, он ошибался в восприятии Христова пути. Прав был Художник, сказав, что люди верят в Господа, но не верят в его путь. Этот путь казался Лёшке фантастически далёким и безумным. Стоило ли человеку, вышнего разума, идти на смерть ради людей, которые ежедневно грабят и убивают друг друга? Он не примерял, даже не пытался поставить себя на место Божьего сына, он только оценил справедливость его слов. И хотя один поэт сказал, что любое слово,  со временем, ложь, этот поэтический эгоизм никак не отразился на  вечном звучании Нагорной проповеди. Можно быть, стать вершиной какого – нибудь начала, но никогда никто не выбирал себе путь, зная, чем он закончится. И потому любая нравственная вершина, покорённая нами, перед подвигом Христа – песчинка. Лёха уже понимал слова Христа, его деяния, но не думал, что можно повторить это всеискупляющее движение на Голгофу.  Да и может ли смертный человек повторит путь Божьего сына? Но он упорно продолжал изучать слова Христа, пророков, но никак не мог понять упорства Иова. О, Иов, мудрейший из мучеников. В царстве небесном обрёл он детей своих, покой и достаток. Порою деяния Божьи непонятны и ужасны и почему страх Божий – начало человеческой мудрости? Почему, почему, почему? Детский вопрос. А мы и есть дети. Божьи дети. Не все похожи на своего небесного Отца. Ну, что же, не в похожести дело, дело в осознании родства. Трудно это. Отец Небесный далеко, а дьявол тут, рядом живёт с нами, на Земле. Пути, им предлагаемые, неизмеримо легче божественного пути. Укради, убей, злословь – что легче этого? И потому бушует чертогом Земля наша. И каждый живущий идёт лёгким путём дьявольским, но каждый ищет свой путь из ада соблазнов и кто- то его находит.
«Суета сует – всё суета» – подумал Лёха, закрывая Книгу. Всё это так, но жить надо и ровно столько, сколько тебе отведено. Какие бы муки мы не испытывали от жизни, но умирать никто не желает. Познания познаниями, а надо бы позавтракать. Вот оно вечное противостояние духа и плоти. Слабой плоти и великого духа. Так что же, всё - таки,  движет нас, движет по жизни? Дух или плоть? Слабость или величие? В большинстве своём, конечно, слабость. Поиск пищи, тепла, ласки облекает наше жизненное пространство, увы, в суетное движение. Чтобы укрепить  дух своего слабого тела, люди уходят в пустынь, в горы, в скит, где постятся, молятся, но для чего? Чтобы уйти от грешного мира или понять его в своём уединении? Что движет отшельниками? Эгоизм мудреца или стремление грешника к покаянию? И может ли один человек своим  раскаянием, пусть даже совершенно искренним, спасти мир? Ведь сказано, в Писании, что каждый ответит за свои грехи, перед Вышним судом. Тогда  зачем это самопожертвование, ради чего, если грехи каждого из нас, тайные или явные, останутся с каждым и воздастся ему за грехи его и никто не волен принять на себя грехи ближнего своего? Тогда зачем? Вот такие мысли продолжали прочтение страниц Книги. Они отталкивались от окончаний пророчеств и искали продолжения и так было всякий раз. Чтение стало, как бы, предлогом для размышлений. Размышления становились потребностью существования. Видно не зря Всевышний, тогда при встрече с ним, отменил, отсрочил его, Лёхину, смерть. Он оставил ему время для прочтения Книги. Для чего?  Ведь всё и жизнь и дела, должны быть для чего-то. Для Бога, для себя, для людей. Что там, впереди? Мрак, свет, счастье, беды. Наверное, всё вместе. Потому, что одно без другого не существует. Ад и рай всегда рядом. И выбирать, пока, рано, да и невозможно. Рано потому, что ещё мятежна душа, а невозможно оттого, что всё в руках Божьих.
Половину дня, после завтрака, Лёха хозяйничал по дому, управлялся с необходимыми делами, которых в своём доме всегда найдётся множество, только начни, приступи к ним. Вдруг, оказалось, что подгнили два столбушка в изгороди и она начала заваливаться набок. Арык, снабжающий сад и огород водой, занесло разным мусором. Калитка в воротах стала плохо закрываться, рассохлось дерево. Всё нужно было поправить, обновить, почистить потому, что дом без хозяина, или оставшийся на время сиротой, начинает быстро превращаться в развалюху, сад – в заросли. Они чувствуют свою брошенность и сразу заболевают той тоской, которой болеют брошенные, одинокие люди и животные, тоской, которая ведёт к умиранию. С мыслями о Боге, Книге и своей жизни хозяин приступил к обихаживанию своего жилища. Вкопал новые столбушки в изгородь, вычистил арык, подправил калитку, потом подоспели разные мелочи, всё хотелось подладить, подновить. Он так втянулся в работу и в сопровождающие её мысли, что забыл даже о времени. Вспомнил, зашёл в дом и увидел, что часы показывают около трёх часов полудня и по-детски удивился. Скоро надо будет идти в зал, на тренировку своего, ослабевшего, от долгого лежания, тела. Покурил на крыльце, подивился своим трудам (так много всего переделал), зашёл в дом и принялся готовить обед. Решил побаловать себя любимым блюдом. Бросил, в кипящее масло, мелко нарезаный лук, сверху того, разбил четыре яйца, а поверху украсил всё это зеленью, красным, сладким перцем, ломтиками помидор, посыпал острыми приправами и, накрыв сковороду крышкой и, убавив огонь, присел ждать, когда созреет это чудо самобытной кулинарии.
Вид приготовленной еды, выставленной на стол прямо в сковородке, был до того симпатичен взгляду, что даже желудок отметил это восторженно-голодным урчанием. Так наши органы, отдельно от нашего разума, могут радоваться сами по себе, желудок – еде, мышцы – любимой работе, сердце – любви.
После обеда, утомлённый трудом и умиротворённый едой, Лёха прилёг на диванчик и вскоре (что есть приятнее послеобеденной дрёмы) задремал. В небытие сна он продолжал жить и снился себе сам.
А снился ему город, большой, незнакомый, с каменными домами и мощёнными булыжником улицами, безлюдный и гулкий. Гул поднимался откуда- то снизу и уносился к вершинам домов. Дома дрожали от этого гула, дрожью огромных каменных великанов. В этом каменном городе  и поселившемся в нём, гулком безлюдье, Лёшке нужно было кого-то найти. Он шёл по улице, заглядывал во дворы домов, огромные и мрачные, но не находил того, что искал. Потом город остался позади, напоминая о себе слабым гудом земли под ногами, а впереди расстилалась равнина, выложенная цветной, стеклянной мозаикой. В центре этой разноцветной равнины стоял столб, уносящийся своим пиком в небо. В этот столб были вбиты скобы, в виде лестницы. «Это там. То, что я ищу  наверху» - понял Лёха. Но видение внезапно исчезло, растаяли рисунки мозаики и из всего этого образовался потолок родного дома, ещё немного расплывчато-сонный, белый с лепным украшением вокруг люстры.
Наша жизнь состоит из отрывков снов и таких же обрывков реальности, какие из них важнее, не всегда ясно и что, всё-таки, из этих отрывков настоящее не каждый и не сразу сможет ответить. Одно жить во времени, общем со всеми, постоянно и совсем другое жить по своему в каждом из отрывков, но временно, лишь участвуя, эпизодически, в каждой из своих жизней. Реальность жизни приходит с ощущением боли. Это, как неожиданное окончание детства, или горькое разочарование юноши после первого, страстного ощущения любви, среди ночного, сонного блаженства и утраты этих сладостных ощущений в свете нового нарождающегося утра. Но даже самый страшный сон лучше кошмарной действительности. Всякий сон заканчивается светлым утром, а страх реальной неудачливости может затянуться на всю долгую жизнь.
Спортзал встретил  Лёху грохотом железа, запахом разгорячённых мужских тел, хаосом жестов, криков, окультуренными линиями торсов (у некоторых индивидуумов до форм смешного и страшного). Вскоре он уже сидел на скамейке среди  своих друзей-афганцев. Они уже «отпахали» по полной программе и теперь отдыхали перед тем, как принять душ. Встретили Лёху криками «ура», мощными хлопками по плечам, а кому не хватило места, куда приложиться, пожатиями рук. «Давненько не был, – хозяин зала оттеснил рукоприкладствующих братушек. – А мы тут того, расширяемся, – он пожал Лёхе руку. – Давай качнись, мы тебя в баре подождём. Теперь у нас и бильярд и бар есть. Живём».
Аккурат через час, размякший после горячего душа, Лёшка сидел в баре, за крепким деревянным столом, грубым, но надёжным. Пиво, за таким столом, казалось особенно вкусным. «Может чего покрепче» – спросил хозяин события. «Пока нет, может чуть позже» – не слыша себя, из-за гремевшей в зале музыки, ответил Лёха. Молодёжь в зале танцевала, всплески цветомузыки высвечивали лица танцующих. Что-то застывшее, дикое было впечатано в них. «Безумие вот что. – быстро сообразил Лёха. – Нажрались чего-то» – опознал он их гримасы. «Как, подкачался?» – раздалось из грохота музыки. «Да так немного. Слаб ещё. А что, менты не шугают за наркоту» – зачем-то спросил он и пожалел. «Зачем нам менты. Они сюда не ходят. У нас всегда тихо. Если, вдруг, что, то сами справляемся. Сам знаешь» – голос хозяина звучал, как голос пророка. «Не жалко молодёжь. Сгорят быстро. Не дело это, ребята» – дёрнулся благородством Лёшка. «Прости, командир, а ты что, за хорошие дела по голове получил? Наверное, старушек через дорогу переводил, а они не поняли твоего благородства. У нас в стране народ к добру недоверчив. Да? А про этих, – он кивнул в сторону  беснующихся в танце, – так не мы, так другие утолят их желания. Кто желает отравиться, отравится. Мы хоть чистоган держим, другие отраву и ту бодяжат со всякой дрянью. А ты думаешь спортзал, сауна, бильярдная, бар – подарки нам от нашего любимого государства. За подвиги наши, за кровь. Давно бы на паперти сидели, с протянутой рукой, если бы надеялись на память наших управителей. Ты ведь тоже на паперть не пошёл, командир. Своё нашёл, так что не надо нас судить. Мы давно осуждены подлостью и безразличием к нам. Самыми страшными судьями. Кто помогает нашим безруким, безногим братьям? Мы. И это, пока, для меня важнее Тебе бы, командир, тоже не грех о них вспомнить» – всё также бесстрастно, без раздражения закончил свою защитительную речь однополчанин.      
С чувством неясного, тоскливого раздражения Лёшка покидал бар и своих друзей. Расстроенная психика рисовала навязчивую картину порочности мира и участия в этом его друзей и его самого. Почему из страданий души и тела произрастают пороки? Почему сознание целой страны, вдруг, вывернутое изнанкой, ощерилось такими невиданными доселе пороками, перед которыми поблекли разврат и беспутство Содома и Гоморры. Почему он должен в этом всём участвовать? Но ведь деньги ему платят. Значит и он участвует в этом хаосе человеческих отношений. Но с какой стороны? Да, сколько бы небыло этих самых сторон, все хотят одного – денег.
Мысли закончились, уткнувшись в здание больницы и двинулись в другом направлении. Зачем он сюда пришёл, как будто кому-то здесь нужен. «Ладно, взгляну на светлое лицо и домой пойду. Должна же быть какая-то радость, хоть на минуту» – лукавил Лёшка сам с собой. Уже вечерело, окна больницы были ярко освещены, в них виделось передвижение людей, а у дверей в приёмный покой его встретил эфирный, больничный запах, запах страданий, боли и ещё чего-то, рождения, наверное. Этот запах различим везде, сразу, безоговорочно, бездумно. А какое это было рождение, это определяет жизнь и сколько будет этих рождений, тоже неизвестно никому. Грусть продолжалась. «Надо хоть рожу повеселее организовать, а то будто на кладбище пришёл. Девушку пришёл увидеть, любимую. Ну, вздрогни, улыбнись и…» – с этими словами он шагнул за дверь приёмного покоя.
В приёмном покое было тихо и бело, как бывает только в больнице и может быть, в белой – белой, снежной пустыне. За столиком сидела премиленькая девушка с очень строгим лицом. «Недавно работает. – подумал Лёха и спросил – Девушка, мне бы Светлану повидать». «Какую Светлану, фамилия?» – медсестра строго повела глазами. Пока Лёшка думал над тем, чего не знал, девушка, вдруг всплеснула руками и с девичьей, быстрой радостью выпалила: «Ой, да вы у нас недавно лежали, в блатной палате, а Светку я сейчас позову». Светлана появилась одна, но сразу за ней, в проёме двери, повисли несколько симпатичных, любопытных женских мордашек. «Вот, уезжаю скоро, проститься зашёл, спасибо сказать», – неожиданно даже для себя выпалил Лёшка. «Куда? А зачем?» – ещё неожиданнее и как-то очень уж всерьёз, ответила девушка. Со стороны казалось, будто очень близкие люди поражены болью скорой, неожиданной разлуки. Так случается, когда близость сердец ощущается даже вдалеке, ну, не совсем рядом. Мысли о друг друге,  разговоры с этим невидимым никому собеседником, при встрече просто продолжаются, материализуются. «Может, вы меня подождёте? Мне полчасика дежурить осталось» – васильковые глаза заморгали и сердце воина сжалось тоскливо, а губы, почти шёпотом, вымолвили: «Да-да, я тут во дворе погуляю пока», – и он быстро вышел за дверь.
Сумрак проглотил его волнение и радость, лёгкостью закружилась голова, ноги сами понесли его по аллее, в глубь больничного двора. Сказочность деревьев, сумеречной аллеи, увлекла его, он потерялся в предчувствии чего-то загадочного и эта загадка, васильковыми глазами, смотрела из-за деревьев.  Сказочность окружающего его мира ощущалась всё время  ожидания.
Но вот, на ярко освещённом крыльце, появилась разгадка получасового ожидания и легко сбежав по ступенькам, ухватила Лёху под руку и повела его далеко – далеко от всех его недавних, нелёгких сомнений. Они пошли от всего, от всех – никуда. Так хорошо идти никуда, говоря ни о чём, просто идти, не зная пути и назначения его, не желая думать ни о чём, ощущая тёплое знакомство рук, плеч и желая только одного – движения, вот так рядом, не останавливаясь долго – долго, всегда. Где они блуждали, о чём говорили, знает только вечер, но время смеркалось, потом темнело, потом стало совсем тёмным. Вдруг, из этой темноты, послышалось знакомое, собачье, повизгивание и они оказались, почему-то, перед воротами Лёшкиного дома. «Здесь я живу, – двинулся к калитке хозяин. – Зайдём?». «Мне кажется, уже заходим. Мы ведь куда-то шли, наверное, сюда», – шуткой ответила девушка. Пёс вначале гавкнул, но сразу замолчал, ткнулся в ногу хозяина и ушёл в будку дремать.
Зашли в дом, окна засветились огнями, исчезла былая мрачность комнат, одиночество вещей перестало быть мрачным, бойко зашумел на плите чайник, любопытством глянули стены. Среди всей этой новизны зашуршал старенький диск пластинки и Джон Леннон начал свою прекрасную песню о безвозвратно потерянной любви, о своей Мишель.

Лёшка суетился, накрывая на стол, а Света сидела на краешке дивана и оглядывалась. Ей казалось, что она здесь уже бывала, до того была проста обстановка этого дома, в который она случайно зашла, а может быть, не случайно. Она не думала, зачем она здесь, ей было здесь очень спокойно, как бывает спокойно в родном доме, наполненном видениями и запахами детства. Она наблюдала за Лёшкой, которому ну, никак не подходила роль официанта, но радушным хозяином он старался быть и был им потому, что в его неуклюжести было столько радости от её присутствия здесь, что даже эта неловкость походила на необыкновенный танец, опять же, посвящённый ей. И вот стол накрыт, они, вдруг, почувствовали, что проголодались, бродивши неизвестно где. Было налито вино, долго простоявшее в погребе, мамино вино, которое она делала из фруктов и ягод, они подняли бокалы и оба, враз, спросили: «За что?» – и рассмеялись. «А вот за этот весёлый смех. Чтобы он всегда присутствовал за нашим столом вместе с нами», – хозяин становился поэтом. «Ну, если за нашим столом, то согласна», – улыбнулась гостья. Выпили, стали закусывать, украдкой поглядывая друг на друга. Так вначале знакомства приглядываются к друг другу дети. А они и были ими в начале знакомства, да и влюблённые, когда они наедине, всегда дети. Тихо, ненавязчиво выговаривали слова своих песен битлы, светился экраном немой телевизор, темнота окон задумчиво всматривалась в комнату, всё было ожиданием начала событий в окончании этой, уже произошедшей встречи. В светлости комнаты, в темноте окон, в глазах, утомлённых ожиданием, не было никаких сомнений в предназначении этой встречи, которая должна объединить их души в единое присутствие в этом, не очень понятном для них мире. Родство этих двух душ чувствовалось в движениях, словах и даже просто в молчании.
Сколько времени прошло в этом молчании, времени совершенно забытом потому, что его движение ничего не значило для глаз, остановленных видениями любви. Шёпот девушки: «Уже очень поздно», – едва ли был похож на сигнал к расставанию. Скорее всего это был вопрос, просьба о продолжении встречи. «Может останешься?» – робко попросил Лёшка. «А можно? Ты не подумаешь плохо? Ведь мы так мало знакомы», – прошептала сама себе Света. «Ложись, а я пойду покурю», – Лёха вышел на улицу. Мысли его метались от свободы к неволе и обратно. Он боялся близости девушки и хотел её. Боялся омрачить её радость. Не любовью, нет – самим собой. Кто он для неё? Как это ей рассказать, если он сам не знает, кто он сам для себя. Что он может сделать для неё, этой девчонки, с васильковыми глазами. Кончилась сигарета, оборвав мысли и понуждая к действию. Он вошел в комнату, темнота расступилась, освобождая ему пространство к белому пятну постели.
Из всей этой ночи он помнит только, как доверчиво и нежно, освобождённо-страстно прижалось к нему  девушка и все события, дела, время утонуло в наслаждении двух, слившихся в единое, тел. Необыкновенное тепло переливалось из одного тела в другое, пока их страстная дрожь не сменилась усталостью и не обратилась в забытье.
Утро, сиреневой дымкой, долго – долго ожидало за окном, прежде чем явить себя двум, открывшим глаза, влюблённым. Вставать не хотелось, сознание ещё томилось памятью неожиданности этой счастливой ночи, и потому хотелось подольше остаться лежать на месте произошедшего, не потерять в суете маленькую жизнь своего тела, место его радости.
Но утро превратилось в день и надо было жить в этом дне. Пока Светлана занималась своим туалетом, Лёшка готовил завтрак. И вот лица умыты, волосы расчесаны, на умытых лицах улыбки, на столе омлет, фрукты, конфеты, чай. Разговор возник сам собой, как обычные любопытство  влюблённых, после первой, проведённой вместе, ночи,  обременённое ревностью к прошлому любимого. «А, у тебя много женщин было?» – лукаво спросила любимая. «Да нет, не очень, – по мужски, честно ответил Лешка, – а у тебя женихов?» «Да, был один, – мудрым и вечным женским ответом (не изменившимся со времен Евы) блеснула невеста. – Там, в деревне, давно. Ушёл в армию и по сей день не вернулся. В деревню, к нам, ещё ни один жених из армии не вернулся. И невесты тоже разбежались кто куда. Ждать-то некого, а коров доить не очень хочется. У коров хоть бык есть, один на всех, правда, но есть, а у девчонок кто? Никого. Старики да заезжие шофера. Кому-то и временное удовольствие хорошо, а кому вечная любовь нужна и не иначе. Вот тебе, Лёша, какая любовь нравится?» «Твоя», – не мудрствуя, ответил вопрошаемый. Он был верен немногословному изложению мыслей, даже в приятном, утреннем разговоре с любимой. «Уж, так прямо сразу и понравилось. Я же глупая, деревенская девчонка, ничего такого не умею и не понимаю. Вон, девчонки городские, как начнут рассказывать, даже страшно становится, а по телевизору, вообще, такое вытворяют, а мы, в деревне, только у коров с быками и видели это. У них и учились, мастерству. Только у них всё просто. Прыг, скок и телок. А у людей всё раздумья – любит, не любит, суженый или ряженый. Вот мне хорошо у тебя и я твоя, а дальше, что и как, не мне решать, мне только мечтать можно». «А почему? А кому решать?» – вздрогнул заслушавшийся хозяин. «Мужчины решают, а женщины мечтают. О счастье мечтают, о настоящем. Но красивое всё  далеко живёт. Не достанешь, не дотянешься, времени не хватает. Девчонкой рано, женщиной поздно. Промежуток мал и неясен, кажется вот он, тот из мечты и уже женщина, а он поскучал с тобой немного и в бега. А как пел, как говорил. Всё настоящее всегда далеко», – грустила Света. «А где?» – требовал точности Лёшка. «В сказке Лёша, а  сейчас у тебя в доме и мужчина, сказочный, тоже здесь» – Света поднялась, обхватила руками Лёшкину голову и прижалась лицом к его волосам, глубоко вдохнула их запах и опустилась к нему колени. «Ты, правда, куда-то уезжаешь? – вспомнила, коснувшись  колен, Светлана. «Да, недели через две» – Лёшке не хотелось говорить о неизвестном. «А куда едешь-то?» – настаивала девушка. «Да, я и не знаю толком. Поеду, узнаю, потом расскажу"»- отступал от разговора Лёшка. «Едешь, а куда не знаешь. Всё сейчас секретное. Раньше любовь секретом была, а сейчас все чувства  наружу, на экране, а вокруг люди засекреченные живут. Не знаешь кому верить, какому богу молиться, всё равно обманут. – Девушка соскочила с колен хозяина и выдохнула, – Ну, мне пора». «Куда тебе пора?» – соображал гостеприимный хозяин. «Домой пора, Лёша. Погостила и домой, в клетку. Хорошего много нельзя, привыкаешь быстро, – девушка подошла к зеркалу. – Вот и лицо счастливое, а надо бы поскромнее. Узнают про счастье, украдут. Хорошее всегда крадут» «Послушай, Света, зачем тебе куда-то идти. Живи тут. Здесь никто ничего у тебя не украдёт» – Лёшка подошёл к девушке и обнял её за плечи. Однако его решительность не растопила сомнений Светланы, она не хотела остаться, но вовсе не потому, что не хотела остаться в этом, казавшемся родным, покойном доме, а потому, что не верила в такую быструю радость, в скорое объединение людей, сознание её было по-деревенски консервативно и не допускало резких, необдуманных решений. «Лёша, ты не обижайся, – девушка обернулась к нему лицом.  Сегодня я уйду, мне нужно время, чтобы понять себя. Пойми, мне трудно уйти из твоего дома сейчас, но ты не уговаривай, это нужно мне, чтобы придти потом к тебе навсегда. Совсем немного времени я должна пожить прежней своей жизнью, как бы рассчитаться с нею, сбросить её тёмные одежды и придти к тебе совершенно забывшей о прошлой жизни, другой, незнакомой, даже себе, женщиной. Я хочу помнить только прошедшую ночь и тебя в ней. Каждая женщина должна себя придумать для новой своей жизни. Тем более с любимым человеком. Прости». Хозяину больше ничего не оставалось делать, как проводить девушку и остаться ждать. Ждать чего-то невидимого, неосязаемого, но нужного для объяснения этого ожидания.
Несколько дней Лёха находился дома, выходил только утром, на пробежку, да в магазин за продуктами. Даже в спортзал не ходил, не хотелось никого видеть, занимался дома, гантелями, штангой, жестоко мордовал самодельную боксёрскую грушу, набитую песком. Уже находился в приличной физической форме, но был далёк от душевного равновесия. Хорошо, хоть никто его не доставал, хотя соседка, тетя Нюся, несколько раз интересовалась, что за девушка вышла от него ранним утром. Спрашивала, не жениться уж ли собрался. Но он не обижался на это её женское любопытство, а даже наоборот радовался ему потому, что вопросы соседки напоминали ему о его счастье, о том, что оно было, было по правде, не выдумано. И он глупо улыбался в ответ на эти вопросы, и она понимающе кивала, на этот его ответ. Счастье всегда глупо, оно кончается, когда начинает умнеть. Оно глупо потому, что умеет довольствоваться малым. Достаточно увидеть любимую, взять её за руку, упиться запахом её волос, стать с ней единым телом, душой и унестись в радости безумья, бездумья. И потому Лёха разделился как бы пополам. Одна его половина жила повседневной жизнью, другая же встречала, любила и провожала любимую. Он силился объединиться, но не мог, Объединению мешало отсутствие любимой и он всё больше раздваивался. Он пораньше ложился спать, чтобы во сне жить одной жизнью, одним чувством, но никак не мог найти во сне свою Светлану, хотя знал, что она здесь рядом. В своих снах, он уже обошёл полмира в поисках любимой, уже бывал очень близко к цели, но утро растворяло уже заметный, милый силуэт и он, с нетерпением, ждал наступления новой ночи, чтобы продолжить поиски. Это ожидание стало у него чем-то вроде любимой игры, в которой он никак не мог выиграть, это становилось азартом охотника, перепутавшего ночь и день в погоне за мечтой.
Мечта появилась сразу после визита Художника, определившего время их отъезда. Ехать нужно было назавтра, к вечеру и потому появление Светланы принесло вместе с чувством радости – огорчение. Ведь после долгого, томительного ожидания, расставаться вот так сразу, после встречи, это, ну просто, невыносимо. Эти чувства обратились в поспешность любовных ласк, слов, движений, нужно было успеть высказаться, отлюбиться на тот, неизвестный  срок их разлуки. Ожидание в неизвестности хуже всего, это как срок заключения в тюрьму, без назначенной даты освобождения.
Когда на следующий день, под вечер, Лёха вышел из дома  с лёгким  чемоданчиком в руке и направился в сторону вокзала, то в мыслях его был хаос. Он не мог вспомнить слов, сказанных Светланой, Светлане, не мог никак восстановить в своей памяти её образ, всё расплывалось и ускользало, отдалялось, как и он сам удалялся от своего дома. Он будто бы оторвался от чего-то целого и теперь часть его, не совсем разумная и неодушевлённая, отодвигалась от себя, ничего не понимая в происходящем.
У здания вокзала его поджидал Художник. «Что такой скучный. Нам с тобой очень весёлое путешествие предстоит, а ты грустишь. Выше голову, Афган, нам предстоит перейти Рубикон, а там что Бог пошлёт, не всем Цезарями быть, но то, что будет весело, я обещаю. Ну, пошли, карета уже подана. Они вошли в двери вокзала, влились в толпу и, влекомые ей, плавно вынеслись к стоящему у перрона поезду. Пробрались сквозь множество людей, заполнивших перрон, к своему вагону и вошли в него, предъявив билеты, дежурившему у двери, проводнику. Вагон был СВ-шный, чистенький, в нем приятно пахло, в купе было, до звонкости светло, две, застеленные чистым бельём, кровати обещали покойный отдых. Бросили портфели, присели. Теперь они находились в другом мире, в мире движения, непостоянства, временности летящего, за окном, пространства. Вот трогается поезд и всё остаётся лишь в памяти, всё то, что ты хотел и не хотел видеть, слышать. Медленно – медленно расстояние между памятью и действительностью увеличивается и вскоре остаётся совсем мало того от чего ты уехал и ещё нет ничего из того, к чему лежит твой путь. И нет тебя потому, как ты лишь перемещаемый объект, из уходящего прошлого в неизвестность.
Лёха, прямо в башмаках, завалился на постель. Так ему легче было отсутствовать в реальности и оставаться в своём, едва зародившемся, пространстве любви. Он даже вздрогнул, когда услышал голос Художника, настолько далеко и непритворно было его отсутствие. «Вставай, Афган, разговаривать будем. – Художник встал, подошёл к двери и закрыл её на защёлку. – С любимыми расставаться трудно, но работа есть работа» «А ты откуда знаешь?» – поднявшийся с кровати Лёха, был хмур. «Про любимую то? Такая работа у меня, всё знать. Есть такая специальность. Да, ты не злись, я же в душу к тебе не лезу, вопросы не задаю, знаю и всё. Остальное, твоё дело. А сейчас, обсудим наше дело. Едем мы с тобой, Лёха, в красивый город Гагры, но не любоваться красотами Кавказа, а выполнять приказ. Ещё в доперестроечный период, грузинские товарищи задолжали нам некоторую сумму в рублях. Теперь  эти деньги конвертировали в баксы и нам нужно их получить. Существует договорённость, о передаче этой суммы нам. Но деньги, сиречь зло. И с этим злом не все легко расстаются. Поэтому, будем готовы сразу ко всему. Деньги нам отдадут, в этом я уверен. Но что будет дальше, известно только Господу. Отдать, это одно дело, а вот выпустить нас с этими деньгами, это другой вопрос. Деньги отдали, а куда мы потом с ними девались, это уже не их дело. Потому ты едешь со мной, чтобы напрячь  свою память и употребить весь свой воинский опыт, для того, чтобы доставить эти бабки по назначению. То есть вовремя смыться, от тех, кто нас будет пасти после дружественного расставания с милыми, грузинскими товарищами. Это, тебе» – Художник протянул свёрток. Лишь коснувшись, свёртка рукой, Лёха сразу понял, что в нём. Он развернул тряпицу и в руке его мрачно блеснула сталь пистолета. «Теперь понимаю, дело серьёзное, но думать нужно на месте. Сейчас можно только пугать друг друга», – холод пистолета сразу вернул Лёху в реальность. – И потом, кто эти грузинские товарищи. Они нас встретят или мы их сами найдём». «Я с ними знаком, но тогда мы делали одно дело и всё было по-другому. Сейчас всё изменилось и ручаться, ни за кого из них, я не могу, а потому не могу знать исхода этого нашего путешествия. У них там, сейчас, целые полки солдат под рукой. Впрочем, может быть, всё обойдётся. Но это только, может быть» - Художник достал из портфеля бутылку коньяка и спокойно начал резать хлеб, ветчину, сыр. Лёха молчал, он понимал, что говорить не о чем, пока не произойдёт назначенная встреча. Они распили коньяк, обмениваясь, ничего не значащими фразами. Художник не склонен был философствовать, как обычно, Лёшке хотелось одного – забыться. Они улеглись и заснули, не сказав, больше ни слова.             
  Какие прелестные видения, загадочные тайны таят в себе путешествия, особенно когда предстоит отдых на море, в сказочном крае ничегонеделанья, простого здорового безделья, купания, созерцания оголённых, прелестных женских тел, впитывающих в себя тепло южного солнца и не менее тёплые, даже горячие лучи мужских взглядов, этот уход от повседневной суеты, надоевших обязанностей, в радость ещё не случившихся, но уже ожидающих тебя событий, манящих и дразнящих воображение людей, едущих отдыхать на море. И вот уже совсем  близко место вожделенных встреч с солнцем, морем, красивыми людьми, с чем-то ещё, дразнящим мысли и тело. Вот поезд, замедляя ход, прокрадывается, по рельсам, к зданию вокзала легендарного города Сочи и вся разнопёстрая публика прилипла к окнам, ожидая освобождения из душных клеток купе, полок, общих туалетов и прочих прелестей вагонной жизни. Тела людей, вцепившихся в оконные поручни, напряжены, чтобы через некоторое время выплеснуть на свои лица радость прибытия, радость встречи с городом мечты. Вот начинается суматоха сбирания вещей, построение в тамбуре и, наконец, огромный змей – поезд изрыгает из своего уставшего чрева, тела людей, чемоданы, крики, возню, ругань, освобождённо вздыхает и затихает. Люди сразу же разбегаются, кто куда, торопятся ухватить время благоденствия, упиться исполнением всех желаний, которых очень много, а времени так мало и надо бежать, чтобы везде успеть. Перрон пустеет, на нём остаются только двое мужчин, им не надо никуда торопиться, а нужно принять решение, которое могут принять только они.
«Ну, что, Афган, сразу на место поедем или на пляж, искупаемся, время после полудня, самый раз, а ближе к вечеру, в гости к нашим друзьям. А то были у моря и не ступили в его воды, после жалеть будем. Да и потом, ведь после нашего гостевания, нам не до купания будет. Давай, поехали к самому синему в мире» - Художник направился к стоянке такси.
Пляж встретил золотым песком, бесконечным, бескрайним пространством моря, утомлёнными солнцем телами людей, застывших, от этой усталости, в самых невероятных позах, прикрывши себя узкими ленточками купальников. Пляж походил на лежбище, неведомых природе, морских животных, научившихся пить из бутылок, говорить и ходить на двух ногах. Петляя, меж разморённых, неподвижных купальщиков, друзья прошли к  берегу, к самой воде. Не торопясь, разделись и присели на песок, глядя в море. Пространство воды завораживало. Вода накатывалась и отступала, в этом была какая-то закономерность вечного движения жизни, всего, что окружает нас. Здесь на берегу огромного  пространства воды, все и всё казалось таким же мелким, как песчинки пляжа, понималась своя малость присутствия в мире природы,  ничтожность в сравнении со стихией моря. Вода, как прародина всего живого, звала к себе, в себя, снова ощутить ласковые объятия младенчества, смыть сомнения, грязь суеты и после купания ощутить приятную, лёгкую усталость тела, отсутствие утомительных мыслей – всё гнетущее, тяжкое осталось в море, утонуло.
Лёха плавал долго, заплывал далеко, ему нравилась невесомость своего тела, уверенность движений, тёплая, ласковая вода. После вынужденного заключения в купе вагона, пусть даже СВ-шного, такое раздолье для движения очаровывало его своей доступностью. Волны играли с ним, подбрасывали на свой гребень и сразу же бросали вниз и если он не успевал навстречу волне, то вода накрывала его и он исчезал на некоторое время, выныривал, радостно хватал ртом воздух и новая волна накрывала пловца. Море играло с человеком, как играет всё живое с живым. Художник не рисковал, плескался недалеко от берега, но с неменьшим удовольствием нырял под волну, молотил по воде руками, веселился, как ребёнок.
Выбравшись на берег, они упали на горячий песок и долго лежали неподвижно, раскинув руки и ноги. Не хотелось шевелиться, говорить, леность разморила Лёшку так, что когда он услышал слова художника: «Ладно, ты лежи, а я сейчас приду», -  даже не сумел открыть глаза, а после и вовсе провалился в дрёму. Где-то совсем далеко, из тёплого и тёмно – красного далека (солнце в закрытые глаза) послышался скрип песка и раздался голос Художника: «Подъём. Строиться к обеду. Лёха, ну ты хоть посмотри, что я тебе принёс. Пока нёс, чуть всё сам не проглотил, но удержался, желудок друга, прежде всего. Цени, Афган, перед тобой настоящий друг или поддельник, если по фене, но тоже настоящий». Лёха сел, тряхнул головой, сгоняя дремоту и увидел перед собой поднос, с двумя огромными шашлыками, помидорами, луком, порезанным крупными кольцами, красным, болгарским перцем, лепёшкой, а рядом, со всей этой роскошью, стояла  зелёная четвертная бутыль вина. «Ты как всё это донёс?» – удивился Лёха. «Я думал он спасибо скажет. Как донёс?  Люди добрые помогли. Деньги плати, тебе к середине моря всё, что хочешь, принесут. Сервис называется. Смотри, бутыль, какой, когда ты последний раз четверть видел. В кино только. В самом эротическом большевистском фильме, который называется «Конец атамана». Два с половиной литра и всё это в одной бутылке. Это даже больше конца, того атамана. Ну, угодил я тебе? Послал мне, Господь, напарника, не удивишь ничем, ни слова доброго не услышишь», – придурялся Художник. «Удивляться – удел дураков. Сам говорил», – отметил спросонья Лёха. «Во-во, самые хорошие слова и те мои, оказывается. Давай кушать, после еды, может быть, подобреешь, что-нибудь хорошее скажешь, – Художник налил вино в большие, пластмассовые стаканы. – Давай, за море, солнце, день прелестный, скорее выпьем, друг чудесный» – кураж Художника начал передаваться Лёхе и он улыбнулся поэтическому настроению друга. Они залпом выпили вино и стали аппетитно закусывать. Шашлык был умело приготовлен, мясо буквально таяло во рту и едоки очень быстро расправились с ним и стали медленно попивать вино. «Да, хорошо живут, море, солнце, шашлык, вино», - прорвало лирикой Лёху. «Да, живут. Они, на Кавказе, веками так живут. Это мы, то коммунизм строим, то воюем, а здесь у них, ты мне, я тебе и всё себе. А тут, в свою бытность, царь Иосиф им жизнь так подсластил, что на всех хватило и до сих пор хватает. И нам хватит ,– Художник кивнул на бутыль. – А не хватит, так добавим. Лёха, а может, ещё пару дней покайфуем здесь, поживём в гостинице, как люди, а уж потом за дело, в бой. Как ты думаешь?» «Мне нравится, как ты решишь, так и будет. Я за тобой и за тебя», – не стал лукавить Лёха. «Значит, решили, тогда и торопиться некуда». – Художник растянулся на песке.
Уже на закате солнца они покинули пляж и отправились искать ночлега. В гостинице их приветливо встретили и проводили в номер и даже объяснили где, когда, что и как. «Вот, налицо, перед нами преимущества рынка, раньше, в советское время, хоть на пляже ночуй, что многие и делали, а теперь все условия для граждан, затерявшихся в пути, как мы с тобой. Мне, лично, нравится наш этот новый, правда, временный, дом. Всё в нём есть и мы тоже, а это уже много. Сейчас примем душ и пойдём-ка мы с тобой проверим гостиничный кабак. Повеселимся. Ведь мы с тобой суть камикадзе, а перед последним полётом нужно хорошо отдохнуть, так заведено и не нами, но нам должно эту традицию исполнять», – завершил свою объёмную речь Художник. «Что-то ты сгущаешь мрак будущего, Миша. Кто станет смертниками решать нам. Я  просто так, добровольно, в пике не пойду и ты тоже. Мы не можем этого себе позволить, у нас приказ, а приказы нужно выполнять, сам говорил». – Лёха сделал ударение на последних словах. Художник  внимательно, посмотрел на Лёшку: «Опять я сказал. Когда только успеваю. А ты, ну всё помнишь, записываешь, наверное. Ладно, я с тобой полностью согласен и потому пошёл в душ, чтобы смыть все сомнения в, нашем с тобой, светлом будущем». Он ушёл и вскоре в ванной комнате зашумела вода.
Противоречивость мыслей и слов раздваивало Лёху, мешало ему собраться в единое целое направление, думать и говорить о том, что им предстоит сделать. Нет, он говорил о предстоящем, говорил правильно и твёрдо, а вот думал совершенно о другом. Он оставил Светлану в своём доме и она согласилась ждать его там. И вот одна мысль свербила мозг и не давала покоя (хотя какой покой в преддверии совершенной неясности будущего дела), мысль о том, сколько же времени ей придётся его ждать. Он старался казаться спокойным и ему это удавалось, но он разлагался душой,  становился слабым,  начинал бояться того, что, вдруг, его не станет, а значит, он обманет Свету, пообещав ей своё жизненное присутствие рядом с ней. Он не боялся за себя, боялся своего возможного обмана и того, что любимая не выдержит своего ожидания и покинет его дом. Чтобы с ним не случилось, он должен вернуться к ней потому, что  обещал ей свою жизнь.
Миша вышел из ванной, вытираясь полотенцем, мягко ступая босыми ногами по ворсу ковра. «Ну, я готов. Давай, иди купайся, а я подожду. Или лучше я пойду, найду столик в тихом, укромном месте, закажу чего- нибудь и подожду тебя там. Ты что кушать будешь? Я бы, что-нибудь жидкого и горячего похлебал», – вопросительно глянул Художник. «Я тоже хочу жидкого и горячего, – подтвердил его желание Лёшка. – И ещё, если можно, рыбки». «Всё можно, Афган, всё, кроме того, что нельзя. Но об этом сегодня не говорим. Я пошёл». – Художник, в светлом костюме, тёмной рубашке и тёмных же туфлях, направился к двери. «Ты не долго, а то я сам всё съем», – он улыбнулся и исчез за дверьми.
Через минут сорок, Лёха вошёл в ресторан, одетый по всей форме, прилично и неброско. Его, неожиданно, встретил официант, вежливо поздоровался и проводил к угловому столику, стоящему за огромным фикусом, где его уже поджидал Художник. На столе стояли закуски и коньяк. «Лёха, а мне здесь нравится, приличный кабак, тихо и публика спокойная и кормят хорошо. Я солянку заказал, грибную. Ты как, согласен? Сказали, что это фирменное блюдо ресторана. Давай, выпьем за симпатичный городок Сочи и за нас в нём», – они выпили и принялись закусывать. Лёха налегал на рыбное изобилие, заказанное Художником для него. Он всегда любил рыбу, её очень хорошо готовила мама.
На сцене появился музыкальный квартет, состав его был классическим, три гитары и ударник. Их музыка зазвенела, всколыхнув память шестидесятых, семидесятых годов, детство, юность, вызвала приятное оживление на лицах, сидящих в зале людей. Музыка была из тех времён, когда вот эти солидные, пришедшие нынче отдохнуть в ресторан, люди вовсю хипповали под эту музыку. Она возродила их юные чувства, и они были рады своему обновлению, которое выразилось неподдельными улыбками и возгласами восторга.
«Вот и музыка у нас вечная, настоящая. А то ведь нынче как, если ты в друзьях у Аллы Борисовны, то поёшь, а нет, так будь ты, голосом, хоть Лучано Паваротти, будешь на повороте голосить, но никто тебя к славе не подвезёт. А у неё в окружении все поют и дочки и мужья все, от первого до последнего, и все кто рядом не отстают, поют тоже. И Галкин и Палкин и Малкин и даже Бедрос старенький запел. А чего бы не петь, ближе многих к телу дражайшей примадонны находится. Лёха, а ты музыку любишь» – по делу спросил Художник. «Музыку люблю, но слухом Бог не наделил. Не всем дано музыку дарить, кому-то и слушать надобно. Всё самое лучшее, самые высокие свои чувства, человек выражает в музыке, в песне. Стихи, музыка – суть чья-то молитва, вырвавшаяся из души молящегося и по пути к Господу, повергающая нас в смятение, восхищение, возносящая нас к любви, поэтому фальшивить в искусстве, всё равно, что врать перед лицом Господа. Всё равно не получится, всё равно отвечать. Фальшь сразу видна. Человек должен или жить в песне или никогда не петь, а просто слушать и чувствовать настоящее и презирать фальшь», - выразил своё отношение к музыке Лёха. «Да, ты поэт. Приятно было послушать. Я того же мнения, но высказать это так, как сделал ты, ну, вообщем, нарисовать всё это надо», – Художник потёр руки. «Что нарисовать?» – не понял поэт. «Мысли твои. Вот закончим дело, попрошу у Немого отпуск и займусь, но предварительно с тобой поговорим попространней, на эту тему. Хорошо?» – мысленно Художник уже рисовал поэтичные мысли друга. «Слушай, Миша, мне хочется побыстрей покончить с неизвестностью. Давай, завтра с утра отдохнём, а к вечеру поедем к месту встречи, которого, к сожалению, отменить нельзя. А то отдых, не в радость, будто отсрочка перед смертью. Хотя жизнь и есть отсрочка перед той же самой неминуемой смертью. Шагреневая кожа, лоскут всё меньше, а жить хочется всё больше. Давай, устраним все неясности в нашей жизни и тогда можно будет улыбнуться друг другу, по-детски, светло». – Он потянулся к собеседнику бокалом. В ответ тот кивнул и тоже поднял бокал.
Сон долго не шёл к Лёшке. Он слышал, как ворочался на своей постели Художник, но молчал. Говорить в темноте невозможно. Можно лишь шептать,  нашёптывать всякие нежности милой, не вспомнив утром ни слова, можно думать в темноте, но мысли мельчат, не заканчиваются, темнота не даёт им развиваться. Темнота, она, для того и темна, чтобы ничего не видеть и не знать.
По утру, по тёплой утренней свежести, они пошли прогуляться по городу. Цели никакой не имели, просто шли и смотрели на всё, что попадалось на глаза, не удивляясь, не восторгаясь, а любуясь природой нежного, ласкового климата, чудным образом совместившего в себе море, солнце и столпотворение экзотических, южных растений, дарящих свою необычную красоту взглядам,  наезжающих сюда людей. Отдыхающие съезжались сюда  из всех краёв и окраин огромной страны, где так много зимнего холода и так мало тёплых летних дней. Они приехали, чтобы напитать своё бледное тело тёплыми, ласковыми лучами южного солнца, растопить замороженные чувства и с самыми лучшими и приятными воспоминаниями, возвратиться к себе домой, к своим, не всегда приятным заботам. Очень понравился Лёшке райский сад – дендрарий, где собраны растения со всего белого света. Оглядывая великолепие заморских растений, они долго бродили по этому Эдему, как первочеловеки, совершенно затерявшись, слившись с природой и только таблички у деревьев, кустарников, цветов, с записями их названий и происхождения видов, напоминали им, что где-то рядом живут люди, сделавшие эти записи. Народу в саду почти не было и это было очень приятно, в молчании природы отдыхала душа, не томилось мыслями сознание и на это время созерцания дивных Божьих фантазий, они забыли само время.
Выйдя из дендрария, решили пойти к морю искупаться, по возможности пообедать, потом в гостиницу и оттуда к месту встречи. Пляж, как всегда, был забит до отказа и пришлось искать место, чтобы хотя бы присесть, но, к их удовольствию, место быстро нашлось и довольно объёмное, прямо у воды, рядом с огромным камнем, похожим на животное доледникового периода. Через полчаса, вволю накупавшись, они решали, кому идти за шашлыком. Выпало Лёшке. Художник объяснил, где и что можно взять. «Пойдёшь туда, – он указал направление, – там  есть открытое кафе, в нём есть шашлычник Муса. Передашь ему привет от меня, он тебе всё даст, да четверть нашу не забудь», – напутствовал рассказчик. «Не много будет», – отреагировал Лёха. «Поделимся с кем-нибудь», - закрыл глаза Миша. Лёха отправился за обедом. Путь был непрост, приходилось перешагивать через руки, ноги, иногда и через головы. Продвижение его мощного  тела провожали восхищённые женские глаза, но его внимание было обращено на преодоление препятствий. Препятствия, состоящие в основном из женских тел, имели разные формы, раздутые до невозможности, изящные до восхищения, не очень красивые, но смелые, обещающие столько страсти, огня, сколько ты сможешь вынести и всё это было перед глазами, под ногами. Но вся эта роскошь женских тел не могла принадлежать Лёшке, у него не было другого выбора, ему нужно было вернуться к Светлане. И это не была клятвой, которую всегда легко нарушить, это было его осознанное жизненное продолжение.
Лёха легко нашёл нужное кафе и Мусу в нём. Шашлычник был немногословен: «Хорошим людям всегда всё сделаем. Немного жди, там, садись за стол, вино пей, угощаю. Скажу своим, потом к тебе присяду» – и он ушёл в подсобку. Вскоре Муса вышел в зал, держа в обеих руках по бокалу с вином, подошёл к столику, за которым сидел Лёха и присел, продолжая держать бокалы в руках: «Ставить не буду, сразу выпьем за таких парней, как вы. Миша что не пришёл? Когда уезжаете? Поживите, всё сделаем. Шашлык – машлык, вино – мино, море всего будет», – Муса выпил. «Поживём ещё, хорошо у вас» – наполовину соврал Лёха.
В то время, когда Лёшка обещал Мусе долгую жизнь на курорте в Сочи, Художник блаженствовал, лёжа на песке пляжа. Шум моря заглушал всю крикливую суету отдыхающих людей и всё это располагало к мыслям безбрежным и бескрайним, как само море. В этом морском шуме прибоя он растворился и в этой полудрёме унёсся в  своё далёкое детство, где всегда у всех живут, если не лучшие, то самые светлые и понятные воспоминания.
Когда отец, с дядями, начали строить новый дом, то маленькому Мишке, чтобы он не мешался под ногами, дали в руки молоток, чтобы он освобождал старые кирпичи от налипшего на них раствора. Но на первом же кирпиче он промахнулся и попал молотком по большому пальцу ноги. Поднял крик, на который выбежала бабушка, обругала мужиков, своих сыновей и унесла его в старый дом. Так закончилось его участие в строительстве нового дома. К вечеру ноготь, на распухшем пальце, посинел, но впоследствии не слез, как бывает обычно, а так и остался синим на всю жизнь, как память о начале строительства дома.
Была, в детстве, у Миши любимая игрушка, простой, белый целлулоидный заяц. Он так любил его, зайчонок казался ему живым, вёл с ним разговоры, кормил его кашей, а зайчик с любопытством смотрел на него своими красными, нарисованными, глазками. Но вот однажды, видимо в благодарность, за хорошее к нему отношение, зайчик пригласил Мишу покататься на себе. Маленький Миша сел верхом на своего друга, но тот, вдруг, лопнул на две части. Миша так горько плакал, что папа связал две заячьих половинки нитками, чем хотел утешить ребёнка, но Мишка продолжал рыдать и папа сходил в магазин и принёс ему точь в точь такого же зайца, но только очень нового и белого. Мишка отказался предать старого, изломанного друга и так заснул, устав плакать, обнимая своего любимого зайчика. Позже они, два этих зайца, один – чумазый и перевязанный, другой целый и чистый, долго стояли на подоконнике, олицетворяя собой два времени, старое – понятное и милое и новое светлое, чистое, но нелюбимое. Он больше никогда не играл с этими зайцами.
Вспомнилась самая страшная, в его жизни, гроза. Дома, тогда ещё школьник младших классов, Миша был один, гром гремел так, что содрогались стены, молния высвечивала все углы в доме зловещими цветами и он всё пытался спрятаться где-нибудь, но зарево молнии и грохот грома находили его повсюду. Он плакал, но вдруг, с очередным ударом грома, он вспомнил, что на свою работу мама ушла без зонтика и страшно испугался за неё, как же она пойдёт домой без зонта, ведь ей негде будет укрыться от дождя. Его собственный  страх  сразу  отдалился, он натянул на себя брезентовую курточку, взял мамин зонт и выскочил из дома прямо в стихию гнева Божьего. Дождь вставал перед ним завесой, почти стеной, но шаг за шагом он преодолевал это препятствие. Он мгновенно промок, вода стекала по телу, хлюпала в башмаках. Его очень пугала молния и следующие за ней раскаты грома. Молния ярким, неестественным светом, взрывалась в струях дождя и высвечивала маленького, сжавшегося в комочек мальчика, решившего спорить со стихией, для того, чтобы уберечь от неё свою маму. Этот путь, прерываемый раскатами грома, когда маленький путник останавливался и стоял, сжавшись от страха и, закрыв глаза, мог бы стать героическим, но получилось так, что перед самой целью этого пути, всего метров за сто от маминой работы, ливень внезапно прекратился, показалось яркое солнце и весёлой улыбкой заулыбалось в лужах навстречу насквозь промокшему мальчишке. Когда он вошёл в рабочее помещение к своей маме, держа в руках заветный зонт, она всплеснула руками и никак не могла понять, зачем он здесь и почему за ним тянется мокрый след. Он рассказал ёй, зачем он пришёл и мама сразу же стала его ругать и приказала немедленно бежать домой, раздеться и лечь в постель. Мишка сразу же загрустил и ушёл, а по дороге встретил своего друга, которого уважал, потому что тот, будучи намного старше его, всегда относился к нему, как к равному и рассказал ему причину своей грусти. Тот ответил ему весьма поучительными словами: «Никогда не делай того, о чём тебя никто не просит».
В начальных классах школы пришла к нему и первая любовь. Это была девочка, с круглым лицом, в пушистых ресницах которого хранились синие – пресиние глаза. Каждый день, после уроков, он гордо нёс до её дома  портфель, оберегал от собак, ну и вообще, даже в мыслях, был всегда с ней рядом. Но вот в какой-то из весенних дней, они подошли к её дому, она забралась на пригорок из глины и объявила: «А мы, завтра, уезжаем». Назавтра в школе её не было и он очень скучал и на уроке рисования нарисовал её. За свой рисунок он получил пятёрку, но никто не узнал в его рисунке соклассницу, потому, что он нарисовал  фантазию своей детской любви. Единственным правдивым сюжетом этого рисунка были пушистые ресницы, на выдуманном им лице девочки. Старый учитель рисования, посмотрев рисунок, как-то очень внимательно глянул на Мишку и попросил, чтобы его родители  зашли к нему.
Этот рисунок и стал направлением Мишиной жизни, жизни художника, пока ещё в профессиональном понятии этого значения. Старичок, учитель рисования, занимался с ним предметно, не жалея своего старческого времени, до самого предпоследнего класса школы, занимался дотошно, педантично. Его школа, школа старого художественного искусства, требовала максимума самоотдачи. И Мишка учился, сначала не зная зачем, потом, по мере вторжения своего в познание тайн живописи, почувствовал неодолимое влечение к карандашу, краскам, холсту. Он увидел мир глазами художника и больше ничего не хотел замечать вокруг. Ведь в глазах художника иные краски, иного мира, невидимого, но существующего, где-то запредельного, а где-то смотрящего прямо нам в глаза, но незамеченного нами. Удивление наше картинам художника, не что иное как, ведь были, видели, но не узнали. Не почли за красоту.
После школы, Миша, по наущению своего, теперь уже покойного, учителя, но против воли родителей, желающих видеть в нём инженера, а рисование считающих пустой забавой (тогда вся страна мечтала стать инженерной), отправился в другой город поступать в художественное училище. Поступил он туда  легко, сразу, быстро влился в среду молодых художников и просто сочувствующих. Но все и рисующие и окружение считали себя гениями, доказательств тому было, правда, мало, а то и вовсе не было, но будущее рисовалось им яркими красками, палитра которых расцветала честолюбивыми мечтами. Поначалу он часто ездил, на выходные, домой, но дома его встречали сухо, прохладно, рада была его приезду лишь бабушка, но она вскоре умерла и он стал реже посещать дом своих родителей. Обучение рисованию шло хорошо, его хвалили, как учителя, так и окружающие его молодые таланты. Он подолгу проводил своё время в мастерской училища, превращая свой Божий дар в профессиональное мастерство. Позже, он познакомился с художником, который уже пережил время честолюбивых амбиций, юных мечтаний, его уже постигли многие разочарования своей профессии, он сам почти перестал писать и потому предложил Мишке свою мастерскую, в своём же доме. Он честно помогал Мишке в его работе с кистью и красками, видимо в нём, в его работах, хотел увидеть продолжение своей неудавшейся мечты. Они очень дружили, несмотря на разницу в возрасте, Мишка часто оставался ночевать в доме друга, а позже и вовсе перешёл к нему жить. Они подрабатывали деланьем плакатов (благо в стране постоянно существовал плакатный бум), малярили там, куда приглашали, что-либо расписать, тем жили материально, а духовно жили в разговорах о живописи, художниках, работой с кистью, красками, холстом. К последнему году обучения в училище, он уже вырос из надобности обучения в нём, проявлял самостоятельность и строптивость мастера, что очень не нравилось преподавателям и они дружно стали искать повод, для обуздания зарвавшегося ученика. Повод, для указания своего места, нашёлся быстро. Дружеская пирушка, в общежитии училища, переросла в банальную ссору, ссора в драку и эта рядовая студенческая потасовка закончилась для Мишки отчислением из училища. За время обучения он приобрёл много знаний и мастерства в искусстве рисования, но за занятостью изучением этого искусства не приобрёл нужных знакомств, ни одной выгодной «дружбы», не считая честных отношений  с хорошими, но неудачливыми художниками. Диплом об окончании обучения ему всё-таки выдали, но это уже ничего не решало. Он умел рисовать, но не умел, как должно было, ходить по высоким кабинетам, делиться талантом с чиновными бездарностями, заискивать, лицемерить, не пытался и не хотел жить против себя. Безденежье становилось чувством вины, растерянности, тоскливой разочарованности в избрании пути. Мысль о том, что настоящий художник должен быть голодным, наверняка, созрела в голове, обалдевшего от роскоши сибарита, растерявшего от своей лености, все качества человеческой духовности и желающего через воспевание голодного и холодного существование собратьев по творчеству оправдать свои утраченные иллюзии. Но у голодного художника хватит сил лишь нарисовать натюрморт, где стакан молока и кусок хлеба, на грубом столе, станут пиком его вдохновения. Конечно, хорошо, что все вокруг почитают тебя художником, поэтом, плохо, что никто не хочет тебе, за этот твой талант, заплатить.
Однажды в их доме появился Немой. Он прошёл в мастерскую, внимательно посмотрел работы. Указал на одну из картин, так ничего особенного – пейзаж, спросил цену. Мишка растерялся, он просто никогда не задумывался над оценкой своего труда. Да и не считал творчество работой. «Что, художник, цены не знаешь себе? Плохо это. Можно, конечно, творить бескорыстно, только долго не протянешь. Многого не успеешь. – Немой положил пачку денег прямо на мольберт. - Работай, если можно, буду заходить. А увидел ты, вот это, - он указал на пейзаж – так, как оно и есть. Хорошо увидел».
Деньги вернули душевный покой и он взялся за творчество, с уверенностью в надобности своего ремесла. Немой приходил часто, приводил  с собой людей, которые очень внимательно смотрели картины, делали заказы, хорошо платили. Вскоре, со своим другом, хозяином дома, они зажили, пусть небогато, но вполне достойно, хотя и трудиться приходилось изрядно, но удовлетворение, от этих трудов, теперь уже становилось настоящим.
Однажды, Немой пришёл  к ним с красавцем Иваном. Долго глядели рисунки, потом хозяин выставил закуски на стол, выпивали, говорили. В окончании беседы Немой спросил: «Может, станешь Ивану помогать, художник, при деле будешь и рисовать время останется?» «А, что делать надо?» – только и спросил Миша. «Иван расскажет и покажет», – пояснил Немой. Так он стал Художником другого, пока ещё совсем неизвестного мира.
Хруст песка отлучил Художника от путешествия в прошлом. Он открыл глаза и вернулся в реальность. Прямо перед ним, дивным частоколом, с округлыми башнями, закрывая собой даже целое море, толпились женские ноги, много ног, высотой своей, уходя прямо в небо, к солнцу. «Воистину, ноги женщины – врата рая. Чем краше врата, тем приятней путь, – вздохнул Художник и тут же вернулся к воспоминаниям.– Что это я в прошлое улетел. Не к добру это. Давненько такого не вспоминалось. Ну, да ладно, поживем, увидим» Тут появился Лёха, с полным блюдом шашлыка, засыпанного зеленью и мысли Художника стали ещё реальнее. Он втянул ноздрями запах жареного мяса, сладко потянулся и стал наливать в стаканы принесённое вино. От этого приятного занятия его отвлекли две девушки, стоящие у камня и поглядывающие на них. «Лёха, а может, пригласим их, – он кивнул в сторону девчонок. – Веселей будет, да и вином поделимся, сам говорил, вдруг, много будет». – И Художник жестом выписал приглашение к столу. Девушки, нисколько не кокетничая, присели к достархану и через некоторое время они беседовали, как давно знакомые люди. Так всегда бывает на отдыхе, где человек становится открытым, беспечным, всё это обращается в непринуждённую жизнерадостность, в желание приключений. Все эти желания, счастливо жили в глубине распахнутых ресниц девушек и в их кротких, но многообещающих движениях, в неподдельной радости этой случайной встрече, солнцу, его теплу, морю. Они кушали шашлык, пили вино, о чём-то переглядывались меж собой, по девичьи загадочно и почти ничего не говорили, а только слушали. Слушали философические высказывания Художника, ничего не понимали, а просто отдыхали под звуки его голоса и шум моря. Лёшка молчал, он как-то, вдруг, потерялся в этом откровенном пространстве девичьих глаз, глядящих на него. Он ни о чём не думал, за свою жизнь он не успел привыкнуть к свободе в отношениях с женщинами. Он умел чувствовать, любить и потому никогда не смотрел на женщину, как на предмет удовольствия, как просто на самку. Он не мог быть с любой, он мог быть только с любимой. Его беспокоила близость девушек, беспокоила, но не влекла.
Мимо них бродили полуголые, бронзовые люди, разморенные солнцем, водой, а они сидели на песке и болтали. Мимо них прошёл мужчина, с каким-то, невообразимо огромным, грузом в своих плавках. Отдыхающие провожали его заинтересованными взглядами. Одна из девушек спросила: «Как вы думаете, а что это там у него спрятано». На что Художник ответил очень интересным сравнением: «Это, милые девушки, преимущество осла перед жеребцом. А вот вам, что больше нравится, сам мужчина или вот это его преимущество». «Да нам бы красивый, да ласковый, мы и так расплывёмся, а это преимущество так, на третье. Такое вот преимущество отдыхающие старушки любят. Деньги платят, чтобы молодость вернуть. Ну, прямо, смущаете вы нас», – девчонки  притворно, с улыбками потупились. «Всё поняли. – И убеждённый в их  невинности Художник,  подытожил – Кобыл любить – конёво дело». Стало совсем весело.
Сходили искупаться. Мокрые девушки выглядели просто прелестно. Так и хотелось погладить их гладкие, мокрые плечи. Русалки со дна морского, только вместо рыбьего хвоста пара стройных, загорелых ног, что, вообщем-то, гораздо приятней для мужского взгляда, ведь не все мужчины рыбаки, есть и просто мужчины. Ещё выпили вина, закусили уже остывшим шашлыком. Девушки приветливо смотрели на своих кавалеров, ожидая приглашения к продолжению знакомства. Но, к их удивлению и огорчению, продолжения не последовало. Кавалеры, галантно извинившись и поблагодарив за приятное знакомство, стали собираться. Уже одевшись, они попросили девушек отнести посуду в кафе и, пообещав много будущих встреч, отбыли. В глазах,  распахнутых им вслед, жила нескрываемая обида, ведь нет ничего больней для ожидания женщины, чем пренебрежение ей, пусть даже неизвестно почему,  даже с извинениями. А ведь всё так хорошо начиналось, такие симпатичные, щедрые парни и, вдруг, ушли. Почему?
А неудавшиеся кавалеры шли в гостиницу. «Жаль, хорошие были девчонки. Может, вернёмся, Афган», – притворно канючил Художник. «А что, Миша, можно было их забрать в гостиницу? Вот так просто, без ухаживаний, без любви», – Лёха загрустил. «Куда тебя понесло. Любовь она только у Адама с Евой была, потому, как на Божьем обеспечении были. Райский сад, плоды, всё такое и всё бесплатно. Рай потерян, а на Земле совсем другие заботы. Женщину не только любить, но и кормить надо. О любви говорят только нищие и только для того, чтобы не платить женщине. Да ты не обижайся, оно так и есть. К твоему и, может быть, моему сожалению», –Художник втянулся в тему. Но они уже входили в двери гостиницы и интересный разговор иссяк сам собой, оттесненный началом  подготовки  отъезда, к месту назначения.
            Билеты куплены. До отхода поезда ещё пара часов и они присели на скамейку, на привокзальной площади, прямо у входа в здание вокзала. На вокзале всегда есть чего посмотреть, на что поглядеть. И хотя мало, что из виденного запоминается потому, как временное,  но внимательному взгляду и здесь есть, на чём остановиться и что-то запечатлеть в своей памяти.
Мимо, то тут, то там снуют безликие люди пьяной национальности, высматривая в углах и за лавками людские отбросы, чтобы доесть и допить их. У них в глазах потерянный мир, пропавший от них по разным причинам. «Давай, Лёха, тоже забичуем и посмотрим, что из этого потом выйдет» – пошутил Художник. «Хорошего ничего. Ни у кого ещё  из этого путешествия в никуда радости не получилось. Все они дружно вышли из разных мест, но никто туда  больше не вернулся», – убрал все сомнения в призрачном будущем, Лёха.
Пока наши герои находятся в ожидании поезда, мы окинем взглядом вокзал и его население. Ведь если, что-нибудь хочешь увидеть – иди на вокзал. На вокзале сплетаются пути всех противоречий. Здесь всё утрачивает изначальный жизненный смысл. Сон, внезапно, сменяется бегом, бег – сном. Покорность восприятия звуков, движений, всё это написано на лицах, вещах, позах. На вокзале человек теряет своё назначение. Он снова станет человеком только в поезде. На вокзале он не человек, он транзит от одного к другому. Человек никогда не сможет вспомнить, что он делал на вокзале. Если его об этом спросят, он ответит одним словом» «Ждал». Ждал наступления привычного. Так что все эти повеления тела не спят, а ждут восстановления себя в человеческом звании. По команде они очнутся, рванут, кто куда, будут орать, спрашивать, снова свалятся, снова проснутся, метнутся к поезду и, усевшись на сидение в нужном вагоне, вздохнут, освободившись от непостоянства самого в себе. Смотрите, вот толпа взметнулась, будто испуганное стадо и несётся к подошедшему поезду, но вот некоторые останавливаются, оборачиваются и потом медленно бредут обратно. Схожесть со стадом невероятная. Люди на вокзале глупеют, потому, что теряют себя. Они, это толпа, разобрать которую может только поезд. Гудки  паровозов высвечивают сознание на короткий миг, потом оно снова гаснет от ненужности.
На вокзале собрано всё. Сюда тащат всё, что не принимает город. Цыплята, сваленные в кучу, бесстыже разведёнными ногами, пытаются доказать свой приоритет в привокзальной кухне. К ним прижимаются котлеты, зажаренные очень давно, по хранимому в тайне рецепту. Мутная вода подаётся с яркими названиями напитков, самых экзотичных и потому далёких. Но, между тем, всё это проглатывается, выпивается или хотя бы жуётся. От этого легка жизнь вокзальных кошек, собак, а также бродяг. Люди жуют, пьют, что попадёт, нимало не заботясь о здоровье, потому, что всё временноё не напоминает о самом себе и потому не может нанести ущерб. Умершие несколько дней назад пирожки, покоят свои холодные тела в саркофагах из огромных кастрюль. Рядом, облепленная семечковой шелухой, охраняет их покой торгашка, в когда-то белом переднике. Прижавшись к кастрюле с другого бока, кавказкий жидовин косит масляными глазами на владелицу умерших пирожков. Нос его выпукло подрагивает, то ли от запаха пирожков, то ли от бабьей близости. Они уже, по видимому, давно сидят рядом и жидовин в мыслях проиграл все варианты близости с ней. Но наяву он боится её. Вдруг, надо будет тратиться. Он задумчиво трёт свою шею сапожной щёткой и молчит. Вот таким видится любой из южных вокзалов. Особенно в летнее время наплыва отдыхающих.
Город Гагры растянулся вдоль побережья длиной – длиной лентой. От моря дома отделяла лишь полоса шоссе, а сами дома разбежались по горным склонам, независимо, без всякого построения, симметрии, дико, но красиво врастали или вырастали среди роскоши тропической зелени. За домами высились прилавки возделанной земли, ведущие к вершине, вершине гор и благосостояния, всегда, в какой-то мере, равной по величине труду. Дома, огороды и сады смотрелись ухоженными и какими-то диковинными, по сравнению с видами той земли, откуда прибыли наши путешественники. В этом, кажущемся, хаосе прущей из благодатной земли разнообразной растительности и никак не повторяющих друг друга домостроений, нашим друзьям нужно было отыскать дом, где их, наверняка, уже ждали и ещё никто не знал и даже не предполагал, что там произойдет. Художник был всего один раз и очень давно в том доме, который они сейчас искали и сейчас не мог сориентироваться на местности. Он спрашивал адрес у местных жителей, но ничего не мог узнать. На Кавказе никто, никогда не укажет нужный дом незнакомым людям, пусть даже это будет находиться у вас за спиной. Кавказ всегда был пристанищем беглых головорезов, а отсюда и свои правила общения. Стукачи здесь не в почёте. Любой мальчишка 
никуда не поведёт вас, что-нибудь показать, вами спрашиваемое, а, напротив, состроит такую мину на своем лице, что станет понятно, что он первый раз слышит такую фамилию и адрес. Таков закон гор. Так было и на этот раз. Пацан очень удивился вопросу Художника, покачал головой, развёл руками, пожал плечами, скорчил глупую рожу и ответил: «Таких здесь не было». Но не успели они отойти и двадцати шагов, как их догнал этот же мальчишка и позвал назад: «Айда, там вас зовут». Они повернули и подошли к тем воротам дома, где спрашивали у этого пацана адрес. Возле ворот их встретила женщина и завела во двор. «Хозяин там, внизу», – она указала на первый этаж дома. «Ворота новые, оказывается, а дом тот же», – узнал Художник. Они вошли в нижнюю часть дома. Почти от самой двери, в комнате, в которую они вошли, начинался стол, уставленный разнообразной снедью и бутылками. На другом конце этого стола сидел лысоватый, усатый, одетый в светлую футболку, человек. «Мать, – обратился он, к вошедшей за ними, женщине, – гости у нас, гости. Давай, неси, всего неси». Он вышел из-за стола, подошёл к гостям, обнял Художника и пожал руку Лёхе. «Что так долго. Давно ждём. Сегодня за дела не будем говорить. Пить, кушать будем. Ребята подойдут скоро. Мене Гиви звать», – сказал он, обращаясь к Лёшке. Лёха представился и они присели за стол. «Давайте, выпьем за встречу, да. Чачико выпьем, покрепче, для начала» – Гиви налил в стопки чачи. Выпили, напиток был крепкий и они принялись закусывать. «Кушайте, кушайте, может ещё чего хотите, говорите, всё будет» –  Хозяин повёл рукою над столом. «Гиви, тут на целый полк еды, хоть бы с этим справиться» – Художник не лукавил, стол действительно был заставлен всевозможными кушаньями, знакомыми и экзотическими. «Справимся, – уверенно ответил хозяин – ночь долгая, с хорошими людьми, хорошо отдыхать надо. Чачико есть, вино есть – гулять будем». Лёшка молчал, он не совсем уверенно чувствовал себя, сидя за этим обильным столом, потому, что не мог понять, попали они действительно к друзьям или всё это показное радушие, после которого придётся расплатиться разочарованием в искренности этих людей. Но понемногу скованность проходила, он просто не мог не поддаться чарам умелого гостеприимства. Чача будоражила кровь, он немного захмелел и теперь уже без всякой настороженности,  с удовольствием слушал тосты хозяина, ему нравились слова, выговариваемые с мягким акцентом, слова приятные во всех отношениях.
Стали подходить люди. Усатые, носатые. Замельтешило от имён – Пато, Авто, Гоги, Тариель, Мираб, Роберт и последним пришёл Иса, непохожий на благодушных грузинов и абазгов, худощавый с холодным, сверлящим взглядом. Он совсем ничего не пил, совсем немного кушал, всех слушал и ничего не говорил. Вышли во дворик, покурить. Знакомый Лёхе, сладковатый дымок, всколыхнул ноздри. Лёха вынул из пачки, припасённый из дому, «забитый» в беломорину «косяк», настоящей, афганской конопли и «взорвав» его, запустил по кругу. Попробовав Лёхиного зелья, носатые курильщики как-то по другому глянули на него, с уважением. Иса, с явным удовольствием, добил «пятку» косяка и наконец выговорил два слова: «Хорошая вещь». Лёха стал своим в этой, разношёрстной, компании любителей кайфа. Они ещё некоторое время провели во дворике, вяло переговариваясь, занятые своими мыслями, которые приносит в голову сладкий дурман анаши. Потянулись за стол. Снова пили, теперь уже пили вино, большими бокалами и до дна. Лёха пил много, но не пьянел. Алкоголь и наркотик, столкнувшись в организме, гасятся друг другом, оставляя человека в блаженном состоянии полуприсутствия в месте, где он находится. Всё происходящее кажется далёким, нереальным, происходящим не с тобой, похожим на кинофильм, но, непременно, с твоим участием. Но вот грузины затянули свою многоголосую песню, красивую, как красива сама Грузия, её природа, даже воздух этой страны, кажется, дрожит песней,  живущей в самой душе каждого из грузин, с самых малых лет и до глубокой старости. Песни сменялись тостами, тосты песнями, бокалы наполнялись, пустели и вновь наполнялись и лишь глубокой ночью, сидящих за столом, стала томить усталость и стали говорить тосты за здравие хозяина дома, что, по обычаю, означало завершение пиршества.
Хозяин показал Художнику и Лёшке комнату, где они должны были провести остаток ночи. Едва коснувшись головой подушки, Лёха сразу же уснул, без мыслей и сновидений. Художник, напротив, пытался осмыслить обстановку, расклад завтрашнего дня, но ничего не мог предугадать и тоже заснул, решив действовать по обстоятельствам.
Проснулись они только к полудню. После бурной ночи, чувствовали себя тяжеловато, долго умывались, брились, приводя в порядок свои помятые лица и одевшись, стали ждать, пока не зная чего. «Ну, как тебе встреча», – спросил Художник. «Да, вроде, нормально. Хорошо встречают», – ответил для приличия Лёха, хотя Художник говорил будто бы сам с собой. «Анекдот знаешь? Две свиньи встречаются, одна чистенькая, розовая, упитанная, а другая грязная, худая. Худая и спрашивает, как ты славно выглядишь, наверное, хозяин заботится о тебе, кормит хорошо. Толстая отвечает, да заботится и кормит досыта, но вот это то и подозрительно. Так и у нас, встречают ласково, как провожать будут. – Художник глянул в окно. – Так, сходняк у них кончился. Похоже, что сейчас у нас гости будут или хозяева. То есть о нас начинают вспоминать. Подождём, хотя ждать и догонять неблагодарное дело. Вообщем, действуем по ситуации. Я веду с ними базар, а ты думай, как уходить будем. Одно знаю, они не уверены, что нас только двое. Потому долго не идут, проверяют». «Он тебе что-нибудь вчера сказал, когда мы курить выходили», – поинтересовался Лёха. «Сказал, что сегодня долги отдадут, а там хотите сразу езжайте, а желаете пару дней поживите, отдохните. Я думаю так, получим бабки и сразу отваливаем. Отдыхать будем на месте, если, конечно, мы туда попадём» – Художник был серьёзен.
Дверь отворилась и вошёл хозяин. Поставил на стол, принесённую им, трёхлитровую банку вина. Вино было рубиново – красное, в нём играло солнце. За ним вошёл мальчишка, поставил на стол чашку с фруктами и бокалы. «Ну как, выспались. Давайте, немного  выпьем, потом говорить будем», – он стал наливать вино в бокалы. Солнце сверкнуло в льющейся струе и спряталось в бокалах тёмного стекла. Они выпили, помолчали. Тот же мальчишка внёс чемоданчик – кейс и поставил у ножки стола. «Вот ваши деньги. Я пойду, а вы считайте, чтобы всё правильно было. Мне приказали, я делаю» – и хозяин вышел из комнаты. Художник положил кейс на стол и открыл замки. В кейсе ровными рядами лежали пачки долларов. Художник пролистал несколько пачек. Кукол небыло. Все купюры были по сто баксов. Он пересчитал пачки, умножил в уме и проговорил: «Ну, с деньгами всё в порядке. Теперь сделаем небольшую рокировку». Он достал из своей сумки широкий пояс, какой носят люди, страдающие радикулитом, расстегнул замок по всей его длине, пояс оказался полым внутри. «Давай, Афган, подавай бабки. Мы их сюда уложим, чтобы надёжней было. Ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан – и он начал укладывать пачки банкнот в пояс. Когда кейс опустел, а пояс наполнился, Художник застегнул замок и подал пояс Лёхе: «Надевай, это новое, лучшее средство от любых болезней спины. Когда при тебе столько бабок, никакие болезни не страшны». Пока Лёха пристёгивал пояс, Художник набил кейс шмутьём, закрыл на ключ замки и налил вина. Потом осмотрел своего пополневшего друга: «Ладно, авось не догадаются. Давай, посошок и пошли прощаться с нашими гостеприимными хозяевами. Век бы их не видать». Они залпом выпили вино, еще немного посидели и, захватив вещи, вышли из дома. Во дворе их ждал Гиви: «Решили ехать. Вольному воля. Провожать не буду. Там, такси найдёте», - он махнул рукой в сторону шоссе. Гиви обнял Художника, похлопал по плечу Лёху: «Счастливый путь» – и ушёл в дом.
«Что-то неласков нынче хозяин, – размышлял, по пути к шоссе, Миша – Трудно с бабками расставаться. Но нам не легче. Ловим такси до Туапсе, там пересадка и в Краснодар. Гиви я сказал, что мы поедем в Адлер. Конечно, он не поверил, но говорить ведь что-то нужно. Теперь вся надежда на тебя, на твой опыт воина. Так что, давай, командуй». Такси или, вернее, просто частную машину, они поймали быстро. Водитель был один и согласился подбросить до Туапсе, сказав, что это по пути, он едет в Геленджик. «Можно и в Геленджик», – согласился Миша. Иномарка рванула с места и поплыла вдоль побережья. Покой разлился по Лёшкиному телу и он немного придремал. Очнулся от резкого торможения машины. Передняя дверь распахнулась и на сиденье, рядом с водителем, впрыгнул мужчина. «Иса» – только успел подумать Лёха. «Туда» – приказал Иса, указав на дорогу, уходящую вправо, в горы. «А может, мы не хотим», – хриплым голосом попытался остановить его Художник. «Хотите», – и на них холодно взглянуло дуло пистолета.
Дорога взвивалась в горы, унося, по своей гладкой поверхности, Лёшкины надежды на скорое возвращение домой, к Светлане. Всё в нём напряглось, нервы, мышцы, мозг – жизнь искала продолжения, а оно могло придти только с освобождением и потому нужно было найти выход из этой западни, пока она окончательно не захлопнулась. Но он не мог понять глубину подлости совершаемого с ними, он привык к другой войне и чувство омерзения пока преобладало у него над сознанием опасности. И потому, он пока ещё только ненавидел этих людей и заслонённый этой ненавистью, мало думал о своём спасении.
В чувство его привёл голос Художника: «Куда вы нас везёте?» «Увидите. Один человек хочет  с вами говорить, – ответил Иса и, заметив, что Лёшка пошевелился, угрожающе прошипел. – Сиди тихо, если живой быть хочешь», –пистолет уставился Лёхе в лоб. Лёшка сидел сразу за водителем  и уже заметил, что дверь, слева от него, сильно дребезжит. «Замок разбитый», – приметил он. Пистолет находился за спиной и достать его незаметно небыло никакой возможности. Художник тоже не делал  попыток к освобождению, понимая, что риск дело благородное, но в споре с честными врагами. А здесь, у них, благородством и не пахло. А дорога всё уходила вверх, справа тянулась каменная стена, слева обрыв, на дне которого громыхала горная река. Машина вырвалась на ровную площадку и водитель резко рванул руль влево. Пассажиров бросило вправо и Иса на мгновение потерял бдительность. Лёшке хватило этого мгновения. Его прижало к Художнику и он, резко оттолкнувшись, ударил плечом дверь машины и выкатился из неё к камню, стоящему у самого обрыва. Завизжали тормоза и сразу же, вслед Лёхиной дерзости, засвистели пули, а он катился, стараясь быстрей попасть в укрытие, сбоку от камня. Остался один переворот и тут огненная боль пронзила левое плечо и он упал в канаву. Выхватил пистолет, но стрелять не посмел, машина оказалась к нему задом, а на заднем сидении находился Художник. Он дважды выстрелил поверх. Машина сорвалась с места и исчезла за поворотом. Лёшка попытался подняться, камушки под ним зашевелились и по ним его потащило в обрыв. Он пытался зацепиться за землю, но левая рука уже занемела, в правой был пистолет и лишь немного пробалансировав между землёй и полётом, он сорвался вниз. Последнее, что ухватила его память, был ожог ледяной воды.
Первое, что увидел Лёха, открыв глаза, были белые, лёгкие облака, плывущие по голубому небу, неизвестно куда потому, что он не знал, где  он и в какую сторону могут плыть облака. Он хотел пошевелиться, но острая боль пронзила всё его тело и он вскрикнул. Вновь открыв глаза, он увидел старика, стоящего над ним, опершись на длинную, суковатую палку. «Ну, что сынок, пойти можешь? Тут недалеко, но ходить надо», – старик был спокоен, как всё прошлое. «Попробую», - незнакомым себе голосом ответил Лёшка. Тело казалось чужим, но его боль была своей. Она раздирала внутренности, отзывалась стоном в ногах, руках, голове, но он сумел подняться и опираясь, на подставленное, сухое плечо старика, а тот на свою, такую же сухую палку, стал передвигаться. Близкий путь оказался таким долгим, каким бывает только дорога из небытия в жизнь. Он шел, стиснув зубы, но и через эту  преграду у него вырывались стоны израненного тела. Каменный дом встретил прохладой и покоем. В комнате, куда его завёл старик, на возвышающемся над полом деревянном настиле, грудой лежали матрацы и одеяла. Старик усадил Лёшку на грубую, деревянную табуретку, а сам принялся сооружать постель. Уложив нежданного гостя, старик вышел. Лёха плохо воспринимал происходящее, в голове стоял неумолчный грохот, грохот речной воды, как понял он потом. Сколько он пробыл в воде, он не знал,  помнилось только падение в реку. Память стремилась воскресить минувшие события, но от напряжения, в старании что-то вспомнить, он быстро уставал и проваливался в грохочущую тьму. Провалы становились всё чаще и вскоре он забылся сном. Разбудил его старик. Он осторожно снял с него рубашку, брюки, обтёр его тело мокрым полотенцем, затем намазал всё его тело какой-то тёмной, приторно пахнущей мазью. Эту же мазь, только более толстым слоем, наложил на рану и перевязал плечо. «Насквозь рана. Повезло тебе. Заживёт скоро. – Старик вздохнул. – Не жалеете вы себя. Зачем? Больше своей жизни не проживёте, больше отпущенного не успеете. На, сынок, выпей вот это, много пей, немного горькое, но ты пей, потом отдыхай, я тут недалеко буду», – старик подал Лёшке глиняный кувшин с ручкой. Лёшка, с усилием, приподнялся, взял кувшин и запрокинув голову, выпил содержимое. Жидкость была очень горькая, но он почему-то верил старику и потому выполнил его просьбу. «Теперь спи. Как проснёшься, я приду», - старик укрыл его шерстяным одеялом и, забрав кувшин, вышел. Лёшкино тело и сознание упало в благость истомы. Далеко – далеко замолкал грохот реки, потом стало совсем тихо и он уснул, не чувствуя боли, без сновидений, сном, который должен был освободить его мысли от кошмара произошедшего.
Старик молча хлопотал у маленького столика, поломал лепёшку, поставил чашку, с нарезанным сыром и кувшин с молоком. Принёс поднос с яблоками, сушёным абрикосом и большой гроздью винограда. Лёшка, лёжа на постели, наблюдал за стариком и думал, что этому старому человеку он обязан продолжением своей жизни. Хозяин ничего у него не спрашивал и ничего ему не рассказывал. Таков закон гор – гость сам должен рассказать о себе, когда пройдёт трёхдневный срок пребывания или должен уйти.
«Давай, сынок, кушать будем. Целые сутки спал. Это хорошо. Теперь покушать надо. Поднимайся», – пригласил старик. Лёшка, с опаской, начал подниматься. Нет, он не боялся боли, боялся в этой боли опять потерять себя, раствориться в ней. Но к его радости, боль отдавала только в простреленное плечо и то при движении левой руки. Он начал кушать и сразу почувствовал голод. Еда была самая простая, но вкусная и сытная. Особенно было вкусно молоко, как оказалось козье, густое и даже чуть сладковатое, оно вливалось в организм, как бальзам, даря  здоровье и силу. Старик обедал не торопясь, глядя куда-то в себя, в свою прошлую  жизнь, следы которой, морщинами легли на его лицо, узлами скрутили пальцы на руках, выбелили волос, наполнили глаза покоем мудрости. Он изредка взглядывал на Лёшку, видимо, искал в его чертах, движениях какое-то подтверждение своим мыслям о нём. Трапеза закончилась и старик убрал со стола, оставив только фрукты и снова присел на низкую табуретку. «Из этой реки ещё никто живой не выходил. Сам Бог тебя вёл. Я коз погнал поить, вижу лежишь, ноги в воде, голова на берегу, будто кто-то сверху тебя так положил. Так не бывает, река не отпускает свои жертвы. Видно, ты надобен на Земле. Одежда твоя там», – старик указал на, стоящий в углу, стул. « А пояс», – вырвалось у Лёшки. «И пояс. Всё там, – спокойно отвечал старик. – Расскажи о себе, что сам хочешь, чтобы знать, чего можно ожидать. На лихого человека ты не похож, но попал сюда не по своей воле. С кем не поладил. Много не надо, немного скажи».
Лёшка так и сделал, рассказал, что хотел рассказать, только умолчал о пистолете, который он считал потерянным и о деньгах,  куда они девались. Старик слушал молча, не перебивая и нельзя было понять верит он Лёхиному рассказу или нет. Но в его глазах было молчаливое сочувствие этой половинной исповеди. А Лёшку успокаивало то, что он не врал, он просто немного не договаривал. «Ладно, Леша, - подытожил старик. – Живи пока здесь. Сын приедет, решим, как тебе отсюда выбираться. Полечим тебя и домой поедешь.  Отдыхай, я пойду коз посмотрю».
На следующий день, больной уже вставал, выходил на вольный воздух, немного гулял по полю. От слабости покачивало, при ходьбе заносило в сторону, но силы прибывали. Каждый день, утром, натощак он выпивал кувшин травяного настоя, который готовил и приносил ему старик. Теперь они просто беседовали, в словах старика жила мудрость, не вычитанная в книгах, а нажитая за долгую жизнь. Он ненавязчиво рассказывал об этой своей жизни, просто вспоминая отдельные её моменты, но в продолжении общения эти моменты увязывались между собой, соединялись, образуя полную картину прожитого им времени. Ведь слова рассказа всегда обращаются в образы живущих и живших людей, сюжеты их жизни, природу окружающую их и в последующем все эти образы, сюжеты становятся одной жизнью, одного человека, с её тяготами и радостями, с добротой и жестокостью, мудростью и хитростью, но, несмотря на всё это беспокойство человеческой жизни, во всех людских душах живёт неутолённое желание жить. Старик воевал, попал в плен, прошёл кошмары немецких концлагерей, бежал, партизанил в горах Италии, кончилась война, всех позвали домой, а дома снова лагерь, теперь уже свой советский, но нисколько не лучше вражеского. Отсидел, как и многие бывшие герои войны, за то, что не стал немецким рабом, за то, что желал и хотел одного – свободы для себя и своей земли, как и другие, такие же, как и он. Но он не держал зла на прошлое и ни на кого в нём. «Нельзя, сынок, обижаться на прожитое. Прошлое прошло и не надо в нём искать обиды и проклинать обидчиков. Если будешь это делать, прошлое вернётся и заслонит своей темнотой настоящее, всю твою жизнь. Было плохо – живи снова, живи лучше. Была большая страна, стало много стран. Была чужая власть, пришли свои владыки, родные, так стали править, что небо с овчинку показалось. Всё, что можно, продать стараются, торопятся, вдруг, независимость кончится. А эта независимость у них, новых ханов, – главный козырь. Себе деньги, богатства, а народу свободу. От кого независимость. Друг на друга волками смотрим. А те, кто во всём виноват, опять при деле, при власти, учат жить, мешая жить. Давай обвинять друг друга, Россию, в своих бесчисленных бедах. А России тоже надоело быть виноватой, вот вам ваше, берите свою независимость живите, как хотите. Россия без этих ханов и ханств проживёт. Россия страна великая, скоро все назад проситься будут к ней, да вот едва ли она распахнёт свои объятия. Она долго всех любила, устала, больше не желает. Россия собирала народы под государеву руку, строила города, укрепления, защищала окраины от набегов. Никто никого не неволил. Не уничтожали народы, как в Америке индейцев, а собирали под царёву руку, для благоденствия земного, для спокойствия и мира. Про это мне и дед мой и отец рассказывали.  Был порядок во всём – во власти, торговле, людских отношениях. Пришла революция и всё встало с ног на голову. Россия не делала революции, это в России делали революцию. Главарями большевиков были пришлые люди – нерусские и не надо путать русских с большевиками. А вот, кто делал революцию и кому нужна была неразбериха и безвластие, все эти войны, тут тайна. Пойдёшь её искать, голову сломаешь. Этой вот кровавой революцией (я много думал на эту тему, читал книги, разговаривал с разными людьми и сделал этот вывод) обернулась, для России, давняя победа русских князей над хазарами. Хазарский каганат пал под ударами дружины вещего Олега, князя Киевского. Исчез каганат, рассыпались хазары по Кавказу, Крыму, по другим городам и весям. Много веков ждали отмщения, копили силу и с помощью своих зарубежных собратьев по вере отомстили, обескровили Россию руками её же людей, подружив их с антихристом. Ограбили Россию, добрались и до окраин её. Куда такие несметные богатства девали, одному Богу известно? А теперь, сынок, пойдём на реку, покажу тебе, где я тебя нашёл. – Старик поднялся, немного постоял, опершись на палку и двинулся к реке, по пути договаривая недосказанное. – В войну много народу с Кавказа выслали, решили здесь хазарскую страну сделать и чтобы рядом с ними никого не было, быстро всех убрали, татар из Крыма, наших с гор. Но потом, селиться здесь хазары не решились, немец сюда пошёл, после поражения под Москвой, они тогда все в Сибирь отъехали. А бедный, высланный народ,  обвинили в измене Родины. Той самой Родины, которую отобрали. Сколько их там, невинных, в степных краях осталось, полегло и всё потому, что кому-то наши края приглянулись. А если нам они тоже нравятся, то как быть. Здесь наши предки испокон веков жили. Чингиз – хана помнят, Тимура, царя русского, но те таких злодейств не чинили. А обвинить целые народы в предательстве, безвинно, беспричинно, в угоду себе, разве это справедливо, сынок. Но обиды не надо держать в себе, обида разум мутит, а разум нужен, чтобы людей от сволочей отличать, а мудрость от хитрости. А вот и твоё место, вон. У того камня. – Старик показал на большой, тёмный камень, прижавшийся к самому берегу. – Как тебя сюда вынесло, тут и течения нет. Говорю, Бог тебя спас. Для чего-то ты ему нужен на Земле. Думай, для чего. Ты многое видел, но всё только вокруг себя, а видел ли ты самого себя, знаешь ли ты, кто ты, свою ли жизнь живёшь?» – старик говорил отвлечённо, будто бы обращаясь ко всему сразу, к горам, реке, лугу, Лёхе.
Так проходили дни, Лёшка привык к этому гостеприимному дому. За это время, пребывания здесь, он узнал  от старика много, очень много. Старик не только  прожил долгую жизнь, но и многое понял и потому удалился от людей, чтобы не мешать им сходить с ума. Старик, в горах, в одиночестве, знал и выговаривал такие слова, которые в связи с другими словами составляли истины , о которых не подозревали университетские профессора. Всё дело было в простоте слов, объясняющих жизнь. Лёшка тоже рассказывал старику о себе, про Афган,  смерть друзей. «Да, смерть понятна только тогда, когда тебе много лет. Ты медленно – медленно засыпаешь навсегда. Но смерть, когда в тебе кипит кровь, когда хочется петь, любить, это не Божий путь. И потом война – это всегда большая торговля. Зачем ты был в Афганистане, что ты там забыл? Ничего, а тогда зачем? Кто-то об этом знает, а кто-то за это жизнью платит. Кругом стреляют, кругом война и всё деньги, нажива, а зачем богатство, если тебя завтра ожидает пуля. Вон, в Чечне, прячутся в горах, в норах живут, своих убивают, фильмы снимают, хозяева – арабы отчёта за свои деньги требуют. И всё опять благие намерения – обрести независимость. Ну, уйдут от России, попадут в лапы арабов и всю жизнь будут воевать, пока не исчезнут с лица Земли. Намерения могут быть любые, лишь бы платили. Арабы богатые стали, теперь им власть над миром подавай, а идея найдётся (были бы деньги), дураки, которые  пойдут умирать за эту идею, тоже. Где, в какой священной книге написано, что надо убивать иноверцев. Нигде. Джихад – это усердие в служении Аллаху, человеколюбие и терпимость, но не война, как это трактуют воинствующие богословы. Но любое усердие можно обратить в цель, нужную тем, кто ни в какого бога не верит, а верит лишь тому, что приносит им барыши. А самые большие барыши приносит война. Само собой придумали шахидов и рвутся живые снаряды и отправляются к дьяволу души людей, не сумевших понять суть учения пророка. Убийство человека, как и самоубийство, есть великий грех перед лицом Всевышнего. И никакого оправдания этому нет. Ладно, сынок, пойдём коз загоним, да ужинать будем. Как твое плечо не болит? Скоро уедешь. У меня ещё один сын был, на тебя похожий, тоже сильный, смелый был. Начал большие деньги получать, говорил ему, зачем, не надо столько человеку. Смеялся, говорил, дом тебе большой построю, как падишах будешь жить. А зачем мне большой дом, что я в том доме лучше спать или лучше кушать буду? Взорвали его машину и его в ней, так частями его и похоронил. К чему всё. Ласковый, добрый мальчик был, даже жениться не успел», – с этими горькими словами они подошли к дому, загнали в кошару коз, покормили собак, уже при свече попили молока с лепёшкой и легли спать.
Уже две недели Лёшка жил у гостеприимного старика, спасшего ему жизнь. Он привык к звонкому, яркому утру, когда горы загораются вершинами, а ущелья ещё прячут тьму, когда восторгом красоты оживает под солнечными лучами природа, как бы потягиваясь после сна, распускаются травы, цветы, вся эта живая мозаика природы переливается капельками утренней росы, а несравненные певцы, вольные птицы, дополняют утреннюю радость видения, чудной музыкой, ласкающей слух и ты внимаешь утру, врастаешь в него, становишься единым целым со всем, живущим на Земле. Лёшка выходит из дому и навстречу ему движутся горы, улыбаются цветы, клёкотом приветствует его река, бегут к нему, радостно ворча, собаки. Их три – огромные, мохнатые кавказцы, они нападают на него, он, шутя, отбивается. Они уже с первых дней признали его своим и не щерятся своими клыками, а добродушно машут хвостами и тащат его к кошаре, освобождать из её темноты коз. Лёшка открывает ворота и козы медленно, по одиночке, выходят на Божий свет, оглядываются вокруг (вот и мы) и неторопливой, грациозной походкой отправляются к реке. Собаки пытаются их подгонять, но козы не обращают внимания на их суету. Они кормилицы и ведут себя гордо и уверенно. Собаки это их охрана, от лихих людей и голодного зверья. Они, козы, королевны здешних мест. Еда, одежда – всё это от них, этих белых, горных красавиц. Здесь, в горах, всё живое, даже камни. Они разные по величине, по цвету, одни наливаются к полудню теплом, другие наоборот хранят в себе прохладу. Присмотритесь и если в вас живёт художник, то каждый из камней напоминает какое-то, застывшее на месте, животное. Оно так и есть и эти превращения, живого в окаменелость, описаны в легендах народов, населяющих горы. В горах живут сильные, смелые люди и всё потому, что горы не прощают слабости, испуга. Они не пугают, но всегда могут напомнить о ничтожности человеческой жизни – лавиной, каменным обвалом, селевым потоком. К этому трудно привыкать, но легче жить, сознавая себя лишь частицей, маленькой частицей природы.
Вот из дома вышел старик. Склонился у ручья, вымыл лицо, руки, обтёрся полотенцем, посмотрел ввысь, что-то пошептал и присел на скамеечку у родника. Старый человек тоже радовался светлому утру, окруженный своими горами, глядя в долину, откуда по тропинке подымался Лёшка. «Рано встаёшь, сынок, – приветствовал его старик, – это хорошо. Кто рано встаёт, тот больше видит, дольше живёт. Кто видит рождение дня, восход солнца, тот всегда молод. Шагнуть  в раннее утро, значит, придти в юность, ещё и ещё и так каждый день. Кто рано встаёт, тому сам Бог даёт. А даёт Он, встающим спозаранку много – удивление, радость, светлые мысли». Пока старик славил утро, Лёшка плескался в роднике. Подставил спину под падающую струю воды и стиснув зубы, вбирал в себя её живую, бодрящую свежесть. Старик, глядя на его широкую, мощную спину, улыбался каким-то своим мыслям. Потом они завтракали, как всегда молча, старик никогда не разговаривал, когда кушал. На столе был хлеб, сыр, сушеные фрукты, молоко. После завтрака, старик занялся починкой своей одежды, а Лёшка отправился к реке, присматривать за козами. Здесь, в горах, было идеальное место общения со своим одиночеством. Он и в городе не любил шумные сборища, пустые разговоры, но там трудно было избежать ненужных встреч, а здесь никто не отвлекал, не путал мысли, не обрывал воспоминаний. И потому он уже никуда не хотел. Даже воспоминания о Светлане отдалились, ослабли, перестали быть необходимыми, голову теперь заполняли слова старика, о добре и зле и примерами из памяти о своей жизни, о жизни живших рядом. Он стал верить в неотвратимость наказания за недобрые мысли и поступки, искал и находил подтверждение тому в прошлом. Один эпизод из далёкого детства, когда грани определения поступков особенно остры и до слёз больно видеть торжество несправедливости, когда нет силы помешать злым намерениям и маленькое сердце стонет от бессилия перед жестокостью, он вспомнил так ясно, будто заново пережил всё виденное ранее.
Как-то на их улице появился мужчина с колючим, недобрым взглядом и какой-то не местной внешностью. Он был худ, костлявые руки длинными плетьми висели по бокам и при ходьбе он почти не шевелил ими, был непохож на других мужиков, покладистых и всегда готовых помочь друг другу в мужских делах. Он сразу получил кличку «Чужой» и так жил, ни с кем не общаясь и даже не отвечая на приветствия. Его нашла и привела в свой дом незамужняя соседка, она часто приводила в свой дом мужчин, но долго они никогда не задерживались. Шумно гуляли на каждой новой свадьбе, но вскоре муж куда-то исчезал. С «Чужим» всё прошло как-то, на удивление соседям, тихо, без музыки и криков «горько». Он редко выходил из дома, куда-то часто и надолго пропадал, потом появлялся, в одиночку пил, ругался, соседку часто видели побитой, по пьяне пытался наводить свои порядки на улице. Начал с малого. На улице, супротив его дома, стоял теннисный стол, гордость ребят всей улицы. Здесь, каждый день, проходили соревнования и, конечно же, было шумно. Он стал пытаться разгонять пацанов и даже хотел сломать сам стол, но получил отпор от  взрослых парней и больше не мешал нашим играм. Но ни его, нетрезвое, поведение, ни он сам, а одно его пристрастие вызывало непреходящую ненависть, как у пацанов, так и взрослого населения улицы. Он где-то находил собак, видимо бездомных, около недели кормил их, держа на цепи, а потом прямо во дворе, на столбе, сооружал виселицу, затягивал петлю на собачьей шее и отрывал бедное животное от земли. Собака билась, визжала, а «чужак» бил её, уже висевшую в петле, толстой палкой, по её вытянутому во всю длину телу. Собака долго сопротивлялась смерти, а изувер всё бил и бил её, наслаждаясь, так нам казалось, её агонией. Пацаны, с содроганием души, следили за этим его нечеловеческим занятием и ненависть к нему буквально поглощала все другие чувства, заложенные в нас нашим рождением. Дети всегда ненавидят бескомпромиссно и навсегда. Лёшка, с друзьями, пару раз выкрадывали обречённых животных, уводили их подальше и там отпускали. Но «Чужой» приводил новых и всё повторялось. После расправы с животным, изувер сдирал с него шкуру, отрезал голову, делал это всё прилюдно, с вызовом. И вот однажды он привёл пса красавца, чистокровную овчарку, как говорили знатоки. Лёшка, с друзьями, пытались освободить её, но пёс кидался на них, не понимая благих помыслов. Близилось воскресенье, в этот день, обычно, происходило убийство собак. Но в пятницу «Чужой», занялся ремонтом крыши своего дома. Мальчишки, как всегда, играли в теннис. Чужой стоял на коньке крыши во весь рост. Вдруг, он взмахнул руками и исчез, а вслед падению раздался его истошный вопль. Лаяла собака, где-то за домом  дико орал «Чужой», а пацаны сгрудились у изгороди, пытаясь разглядеть происходящее во дворе. Был рабочий день и взрослое население улицы отсутствовало. На крики пришло несколько старух и всегда бодрый, старичок дядя Вася – квартальный. Когда открыли ворота зашли во двор, то увидели ужасную картину. Упав с крыши, «Чужой» своей спиной напоролся на штырь, к которому был привязан жертвенный пёс. Штырь, бывший лом, насквозь пробил тело упавшего и тот, приколотый к земле, выл от боли. «Как те собаки», - подумал тогда Лёшка. Старухи крестились, а одна из них, без всякой жалости, сказала: «Бог наказал». Прошло около часа, пока прибыла милиция, скорая помощь. «Чужого», прямо с ломом, продетым через его тело, погрузили в машину скорой помощи и увезли. Пёс, получивший свободу, гремел цепью, даже не зная, какой жуткой участи он избежал. Лёха отцепил цепь от ошейника и вывел собаку за ворота. Пёс осмотрелся и бегом рванул в сторону, одному ему известную и понятную. «Чужого» из больницы, ещё живого, вскоре привезли домой, где, через недолгое время, он освободил людей от своего зловещего присутствия на Земле. На его похороны люди пришли скорее из любопытства, чем из сочувствия. Слова о том, что «Чужого» постигла Божья кара, были всеобщим мнением.
С такими мыслями Лёшка шёл к реке и, вдруг, увидел красную «Ниву», медленно ползущую вдоль реки, по направлению к дому. Он быстро укрылся за большим камнем и стал ждать. «Нива» пробралась мимо, быстро ехать здесь мешали камни, в машине был только один человек. Лёшка наблюдал, как водитель вышел, из остановившейся возле дома машины и обнял, вышедшего навстречу, старика. «Наверное, сын», – подумал Лёшка, но возвращаться не стал, а пошёл на пастбище. Он был спокоен, появление чужого человека ничем его не настораживало, лишь немного взбудоражилось сознание, как бывает всегда, когда что-то ещё неизвестное вторгается в нашу тихую жизнь. Он уселся на камень, с которого обычно наблюдал за козлиным стадом, за рекой, на своё место, где хорошо думалось и думалось о хорошем. Иногда он мечтал, как вернётся домой, обнимет Светлану и тёплый ком подкатывал в горло и увлажнялись глаза. Пытаясь подавить свою слабость, он менял направление мыслей, но это удавалось ненадолго и вскоре новый, тёплый ком поднимался из груди в гортань и выжимал из глаз росинки слёз, светлую боль, томящегося в разлуке, тела. В здешних снах ему не виделось ни дома, ни Светы, ничего из прошлого, а снились какие-то неведомые города, дороги, незнакомые люди. Поутру он не мог ничего, толком, вспомнить из ночных видений, какой-то хаос не более того. Из этого хаоса должен был родиться мир его будущего. Но туда надо было добраться и проводником, в тот новый мир, становились слова старика и собственные  мысли о добре и зле. И ещё одна тайна, непреходящая, мучающая его сознание, была о неизвестности судьбы, постигшей друга. Он ничего не знал о нём,  не мог узнать, а стало быть, помочь. Как бы он хотел, хотя бы что- нибудь услышать о Художнике, но никакой возможности к тому не было. Он ни в чём не был виноват, он сам был спасён случаем, но привычка брать всю ответственность на себя мучила душу желанием что-нибудь предпринять, хотя совсем было неизвестно что и для чего.
Старик сам привёл гостя знакомиться. «Лёша, это мой сын приехал», – старик впервые назвал его по имени. «Казбек», – протянул руку приехавший. На Лёшку спокойно смотрели глаза пятидесятилетнего мужчины. Смотрели приветливо, добродушно. Виски Казбека белели, серебрились и усы, но чубатая голова была темна, как смоль. Было в нём что-то докторское – внимательный взгляд, лёгкое пожатие руки, всё такое, о чём говорится в двух словах «не навреди». Если человек предан своей профессии, искренне служит своими знаниями людям, а главное верит в свое предназначение, он невольно становится отражением профессии, а в чём это выражается, пусть не очень понятно, но  заметно. В сыне старика чувствовалась его основательность движения по жизни. Не торопливые движения, спокойный взгляд сильного, смелого человека располагали к открытым, доверительным отношениям к нему.
Казбек спустился к реке, разделся, походил по песку, по камням, затем вошёл в спокойную прибрежную протоку и опустился всем телом в воду. Почти сразу же, с криком молодого жеребца, выскочил из ледяной воды, влез на большой, тёмный валун и улёгся на нём, раскинув руки и подставив солнцу спину. «В родном месте и камни теплее, – озвучил его действия старик. – Он здесь родился, этот камень его друг. Видишь, сын обнимает своего друга, а тот отдает ему своё, накопленное в ожидании встречи, тепло и лучше нет этой дружбы. Она проста эта дружба, бесхитростна, как всё хорошее на Земле».
Вечером они, втроём, сидели за столом при ярком свете. Старик, в честь приезда сына, завёл дизель и в доме стало светло и празднично. Пили красное вино, привезённое Казбеком, кушали сыр, фрукты, мясо. Казбек оказался человеком словоохотливым и много знающим. Он много говорил, но всегда, если вступал в разговор старик, он умолкал и только слушал, не перебивая его. Лёшка же, почти не встревая в разговор, слушал и того и другого. Старик, видимо, обсказал сыну историю Лёшкиного попадания в его дом и потому Казбек не задавал вопросов на эту тему. «Чего долго не ехал?» – спокойно спросил сына старик. «Работы много. Операции сложные. Из Чечни много везут людей. Завтра домой ехать надо. Время горячее, отец. Если отпуск дадут, недели на две приеду, детей привезу. Да и с женой нелады, возраст, злится по пустякам. А дети к тебе хотят, но учёба держит. Прости, постараюсь вырваться, когда не знаю, не обещаю», – виновато улыбнулся сын. «Да нет, работа есть работа, чего тут прощать. А вот детей вези, пусть от города отдохнут. Раньше, всем аулом одного, самого способного, парня учить посылали и хватало. Сейчас учёных много – умных мало. Нельзя всех подряд учить, есть талант -  учись, а нет, ищи дело по плечу. Дел на Земле много и простых и великих. Всё великое из простого выходит. А жену свою, на пару месяцев, в свой аул отправь, к родителям, перебесится, снова, будто невеста станет, сам не узнаешь. Ладно, давайте спать будем. Завтра Лёшу отвезёшь на вокзал, посадишь в вагон, ему домой пора ехать», – старик поднялся и ушёл к себе. «Ну, давай, завтра по дороге договорим. Отец сказал, надо выполнять. Да и выспаться надо, дорога отсюда негладкая», – Казбек пожал Лёхину руку и вышел на улицу, в ночь.   
   
Лёха ушёл в свою комнату, разделся и лёг, но покоя в мыслях небыло и сон не шёл к нему. Что-то живое и радостное звало его возвратиться домой, но грустное и вечное хотело удержать его здесь, в этих горах, совсем непохожих,  своей жизнью на суету и непостоянство городов. Он хотел вернуться к себе домой, не покидая этот гостеприимный дом. Это было невозможно. Мысли перед сном всегда неопределённы, они, скорее всего, канут во тьму и больше не возвратятся, потому и утро зовут мудрым. Утро вынырнуло из тьмы розовым оконным проёмом и Лёшка сразу же поднялся и вышел во двор. Поругал, напавших на него собак, но те не обращали внимания на его притворный гнев, прыгали ему на грудь, пытаясь лизнуть в лицо. Пополоскался в ручье, накормил собак остатками вчерашнего ужина и пошёл к себе одеваться. Козы уже блеяли в загоне, но выпускать их было ещё рано, плотная, холодная роса покрывала траву и нужно было подождать, когда солнышко соберёт этот сверкающий разноцветный бисер, чтобы вновь рассыпать его следующим утром.
Едва Лёшка успел одеться, к нему в комнату вошёл старик. «Вот, твои вещи, сынок. Я прибрал, покуда ты был здесь, теперь бери своё», – старик подал пояс и, немного помедлив, вынул из тряпичного мешочка пистолет. Лёха оторопело принял вещи и никак не мог понять, как попал к старику пистолет, который он считал пропавшим. «Спасибо, - выдохнул Лёха. – За всё спасибо. Может быть вам денег оставить?». «Деньги? Зачем мне деньги? У меня всё есть. Горы, река с водой, молоко, мука есть, воздух  – я богач. Вот, если вспомнишь обо мне там, далеко, в своей радости, ещё богаче стану. Завтракать идём, Казбек ждёт», – старик пошёл вперёд.
Завтракали молча, говорить слова, теперь уже ничего не значащие, не имело смысла, лучше помолчать, чтобы до конца понять, чем был этот случай, эта встреча, находкой или потерей и чем она станет после, светлым воспоминанием или торопливым забытьем.
И вот отъезжающие ждут у машины, задержавшегося в доме, старика. Старик вышел из дома со свёртком в руках, подошёл к ним: «Это тебе, Лёша, Выделанная козья шкура. Постелишь  в доме, у своей кровати, ступишь утром босыми ногами на её мягкое тепло и, может быть, вспомнишь мои слова. А слова мои такие. Бросай то, чем ты занимаешься, не твоё это дело. Женись, детей расти. Не губи свою душу. И вот ещё. Худо будет, в этом доме, – старик рукой показал на свой дом, – всегда найдётся для тебя место, кусок хлеба и глоток воды. А теперь, поезжайте. Добрый путь», – старик долго смотрел им вслед, опершись на свою суковатую палку. Так смотрит Вечность на промчавшуюся перед ней  жизнь.
Дорога и вправду оказалась негладкой. Лёшке даже приходилось, кое-где, в особенно трудных местах, выходить и подталкивать машину. Куда ни глянь везде, по ущелью, толпились камни, огромные и нет, они были памятью буйства вот этой, и сейчас, не очень спокойной, реки, клокотавшей в низине ущелья. Ухабы дороги сглаживал разговор, начатый Казбеком и молча одобренный Лёшкой. «Завидно живёт человек, сегодня здесь, завтра за тридевять земель, а вот камни и сегодня здесь и всегда. – В сыне тоже жил философ. – А ты отцу в душу запал. Не всем он такие слова говорит, поверь мне. Он много видел и людей и сволочей и теперь уже не ошибается. Трудно ему в жизни пришлось, строгий он у нас, но не злой. Дети его любят, едут к нему, как на праздник и возвращаются весёлые с хорошими мыслями. Его воспитание им на пользу, а мне когда, операции, консилиумы, преподавание, в дом свой только спать прихожу, плохо, а что делать? Кругом война, на Кавказе конца войне нет и не будет. А мне приходится всех лечить – воинов, бандитов, всех без разбора, а зачем, скажи мне зачем? Всё равно, кого не добили, добьют потом. Я только продлеваю мучения и чужие и свои, ведь всё равно их, этих вылеченных мной боевиков, как их называют сейчас, добьют не чужие, так свои. Волки всегда добивают раненных и слабых. Кавказ получил свободу, а свобода здесь – это война. Навсегда. Вот ты был в Афгане, там всё это давно началось, а когда закончится и чем, никто не знает. А вояки потихоньку разминаются, то в Афгане, то в Югославии, то в Чечне и везде благие намерения, а благими намерениями, как писано, выстлана дорога в ад. Я хотел бы всех, живущих вокруг меня, любить, как пророк Иса, но не могу, мне для этого не хватает его святости. Как эту святость в себе найти и сохранить? Отец мой смог, а я нет. Он воевал на понятной войне, Отечественной, за своё воевал. А то, что после Победы стало происходить, ни ему, да и никому, из нормальных людей, непонятно. Отвоевали, победили и сразу победителей много стало. Ладно, Штаты, Англия хоть что-то делали для Победы, а в некоторых странах, немцы, по их территории, как по своей земле ходили, с их бабами в борделях развлекались, и тут на тебе и они тоже в победителях. И вот ещё. Отец мой в немецком лагере побывал и в советском, рассказывал и о тех, кто там был и о том, как и что там делалось. Но вот объявили, что нынешняя Германия готова заплатить Бывшим узникам или родственникам жертв концлагерей и, вдруг, получилось так, что в этих немецких концлагерях ни поляков, ни хохлов, ни русских и ни кого другого небыло, а были только те, которым нужно за это заплатить. Если остальных небыло, то кто тогда победил? Кто побеждает в войне? Те, кто приказу оккупантов, будто стадо овец шли на заклание в газовые камеры или кто в окопах и лесах отстаивал свою Родину и свободу других людей, спасая народы от гитлеровского безумия? Часто ценою своей свободы и жизни. Простое всегда можно превратить в непонятное. Оказалось Великую победу, которую выстрадали люди, народы, сплотившись против всеобщего зла, можно просто присвоить. Присвоить страдания, героизм и обратить это в прибыль, для какой-то части пострадавших. Думаю, что каждый человек имеет  право на свою, пережитую им, боль и никто не вправе уничижать это его человеческое чувство. Все народы вынесли из той войны свои страшные страдания и делить их теперь на большие, для избранных или меньшие, для всех остальных – подло. Поэтому я не могу хранить в себе покой святости», – ответил на свой же вопрос Казбек. Они выбрались из горного ущелья и покатили, тихим ходом, по окраинным загогулинам улочек, начинающегося города. «Ты куда едешь? Домой, или ещё куда? Адрес назови. Отец сказал билет тебе купить, в вагон посадить и ждать, пока поезд отойдёт. И денег, на билет, дал», – сделал ревнивое ударение на последних словах Казбек. «У меня есть деньги. Зачем? На вокзал меня поставь, а там сам доберусь», - отказался от излишней опеки Лёшка. «Ты не обижайся. Отец хотел, как лучше. Потому прими, как есть. Мы отвыкаем от искренности в отношениях людей и потому часто плачем от непонятности и непонятости. А вот мы и приехали. Адрес говори», – и, выслушав ответ, Казбек ушёл в здание вокзала. Вскоре он вернулся, подошёл к машине с Лёшкиной стороны, открыл дверцу: «Пойдём, тебе везёт, поезд уже на путях стоит, тебя ждёт. Через двадцать минут отправленье. – Он протянул, вышедшему из машины Лёшке, билет. – Давай, провожу. Документов ведь у тебя нет, а меня здесь немного знают. Ты вот что, приедешь домой, позвони мне, а я отцу сообщу, а ещё лучше черкни ему пару строк, как там у тебя всё случится», – Казбек вынул визитку и с другой её стороны приписал свой адрес.
И вот Лёха уже в поезде, в своём купе, с мешком, в котором лежит шкура козы – подарок старика, с поясом, набитом деньгами, пистолетом, без единого документа, не считая билета. Он закрыл дверь купе, расстегнул рубаху, снял пояс, достал из него пять стодолларовых купюр, положил их в карман и снова надел на себя пояс. По дороге границы, а чтобы доехать, нужно оплачивать пропуск. Он открыл задвижку на двери купе и улёгся на полку, внизу. После тряской дороги, приятно было просто спокойно полежать. Но покоя не получилось, поезд начал чертыхаться, готовясь увезти своих пассажиров в другие страны, города, к своим и чужим берегам. В то время, когда начали передёргиваться суставы поезда, разминаясь перед долгой дорогой, в дверь купе протиснулся ещё один пассажир. Именно протиснулся, потому, как ширины дверей явно не хватало для его продвижения. Высокий и широкий он заполнил собой купе, заворочался в нём, устраивая свои вещи, стукаясь сразу обо всю тесноту помещения и, наконец, уселся, широко расставив ноги, обутые в высокие армейские ботинки. Одет он был в камуфляж, из расстёгнутого ворота которого, полосатыми волнами, виднелась тельняшка, волнами же, только русыми, наплывал ему на лоб роскошный казацкий чуб. Чего-то недоставало в его огромности и когда парень подал левую руку для знакомства, Лёха понял, что правой руки, у его попутчика, нет. Парень был очень молод, совершенно белые усы неумело топорщились под красивым, классической формы, «римским» носом, и только, пронзительной голубизны, глаза, на его детском лице, смотрели по-взрослому – грустью. Эти его, рано повзрослевшие, глаза были наполнены решимостью продолжать свою жизнь. Грусть в глазах, это всегда решительность, хорошо обдуманная, не рассчитывающая на чьё-либо участие в совершении своих будущих действий. «Володя», – по мальчишески цепко ухватил Лёхину руку парень. Лёха, не торопясь, поднялся, назвался и присев у столика, стал глядеть в окно. Володя, видимо, ожидал вопросов, расспросов, к которым уже, наверное, привык, по причине всеобщего любопытства к своей неполноценности и потому, удивлённый   безразличием к его присутствию, тоже присел у окна и стал ждать начала разговора.
Поезд тронулся. Перрон был пуст и чист. Вдалеке махнула рукой, размытая расстоянием, фигура Казбека. «Строгий народ», – подумал Лёшка, но в душе он был рад этому взмаху руки, невидимой своей связи с человеком, уже превратившимся в маленькую точку, на далёком пустом перроне. Тоже смешанное чувство нежелания отъезда и желания встречи с любимой, теснились в его сознании. Под мерное покачивание вагона он забылся своими мыслями и глядя в окно вагона, видел совсем другие картины, сопутствующие его мыслям, живые даже в своей нереальности. «Может, выпьем?» – оторвал Лёшку, от созерцания своей мечты, голос попутчика  и не дожидаясь согласия, Володя полез в свою сумку, откуда извлёк большую, квадратную бутылку водки и настоящие домашние пирожки, румяные, будто только из печи. «Откуда такая красота», – улыбнулся пирожкам Лёшка. «Из госпиталя я, медсестра одна заботилась там обо мне, вот и пирожков напекла в дорогу», – зарумянился, приятными воспоминаниями, юноша. «Тогда, давай, за ласковую сестричку и её славные пирожки. И у меня  медсестра есть, тоже очень хорошая», – Лёшка поднял, налитый до краёв, стакан, прикоснулся им к стакану парня и одним махом выпил. «Домой еду. Три месяца в госпитале валялся. Не знаю, как примут. Уехал молодой, весёлый, целый, возвращаюсь старый, злой, разорванный», – затосковал Володя. «Что старый – выдумки, злой тоже, а остальное не так страшно. Куда едешь-то? К кому?» – надо было согреть эту душу, обратить решимость глаз к восприятию хорошего. «В деревню. Отслужил в десанте, вернулся, колхоза нету,  работы тоже, тут повоевать предложили, поехал. Два года ни царапины, собирался контракт продлить, а тут, бляха, на мину напоролся. Хоть бы в бою, не так обидно, а то куст отогнул, пройти хотел, как рванёт, хорошо хоть один был. Самого откачали, а вот руку, говорят, ничего нельзя было сделать. Есть такое слово, нельзя. Хорошо хоть, левша я. Опять повезло. До этого на задание  ехали, на БТРе, так рвануло, всех покромсало, а меня отбросило в канаву, тут «нохчи» выскочили из кустов, человек шесть, думали никого, тут я их всех и положил. Меня в герои, а какой я герой, на всё Божья воля. Да и что такое подвиг, геройство? Иногда, со страху, такого наделаешь, сам себя не узнаёшь. Человек страхом жив, за себя, за друзей, за всё, что у него есть в жизни или должно быть. Этот страх и делает человека героем. Меня сестра воспитала, родителей не помню, хотел помочь ей, денег заработать, а тут на дорогу пацаны собрали, штабисты  в отказ, дома, говорят, в военкомате всё сполна получишь. Неужели здесь нельзя отдать, чтобы не побирался, моё ведь, я что, по кустам, прятался.  И когда только наша страна от этого чиновничьего произвола освободится. От коммунизма освободилась, а от этого никак, - злые слёзы затуманили глаза воина и он, схватив бутылку, принялся наливать водку. Молча выпили. Внутри стало теплее, слова ближе и понятней. «Ты бы видел, Лёха, что это за война. Всё из-за угла норовят, ночью. Банду возьмём, чуть не половина боевиков – славяне. Мочили их сразу. «Нохчей» сдавали в комендатуру, а этих тварей в расход. Командиры видят, но молчат, понимают. Орут там, некоторые, про права человека, а я так думаю, права человека они для людей, а со зверьми по звериному. Там, в горах, вся мразь человеческая, со всего белого света собралась. Изверги, изуверы, подонки всех мастей и народов. Из этих гор, у них должна быть только одна дорога, в тюрьму или в ад», – Володя снова налил. «Долго тебе ещё война будет сниться. Как мне. Давай о хорошем. Зачем медсестру-то оставил?» – глянул на собеседника Лёшка. «А куда я её возьму? Дом маленький, денег нет. Да и с работой,теперь, будет напряжёнка. Но Лена, медсестру так звать, это святое. – Володя выпил. – А ты, про какую войну говорил?». «Про афганскую, долгую, страшную, чужую войну. Но вспоминать не буду, не хочу. И тебе не надо. А вот про святое, это хорошо. К святому и надо идти. Если женщина тебя полумёртвого полюбила, значит, надо отдать ей всё, и себя тоже. Всё у тебя будет. За то и выпью» – Лёшка закусил румяным пирожком. «Твои слова, да Богу в уши. Спасибо тебе. Расскажи, как из войны выходил. Как к гражданке привыкал. Трудно это?» – голос юноши становился мягче. «Как выходил? Да никак. Разве из войны выйдешь, если живой остался. Терпи и не пей. Осмотрись и не злись. Какие тут советы. Как воевал, так и живи, по совести». – Лёшке было трудно говорить, но он очень хотел, чтобы у этого парня всё получилось. Он видел в нём себя, вот также едущего, из войны, в неизвестность. Но у него была мама, она ждала и верила в него, а у Володи что, сестра, да деревня развалившаяся, не обозлился бы. И без руки тоже нелегко будет. Учиться бы ему надо. «Ты в школе-то, как учился?» – продолжил свои мысли вслух Лёшка. «В школе, - не понял Володя, - в какой школе? А, в школе, ну нормально учился. Только уже мало, что помню». «Надо тебе вспомнить и дальше учиться. В самый раз для тебя дорога. Давай, за ученье, которое свет» – Лёшка уже шутил. «Я тоже о том думал. Только учение сейчас платное. Но если деньги получу за два года бессмертия, думаю, хватит. Знаешь, я всегда любил книги читать. И ещё с детьми любил играть. На каникулах, уже, когда в старших классах  учился, всё пастушествовал, так они, малышня, все ко мне на луг и на весь день. Мамки, ихние, сначала ругались, а потом выгоду почуяли, видят и им отдых и дети под присмотром. Всё хвалились соседям, из других деревень, мол, у нас то Володька и пастух и нянька, сразу и коров пасёт и малышню, детсад прямо. А мы и коров пасём и игры играем, песни поём, купаемся. С детьми легко, они душой живут, не хитрят, как взрослые. Может мне в учителя пойти. А?» – полусерьёзно спросил пастух. «Учитель, дело серьёзное. Если дети тебя любят, значит верить будут. А это уже много. Помнишь,  в школе, педагогов много, а только одни просто преподаватели и только немногие из них - любимые учителя. И помнят ученики всегда этих учителей. Тебе жить, тебе и думать. Жизнь, она, твоя и чужие советы часто делают эту нашу жизнь невыносимой, чужой. А она всего одна. Ни повторить, ни поменять» – Лёха поднял было стакан, но пить уже не хотелось. За разговором свечерело и они улеглись отдыхать и ещё немного пошутив, поворочавшись – заснули. Утром Лёху разбудил, уже одетый и причесанный, Володя. «Вставай, командир, царство Небесное проспишь, мне уходить скоро, правда, потом ещё километров двести отмахать, к дому, надо. Теперь даже пешком дойду. Хорошие ты мне, вчера, слова говорил, на душе светло. Приеду домой, свечку, в церкви, в твоё здравие поставлю. Вставай пирожки надо доесть, посошок выпить и с Богом, к родным местам. Два года горы, горы, пули, взрывы, а у  нас там раздолье, река и берега у той реки из молока», - душа воина пела от приближения к своей малой родине.
Захватив полотенце, Лёшка ушёл в туалет, вернулся умытый, бритый, с мокрыми волосами, расчесанными на неизменный пробор. Но только они присели за стол, уже накрытый Володей, как в дверь постучали. Володя открыл. Вошли, пожилой проводник и два пограничника – таможенника. «Граница, досмотр. Приготовьте, пожалуйста, документы», – таможенники были подтянуты и вежливы. Оба, взглядами, упёрлись в Володю, в пустой рукав рубашки. Он уже достал объёмную пачку документов и только начал их подавать, как старший спросил: «Откуда?» «Оттуда, – Володя махнул рукой с документами за свою спину – из Чечни» «Ну, как там, скоро закончат с ними?» – запросто спросил о сути той войны старший. «Скоро, ещё несколько сволочей выловят, остальные сами из нор выползут. Может за победу?» – показал на стаканы  Володя. «С удовольствием бы, но на службе. А вы, сопровождающий?» – перевёл взгляд на Лёху старший. «Это мой ангел – хранитель, вдруг, потеряюсь, я же ещё маленький» – Володя поднялся во всю свою   высоту и ширину. Таможенники улыбнулись, козырнули и, пожелав счастливого пути, вышли. «Ну, с тобой можно хоть куда. – Развёл руками Лёха, так и не успев достать свой единственный документ – билет. – А, между прочим, у меня документов нету и ты меня спас». «Шут с ними, с документами, уже и не надо. Так что поехали дальше. – Ухватил стакан спаситель, сглотнул водку и продолжил. - Не хочется никуда, так ехал бы и ехал. Но надо. Собираться буду. Скоро моя станция. Как там, в песне, на дальней станции сойду, запахнет мёдом. Про мёд не знаю, но хлебом - солью встретить должны. Добраться бы только». «Доберёшься. Вот тебе на дорогу», – Лёха протянул Володе две купюры. «Это что? Таких денег я и в руках ещё не держал. И ты мне их, так просто даёшь? Воистину ангел – хранитель. Слушай, ты хоть адрес свой напиши, разбогатею, отдам. Чудеса, да и только. Говорят, с утра повезёт, стучи по дереву» – и он постучал себе по голове. Поезд замедлял свой ход, Володя был собран к выходу и они просто болтали о возможной, будущей встрече и очень верили (всегда веришь во встречу с человеком, с которым ещё не расстался) в неё. Поезд остановился. Они ещё выпили, сунули себе в рот по пирожку и отправились к выходу. «Бутылку-то забери», – Лёха указал на стол, где осталась ещё на четверть полная, бутылка. «Нет, всё, завязал. Ты сам сказал, не пей. Вот и не буду. Старших надо слушаться. А ты посмотришь на бутылку, выпьешь и меня вспомнишь. Ну, прощаться будем», – они уже подошли к выходу. Обнялись. Ухватившись  за поручень, Володя спрыгнул на перрон, махнул рукой, поправил рюкзак и зашагал по известному ему направлению. Пожилой проводник проговорил, глядя вслед его размашистой, но однобокой походке: «Таких парней наша страна не жалеет. Ему бы…» – и отмахнулся от слов,  мол, всё равно, что говори, что нет.
Поезд уже набирал ход, когда Лёшка вошёл в своё купе. Ехать оставалось ещё одну ночь (это он прознал у проводника), но время было от утра к полудню и надо было куда- то девать этот, ненужный, день. Он налил в стакан водки, выпил, подумав при этом: «Удачи тебе, пацан». О Володе, только что покинувшем вагон, думалось хорошо, легко. Он верил, что парень не пропадёт, отыщет себе достойное место в мирной жизни. С этими мыслями он прилёг на полку и растворился сразу в трёх измерениях – в движении к дому, покоя тела и одиночества мыслей. Нет, ни о чём серьёзном он не думал, в пути невозможны серьёзные мысли, нет обстоятельств, заставляющих напрячься, просто едешь и всё тут. Это состояние, когда уже уехал, но ещё не приехал, всегда выпадает из жизни, как всё временное. От неприкаянности мыслей, разум быстро утомился и Лёшка уснул, сокращая своим отсутствием, свой же путь. Солдат спит, служба идёт. Сон – лучшее времяпровождение в дороге. Дневные дремотные видения не бывают пророческими, они обрывочны и плохо запоминаются. Лёха, в своём сне, бродил по какому-то тоннелю, встречая преграды, перебирался через них, ему надо было куда-то попасть, выйти, встречались какие-то люди, указывали ему дорогу и он всё шёл и шёл, а вслед ему катился неумолчный перестук. На вот перед ним возникла стена, холодная и гладкая, он пытался по ней влезть наверх, но рукам было не за что зацепиться и он лишь мог гладить  рукой эту, заслонившую всё пространство перед ним, стену. Проснулся он, лёжа на боку, рука его упиралась в гладкую стену купе и поначалу, пока сон некоторое время переходил в явь, сознание определяло различие меж ними. Окончательно выпутавшись из объятий сна, он поднялся, взял полотенце и пошёл умываться. Холодная вода приятно освежала лицо и, раздевшись до пояса, Лёшка с удовольствием стал плескаться  ей, оживляя своё мощное, но ещё дремлющее тело. С хорошим настроением вышел из умывальника, но тут, в его обновлённом, освежённом организме, возникло чувство голода и он, уже придя в купе, никак не мог придумать, как утолить это свинское, но полезное желание. Деньги были, но не наши. В полном смысле не нашей страны и не из своего кармана. «Пойду-ка я в ресторан, там народ ушлый, сменят деньги на нужные. Еще стольник потрачу, поди поймут люди, что кушать хотел». И он отправился искать ресторан. Ресторан дребезжал посудой на столах, был наполнен запахом винных паров и немытых  людей, пытающихся выглядеть прилично, без душа, ванной и после сна в одежде, после всех неудобств кочевой жизни. Лёшка опустился на стул за крайний, от угла вагона, столик и стал разглядывать затёртое меню. Подошла официантка, сказала о том, что есть на кухне и что меню это так, для пущего форсу. Лёшка заказал то, что есть и спросил: «А, баксы берёте?» «Всё берём, что дают», – мудро ответила женщина и ушла, извиваясь своей фигурой в такт перестуку колёс. В ресторане было немноголюдно, но страшно накурено и только тут Лёшка вспомнил, что он не курит со дня его падения в реку. Забыл курить и перестал и теперь с отвращением вдыхал прокуренный воздух. Но вот официантка принесла дежурные блюда своего ресторана. «Без водки тут не обойтись», – подумал, глядя на еду, Лёха. «Пить, что будете», – подтвердила его мысли официантка. «Водки грамм триста и попить чего-нибудь». - Опять пришлось подождать. Появилась водка. Лёха без всякого удовольствия выпил и принялся за еду. Еда оказалась, несмотря на ожидание худшего, довольно вкусной и он быстро с ней справился и теперь сидел, попивая чайный напиток. Захотелось в купе. В тишину. При расчёте, официантка так внимательно посмотрела на поданную купюру, на портрет президента, будто бы была знакома с ним в детстве, а теперь плохо узнавала его, но потом, посчитав на калькуляторе, сдала сдачу в местной валюте и собрав посуду, ушла, не забыв сказать слова благодарности за чаевые.
Пройдя несколько вагонов, он вернулся к себе и решил постоять у окна, против своего купе. Поезд петлял по степи, меж невысоких сопок и кому-то сверху, наверное, казался игрушечным. Ведь есть же кто-то сверху, для кого Земля шарик, а на том шарике – игрушки. Вспомнились слова песни: «Поезд длинный, смешной чудак, изгибается, как вопрос…», – вот такой вопрос, очень скоро, должен будет решить он, Лёха. Этот вопрос давно тревожил душу, но вырос в необходимость решения, после прощальных слов старика – горца, спасшего ему жизнь и имеющим на неё духовное право. «Не губи свою душу», – эти слова требовали ответа. Ответа себе самому.
В купе за столиком сидел благообразного вида, ухоженный, будто с картинки, старичок. Было в его внешности что-то не наше, не привычное. «Дед, видать, заморский», – в мыслях приметил Лёшка, вошедши в купе. «А вот и попутчик. Думаю, должен ведь кто-то быть, неужто вечерить одному придётся. Давайте знакомиться, юноша. Михаил Дмитриевич, Божьим соизволением», – старичок встал и протянул руку. «Алексей», – рука старичка спряталась в его лапе. «Хорош, хорош сокол. Кого Господь любит, тому и стать телесную дарует, а в стати великой и доброта таится. А теперь, когда мы уже  знакомы, давай-ка  ужинать», – ворковал старичок. «Я только что покушал», - виновато признался Лёшка. «Ничего страшного, присядьте со мной, разговор это тоже пища, ведь встреча людей это большое событие потому, что этого могло и не случиться. Вот вы, юноша, думали, что когда-нибудь встретите меня. Конечно, нет. Незадуманные встречи это подарок судьбы, доказательство, что мир мал и тесен» – щебетал старичок, доставая пакетики, свёрточки, баночки, открывал, разворачивал, резал и, наконец, украсил стол красивой бутылкой. Лёшка искренне пожалел о своём скучном, одиноком ужине. А старичок, всё также балагуря, наливал в махонькие стаканчики: «Вот, говорят, долго жить на свете тяжело, плохо, а вот я жил бы и жил, как библейские жители и тысячу и две тысячи лет. В жизни столько всего, что сто, прожитых, лет, для человека любознательного  лишь вхождение в зрелый возраст, а до сотни лет все мы юноши, познающие мир. Жизнь в этом мире, может быть, и не столь хороша, но познание его стоит того, чтобы жить. Старичок поднял рюмочку, посмотрел в лицо Лёшке своими светлыми глазами и выпил.  Каплей выпитого внутри пролилось тепло, приятное ощущение взбудораженности возникло в голове, мысли стали легче, светлее и он решился задать вопрос, который возник сразу с видением старичка: «А вы непохожи на наших, советских». «Почему?» – приклонив голову набок, чуть удивлённо спросил старичок. «Наши старики усталые и малоразговорчивые. И разговоры у них другие. Грустные больше», – пояснил разницу Лёха. «Люди разные бывают и старики тоже. А впрочем, вы правы и в первом и во втором случае. Я действительно родился в Париже, жил там же, много путешествовал, а вот на родину своих родителей приехал впервые, что нехорошо и стыдно. А грустных стариков по свету много, но таких печальных, как здешние – мало. Это явление присуще только этой стране, как верный признак непонятности происходящего в ней. Но, юноша, мне не нравится ваша серьёзность. Может, поведём беседу повеселее. Правда, весёлое меньше помнится, но грустное отмщает воспоминаниями. Я это не к тому, чтобы ничего не помнить, а просто немного подустал и хочется встряхнуться и чуть-чуть подзабыться, уж очень много впечатлений от свидания с Отечеством моих родителей, не совсем ответствующим их рассказам о нём. Но ничего не поделаешь, ушло много времени, а прошедшее время всегда меняет мысли, нравы, и прошлое остаётся ностальгией по хорошему и проклятьем неудачному. Что-то опять не туда разговор веду, может о себе расскажете, Алексей?». «Не привык я о себе рассказывать. А может быть, не те люди спрашивали, не каждому встреченному хочется исповедаться, не многие достойны чужого откровения. Каждому есть, о чём рассказать, но не каждому хочется это делать. Для чего? Для славы? Сегодня кумир, завтра в дерьме. Родился, вырос, чему-то учился в школе, ушёл в армию, попал на войну, стал воином – интернационалистом. Чапаев был за тот интернационал, за который Ленин, а я за какой и за кого? И спросить не у кого. К руководителям пойдёшь, говорят мы не те, мы другая власть и  вас на войну не посылали. Власть новая только рожи, у этой власти, прежние. Так что рассказывать нечего, вроде был, жил, а вроде и не был вовсе. Не знаю, как у вас, а у нас, в этой стране, каждая новая власть невинна, как младенец, всё у них снова, всё сначала. И всё бывшее до их пришествия – плохо. Но ведь в том плохом времени тоже жили люди, любили, мечтали, как быть теперь им. Новые царьки забывают, что всё, всегда, становится прошлым и не помнят, а может просто не знают слов Христа о том, что первые будут последними. Простите, разговорился и снова о грустном. А вправду если, тоже хочется о весёлом. – Лёшка виновато улыбнулся. –  А вы кто, Михаил Дмитриевич?». «Это вопрос, который всегда вмешивается в отношения людей. Сидели два человека, беседовали и вдруг, из людей они становятся кем-то, названиями чего-то и их слова перестают быть простыми, это уже обращение к кому-то – министру, учёному, поэту, крестьянину, но не к человеку. А ведь мы просто хотели  пообщаться, напрочь забыв свой статус в этой жизни, но вопрос, заданный вами, возвращает беседу к надоевшему быту и к себе в нём. Я, к примеру, в какой-то мере писатель. После того, как я определю, ограничу своё жизненное пространство этим названием, мне задают один и тот же вопрос: «А про что вы пишите? Как вы пишите?». И всё, для меня, кончено. Я вынужден отвечать на всякие дурацкие вопросы, относящиеся вовсе не ко мне, а к какому-то писателю, что-то и зачем-то написавшему, но ведь вовсе не за тем, чтобы перестать быть человеком. Да и писатель, это ведь просто рассказчик, выдумщик – не более того, иногда все эти свои выдумки, записывающий. Просто писателю временами необходимо освободиться      от накопившихся мыслей и выписать их на бумаге. Это тот выход, когда надо уравновесить отношения с самим собою. После хандры и безделья, начинается период работы, после него душевное равновесие, покой и лёгкость в мыслях. Думаете, что кому-нибудь, даже из великих писателей, хочется писать? Это тяжкое усилие заставить себя родить первую строку. Дальше будет легче. Но сесть за чистый лист бумаги - испытание и к тому же чрезмерное отвращение к тому, о чём ты будешь рассказывать. Но приходится, иначе, переполненная мыслями голова лопнет и кабинет в жёлтом доме тебе обеспечен. Поэтому, записав свои фантазии, выдумки, сны, писатель вновь становится обыкновенным человеком со всеми присущими ему желаниями. Потому, читая одну и ту же книгу, одни смеются, а другие горько плачут.  Давай, просто говорить и слушать. Идёт?» – заговорщицки подмигнул старичок. «Давайте. Виноват, задал неуклюжий вопрос, но зато многое узнал от вас нового для себя. И хочу ещё многое узнать. Зачем вы сюда приехали, за впечатлениями или по зову родства?» – подытожил Лёшка. «Да, да интересно. По зову родства. Очень может быть. Хотя особого ощущения родины я не нахожу здесь, но ведь и там, во Франции, тоже. Пока были живы родители, я жил их рассказами, о родной земле,  её людях, думал о себе, как о частице того, далёкого мира и во мне было живо это самое ощущение родства. Но так получилось, что во Франции, это понимание закончилось вместе с ушедшими из жизни людьми, бережно хранившими свою культуру, а значит, и общность людей этой культуры. Культура размешалась, разбрызгалась, её очаги обратились в костерки, искорки и уже мало согревают души соплеменников. То, что было свято для целого поколения иммигрантов, бежавших от большевистского беспредела, для их детей и внуков стало музеем, в котором хранятся осколки той, далёкой жизни, с каждой сменой поколений всё более экзотичной и они, эти русские внуки, уже без всякого пафоса рассматривают вещи из того другого, исчезнувшего для них мира. Да я приехал сюда, скорее, из любопытства, любопытства совести, хотя, конечно, это довольно трудное понятие. Это такое желание своего оправдания перед теми людьми, которые уже никогда сюда не приедут. Увидеть, рассказанное ими, своими глазами. Но их рассказы, увы, так и остались словами, они не ожили в моих глазах, увидевших, наконец, места, где жила, до конца их дней, их тревожная грусть, тоска, о величие всего  ими оставленного, величие всего русского. Всё это не стало моим. Лишь лёгкий трепет узнавания, когда-то виденного ими, тревожил мою душу, но не более того. Не стоит искать того, чего не терял. Родина живёт только в душах изгнанников. А если ничего не потеряно и ничего не найдено, значит, ничего не было. Для меня это очень жестокое откровение. Я хотел,  мечтал,  надеялся, но не смог, не понял, не сумел здесь найти свою душу. Я заходил в храмы, бился лицом в чудотворные лика, но чуда не произошло, мои мысли так и остались лишь восторгом увиденного, но не возвращением к родному, долгожданному. Возвращаются туда, где ты был, жил, мечтал, любил, а не в легенду, да ещё и не тобою выдуманную. А может быть, вовсе и не легенду и не выдуманную, но для меня неживую. Посетил Кавказ, побродил по местам, где когда-то отдыхали родители. Здесь на водах, легче, душе спокойней и телу радостней, народ непостоянный, легкомысленный, не надо притворяться. Сейчас еду в Сибирь, в Иркутск, там живут родственники, потомки моего дяди, отцовского брата, найду, нет – не знаю и кто они есть, тоже не знаю. Брат отца был сослан туда ещё до революции, за какое-то должностное преступление, а потом всё и все потерялись в мятежах, войнах, но есть кое-какие адреса, думаю, что хоть что-нибудь или кто-нибудь отыщется. Потом поеду во Владивосток, где давно-давно нёс воинскую службу мой отец и уже оттуда домой. Во Франции у меня дом, французские дети, смешно говорящие по-русски, но очень милые и любящие меня, а ещё внуки, глядящие на меня, как на портрет последнего российского царя, висящего в гостиной моего дома. Но я их люблю и они не виноваты, что все они – французы. А вы умеете слушать, Алексей, это очень редкостное человеческое дарование. Иные люди глупы только оттого, что не умеют и не желают слушать. Даже безумец имеет право сказать слово. Он потому и безумец, что никто не желает его выслушать. Видите, опять всё сводится к названию, а не к сути. Но ведь мы не вправе никого судить и давать каждому, не всегда правильные, названия его самого и его действий, всем судья будет Господь, но мы всегда забываем об этом. Наверное, я утомил вас своей старческой болтовнёй, просто с вами хочется говорить», – старичок опрокинул в свой рот рюмочку и прикрыл глаза. Он не выглядел утомлённым, нет, он, видимо, сумел освободиться от мыслей, томивших его, он нашел, кому поведать, доверить свои сомнения, свою боль несостоявшегося возвращения в непрожитое прошлое. Лёшка хотел слушать дальше  и спросил: «А зачем она была, революция?» «О, юноша, я думал вы о Париже спросите. А вы эвон куда заглядываете. Зачем что-то было в том великом году, названном великим теми, кого он возвеличил, так никто толком и не разобрался. Одни ослепли от обиды, на чужбине горюя, другие не успели разобраться, не дожили, третьи не захотели – возвысились. И тебе не надо этих знаний. Они отягощают разум чувством бессилия перед тем, что произошло, происходит и будет происходить. Эту революцию, а попросту захват России, готовили так долго, такие силы были задействованы для достижения этой цели, что изменить судьбу России, а точнее противостоять этим силам международного заговора было невозможно. Все эти Ленины, Троцкие и прочая сволочь лишь марионетки в руках зарубежных кукловодов, страшные, но марионетки. Революция – это бунт, высшее проявление недовольства народа властью. Но всегда найдутся те  люди, для которых любое благое дело, это повод для безнаказанного грабежа, убийства, беззакония. Но временное беззаконие, на время бунта, только укрепляет иммунитет государства против таких проявлений, создаёт народное мнение о полезности или ненужности этих событий. Это в других странах, где толпа безумствует недолгое время, потом одно правительство меняет другое, издаются многообещающие указы и всё затихает. В России же всё делается с надрывом, с искренней верой в новый путь, творится долго и надолго. И всегда и во всём ожидание мессианства. И вот он – мессия, маленький, картавый, лысый уродец, окружённый авантюристами со всех сторон грешного мира. В уродстве вождя, в безумных гримасах лиц его воинства, уже тогда проглядывалось будущее страны, которую они хотели создать. Уроды могут создавать только похожее на себя. До создания государства им дела небыло потому, что они служили своим хозяевам, которым это государство было ненужно. Страну нужно было ограбить, для этого и пришли в неё эти наглые, корыстные люди. Какому хозяину они служили? Есть люди, которые знают это, но молчат и будут молчать, иначе их раздавят, как раздавили многих до и после тех событий. Революция в России затянулась надолго, настолько, что не осталось людей способных судить о причинах произошедшего. Понятно одно, в своей жестокости и коварстве большевики превзошли всех тиранов, всех времён и народов.  Кто были эти люди, откуда они явились или, правда, это Божье наказание за неверие, а скорее за веру дьявольским посулам райской жизни? Кто ответит за кровавый, многолетний большевистский террор? Ведь память его безвинных жертв вопиёт о справедливости. Осуждены и понесли наказание главари фашистской партии, ввергнувшие народы в страшную, мучительную войну, уничтожившие миллионы людей, в разных странах. Но за десятки миллионов жизней людей, уничтоженных большевистскими бандитами и их прислужниками, в одной огромной и всем известной стране, никто, до сей поры, не понёс наказания. Всему миру известны имена этих злодеев, их потомки благополучно проживают в разных странах, пользуясь награбленным по праву кровного или, точнее, кровавого наследования. Конечно, может быть, и не их в том вина, но осудить само деяние большевиков нужно, чтобы таких зверств на нашей земле больше не повторилось. Осудить, как открытый геноцид народов бывшей российской империи и определить кем он, этот изуверский геноцид, был совершён. Ведь, как показало время фашисты оказались лишь прилежными учениками большевистского звериного человеконенавистничества. Как ни странно и, может быть, цинично прозвучат мои слова, но от полного ограбления и уничтожения народа, Россию спасла война, как, между прочим, и все остальные народы населяющие государство, безраздельно принадлежащее большевикам. Защиту от фашизма большевики нашли в том же самом народе, ограбленном ими до нитки. Те же люди, которые совершили революционную вакханалию в России, стали за спиною, поднявшихся на святую битву с захватчиками, петь песни о героизме этого народа, благословляя его на свою защиту. Даже не пожалели денег на помощь стране, поднявшейся против фашизма, из тех денег, что они до этого украли у этой же страны. Народ, победивший в тяжелейших битвах за своё отечество, вернулся с этой войны другим, вновь осознавшим себя единым народом, живущим в своей стране. Много время ещё потребуется, чтобы освободиться от призраков былого безумия. Россия будет великой страной. Вместе с ней поднимутся все её собратья по революции, холоду, голоду – войне. Но, вдруг, она задумает отомстить тем, кто унижал её много лет? Что произойдёт тогда? Вот почему лучше не знать, зачем и для чего была революция. Я много переворошил написанного об этом вопросе, немного написал сам, но всё это, как и вот этот наш разговор, неубедительно потому, что нет признания тому, о чём идёт разговор. И никогда такого признания не будет. Иначе всё станет понятным. А понятность никому не нужна. И нам тоже. Но памятник народам, пережившим большевистский, человеконенавистнический режим, поставить нужно. Чтобы помнить и не повторить своего безумия. Памятник человеческой боли и несгибаемой воле народов. А ты куда, Алексей, путь держишь? Расскажи, а то невесело едем», – старичок причмокнул выпитое. «Я? – Лёшка, слушая старичка, совсем забыл про себя, такого незначительного в событиях развернутого перед ним повествования. - Домой еду, из командировки. Завтра уже на месте буду». «Жаль, что завтра прощаться, только – только разговорились. В Париж бы с тобой, в кафе на Монмартре посидеть. Там столько болтунов, что поговорить не с кем. Все говорят и никто никого не слушает. Все гениальны, а разговаривать с гениями можно только когда они устанут от своей  болтливости. Но и это невозможно, так как они до этого насмерть утомят тебя. Да, с Парижем не получается. Там тебе скучно покажется. Советским у нас скучно», – старичок развёл руками. «Но мы теперь не советские, а разные демократы, акселераты, дегенераты», – стал шутить Лёшка. «Демократы ваши, это что-то. Они больше по парижским кабакам. В цепях, в перстнях, в деньгах. Нэпманы. А ты, Алексей, где служишь?» – пытался разговорить Лёшку попутчик. «Служу или прислуживаю, сам того, пока, не знаю. У нас называется – работа. Служить, это вроде как Родине – бесплатно, а работа для себя – за деньги. Ещё можно народу служить за большие деньги, его же – народные. Торговать можно шмотками, картошкой, нефтью, газом, самолётами. Кому что, как повезёт. А везёт всё тем же людям, что и до независимости, а что будет после неё. Ведь она тоже кончится вместе с нефтью и газом. И жизнь кончится. Тогда зачем столько хапать? Бессмертие нигде не продают. А у вечной жизни совсем другие цены и ценности. В той жизни, наверняка в золотых ошейниках не ходят. Ведь легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому попасть в рай. В Божьем писании так сказано. Но редко кто так думает. Вот вы говорите, что жили бы тысячу лет. А зачем? Познавать мир? Но познание мира есть накопление пороков, грехов, разочарований и, значит, чем дольше жизнь, тем больше людских мерзостей ты соберёшь к себе. Не станут ли они со временем твоими?  И тогда дни старости, вместо душевного покоя,  заполнятся поисками оправданий.   Но не у всех хватает  времени и сил на исповедь, на покаяние. Чем можно каяться, как освободиться от грехов – молитвой, нищенством, щедрыми подаяниями, запоздалой любовью к ближним? Хотя нельзя полюбить того, чего никогда не любил, как и трудно сделать, чего не делал раньше. Избрать путь Христа? Но он сын Божий, а что позволено Юпитеру, не позволено простому смертному. У нас на улице старушка жила, всё в церковь ходила, молилась, там же, на паперти, побиралась, соседи помогали, тем и жила. Как померла, хоронить принялись, а у ней денег, по чулкам, немеряно. Какому Богу она служила и сколько жить себе отмерила?» – Лёшка тоскливо взглянул на собеседника. «Да, весёлый у нас разговор. То Господа вспоминаем, то старух богатых поминаем, а про себя забываем. Что тебя мучает, юноша? Правильно ли живёшь? Стоит ли этот вопрос нашего времени. В жизни, поверь мне, много вопросов, но нужно ли на них, на все, отвечать? Уже заметна агония нашего мира. Она и в ядерных запасах, в терроризме, в неравенстве сил и через эту силу несправедливое распределение благ между странами и народами. На терроризм долгое время не обращали внимания, он жил отдельно от мира благополучных стран. По крупному, террор зачинался в начале века, в России. Но это была империя, мозолившая глаза многим державам, своей огромностью, богатством и самостоятельностью. Они, эти державы благословили террор в России, поддержали Азефа и прочих убийц, как доморощенных, так и явившихся туда прямо из преисподней. И вот теперь, когда террор обратился в мировой ужас, все спрашивают, откуда взялось это зло. Обвиняют мусульман. Но историю террора начинали не мусульмане, они лишь подхватили эстафету от тех, кто поселил этот страх на планете. Кто? Опять вопрос. Существуют две правды о русской революции, одна настоящая, другая большевистская. Они, эти истории, спорят между собой событиями, именами в этих событиях и так много разнятся между собой эти летописи, что, замутнённый коммунистической идеологией, разум многих людей не воспринимает настоящую историю. А когда всё прояснится, тех уже нет, а те уже далече.  Твоя жизнь, в этом аду страстей, может быть, самая настоящая, среди всего, что называют правильным. Ведь определение правильности выносят тоже люди и люди разных понятий о сей величине. А судить дано лишь Господу, обо всём и обо всех. И вопросы эти, если удастся, лучше ему и задать. У тебя кто есть, родные- то?» - попытался перевести разговор на уровень частного бытия старичок. «Родных уже никого нет. Невеста есть, друзья, книги, музыка», – наконец улыбнулся Лёшка. «О, да ты богат, мой юный друг. У тебя есть невеста. Невеста. Сколько радости в этом слове. Сколько нежности и восторга  в ожидании встречи с этим чудом. Ты не поверишь, но я тоже был страстным женихом и у меня была невеста и я не думал тогда о правильности жизненных  дорог, лишь один путь, в её объятья, был для меня верным и нужным.  Время того юного безумства я помню и трепещу, от воспоминания времени любви, до сей поры. Нет, была любовь и потом, но только вспышки от огня той, тлеющей  в моей памяти, похищающей у меня радость близости с женщинами, любви. И потому я, вот прямо сейчас, выпью за твою невесту, за нашу встречу и за светлую мою зависть к тебе», - выпили, помолчали каждый о своём счастье. Старичок о себе, далёком и юном. О туманном, утреннем береге реки со странным, для русского уха, названием, где прямо на прибрежном песке сплетались в неистовстве их влюблённые тела. С приходом светлого утра, они бродили по песку пустынного пляжа, находили на песке отпечатки милых шалостей своей любви и хохотали. Тот счастливый смех до сих пор чудился ему на берегу той самой реки, во время прогулок по тому же, всё помнящему, песку. Лёшка просто думал о встрече. Какая она будет? Что таится там, в окончании пути к любимой. Поэтика слов парижского старичка, сумевшего сохранить память своей любви, всколыхнула в нём его прошлые счастливые мгновения, которые начали прорастать в радостное ожидание. «А вы на каком языке пишете?» – вдруг спросил Лёшка. Он впервые разговаривал с человеком на темы, которые раньше обсуждал лишь с самим собой. Он раскрывался перед случайным попутчиком, доверял ему свои мысли и верил его словам. Он хотел побольше узнать об этом, теперь уже не случайном в его жизни, человеке (так ему казалось), хотелось того, чтобы эта встреча продлилась.  Задавал вопросы, желая слушать и узнавать, а заодно и проверить свои мысли об этом или другом предмете разговора. «На русском пишу, а на каком же ещё языке мне писать? Русские родители, русская нянька, русские гости, русские друзья юности, получается, язык детства русский, а язык детства – язык души. Пишу на русском, потом сам же перевожу на французский, а мой друг переводит на английский. Я теперь на пенсии, а до того учительствовал. Преподавал французам их язык. У пенсионера свободного времени много, потому путешествую, немного пишу. Русское слово во Франции любят и ценят. Бунин, Набоков, Куприн читаемы по сей день. Высокое мнение французов о русской культуре подпортило нашествие советских диссидентов. Ждали крупных, умных писателей, поэтов, а наехали революционеры, да и те жалкое подобие тех, что, в начале века, призраком коммунизма бродили по Европе, а всё больше просто лавочники. Хорошие писатели, как потом оказалось, остались в России, в других советских республиках, а поехали искать зарубежного счастья обиженные графоманы, поэты всяческих дурацких направлений, шуты. Их встретили, обогрели, но вскоре оказалось, что ничего общего с русской культурой,  и её народом они не имеют. Так перекати поле, вечные революционеры. Они и в Париже сразу же стали выказывать недовольство невысокой, по их мнению, оценкой их гениальности. Трубили во все трубы о узниках совести, о Гулагах, а потом выяснилось, что никакие они не узники и совести у них никакой нет и про Гулаг они тоже, как и французы, знают по книгам Солженицына. Вообщем, не приняли их за мучеников, очень уж непохожи были. Потом, потихоньку, они выехали в Америку – там и харчи получше и народ попроще, свой у них там народ, сплошь жульё. И,  слава Богу, а то совсем уж за русских людей стыдно было. Хотя Францию трудно обмануть, там много читающих людей и писателей, русских и советских знают. Знают, что есть Распутин, Белов, Астафьев, Искандер, Айтматов, да и молодежь советская уже подтянулась к уровню своей культуры. А диссидентов их хоть в рай посели, они и там недовольны будут, больше ни на что не годятся. Лавочники они и в Париже торгуют. Запад двулик и никогда ничего не делает без собственной выгоды. Нобелевская премия, в литературе, перестала быть наградой уму и таланту, а превратилась в подачку за лакейскую преданность идеалам дядюшки Сэма. Премию мира получает Горбачёв за развал страны, за мучения людей, разделённых в своей стране, за кровавые конфликты этого болезненного деления. И опять та же его преданность, тем же идеалам. Мы знаем обо всём происходящем у вас, в вашей стране, хотя не всякий француз знает, где находится, к примеру, Казахстан. Конечно, Париж это не лицо Франции, это скопище  народов, которое не определишь каким-то одним названием. Это парад культур, в котором не последнее место занимает культурное наследие народов бывшего Союза. Сразу оговорюсь, что шедевры низкопробного искусства там, на этом параде не приживаются. Как не прижился в России пролеткульт. Что могло быть страшнее этого балагана? Всё дешёвое, подзаборное хлынуло на сцену, но прошло время и шутовство осталось шутам, а искусство осталось на высоте, недосягаемой для хамов. Сохраненная культура – это всегда главная победа любого народа. Родить новое искусство большевикам не удалось, но покалечить судьбы многих одарённых людей успелось. И ныне этот, переживаемый миром, натиск всяческого модерна, тоже революция, тоже попытка заменить искусство шутовством. Художник – модернист, поэт – постмодернист, что это за названия? Художникам не нужны никакие продолжения в названиях и объяснения картин их вдохновения, они в душе у слушающих слово и смотрящих на их полотна. Но если к картине требуется пояснение того, что на ней изображено, то это уже какая-то дьявольская криптограмма, а не Божья милость, ибо всё, даденое Господом, понятно всем. Но я знаю в Париже таких шарлатанов от искусства, которые могут так запудрить мозги посетителям своих вернисажей, что те покупают их непритязательную мазню, за деньги, количеству которых позавидовал бы аукцион в Сотби. Хорошее произведение искусства, сейчас, живёт очень скромно, радуя настоящих лишь настоящих своих друзей. Теперь важна презентация, подача книги, картины в прессе, на ТВ и тогда дело пойдёт, чем больше шума, тем больше соблазна приобрести никчёмную вещь. Но везде в любой стране, городе, деревне есть люди, которые стерегут родную культуру. Буквально стерегут. Они незаметны, но они подвижники. Подвиг, это ведь не с гранатой на танк, хотя в защите Родины геройское деяние, но подвигом человек живёт, а не умирает, он движет, подвигает людей к познанию пути добра. За что были изгнаны из рая первочеловеки? Хотели познания путей добра и зла. Узнали  лёгкие и доходные пути зла и всю тяжесть, неблагодарного пути добра. За эту разницу и состоялось приземление рода людского. Подвижники они стерегут память пути добра -  культуру, искусство, говорят безумные, в понимании этого мира, слова, идут на плаху за ничтожное, по нашим понятиям, нарушения справедливости, не смеются над людскими слабостями и стараются и слабость и силу обратить во благо живущим. Если исчезнут эти незаметные люди, исчезнет зыбкое равновесие между добром и злом. Мир стоит на всевременном распутье, налево пойдёшь – в Содом попадёшь, направо пойдёшь – в Гоморру сойдёшь, а прямо пойдёшь - шею свернёшь. Мир творит кумиров из голливудских шлюх, наёмных убийц, продажных политиков. Мир становится искусственным, ненастоящим. У него силиконовая грудь и компьютерный разум. Человека впору записывать в красную книгу. Нет, не само человеческое существо, оно живо, вопреки всем своим противоречиям. Но название человека, в мире живых существ, нужно бы поменять. Хомо сапиенс не совсем подходит к нынешнему определению человека. Человек – да, но от его разумности осталось очень мало. А пишу я на русском, потому, что на другом языке я не смогу понять свои слова», – старичок прикрыл ладонью глаза. Лёшка подождал, когда попутчик снова взглянет на него своими светлыми глазами и спросил: «А книги ваши про что?» «Книги? Книга, велико название для моих книжонок. Так рассуждаю, пытаюсь догадаться, немного каюсь и немного мечтаю. Вот и всё. Я могу переслать тебе что-нибудь из написанного, если адрес оставишь. Тебе, Алексей, можно свою душу доверить. Сейчас мы уснём, а завтра исчезнет сегодняшний вечер и утро осветит наши лица забвением прошлого и ожиданием новизны предстоящего», – окончил разговор собеседник.
Поезд потихоньку двинулся своей, выверенной рельсами, дорогой, а Лёшка всё еще стоял на перроне, пока последний вагон не простучал мимо. Он ещё раз махнул рукой вслед поезду, прощаясь со своим заморским попутчиком, уехавшим в сибирские просторы и оставившим ему много недоговорённостей из своих знаний обо всём сразу, смысл которых нужно было додумать. Лёшка подхватил свой мешок с кавказским подарком и через сонное царство здания вокзала вышел в город. Его дом находился неподалёку и он отправился туда, вбирая в себя родные запахи, звуки, радуясь выходившим ему навстречу домам, деревьям, ранним, а может быть, запоздавшим прохожим. Он ни о чём не думал, просто шёл, оставляя за своими плечами свершившееся и приближаясь к своему, оставленному здесь прикосновению к незабываемому, томящемуся в душе своим незавершением  этого счастливого мгновения, чувству. Он ещё не знал о скоротечности будущих событий его жизни и скорее хотел обрести определенность, покойность от своего долгого временного состояния.
Вот его тихая улочка, ворота его дома, за ними слышится радостное повизгивание собаки, уже учуявшей родной запах, он находит, через щель калитки, задвижку, открывает, входит, пёс бросается на него, лижет лицо, скулит радостно и как-то виновато. Лёха освобождается от объятий пса, идёт к дому и находит дверь запертой. Он стучит в дверь, но дом молчит. Идёт в проход со стороны сада и стучит в окно спальни, но и там никто не отзывается. «Может на дежурстве», – мелькает спасительная мысль, но внутри его зреет подозрительное чувство ненужности своего появления здесь. Он присел на крыльцо дома и спиной к запертой двери начал ждать какого-то неясного, пока для него, явления. Им овладевало отупение, которое возникает после того, как мысли, споткнувшись о непредвиденное препятствие, становятся ненужными. Он замер, застыл, сросся с домом и оставался неподвижным наростом на дощатом крыльце пока не застучала калитка и во двор вошла  соседка, тётя Нюся. В руках у неё была чашка с едой для собаки и она чуть не уронила всё это наземь, увидев Лёшку. Поставив чашку собаке, она, наконец, смогла всплеснуть руками, выразив своё удивление появлению неожиданного. Ничего не говоря, соседка засуетилась, стала шарить в карманах халата и, наконец, вынула оттуда ключ, от двери Лёшкиного дома. «А где Света?» – очень тихо спросил хозяин. Ведь этот ключ он оставил Светлане. «Не знаю. Пришла зарёванная, отдала ключ, я ей, мол, погоди, возвернётся Алексей. Она в рёв, сумку в руки и бежать. А чего ещё спросишь у обрёванной-то. Ну не знаю, не знаю, всё у нас по-хорошему было, вечера вместе коротали у телевизора, говорили всё про тебя. Тут, вдруг, ни с того, ни с сего ушла и всё. Вот уже пятый день тому будет, – без вины виноватилась соседка. – Ты-то как? Где был-то? Ни слуха, ни духа. Мог бы и весточку прислать. Бестолковые вы какие-то, мужики. Вам бы только бродяжить, а вас пусть ждут. Ну, вот дождались, получайте», - по-бабьи, за всех сразу, выпалила по мужикам соседка. Лёшка открыл дом и уже с порога выдавил из себя слова: «Спасибо, тёть Нюся. Тоскливо мне что-то. Один побуду. Потом в больницу схожу, узнаю».
В доме было чисто и прибрано всё до мелочей. «Как после покойника»,– угрюмо подумал Лёха.  Но вот он, покойник, вернулся прямо с того света. Оказалось это не очень далеко. Можно и приехать. Жаль, жаль, что не встречают». Он упал прямо в одежде на, застеленную красивым покрывалом, кровать. «Покрывало купила новое, а сама сбежала, странно». Он прикрыл глаза и впал в нервную дрёму, с короткими злыми видениями и такими же мыслями. Но совсем скоро поднялся. Осмотрел дом, но никакой записки от Светланы, как и ничего из её вещей не нашёл. Открыл холодильник, он был пуст и только бутылка молока сиротливо мёрзла посредине камеры. Взял бутылку в руки, сковырнул пробку и, запрокинув голову, выпил содержимое. Покрутил в руке пустую посуду, поставил её на место и закрыл холодильник. Вышел во двор, побродил по саду, умылся у колонки и, закрыв дом, ушёл в больницу.
В больнице ничего разузнать не удалось. Взяла расчёт, ушла, уехала, куда не знаем и мол, откуда нам знать чужие дела. Подружка Светланы тоже ничего не прояснила. Сказала, что последнее время Света стала замкнутой, скрытной, часто плакала, собиралась уехать в деревню. Название и где она есть, эта деревня, никто не знал. В деревню и всё, а деревень по стране и светлан в них, что елок в лесу и половина с одинаковыми названиями. «Может, вернётся», – успокаивали Лёшку сердобольные медсёстры, но от непонятности потери он не верил таким утешениям. Он ведь ничего не потерял, он просто не вернулся к тому, от чего уехал. Он ещё в пути. Может не на том, но он найдёт свой путь возвращения, он всё осилит и вернётся туда, где его ждут.
Теперь он подошёл к дому, где его уже точно не ждали и позвонил. Вышел Иван, как-то очень уж широко отворил калитку и так остался стоять, пока Лёшка шёл по дорожке к двери. За столом, в комнате, сидел Немой. При виде вошедшего глаза его сдвинулись, но быстро встали на место, он, вдруг, встал и чего раньше никогда не делал, протянул руку. Лёшка поздоровался, присел на стул,  покопался в сумке и положил  на стол, заношенный им, пояс с деньгами. «Это что» – спросил Немой. «Зачем посылали», – Лёшка расстегнул пояс. «Ты святой, что ли? Мы не только денег, но и тебя уже не ждали. Рассказывай, а то Художник только про горы и помнит. Всё про их красоту нам рассказывал. Пришлось его лечиться, от этих воспоминаний, послать. А то грезить стал уж очень навязчиво», – Немой по-доброму усмехнулся. «Давно он приехал», – Лёха не скрывал радости от полученного известия. «Недавно. Неделю раньше. К тебе всё ходил, не верил, что ты ещё не приехал. Совсем загрустил. Ничего скоро увидитесь. Иван, ты на сколько его уложил?» – Немой повернул голову, к сидящему у телевизора, Ивану. «Доктор сказал недели две, а там видно будет», – глядя в телевизор, ответил Иван. «Скоро его видно будет. Ты нам что-нибудь расскажешь?» - повторился вопрос. Лёшка кратко поведал свою историю и добавил: «Денег только немного пришлось потратить», – и назвал сумму. «Мы уже и тебя-то не ждали. Потеряв голову, по волосам не плачут. Ты сегодня приехал? Сейчас, Иван отвезёт тебя домой или куда хочешь, а завтра придёшь, поговорим», – Немой поднялся. Лёшка вышел в сопровождении Ивана. Устроились в машине и Иван спросил: «Куда прикажете, шеф? Нынче я у вас в распоряжении». «Ну, раз так, на кладбище, матушку проведаю». – Решил шеф.               
Вид кладбищенского города успокоил Лёшку. «Всё преходяще в мире живущих», – подумал он и между оградами, памятниками, крестами пошёл к могиле мамы. Судорогой дернуло его лицо, когда он подошёл к дорогому для него месту. Так же зеленели, посаженные им сосны, но памятник был расколот надвое, верхняя половина лежала рядом, фотография мамы выпала из упавшего камня и теперь глаза мамы, с беспомощной укоризной, глядели вокруг. Ограда могилы была  разломана, наполовину унесена, а половина валялась тут же. «Ну, суки, падлы, найду, закопаю тут же», – душил Лёху бессильный гнев. Он собрал вместе покореженную ограду, попытался пристроить на место кусок камня, но бросил эту затею и просто поставил  рядом, поднял фотографию, рукой протёр её и с нею в руках присел на скамейку. Иван, всё это время, стоял неподалёку и наблюдал за ним, потом ушёл к машине. Вернулся с водкой и хлебом, подошёл и сел рядом. «Ладно, как ни есть, а помянуть надо», – он налил полный стакан и подал Лёшке. Лёшка выпил, погрыз кусочек хлеба, в голове у него штормило тяжёлыми мыслями, но он не пытался высказаться. «Что тут говорить, руками надо с такими тварями разговаривать, – заключил его мысли Иван. – Немому доложим, он найдёт. – Иван сглотнул водку – Царствие небесное. Я в детдоме жил, даже могил родных не имею. Тебе вот хоть придти куда есть, всплакнуть может. А я, вроде как, инкубаторский. Ни флага, ни Родины, ни отечества. Если отчества нет, откуда возьмётся отечество. Если родных могил нет, то кто ты тогда такой? Отчество можно придумать, а вот где ему подтверждение взять. Ты счастливый, у тебя память есть. А это – Иван повёл рукой вокруг – всё сделаем. И сук этих найдём. Поганить не будут больше».
«Теперь куда?» – на выезде из кладбищенских ворот поинтересовался водитель. «Куда-нибудь, в кабак», – не раздумывал долго Лёшка. «Тоже дело. Меня с собой возьмёшь, а то Немой велел одного тебя не оставлять. Такой знак он мне на выходе указал. Думает, что-то у тебя случилось, ну кроме кладбища». «Невеста пропала. Ехал, ехал, а её нет, – признался Лёшка, глядя в окно, будто там за стеклом всё искал потерянное.  Зачем ехал?». «Ехать всегда надо. А невесту найдём, какую пожелаешь, выбирай», – Иван жестом показал, весь мир твой. «Другую не надо», – потускнел Лёха. «Вот так всегда. Всем свою подавай. А остальных, кто любить будет. Всем радости хочется», - вытаскивал Лёху из тоски Иван. «Другие, все тебе. Ты парень, что актёр из Голливуда», – начал подхватывать игривость разговора Лёшка. «Ну, ты сравнил. Там через одного педерасты. Нет, я лучше, хоть и безродный, подзаборный, зато мужчина», - шутил Иван. «Непохож ты на подброшенного. Тебя хоть сейчас на светский раут, первый бы там был», – разговор пошёл. «Я так тоже думаю, если я живой и в детдом попал откуда-то, значит, произведён был кем-то. Может, из графьёв кто-то затесался, в родителях. Хоть бы весточку, кто из предков, прислал. А то Иван родства не помнящий. Воплощённая мечта большевиков. Иванов Иван Иванович. Трижды Иван и ни одного родственника. В интернет свой портрет заслать, что ли? Может, кто клюнет? Вдруг, папа мой не знает, кому замок родовой оставить? Нет, название своё надо сменить, с такой фамилией никто не признает своим, а если и признают, то дворца у них точно нет, да и замка от какой-нибудь двери тоже. Лёха, может ты знаешь, на кого я похож, только без актёров и шутов», – автомобиль встал на светофоре. Пацан с ведёрком подбежал к машине и быстро промыл стекло, вытер и, получив купюру, из руки Ивана, скрылся. «Откуда бы ты ни был, но не из рабов. Щедр ты, а рабы щедры не бывают, они злы, завистливы и жадны, как наши нынешние управляющие страной. Но у них родословная качественная. У кого от Чингиз – хана, кто прямо от святого духа. А раньше всё больше от батраков, да кухарок свой род вели. И люди те же, но происхождение у них теперь другое. Их родословную им лакеи придворные пишут. И ты себе напиши. В тебе барского много, тебе поверят. А на кого ты похож это загадка, но красивая», – совсем захвалил Ивана Лёха. «Приятна ваша лесть, Алексей. Так и загордиться недолго, а гордыня первый грех человеческий. – Иван припарковал машину. - Пойдём, там, в кабаке и побарствуем немного». Они вошли, в ещё тихий, предвечерний зал ресторана и уселись за столиком в  углу. С официантом разговаривал Иван и чтобы не мешать не в своем деле, Лёшка ушёл в туалет, умылся, причесался, а когда вернулся на столе был коньяк, лимон, конфеты. «Может чего хочешь, а то я на свой вкус заказ сделал», – налил в рюмки Иван. «Доверяю вкусу потомка аристократов», – продолжил доресторанный разговор Лёшка. «Какие там  аристократы. Ты бы меня видел, когда я из детдома в жизнь вышел. Худой, злой, как волчонок. Всем выпуском мы тогда в училище подались. Я на сварщика. Только недолго учился, с мастером подрался, выгнали. Он, этот мастер, об своих учеников только что ноги не вытирал, а так всем пользовался. Я ему и врезал за всё и за всех. Пацаны, детдомовские, собрали денег из стипендии своей и уехал прямо вот сюда. Пытался на работу встать. Глянут на меня, на заморенность мою детдомовскую и гуляй Ваня. И гулял, пока менты не замели. У тётки, жирной такой (на жирных у нас, детдомовских, своя голодная обида), на рынке сумку дёрнул, припёр всё на «малину», а в сумке жратва, деньги. Только загуляли, как менты пожаловали. В камеру с одним блатным попал, он дорогу к Немому показал. Тётка благородная или жалостливая оказалась, от своей сумки отказалась, пожалела меня видать. Выгнали меня из КПЗ, пошёл к Немому и вот прижился. Что-то делаю. Хорошо или плохо не мне судить», – Иван прервал рассказ и стал смотреть в другой конец зала, на группу только что вошедших парней. «Всё, конец тишине. Кайрат со своими джигитами явился. Забыл я, что это их кабак. Заметил нас, сюда идёт». Высокий парень – азиат шёл к их столику, улыбаясь и раскинув руки для объятий. «Здорово, мой бледнолицый брат», – обнял парень Ивана, подал руку Лёшке. «А ты, что, краснокожий», - засмеялся Иван. «Краснокожий? Обижаешь. - Кайрат был весел. -  Я не хочу быть индейцем. Не ровен час янки сюда, со своей грёбаной демократией, нахлынут. Тогда нас, как и своих аборигенов, под корень вырежут. У них демократия простая, кто рот на них открыл, тому, в этот рот, бомбу, чтобы знали, кто в мире хозяин. Они у себя, вначале, всех с землёй сравняли, а потом на чистом месте свою демократию построили. Так что я лучше Ивану родным братом буду, чем для Джона – любимым индейцем. Пока русские живут и ходят по нашей земле, янки никогда не сунутся сюда со своей демократией. Русские сюда пришли тихо, мирно, никого не обижали и ни одна сволочь, после их прихода, казахов грабить даже не пыталась. А вот большевики Голощёкина прислали сюда командиром. Этот Голощёкин русского царя расстреливал. Если он в  царя посмел стрелять, то, что ему какие-то казахи. Один год его власти и три миллиона малахаев – жок. Кроме русских и казахов, больше братьев по духу на Земле нет. Справедливо и честно. Люблю, когда честно и всех тому учу. Всё должно быть по заслугам. И в истории всё должно быть заслуженно. А не так, как кто-то хочет или не хочет. Заслужи, а уж потом желай. Пойдём к нам и друга бери. А я тебя знаю, – наклонился Кайрат к Лёхе. – Ты как-то бритоголовых «у Никиты» воспитывал. Класс, одна минута и четверо амбалов под столом. Пойдём к нам, мои нукёры уже столы ставят». «Попозже, Кайрат, поговорим немного, давно не виделись. Не обижайся, всё впереди, успеем», – честно выразил своё желание Иван. «На обиженных воду возят. Тебя я люблю, Иван и жду за своим столом, а не придёте, ваше дело», – и Кайрат ушёл к своим ребятам, уже сдвинувшим в длинный ряд столы. «Они надолго. До утра гуляют. Когда перепьют, трудно с ними, а так нормальные парни. Казахская бригада, со своими делами и играми», – подлил в бокалы Иван.
Коньяк проливался теплом внутрь и растекался, играя, по жилам, делая тело лёгким, а разум живым. Закуски были разнообразны и вкусны и Лёшка, уже очнувшийся, от неожиданности своей потери, в разговоре с Иваном находил удовольствие: «Умеешь выбирать, а говоришь не граф. А я не умею себя вести в ресторане, теряюсь что-то». «А чего теряться. Деньги плати и командуй. А не платишь, всё равно командуй. Ты же на войне командиром был, а тут если не война, то маневры точно. Может, горячего чего заказать? – поинтересовался Иван. «Мне всего достаточно. В себя потихонечку прихожу. То Сочи, горы, потом поезд, а сейчас тихо, спокойно, коньяк вот с тобой пью, всё вроде, как позади, но и впереди ничего не находится пока», – Лёха нацепил на вилку гриб. «Ты всё про невесту. Может чего-то ей наговорили. Доброжелателей много. Женщины юбилейного возраста, те любят не советовать делать того, чего сами, в юном возрасте, делали с удовольствием. Ну, не хотят, чтобы кому-то хорошо было», – озадачил Иван. «А что про меня говорить. Никому, вроде, плохого не делаю», – отреагировал Лёха. «Вот это и не нравится. Надо гадким быть, подлым, тогда о тебе с восторгом будут говорить. Бояться будут. Потому, как нас окружает дрянь, рабы, лакеи, стукачи – наследие режима. А ты хороший и девушку себе под стать нашёл. Счастье своё нашёл, а оно чужие глаза режет. Нельзя у нас в стране просто, за так, счастливым быть. Противоестественно. Нужно блудить, убивать, предавать, тогда тебе поверят, что счастье своё ты заслужил. Возьми меня, я нашёл женщину милую, добрую с малым дитём. Стали жить вместе. Так ей, в моё отсутствие, такого наговорили, чего я и сам про себя не знал. А главный козырь – уголовник я. Я от неё и не скрывал, отбывал пару сроков, по немногу.  Но в нашей стране тот, кто не побывал в тюрьме и не жил здесь будто бы. Кто не сидел, тот попросту никому нужен не был. Внимания не удостоился. Только одни вроде, как мученики получились, а другие в уголовники вышли. А чем они хуже других? Нарушил закон, его поймали, посадили, а других не поймали. Закон он для того, чтобы уметь его нарушать. Не сумел – попался. А на слуху у всех, уголовник – это мерзкий тип, в кепочке с пупочкой, с папироской в роте и обязательно по фене ботает. Не знаю, но я всё больше нормальных людей встречал, порядочных и надёжных. Так, как считать, уголовник, это оскорбление или похвала? А, Лёха? И твоей наговорили, пока тебя небыло. Наревелась, да и уехала. Не от тебя она уехала, от них, от слов их немытых, вонючих. Был бы ты рядом, всё было бы по другому. Женщина, оставленная в самом начале своей любви, пусть даже на время, вдруг, начинает верить всему и всем, рыдает по ночам и результат – самый отчаянный поступок. Моя женщина выдержала потому, что я был рядом. Теперь смеётся, вспоминая. Давай, за хорошее», - Иван выпил и стал смотреть в другой конец зала, где шумела компания Кайрата. Уже появились длинноногие красавицы и начались танцы. «Давай смоемся куда-нибудь. Не дадут  нам здесь спокойно жить. Скоро опять делегаты с приглашениями подойдут». «Поехали ко мне, – пригласил Лёшка, ему не хотелось никуда, кроме дома. - Только у меня пусто». «А вот это всё нам сейчас соберут, – Иван повёл рукой над столом – и поедем. В самый раз, я у тебя ещё не был. Да и спокойней будет  в доме, за забором».
Лёшка прошёл в дом, включил свет во дворе и пошёл встречать гостя. Иван вошёл, присел на корточки против лающего на него пса, достал кусочек колбасы из пакета и стал кормить собаку, подвигаясь к ней и вскоре уже гладил собачью голову. Пёс виновато скулил, поглядывая на хозяина, но не мог отказаться от ласки кормящего. «Ох, ты змей. – Потрепал по холке собаку хозяин. – Быстро ты его охмурил. Соседка каждый день кормит, но он её на расстоянии держит. А тебя сразу за своего признал или за деликатес благодарит?» «Нет, он верный пёс. Собаки всегда со мной дружили. До очеловечивания я, наверное, сам собакой был. Запах от меня, видно, свойский. Чуть-чуть порычат, а потом целоваться лезут, не оторвёшь. Прямо, как бабы», – Иван прекратил лизаться с псом и они пошли к дому.
«Лёха, а ты что такой блаженный после поездки. Засомневался в чём-то? В правильности пути? Было время, тоже сомневался, но слава Господу, прошла блажь. Живу вполне легально. Заведую модным ателье, плачу налоги, помогаю стране в заботе о своём народе. Тебе тоже скоро дело предложат. У нас так, нормальным парням – хорошая работа, только чтобы своих не забывал, а быкам – бычье, драки, разборки, территориальные войны. Всё завязано, понимаешь? Говорят теневая экономика. Народу какая разница – работа бы была, одеть, обуть, покушать, а какая экономика тебя кормит, наплевать. Да и властям тоже нет до тебя дела – заплатил, работай. Вот тут и вся борьба с этой самой теневой экономикой. Не заплатил – теневая, заплатил – законопослушный коммерсант рыночной экономики», – вещал Иван, устраиваясь в кресле перед телевизором. «А я всё думаю, откуда у тебя костюмы такие. Чуть голову не сломал, где себе такой лепин пошить. Повезло, у меня в гостях само ателье, по пошиву той самой, мне нужной, одёжи. А насчёт правильности пути, пусть вожди думают, им за это большие деньги платят. Как говорил великий Бабель, Беня не делай глупостей, выпивай Беня и закусывай. Давай этим и займёмся, чем голову ломать», - коньяк плодил мысли и воспоминания, в том числе и литературные. «Лёха, а ты был в Майами?» –прищурившись, смотрел в телевизор Иван. «Где? А телевизор», - на экране желтели пляжи и в синем-синем море плескались люди. «Нет, на нашем море был, людей, правда, многовато, но воды тоже много», – шутил хозяин. «Я не про воду. Смотри, людей, каких показывают, все стройные, мужики – Аполлоны, женщины – Афродиты, а в самом деле мужики и бабы, у них там, в Майами, что тебе наши бегемоты. Тьфу ты, ну ихние же бегемоты. Жирные такие, что сразу видно, полмира это они, янки, объели. Если бы их жир лишний разделить по планете, то последний ниггер, из Кении, сразу бы здоровым и справным стал. Но они не делятся, не хотят. Как увидишь там стройную, красивую женщину, так и знай наша или, на крайний случай, из братской Польши. Только русский язык услышат сразу в сторону: «Рашен мафия», а куда этой нашей мафии ехать прикажете, в Анголу что ли? Там и так без штанов все ходят, а в Америке денег со всего света понатаскано. Пытались мы им объяснить, мол, товарищи янки, мы за своими бабками приехали, вы же на нашей революции поправились, а на войне разжирели, теперь хоть проценты верните, с капитала советского. Не хотят. Говорят, не понимаем вас, о чём вы говорите. Всё, что у нас есть, мы сами честно заработали. Честно ещё никто ничего, окромя горба, не заработал. Выход один – экспроприация. Эксплуататором может быть помещик, кулак, а может быть и государство. На нашей планете (и это всем известно) – это Америка. Нашу страну развалили, разделили, теперь доят самостийные государства. Гордым и независимым республикам дают советы, как им жить, чтоб не тужить и куда деньги положить. А деньги к деньгам. И потекли золотые, нефтяные, газовые реки прямо к нашим милейшим советникам. Давай выпьем. За наш вечный бардак, где все  воруют, кто много, кто мало, так что заповедь «не укради» для тех, кому нечего украсть», – философски обосновал свои слова Иван. «Где ты, Иван, всего этого нахватался. Газеты, наверное, читаешь?» – попытался изменить его мысли хозяин. «Читаю. Дружные ребята. Любимая газета моего бездомного детства. Читал и плакал. Там Артеки, папы, мамы и даже собаки свои. А у меня койка солдатская, тумбочка и место в столовой. Для наших воспитателей и учителей мы, как надоедливые насекомые были. Друг там у меня был. Колька. Всё книги читал. Всё время юморил. Что-нибудь, но придумает, чтобы нас рассмешить. Давили его воспитатели по чёрному. В холодную, на хлеб и воду, а он хохочет. Уже в старшем классе учились, он учудил. В столовой плакат висел, как везде по стране: «Народ и партия – едины». Никто его уже и не читал. Комиссия пришла и прочитала. Там поправка к этой цитате: «Народ и партия – кретины», если не читали давным-давно плакат, то и не замечали. Комиссия как раз из райкома, все в галстуках, блин, как обиделись за весь народ. Директора нагнали, Кольку в спецшколу. Так, потом, в детдоме и говорили, мол, Колька с директором плакат испортили. Директор спился от непонятности, всё заходил к нам покушать. Вежливый стал, скромный. За руку стал с нами здороваться. На человека стал похож. А Колька, как пошёл по зонам, так по сей день, наверное, а жаль, юморист был, не чета всяким Петросянам. Сам всё выдумывал и делился своим юмором бесплатно, даже с ущербом для своей неординарной личности. Давай посошок и я поехал. Завтра планёрка с коллективом, нужно с утра быть директором», – поднял стакан гость. «Я думал ты останешься. Куда, уже ночь?» – останавливал гостя Лёшка. «Нет, спасибо, но меня женщина ждёт. Ни та, ни другая, а самая-самая тёплая. Моя женщина и если я не приду, ей будет плохо и мне тоже», - походя, объяснил причину своего ухода Иван.               
Утром Лёхе было паршиво, но он зачем-то поднялся, слонялся по дому, уже начал прибирать со стола остатки вчерашнего пира и тут застучало в дверь. Выглянул в окно, у крыльца стояла соседка. «Чтой-то её с утра пораньше принесло», – невежливо подумал он, но открыл. Тётя Нюся вошла, внесла запах свежести утра и ещё чего-то уютного, заполнила всем этим прихожую, затем комнату, присела на диван, глянула на заставленный стол, вздохнула и заговорила: «Я думала он девчонку ищет, а он гуляет. Тебе что, весело, что ли? Тоску глушишь? За водкой не спрячешься». «Теть Нюся, давай не сейчас и так тошно. Может, лучше выпьем, за встречу?» - просительно заныл Лёха. «Выпьем,– решительно согласилась соседка. – Выпить завсегда можно, если с головой дружишь, а нет, так лучше водичку припевать. Куда мне столько льёшь, с собой не равняй. Собутыльника нашёл себе», – тетя Нюся придвинула к себе неполную рюмку. «Не ругайся, теть Нюся, просто  приехал, дома пусто, на кладбище поехал, там всё поломали, ни живым, ни мёртвым покоя нет. Отдохнуть хочется, а где не знаю. Неспокойно на душе», – жаловался Лёшка. «Неспокойно, а у кого спокойно. Для того и душа дадена, чтобы болеть. Ты в храм сходи, пожалься, откройся Господу, через батюшку и полегчает. Господь и путь укажет. А могилку я видела, да прошлым днём умолчала, чтобы тебя совсем не обозлить», – женщина зажмурила глаза и проглотила коньяк. «К храму добраться надо. Злобу туда не понесёшь, а святого сейчас во мне мало. В храме я последний раз в малолетстве бывал, с мамой. А после и дорогу забыл. Стыдно сейчас, что говорить буду Господу». «Эвон куда тебя понесло, с Господом говорить захотел. Ты сначала с собой договорись, может, потом и Господа услышишь в себе», – засердилась соседка. «Не ругай ты меня, тетя Нюся, сейчас прилягу, до обеда посплю, а там по делам пойду», – решил Лёшка. «Я и не ругаюсь, тоже муторно. Дочка звонила, мужик еёный совсем запился, она домой от него просится. Не знаю, что делать. У неё даже денег на дорогу нет. А у меня откуда. Четыре тысячи на всё и вся. Всю жизнь работала, думала ли, что в старости побираться придётся. Правители наши добавят пятачок к пенсии, а кричат на весь мир. Благодетели, чёрт бы их взял. Господи прости. Как мне доченьку забрать, ума не приложу? Ни сна, ничего не знаю, только обида. Зачем жила, робила, ежли не могу родной дочери помочь», – соседка утёрла глаза концом платка. Такого душа воина выдержать не могла. Слёзы женщины, отчаяние её беспомощности, рождали в нём тоску уныния, ему захотелось выть. Он тронул женщину за руку: «Не надо, тёть Нюсь, я помогу вам, за командировку заплатят, хотя у меня сейчас есть немного, только не знаю, хватит ли?» - он поднялся, ушёл в спальню и вышел, держа в руках двести, оставшихся у него, долларов. Соседка взяла деньги, заохала: «Сколько же это по нашему будет? – и услышав ответ, утёрла ещё раз слёзы, теперь уже радостные. – Хватит, хватит. Дай тебе, Бог-то, чтобы всё у тебя случилось, чего желаешь, добрая ты душа. Дочка теперь приедет, может полегче будет вдвоём, а может и нет. - Вздохнув облегчённо, женщина махом выпила. – Ладно, пойду. От радости аж жарко стало. А ты отдохни и в церковь сходи, а я помолюсь за тебя святым угодникам». Соседка ушла. Лёшка прилёг и сразу же уснул, будто бы радость соседки освободила его  от неясности своего будущего.
После полудня Лёшка сидел напротив Немого, в отдельной комнате дома, в которой он ещё ни разу небыл, слушал вопросы и отвечал. До этого он побывал в храме и теперь был спокоен, как человек повстречавший себя совершенно в другом измерении, где исповедь освобождает от собранного по жизни душевного хлама и даёт право на начало пусть не нового пути, но начала веры в этот путь. Каков будет его путь он не ведал, но покойность и уверенность уже обретал.
«Значит Иса, – подытожил его ответы Немой. – Сучий выкормыш. Ничего святого», – открыл  шкаф, достал водку, стаканы, кивнул, присутвующему при их разговоре, Ивану, мол, присаживайся. Иван порезал лимон, хлеб и налил три полных стакана водки. «За вас, живых», - Немой выпил, понюхал хлеб, отломил кусочек и положил в рот, аккуратно собрал крошки и тоже съел. Лёшка впервые видел его пьющим водку. «Ты, теперь, отдохни. – Немой глянул на Лёшку. – Подождём, пока Художник вернётся, а там кабак возьмёте «У Никиты», они его потеряли. Народ подберёте и работайте, а мы к вам в гости приходить будем. Про твою обиду знаю. Иван всё сделает, как было и этих вшиварей найдёт. Иван, ты сторожа тряхни, кладбищенского. Он с этими ублюдками в сваре. Кто охраняет, тот и крадёт. Там недалеко и пункт приёма металла есть, там посмотри. Кто в этих делах был занят, всех накажи, а то они всю страну на металлолом сдадут». «Я их нашёл, - Иван достал из полиэтиленового пакета свёрток из плотной бумаги и стал разворачивать. Лёха вздрогнул, когда Иван развернул бумагу. На ней лежали  две кисти человеческих рук. Кровь забурела на местах их отсечения. «Обе правые», – затрясло Лёху. «Убери», - приказал Немой. Лёху колотило. «Ты что, Афган?» - сквозь стук своих зубов услышал Лёха – «Ты же их закопать хотел. – Читал его бывшие мысли Немой. – И не мучайся, по другому с ними нельзя. А вот так и другим наука, подумают прежде, чем души тревожить. Пойми, они подонки, а подонкам даже одной руки много. Иван их ещё пожалел. Хотя зря.  Те, кто не почитает умерших  - не люди. Они нелюди. С ними по человечески нельзя. Запомни, Афган, со свиньями по свински. А теперь иди отдыхай. Ну, напейся что ли. Иван тебя подстрахует. Давай», - глаза Немого показали на ещё не тронутый Лёшкой полный стакан. Лёшка выпил, долго тёр рукой глаза, потом глубоко вздохнул, потряс головой и пошёл к выходу. За ним последовал Иван. Уселись в машину. Лёшка как-то очень уж внимательно посмотрел на Ивана. «Ты что, Афган, думаешь, это я им клешни рубил? Там у них целая контора, металл рубят, пакуют, плавят, не узнаешь, чем эти куски металла были раньше. Там, у них, такая штука есть, гильотина называется, на ней железо рубят. Вот они ей себе руки и отрубили. Несчастный случай на производстве. Там такая помойка, бидоны, кастрюли, таблички с памятников – всё краденое. Им головы надо рубить, – уверенно сказал Иван. – Куда едем?» «Домой, - попросил Лёшка. – Мне, когда на службу?» «Через шесть дней Художник приедет, вот и тебе через тоже время». Они уже подъехали к дому. «На вот, на прокорм, держи. – Пакет лёг на колени пассажира. – Ты дома будешь эти дни или куда пойдёшь?» «Съезжу тут в одно место, недалеко, но вернусь к сроку. Ты не обижайся, не готов я был к таким вещам, - Лёшка чиркнул ребром ладони по запястью. – Не кровожадный. Спасибо тебе, я понял, ты прав», – и он ушёл к дому.
В доме было тихо. Поставил на плиту чайник, прибрал постель. Вспомнил горы, старика, обладающего необычными для горного затворника, познаниями, размеренность и покойность той жизни. Вот почему горцы живут долго, в их жизни всё понятно. Они не маются, осознавая глупости, не изменяют себя и себе, играя чужие роли, они живут свою жизнь достойно, своим трудом и потому время любуется ими, забывая о скоротечности своем. Болезни человеческие происходят от беспокойства, непостоянства и глупых, мелких мыслей и дел, не приносящих радости.
«Надо позвонить Казбеку и старику написать, а то уеду, потом забуду», – он выключил закипевший чайник и пошёл к соседке звонить. Тётя Нюся оказалась дома, засуетилась, повела гостя к телефону. После недолгого ожидания, на другом конце провода и света, раздался голос Казбека и, узнав, кто звонит, наполнился радостью, зазвучал поспешней, рассказал, что отвёз детей к старику, жену отправил, по совету отца в аул, где живут все её родственники, сейчас коротает время один, отдыхает. Теперь сообщу отцу, что ты звонил, пусть порадуется, а то он уже о тебе спрашивал. Лёшка передал старику спасибо, за всё, что тот для него сделал и сказал, что подробнее опишет события, встретившие его дома, в письме. На том и попрощались. Соседка, к тому времени, накрыла на стол, выставила всё, что было из еды в её небогатом доме. Была варёная картошка, селёдочка, покрытая кольцами лука, салат из помидоров и огурцов, квашеная капуста и яблоки. Всё это очень аппетитно и уютно разместилось на кухонном столе и венчалось бутылкой водки, с ещё советской этикеткой на зеленом боку. Лёшка подумал, что этот ужин очень кстати, так как в его доме, шаром кати, хлеба и того нет. «Тёть Нюсь, ты, что специально готовилась или ждёшь кого? Жениха, наверное?» – пошутил Лёха. «Мои женихи на том свете меня ждут, не дождутся, а тебя вот пригласить хотела, да ты сам пришёл, слава Богу, а то прямо не знала, как тебя зазвать. Дома –то поди и скушать нечего?» – угадала тётя Нюся. «Точно, окромя чая, ничего, а тут еда и водка и всё доперестроечное, советское, а значит надёжное и лучшее», – присаживался за стол гость. Он налил водку в старенькие стопки, поднял и сказал: «За соседей, к которым можно вот так просто зайти, позвонить, выпить и покушать. Мы будем жить, пока всё просто так и двери настежь. За вас», - Лёшка чокнулся с прославленной им соседкой, выпил и захрустел капустой. Хозяйка отпила половинку из своей стопки и спросила: «В храме-то был, али на после оставил? Всё ведь так, опосля, да опосля, а там старость и к ней всё копится, а уже и сил никаких нет чего-бы сделать, так и маются потом, эх, да ох, да кабы. Кабы знал, сделал бы. Знать надо всего-то, что жизнь одна и сроку в ней мало. В молодости ещё ничего не понимаешь, в старости уже ничего не можешь понять. Так бестолковые и идём на Господний суд. Сам-то себе чего решил?» «Завтра тебе опять мою собаку кормить. Уеду завтра на неделю. Батюшка посоветовал мне в монастырь съездить, к настоятелю тамошнему, дескать, говорит, человек тот (имя ему отец Сергий), во всех своих делах благостный, он тебе и подскажет. Поживёшь, говорит, там немного ежли схочешь, поправишь душевное здоровье своё. Мысли ровнее станут, а где и в чём покой обретёшь, Господь укажет», – пересказал слова батюшки Лёшка. «В церкви-то понравилось», – пытала хозяйка. Лёшка задумался. Когда он вошёл в церковь, там было пусто, лишь в кабинке, в углу, где заказывались молебны и продавалась всякая мелочь, для отправления обрядов, копошилась какая-то старушка. Прошёл в центр зала и встал, оглядываясь вокруг. Лики святых смотрели на него печально и не очень дружелюбно. Он не очень-то умело перекрестился на лик Спасителя и зале таинственно посветлело. С губ зашептались забытые слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да буде воля Твоя, Хлеб наш насущный даруй нам днесь и прощай грехи наши, как прощаем и мы должникам нашим. Да не введи нас во искушение, да избави нас от лукавого. Да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое, яко на небе, так и на земле. Аминь». В конце молитвы снова перекрестился. Вспомнилась бабушка, которая учила его этой молитве и тепло разлилось по телу. Ему было хорошо стоять в этом, исходящем от святых икон, свете. Спустя время он отошёл к кабинке, спросил свечи, поставил их перед образами за всё и про всё, за своё отсутствие, за безверие, за веру, за память близких и за многие лета живущих. Опять отошёл к старушке и тихонько спросил: «Как мне батюшку повидать?» «Батюшка на дворе храм оглядывает, чего чинить надо, подбелить, подкрасить. Ступай туда. – Старушка указала на боковую дверь. – Там и найдёшь» Уже выходя из указанных дверей, он столкнулся с батюшкой. «А я вас ищу», – вместо приветствия сказал Лёшка. «Ну, если меня, то пойдём за мной», – батюшка пересёк церковный зал и скрылся в боковушке. В небольшой комнате, с письменным столом, со сложенными на нём бумагами, иконостасом с лампадой, батюшка усадил прихожанина в старое, кожаное кресло, сам сел в такое же, за столом: «Сказывай, с чем пришёл. С начала и до себя, здесь стоящего». «Долго рассказывать», – потонул в тишине Лёшкин голос. «Сколь накопилось, столь и высказывай. Господь вечен, времени не чтёт», – убрал бумаги со стола батюшка и стал  слушать. И Лёшка, не зная почему, рассказал всё, о чём хотелось кому-то поведать, особо остановился на событиях последнего времени. Он сам становился свидетелем своей жизни, как оказалось не совсем известной ему самому. Повествуя о прошлом,  находил в нём причины своих поступков, объяснял себе свои неудачи и винился перед собой. Батюшка молчал, а он  добирался до себя через воспоминания, бередя  раны, уличая себя в мелочности и унижая свой героизм. Он будто беседовал с кем-то и даже слышал ответы на свои сомнения, пытался доказывать необходимость некоторых своих поступков. Неизвестное, вдруг, становилось понятным, казалось бы, совершенно несоединимые события проистекали одно из другого. Исповедуясь, он совершенно по новому понимал своё присутствие в мире, совсем недавно казавшееся простым и мало кому нужным. Но теперь он видел, что его поступки объединялись с деяниями других людей,  превращались в события далеко не личного характера и становились значимыми для общества. Он мысленно вздрагивал, узнавая себя в происходящем. Начинал понимать ответственность за каждое своё движение в сторону добра или зла и видел отображения этих своих мелких подвигов в общечеловеческом движении. Совестливое чувство стыда переставало быть личным, оно становилось отношением ко всему происходящему, ответственностью за всё, содеянное живущими. Боль за совершённое зло и всегдашнее незавершение благих намерений вырастало в понимание боли Спасителя, идущего на крест, чтобы своими муками обратить людей к чувству совести, в совершении ими главных и не главных для их жизни поступков. Хотя важность дел определяется лишь после их совершения и значит, к каждому своему поступку нужно подходить по разумению совести. Христос погиб не во славе, а в боли, которая теперь своей частицей пронизывала исповедь малой жизни человека, возжелавшего ощутить эту боль. Исповедь это не освобождение от своих грехов, от них невозможно избавиться, они всегда будут напоминать о себе, о ваших мерзостях, содеянных вами, переносясь вперёд и отягощая будущее  вашей жизни. Исповедь нужна не для сбрасывания, а для понятия и принятия в свою душу своих же грехов, для сопротивления их искушению в будущем. К концу своего рассказа Лешка вымотался, будто вновь прожил эти прошлые годы. Освободившись от нелёгкой душевной ноши, признав своею  жизнь во всей её достоверности, стал ждать ответа на это своё откровение. «Неисповедимы пути Господа, кого любит Господь, нелегки тому пути его. Откровение твоё похвально», – батюшка поднялся, сцепил руки и поднёс их к лицу, обдумывая продолжение разговора.
«Вот так, – сказал Лёха. – Завтра еду, решено». «Да ты не в затворники ли податься решил? Накликаю беды», – перекрестилась соседка. «А где она, беда-то, там или здесь, кто знает? Хочу узнать, почему народы славят тиранов и распинают Христа? – Лёшка поднялся из-за стола пошёл к двери. – И ещё хочу узнать, почему всё оболгали, всех оболванили. Цари все у нас дураки были, Грозный Иван – чокнутый, Екатерина Великая – шалава, одного Петра осилить не смогли, так в революционеры записали, посмертно всё можно. А малые народы, нашей огромной страны, только при большевиках свет белый увидели, а до того в тюрьме у российского самодержавия жили. Так по той тюрьме табуны до горизонта тянулись, от отар овечьих степь белела, реки кумысом полнились, а от большевистской справедливости миллионы людей в степи с голоду попадали. Почему? И теперь также, всё та же толпа, те же судьи, та же Голгофа, а Христа найдут, – распнут и опять будут ждать, надеяться, верить в новое пришествие и опять всё повторится. Почему?» - Лёшка вышел в предвечерний сумрак и зашагал по улице, мимо своего дома. Из темноты окраины города вышел в его центр. Улица пылала, освещённая рекламой кабаков, маркетов и всё на английском языке. «Америка и только. Для кого пишут. На своём-то языке половина народа толком говорить не умеет, а тут сразу в американцы все подались. С непривычки голову сломать можно. Ладно, вот тут понятно», – Лёшка посмотрел на огромное, яркое слово «Бар». Зашёл, уселся перед стойкой, спросил пива. Бармен точным движение отмерил напиток и придвинул  тарелочку с орешками. Зал был почти пуст, время вакханалий ещё не наступило, музыка звучала ненавязчиво и Лёшка почти успокоился. Тут кто-то тронул его за плечо и перед ним возник участковый, но без формы, потрёпанный и небритый. « Вот и мой друг. Думаю, дай подойду, может быть угостит по старой дружбе. Ты же у нас бурый стал. За вора канаешь», – сыпал бисером подошедший. «Ни старой, ни новой дружбы с такими, как ты  не вожу», – Лёшка брезгливо отвернулся. «Я уже не служу. Уволили меня», – пытался стать своим бывший участковый. «Бывших ментов не бывает,  это пожизненное звание», – отрубил его посягания на дружбу Лёшка. «Лады, пусть так, но выпить-то возьми», – канючил мент. «Налей ему полней, может, захлебнется», – Лёшка положил деньги на стойку. Бармен смахнул деньги, налил полный фужер водки. По–ментовски, браво, влил в себя водку бывший участковый, загрыз Лёшкиными орехами и  уселся напротив. Не пожелав такого соседства. Лёшка захватил бутылку пива и ушёл домой.
«Привык на халяву жить, так и будет теперь до конца жизни побираться», – чертыхался, шагая по улице, Лёшка. Домой он добрался быстро, переоделся, включил телевизор и присел за стол пить пиво. Неуютно было у него на душе и он подошёл к книжной полке, вынул книгу, потом ещё и ещё и, наконец, нашёл одну папиросу, забитую его прошлым. Открыл окно и затянулся дурманом. Гашиш сразу отогнал от него сложные мысли, затормозил сознание на приятных мелочах, ему стало хорошо только от того, что он теперь дома и завтра уедет далеко-далеко. Он тянул в себя дурман и всё дальше и дальше отдалялся от него тягостно- напряжённый, заооконный, мир.
Он вошёл в купе утреннего поезда и был приятно взбудоражен присутствием в нём симпатичной, молодой женщины, видимо, тоже недавно, вошедшей сюда. Женщина лишь на секунду обернулась от окна и снова стала махать рукою и посылать столь быстрые воздушные поцелуи в окно, что сразу было видно, как  она хочет отсюда побыстрее уехать. Перрон начал сдвигаться и вскоре в окне маячила лишь одинокая фигура мужчины, махавшая рукой окну, в котором его суетливо целовала женщина, прикладывая пальцы к губам и думая когда же эти надоевшие проводы кончатся. Наконец она облегчённо вздохнула и опустилась на сидение. «Что за дурацкая привычка бежать за поездом?» - начала разговор своими мыслями попутчица. «Было дело и под поезд ложились», – перебил её вдохновение Лёшка. «Ну, это уж слишком, - взмахнула игрушечной ручкой женщина. – Да и тогда время другое было». «Время всегда одно, а вот мы в нём разные, живые и не очень. Кто не очень, тому всё равно, а кто живой, тому один путь под поезд», – мрачил обстановку, во времени, Лёшка. «Да, ну вас, в кои веки вырвалась из плена семейного, а тут под поезд толкают, – надула губки женщина, но тут же спросила. – А вы, куда путь держите?» «Тут недалеко совсем…» – начал, было, Лёшка. Женщина перебила: «А я далеко-далеко, даже голова кружится, в саму Москву. Там столько интересного теперь, не то, что у нас здесь. Всё, всё обойду, всюду загляну», – мечтала попутчица. «На всю Москву и жизни не хватит», – путал её мечты Лёшка. «Хватит. У меня там подруга есть, большой человек, мы с ней по юности знакомы, она мне всё покажет, она всё может, она – мой кумир, – подняла палец вверх женщина. – Хакамада» «Она кто, японская принцесса?» – из-за фамилии решил Лёшка. «Она депутат госдумы, неужели не знаете?» – разочарованно посмотрела на него попутчица. «Да, да, вспомнил. Это та, у которой четыре мужа только официальных было и со всеми она была счастлива. Читал в газете», – вспомнил Лёшка. Он хорошо выспался. Вчерашний выкуренный наркотик отключил его нервную систему, заслонил от него все его неудачи и ночь прошла без сновидений. И теперь у него было хорошее настроение и этому сопутствовала ирония в разговоре. «Ну и что? У меня тоже второй муж», – дёрнула плечиком женщина. «Нет, ничего, я тут просто подумал, если четырежды замужем и всё по любви, но всё же с тремя мужьями не ужилась, развелась, но счастлива, то как она с народом огромной страны уживается и кто там больше счастлив, она или народ?» – шутил Лёшка. «Причём здесь народ? И вообще я не успеваю за вами думать», - и подруга депутата отвернула свой взор в окно. Лёшка встал, вышел в коридор и двинулся на поиски выпивки. Ресторан оказался рядом и он  скоро вернулся в своё купе с бутылкой коньяка, коробкой конфет и бутербродами, аккуратно уложенными буфетчицей в бумажную посуду. Попутчица всё также глядела в окно, хотя там кроме бескрайней степи, ничего интересного не виделось. Сложив принесённое на столик, Лёшка легонько постучал по нему и улыбнувшись обернувшейся, наконец, женщине заговорил: «А я вот тут мириться пришёл. Меня Лёша звать. А вас?»  «Меня Верой зовут. А вас, значит Лёшей, а нахалом, где вы научились быть, а? – не забыла, обиженного  народного депутата, Вера. – Ладно, хоть не урод и то хорошо. Надо было самолётом лететь. В поезде то уроды, то хамы всё больше разъезжают», – мстила женщина. «Надо было Хакамаде позвонить, она бы самолёт прислала. Ей ничего не стоит…», – не договорил Лешка, как женщина встала, упёрлась руками в стол, пронзительно глянула: «Опять? Позовите проводника, я в другое купе попрошусь». «Всё молчу, до самой, до конечной станции», - замахал руками Лёшка. «То-то, смотрите и слушайтесь. Откройте бутылку и налейте, так и быть прощу неразумного», – смягчилась Вера. За коньяком и бутербродами они болтали, совершенно забыв начало их встречи, как забывается лёгкая, не злая ирония в разговоре, не несущая никакого продолжения. После нескольких рюмок Вера опьянела и попросила: «Можно, я прилягу. Всю ночь провожалась, отдохнуть надо, – и она прилегла на полку. – А ты, Лёша, приставать ко мне не будешь?». «Нет, избави Бог нарушить покой чужой жены», – тоже прилёг Лёшка. «А почему ты не хочешь нарушить покой чужой жены?» – хотела понять Вера. «Мужа боюсь, вон смотри, он до сих пор в окно заглядывает», – вздохнул, улегшись, Лёшка. Вера подняла голову, посмотрела в окно: «Точно он. Во даёт. Ладно, ладно, домой иди, я сплю. Мне уже всего достаточно. Я от одного только созерцания образа, милого мальчика Лёши, нахожусь в состоянии близком к оргазму», - добормотала она свои мысли и уснула.
Оставив мирно спящую попутчицу, он вышел на своем полустанке и пошёл в сторону нескольких неказистых домишек, сбегающих с пригорка к небольшой речке-ручейку, огибающему возвышенность. По камушкам перепрыгнул речушку и пошёл искать что-либо живое. Поднялся наверх  и обнаружил, что деревня за горкой продолжается и довольно обширно.  За деревянными постройками села виднелись купола  большого монастыря. По пути встретил маленькую, чистенькую старушку и поинтересовался, почему отсутствует население деревни. «В городе все нынче робят. К ночи наедут», – ответствовала бабулька и запылила по своим делам.
У ворот монастыря он почувствовал себя неуверенно, внезапно позабыл все слова, которые хотел сказать отцу Сергию, появилось желание отдалить эту встречу, подождать созревания своего замысла, ещё неизвестного ему самому. Зачем он сюда приехал? Что ждёт его там, за этими воротами? И он совсем растерялся, когда из двери будочки, стоящей у ворот, вышел монах и спросил, чего он желает. «Мне бы настоятеля повидать», - вспомнил Лёшка. «Зайди, – пригласил монах и завёл Лёшку в дежурную комнатку. – Здесь подожди, – указал на скамью у окна. – Я схожу узнаю» Пока Лёшка оглядывал это начало какого-то другого, таинственного мира, слушал прелюдию к звукам, ещё неслышанной им, музыки, вернулся монах и пригласил следовать за ним. Они вышли на чистенькую дорожку, ведущую в глубь монастырского двора. После пыльной деревенской улицы, заканчивающейся у ворот монастыря, он попал на заботливо ухоженную землю. Вымощенные камнем дорожки, разбегались по всем нужным направлениям, на клумбах и палисадах цвели цветы, зеленела стриженая трава, огромные деревья, как свидетели вечности, стояли, задумчивы и строги. Невесть откуда, по каменным же желобкам, струилась вода, питающая этот, немного завороженный, оазис природы. Постройки, явившиеся сюда из других веков, дополняли, эту завороженную, застывшую навсегда память вечного, картину, лишь только начинающую оживать в сознании, вошедшего сюда. Здесь небыло ничего, что могло бы остановить взгляд, здесь всё воспринималось сразу, как лицо матери, в глазах прозревающего младенца. И то, что в начале показалось непривычным, при продвижении взгляда становилось всё более знакомым, как при возвращении в дом своего детства, где ты, по каким-то причинам, долго отсутствовал.
Настоятель принял Лёшку в большой комнате, одного из самых дальних каменных зданий монастырского двора. Он встретил вошедшего, сидя у небольшого столика, вполоборота и записывал что-то на листе белой бумаги. Голова его, с чуть заметной проседью, была непокрыта и мягкий, тёмный волос волнами рассыпался на его могучие плечи. Настоятель обратил свой взор на вошедшего и Лёшка почувствовал дрожь проникновения этого взгляда в себя. «Похож на…», – Лёшка вспомнил видение Всевышнего во время неудачного своего умирания. Неожиданно для себя он, вдруг, оробел, остановился посреди комнаты, будто споткнувшись о взгляд настоятеля. «Здравствуй, – потревожил его робость гулкий голос. – Проходи, коли пришёл, а передумал так и обратно путей много. Говори, не таись, Тайна, она лишь средь людей живёт, а пред Господом всё явно». «Так чего тогда говорить, если всё наперёд известно?» – подошёл ближе к священнику и к разговору Лёшка. «Господу да, но не мне. Я лишь слуга Господу. Мне и расскажи, а я попрошу у Господа разумения, он и научит, как помочь тебе», – настоятель положил руку на столик и обернулся лицом к посетителю. Лёха рассказал о своем разговоре в церкви, с батюшкой. «Так это ты и есть, тот воин заблудший. Да, война не лучшая наука для юношей. Хотя для защиты Отечества война нужна и похвальна. Но не всё на земле от Бога, падшие ангелы бродят по земле, сеют смуту в душах, ведут свои полки супротив Всевышнего. В этом легионе дьявольском много душ заблудших мается, кто по неразумности, кто за злато убивать идёт, кто по приказу имущих власть. Господь во всём разберётся, всяк своё получит. Срок человечьему разуму 21год от его земного рождения, а до того срока не знает человек, что творит. Потому и крови на тебе нет, а кровь той войны, на которой ты был, на тех, кто тебя туда послал. А вот за дальнейшую свою жизнь, ответ перед Господом держать тебе. Но скоро и сиюминутно ничего решать не будем. Желаешь, поживи у нас немного. Попостись. Да помни, пост не одолжение Господу, пост – очищение, как физическое, так и духовное перед лицом Господа, это, если хочешь знать, честная борьба между соблазном и собственным достоинством.  В становлении быть достойным величия Господнего пути. Шесть дней тебе пост, а на седмицу поговорим. Афиноген проводит тебя». – Указал, на бесшумно возникшего у дверей монаха, настоятель. – По пути думай, передумаешь – уходи, нет – помогай тебе Господь», – священник встал и благословил Лёшку, перекрестив его трижды.
Когда Афиноген, объяснив Лёшке, что и как, оставил его одного в небольшой келье, где, под висевшим на стене распятьем, стоял стол, стул и койка, застеленная серым одеялом и на столе стоял графин с водой, накрытый сверху железной кружкой, на него навалилась тоска. Зачем он здесь? Чего ему не хватало в жизни? Что привело его сюда? Чуть плохо стало и сразу бежать от себя. А может к себе? Разобраться надо со всем этим. А, вдруг, Светка вернётся? Вот тут он всё это и подождёт. Что ни делается, всё к лучшему. Таково жизненное кредо всех неудачников.
Вечерело. Лёшка осмотрелся, но  лампочки и выключателя не обнаружил. Была электрическая розетка, но включить в неё было нечего. Пришёл Афиноген, внёс настольную лампу, книгу и небольшой ломоть хлеба. От хлеба пахло свежим. «Сами печем, – объяснил хлебный запах монах. – Вот, читай, – указал он на книгу. – Верхний свет в кельях не положен, лампу включишь. Молитвы знаешь какие или принести молитвенник?» «Отче наш, знаю», – не лукавил Лёшка. «И то, славно. Поднимаемся здесь рано, с петухами, молельня в середине двора, к службе ходи, а так читай, молись сам. Ходи, где хочешь, смотри. Здесь тоже люди живут. Разные люди, хорошие и плохие. Но всё это в прошлом. В другой жизни. Говори с кем захочешь, не станут отвечать – не серчай, не всем есть, о чём рассказать. Хочешь трудиться, занятие найдём, по умению твоему. Хозяйство большое, но с Божьей помощью справляемся. Из деревни приходят, помогают. Людей кругом добрых много, да, вот, не всё у них по доброму. Чаще наоборот. И всё от неверия, безбожия. Страх Божий – начало человеческой мудрости. Вот страха того и нет. А без Страха Божьего, все пути едины – к преисподней, в услужение к дьяволу. Люди не верят в Бога для того, чтобы безнаказанно творить зло. Очень удобно. Нет Бога, не будет и наказания. Но вера нужна не Богу, а людям, для того, чтобы быть людьми. Если что нужно будет тебе, то моя келейка напротив. Покойной ночи», – монах ушёл. Лёшка не стал включать свет, а сразу прилёг и долго смотрел, как тьма наполняет его убежище и вскоре только оконце, за его головой, освещалось бледным, неверным светом ночи.
Ночь прошла незаметно, в полусне, её не пришлось торопить, потому, как спешить было некуда. Окошко, наверху, всё также тускло светилось  и был ли это свет нового дня или застывший вечерний, определить было невозможно. Хотелось просто лежать, растворившись в полутьме, стать таким же призрачным, как этот неясный свет и его полосами  вылететь,  через окошко, в огромное пространство Божьего мира и стать чем-то другим, может быть, маленьким лучом, освещающим тайный мир Космоса. Но всё в этой полутьме было остановившимся, даже нити света не подрагивали, прорезая мрак, как это бывает в другом мире. В каком мире? В том недавнем, не совсем понятном, но знакомом, по домам, деревьям, людям. Здесь всё безмолвствует, не движется, наверное, потому, что он здесь ничего и никого не знает и его тоже. Природа оживает при виде солнца, люди улыбаются, встречая любимых, родных людей, животные радуются знакомым запахам, звукам. А пока, до узнавания, всё молчит и ждёт.
Тихонько скрипнула дверь и в полутьме забелело лицо Афиногена. Монах дотронулся до руки,  не спящего, постояльца: «Подымайся. Принимай Божий вид, скоро заутреня», – молвил он. Лешка поднялся, стряхнул остатки небытия и, захватив полотенце, поданное Афиногеном, отправился в умывальню. Когда он вернулся, в келье стало светлее. Его ожидал монах и позвал следовать за ним. Прошли по прохладным улочкам монастыря и вошли в молельню, уже наполненную чёрными клобуками монахов. Никто не обратил на них внимания и они встали к молитве.
От службы к службе, от молитвы к молитве стали протекать дни монастырского, добровольного пребывания. Лёшка бродил по мощёным улочкам, заглядывал в уголки этого нешумного города, смотрел, как трудятся монахи. Монастырь был самым настоящим городом, где всё работало, пекли хлеб, строили и ремонтировали помещения, разводили птицу и скот, даже держали десяток лошадей для своих нужд. Тут-то на, на конюшне, Лёшка и начал ухаживать за лошадьми. Конюший, монах, только и проговорил: «Смотрикось, сразу приняли, а иных и на дух не пущают. Ну что, будь им хозяином, мне помощником. Они умные, всё понимают. Вишь, глаза-то, человечьи у них. Они, видно, раньше тоже людьми были, потом один человек другого запряг и поехал на нем.  Так вот тот, которого запрягли и стал лошадью. Но не обозлился на тяжкую долю, а стал другом и помощником в человечьих делах. Только вот смотрит иногда с укоризной, дескать, всё суетитесь, покоя не ведая, а для чего? Ты сними поласковее, а что не знаешь, я подскажу. Ты с конями-то дело имел?» «Да так, на войне была кобыла старая, воду на ней возили. Смотрели за ней, как могли, но не уберегли, сорвалась в пропасть. Жалко было», – вспомнил Лёшка. «Уже и на войне побывал. Скоры дни стали. Я думал, грешным делом, так  пришёл, поглядеть из любопытства, а он уж весь пораненный. Работай, тут с животиной душа мигом на место станет. Они хоть и бессловесны, да понимают поболе нашего», - конюх ушёл, а Лёшка, не торопясь, принялся обихаживать конский дом.
Здесь, в монастыре, не торопилось ни время, ни люди, живущие в этом времени. Всё происходило как-бы само собой разумеющееся. Этот веками отлаженный быт, принял к себе Лёшку, как равного, не понукая, не жалея и ничего не спрашивая. Но если спрашивал он, ему разъясняли, показывали своё умение в том или ином деле и обучение доводили до конца, до понятности. Здесь всё находило своё завершение. Монахи знали, что они делают и для чего они работают. Всё делалось без суеты, шума крика, без показухи. Никто не лез вперёд, а просто выполнял свои обязанности и от этого повседневного труда, монастырь светился чистенькими улочками, радовал ухоженными помещениями, угодья монастырской земли были возделаны и произрастали её плодами.
После вечерней молитвы монахи расходились по кельям и занимались своими делами. Лёшка своё вечернее, свободное время посвящал чтению и беседам с Афиногеном. Монах был изрядно начитан и прожил очень впечатляющую жизнь. Домонастырская жизнь у каждого была своя и кто желал, тот обсказывал и доверял своё прошлое кому- нибудь из живущих рядом, а кто лишь каялся и хранил свои тайны до встречи с Господом. У каждого свой путь к вере и время того пути разное. А разное оно потому, что у одних время этого пути наступает, у других не наступает никогда.
Вечером, первого дня, когда Лёшка вернулся в свою келью, уже немного познакомившись с нескучной и разнообразной жизнью монастыря, к нему зашёл Афиноген и они разговорились. Монах уже пять лет, без малого, обитался в этих стенах. Ни о чём не жалел и даже не подумывал о возвращении к мирской жизни. До своей жизни в монастыре, Афиноген служил в КГБ. Работал в контрразведке, занимал хорошие должности в иерархии ведомства. И сейчас монашеская одежда не скрывала его крепкой фигуры и военной её выправки. Узнав, что Лёха воевал в Афгане, покачал головой и вымолвил: «Всё было для чего-то. И ведь все знали, для чего». «Кто знал? А если знали, то почему шли? Сколько ребят погибло. И это только на моих глазах. А самое главное, как оказалось потом, ни за что», – высказал своё, больное, Лёшка. «А у нас в стране многое просто так, а вот всё остальное за деньги. Гибнут ни за что, но кое-кому за это очень много платят. Вот я служил в разведке, думал, служу Родине, помогаю ей в её честной борьбе с врагами. Переступал через честь, совесть, достоинство, через всё, чем богата человеческая душа. Я убивал, подличал ради званий и наград и, конечно, денег. Я встречался с агентами иностранных разведок, анализировал их и свои действия, сведения и, сложив всё это, сделал вывод, что служили мы все не Родине, а золотому тельцу, которому всё равно и наша национальность, и гражданская принадлежность. Я встречал и двойных и тройных агентов, которые довольно спокойно относились к своей двуликости и очень комфортно чувствовали себя в своём, этом, интернациональном служении. Они просто раньше поняли, кому и чему они служат. А если их,вдруг, разоблачали, то лишь потому, что они иногда забывались и пытались служить сами себе. Их отправляли куда-нибудь, в тихий уголок, где они доживали свой век, пописывая мемуары, которые никто так и не прочитал», – опустил голову Афиноген. «А почему никто не читал?» - спросил Лёха. «Они же в глуши писали, а медведи, тамошние, читать не умели, да  и сейчас не умеют. Да, дьявол с ними, с этими агентами, агентишками, но когда глава государства идёт в услужение к дяде Сэму, разваливает экономику, а затем и саму страну. А начинает благими намерениями, отучить народ пить водку. Уничтожает вино - водочную промышленность и как оказалось потом, всё это благо для народа делается в угоду иностранным компаниям, производящим спиртное, которые сразу же заполняют своей алкогольной гадостью рынок огромной страны. Такого предательства я выдержать не смог. С высокого поста из комитета уйти трудно. Но, воспользовавшись неразберихой во власти, я ушёл. Они, конечно, выяснили, где я нахожусь и, узнав, что  в монастыре, успокоились. И, слава Богу, я останусь здесь навсегда. Прощения мне нет ни от людей, ни от Бога, но я больше не хочу приносить зла. И потому я здесь. Теперь, находясь здесь, я понимаю, что недостаточно родиться человеком, им ещё нужно стать и многим для этого не хватает целой жизни. Это  к тому, что от рождения младенца, до его человеческого сознания проходит столько времени, за которое человек окончательно перестаёт быть человеком, то есть совершенно отдаляется от своего назначения в жизни, данное ему Божественным провидением. Пойду отдыхать, хотя кроме кошмаров моей прошлой жизни, мне более ничего не видится в моих снах. Но это наказание дано мне Божьей милостью. Если бы Господь забыл меня, он бы оставил меня безучастным к прошлому. Покойной ночи», –Афиноген бесшумно исчез.
Проходили дни. Лёшка всё больше втягивался, душой, в жизнь монастыря. Его влекла к этим строгим, как вначале казалось, людям, простота общения с ними. За завесой чёрной, монашеской одежды, жили души, страдающие от сознания неверности пути своей уже прожитой жизни и страждущие найти забытье о ней в стенах монастыря. Но у многих здесь случалось обратное, память их обострялась и они мучимые тяжкими видениями своих прошлых грехов, становились молчаливы, изнуряли себя постом и молитвой. Но другие обитатели монастыря оставались добродушными, словоохотливыми людьми. Они ушли сюда от начинающейся непонятности в их жизни, семейных неудач, обрели в этих стенах покой души, трудились  и молились во славу Божью и были рады своему уходу из прошлой суетной жизни. Они не были слабыми, просто у каждого человека, даже на вершине  благополучия, появляются, со временем, причины для ухода. Этот уход необязательно ведёт в монастырь. Уход в другое пространство, несогласное с нынешней жизнью, в котором ваша душа обретает покой. Такое желание появляется  у многих людей, как великих (побег Льва Толстого из своей усадьбы), так и простых, но для всех этот поступок отражает непримиримость борьбы души и плоти. Кому-то, чтобы уйти в другое пространство, хватает одной единственной причины, одного душевного порыва, у других это тернистый путь борьбы среди долгого непонимание своего предназначения в этой жизни. Дух бунтарства, это сила направленная на борьбу не с кем-нибудь далёким или близким, а, в первую очередь, с самим собой, в понимании сомнений в благости выбранного или навязанного обстоятельствами  жизненного пути. Разные люди собрались здесь, для новой жизни и каждому из них отпущено время для покаяния, а самое главное для понимания этого своего покаяния.
В означенный отцом Сергием срок, Лёшка, осунувшийся лицом, после недельного «сидения» на хлебе и воде», но с повзрослевшими мыслями, предстал перед настоятелем. «Рассказывай, как жилось у нас?» - такими слова встретил его отец Сергий, стоя у окна своей ризницы. «Нормально жилось. Хорошие люди здесь и душе спокойно», – как всегда коротко ответил Лёшка. «Люди везде живут и ко всему привыкают. Они убежища ищут,  от страстей,  от страха, а кто для Господних помыслов. Но надо себе таково убежище сыскать, чтобы оно потом, со временем, тюрьмой бы тебе не стало. А благо, благо оно везде, его только видеть надобно. В прозрении благость. Не всем прозрение присуще. Много призванных, да мало избранных. Ты то, что надумал, выбраться или забраться?» – задал мудрёный вопрос настоятель. «Выбраться и добраться хочется, а вот куда забраться, не понял», – честно признался Лёшка. «Забраться в дебри, из которых выбраться хочешь», – пояснил священник. «Не знаю пока, поеду домой, дела улажу, а там видно будет. Спасибо вам за добрые слова», – вдруг, заспешил Лёшка. «Чтож, вольному воля, проходящему путь. Прощай, пока. Храни тебя Господь», – священник благословением возложил руку на голову Лёшке.
Поезд мчит Лёшку обратно в город, где его ждёт друг, новая работа и может быть, может быть… А пока он истомлённый этим ожиданием, засыпает в пустом купе и перестук вагонных колёс наговаривает ему слова, которые ему нужно будет сказать людям, ожидающим встречи с ним.
Город встретил его дождём. «Осень, - подумал Лёшка – пора прощальная». К дому он добрался почти бегом, дождик моросил мелкий, но частый и холодный. Ожидание опять себя не оправдало, дом оставался пустым, и только пёс обрадовался своему блудному хозяину. Успокаивало одно, что уже вечерело и никуда не надо было идти. Пошёл в сарай, набрал дров, принёс ведро угля и затопил печь. Очень скоро в доме потеплело. Жарко полыхало в печи, за окном, почти бесшумно, шёл дождь. В такие вечера поэты сочиняют романы о настоящей и выдуманной жизни, где реальное и неземное переплетаются и образуют сюжет необыкновенных фантазий каждого из землян. Мечтать присуще всем земным жителям и потому вдохновение настоящих поэтов уносит их навстречу неведомому, окрашивает эти мечты в новые, ранее недоступные краски, озвучивают неслыханной доселе музыкой и заставляют в будущем искать продолжение своего прикосновения к незабываемой радости. Лёшка не был поэтом и мыслил вполне реально, но в этот дождливый вечер, глядя на бушующий в печи огонь, он мечтал и видел себя совершенно в другом измерении, забыв о настоящем и не представляя будущего, отстранясь душою от всех, ожидающих его событий.
Утром он поднялся поздно, топил печь, слонялся по дому. Ближе к обеду отправился по делам. У Немого его уже ждали. Навстречу ему, с улыбкой на лице, вышел Художник. Они обнялись, на душе у Лёшки потеплело и даже, предательски, защипало слезой глаза. Ещё не было слов, они задумывались в ожидании встречи, но потерялись в происшествии её и должны были возродиться вновь, когда друзья останутся наедине, а пока им предстояло выслушать указания Немого. Немой, откинувшись на спинку стула, наблюдал за их встречей. У него никогда не было друзей и, может быть, он немного завидовал проявлению этого лучшего человеческого чувства. Ему нельзя иметь чувства, нельзя ничего, он знает закон, а закон велит блюсти общак и беречь людей, работающих на него.  Он добился многого, город принадлежит ему, правда, только наполовину. Переустройство государства привело к дележу территории новых людей, подчас очень сильных и несговорчивых, но они погибнут потому, что у них нет объединяющего их закона, или тоже станут работать на общак. На общак, который здесь, в этом городе, держит он. Или, или, другого пути у них нет. Война будет долгой, но это и есть его жизнь, он законник, а значит судья. И тем и этим. Он всегда поможет своим и никогда врагам. У него есть всё и ничего. Всего достаточно, это когда ничего не надо. Закон запрещает  иметь свой дом и  личную жизнь и он будет исполнять это своё назначение. Пусть эти новые, дутые фраера живут по своим понятиям, а он и его люди будут жить по закону.
«Идёте к «Никите» и принимаете дела. Люди уже там и никто вам не помешает. Персонал можете оставить, пусть работают по прежнему, они ни при чём. Работайте, но помните, кто и зачем вас туда поставил. Отчёт помесячно. Охрану подберите из тех парней, что сейчас вас там ждут», – Немой встал, давая понять, что сказал всё.
В зале ресторана, куда они вошли, за разными столиками, парами, тройками сидели молодые парни. Они лишь взглянули на вошедших и снова занялись своими разговорами. «Лёха, ты выбери из них четверых, для охраны, а мы с  персоналом побеседуем. Иван мне поможет, а то я тоже не очень в этих делах разбираюсь», – они ушли.  Лёха присел за ближний столик  и поманил к себе двух парней, сидевших за соседним столом. Так, побеседовав  со всеми присутствовавшими здесь кандидатами  в охрану ресторана, Лёшка отобрал нужных четверых. Двое, бывшие десантники, успевшие побывать в Чечне, не вызывали в нём сомнений. Два других недавние спортсмены - борцы, уже закончившие выступления на татами и теперь пребывавшие не у дел. Он, может быть, не взял бы их, но ему понравился ответ на заданный им вопрос.  Спросил ребят, зная, что в городе существует группировка  бывших спортсменов, почему они не пошли работать к своим, на что те ответили: «Там нам делать нечего. Каждый день драки, да пальба. Половина народа уже на кладбище. Нам много не надо, но просто жить хочется, работать. Родители есть, помогать им надо. Умереть в бою, конечно, почётно, но за кого и зачем? У них всё делается нахрапом, с бою, а хочется по уму и честно, хотя бы сравнительно. Вы, если нас возьмёте, то берите сразу двоих, а то мы с детства вместе и боролись в команде, друг без друга не сможем». После этих слов Лёшке сделалось грустно. В судьбе этих парней он узнавал себя, когда долгое время, не был востребован для жизни, в этом резко изменившемся мире. Ему хотелось пообещать ребятам спокойной, честной службы, но он не мог этого сделать, потому, что не знал даже того, что ожидает его самого на этом, новом для него, трудовом поприще. Закончив с охраной, Лёшка отправился в кабинет директора. Самого бывшего хозяина уже небыло, Иван просматривал бумаги, Миша беседовал с администратором. «Сейчас, уже заканчиваем», – встретил Художник Лёшку. Присев в кресло, в дальнем углу, Лёшка погрузился в тоску. Не хотелось вновь начинать какую-то, пусть даже легальную, честную деятельность. После недельного пребывания в монастыре, его сознание круто изменило свои позиции. Уже не казалось, что он прав, пробивая своей силой и умом бреши в этой жизни, обеспечивая тем самым своё существование. Хотя так делалось всегда и везде и всеми, могущими это сделать. Но Лёшке не нравился этот неестественный отбор. Уже не нравился. Он повзрослел и молодой задор уже не беспокоил его сознание честолюбивыми и тщеславными мыслями. Между тем Художник закончил свою беседу. Он поднялся, пожал руку управляющего: «Всё оставь на своих местах. Работайте. Дальше видно будет. Условия те, о которых договорились» Администратор торопливо покинул кабинет, ещё только осознавая свою удачу, желая одного, побыстрее исчезнуть оттуда, где могут передумать его судьбу. Через некоторое время ушёл, забрав свои бумаги, бухгалтер, немолодая дама, очень уверенная в себе, в своей непогрешимости, воспринимающая смену руководства, как нечто всегда подразумевающееся. Весь вид её говорил, мол, ваши дела меня не касаются, а своё дело я знаю и проверять меня бесполезно. После её ухода, Художник, уже как-то совсем по-хозяйски, подошёл к шкафу, открыл бар, достал коньяк, бокалы, конфеты. «Выпьем за всё хорошее. За счастливые перемены в нашей жизни», – Художник разлил коньяк по бокалам. Выпили. Иван, сославшись на свои дела, уехал. Оставшись одни, друзья сразу же стали вспоминать кавказские события. Лёшка кратко поведал свою повесть. У Художника был свой путь возвращения к жизни. Когда, после Лехиных выстрелов, машина сорвалась с места и увезла с собой Художника, его долго везли по горной дороге, минуя  аулы, а когда остановились, то он точно не знал, где  и на какой высоте находится, но белые вершины, казались рядом, рукой подать. Когда захватчики обнаружили, что их обманули и денег у их заложника нет, они просто озверели. Долго и с остервенением избивали свою жертву. Хотели пристрелить, но Иса сказал, что сам подохнет и что дороги отсюда, кроме, как на тот свет, нет. Он смутно помнил, о чём они говорили, но эти слова запомнил. Бросили его избитого, в одной рубашке и уехали. Очнулся  от холода и только это заставило его подняться и двинуться по горной дороге вниз. Плохо соображала голова, от озноба стучали зубы, но он шёл, шёл всю ночь, холод не давал ему расслабиться. Утром повстречал пацанов- пастухов, которые приютили его, накормили и дали выспаться в шалаше, но утром следующего дня попросили уходить. К полудню  добрался до предгорного аула, но никто из его жителей не оказал ему помощи, люди проходили мимо или прятались за воротами. Пришлось идти дальше и только километра за два от аула, его нагнала легковая машина, за рулём которой сидел совсем ещё молоденький парень. Не сказав, за долгий путь, ни единого слова, он, между тем, доставил его на вокзал города Туапсе. Оттуда на попутном транспорте добрался до Краснодара. Мир не без добрых людей, шофера – дальнобойщики накормили, переодели, посочувствовали, даже денег собрали на дальнюю дорогу. Представляешь, какой у нас народ? Где ты ещё таких людей найдёшь, чтобы тебе, за просто так сочувствовали? В поезде  подаренных денег не хватило на билет, так проводник махнул рукой, мол, езжай, Бог с тобой. За дорогу с ним подружились, так он готов был меня и дальше бесплатно везти. Но дальше не надо было. Меня здесь ждали. А потом, по приезду, крыша малость съехала. Пока шёл по горам, добирался на машине, поезде, держался в норме, а когда приехал, расслабился, тут и началось. Видения, страх и как результат – клиника. Когда по голове хорошо побьют, трудно умным оставаться. Этот Иса, сучонок, приезжал к нам сюда, ещё в советскую бытность, мы тут ему горы наши показывали, шашлык – машлык делали, а он и отблагодарил. Правильно говорят, имеешь друга чечена, носи с собой ножик. У меня даже пистолет был, да что толку, из него же чуть не пристрелили. Не по правилам с нами сыграли, но территория чужая. Теперь мой долг его найти и кончить, это теперь моя мужская цель.  Поможешь мне? Лешка промолчал, что-то подсказывало ему, что его будущий путь лежит мимо всех этих людских чувств. Месть, нажива и все другие человеческие страсти не для него. Как говорил монах Афиноген, он больше не желает творить зло. Ведь, что не делай в этой жизни, но, пробиваясь, как говорится, в люди,  совершаешь поступки, не всегда приносящие радость окружающим.  Художник понял его мысли по своему и предложил прогуляться. Они вышли из ресторана и пошли в близлежащий парк. Природа встретила друзей осенними красками листвы на могучих, вековых деревьях и прощальными песнями птиц, затерявшихся в яркой красно-желтой, ещё густой листве. Они присели на скамью под огромным, медноволосым дубом, листья которого устилали шуршащим ковром землю и скамью. Где-то в глубине дубовой кроны звенел трелями, неутомимый певец, соловей. «Напротив птичьих, людские трели, как масло против акварели», – высказался Художник, усаживаясь прямо на покрытую листвой скамью. Он вынул из карманов пиджака бутылку коньяка, пластмассовый стакан и орешки в пачке. «Вот здесь и посидим. На вольном воздухе легче  думается и пьётся тоже лучше. – Заметил он, наливая коньяк в стакан. – А чем по твоему, Лёша, дышит осень? Мне кажется, осень наполняет природу покоем, а её яркие последние краски, не что иное, как напоминание о том, что в этом пламени сгорают страсти, чтобы с новой силой вспыхнуть весной. Всё повторяется в природе, но ничего не повторяется в человеческой жизни. Всё начинается у людей и заканчивается по новому, сначала. Расскажи, о чём думаешь? Мне кажется, что ты не очень рад изменениям в своей жизни. Хорошему началу. Наступлению относительного покоя в нашей деятельности», – Художник передал налитый коньяком стакан Лёшке. «О покое говорить рано», – ответил Лёшка и кратко поведал о своём недельном пребывании в монастыре и о своём возможном пострижении в монахи. «Ты, что это всё серьёзно говоришь? Наша жизнь только начинается. Кто же от такого отказывается нынче? Сейчас всё разрешено, живи, зарабатывай. Это подвиг от такой радости отказываться. Жизнь для того и дана, чтобы существовать в ней достойно, с деньгами и на свободе», – Художник сглотнул из стакана коньяк и на закуску понюхал дубовый лист. Лёшка молчал. «Пойдём ко мне. Ты ещё у меня не был, вдруг, больше времени не случится у меня гостевать. Тут недалеко, пройдёмся пешком», – Художник поднялся. Лёшка потянулся за ним вслед. У самого выхода  из парка сидела на скамье старая цыганка. Голову её покрывал цветастый платок, из-под которого выбивались седые волосы. Тёплую, вязаную кофту и подол, бесконечной длины юбки, расцвечивал замысловатый орнамент. Тяжелые кольца серёг, касающиеся самых плеч и отсутствующий в этом мире взгляд, выдавали в ней потомственную ведьму. Весь этот образ дополнялся колодой карт, разбросанных веером по, раскинутой на скамье, юбке. В этом живописном, колдовском образе Художник угадал что-то судьбоносное и подошёл к цыганке: «Погадай-ка, милашка, на моего друга, что ему судьбой определено». «Милашка, говоришь, а думаешь ведьма старая. Как думаешь, так и говорить надо, соколик ты мой ясный. – Цыганка взглянула на подошедшего Лёшку. – Ему и гадать ни о чём не надо. Он сам знает, что его ждёт. Он свою дорогу нашёл», – взгляд цыганки снова стал отрешённым. Художник положил купюру поверх разбросанных карт: «И колдуны тебе не помогают. Если ведьмы такое говорят, то и пути назад тебе, видимо, нет. Пошли дальше». По дороге Художник высказывал свои мысли: «Смотри, Лёха, Диогеном не стань. Тот хоть отшельником был и в бочке жил, но имел честь с самим Александром Великим  разговаривать. А бочка у него была так, для куражу. Без неё его бы никто не заметил. Слова его сейчас редко кто помнит, а вот  бочку каждый знает. Думай теперь, как жить, или самим собой или аскетом в пустыне, только нынче никто к тебе с разговором не придёт. Александра нет, а нынешние цари мелковаты, больше клоунов любят, чем философов. Уже пришли. Быстро люди ходить стали, не успеваешь выговориться», – они вошли в подъезд многоэтажки. На их звонок дверь им отворила белокурая женщина, вся в цветах на голубом халате. Она улыбнулась и от этой улыбки лицо её стало приветливым и очень милым. Она, всё также улыбаясь, прижалась к стене, пропуская мужчин. «Мы тут мимо проходили и очень проголодались, думаем, давай зайдём, может, чем накормят, не прогонят. – Шутил Художник. – Это мой друг Алексей. Тоже кушать хочет». Лёшка было смутился от этих слов друга, но женщина сразу же освободила его от неловкости. «Болтун. Я жду, жду, наготовила всего. Сказал с другом придёт. Он всегда с порога наговорит с три короба. Не поймёшь, что правда, а что нет. Болтун он и в Африке найдётся. Я уже к его разговору привыкла, вроде, как и веселее. А меня Юля зовут», – всё с той же милой улыбкой назвалась хозяйка. «Был бы болтун не вывелся и кушать бы не хотел и сюда не пришёл», – отбивался Художник. «Ладно, после посмеёмся, я буду на стол накрывать», – отговорилась от него хозяйка и ушла на кухню. Квартира была большая с чисто убранными, светлыми комнатами, уютно расставленной мебелью, на стенах висели картины, в основном пейзажи и только в зале висел портрет женщины с той самой лёгкой, светлой  улыбкой хозяйки на лице. Портретного сходства на картине  не было, но улыбка сразу же выдавала замысел  художника. Он создавал не похожесть портрета, а лучшее движение лица любимой женщины и этим  штрихом выражалось его отношение к создаваемой им мечте. Одна его радость жила рядом, разделяла с ним все его житейские проблемы, огорчалась, грустила, радовалась, но другая всегда смотрела на него с той милой, пленившей его навсегда улыбкой. Художник понял взгляд Лёшки, задержавшийся на портрете: «Да-да, так оно и есть. Пойдём ко мне, пока на стол соберут». Они прошли в соседнюю комнату. Здесь во всём присутствовал беспорядок художественной мысли. Только из хаоса можно создать свой мир. Своё видение его. «Тут, иногда, гостит муза моего вдохновения. Здесь я радуюсь даже одному, удачно нанесённому на холст, штриху. И, может быть, потому я ещё живу. Только потому я могу понять тебя, ищущего свой настоящий мир. Всегда нужно знать из чего он состоит. Не у каждого он есть, этот свой мир, но, я думаю, что ищет его каждый из живущих. Почти каждый. Кто находит, тот счастлив, а может быть, как раз наоборот. А ты, если решил уходить, то надо поговорить с Немым. Просто так из нашего болота не уходят. Но пока ещё не совсем засосало, можно попробовать. Ты молчи покуда, я сам попытаюсь договориться. Мне, конечно, жаль, лучшего напарника в нашей работе мне подыскать будет очень трудно. Но сегодня не будем ни о чём рассуждать, а выпьем, наконец, за встречу, которой могло и не случиться. Если хорошо подумать о нашей жизни, то многого в ней могло не произойти», – Художник, видимо, хотел продолжить размышления, но в дверь мастерской постучали. – Идём, идём», – ответил на стук оратор. В большой комнате уже был накрыт стол, накрыт щедро и приятно взгляду. Художник уселся прямо под портретом своей женщины, по бокам стола сели гость и хозяйка – Юлия. Хозяин наполнил бокалы коньяком, поднялся и начал говорит: «Сегодня, в нашей жизни, произошло замечательное событие, мы стали простыми коммерсантами, содиректорами одного уютного ресторанчика и с прошлой жизнью…», – он не успел договорить, как Юля поставила на стол бокал и торопливо вышла в другую комнату. Художник замолчал и присел, держа бокал в руке, задумался. Вернулась хозяйка, заполнила комнату светом своей очаровательной улыбки, но по припухшим, покрасневшим глазам было видно, что она плакала. «Простите меня, когда чего-то очень долго ждёшь, оно всегда приходит неожиданно. А женщина, всегда женщина и слёзы это её оружие и слабость. Я так рада, что, наверное, больше ничего не сумею сказать», – Юля выпила коньяк, зажмурилась и потом начала хлопотать над закуской, подкладывая всякой вкуснятины в тарелки друзей. Вечер прошёл за столом, в лёгкой беседе, незаметно наступила скорая и очень тёмная осенняя ночь. Лёшка засобирался домой, но хозяева предложили остаться и он не стал противиться этому.
Утром, попрощавшись с гостеприимной хозяйкой, друзья отправились в свой ресторан, на работу. Шли пешком и каждый из них во время этой прогулки думал о своём. Художник думал о своих надеждах, которые он связывал с новой работой. Он будет платить в общак, это святое, но теперь будет свободен от приказов, которые очень часто посылали его туда, где было опасно. Он заслужил эту свободу своей безупречной и честной службой тому делу, которое выбрала ему судьба. Радовало и другое, что теперь можно будет больше времени посвящать рисованию, той своей, невидимой никем, жизни, которая, вопреки всему, и есть его жизнь, всё остальное суета и никому не удалось избежать такого двуличия в себе. Одно огорчало светлую душу Художника, это решение Лёшки расстаться с благами суетного мира, но если он не изменит своего решения, то он сам поможет ему вырваться навстречу своему желанию. Он его друг и должен помочь своему другу, даже против своего желания.
Лёшка, после вчерашних разговоров с Художником и горьких слёз и слов Юли, принял окончательное решение – уходить. Почему он не знал ни сейчас, ни раньше, но именно сегодня всё, что он видел своими глазами, казалось ему временным, уходящим в прошлое. Он уже не жил здесь, но еще не жил там и где он хотел жить, ещё не знал. Конечно, как говорил незабвенный Василий Шукшин, что если не залупаться, то жить можно везде. Он, вообщем-то, и не залупался и уже не хотел этого делать. Что случилось с ним и почему он перестал жить здесь? Ведь ещё недавно он с радостью бежал из монастыря. Для чего? Можно было сразу остаться там. Наверное, он вернулся сюда, чтобы живее ощутить свою ненужность в этом мире. Или ненужность этого мира для себя.
В ресторане Лёшка около двух часов потратил на инструктаж охраны, назначил старшего (одного из десантников), объяснил полномочия. Парни были понятливые, уже успели кое-где поработать, с ними было легко говорить. Но, разговаривая с ребятами, Лёшка, между тем, не понимал, зачем он продолжает заниматься этим, не нужным ему делом. Инерция каких-то  прошлых действий двигала им и он покорялся ей, невзирая на своё внутреннее отсутствие желания двигаться  в этом направлении. Прошлое не движется за нами, оно движет нас, кого к пропасти, кого к просветлению. В этом движении почти невозможно остановиться, с каждым новым днём, часом, пространство прошлого вырастает и всё увереннее руководит вашими будущими поступками. С начала вашего появления на свет, с выходом из чрева матери,  первым  криком «Аз есмь», начинается отсчёт времени вашего прошлого, а будущее это лишь фантазии у воспоминаний прошлого.
Появление в зале ресторана Немого, в сопровождении Ивана, Лёха воспринял, как удачу, можно будет поговорить, а значит, ускорит события. Немой кивнул Лёшке и прошёл в кабинет директора. Иван подошёл, поздоровался, поинтересовался делами и тоже скрылся в кабинете. Ещё с полчаса продолжалась беседа с охранниками, потом из дверей кабинета показался Художник и позвал его. В углу кабинета, в мягком кресле, уютно расположился Немой. Художник передвигался по комнате, а Иван сидел у края стола, закинув ногу на ногу. «Ну, как охрана, не подведёт?» – таким вопросом встретил его Немой. «Не должны. Парни подготовленные и работать хотят. Думаю, что можно на них положиться», – ответил Лёшка. «Золотую рыбку не хотят поймать?» –опять спросил Немой. «Какую рыбку?» – немного опешил Лёшка. «Знаешь, сказка такая есть, поймал рыбку золотую и все желания твои исполнятся. Отсюда вся беда в нашей жизни. Только родится человек, ему начинают сказки читать, про золотую рыбку или еще хуже  по щучьему веленью. Вырастает человек с мечтой об этой, выученной в детстве, как «Отче наш», волшебной, халявной жизни. Не трудом своим хочет блага получит, а в лотерею выиграть или наследство получить. Вот такие у нас сказки и влияние их слов на умы так велико, что редко кто работать желает. Все только мечтают. А если ребята работать хотят, это уже хорошо. Тут Художник говорит, покинуть нас хочешь. Незнаю, что и сказать. Я и раньше думал, долго ли  продержишься? Нет, ты всё делал правильно, но больно уж ты честный. Не думаю, что это плохо. Помнишь, когда у меня в школе приключение с этими ботинками вышло? После того все, кому не лень, на меня помои лили, от отличников до последних шестёрок, один ты молчал и на собрания не приходил. Не знаю, что ты тогда обо мне думал, но то твоё молчание среди общего визга – маленький подвиг. Это и есть твоя честность. Ты честно молчал, честно пошёл служить, честно воевал, честно хотел жить (не получилось), честно хочешь уйти. Будем думать, как с этим быть. Дня через три решим, а пока работай, не торопись, думай», – Немой поднялся.
Почти весь день Лёшка провёл в кабинете у Художника. Выходил ненадолго, выполнял его поручения. Он сразу признал его главенство, в этой  новой работе. Художник сразу вошёл в эту свою новую жизненную роль, сразу стал директором. Ему это нравилось и у него получалось быть тем, кем он стал. Эта должность, как будто давно ждала, чтобы обогатиться именно этим образом, этими движениями, чтобы стать полезной, как для коллектива заведения, так и для его посетителей. Без суеты и суматохи Художник принимал людей, выслушивал, давал указания, как будто он всю свою жизнь только и делал, что заведовал ресторанами. В первый же день, он устроил перестановку мебели, привёз несколько своих картин и кабинет из административного помещения превратился в уютный уголок бытия, располагающего к доверию и благожелательности между его хозяином и посетителями. Лёшка первый оценил новый дизайн кабинета и поздравил друга с этим уверенным началом его деятельности. Своё участие в этой жизни он считал временным.
К вечеру подъехал Иван, взглянул на новизну в кабинете, постоял перед полотнами, присел в мягкое кресло: «Браво, браво. Даже в кабинете директора ресторана может найти себе место и продолжаться творческий процесс мысли художника. Ресторан, это вам не забегаловка, здесь постигается искусство приёма пищи и пития. Театр начинается с вешалки, а ресторан с кабинета директора, конечно, для его друзей, а еще точнее, с бара в этой комнате нашего с вами отдыха», – Иван поднялся, прошёлся и открыл этот самый бар. Он налил в бокал коньяк и обратился к своим друзьям с речью: «Никому не удаётся жить в этом мире так, как он того хочет. Богатым потому, что жить так, как они того хотят, не позволяют  деньги. Их нужно охранять от зависти,  кражи и всё это не даёт их владельцам душевного покоя а, значит, и счастливой собственной жизни. Бедные живут так, как хотят, но не хотят так жить. Парадокс?  Но всё дело в том, что человек считает, будто бы он приходит в мир навечно, и очень немногие успевают занять в жизни достойное место потому, что забывают о смерти. Memento mori – помни о смерти, для того, чтобы достойно прожить свою жизнь. Чтобы не страшиться окончания её. Выпью за это, чтобы мы этого не забывали». «Иван, ты, что начитался нравственных посланий Сенеки? Что-то мне не очень хочется думать о смерти. Особенно сейчас, когда всё становится по-другому, лучше», – возразил ему Миша. «Какой Сенека, я больше романы старых времён люблю читать. Там всё так красиво, как никогда нигде небыло, в крайнем случае, в моей жизни. Просто, чего-то мне сегодня, с самого утра, взгрустнулось. Не встряхнуться ли нам, а?» – предложил Иван. «Я не против, а ты, Афган?» – спросил Художник. «Погодите, вы кое-что забыли. Больше нет ни Художника, ни Афгана. Время кликух прошло. Теперь вы уважаемые люди и звать вас будут по имени – отчеству. Миша, тебя как по батюшке?» – прояснял будущее друзей Иван. «Михайлович», - сразу вспомнил возвеличенный до отчества Художник. «Михал Михалыч, звучит. А у тебя, Алексей?» – раздавал отечества Иван. «Иванович», – кратко пояснил Лёшка. «Это мне родней. Теперь нас двое Ивановичей и один Михалыч. Преимущество за нами, но будем жить дружно и долго», – совсем забыл слова Сенеки Иван, собираясь долго жить. – Всё, вперёд, едем».
 Выйдя из ресторана, они уселись в машину и никого не спросясь, Иван двинул автомобиль по известному ему направлению. Начинало краснеть закатом вечернее солнце, остались позади многоэтажные дома города, начались его почти, что деревенские окраины. Закончились и они, осталась только дорога, струящаяся лентой, меж низкорослых деревьев, выросших на её обочине. Автомобиль взлетел на небольшую возвышенность и взорам друзей открылся сверкающий огнями оазис. Иван посигналил перед воротами этого, огороженного высоким забором жилого массива, посёлка. Ворота открылись они въехали и вскоре их автомобиль остановился у новенького, с иголочки, двухэтажного коттеджа. Дом был неживой, темнел мертвыми проёмами окон и только перед входом горел фонарь, освещая неширокую лестницу с перилами, ведущую к дверям. «Это моя дача. Должен же нормальный бизнесмен, аккуратно платящий налоги в бюджет, на благо и процветание страны и народа, иметь место, где он может укрыться от глаз этого самого народа, но, конечно, со своими друзьями», – витиевато выразил своё отношение к дому Иван.
Дом встретил друзей запахом соснового бора, который источала прихожая, сплошь обитая свежеструганной  дощечкой. Прихожая светилась новизной и пахла свежестью, приглашая войти в дом, ещё не заполненный привычными запахами человеческого жилья. От этого становилось непривычно радостно, как бывает, вдруг, в детстве от простого присутствия в сенном сарае, наполненном тёрпкими запахами поля, свободы и начала чего-то нового, неизвестного. В другой комнате, первого же этажа, стоял большой, круглый  деревянный стол, по-видимому, дубовый, окруженный стульями с высокими спинками, изогнутыми ножками и красными подушками. Усевшись в стулья поближе к камину, который принялся растапливать хозяин, друзья принялись оглядывать убранство комнаты. Впрочем, никакого убранства и не было, стены также были обиты сосновой дощечкой, деревянный пол ещё не был покрашен, только гладко выструган, всё накрывал свое белизной потолок. Но вот люстра и камин заставляли ими любоваться. Многосвечевая люстра, на позолоченной цепи, малым солнцем свисала прямо над центром стола, свет её ламп сливался в единую окружность и казалось, что золочёная цепь держит собой круг жаркого пламени. Это пламя бросало свой свет на, отделанный светлой плиткой, фас камина и чудными бликами переливалось в разноцветной мозаике. Иван растопил камин, поднялся и вышел из комнаты и скоро появился с огромным подносом, наполненным всякой гастрономической всячиной, поставил всё это на стол и присел, спиной к камину и сразу приступил к хозяйским обязанностям. Разгрузил поднос, сдвинул его на другую сторону стола и, наконец, налил: «За всё хорошее», – коротко предложил он. «Может я не буду. – Попросил Миша. – Завтра на службу. Выглядеть прилично нужно». «Ух, ты. Михал Михалыч, поверь мне, у тебя талант директора, а талант, как известно не пропьешь. А прекрасней всех человек смотрится в гробу, потому, что уже не заботится о том, как он выглядит», - отвёл его возражения Иван. Выпили. Миша закусил и произнёс: «Насчёт своего директорского качества не знаю, но знал людей, которые были бы рады пропить свой талант, часто мешающий им спокойно жить, но никто дорого не давал, а то, что предлагали, даже на хорошую выпивку не хватало, так и оставались при своём беспокойном умении. Так, что талант трудно пропить, плохо платят». «Ладно, ладно. Есть же талант, который ни пропить, ни продать не хочется. Но спорить не будем, а лучше будем выпивать и закусывать в моём тайном убежище», – разрешил дискуссию Иван. Время застолья приближалось к полуночи, когда Миша спросил: «Домой поедем, нет? Если нет, то дай телефон, позвонить надо». Иван отвёл Мишу к телефону и вернулся? «Что-то ты молчишь сегодня, Лёха. Скоро укладываться будем. Да, Немой с толковища вернулся, сказал, что отпустит тебя. Только это он сам  скажет, а я ничего не говорил», – Иван поднял рюмку и грустно посмотрел, через искрящийся в ней коньяк, на Лёшку.
Поутру друзья проснулись не совсем в ладах со своим организмом, утомлённым возлияниями и поздним обжорством. Иван ночевал где-то в другой комнате и они начали одеваться. «В баню бы», – принюхиваясь к своему запаху, вслух подумал Миша. Тут вошёл Иван: «Куда это вы собрались, рано ещё, везде успеем. Оделись-то зачем? Баня готова, идите парьтесь, мойтесь, а уж потом, с Богом, в дорогу». «Ты, что уже баню истопил», – изумился Миша. «Для друзей я спать не буду, но выполню любое из их желаний. Вы же хотели в баню?» – хозяин наугад выискивал желание своих друзей. «Хотим», – в один голос ответили желающие освежить свои утомленные полупьяным, коротким сном тела. Иван проводил гостей в баню, где уже были приготовлены веники и прочая банная утварь, а сам вернулся в дом и принялся за уборку и, закончив это не совсем приятное для мужчины дело, занялся приготовлением чая.
Через полчаса появились намытые, напаренные гости, голые по пояс, с полотенцами на шеях и сразу плюхнулись в стулья пить, приготовленный хозяином, чай. «Понравилась банька? Чего не хвалите?» – спросил Иван, наливая чаю. «Кайф», – только и выдохнуло распаренное Мишино тело. «Это слово мне нравится. В этом слове всё. Похвала моей бане, пару и хозяину, конечно. Отдыхайте полчаса и рванём на службу. Я пойду ополоснусь», - Иван ушёл, доверив чай Мише.
До самого обеда Лёшка слонялся по пустому залу ресторана, наблюдая, как не спеша, накрывают столы официанты, стелят хрустящие, накрахмаленные скатерти, ставят свежие цветы, пепельницы, чтобы встретить посетителей, которые придут в ресторан отдохнуть, может напиться, может подраться, или на деловую встречу, на торжество, юбилей какого-нибудь Семёныча, которому будут говорить много слов, надарят подарков, чтобы к концу  напрочь забыть о причине своего присутствия на данном банкете. Утренняя жизнь ресторана протекает не спеша, медленно, персонал экономит силы на обеденное время, а ещё пуще на вечернее, когда все глохнут от грохота музыки, звона разбиваемой посуды, криков полупьяных клиентов. Работа официанта, это очень трудный хлеб, нужно угождать респектабельным господам, но хуже, когда нужно угождать подонкам, у которых, вдруг, появились деньги на ресторан и они возомнили себя крутыми парнями, бросают окурки в тарелки, падают туда же своими хамскими рожами, они перепутали ресторан с грязной пивнушкой, хамят, ругаются и только, когда охрана вышвыривает их за двери, официанты облегчённо вздыхают. Самые приятные посетители, это добропорядочные и законопослушные обыватели, которые заказывают выпить, закусить и больше не досаждают официантам просьбами. А зачем досаждать, ведь девиз любого увеселительного заведения – выпивай и закусывай и не приставай к другим.
Ближе к обеду, когда начали появляться первые посетители, Лёшка отпросился у Художника до конца дня и отправился домой. Похоже, что  пришёл он как раз вовремя. Тетя Нюся кормила обедом его собаку и сразу же недовольно заговорила: «Где блукаешь-то? Собака голодная и я не ведаю того, где ты бродишь. Живой, нет. Сказать можешь, что дома не будешь». «Прости, теть Нюсь, дела. Ты зайди, поговорить надо», – Лёшка пошёл открывать двери. Тетя Нюся вошла, держа в руках пустую чашку и так присела на краешек дивана, чтобы слушать, о чём скажет хозяин. «Тетя Нюся, я уезжаю, совсем и сейчас, мы пойдём с тобой к нотариусу и оформим всё моё хозяйство на твоё имя. Только, пожалуйста, ничего не говори и не отказывайся. Но ты подождёшь немного, месяц, два, если Светка вернётся, то пусть ей всё будет, а нет, так дочь твоя пусть живёт. Чужим людям не продавай. И вот ещё, если Светка вернётся и захочет меня найти, адрес пусть возьмёт у директора ресторана «Никита». Я тебе его координаты запишу потом. Не задавай мне вопросов. Так надо, тетя Нюся, так будет лучше». Лёшка оставлял всё, что имел в этой жизни, но оставлял и небольшую зацепку, чтобы вернуться назад. Лишь возвращение любимой могло изменить его решение. Женщина молчала, она понимала Лёшку и точно знала, что если мужчина чего-нибудь для себя решил, то отговаривать, только его гневить, да и Бога тоже.
К вечеру все необходимые документы были оформлены и Лёшка, сбросив со своих плеч жизненный груз, повеселел и сидя за столом у соседки, закусывал квашеной капустой настоящую советскую водку, балагурил, шутил. Соседка молчала и, грустно глядя на Лёшку, думала, что так могло растревожить  здорового, красивого мужчину, если он вот так, вдруг, прощается со всем и всеми сразу. Такое её женскому разуму было недоступно понять. Она и не хотела ничего понимать, ничего додумывать, а просто смотрела на Лёшку и грустила. Так и закончился этот вечер, где Лёшкины шутки грустили в глазах пожилой женщины, много повидавшей на своём веку, не осуждающей, но и не понимающей его поступка.
Утром, придя на работу, Лёшка услышал то, что хотел поскорее услышать. Миша сообщил, что его вызывает Немой. Лёшка без промедления отправился туда, куда его звали. Немой провёл его в свою неприступную для чужих комнату. «Твой вопрос решён. Общак тебя отпускает. Жаль, но насильно никого не держим, но никого просто так не отпускаем. Ты ничего никому не должен и потому иди своей дорогой. – Немой достал из шкафа бутылку водки и поставил на стол. – Что сидишь, наливай. Больше мы с тобой никогда не увидимся. Важно то, что мы расстаёмся по-людски. Это нелегко в нашей среде, но тебе удалось. Помолись за нас. – Немой выпил стакан водки, вытер губы, потом достал свёрток и подал Лёшке. – Здесь деньги, за поездку на Кавказ». «Зачем мне теперь деньги?» – спросил Лёшка. «Незнаю. Отдашь настоятелю, в монастыре небось тоже сейчас не густо. Не подумай, что индульгенцию покупаю, мне рай не светит, хотя я не самый плохой человек и не самый большой грешник на этой Земле. Как говорится, кто без греха бросьте в меня камень. Бросают, но пока Господь милует, мимо камни летят. Ну, давай, прощай», - Немой подал Лёшке руку. – Да, сейчас, иди в ресторан, скоро Иван подъедет, он тебя на место отвезёт».
Когда Лёшка вошёл в кабинет директора, Иван с Мишей обсуждали интересную проблему. «Будущее придумал тот, кто хочет сейчас пользоваться настоящим. Те, кто назначают народу сроки, когда наступит благоденствие, уже сейчас живут очень хорошо. Они создают фонды будущих поколений, но, я думаю, у нищего настоящего не может родиться светлое будущее. А созданные фонды растащат те, кто их создаёт, задолго до наступления любого обещанного благоденствия», - говорил Иван. «Но я ведь дождался своего, долго ожидаемого будущего», – противился Миша. «Нет, ты пережил своё прошлое и то, о чём ты думал, стало твоим настоящим. Хватит, надоел ты мне со своей философией. Когда человек становится директором, он становится немного того, тупеет от счастья. Лёшка, рассказывай». Лёшка сидел в углу и попивал минеральную воду. После стакана водки, выпитой почти натощак (за прощание с Немым), вода освежала желудок. Тягостное молчание наполнило кабинет, до звона стёкол,  стона стен, хруста воздуха. Это молчание было прощанием мужчин, почувствовавшим неотвратимость такого конца. Нарушил молчание Иван: «Я отвезу тебя туда, Лёша, но завтра. Пораньше уедем, дорога туда хорошая, вмиг домчим, хотя хочется подольше побыть с тобой вместе. На сегодня будут пожелания», – спросил он. «На кладбище бы, попрощаться с мамой», – попросил Лёшка. «Верно, прямо сейчас и поедем. Да, Миша?»- легко согласился Иван. «Конечно, пару слов администратору  скажу и едем», – заторопился директор.
Могила мамы была аккуратно убрана, памятник стоял на месте, с фотографии на прибывших смотрело родное Лёшке лицо, ограда была свежевыкрашенна. Лёшка благодарно посмотрел на Ивана. Иван понял, но развёл скромно руки: «Я здесь совсем мало участвовал, это наши друзья, которые ломали, те и строили, я только контролировал. Они сами, без лишних слов, за один день управились. Просто я их убедил, что строить тоже надо. Вот и всё». После поминания усопших, Лёшка попросил отвезти его домой. Возле дома Лёшка спросил: «Может, зайдёте?». После недолгого молчания Миша подал голос: «Нет,  я не могу, не хочу растягивать расставание. Долгие проводы, лишние слёзы. Прощаться нужно сразу и навсегда», – он вышел из машины, обнял Лёшку. Лёшка некоторое время смотрел вслед отъезжающей машине, потом медленно побрёл к дому.
Красивый автомобиль мчал по шоссе, унося в своём уютном чреве, человека, который решил больше никуда не возвращаться. Этой дорогой он уходил в другую жизнь, которая уже никогда не переменится. Ему надоели уродства его судьбы, её гримасы, напряжённые и бессмысленные. Он устал жить чужой жизнью и ехал для того, чтобы узнать про своё назначение в мире и кто  это должен был указать, он  не знал, но верил  чувству, которое подвинуло его в этот путь. Ехали молча, прошлое оставалось позади, будущее неизвестно и таинственно, настоящим была только дорога, потому говорить было не о чем, да и незачем. Только уже проезжая деревушку перед самым монастырём, Иван спросил: «Лёха, а навещать тебя здесь будет можно?». «Незнаю. Там спросим, скажут», – ответил Лёха. Оставили машину у ворот и с вышедшим навстречу сторожевым монахом отправились к настоятелю. «Лёха, подождите. – Вспомнил Иван. – Там в машине, в багажнике, картина, Миша тебе передал, чтобы ты в келье у себя повесил». Он вернулся с большим, квадратным  свёртком из белого полотна и они пошли дальше. Настоятель встретил их спокойно и стал говорить, будто лишь продолжал прерванный недавно разговор: «Теперь куда собрались?». «Вернулся я, совсем», – кратко ответил Лёшка. «Благим желаниям Господь рад. Только, чтобы дорогу в ад они не устилали», – священник внимательно глянул на друзей. «Батюшка, а навещать моего друга здесь можно?» – задал свой вопрос Иван. «Отчего же нельзя, чай не тюрьма у нас. Если он пожелает кого видеть, милости просим. И дом гостевой у нас есть», – настоятель поднялся. «Здесь деньги, люди передали, просили вам отдать, на нужды монастыря», – Лёшка вынул из сумки пакет. «Что ж, если от чистого сердца, примем с молитвою. У нас нужда в средствах всегда имеется. Не в раю, на земле грешной живём», – настоятель принял пакет и положил на стол. Иван тем временем развернул картину: «Это один художник передал, просил, чтобы Лёшка у себя в келье повесил. Незнаю, можно ли?». Настоятель принял картину, поставил на стол, прислонив её к стене и отошёл для лучшего созерцания. На фоне голубого неба парил, раскинув руки, Христос. Он закрывал своим распятием Землю, спасая людей на ней от гнева Бога – отца. Этот сюжет Господней любви к Земле и людям вызвал благоговейный трепет на лице настоятеля. Он перекрестился себя и   полотно: «И кто же будет оный богомаз?». «Он не хотел называться», – ответил Иван. «Ну что ж, так оно и должно быть. Добрые дела в тайне надобно содержать. Господь сам увидит и воздаст», – настоятель ещё раз перекрестился. «Бери с собой», – сказал настоятель и положил руку на голову Лёшке. Стало тихо и благостно. Лёшка прикрыл глаза и перед ним, в одно мгновение пролетела вся его маленькая и такая большая жизнь, со всеми её нелепостями, радостями, войнами и любовью. Все эти видения сменило одно – лицо мамы с доброй и спокойной улыбкой. В этой улыбке растворились последние сомнения, он открыл глаза, приложился к руке настоятеля и смело ушёл в свою последнюю жизнь.