...Случилось это в небольшом городке Крания, что неподалеку от славного своим именем, а, по сути, больше ничем, Коринфа в марте 335 года до нашей эры.
Пестр, зловонен, шумлив и блудлив базар. Здесь, среди отбросов и нечистот, продается все, что может представить себе скудная человеческая фантазия: мясо и фрукты, овощи и пряности, невольницы и рыба, одежда и благовония, обувь и оружие, здесь справляют все естественные и не очень естественные потребности: едят, пьют и выделяют, играют во все известные игры, покупают девочек и мальчиков на вес и на время и тут же, за легкой ширмочкой, пользуют их.
Короток базарный день, солнечные часы показывали только десять с четвертью, а на рынке уже больше говорили, чем торговали. Говорили в основном о том, о чем всегда говорят в людных местах: о ценах, о бабах и о политике. Время было бурное, не то, чтобы страшное, но бурное. Македоняне, варвары с севера, властвовали в Элладе. Филипп, а теперь Александр, действовали столь быстро и неумолимо, что греческая кровь и пролиться, как следует, не успевала, а все уже было кончено. А после того, что Александр содеял с Фивами (если вы забыли, напомню, что он непокорные Фивы взял штурмом, а всех уцелевших жителей продал в рабство), на землю Эллады пришел мир, которого здесь не видели испокон веку.
Никто не смел обнажить меч перед Александром. Это представлялось столь же глупым, как пытаться затушить Солнце плевком. Большинство не находило теперь македонский акцент варварским. Напротив, он многим, особенно женщинам, казался довольно милым. Все чувствовали в молодом македонянине энергию, способную перевернуть Ойкумену: юноши мечтали стать под его знамена, потому что он был так же юн, как они, а мечты его, казались, такими же нелепыми, как их желания; мужи постарше думали, какую выгоду сулят его, никому еще не объявленные, походы и как не упустить эту выгоду. Даже старцы стали моложе лицом, а в глаза их вернулся блеск жизни.
После Фив Александр был милостив. Он появлялся в разных городах неожиданно и так же неожиданно покидал их. Греки стали привыкать к тому, что живут в единой стране, по которой можно без страха перемещаться, что у них единый правитель, молодой, сильный, умный, надежный.
Александр мог появиться в любом уголке, когда пожелает, он был вездесущ и всемилостив, как юное Божество. И потому, когда он, златокудрый, прекрасный лицом и могучий телом, как его предки, от которых он выводил род свой - Геракл и Эак, дед Ахилла, - возник на площади, никто не удивился. Разве можно назвать удивлением то чувство, которое испытывает верующий при виде слез, выступающих на иконописном лике Богоматери? Весь базар вдохнул "Ах!", хотел пасть ниц, но остался стоять, потому что греки не были тогда еще приучены к коленопреклонению.
Александр шел впереди небольшой свиты. Он был облачен в белоснежные одежды, оставлявшие обнаженными руки. Бицепсы его были столь могучи, что могли бы вызвать восхищение или страх, поскольку мощью скорее походили на львиные лапы, чем на мышцы человека, но - не вызывали. Дело в том, что лицо Александра говорило, что сила этого человека не столько в теле, сколько в воле и интеллекте.
Но не Александр главенствовал в тот день на пыльной и грязной базарной площади, а тот, ради которого юное Божество прибыло в этот замызганный городишко.
Посреди площади, неподалеку от главной городской лужи, прямо в пыли возлежал мужчина, сорока - по меркам того времени, когда дожить до тридцати уже было подвигом - пожилых лет. Там, где голова мужчины не покрывалась взлохмаченной сединой, ее украшала плешь. Из-под рубищ, едва прикрывавших чресла, высовывались худые ноги, покрытые струпьями. Мужчина был единственным, кто не обратил внимания на появление царя. На то у него была причина вполне уважительная, по крайней мере, для него самого. Он был занят изучением свитка софоклового "Триптолема". Имя этого человека Диоген. Он уже тогда был известен как моральный глава киников - странных философов, проповедовавших абсолютную свободу человека от общества и государства и полное неприятие жизни как таковой. Авторитет Диогена зиждился на том, что он и жил, как учил.
На площади было так тихо, что слышался скрип Александровых сандалий. Царь подошел совсем близко к философу и, опершись на знаменитую глиняную бочку - обиталище Диогена, попытался заглянуть через плечо возлежащего в свиток. Его тень упала на Диогена, и только теперь тот заметил, что стал центром всеобщего внимания.
Царь и философ посмотрели друг другу в глаза.
- Приветствую тебя, Диоген. Я, Александр, пришел воздать тебе. Говори, и это будет исполнено. - Немногие могли долго выдерживать взгляд юного властелина. Диоген же смотрел без напряжения, и это веселило царя, он поощрительно улыбнулся.
Диоген, не отводя взора, приподнял подбородок, почесал косматую растительность на горле и, слегка щурясь, произнес:
- У меня одно желание, чтобы ты отошел в сторону и не заслонял мне солнца.
Из свиты на полшага выступил Клит Черный, в ту пору еще ближайший друг царя. Рука Клита лежала на рукояти меча, которому через несколько лет суждено было спасти Александра, но царь едва заметным движением остановил телохранителя.
Диоген перевернулся на другой бок и вальяжно развалился в пыли.
Александр внимательно посмотрел на свиту. В глазах многих он прочитал глубоко скрытую насмешку. Даже его учитель – Аристотель - был заметно напряжен. Вот тут-то Александр Филиппович лучезарно улыбнулся и беспомощно, почти по-детски, развел руками:
- Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном!
Толпа в восторге заржала, Аристотель же устало усмехнулся. Уж он-то знал возможности своего ученика. Но и ему не было ведомо, являлся ли этот ответ образцом мгновенной реакции и остроумия Александра или же все было продумано и просчитано юным царем заранее.
Больше в Крании делать было нечего. Александр и высокие сопровождающие его лица покинули городок. Вот тут-то и началось всеобщее ликование и восхищение. Невозможно исчислить, сколько раз во всех кабачках, переулках и спальнях было повторено услышанное, сколько кубков было поднято за Александра и сколько за великого - теперь в этом никто не сомневался! - земляка. "Эк, нашего поддел!" - "Но и Шурик хорош!" - "Еще как хорош!" - с чувством собственного достоинства переговаривались уважаемые друг другом краниты, при этом, дабы передать все оттенки нетривиальных суждений, понимающе подмигивали, кивали и прицокивали языками. Ах, какая жалость, что не было в те времена телевидения! Впрочем, и тогда новости распространялись быстрее, чем дозволяется законами физики. Случались казусы, когда известие о чем-либо достигало ушей людских раньше, чем это "что-либо" происходило на самом деле. А бывали и вовсе поразительные случаи: весть о событии поступала на базарную площадь, обрабатывалась в аналитических центрах, воровских притонах, парикмахерских, банях, массажных салонах и влияла на семейную жизнь горожан и гостей города, на цены на рынке, на строительные планы, на проекты капиталовложений, а потом оказывалось, что событие это, возможно, будучи напуганным известием о последствиях самого себя, передумывало происходить. Однако если события не было, а его последствия повлияли на многие стороны жизни, то выходит, что событие все-таки было? Честное слово: апории Зенона - детский лепет по сравнению с парадоксами распространения информации.
Мартовскими вечерами в Греции бывает прохладно. Когда сумерки опустились на город, Диоген, единственный, кто не принимал участия во всеобщем торжестве, аккуратно сложил рукописи в кожаные футляры, положил их у изголовья своего ложа из овчины, подальше от горловины бочки, и, сладко зевнув, потянулся. Хотелось есть. Он обвел взглядом торговые ряды. По обычаю торговцы всегда оставляли на лотках немного снеди для малоимущих. С одной стороны, все равно, ведь часть продуктов за день портилась и в продажу не годилась, а, с другой стороны, Боги милостивы к милостивым. Диоген присмотрел было кусочек слегка подвядшего сыра, к которому подбирался бродячий кот, и уже было собирался шугануть конкурента, как тихий голос окликнул его. Киник оглянулся и узнал в человеке, закутавшемся в дорожный плащ, Аристотеля.
- Что за дивный день, Аристотель! Я не видел тебя больше десяти лет, а сегодня встречаю дважды!
- Тебя это огорчает?
- Признаюсь - да!
- Что же тебя огорчает больше: то, что мы давно не виделись или то, что дважды встретились сегодня?
- Как тебе сказать... Бесспорно, ты мудр. Может быть, ты вообще мудрейший из живущих. Поэтому быть часто рядом с тобой опасно. Можно, не заметив даже как, оказаться во власти твоего ума, твоих идей. Дерево не растет в тени могучего дуба. Трава, кустарничек - пожалуйста, но дерево - никогда. Не даром сказано: во многой мудрости много печали.
- Не знал я, что ты почитатель Соломона.
Диоген поморщился:
- Почитатель... Ничей я не почитатель и не последователь.
Едва заметная улыбка тронула морщины у глаз Аристотеля:
- Что-то не похож ты на человека, чахнущего в тени другого. Знаешь ли, я пришел просить тебя о помощи. Мир беден людьми, люди бедны разумом. Не часто удается поговорить с достойным. Не согласишься ли ты побеседовать со мной и моим учеником? Ученик уже жарит барашка.
- Кто еще будет?
- Ты, он, я и жаренный на вертеле барашек. Я думаю, больше никто и не нужен.
- Хотите купить меня за бараний бок?
- И заднюю ногу в придачу. Впрочем, ты свободный человек, а потому волен поступать по своему усмотрению.
- Ладно, пойдем, - Диоген метнул взор в сторону ломтя сыра, подавил вздох сожаления, извлек из бочки накидку то ли побитую молью, то ли просто рванную, закутался в нее, поднял с земли неструганую палку, которую он использовал в своих странствиях как дорожный посох, и отправился вслед Аристотелю.
Есть на свете множество мест, именуемых памятными. Здесь некогда произошло нечто. Или не произошло. Неважно. Важно, что сейчас толпы туристов стремятся сюда с единственной целью: засвидетельствовать факт своего пребывания посредством снимка на фоне барельефа, доски с надписью или еще какой мемориальности там, где родился, женился, повесился, напился вдрызг, сделался безумен или тяжко вздохнул, осознав собственную бездарность, гениальный N. Не довелось Обывателю лично войти в жизнь Знаменитости, чтобы своим присутствием украсить ее, так хоть в пространстве пересечься дайте! Благо еще, что Время - идеальный изолятор - не дает Обывателю, под восторженный вой его чад подергать Знаменитость за фалды фрака или покормить из рук пряничком, как павлина в зоопарке.
Полугрот вблизи Крании, где встретились Аристотель, Александр и Диоген, миновала общая участь достопримечательностей. Причина банальна: ныне он просто не существует. Его в буквальном смысле стерло с лица земли легкой, всего на несколько метров, подвижкой коры, случившейся лет за двести до рождества Христова. А жаль! Замечательный уголок был. Представьте почти круглую площадку, окруженную с трех сторон скалами, а сверху укрытую каменным козырьком. Площадка была открыта только на запад, где в закатной дымке на дне глубокой долины, поросшей лесом, причудливо змеился ручей.
Аристотель с улыбкой смотрел, как с жадностью дикого животного утолял голод Диоген.
- Диоген, дружище, знаком с тобой давно, могу понять тебя умом, но уразуметь сердцем не дано. Ведь ты любишь жизнь, отчего же насилуешь природу свою? Зачем ты терзаешь свою плоть? Только ради утверждения принципа?
Диоген, нависший уж, было, над очередным ребрышком, остановился, отложил мясо, не торопясь вытер руки о свои былые одежды и настороженно спросил:
- А какую плату потребует мое тело от духа за сытость?
- Не столь уж и высокую. Стоит лишь иногда говорить власть имущим то, что они хотят услышать, и ты не должен будешь есть чечевичную похлебку.
Диоген ухмыльнулся и демонстративно громко рыгнул:
- Ах, мой милый Аристотель! Если бы ты знал, как жаль мне тебя! Ведь если бы ты мог удовлетвориться чечевичной похлебкой, тебе не надо было бы говорить власть имущим то, что они хотят услышать.
Александр рассмеялся:
- Вот почему я был бы, если не Александром, то Диогеном! Жаль, что у нас только одна жизнь!
Аристотель пожал плечами:
- Разное говорят. На Востоке, в Персии и дальше, в Индии, многие мудрецы полагают, что душа наша бессмертна, а смерть ничуть не больше, чем смена тела. Что-то вроде обновления одежды.
Юноша поморщился:
- Не верю. Мир един. Жизнь одна и смерть тоже одна.
Диоген, закинув руки за голову, лег на спину и, глядя в безоблачное небо, в котором исчезали искры костра, то ли теряя жар свой, то ли превращаясь в звезды, цыкнул зубом.
- Один - хорошее число. Только смотрю я часто по ночам на звезды и думаю: а что, если каждое из этих пятнышек, не имеющих размера, - отдельный мир со своим Александром, Аристотелем и даже Диогеном? Что ес...
- Запомни философ, - в голосе Александра, как шило из мешка, проступил холод неукротимого властолюбия, - возможно, на каждой звезде есть свой Диоген и свой Аристотель, но в Ойкумене может быть только один Александр!
- Властвовать над звездами - выше человеческих сил, - попытался остудить ученика Аристотель.
Александр с силой хватил кулаком по колену:
- Значит, я стану Богом!
Аристотель поморщился:
- Мы говорили с тобой, что Бога, как физического тела, нет. Он есть суть совокупность всех мыслимых идей и желаний.
- Я есть мечта мира! Значит я – даже по твоему определению – Бог. И поверь мне, я заставлю мир быть единым. – Александр подбросил в огонь хворост, и его глаза отразили всполохи пламени. Юный властитель пристально всматривался в изменчивый лик огня, будто пытаясь разглядеть в нем все тайны будущего, и, видимо, нашел там подтверждение своим потаенным думам. Уже более спокойно, но от этого не менее твердо, он продолжил: - Или уничтожу его. Меня утомили тупицы, кичащиеся тем, что они эллины или персы, или еще какие твари. Я дам им единый закон, и горе тому, кто попробует пойти против закона, я смирю человеческую спесь и человеческую жадность. Предо мною все будут равны!
- А если чужой меч прервет тебя на полуслове?
Александр раскатисто рассмеялся.
- Мне не суждено погибнуть от меча. Я обручен с Тихе и она мне не изменит.
- А если изменит? - спросил Аристотель.
Царь наклонился к нему и вкрадчиво произнес:
- Тогда я велю выпороть ее кнутом на базарной площади, - рассмеялся и, подмигнув Диогену, озорно сказал: - А кроме того, кто меня только что учил, что Богов нет? Как мне может изменить та, которая не существует?
В тишине было слышно, как огонь с хрустом ломает дровишки.
- Да, мир един, ты прав, Александр. И, может быть, ты дашь ему единый закон, может быть, ты победишь всех царей, до которых достанет твое копье, завоюешь все звезды, до которых тебе суждено долететь, но одного ты никогда не осилишь.
- Чего же это?
- Человеческих желаний. Я - свободен, и нет надо мной ни царей, ни богов. Но и мне, пока я жив, нужно есть, пить, дышать. А что же говорить о тебе, когда ты весь состоишь из желаний? Разве ты свободен не достичь славы? Ты свободен отказаться от Мира? Ты волен не править? Нет. А потому ты, Александр Великий, раб Судьбы. Любимейший из рабов, но все же раб.
Александр смотрел на Диогена долгим, не мигающим взглядом. Диоген же, как будто не замечая обращенных на него глаз царя, взял отложенное баранье ребрышко и, громко чавкая, принялся его обгладывать.
- Философ, видят Боги, ты рожден под счастливой звездой...
- А что ты можешь сделать со мной? Убить? Так я и так умру. Чуть раньше, чуть позже - какая разница. Пытать? Так я под пытками что угодно сделаю, правда, это сделаю уже не я, а только мое мерзкое тело. Но кому интересен этот мешок с костями, жилами и прочей рухлядью, если его покинет мой дух? Разве старьевщику, да и то - на кой ляд?
Александр рассмеялся:
- Забавно, очень забавно!
Юный царь встал, потянулся, подбросил веток в костер и, сделавшись серьезным, - таково свойство пламени: успокаивать и умиротворять - сказал:
- Возможно, когда-нибудь, после того, как завоюю мир, я стану подобно тебе, странствующим философом. В этом есть что-то влекущее - соединить несоединимое, удерживать его силой, а потом отпустить и смотреть, как мир, созданный тобою, обращается в прах. А что? Это неплохая идея - погулять на собственных похоронах и посмотреть, что будет дальше! - Александр рассмеялся. - Надо запомнить! Что скажешь, Учитель?
Аристотель пожал плечами:
- Власть и свобода суть одно и тоже. Разве властелин не свободен, а свободный не властелин себе? Но свобода, власть мне интересны лишь поскольку и они есть проявления природы.
- Что же интересно тебе, Учитель?
- Также, как и вам, единое. Тот единый закон, который управляет миром.
- Этот закон - Бог?
- Не знаю. Аккуратней говорить - порядок вещей, который породил мир и который закроет мир. Я думаю, что мы сможем постичь и научиться пользоваться этим законом. Вот тогда и станет ясно, что есть власть и что свобода. Человек будет свободен, насколько ему позволяет Закон, и властен, насколько способен управлять Законом.
- Поясни, Учитель.
- Возьмем, к примеру, огонь. Мы научились управлять им, и теперь мы вольны употребить его для приготовления пищи и обогрева жилищ, можем ковать металл и сжигать города. А ведь мы только в начале пути! Никто не знает до конца природы огня.
- Но что нам проку от того, что узнаем?
Аристотель рассмеялся.
- Проку? Ты сейчас можешь сжечь город, но камень тебе пока не подвластен. Если же ты овладеешь тайной огня, запылает и камень и море.
- Полагаешь, это возможно? - Глаза юноши, в которых играли блики костра, окрасились хищным светом.
- Полагаю, возможно. Иногда полагаю, что к сожалению, - мрачно усмехнулся Аристотель.
Так они втроем и сидели до утра: Власть, Свобода и Наука, - мечтая каждый о своем, таком милом и невинном.