Море 16. Падение

Николай Борисович
В том году я загремел в панамский госпиталь. Настоящий госпиталь в зоне Панамского канала со смешанным панамско-американским персоналом. Сначала-то я прошел Каналом из Бальбоа (порт и крайняя точка Канала на Тихоокеанском побережье) до Колона (порт и крайняя точка Канала на побережье Атлантики), но там меня скрутило так, что капитан наш пароход притормозил, и меня сняли с переоборудованного из траулера класса "суператлантик" научного судна "Возрождение" (названного так в честь книжки Брежнева, а где-то в Тихом океане работало еще научное судно "Малая Земля" – причем пятижды герой уже и умер давно, и перестройка шла полным ходом, а суда те не переименовывали: примета плохая).
Неважно, что со мной приключилось, но в небольшой больничке небольшого городка Колон нужных специалистов не было, и меня отправили обратно в Бальбоа. Созвонились с тамошним госпиталем, выдали мне мой Паспорт моряка, пакет медицинских документов, заказали по телефону такси, плюхнули меня на заднее сиденье (вызвавшийся сопровождать колонский врач-панамец сел на переднее), кинули два чемодана в багажник – и мы поехали.
Ехали часа 3-4, что ли – я по причине плохой формы не зафиксировал – довезли, в госпитале меня дотошно порасспрашивали, набрали каких-то анализов (поздоровался со знакомым только по книжкам термометром в рот – не наш, плоский, а тоооненькая стеклянная трубочка: не проглотить бы, не перекусить), воткнули иглу в тыльную сторону ладони (тоже неожиданно), и я уснул под капельницей в приемном покое. Он, кстати, большущий там: человек на 15, койки отделены высокими ширмами, и около каждого поступившего своя бригада копошится.
Очнулся утром в палате. Разбудили: завтрак привезли. Его там подают в кровать на таком столике специальном, примерно как гладильная доска: у пола тяжелая (для устойчивости) платформа на колесиках, из нее вверх торчит железная штанга, а на нее уже насажена эта доска. Конструкцию ставят перпендикулярно койке, так что верхняя плоскость с тарелками, соком и кофе висит поперек груди. Там еще каждое утро клали меню и фирменную госпитальную ручку: отмечать, что из всего меню я на следующий день пожелаю.
Палата – примерно 20 кв. м. Кровать с откидывающимися бортиками, а в них масса конопок: телевизором в изножьи управлять (23 канала кабельных, как сейчас помню), климат-контролем в палате, и положение кровати регулировать. Она была с электромоторчиком, двигающим составляющие кровать пластины, и ее можно было этими кнопочками превращать в кресло или шезлонг. Все кнопки в каждом из подлокотников дублировались: для правшей и левшей, а может – для одноруких. Еще там телефон был вмонтирован. Вот телефон, правда, был один всего. По нему из Панамы даже в Малаховку звонить можно было.
Так вот, когда на следующий день после поступления, очнулся я в палате, то обнаружил, что, вместе с завтраком, занесло ко мне в эту палату (справа у стены еще увидел диван, журнальный столик и два кресла: для посетителей – если кто ко мне в Бальбоа из Малаховки приедет, апельсинов привезет) полдюжины врачей. И они мне, друг друга перебивая, излагают, что у них ко мне просьба великая, и вот, пока я завтрак вкушаю (и просят они их извинить, что присутствуют, не стесняться и завтракать, но, если можно, с эти делом не затягивать – но это не та еще великая просьба), узнаю я, что русский я в госпитале – не единственный.
А лежит у них матрос советский уже неделю, и не могут они ему диагноз поставить, потому что он знает только один язык – свой, а они вот русского-то как раз и не понимают (не знаю, как теперь, а тогда, удивительным образом, в Панаме не только посольства нашего не было, но и консульства завалящего). А у него такие симптомы, что у них без опроса пациента ничего не сходится. Так вот не буду ли я столь любезен, чтобы вопросы соплеменнику попереводить. И как только я их успокаиваю, что – да, разумеется, впархивают в палату две фотомодельные сестрички с каталкой, и норовят меня на нее с кровати пересадить, а чтобы больной сам встал и пересел – так у них не положено.
И вот едем мы триумфально по коридору, ангелицы меня в креслице везут, а сзади поспешает свита светил, и на ходу объясняют они, что в сопроводительных документах с советского судна ясно написано: падение с высоты один метр, а он у них уже неделю тяжело мочится кровью, чего при падении с такой высоты быть никак не может.
И вот вкатывают меня в палату – такую же комфортабельную одиночку как моя, лежит там мужичок худой с изжеванным ликом, я здороваюсь по-русски, и он отвечает:
– Ну, слава те яйца! А то эти (полувзмах подбородком с подушки) заебали уже! Ни *** по-русски не хотят соображать.
Я, стараясь держаться в рамках протокола, объясняю ему проблему. Мол, не может падение с высоты один метр давать такую картину, поэтому спрашивают доктора, нет ли у него чего-то почечного хронического.
– Передай этим ****ям, – рапортует матрос, – что у нас медкомиссия каждые полгода, и что был бы я болен, давно бы заметили, потому что русские врачи куда больше ихнего соображают.
Я разъясняю ему, что их тревожит. Он задумывается, а потом просветленно спрашивает:
– Дык ты у них спроси, а может, от выпивки так бывает, чтобы кровью ссать?
Перевожу консилиуму. Думают, перешептываются, потом старший говорит, что теоретически – возможно, но для этого выпить надо о-ч-е-н-ь много.
Перевожу.
– Ну конечно! – оживляется матрос, – я и выпил много. Я пять литров водки в тот день выпил. Ты думаешь, почему у меня написано "падение с высоты один метр"? Я как стоял – так после последнего стакана на спину и ебнулся. А почки у меня как раз на расстоянии метра от палубы были, так этим мудакам и переведи.

И вот сколько лет уже с тех пор прошло, а я все нигде не могу выяснить: может, я вообще единственный советский человек, что Америку от океана до океана на такси переехал.
Да еще и не заплатил ни цента. Судовладец платил. Может, меня за такое еще и премия Гиннесса ждет.