Мы ходим вокруг опунции
Колючей такой опунции
Мы ходим вокруг опунции
В пять часов утра
Между действительностью
И фантазией
Меж побуждением
И действием
Падает Тень.
Т. Элиот, «Полые люди»
- А как ты понял, что я... ну, такая, как ты? – спросила я, прервав затянувшееся молчание.
Мне не нравилось произносить эти слова. Такие, как мы... такие, какие мы есть... не такие, как все... как будто бы бросаешь миру вызов – и в то же время сам же вешаешь на себя какой-то ярлык.
- Они называют нас «Поколением», - словно угадав мои мысли, отозвался мальчик. Впрочем, возможно, он, действительно их угадал. – Я слышал их разговор – ну, этого СЭТа и его помощницы. А насчет тебя мне и понимать ничего не нужно было. Это просто сразу чувствуется.
- Ну да. То же самое могу сказать и о тебе...
Это было так странно, так непривычно – чувствовать совсем близко человека, который видит мир так же, как ты. Я чувствовала, что на этот раз все по-настоящему и никакой ошибки нет, но, все же, не могла поверить в это до конца. После того, как столько раз ошибалась в людях, принимая за «своих» тех, в ком видела лишь слабый отблеск моего мира. Н а ш е г о мира, вот только кто это «мы»? И вот теперь...
Если этот безымянный мальчик, действительно тот, кем кажется и кем себя называет, решила я, ради этого стоило оказаться запертой неизвестно где. Потому что там, на «свободе» - настоящая тюрьма: там все чужие. А он свой... Совсем незнакомый – и свой.
- Что с тобой? – спросил он. – Тебе плохо?
Беспокойство в голосе. А в тембре этого голоса – покой и никакой резкости. Как мягкое шелестение луговых трав на легком ветру... Свой...
- Нет. Мне просто... странно. А что этот страх, – сказала я, стараясь перевести разговор на другую тему. Не сейчас. Я еще не готова говорить об этом, как его? – Поколении? – Мне было так страшно, когда я проснулась здесь и увидела этого Сэта. Я знаю, ты тоже боялся.
- Я понял, что ты догадалась, – улыбнулся мальчик. – А еще, что боялся больше, чем ты. Нет смысла притворяться, ты , наверное, сама это почувствовала.
- Да... Ну, это же не значит, что кто-то из нас смелее. Мне кажется, что это вообще был не н а ш страх, а Сэта, который... ну, принес его с собой, что ли, и отравил нас им.
- Хорошее сравнение. Да, похоже, на какое-то воздействие на психику, вмешательство из вне. Я никогда раньше не испытывал...
Такого страха? Я вспомнила жуткую обжигающую волну ледяного, удушливого ужаса. И ведь не было причины бояться... Стоп! Кажется, я почти поняла, в чем дело...
- Помнишь, он сказал еще: «для чистоты эксперимента». Нас не просто так сюда забрали. Это эксперимент. А страх – это... наверное, ультразвук на таких частотах, что его невозможно услышать, зато он впрямую воздействует на сознание. На таких частотах можно зашифровать призыв бояться – и это работает. Неизвестно, что еще они захотят вызвать в нас, кроме страха.
- Просто, чтобы посмотреть, как мы будем себя вести? Ну да. Мы же... «Поколение».
- Это эти панды так называют, - сказала я. – А мы должны бы что-то свое придумать.
Хм... и имя для него. Его тоже нужно придумать.
- Ты не хочешь домой? – неожиданно спросил мальчик. Никакой логики, он даже не попытался связать это с моими словами. Но здесь, где все нелогично; сейчас, когда все нелогично, это было и не важно.
- Пока нет. – просто сказала я. Сказать было проще, чем осознать. – Не хочу. А ты?
- И я не хочу. Я не говорю, что здесь лучше, но там... ничего моего. Все чужое.
А я – хоть немного, но своя? Удивительно, ведь это и мои мысли! Но он не угадал их, нет. Он просто их разделяет.
Замкнутый круг. Как ни хотела я оттянуть разговор на тему «какие-то там особенные мы», избегать его было с каждой секундой все труднее. По правде говоря, нам больше не о чем было разговаривать. Попытаться придумать, как выбраться отсюда? Так ведь мы оба настолько сумасшедшие, что не просто тихо понимаем, что не очень-то и выберешься, а еще и не очень-то хотим выбираться. Конечно, Сэт – это, как минимум, не слишком приятная компания, а быть запертой в комнатке-камере до конца своих дней – не лучшая перспектива. Но в том месте, которое принято называть «свободой» и «домом», куда бы ты ни пошел, что бы ни делал, с кем бы ни говорил, собственная одиночная тюремная камера всегда была с тобой. Как домик улитки...
«Но это же самообман! – неожиданно одернула я себя. – Просто защитная реакция, чтобы не запаниковать… и не захотеть домой так сильно, что просто не выдержу!»
- О чем ты думаешь? – внимательно глядя на меня, спросил мой сокамерник.
- Да так… ни о чем.
Ну и пусть это только защита. На ней я и остановлюсь. Буду думать только об одной стороне медали – о том, что здесь есть хоть один – свой. А там… там… нет! Не надо об этом думать.
- О чем ты думаешь? – повторил мальчик.
Наверное, я не разозлилась только потому, что очень устала. А может, и потому, что у меня просто не получалось на него злиться. Почему-то я чувствовала себя так, будто при нем я могу сказать все, что угодно, выкинуть все, что угодно… довольно непривычное чувство!
- Я думала, что не хочу возвращаться домой, - сказала я. – И что со мной что-то не в порядке, раз я не хочу ни с чем бороться, и предпочитаю эту клетку дому и свободе. Но я просто… пыталась себя обмануть. И вообще…
Все было так странно, что мне вдруг пришло в голову, что это мне снится, и я замолчала. А что, дело обычное. У меня с детства бывали такие сны, в которых я понимала, что сплю. И они всегда так сильно напоминали реальность, что, пожалуй, иногда можно было и перепутать.
Мальчик терпеливо смотрел на меня, ожидая, что я продолжу. Но я не могла говорить. Нужно было проверить. Попытаться проснуться.
Я крепко зажмурилась и попыталась сосредоточиться. Сейчас… вот сейчас я открою глаза – и все будет как в тумане. А уже через секунду я пойму, что лежу в собственной кровати. Надежда, конечно, слабая, но… Я медленно открыла глаза, и увидела все те же стены и тот же слабый электрический свет.
Ощущение реальности происходящего, которое до сих пор было подернуто смутным туманом неправдоподобности, вдруг окатило меня ледяной волной, огромной и сильной, как на картинах Айвазовского. И все мои защитные конструкции и механизмы за секунду рассыпались в щепки под тяжестью этой волны. Я наконец не выдержала и заплакала.
- Я думала, что не хочу домой, - тихо, сквозь слезы повторила я. – Но я хочу. По крайней мере, больше, чем оставаться… здесь…
Мальчик молча положил руку мне на плечо. Мне вдруг стало досадно, что у меня никак не выходит оформить мысли в слова; но, в то же время, я чувствовала, что он понимает меня с полуслова. С ним мне не хотелось расставаться – это я знала точно. Вот если бы нам удалось уйти – или убежать – отсюда вместе!.. Но я чувствовала, и даже как будто знала, что нас не отпустят, а убежать не удастся. По крайней мере, пока.
Но сейчас у меня не было ни сил, ни желания обо всем этом думать. А потому я воспользовалась молчаливой готовностью моего безымянного друга подставить свое плечо, восприняв эту готовность в некотором роде буквально. Я прислонилась к его плечу и разревелась, как настоящая девчонка – с удвоенной силой. Так прошло наверное, много минут, но я не замечала, как идет время. Сознание при этом, как ни странно, постепенно прояснялось, и теперь я понимала с неотвратимой окончательностью: все это по-настоящему и происходит не где-нибудь, а в моей собственной реальности, и не с кем-нибудь, а со мной.
- Ты не хочешь рассказать, с чего все началось? – мягко спросил мальчик, когда я, окончательно наплакавшись, отстранилась от него и закрыла лицо ладонями.
Я поняла, что он просто пытался отвлечь меня, и, может быть, заодно и узнать получше.
- Давай представим, что сидим у костра или где-нибудь у моря, - продолжал он. – И играем в игру «вопрос-ответ».
- А есть такая игра? – спросила я, не отнимая от лица ладоней.
- Да… просто люди по очереди задают друг другу вопросы, чтобы побольше узнать друг о друге и просто убить время.
- Как раз то, что сейчас нужно, - откликнулась я, невольно улыбнувшись тому, что правильно разгадала его намерения. – Так ты хочешь знать, с чего все началось? Что началось?
- Ну… то, из-за чего мы здесь, - закончил он неуклюже.
Как я впервые поняла, что отличаюсь от большинства окружавших меня людей? Или как – и в чем – впервые проявилось это отличие?..
Мне не хотелось отвечать. В конце концов, я и сама до сих пор не знала, в чем именно заключается эта моя непохожесть. И я до последнего старалась ее отрицать, несмотря на то, что всегда ее чувствовала, ощущала, как неотъемлемую часть себя, куда бы ни пошла…
… Так с чего все началось?
Мне не было тогда еще и пяти лет. Я очень любила сказки, своих кукол и плюшевых зайцев, слушать, как мама читает мне вслух «Снегурочку» Островского, и просыпаться, пока все еще спят и смотреть на медленно светлеющее небо в прозрачный квадратиках окна. Лучше всего мне запомнился такой эпизод:
Мама садится за пианино. Я знаю, она хочет научить меня играть. Нажимает сперва одну клавишу, затем другую.
- А что это? – мне, как всегда, все любопытно.
- Это – чистая квинта.
Чистая квинта… Как красиво звучит! Чистая квинта мне видится огромной малиновой птицей с ласковыми, легкими крыльями. Такой малиновой – как красные карамельные петушки на просвет, и такой красной, как… как малина!
- Красивая, - заворожено говорю я.
- Кто красивая? – смеется мама.
- Квинта. Научи меня ее играть!
Я, как, наверное, и многие дети, проводила больше времени не в реальном мире, а в своем собственном, сказочном, таинственном и волшебном. Это потом он стал таким зыбким и хрупким, что я могла спугнуть его любым неосторожным словом или жестом. А до пяти лет он был большим и настоящим. В полной мере – моим.
Тогда я еще плохо представляла себе, что такое горе, несчастье или печаль. Это были только слова – красивые и немного таинственные, как и все вокруг. В общем, я была такой же счастливой маленькой незнайкой, как и большинство детей моих лет. До того, как…
Однажды я проснулась посреди ночи и села на кровати. Села прямо на подушку, обхватив колени руками, и уставилась в одну точку (воображаемую точку на темной стене). Наверное, я просидела так очень долго. Проснулась мама, присела на краешек кровати. Долго и беспокойно смотрела на меня.
- Лерочка, ты почему не спишь?
Я не отвечала.
- Что случилось? С тобой все хорошо?
Я снова не ответила. Даже позы не сменила, даже взгляд не перевела. Мама потом говорила, что я выглядела тогда очень взрослой и совершенно неподвижной – как будто окаменела.
Наверное, в какой-то момент мама по-настоящему испугалась. Хорошо, что она не стала повышать голос, а просто осторожно тронула меня за плечо.
- Мамочка, - проговорила я каким-то чужим и бесцветным голосом. – Я видела, как распяли Христа. Теперь я знаю, как это было.
После этого я снова тихо уснула. И уже наутро почувствовала: что-то не так. Родители стали относиться ко мне немного иначе – более внимательно и… настороженно. Я не могла понять, почему. Свой странный сон я помнила плохо, и, скорее всего, почти не понимала. Размытые лица, жаркие, разноцветные пятна, ощущение боли… тяжести… пустоты… толпы… эйфории… страдания… жертвы… Но я не знала даже таких слов, и не смогла бы назвать то, что видела.
Но когда я стала старше, родители рассказали мне – и объяснили. Я росла в семье атеистов, в детский сад не ходила, и до пяти лет просто не могла слышать ни от кого об Иисусе Христе, и уж тем более – о распятии.
- Может, от бабушки? – допытывалась я.
- У бабушки Бог был не в чести, - туманно поясняла мама.
- По телевизору?..
-… в то время о таком вообще не говорили, - качал головой папа.
Пришлось принять как должное, что объяснения этому нет. Но это было позже. Тогда я не понимала толком, что произошло. Только никак не могла отделаться от смутного, странно-щемящего чувства, которое не смогла бы передать никакими словами.
А однажды я вспомнила это чувство особенно ясно. Мне было лет семь, кажется, я болела ангиной, и лежала, закутавшись сразу в несколько одеял. За окнами мела метель, и мир там, снаружи, казался пушистым и белым, как сладкая вата. Мама читала мне вслух «Алые паруса» - тогда я еще не любила читать, только слушать.
- «… когда он приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображающую распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, то есть попросту замазал их голубой краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил картину более сносной. Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со стула за уши и спросил:
- Зачем ты испортил картину?
- Я не испортил.
- Это работа знаменитого художника.
- Мне все равно, - сказал Грэй. – Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу».
- … Я его понимаю, - сказала я хриплым шепотом, чувствуя, как набегают слезы. Их еще не хватало!
- Э-э, дружочек, что-то ты совсем хрипишь, - откладывая в сторону книжку, заметила мама. – Сейчас будешь пить молоко с медом…
- Подожди. А кто эту книжку написал?
- Александр Грин.
- Хорошо, - серьезно сказала я. – Я запомню.
Мама улыбнулась и пошла за теплым молоком. А я запомнила эти слова – на всю жизнь…
- Четыре утра, - неожиданно сообщил мальчик. Его голос выдернул меня из вязкого желе воспоминаний, и я, вздрогнув, посмотрела на него.
- Если не уснем через час, - мрачно пообещала я, - тут-то и начнется самое интересное.
- В смысле? – не понял он.
- Синдром Пяти Утра, - пояснила я туманно. И тут же прибавила: – Мы с подругами давно заметили, что если засидеться именно до пяти, то, как раз в это время, всех как прорывает! Ну там, беспричинный смех, разговоры обо всякой ерунде, неуместная откровенность…
- Кстати об откровенности, - напомнил мой сокамерник. – Ты так и не ответила на мой вопрос.
- А… да… Вообще, сначала это были сны. Я была еще совсем маленькой, когда мне стало сниться такое, чего я просто не могла знать. Родителей это пугало. Я думала, что это просто кошмары, и лет в пять или шесть научилась понимать, что я сплю, когда мне становилось страшно. Как только начинался кошмар, я говорила себе: «Я сплю! Это только сон!» - и могла проснуться или как бы… сменить картинку. Но со временем…
Я замолчала. Почему-то вспомнилось, как мы с мамой приехали в Екатеринбург в гости к моей тете, когда мне было девять.
В Екатеринбург мы приехали поздно ночью, а потому, как только моя голова оказалась на подушке, я сразу провалилась в сон, чувствуя, как кровать подо мной покачивается в такт поезду, с которого мы сошли. Но уже через несколько секунд покачивание прекратилось – и я увидела сон, такой яркий и такой реальный, что, проснувшись, долго не могла понять, где я нахожусь. Борясь со странным, удушливым ощущением ужаса, я пыталась вспомнить, что именно я увидела. Перед глазами проносились неясные картины. Лунная безветренная ночь, пугающе тихая, как перед бурей. Темно и душно… и… и…
Так и не проснувшись окончательно, я вышла на кухню, где мама и тетя Оля уже пили кофе.
- Мне приснилось! – все еще борясь с пережитым ужасом, заявила я.
- Что приснилось? – спросила мама, смутно взволнованно. Ее сестра смотрела на меня с вежливо-снисходительным интересом, с каким обычно и полагается смотреть на детей.
Я набрала побольше воздуха и, зажмурившись, словно собралась нырять, выпалила:
- Очень-очень страшное. Как будто семью – и там один человек был, кажется, царь – эту семью с царем застрелили в подвале, и потом еще такими палками длинными… – и, чувствуя, что сейчас разревусь, быстро сменила тему. – Мамочка, а у нас цари были? Или они только в сказках?
Никто не ответил. Мама и тетя Оля как-то странно переглянулись. Я помню, что спрашивала о чем-то еще, но мне снова никто не ответил. Мама напоила меня валерьянкой и чаем, а ее сестра с тех пор вела себя со мной так, как если бы я могла в любой момент взорваться. Чуть позже я подслушала их разговор за неплотно запертой дверью.
- А она не могла от кого-то об этом услышать?
- Да не от кого ей было об этом слышать, Оля! – в мамином голосе слышались истерические нотки.
- Но не могла… не может же она просто знать такие вещи!
- Не знаю… иногда мне трудно ее понять.
Только через три или четыре года я узнала о расстреле царской семьи в Екатеринбурге. Мне стало понятно, почему я так напугала маму и ее сестру. Но эти слова, которые я тогда услышала, никак не давали мне покоя.
«… иногда мне трудно ее понять»…
-… Со временем я поняла, что это не просто кошмары, - задумчиво закончила я. - Один раз я проснулась от собственного крика, а наутро узнала, что эта ночь была годовщиной гибели «Титаника». Чуть позже мне снилось, что я задыхаюсь и не могу пошевелиться где-то в закрытом пространстве, под толстым слоем воды. Через пару дней в Новостях сообщили о том, что потонула подводная лодка «Курск». Я видела во сне, как горела Останкинская башня за несколько дней до того, как это произошло… И это всегда было что-то страшное, из прошлого или из будущего, всегда связанное с трагедией, смертью или жертвой. Но самое страшное…
Я снова замолчала. Об этом я точно не хотела рассказывать! По крайней мере, сейчас.
- Что было самое страшное? – немедленно спросил меня мальчик.
- Ну нет, - натянуто улыбнулась я. – Сейчас моя очередь задавать вопрос.
- Спрашивай, - нехотя согласился он. Глаза у него устало, но светло поблескивали в неровном свете маленькой лампочки.
- Сколько тебе лет? – спросила я.
Он вздохнул с таким очевидным облегчением, что я поняла: он ждал очередного вопроса об имени. И почему это его так волнует? Ну ладно. Мое любопытство может и подождать.
- Двадцать один, - ответил он. – А тебе?
- Скоро будет двадцать, - отозвалась я с невольной досадой. Начиная с пятнадцати лет, с каждым годом мне все меньше нравился собственный возраст. Но, видимо, однажды придется просто смириться с тем, что люди со временем становятся старше.
- Я думал, ты младше, - казалось, он был немного удивлен. – А я? Я тоже кажусь моложе?
Я пожала плечами.
- Вроде нет. Я и думала, что ты примерно мой ровесник. Но сейчас моя очередь, так что…
Спросить его о том же, о чем он первым спросил меня – с чего все началось? Это было интересно, но это могло подождать. Кажется (хоть я и старалась об этом не думать) у нас впереди много времени, которое придется убивать разговорами. Кто он? Вот что больше всего интересовало меня. Но своего настоящего имени он не скажет. Но что если начать издалека…
- Где ты учишься? – спросила я чуть с большим напором, чем это было необходимо.
- Учился, - слегка настороженно, как мне показалось, поправил он. - Я должен был стать психологом. Не то что бы это было то, о чем я мечтал, - он мимолетно усмехнулся, - но у меня это просто хорошо получалось. Я всегда хорошо понимал, что чувствуют другие люди, это… Ну, вроде как, у меня именно с этого все и началось. Но потом мне пришлось бросить институт.
На секунду я даже перестала дышать: он почти сказал о том, о чем я даже не спросила. И тут же закрылся – как лифт, в который я не успела вскочить. Надеюсь, он к этому еще вернется…
Понимать, что чувствуют люди – и чувствовать, о чем они думают. Мне это тоже знакомо. Значит, именно с этого началась его «непохожесть»…
- Почему ты бросил институт? – спросила я.
- Нет, - сказал он. – Сейчас мой вопрос.
Я тоже слегка напряглась. Не хотелось, чтобы он вернулся к вопросу о том, что было для меня самым страшным в моих странных сбывающихся снах. Вообще не хотелось возвращаться к этой теме. Пока…
- Просто скажи мне, где учишься ты, - улыбнулся мальчик.
Ну, это еще, куда ни шло!
- Второй курс журналистики, - быстро отозвалась я. – У меня всегда хорошо получалось писать. Ну, а в Минске ни одного факультета, где учат будущих писателей, не было, так что… – я неожиданно зевнула. Неужели я смогу здесь заснуть?
- Ты, наверное, очень устала?
- Разве что морально, - невесело усмехнулась я.
- Вот что! – уверенно заявил мальчик, как бы пресекая своим тоном любые возможные споры. – Разговор может подождать и до завтра. («Не думаю, что завтра что-то измениться», - казалось, хотел добавить он). А сейчас – давай спать.
- Не думаю, что сейчас усну, - вяло начала я, и снова зевнула.
- Предпочитаешь спать на верхнем или на нижнем ярусе? – поинтересовался мой сокамерник подчеркнуто учтиво.
- В поезде я всегда сплю на верхней полке, - немного не к месту заметила я.
Мальчик едва заметно усмехнулся. Я встала и попыталась рассмотреть верхний ярус. Он оказался выше, чем я ожидала, пришлось снимать туфли и становиться на нижнюю часть кровати, так что это, действительно, напоминало о полках в поезде… М-да… Даже подушки не было! Только толстый матрас грязновато-зеленого цвета в мелкий цветочек. Будет довольно холодно спать, отметила я. Особенно, без одеяла.
Я вдруг представила, что мне придется спать здесь, под этим серым потолком с маленькой лампочкой, светящей неровным тускло-желтоватым светом – и меня пробил озноб. Я знала, что не усну, как бы сильно мне этого ни хотелось. Душное, замкнутое одиночество… маленькая клетка… тюрьма.
Я спустилась и снова села на нижнюю часть кровати. Меня мелко трясло, как от холода.
- Замерзла? – спросил мальчик, подвигаясь чуть ближе ко мне.
Я покачала головой. Он должен был понять.
- Знаю, но ни одного одеяла здесь нет, - продолжал он, словно не обратив на мой жест никакого внимания. - Дать тебе мою рубашку?
Я снова покачала головой, на этот раз более уверенно. На мне был только тонкий зеленовато-серый свитер и джинсы. Куртка осталась в институте. Странно, но от этой мысли мое сердце сжалось, как если бы я вспомнила, что оставила что-то на другой планете. Холод тут был совершенно не при чем.
«Нужно выбираться отсюда!» - впервые за все это время подумала я, и тут же почувствовала, как по моим венам ледяным кипящим маслом растекается паника.
- Тебе страшно? – спросил мальчик. На этот раз его голос звучал более настойчиво – он ждал от меня ответа. Я снова покачала головой, и тут же кивнула.
- Не знаю.
- Хочешь спать?
- Не знаю.
Мне было не по себе. Как-то душно, как будто в комнате не хватало воздуха.
- Если хочешь, можешь спать вместе со мной, - предложил мальчик. – Я ничего такого не имею в виду, здесь места хватит.
Нижний ярус, и правда, был шире верхнего, так что места хватило бы нам обоим, и все же… Нормально ли это? Видимо, моя нерешительность отразилась у меня на лице, и мальчик тихо рассмеялся.
- Лера, - сказал он, впервые назвав меня по имени. Это было довольно странно, хоть я и понимала, что мое имя он услышал от Сэта. – Я должен объяснить. Мы знакомы несколько часов. Ну, может, чуть больше, если учесть, что ты проспала тут какое-то время, до того, как меня увидеть. Но то, что я чувствую… Ты мне как сестра, которую я никогда не знал, и вот нашел. Ты мне не доверяешь?
Тут уж я чуть не рассмеялась, несмотря на то, что только что была на грани срыва. Я чувствовала то же самое, и если чего-то и боялась, то разве что того, что он поймет меня неправильно.
- Ну вот, - проворчала я, пряча улыбку. – Твой монолог меня усыпил. Раз обещаешь не приставать, остается выяснить последнюю деталь: ты во сне не толкаешься?
- Вроде бы нет.
- Ну, тогда давай ложиться.
Места, и правда, оказалось вполне достаточно. Кроме того, было приятно чувствовать сейчас рядом чье-то тепло. Я знала, что чувство защищенности обманчиво, иллюзорно, но в тот момент это мало меня беспокоило. Когда мальчик был рядом, я могла контролировать себя, могла бороться с паникой, и, наверное, ему тоже так было легче.
- Дать тебе рубашку? – снова спросил он.
- Нет, - сказала я. – Мне не холодно.
- Спокойной ночи, Лера.
- Спокойной ночи, Леня, - не задумываясь, ответила я.
… Так у него появилось имя.