«Совок» в песочнице – это я.
В конце концов, все мы были когда-то маленькими. Кто-то в шестидесятые торчал в песочнице, кто-то в девяностые ходил с мамой не работу, потому что были закрыты детские сады, кто-то сейчас торчит за компьютером или в школе для творческих детей… Не суть важно. Детство для всех – это воспоминания, проникнутые ощущением счастья. Когда открываешь глаза и счастлив, потому что начался новый день! Мы любили нашу улицу Автодоровскую! Это был символ полной детской свободы и безответственности: просто иди и гуляй, сколько хочешь. Улица была периферийная, состоящая из двух рядов частных домишек, с канавой посередине, куда все выплёскивали помои из вёдер. Не улица даже, а небольшая слобода.
Мы с братом без конца где-то лазали – по деревьям, по крышам, по стройкам и развалинам сносимых домов.
В детстве зима была белая, а снег блестел и хрустел под нашими маленькими валенками, и папа катал нас на санках. Наступало тепло, и мы неизменно нажирались всякими недозрелыми фруктами и ягодами из садов – до колик в животе. А летом – заросли зелени, и море мелкой живности в ней. Тогда у нас ещё не был утрачен интерес ко всему живому: рассматривались листочки, цветочки, червячки, лягушки и бабочки. Всё это бралось в руки, рвалось, нюхалось и пробовалось на вкус. В общем, все удовольствия без дополнительных усилий можно было получить во дворе и на улице. Мы просто жили и просто любили свою среду обитания, не задумываясь о каких-то непонятных для нас явлениях в семье.
Я терпеть не могла ходить в детский сад, но родители работали, и надо было ходить. Как было здорово, когда нас водил папа! Это была расслабуха и гульня - мы шли дворами, останавливались у качелей и турников, слушали его рассказы, и, поэтому, часто опаздывали. И вообще, в том возрасте нам с папой было весело и интересно, а нудный воспитательный процесс отсутствовал полностью: папа ни к чему нас не принуждал. Можно было делать то, чего нельзя. Можно было не есть противную кашу или суп. Можно было есть конфеты и халву сколько влезет. Можно было не кутаться в тёплые вещи, если не хотелось. Можно было даже заругаться нехорошими словами - папа не делал замечаний. Мама воспитывала нас по-другому. Была чёткая система «можно – нельзя», за проступки следовало наказание в виде шлепков по мягкому месту, или запрета идти гулять, или пожирать конфеты, или таращиться часами в телевизор. Мы с рёвом подчинялись. Папа, как настоящий варвар, не оставлял от этой системы камня на камне. Прямо в момент разъяснений он хватал в охапку нашего орущего Андрюху, и с причитаниями: «Андрюшенька маленький!», - начинал его утешать. Результаты такого разнонаправленного воспитания сказались позже.
Наш дом делился на две половины – в одной жили брат папы, дядька Алексей с их матерью, бабкой Прасковьей, во второй – наша семья. Прасковья была уже дряхлой старухой, за восемьдесят лет, ходила в длинных засаленных юбках, опираясь на клюку, и, несмотря на возраст, сохраняла активную злобность и склочность. Чаще всего она сидела на маленькой табуреточке у себя на крыльце и помешивала какое-нибудь варево на примусе. При ней всегда находился большой выводок котов – от самых маленьких, слепых котят до взрослых зверей, из которых все особи мужского пола назывались семейной кличкой «Кисючок». Бабка Прасковья была малограмотной, до революции была в прислугах, страстно ненавидела Советскую власть и оплакивала годы НЭПа, когда они только и успели пожить хорошо. Нас, как семью, она и дядька Алексей воспринимали плохо. Наша вторая бабушка (со стороны матери), преподаватель института, была для них «проклятая коммунистка».
Прасковья нисколько не стеснялась в выражениях, разговаривая с бабой Шурой.
Любимым занятием, за неимением других развлечений, было – спровоцировать скандал средних размеров.
- Если бы я знала, что ты коммунистка, я бы тебя на порог своей уборной не пустила! - заявляла она, злобно зыркая и наступая на бабу Шуру.
Бабушка «чумела» от такого способа выражать мысли и до подобного тона не опускалась, но это мало чему помогало…
- Прасковья Ивановна, я бы Вас просила впредь не обращаться ко мне на «ты», и тем более – с ПОДОБНЫМИ ЗАЯВЛЕНИЯМИ! – сообщала она Прасковье. Но Прасковью культурой поведения было не пронять, она моментально переходила на крик, а вслед за ней с удовольствием к разборкам подключался и дядька. Он тоже не отличался миролюбием, его дежурной темой была национальная, и он часто, в присутствии мамы, елейным голосом обращался к отцу: « А что, Толик, соседи говорят, у нас в семье завёлся ИНТЕРНАЦИОНАЛ…», - намекая этим на полуеврейское происхождение мамы. Мама, время от времени не выдерживая этой открытой и постоянной враждебности, плакала на кухне.
Неспокойные первые пять лет, наполненные ссорами и неприятностями, прожили мы на нашей Автодоровской!
Прасковья нам с Андреем не нравилась, привыкнуть к ней сознательно мы не успели. Иногда она заходила на нашу половину, сидела на диване почти молча, потом уходила. Общения как-то не получалось.
Из всех нас в семье отца признавали только Андрюху – как мальчика…который всегда качественней девочки. Если Прасковья слышала, что он, наказанный, ревёт в доме, то стучала своей палкой в стену нашей кухни и орала : « Изверги! Оставьте его в покое! Он маленький!».
Мне было пять, а брату четыре, когда Прасковьи не стало. По своему обычаю она варила что-то на примусе, а когда вставала, зацепила примус юбками. Одежда загорелась, и пока её погасили, она успела получить обширные ожоги, после чего очень скоро умерла мучительной смертью. Помню день похорон и поминки. Мы с Андрюшкой слонялись по двору с любопытством. С опаской заглянули на Алексееву половину: над гробом Прасковьи читала строгая, худая монахиня в очках. Мы испугались и пулей вылетели во двор.
Сошлись соседи. Я спросила у отца:
- Папа, почему ты плачешь?
- Как же, Ирочка, - ответил он, - ведь это моя мама…
А Алексей взял краску и вывел крупно на заборе перед нашим крыльцом год смерти Прасковьи.
После этого жизнь в нашей семье успокоилась и наступил мир.
С Андрюхой мы то сидели рядом на горшках и что-то строили из конструктора, то делили игрушки и дрались.
Прошло ещё два года ничем не омрачаемого счастья, а потом началась школа.