Часть 2
Жёлтая ламбада
« Коричневая пуговка валялась на дороге,
Никто не замечал её в коричневой пыли...»
( Е. Долматовский )
«Кто копает яму, тот упадёт в неё...»
(Екл. 10-8 )
«Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как
наслаждаться человеку...»
( Екл. 3-22)
«А почему Нью-Йорк зимой и летом жёлтый?
А потому что очень много в нём такси!»
(В. Токарев )
1
Собака улыбалась, расслабив нижнюю челюсть, как пожилая учительница на групповом снимке в честь окончания последнего в её жизни 4-го класса. Клейкая слюна стекала с собачьей пасти, она поводила носом на все четыре стороны ветра и остро чуяла в кустах минимум снежного барса! Злые и добрые духи в Катскильских горах либо не обитали, либо стали Люське безразличны из-за обилия диких животных, возбудивших в нашей собаке здоровый охотничий инстинкт. Ася, оголившись до лифчика, читала старую газету, я, восседая в семейных трусах, писал от руки торопливо, и смачно похохатывая время от времени: воспоминания пёрли взахлёб. Я пополнял ими текст только что прочитанный вами, кто всё-таки дошёл до конца первой части.
Стремительная стрекоза села Люське на ухо. Та стряхнула её одним движением, хлопнула пастью бегемотовой своей, издав звук пустой 3-литровой банки, но не поймала проказницу, а лишь спугнула, и стремглав бросилась за ней вдоль кромки лазурного бассейна. Я потянулся, разминая плечи, и пересел от стола на лесенку, ведущую в воду. Вода за ночь остывала и была как родниковая. Для меня, мерзляка, просто мучение, но я мужественно каждый день заставлял себя плавать.
Наш импровизированный отпуск был в самом разгаре. Мой второй реальный отпуск за всю жизнь! Первый был в Феодосии, в другой, почти уже забытой жизни, с детьми и Ленкой ... Изумрудное море, изобильный портвейн, невероятная дешевизна всего и какое-то ватно-матрасное удушье при полном отсутствии кондиционеров – вот как мне запомнилась Феодосия.
Теперь всё было иначе.
Сидя в бруклинском гетто без машины, понемногу весь мир начинаешь ассоциировать с Бруклином.
Ан нет!
На самом деле Америка широка, высока и природиста!
Мы поселились в посёлке по сути и содержанию своему, скорее всего, напоминающим советский пионерский лагерь и носившим громкое название «Импаер коттеджес». После удушливого и потного Нью-Йорка тут удалось наконец-то вздохнуть полной грудью и ощутить себя в своей среде обитания!
Но самое главное, в конце сентября, несмотря на божественную погоду, тут уже считался «не сезон» и посёлок оказался практически пуст. Все эти многочисленные акры земли, леса и самодельного озера стали на время нашей единоличной собственностью!
За несколько дней до отъезда со мной произошла гуманитарная катастрофа: я запил. Не то, чтобы сильно, но уж как-то чрезмерно тяжело, через силу: колдовская удавка держала прочно, но соскочить, вновь пройдя через геену огненную отходняка было страшно и я держался на стакане до последнего!
А началось всё совершенно тупо, неожиданно, никчемно и, я бы сказал, случайно, но увы, увы, ничего случайного на свете не бывает!
Сосед мой, по прозвищу Стеклянный, в это утро вышел за ликёрной дозой, не прихватив с собой ключи: мамаша навестила его и копошилась по хозяйству. Пока он ходил, мамаша ушла и заперла двери на два замка. Так он и завалился ко мне, едва я настроился на лирический лад и уж было начал воскрешать деда Виню.
- Какого ***? – спросил я его, лишь только увидел его кислую, небритую морду у порога.
- Да вот, мамаша, ****ь, ушла... Дай я посижу у тебя?
- Сиди, *** с тобой, только тихо, - я пропустил его в квартиру и понял, что писать сегодня уже не получится.
Я достал из холодильника сельдерей, приготовил несколько картошек, два бурака, собираясь готовить борщ, когда Стеклянный достал из-под полы бутылку розового портвейна. Такого подвоха судьбы я не ожидал.
Знай я на пороге, что он с бутылкой – не пустил бы!
И вдруг я понял: нужно выпить!
Не для кайфа, не для похмела, а из чисто познавательных побуждений, ибо со всем его внутренним говном, Стеклянный был неплохим рассказчиком и зафиксировать его небылицы хотя бы тезисно, был определённый смысл.
- Доведёшь ты меня, ****а, до могилы! Я ведь уже год не пил! - выговаривал я ему, тем не менее доставая пластмассовые стаканчики, ибо все фужеры, рюмочки, бокалы и прочую питейную утварь Ася давно выбросила на помойку!
Стеклянный смущённо пожимал плечами, соглашаясь со всем, и понимая душой, что дело пошло на лад. Я же про себя подумал, что выпью с ним эту бутылку, выгоню его на *** и буду два дня трезветь, дожидаясь Асю с работы.
Ага.
Когда я послал его в очередной раз в магазин, дал 20 баксов и сказал брать сразу 5 бутылок, а то ночь впереди, да и чурюкаться тут по одной уже смысла нет, а если что, ночью пивом догонимся, чай не суббота сегодня , я уже понимал, что жизнь в очередной раз пошла под откос! И всё бы ничего, если бы не мои внезапные засыпания и не припадки эпилепсии у Стеклянного, если бы не полные карманы кэшака у меня, и его природной вороватости и беспамятства после выпивки! Такой украдёт, потом сам же сознается, да вот беда, куда спрятал – не припомнит!!!
И не помнил я опять этих его россказней, как он с декоративным мечом разогнал толпу негров, решивших перочинным ножичком пугнуть белого, как в них же запустил авоськой с хлебом, крикнув «Бомба!!!», и как с воплем ужаса мчались они, бедолаги, прочь, охуев от страха, как геройствовал на советском флоте, будучи в абордажной команде под началом чуть ли не самого Дж. Сильвера, как резали они горло заложникам на каких-то африканских островах, и как чуть было их самих не порезали и не съели на обед, и прочее, прочее, прочее, от чего уши заворачивались в трубочку, но где-то подспудно ты понимал: не ****ит, зараза, было, всё это было, и «дурку», Эс-Эс-Ай, он не случайно получает...
Я проснулся в 3 ночи. Стеклянный, которого я, помню, вытолкал к ****ей матери вечером, уютно дрых рядом со мной, как молодая жена, и причмокивал во сне! Этот фокус с нашей дверью я знал, но как-то забыл проконтролировать: там кнопочка есть, на которую нажав, делаешь замок открываемым с обеих сторон!
- Ты что, охуел? – я ударил его в ухо.
Он встрепенулся, не понимая где он, и что происходит вообще, ибо пили мы на равных, а он слабее, он намного слабее меня, да и легче в два раза, если не в три.
Я и сам был напуган!
Прикиньте - разлепляешь зеньки с бодуна, а заместо любимой Аськи и собаки Люськи - эта небритая харя, да ещё пойми во хмелю, что это соседушка наш, а не хряк знает кто, и птичий триппер ведает, где!!!
- Где твоя ****ая мама? – я завёлся не на шутку. Он молчал, повесив голову, и вдруг брыкнулся назад на подушку и захрапел, улыбаясь во сне, видимо, горло заложнику перерезал...
Я понял, что зря шевелю воздух, пошёл на кухню, догнался портвейном, благо из принесённых пяти оставались ещё три непочатых бутылки!
Утром пришла его квартирантка, которая именно в эту ночь где-то задержалась и я выпроводил Стеклянного от греха подальше, пока его боевые подвиги из снов не перекочевали в нашу грешную реальность! Господи, тогда с ним действительно приходилось драться, наяву! В мои планы это не входило. Окрылённый утренним портвейном и целыми сутками свободы от Аси, я ликовал и немедленно уселся за компьютер и упоённо писал весь день...
... Вода обжигала и освежала одновременно. Она поступала в бассейн из каких-то подземных горных источников и по окончанию сезона её перестали хлорировать. Кожа стала гладкой и чуть ли не бархатной, ушли болячки и нарывы, вызванные последним алкогольным токсикозом. Я плыл, ощущая огромную разницу между плаванием в океане и тут, в горах. Тело тянуло ко дну, и что бы немного передохнуть, я перевернулся на спину...
Я перевернулся на спину и поплыл, стараясь соблюдать технику стиля, как вдруг я увидел....
Или мне почудилось?
Я увидел маленький жёлтый диск прямо у себя над головой. Диск носился по беспорядочной траектории, но когда я опустил туловище вертикально и протёр лицо, чтобы лучше его рассмотреть, он исчез так же внезапно, как и появился.
- Ася, - заорал я , - ты в небе ничего не видела?
Она не видела.
Ей уже надоело.
Нам нужно уходить на обед.
2
Я давно заметил, что творческие идеи в виде незримых флюидов витают вокруг и в принципе доступны каждому. Кому-то они на фиг не нужны, эти флюиды, кто-то их просто не чует в силу своих физиологических особенностей, а кто-то ощущает и воплощает творчески. Но лишь единицы доводят дело до конца и появляется новая книга, картина, или фильм.
Все мои начинания, как правило, начинаниями и остались за исключением этой самой рукописи, которую вы имеете труд сейчас просматривать. В данном случае для меня важен сам процесс, но когда хвалят – тоже нравится. Даже Асина ревность мне по душе, ибо, когда она орёт на меня, что, мол, я «***нёй занимаюсь», а я, смеясь, пугаю её, что напишу посвящение: «Асе, жене моей, вопреки которой написана сия книга!», я понимаю, что тут важно любое отношение, лишь бы не безразличие!
С первого дня я, ещё пьяненький от многочисленного пива, окрестил наше новое прибежище «дачей», а весь быт подчинил идее творчества и активного отдыха. В нашем распоряжении оказался домик с оснащённой кухней, ванной и двумя спальнями! Огромная веранда, именуемая на местном наречии «порч» вмещала огромный деревянный стол с лавками сквозь центр которого крепился огромный тряпичный зонт, создающий уют и интим. Вход на порч мы приспособили замыкать стульями, так, что он одновременно служил импровизированной клеткой для Люськи, которая, почуяв зверей, стала убегать всё дальше от дома и на всё более неопределённое время.
Отрыв от цивилизации у нас получился великолепный! Из телефонов был только Асин. Из книг – Библия. И лап-топ «Тошиба», не обременённый информацией. Ни радио, ни ти-ви, ни интернета не было, и первые несколько дней от информационного вакуума аж в голове звенело. Впрочем, у меня могло звенеть и по алкогольным причинам, но Ася, которая не пила слышала этот магический звон тоже.
Утром, наспех позавтракав, мы уходили на «съёмку». После совершенно летнего и зелёного Нью-Йорка, мы застали тут, в горах, самую что ни на есть золотую осень. Мы фотографировали до одурения все эти листочки и веточки по очереди, успевая сделать за съёмку до трёхсот кадров, Люська резвилась тут же, то отбегая от нас на большое расстояние, и тогда мы начинали нервничать, то возвращаясь, и тогда мы благосклонно смирялись и всё-таки не лишали собаку свободы ...
Каждое утро мы повторяли одно и то же и я объяснял Асе, что то, что мы имеем перед собой – это даже слишком много! Можно снимать один и тот же лист, меняя ракурс и освещение, можно выражать себя через что угодно, а у нас современная камера, компьютер, фотошоп!
После съёмки, нахватавшись вдоволь творческих флюидов, мы шли в бассейн. Собирались мы небрежно и оказались оба без купального снаряжения: Ася принципиально не брала купальник, а мои плавки оказались мне просто банально малы – так быстро я набирал вес! В бассейне были удобные круглые чугунные столы и стулья к ним. Я садился с рукописью, Ася с найденной случайно газетой, весом , наверное пять кило. Парочку мы из себя со стороны являли ещё ту! Но наблюдателей не было, а рабочие-мексиканцы были полностью поглощены постройкой забора: хозяева «дачи» затеяли поставить железную ограду вокруг своих владений.
Мысли скакали не хуже конька-горбунка Газманова – поспевай только записывать! Но я не жадничал – исписав крупным почерком два-три листа, я прекращал писать, вставал из-за стола и делал движения из каратэ, давно забытые, но тут же вспоминаемые телом. Агнесса хохочет, она до сих пор не может понять, как это я , такой увалень, закончил институт физкультуры! Собака увязалась за странного вида стрекозой, а та, как будто поддразнивая собаку, выделывала петли и издавала чуть ли не металлический звон.
Господи, как славно, что мы не повязаны тут столовой и временнЫми обязанностями! Когда солнце надоедает, мы идём домой, по дороге фотографирую всё, что попадается на пути. Дома мы готовим суп на два дня, который Ася почти никогда не ест. Пьём кофе, потому что оно очень хорошо в лесу, контрастирует с лесными запахами, в то время как чай – соответствует.
Кофе!
Да здравствует кофе!
Алкаши всех стран, пейте кофе крепкое!
Приготовить обед – тоже творчество! И мы готовим его в четыре руки, а Люська путается под ногами, попрошайничая.
Лишь солнце начинает свой путь по небу вниз, мы вновь выходим на съёмку, на вечернюю съёмку, а потом – до самых сумерек снова бассейн, снова рукопись и флюиды, флюиды, флюиды! Я вижу, как Ася, никогда в жизни не творившая, вдруг становится художником: вздрагивает, увидев новый ракурс, теребит меня, и мы снимаем уже до самой темноты...
А потом я развожу костёр из настоящих веток, сжигаю хозяйские дровишки – мелко напиленные тяжёлые стволы фруктовых деревьев, которыми изобилует дача. Фруктов эти деревья давно не дают, лишь какие-то мелкие, кислые яблоки, за которыми с заходом солнца приходят две косули. Фруктовые деревья прогорают долго, оставляя надёжный жар, на котором мы с Асей жарим мясо. В прошлой жизни, наверное, мы были хищниками. Нам надо мясо, и мы едим его много и с удовольствием.
Ночь. Фотографии скачаны и сохранены на хард драйве. Мы надеваем Люське ошейник, и выносим мусор к дальним ящикам. Небо безумно бездонно. Как когда-то мальчишкой я смотрел и находил созвездия, знакомые мне по Детской Энциклопедии.
- Смотри, Ася, видишь эту «троечку» - это Кассиопея! А этот крест – Лебедь! А воооон – Полярная звезда!
И мы стоим, задрав головы, 47-летние дети, и глазеем, глазеем, и мне снова хочется верить, что мы не одни в этом мире, что там, где-то в самой пучине этой непроглядной тьмы живут такие же, как и мы люди, а если и не люди, то обязательно добрые и могущественные Друзья по разуму, ибо Разум может быть только добрым, и никаким каком не может этот Разум быть злым.
Люська время от времени дёргается по сторонам, но мы её ночью не отпускаем, потому что какая-то невидимая жизнь появляется с наступлением темноты. Кто-то фыркает за деревьями, хлопает могучими крыльями, а порой в непроглядной тьме, там где лес, вспыхивают фиолетовые огоньки чьих-то внимательных глаз...
Мы возвращаемся, запираем стульями порч, закрываем дом и садимся смотреть самодельный слайд-фильм из только что отснятого материала.
- Так..... Тут говно... Удаляю...
- Не резко – вон!
- Ах, смотри какой кадр и всё размазано! Я же сто раз тебе говорил, на длинной выдержке не дёргай камеру!
- Смотри, как Люська получилась! – мы хохочем в два полных голоса, зная, что за несколько вёрст вокруг нет ни одной живой души: хозяева уехали, а мексиканцы спят мёртвым сном после ломовой работы и убойного пива «Крэйзи Хос»...
- Ну-ка, ну-ка.... А это что?
На снимке я сижу в позе гения и увлечённо строчу в тетрадку. А прямо над головой у меня, немного влево.... ну-ка увеличим, увеличим и ещё раз увеличим... Девять мегапиксел творят чудеса с увеличением, и вот я вывожу на полный экран жёлтый предмет сигарообразной конфигурации!!!
- Ася, - ору я возбуждённо, - это же летающая тарелка! Ты помнишь, я днём тебя спрашивал, не видела ли чего-нибудь? Я видел её, когда плыл на спине!!!
Мы смотрим на фотографию НЛО, то увеличивая, то уменьшая размеры, и совершенно понятно становится, что что-то непонятное вторгается в нашу жизнь.
И уже не хочется никакого иноземного Разума почему-то.
Ни доброго.
Ни злого....
Никакого....
3
Ася спит.
Люська храпит, как маленький лев.
Я вожусь с фотошопом. Пробую разные фильтры. Пробую всё, до чего раньше руки не доходили. Когда надоедает, я ложусь с Библией и читаю пророка Исаию. Потом просматриваю текст и натыкаюсь на самые последние листы, написанные ещё в Нью-Йорке, после изгнания Стеклянного.
Стеклянного жалко. Он просто несчастный псих. Я тоже псих. Более удачливый. У меня есть Ася. У меня есть Люська. Они за меня горло кому хочешь перегрызут.
У Стеклянного была бабушка... Бабушке вырезали рак мозга, как и Ленке, но бабушка пока живёт, даже книжки читает, но обслуживать и воспитывать алкаша-внука она уже не может.
Я перебераю страницы... Бред какой-то...
Но красивый бред!
4
«Дым на потном стекле влюблялся в природу.
Шёл дождь.
Я дунул, солнце взошло.
Резиновые слюни растеклись по губам. Я попытался поднесте руку к лицу, лицо оказалось деревянным.
- ***, - сказал я и потрогал себя за хуй.
Дождь был равнодушен к хую, но некоторым каплям он понравился.
Под задницей крутилось нечто и это заставило насторожиться.
Что-то жужжало. Диван вибрировал.
Я открыл глаза. Гул прекратился, но началось самое страшное:
над лампой висела паутина.
Она говорила.
Ну чё, мудак, сказала паутина – встанем?
Я задрожал, сделался маленьким и, скрутив одеяло жгутом, вставил между ног.
Паутина начала распускать свои нити и коснулась щеки. Когда я попытался её смахнуть, рука прилипла к щеке. Как язык в мороз к замку.
Захоти, говорила она.
***, отвечал я.
И лишь когда голова стала похожей на опрокинутую кастрюлю с борщом, я отступил.
Сучье вымя, сказал я – согласен. И тут же нежная женщина опустилась в мои объятья. Женщина была на букву Ж.. Без палочки внизу.
Тут начались новые неприятности. Я увидел грязные ногти её ног и ударил её по лицу.
Она подняла вой и мне пришлось затыкать ей рот трусами, которые предварительно были сняты. Она сопела носом. И неистово пердела…
Я пришел в ярость.
Проснулся.
Паутина была не месте.
Она, паутина, красивая женщина, зависла надо мной и, тыкая своими повреждёнными нитями, орала: сука, ты опять….
…………..
Гваделупа…
Или Гондолупа?
А какая, к чёрту разница?
Мы – дети цивилизации, мчимся в неведомые почести охуевшего от собственной значимости века. Я пью дешёвое пивко и счастлив, а где-то комета Галлея разрезает пространство, чтобы стать головной болью человечества в определённое для неё время...........
Ася!
Мы не ****ся с тобой веками! Космические дали лежат между нами!
Как ненадёжная мистическая Гондолопупа далека ты от меня!
Хобот Шопенгауэра прорастает, как рак простаты, сквозь мои ненадёжные мысли и видится мне несоответствие миров и кляксы в сортире, нацарапанные спичкой по влажной штукатурке!
Что за шутка: всунуть *** свой в некое мерзкое подобие холодной аладьи? Ан нет, на штуке этой стоит вся цивилизация, и нет ничего сильнее этой штуки!
Магический пельмень выворачивается в небытие, и Аллах хохочет своей роскошной глоткой на весь мир: я не создавал его, это этот пидар, Саваоф, это он и ни кто иной, мудила!!!
А мне-то делов до Гандолупы и Савоофа! Доплыть бы мне до пельмений и алладий этих, ручьёв и берегов этих царственных!
Ах, как бы я вас всех ****ь!
Ибо это моё мужское проникновение – и есть проникновение по сути и нет другого, более сокровенного проникновения, когда мудрость поэта одним, данным лишь ему даром, извергаетсься вулканом, порорждённым куцым иерархом всех богов - по букве А, придуманным мной, сейчас! – ах – падайте в обморок, итнтелектуалы, ибо падать некуда, падение - замедленная съёмка и статисты раставлены строго и чётко!
Расхохочутся пламень и семень и кровавая заря заката не даст окунуться в очумелое небо рассвета!
Сотканное из глаз этого племени, выращенное на крови детей этих, мать всех пидоров и уродов, воров и рвачей, колгочущее на шее моей и пресмыкающееся змеёй вокруг чресел моих, бурболюще, конюшащее, возбздыхающее, конопатящее и пердящее во все свои мыслимые и немыслимые дыры быдло: *** на рыло и мыло на петлю, вот итог ваш, и ненависть моя понятна и обусловлена!!!
- Я ваш!!!
Мир перевернулся.
Он стал, обтекаем и и вкусен, куском овчины стал этот мир, а не ***м собачьим! Овечье дерьмо взопрело и выспренно взорвалось и разлетелось к чёртовой матери на куски, мотая жилы на ноги, работая изо всех своих сил былых, плывя ластами и на дух не пернося эти приключения, и разночиннности…
Привет из буду…
Конь горел.
Остриё его лица напоминало культю.
Мычание его соплей стелилось жвачкой унылых кудрей его жара, обдувая мощное колыхание крутых бёдер его, и сила мышц и сухожилий, касалась неприкосновенной сути паровоза!
Ату его! Гаркнул я и по рабочему прильнул к его крупу и всей грудью своей внял его животный запах!
Он был полным противостоянием этой ночи и очам моим и глазам этой глупой собаки!
Фас, орал я, и собака мчалась сквозь ночь! Брызжа слюной и испуская искры из глаз!
- Парус! Парвали паррррус! – вторил ей Высоцкий и я понимал, что не случаянно!
Одно лишь точно…»
5
Ну всё, довольно с меня футуризма! А то Лукич Саратовский придёт и высечет, как когда-то Луначарского !
Я выпрямляю спину, прогибаюсь, закинув руки за голову, и вздрагиваю: в зеркало, я вижу отражение окна, а в окне – на меня смотрит девочка-первоклассница в неуместном тут, в горах, ночью, тёмно-чернильном платьице и белом фартуке. Косы её, заплетённые белыми роскошными бантами сложены в две корзиночки , а на голове кофейного цвета берет. Она смотрит внимательно и молчит.
«Ра-два, Фредди не спит, три-четыре, он идёт за тобой ... Schools out fore summer...»
Я резко поворачиваюсь, девочка не исчезает, стоит в окне по пояс, хотя, я знаю наверняка, окно довольно высоко от земли. Стоит, смотрит мне в глаза и я узнаю её!
Брест, город каштанов, девятая школа, первый класс, цветы, толпа, хриплый колокольчик надрывается, и красивые дети читают с балкона глупые стихотворения ... Я неуместен и чужд на этом празднике, я такой же, как и сейчас, только маленький ... И девочка эта где-то здесь. Ей тоже одиноко и неуютно, но мы не знаем друг о друге и никогда не узнаем ...
- Привет! Ты всё такая же? И я такой же. Вот, лысый стал, толстый ... Женат, вот... Второй уж раз... А может и более…
Она молчит, взгляд её, пристальный и внимательный, больше не пугает меня, я понимаю, что так надо зачем-то и когда она исчезает, я даже не знаю, была ли она ...
Я выхожу на порч, всматриваюсь в темноту и слышу удаляющийся стук лёгких копыт косули...
Я иду сквозь тьму на звук, спускаюсь с холма сквозь небольшую рощицу и вновь вижу девочку. Она взрослее, нет бантов на голове и одета она в ночную сорочку. Она идёт по колено в воде по нашему озерцу, прямо по лунной дорожке, к виселице, откуда ни возьмись, вкопанной на противоположном берегу. На шее у неё табличка: «ПОДЖИГАТЕЛЬ». Сзади, тоже по колено в воде, идут два фашиста с деревянными автоматами на перевес, и присмотревшись, я вижу, что это никакие не фашисты, а мои одноклассники – Глеб и Геныч! Мало-помалу холодное лунное сияние начинает окружать девочку и вдруг зазвучал печальный, почти нечеловеческий голос. Слова принадлежали, безусловно, девочке, но губ при этом она не размыкала:
Как морозно!
Как светла дорога,
утренняя, как твоя судьба!
Поскорей бы!
Нет, еще немного!
От порога...
по тропинке...
до того столба...
Надо ведь еще дойти дотуда,
это значит - целый век прожить...
Жить, потом не жить - что это значит?
Видеть день, потом не видеть дня.
Отчего старуха плачет -
жаль меня?
Если мимо виселицы прямо -
там Москва,
И если очень громко крикнуть: "Мама!"
Люди смотрят.
Есть еще слова...
- Граждане,
не стойте,
не смотрите!
Я жива, и голос мой звучит,
- Бейте их, травите, жгите!
Я умру, но правда победит!
Родина!-
Тупой сапог фашиста
выбивает ящик из-под ног …….
И мальчишки, заигравшись, действительно выбивают ящик из-под ног девочки. Мокрая рубашка облипает тело, подчёркивая ладность девичьей фигуры и одновременно совершенно нелепо-юный возраст: грудь едва обозначилась…
- Не надо! Не надо! Не надо!!! Что за игры? – ору я и мчусь следом на выручку. Вода расступается, и там где только что девочка шла по колено, я проваливаюсь с головой, выныриваю, отчаянно гребу…
Когда, весь мокрый, я выбираюсь на берег, там уже нет ни виселицы, ни девочки, ни фашистов-одноклассников.
Лишь неизвестная ночная птица виртуозно хохочет и резвиться в ночной пучине частолесья, да снова стук лёгких копытец удаляется, пока не стихает совсем…
Я падаю, ощупываю мокрыми пальцами камень, о который споткнулся. Он тёплый и немного светиться в ночи. Я кладу на него голову, и неожиданно выемка в камне совпадает с моей теменной костью! Я ложусь на камень, как на подушку, и смотрю ввысь на бездонное многоглазье осеннего неба, смотрю до одури, до взаимопроникновения, пока не забываюсь, и время, сжавшись, являет памяти давно пережитые события, вроде бы никчемные сегодня, но являющиеся на самом деле нитью времён, той силой, что объединяет собой различные составляющие того, что можно назвать «Я»…
….Я вновь листаю исписанные от руки страницы.
Так, так....
На чём же мы остановились?
«Мотор неслышно работал. Я обречённо смотрел на медленно приближающуюся волну, но страха не было. Я верил Смиту: всё должно было как-то закончиться!»
6
Всё должно было как-то закончиться. Руки сами легли на руль и я почувствовал лёгое покалывание в подушечках пальцев и одновременно возникло ощущение, что тысячи маленьких корешков пустили корни сквозь пальцы в руль и через него ко всем организмам машины! И машина, бездуховный, ненадёжный зверь, невольно прянула мне навстречу, тревожно урча и принимая корешки нервов в своё горячее железное нутро! Мы были единым телом, которое надо было опробовать в деле.
Нет, я не напрягал мышц, не нажимал на руль, я лишь подумал, что немного надавил на него сверху и тут же капот приподнялся. Я сфокусировал зрение чуть впереди, и машина тронулась навстречу грозной фиолетовой волне. Ещё немного давления, ещё немного вверх, и вот , я уже взлетаю, как во сне! Выше, быстрее и вот, мне удаётся буквально выпрыгнуть из-под фиолетовой волны, поднимаясь всё выше и выше. Туман заполнял всё видимое пространство города, но не высоко, достигая лишь восьмых-десятых этажей, выше видимость была идеальна и просто дух захватывало от возможности погонять по этим лабиринтам в полном одиночестве! Но одиночества не получилось! То тут, то там, прямо из тумана на поверхность выскакивали такси, кто с потухшим, кто с горящим огоньком на крыше, и лихо мчались каждый по своему произвольному маршруту.
Ох уж мне эти полёты во сне и наяву! Ох уж мне этот город с высоты птичьего полёта, где не каждая птица долетит до верхушки какого-нибудь отдельно взятого Крайслера, или Импайера! Ох уж эти маргариты, громящие шваброй ненавистные стёкла и мстящие непонятно зачем, безо всякой корысти и рациональности! С удовольствием избежал бы я всего этого, но увы, я должен быть последовательным и писать чистую правду, поэтому, друзья мои, придётся вам всем полетать вслед за мной, ставшим странным био-механическим организмом, мутантом, в реальность которого с трудом вериться, но что было, то было!
Управлять этой ***виной, которая стала теперь моим телом, было на удивление просто. Я теперь не представлял даже, каким образом я вижу и слышу: по прежнему через уши и глаза, или может быть, с помощью какого-то ультразвука, как летучая мышь. Достаточно было лишь намёком нажать на руль и машина взмывала вверх, обратное движение рук направляло машину вниз. То же самое было с поворотами.
Низкорослое Сохо было накрыто плотной волной тумана, и я помчался к Юнион Скуэр, порезвится между домами повыше. Невзирая на очевидный катаклизм, окна верхних этажей горели и за ними, судя по мельканию теней, жизнь и не думала прекращаться. Каждый переживал наваждение по своему. Но в целом всё было весьма однообразно, ибо я, любопытный, непреминул заглянуть в окна верхних этажей, эти светящиеся Нью-Йоркские окна!
Народ лихорадочно совокуплялся. Вызывало это чувство брезгливости, а отнюдь не настраивало на эротический лад. Люди некрасивы в своём большинстве, а, оставшись наедине, уже не скрывают недостатков, выпячивая их напоказ. Кривые ногти, сросшиеся непропорциональные пальцы ног, лысые черепа женщин и рахитично вывалившиеся животы мужчин, грыжи, грибки, волосы – там где их не хватает, и там, где они лишние, бородавки и родинки, отвисшие до пола яйца и половые губы, как улыбка Микки Мауса – всё это смешалось в единую дурнопахнущую кущу и монотонно шевелилось друг на друге, одно внутри другого, перетекая из пустого в порожнее и являясь отражением самого себя ...
Сотни окошек я облетел, но везде происходило одно и то же, словно невидимый, но всесильный дирижёр руководил этим разрозненным и в то же время единым оркестром вожделений.
И я вспомнил, как Нинка, подруга дней моих суровых, грузинка-мигрелка из Сухуми, рассказывала, как под ударами российских «Градов» она и её начальник, майор милиции, укрывались в штабе, под могучим дубовым столом. И вдруг не сговариваясь, когда снаряды стали рваться особенно близко, они посрывали с себя одежды и предались любви под грохот кананады и осыпающуюся на спины штукатурку ... Перед лицом смертельной опасности живое начинает беспорядочно размножаться ...
Возможно и для этих, столь презираемых мной, городских обывателей, моих пассажиров, приход тумана и депрессии был сродни миномётной атаке. И вселенской, жизненно важной проблемой для них было то, что для других проще, чем насморк.
Я повернул на 34-ой налево и, набирая высоту, помчался к верхушке Импайер, попутно продолжая заглядывать в окна. Народ, как будто, дружно вдохнул любовного эликсира от злого гения из повести Патрика Зюськинда.
То же самое происходило и в окнах Импайер! Голые секретарши лежали на офисных столах, на стёклах сканеров, или просто на полу, измученные боссы вовсю лазали по ним, измождённые, но с упорством муравьёв продолжавшие действо.
На верхушке Импайер, обняв изо всех сил шпиль антенны сидел человек без одежды, но с открытым зонтиком. Я завис неподвижно напротив, задняя дверь отворилась, как будто я распахнул полу огромного металлического пальто, и дверь, нежно приобняв чудака втолкнула его внутрь...меня (?) .... нас? Он дрожал от холода и страха, нервно озирался, не веря такому волшебному спасению, а может быть, покорный католик, возомнил, что ангел спустился с небес и уже прибрал его к себе! Говорить было не о чем. Он молчал и я тоже не трогал его нравоучительными речами. Я лишь спросил куда ему, но он как будто не слышал вопроса, тряс головой и метал огненные взгляды по сторонам. И вдруг сквозь стук и скрежет зубовный он забормотал:
- Конец света... Конец света ... Конец света ... Конец ...
7
Они преследуют меня, проповедники и религиозные фанатики разных мастей на протяжении всей моей американской жизни! Подходят на улице, и стучаться в двери, посылают свои брошюрки почтой, затевают беседы и обещают помочь во всём – и надо сказать, я не особенно противлюсь! Я вступаю в диалог, и, как правило, оказываюсь на должном уровне.
Бывшие совки, в сущности своей атеисты, мы – чистый лист бумаги для всевозможных проповедников, а когда с возрастом, особенно у женщин, страх перед смертью обостряется, а убогое образование не позволяет философски осмыслить понятия «жизнь» и «смерть» хоть как-то – тут на помощь и появляются люди эти, с тонкими брошюрками для охмурения папуасов ...
Каюсь, намыкавшись вдоволь на американской стезе, будучи зачастую в совершенно отчаянных ситуациях, я было, зарёкся креститься в православие. Не потому что я вдруг прозрел и уверовал, а просто, по традиции от рождения. Я поехал на Брайтон в золотую лавку и купил себе православный крестик с косым перекрестием внизу. Таких я тут не видел ни у кого. «Спаси и сохрани» - ухмыльнулся матёрый лавочник-ювелир. Ася тогда подарила мне золотую цепочку, я нацепил крестик этот на цепочку и с тех пор ношу, шокируя порой простодушную публику: евреи шарахаются, как от чернорубашечника, а все остальные – как от сатаниста, ибо непонятен тут крест православный. Однако, несколько позже, столкнувшись с доктриной Ницше и крамолой Толстого я понял, что никакого верующего из меня уже не слепишь, тем более православного, со всеми этими чуть ли не иудейскими, восходящими к заре веков, обрядами! Смешны и нелепы все эти церковные побрякушки в наш век, как игрушечная машинка в кровати бугая-мафиози, как куколка Барби под подушкой матёрой 40-летней проститутки, как квотер в кармане миллиардера!
Бог умер. И не согласиться с этим трудно...
Однажды я сдуру оставил свой телефон приятной с виду женщине, когда жил ещё на 86-ой у Гришки в подвале. Я шёл то ли в ликёрку, то ли из неё, скорее всего, из неё, ибо был весел и разговорчив после похмелки двумя рублёвыми мерзавчиками кофейного ликёра, крепкого, но не требующего ни закуски, ни запивки. Эта небрежность обошлась мне в несколько лет массированного телефонного обстрела со стороны их предводителя, некого Петра. Уже Ася жила со мной, а Петр всё наяривал именем Христа и призывал меня явиться на службу в их церковь. Я так и не выяснил их конфессию, так как тогда большой разницы не видел, но сами богоборческие беседы мне, неучу, но в отличии от многих, Библию читавшего, были порой забавны. В те времена я был часто пьян и болтлив, а что имели ввиду проповедники, общаясь со мной, я не знаю. Возможно, за это им ставилась галочка в каких-то небесных ведомостях, и, возможно, по прибытию на тот свет их ждёт купе люкс класса, а меня, бедолагу, телячий вагон. Но это не факт пока ещё! Всё может статься как раз наоборот!
В другой раз я связался с мормонами. Тут у меня был чисто шкурный интерес: я позарез хотел иметь Книгу Мормона. Через три недели переговоров я имел книгу, а мормоны преследовали меня по телефону, причём их не смущало моё пьянство: они хотели видеть моё жилище и провести там влажную уборку. Книга оказалась на редкость тягомотной. Далее первой страницы я так и не двинулся, и в чём там их фабула по первоисточнику я так и не узнал. Вроде бы Христос появился в Америке за много веков до своего тёзки Христофора ...
С переездом на Кортелью Роуд контингент из русско-агрессивного сменился на хитро-американский. По сей день к нам ходят женщины-негритянки, и – о диво! – многие из них владеют довольно неплохо русским языком! Вообще, образованные негры к русским относятся с уважением, ведь именно русский классик А. Пушкин возвеличил негритянскую расу, и многие из них паломничали в Петербург, пошляться по пушкинским местам!
Дремучих невежд на земле с каждым днём становится всё меньше и меньше. Поэтому каждый приобщившийся к религиозной общине становится проповедником. Слегка поднатырканные выдёргивать цитаты из Библии, как секретарь обкома цитаты из Ленина, они производят на людей неискушённых впечатление. Но их очень просто загнать в тупик простым диалектическим вопросом о добре и зле. Вы хотите искоренить зло? Оставить только добро? А как вы тогда отличите что есть добро, а что зло? Мозги у миссионеров начинают закипать, а когда сообщаешь им о массе Вселенной, о квазарах, чёрных дырах и тёмной материи, а потом пообещаешь сделать из них атеистов – они мчаться от тебя без оглядки, а ты сам чувствуешь удовлетворение, ибо что бы там ни говорила Ася о моём английском, все эти беседы происходят именно на нём!
Крепким орешком оказалась последняя тётка. Рождённая в Штатах, она была потомком эмигрантов из Беларуси, причём, не евреев, а именно белорусов, так как фамилия её – Коляда, она произнесла её с ударением на «я».
Уже с порога она мне заявила, что не собирается меня ни куда агитировать, но лишь может мне пояснить кое что по Библии, если я интересуюсь. Я интересуюсь, поэтому пригласил её в дом, и вместе с ней её напарницу, очевидно, ученицу-практикантку. Они, как и их предшественники, оказались из общины Свидетелей Иеговы, и через пол часа беседы я понял, что в ход пошла тяжёлая артиллерия. Ирина Коляда оказалась женщиной не просто образованной и эрудированной, она была виртуозна, умела, и имела ответы на все мои «коварные» вопросы. Она лихо отделила добро от зла, показала мне, что ещё Иссаия представлял Вселенную в её современном понимании, не смутилась прямым общением Бога и дьявола в книге Иова и по своему истолковала это. В конце концов, она убила меня на повал – они, оказывается, не верят в загробную жизнь ( умер – и умер, сказала она ) и не считают Иисуса Богом, о чём я кучу копий и стрел наломал в спорах со всеми этими баптистами, адвентистами 7-го дня и евреями за Христа!
Мы обменялись телефонами, и она не преминула позвонить. И другая беседа, продолжительностью с добрую институтскую лекцию, была интересной и насыщенной. Но в чём же их отличие от атеистов, и, главное, чего же им угодно от меня, я так и не понял. Но новенькую Библию в современном русском переводе они мне оставили!
Мои же предложения посмотреть Шардена и Ницше она отвергла, ссылаясь на то, что ответы на все вопросы они находят только в Библии.
8
- Конец света... Конец света ... – вновь прошептал мой неожиданный пассажир.
- Да будь спок, парень, - попробовал я его успокоить, - конец света уже давно состоялся, сейчас уже начало Новой Эры! Не все это видят, но уж поверь мне, лучше думать так, чем голому прыгать с зонтиком! Что вообще за жлобство – шмякаться об асфальт с такой верхотуры! А о людях ты подумал? А вдруг ты кому-то на голову свалился бы? И вот куда теперь с тобой деваться? Я и сам толком не знаю, как я сюда попал, как и куда теперь приземляться, тебя мне только не хватало!
- А поехали в Гуггенхайм? - вдруг предложил он.
- А давай!
Я потянул руль на себя чуть сильнее, чем обычно, машина стрелой взмыла так высоко, что по верхушкам домов можно было догадываться об очертаниях города, как на карте, или аэрофотоснимке, и тут же начал спуск к той точке, которая вероятнее всего могла быть музеем Гуггенхайма, совершив, как бы, гигантский скачок из одной точки города в другую.
- И как ты умудрился-то голый на шпиль залезть? - продолжил я разговор, выравнивая тем временем тело горизонтально, и снижая до минимума скорость.
- Да голый-то я не из принципа! Просто мне одеть нечего! Да и все видят меня одетым, ты первый такой прозорливый! Художник я, - пояснил он и мне стало всё ясно...
Улитка Гуггенхайма отчаянно сопротивлялась туману и была видна сверху. Туман клубился вокруг, но какие-то силы не давали туману сомкнуться над куполом! Возможно, духовная аура от картин противилась общей бездонной депрессии. И я нырнул в эту довольно обширную воронку и завис в полуметре от крыши.
Мы вышли на крышу. Пальцы разомкнулись от руля довольно легко, но психическую связь с машиной я ощущал, и был уверен, что смогу управлять ей дистанционно.
9
Осеннее утро приходило в горах тихо, тайком, без птичьего гомона и перезвона. Стихали ночные шорохи и перешёптывания и круглощёкая звонкая тишина повисала над нашим посёлком.
Господи, мы в Америке...
Не слышно отдалённого лая, нет гогота домашней птицы, не веет в воздухе запахом жжёной листвы. Всё стерильно. Лишь сухо кашляет какой-то абориген, из коттеджа, который где-то невидим за горами-за лесами, неправдоподобно далеко для такой слышимости. И как стерильная пища вызывает бурное ожирение тела, стерильная тишина вызывает ожирение сна!
Выпуклые, неестественно натуральные в своей очевидности сны будоражат нас с Асей. Первое, что я делаю, проснувшись, рассказываю сон Асе, в надежде потом его записать, но спустя буквально пол часа краски тускнеют, сон или забывается, или кажется недостойным быть записанным.
Ася выходит с Люськой к рассвету. Солнце уже золотит верхушки чахлых горных берёзок, в чаще которых , притаившись, ещё сидят остатки ночи и чертей. Странная ворона вдруг с истерическим карканьем проносится над нашим домиком, описывая огромную дугу от горизонта до горизонта. Я выхожу на порч и, смеясь, тяжёлый кулёк, любуюсь, как носятся друг за дружкой Ася и Люська. Давешняя стрекоза, невероятно большая, с металлическим звоном зависает неподалёку и, кажется, тоже любуется происходящим. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся Ася подбегает ко мне:
- Имей совесть, -говорит она серьёзно, - немедленно займись собакой!
Я беру несколько слайсов сыра, рву их на более мелкие кусочки и громко командую Люське:
- Ко мне!!!
Ждите! Она отворачивается жопой и бежит к соседней даче и там садится в смешную для всех собак позу, виновато озираясь по сторонам.
- Ко мне, - зову я её ещё раз, и на этот раз она слушается. Подбегает и садиться в двух шагах от меня. За что тут же получает заветный сыр!
- За мной! – и я быстро, как только могу, шагаю вниз, к озерцу. Люська бежит впереди, она знает маршрут и забегает далеко вперёд. Я сажусь на распиленные для дров стволы бывших яблонь и наблюдаю за собакой, как она, зная толк – откуда только! – пасётся (матёрый зверь) по колено в воде, что-то вынюхивая, фыркая, и – кажется - бормоча что-то себе под нос. Вновь металлическая стрекоза зависает над ней и на секунду мне становится тревожно: чего прицепилась? – но тревога тут же уходит.
- Ко мне!!! – и огненный комок, живая торпеда с пастью акулы-баракулы уже мчится вверх по горке так легко и естественно, как будто катится вниз! Как должное, Люська принимает сыр,и вновь бежит к озерцу по своим собачьим делам, а я спустя две-три минуты вновь призываю её к себе.
На этот раз она не села, как полагается, а подошла вплотную ко мне , и выплюнула мне в ладонь кругленькую пуговичку. Коричневую! Прямо как в детской песенке! Шпионов только не хватает!
- Эй, где вы там? – это уже Ася беспокоится, не может долго без нас, хоть и бурчит целыми днями, как мы ей надоели, и как бы она хотела жить одна!
- Где Ася? – спрашиваю я и Люська мчится к ней, прыгает издалека и сбивает Асю на землю в густую траву, усеянную лиственным ковром.
10
- Вера Борисовна? Здравствуйте! – я вновь восседаю в трусах за чугунным столиком в бассейне. – У нас всё нормально! Как вы когда-то советовали – засели в горах! Сняли домик! Нет... готовим сами... Да нет, ерунда, это даже в кайф... Нет... Нет... Да... Да, конечно! Тут много сухих дров, так что все эти угли не нужны. Да, енот приходил в первый день! Что вы говорите! Буду следить... Да. Как Валик? Да, я понимаю... Держитесь! Я? Пишу потихоньку... Очень медленно. Но, я вам скажу, в городе, конечно, таких условий не было. Другое дело, нужно себя брать за шиворот, садиться и писать. Само ничего делается.... Да. Ася? Терпит, куда ей деваться с подводной лодки? Ася, тебе привет от Веры Борисовны! Вам тоже! Собака резвиться. Отпуск для неё, а не для нас, она тут просто повзрослела за несколько дней! Да. Да... Да!!! А меня вдруг осенило! Вдруг ночью мне сниться весь сюжет до конца, теперь я знаю как будут развиваться события, остаётся только записывать! Эх, мне бы месяца два тут пожить! Кто бы оплатил! Ничего! Завтра буду взрывать Мэдисон Сквер Гарден!!! Да!!! Ха-ха-ха!!! Сначала киднэппинг,а потом взрываю всё напрочь и мотаем отсюда с Аськой в жаркие страны!!! Ха-ха-ха!!! Ну да, звоните! Да, почти неделя ещё... Да всего! Валику привет!!! ОК!!!
Стрекоза-красавица зависла надо мной.... притаилась... Фосфорные искорки пробегают по глазам-сотам...
И пуговка... Лежит себе рядышком, никого не трогает...
Высоко сижу...
Далеко гляжу....
Историю про неуловимого Джо не помните?
Но не тут-то было...
11
Сначала было слово...
А и Б сидели на трубе...
Как слово наше отзовётся?
Бамбара-чуфара, лорики-ёрики…
Удивительное в обыденном открывается с возрастом! Первый вдох, первый звук... Первый слог...
... и дёрнул чёрт меня покопаться на эту тему по интернету, мол, чего там думают великие! И нарвался я с налёту-повороту на Лёву Толстого! Великий старец охладил мой пыл, а академик Лосев добил окончательно своей глобальностью и толстотомием!
Идея о материальности слова, такая заманчивая на первый взгляд, вдруг оказалась твёрже залежавшихся козинак в соседней лавке. Проблема сия занимала многие умы в разные времена, но поскольку для развития дальнейших событий это важно, я приведу и свои собственные размышления.
Во-первых, следует оговорить , а что такое, собственно, СЛОВО? А во-вторых, понятие «материальность» по отношению к слову?
Первое на что натыкаешься – многообразие языков. Ну какое может быть, к чёрту, СЛОВО, если, например «траки» по-грузински – жопа, а по-русски, соответственно, часть гусеницы, да ещё во множественном числе!
О, да! Можно напротив, искать слова схожие и спорить до хрипоты, кто культурнее, и кто какое слово изобрёл первым, но разговор в конечном счёте сводится не к слову, а к словесам…
Тут же возникает вопрос о соотношении слова и мысли. Каюсь, но понять не могу: думаю я словами, или как-то иначе? А если иначе, то как? Вот, в этом «как», возможно, и спрятано слово, которое СЛОВО?
Видимо, всё-таки, СЛОВО есть сложная совокупность всех ощущаемых внешних факторов + преломление через индивидуальность восприятия…
Но тогда сам собой возникает вопрос: а может ли быть слово в отрыве от субъекта и ты поневоле ввязываешься в вековечную свару между идеалистами и материалистами!
А что по мне, так хрен редьки не слаще! Оставлю, пожалуй, этот вопрос открытым до других, более благоприятных времён…
13
Роковым оказалось слово «взрывать»!
Как только я его произнёс, оно колыхнули мембрану микрофона и преобразовали звуковую волну в электрическую. Все дальнейшие преобразования описать столь же достоверно и подробно, как это сделал господин Рабле, описывая пролёт пули сквозь голову человека, я затрудняюсь, ибо даже некоторые из программистов не смогли дать мне однозначный ответ.
Но вполне могло случиться так: мой голос, попав на мембрану микрофона, произвёл колебания магнита и стал электрической волной, благодаря явлению индукции. Далее, претерпев цифровые преобразования внутри телефона, он помчался от ретранслятора к ретранслятору, хотя, я склонен думать, что со скоростью света он успел облететь все ретрансляторы, участвующие в системе и после этого попал в центральный компьютер телефонной компании, где непонятным мне образом он был перенаправлен через ту же систему ретрансляторов к Вере Борисовне.
( не окончено )