ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ИХ ВЕЛИЧЕСТВО
1
– Ну, вылазь же, Андрюша, вылазь! Хватит тебе в шкафу сидеть! – уговаривал князя псих Куга. – Ну, не капризничай, мы же за тебя переживаем!
Вообще-то, Куга был Кугаевским, но, для краткости, его называли «псих Куга…» Учитывая, что большинство наших заведомо числилось в психах, это было вовсе не обидно. Обидно психу-одиночке, а так, в массе, не зазорно… Оттого психи и стремятся объединиться в сообщества и политические партии. Чтоб не обидно было.
Князь тоже был психом, но не нашим. Он обретался в медицинском. Но там ему было скушно и одиноко, как медведю-шатуну, меж тихих лосей. Поэтому он и жил у нас. Общага Арха гостеприимна, и здесь всякому рады. Ну, а если гость не дружит головой – это вообще, в радость! Пришелец моментально вливался в коллектив и органично занимал там достойное место. Князь как раз из таких.
* * *
Однажды мы с Сэнди вернулись из школы, а на вахте общежития белел листочек. Там значилось: «ВЫГОВОР. 16 января 1988 г., в комнате 609 был обнаружен пьяный студент А.Трубецких. Объявить выговор старшей по комнате студентке Е.Никоновой…»
И следовала подпись коменданта.
– Гы-ы-ы-ы… - заржал Сэнди. – Смотри-ка ты, сразу две глупости! Во-первых, князя никогда трезвым не видели. Значит, писать, что пьян, вовсе не обязательно! Он всегда пьян! И, второе: здесь даже не указано, что он не наш студент! Настолько с ним свыклись, что даже не заметили!
Это была важная деталь. Нахождение в общаге чужого, да ещё пьяного… да ещё в девичьей комнате, – считалось тягчайшим преступлением. можно было запросто из института вылететь! Возмущенный административной неразберихой, я вынул шариковую ручку.
Там, в комендантском приказе, значилось: «Штраф десять рублей». Ровно столько стоил пузырь «Пшеничной». Я так и сделал: жирно перечеркнул «10 рублей», а сверху аккуратненько надписал: «Пузырь «Пшеничной». И завизировал: «Исправленному верить. Д.Хоботов».
Комендантша потом долго гнобила меня за эту шутку.
2
Сейчас наш родной-чужой князь сидел в шкафу и не хотел оттуда вылазить. Его уговаривали, а он, забившись между тряпьем и обувью, обиженно сопел...
– Ну, хочешь на ручки? – додумался, наконец, Антон Горонков.
– Хочу! – оживившись, пробасил тот.
– Ну, иди, иди тогда… Иди ко мне на ручки! – Антон по-матерински протянул князю руки.
Отшельник замычал, зашевелился, дал себя приподнять. После чего, весь в пыли и паутине вылез из шкафа.
- Ну, старина, иди к столу… выпей… – похлопал его по плечу Куга. – Мы больше не будем тебе трамвайчик делать! – И крикнул парням: - А ну-ка, налейте князю Трубецкому!
Парни налили, и напряженность спала.
Весь сыр-бор случился из-за того, что князя обделили. Разливали портвейн, а ему, как показалось, недолили… Вот и разбушевался… Дворянские вопли достали спящего дизайнера Иванушкина, и тот, скинув одеяло заорал:
- Князь, ну ты что, мудак?! Ты дашь мне поспать или нет?
Что тут развернулось! Князь схватил стоящую на столе кастрюлю с супом и опрокинул на Иванушкина.
Дизайнер лежал как живой, и от него шел пар. Все обомлели: суп был сварен для коллектива, а достался одному. Теперь Иванушкин замер на подушках, морда его была усеяна вермишелевыми звездочками. Как у старинного звёздочёта.
Все начали гоготать. Супа было жаль, однако, за хороший спектакль, можно и пожертвовать. Вареный звездочет был настоящим шедевром.
– Вот теперь ты можешь спать! – сурово сказал князь. – Вермишель – лучшее снотворное… Как врач говорю!
Кто-то заржал:
– О-о-о!!! Иванушкин – Мальчик-Звезда! Гляди, у него на трусах даже черная дыра образовалась! Как в космосе! Аж излучение прет!
– Он был бы Мальчиком-Звездой, – пробасил князь, – если б не его конские яйца! А так он просто пони, со звездою на лбу!
– А ты… А ты… – оживший дизайнер схватился за полотенце, – а ты всю жизнь будешь роды у коров принимать!
Он соскочил и хотел ударить князя, но драться в общаге было не принято. Даже с князем. Когда тот становился невыносим, ему просто делали «трамвайчик».
* * *
Князь всегда ходил в галстуке и подтяжках. Учитывая последнее, ему придумали особую казнь. Когда он, выпив, начинал скандалить, его скручивали и подтаскивали к натянутой под потолком веревке. Толстенная шнур пролегал по диагонали через всю комнату.
Несколько человек держали князя, а один, взобравшись на стул, пристегивал мерзавца к шнуру. За подтяжки. После чего бесноватого отпускали, а сами разбегались. Будущий врач носился вдоль веревки, как цепной пес, и, подпрыгивая, пытался дотянуться до неё. Прыжки сопровождались обильным матом. Малый рост не позволял князю отцепиться от «проводов», а расстегнуть подтяжки он не додумывался. Когда шоу надоедало, трамвай снимали с линии, и он ехал «в парк», то есть к столу. А сегодня он обиделся и залез в шкаф.
3
Обычно обкатка проходила в комнате Чубаева. Это был мужественный человек, который сумел найти себе городскую женщину. А та устроила его сторожем в столовую. Утром Чубаев возвращался со службы с с переполненными сумками. Его с нетерпением ждали сожители и приблудные, жадно поглядывая на дверь.
Наконец Чубаев входил, ставил сумки, и, вздохнув, стягивал плащ. Колегов помогал ему раздеться и смахивал перхоть с плеч кормильца. Брусянин и Иванушкин выставляли на стол яства. Князь, лежа на кровати, лениво наблюдал за этим. Он ждал сигнала о готовности. Остальные тоже ждали, истекая слюной…
– Что, заждались папку? – поглаживал Чубаев побитую тяготами растительность... – Может, кто нальет?
– Заждались… – хором вздыхали все, и наливали отцу.
Без портвейна за стол не садились. Это было незыблемым правилом, как в католической семье. В крайнем случае, портвейн заменяли водкой.
Выпив, все рассаживались. Кроме отца. Тот, хряпнув вина, заваливался на бок, а народ приступал. По комнате разносился глухой хруст, сопровождаемый чавканьем и бряканьем вилок. Освободившуюся посуду ставили тут же, на пол, возле стола. Чтоб место не занимала. Скоро на полу скапливалась гора сковородок и кастрюль, и об неё постоянно спотыкались. Но никто не убирал. Уцелевшие объедки ждало второе дыхание.
Оно наступало, когда просыпался Чубаев. Присев на корточки, он выковыривал из лежащей посуды остатки пищи.
– Вова, сядь за стол, поешь по-человечески! – раздраженно говорил ему Бон.
Бон был интеллигентом, личностью одиозной и малопьющей. Его, естественно, недолюбливали, но бить в общаге было не принято. Кроме того, Бон занимался кунфу, поэтому приходилось терпеть. Зато его мнение принципиально игнорировали. Если он, вернувшись с занятий, сообщал, что на улице несусветная жара, ребята ходили до магазина, напялив шапку-ушанку и доху. Это была месть Бону, и он кусал губы от досады.
Вот и сейчас Чубаев молча ел на четвереньках, игнорируя Бона. Отец настойчиво выковыривал из кастрюль засохшую картошку, и сочно облизывал пальцы. Бон, глядя на это, тер полные слез глаза. И кусал от досады губы.
* * *
Когда еда заканчивалась даже на стенках, всех обуревал голод. Тогда парни шли воровать… Разумеется, в женские секции. Однако, тут нередко дежурили вооруженные бабы. Они запросто могли рубануть рейсшиной по башке, или вонзить в задницу отравленный рейсфедер. После чего обездвиженного вора оттаскивали к мусоропроводу, и там бросали. Кремирования в Свердловске тогда ещё не было.
4
…Иванушкин, тем временем, вылез из-под одеяла, и как выяснилось, его грудь тоже была в звездах. Их было больше, чем на теле у Брежнева. Князь стал помогать Иванушкину стряхнуть награды.
Дизайнеру было горько. Через полчаса нужно было идти на военку. Он сбросил на пол последнюю звезду, и стал жаловаться:
– Блин, ну как я на военку пойду? Я ж не выспался! – Он вздохнул, и пригубил вина. – Антонов меня точно сгнобит!
Антонов был маститым полковником, акыном Уставов. Седой как лунь, он призраком бродил по аудитории, распевая Уставной акафист. Его заунывная песнь усыпляла похлеще морфия. Студенты болтали, что во время боевых кампаний медики обходились без наркоза, если поблизости появлялся Антонов.
Перед военкой все стремились выспаться. Иначе заснешь и раскрутишься на всю катушку. Это была не обычная лекция в институте, где можно забраться на камчатку и вволю выспаться.
Военные кабинетики были маленькими, и преподы-стервятники видели все насквозь. Время от времени, они, с возбужденным клекотом, бросались на спящего. Даже бдительные товарищи не могли спасти несчастного. Словом, спать на военке было равносильно самоубийству. Сперва нравственному, а там и физическому. Засонь отправляли к майору Жмаеву, который материл провинившихся, и бросал их на полы. А ещё грозился привязать, за яйца, к тумбочке дневального.
* * *
– Андрюччо, а ты глаза себе нарисуй! – посоветовал Колегов. – Нарисуй, и спи себе спокойно! Я на военке всегда так делаю!
– Это как? – удивился Иванушкин.
Все стихли и прислушались.
– Как, как!.. – отхлебнул вина Гальего, – берешь у кого-нибудь очки и рисуешь на бумажках глаза. А потом эти бумажки вставляешь в очки, одеваешь, и будто б не спишь! А сам спокойно дрыхнешь! Антонов все равно ни хера не видит!
– А ручку? Там же ещё и писать надо! – спросил кто-то справа.
– А ты ручку резинкой к ладошке привяжи! – пояснил Гальего. И снова отхлебнул. – Одною рукою голову подпираешь, а другою пишешь! Якобы пишешь…
Оснований не доверять Колегову не было. Он пил наравне со всеми, поэтому считался порядочным.
– Умный ты Андрюччо! – пробасил князь и с восхищением посмотрел на Гальего.
Тот приосанился. Нужно заметить, что Колегов, Иванушкин и князь – все были Андреями. И, с подачи последнего, называли друг друга строго «Андрюччо»… Позднее это распространилось и на остальных. Как в тоталитарных сектах все называют друг друга «братьями», так и здесь все называли друг друга «Андрюччо». Это был тайный архитектурно-алкоголический код. Исключение составляли лишь Перевалова с Гудимовой. Они заочно считались женщинами, а очно никто этого не проверял. Не до секса тогда было.
5
Иванушкин накатил и стал одеваться. Тут снова проснулся Чубаев и присев на корточки стал скрести ногтем по кастрюлям.
– Вон, вон она!!! Хватай её, Володя! – закричал князь, и бросился наперерез метнувшейся под стол картофелине. И ловко наступил на неё тапком.
– Лихо ты её! – улыбнулся Чубаев. – Лапу-то, лапу убери! Раздавишь! Ишь ты, дезертирка!
И, обтерев картошку, сожрал её. Чубаева тоже не называли «Андрюччо». Или «Володя», или «Чубайс».
Обтеревшись, Чубайс повернулся к Иванушкину:
– Правильно тебе Колегов говорит! Нарисуй глаза… Морда у тебя тупая, на ней что нарисованные, что натуральные – одинаково будут смотреться! Тем более, Антонов и в правду ни хрена не видит!
После этого отец зевнул, и снова завалился спать. Иванушкин накатил на посошок, и побрел на военку.
* * *
Когда дизайнер прибыл на кафедру, он, усевшись за парту, решил не спать. «Все, буду волевым человеком! Как Гастелло…» - сказал он себе. Однако, Уставы оказались сильнее, и Иванушкин задремал. После того, как его пару раз толкнули, он вздрогнул, и вспомнил про рецепт Колегова. Выклянчив у кого-то очки, он аккуратненько нарисовал глаза и вставил их под стекла. После чего, нацепив на нос окуляры, привязал ручку, и начал спать.
И все бы ничего, если б не чрезмерное увеличение линз. Антонов, и впрямь, сперва ничего не заметил. Он бродил по аудитории, и заунывно гудел. Дойдя до любимых поворотов в строю, он поднял голову и обмер. Прямо в него вперились мертвые глаза Медузы Горгоны.
Словно сама смерть глянула в солдатское сердце. Прикрывшись Уставами как щитом, Антонов, попер на Иванушкина. По дороге он шептал: «Свят, свят! Чур, меня чур!» и обмахивался указкой. Но истукан даже не шелохнулся.
Выставив указку как копье, Антонов ткнул дизайнера. Тот вздрогнул, и из-под стекол, белыми лепестками, посыпались глаза. Хэллоуин распахнул веки, и оторопело уставился на Антонова. В мертвой тишине пала, как Кенигсберг, авторучка…
«Во-о-он! Во-о-о-он!!!» - заорал полковник. И хлестнул негодяя указкой. А Иванушкин отправился на собеседование к завкафедрой.
6
Завкафедрой, сухой лысоватый полковник, чистил наган. Он недовольно поглядев на Иванушкина, отложил оружие в сторону:
– Ну, заходи, Иудушка! С чем пожаловал?
Иванушкин рассказал.
Полковник встал и индюком заходил по кабинету. Выписав пару кругов, он оперся на подоконник, и стартовал:
– Иванушкин, я расскажу тебе одну поучительную историю… Когда-то мы, с моим братом, учились в кадетском училище. И тоже заснули на занятиях. А окна были настежь. И нас продуло! Через два дня мы заболели менингитом. Ты знаешь, Иванушкин, что это такое?
– Так точно, знаю! – закивал дизайнер. – Это, когда либо помираешь, либо дураком на всю жизнь остаёшься!
– Во, во!!! Правильно! – погладил брюхо шеф. – Хоть это ты знаешь! Так вот, Иванушкин, брат мой помер, а я выжил! И вот с вами, идиотами, тут нянчусь!
Иванушкин угодливо улыбнулся.
– Есть у тебя девушка, Иванушкин? – прищурился полковник.
– Есть! – зачем-то соврал дизайнер. – Княжна Трубецкая!
Он и в самом деле спал только с князем. Да и то по причине нехватки койко-мест. Князь храпел и не носил бюстгальтера, но полковнику вполне б сошел за девушку.
Так и случилось. Взгляд служаки потеплел:
– А вы уставы-то с ней читаете?
– А как же! Каждый вечер! – Иванушкин молодцевато щелкнул кроссовками. И косясь на вороненую сталь, добавил: – Кусками, цитируем наизусть! Особенно про караульную службу! Аж слезы наворачиваются!
– Ладно, Иванушкин… – завкафедрой вытер глаза. – Иди! Коли ты спал, значит, не враг! Враг-то, он не дремлет! Иди к майору Жмаеву, пусть накажет тебя своими правами.
И спрятал наган в стол.
* * *
– Ну, заходи, подлец! – сказал Жмаев, увидев Иванушкина. – Ты где ж такую рубашку взял? В ней же, до тебя, тридцать три сверхсрочника сдохло!
Иванушкин осмотрелся. Рубашка, и в самом деле была не фонтан, но трупных пятен не было.
– Ещё раз заснешь, я тебя за яйца к тумбочке дневального привяжу! – гневно вскочил майор. – Я щас уезжаю, и мне некогда тобой заниматься! Иди к майору Шевченко. Пусть он накажет тебя своими правами.
* * *
Иванушкин побрел к Шевченко. Шевченко был технарем и фанатом войсковых пилорам.
– О-о-о, Иванушкин! – Вздохнул майор, спрыгнув со стеллажа. – Слушай, дружище, ты пилораму не видел?
– Общевойсковую? Видел, та-ащ-майор! – отчеканил Иванушкин.
– Где?! – схватился за грудь майор. – Где?
– Вон там, в кустах! – Иванушкин показал в окно, – под деревьями давеча прыгала! Около часа назад…
– А сейчас она где? – майор обернулся в окно.
– Не знаю… – дизайнер почесал затылок. – Мож, на юг улетела?
– Так они ж по-осени летают… – недоверчиво посмотрел на него Шевченко.
– Ну-у-у, всяко бывает! – развел руками дизайнер. – Может, она ждала, пока у неё редуктор заживёт! А щас зажил, вот и улетела!
Майор упал на стул и вновь схватился за сердце.
– Иди, Иванушкин! – ослабшим голосом сказал он. – Иди… Расстроил ты меня! Глаза б мои не видели!
«А вы их нарисуйте!» – чуть не брякнул Иванушкин, но вовремя тормознул.
– Так точно! – вместо этого сказал он, и прикрыл за собой дверь. Выйдя на крыльцо, он вздохнул и поперся в общагу.
7
Вернулся он расстроенным, и ему сразу налили. Он выпил.
– Ну и? – обеспокоено глянул на него Колегов. – Колись! На тебе лица нет!
– Плохо, Андрюччо… Разбудили меня…
– Вот суки… А кто?
– Кто, кто?! Антонов!
– Вот сука… И что?
– Что, что?! К завкафедрой погнали…Тот полчаса мне лекцию читал!
– Про менингит?
– Ну, да… Росли мы, говорит, с братом-близнецом…
– Понимаю… – сочувственно сказал Колегов. – Он всем это рассказывает. Ладно, пошли к Царю сходим! Они сегодня бухают. Попозже и Чубаев туда придет!
Они встали и пошли… Царь жил на седьмом. Однако, они встретили его на лестнице. Тот вместе с Камшием тащил наверх Ульянова. Ноги Ульянова брякали по ступеням, ботинок не было.
– Опять нажрался? – спросил Колегов.
– Опять! – кивнули несуны. – Никакого сладу с ним нет!
Ульянов окончил физматшколу и сдавал за всех экзамены. А вот с выпивкой у него не шло. Уже после третьей он падал замертво и его приходилось таскать на себе. Вот и сейчас Царь волок политического противника.
– Помогите! – предложил он Колегову и Иванушкину. – Совсем замучились!
– Да не хрена? – возмутился Колегов. – Бля буду, надорвемся! Давай, как в прошлый раз, напишем на лбу адрес и положим возле мусоропровода. Никто его там не украдет!
- А вдруг вниз сбросят? – недоверчиво спросил Камший. – И кто нам экзамены сдавать будет?
– Да, не волнуйся, – сказал Колегов, – никто его не сбросит! С адресом-то, он не бесхозный!
Он вынул фломастер и надписал на лбу покойного: «Ульянов В.И. Комн.701»
– Да не Ильич он вовсе! – задумался Камший. – По-моему Николаевич!
– Ерунда! – возразил Колегов. – Ильич понадежнее… Трижды подумают, прежде чем сбросить.
– Нормально! – сказал Царь. – Давай ещё один пролет протащим. На четвертом поспокойнее будет!
И они поволокли Ульянова наверх.
– Царь, Юра! – послышалось снизу. – Стойте! Вы ботинки потеряли!
Все остановились. По лестнице поднимался Брусянин, держа в руках ботинки.
– Вы ботинки потеряли, – повторил он.
– Поросюня, ты привяжи ему их к ногам. Сверху привяжи! – Скомандовал Колегов. – Пусть в комплектности будет.
Пока была передышка, Брусянин аккуратно привязал обувь к лодыжкам Ули. После чего тело вновь поволокли наверх. Завернув за лифт, они подтащили его к мусоропроводу, и бросили там. И, облегченно вздохнув, отправились бухать, на седьмой.
Когда они зашли в комнату, там стоял Скварко и разделывал селедку. Несколько бутылок водки валялись на кровати.
– А Мебиус где? – спросил Скварко осмотрев вошедших. – Опять умер?
– Но… – сказал Камший, – пришлось в поле захоронить….
– Земля пухом, – вздохнул Скварко. – Моня, сполосни стаканы. Присаживайтесь!
8
Не успели они рассесться как в дверь постучали. На пороге стояли Сафон с князем.
Между ними висел безжизненный математик.
– Ваш? – спросил Сафонов, кивнув на тело. Капельки пота блестели на его лбу.
– Наш! – сказал Гальего. – Клади его на кровать! Андрюччо, отвяжи ему ботинки!
– Куда на кровать?! – возмутился Камший. – Он тут все места займет! Нам сесть негде будет…
Дед Камшия до революции работал петлюровцем, и белогвардейские гены давали о себе знать.
– Да бросьте его в угол! – махнул рукой Скварко. – Вон туда, к батарее! Чай, не Мавзолей ему тут!
– Ой, да у вас здесь что-то разлито! – воскликнул князь, когда Улю подтащили в угол. – Видать, с окна накапало!
– Да, ничего! – пробасил Скварко. – Ульяновы, они к разливам привычные! Они всю жизнь в Разливах да в Шушенских жили!
Тут Ульянов на мгновение пришел в себя:
– Куда вы меня тащите?
– В прозекторскую! – наклонился над ним князь. – У меня завтра зачет по кастрации, надо на ком-нибудь опробовать! Щас мы тебе кокушки-то отсечем! Будешь не о бабах, а о науке думать.
– Вы с ума сошли! – прохрипел Ульянов. – А дети?
– Не переживай! – успокоил его Камший. – Ульяновы исторически бездетны! А на тебя детей и в Горках хватит! Планом ГОЭРЛО займешься! У тебя другой профиль!
Ульянов успокоился и стих.
* * *
Все уселись за стол, и начали бухать. Писать на Ульянове было традицией. Правда, один раз случился сбой. Гальего как-то взял с полки высохший фломастер и по ошибке влил туда обычную зеленку. Выйдя на кухню, он залез под стол, где спал Ландау и надписал привычно: «Ульянов В. Комн. 701».
Назавтра Ульянов сильно ругался. Ему надо было идти на день рождения, а надпись не смывалась. Пришлось идти так, с обратным адресом.
С тех пор ему писали на лбу только хорошими фломастерами. Чтоб смывалось. Вот и сейчас, Царь, накатив водки, подсел к храпящему и аккуратненько добавил: «Уля дурак!» И обвел ещё раз, чтоб посочнее смотрелось. Это была месть за расправу над родичами в Синячихе и Екатеринбурге. Уля много раз говорил Царю, что это не он, а Свердлов, но Царя это не убеждало. Кроме того Свердлов где-то далеко, а Уля тут, рядом.
9
Власть в общежитии постоянно менялась… Приходилось менять и партийные псевдонимы. Царикова, избегающего большевистских репрессий, нарекли «Моней». Монархическая кликуха привлекала к нему ненужное внимание простолюдинов. Общаговские пролетарии давно косились на разгульного вельможу.
. Теперь, став «Моней», Царь-иков мог хоть немного передохнуть, переждать смуту. Колегов предлагал ему угнать плавучее кафе, пришвартованное на Исети.
– Отцепим дебаркадер от пирса, официанток в воду, а сами, через Химмаш, в Бельгию? Это же шанс выжить!
– Я хочу с официантками! – плакал Цариков.
Колегов гладил его по голове, и с опаскою смотрел на дверь.
Нелегко было и Уле. Деникинец Камший снимал фильм о революции, и сшил себе белогвардейскую форму. Он ходил по общаге в мундире ротмистра, и вытащив из ножен саблю, с вожделением смотрел на Улю. Пробуя клинок ногтем он показывал, что смерть не за горами.
В дело вмешался Колегов. Симбирскому отпрыску, страшащемуся контрреволюций, он придумал германское погоняло «Ульрих»… Тот, привыкший к конспирации, охотно откликался на новую кличку. Может, она и спасла его от пыток в колчаковских… то есть, общаговских подвалах….
Один князь оставался незыблемым. Княжеское достоинство, не позволяло ему отречься от исторических корней, или чего-то бояться. Он как пришел князем, так им и остался. Несмотря на преследования и репрессии.
Никто не знал – откуда же взялся этот странный невысокий человечек, с коротко остриженный головой и большими, как у товарища Крупской, глазами. Причем, далеко не нарисованными.
Голос у князя был хриплым, с низким грудным тембром. Особенно он басил, когда был пьян. А пьян он был всегда. И всегда ходил в костюмчике, с галстуком и подтяжками. Словом, человек благородных кровей.
* * *
В те годы общага была поделена на множество сословий. Но открытого гражданского противостояния не было. Напротив, как только, появлялся внешний враг, здешние обитатели сближались. Чаще всего таким врагом объявлялись княжеские родители. Они часто доставали бедное чадо суетливыми нравоучениями, розысками и прочим занудством. Когда их поведение переходило все рамки, князь собирал дружину и шел на них в поход.
Дворянское гнездо располагалось неподалеку, на Пионерском, в обычном крупнопанельном доме. То есть, княжеские предки косили под обычных мещан. В отличие от богоподобного сына, человека Космоса, живущего, где ночь застанет.
Главной целью студенческого блицкрига было избавлении родичей от излишков продовольствия и роскоши. Поход организовывался в рабочее время, чтоб предки не мешались.
Первым делом комплектовалось войско. В него входили хорунжий Колегов, поручик Иванушкин, есаул Чубаев, и прочая патриотическая публика. Добровольцы приветствовались. Все участники автоматически получали право на участие в вечернем балу, регулярно устраиваемом после таких кампаний. … Особенно пышным он был после удачных походов.
10
Вооружившись баулами, отряд выдвигался… Преодолев Восточную, а затем и Транссиб, группа выходила к высоткам, где располагалось вражье логово. Все оживлялись, а припрыгивающий князь смотрелся Павликом Морозовым. Серьёзные Колегов и Чубаев, шли поодаль, схожие с Жуковым и Сталиным.
Сестрами милосердия выступали Перевалова и Гудимова. Присутствие женщин подстегивало дух бойцов, и стимулировало безжалостность к врагу.
Меня иногда прихватывали в качестве военкора. Я плелся сзади, с блокнотом и лейкой, тщательно фиксируя происходящее. В случае опасности меня следовало ликвидировать в первую очередь. Но они это дело прошляпили, о чем не раз пожалели…
Наконец, фаланга вторгалась в родительские пределы. Убедившись, что враг сбежал, приступали к разграблению…
Повсюду стоял грохот и шум. Настежь отворялись шкафы, холодильники, вскрывались антресоли и прочие загашники. Самым ценным считалась еда.
Все шло динамично и скоординировано… Парни грузились, а девочки давали рекомендации – чего и сколько брать. Работа кипела. Длинные целлофановые пакеты формировались по подобию больших сарделек: сначала насыпалась манка, потом делался узелок, потом рис… Далее – опять узел, и сверху греча… В следующий пакет тем же образом набирали вермишель, горох, перловку. Потом шла очередь рожек, сахара и пшенки…И так – пока баулы не забивались под завязку.
Параллельно, в зале, велось раздербанивание книжных шкафов. Князь, быстро окинув золотистые корешки, коротко командовал: «Так, Пушкин – два тома… Вынимай! Так, Гюго «Собор Парижской Богоматери», тоже бери! О, Дрюон «Проклятые короли»! Тоже пойдет…. Нет, нет, эту не бери, возьми лучше «Трех мушкетеров»… Они влёт уйдут!»
Хорошие книги в ту пору были дефицитом, и сбывались мгновенно.
Под занавес Трубецкой выдавал самые заветные схроны. Оттуда извлекались маринованные грибы, божественные компоты, варенья и соленья… На этом экспроприация заканчивалась и нужно было уносить ноги. Группа вываливалась из подъезда и растворялась в вечерней дымке.
* * *
Преодолев Восточную отряд делился надвое. Большая группа, с продуктовыми баулами тащилась к общаге, а меньшая, с книгами и прочим хламом, ехала в скупку, на Вайнера. Прибыв к антикварному, они наскоро сбывали трофеи и, сжимая ассигнации, мчались к винному. Затарившись под завязку спиртным, порученцы впрыгивали в трамвай и ехали в общагу. Где их ждали однополчане и дымящийся ужин.
11
Кутеж разворачивался во всю ширь… Отовсюду все громче слышалось вольное казачье: «Любо!» Князь сидел во главе стола именинником, а Перевалова лучилась подле, кривясь, как Сонька Золотая Ручка. Гудимова остервенело плясала на столе, хлеща лифом по пьяным головам.
Это был настоящий бесовской вертеп, и зайди сюда какая-нибудь набожная замдеканша – она б рухнула замертво! Слава богу, мужчины-деканы и не такого насмотрелись, о чем свидетельствовала их ранняя седина… Старик Золотухин, несколько раз посетив общагу, начал заикаться и путать имена своих детей.
Вскоре к гуляющим присоединялись гости,. Массовое ликование становилось всенародным. Во время одной из таких вечеринок, у Гудимовой, Ульрих, как обычно, вырубился. Он лежал на хозяйской кровати хозяйки и не дышал. А тащить его наверх – никаких сил не было.
Гальего с Цариковым, уходившие последними, уже прикрыли за собой дверь, как позади раздалось визжание хозяйки:
– А Уля? Вы что, его нам оставляете?!
Пришлось вернуться.
– Убирайте, убирайте Ульриха мальчики! – гундела Гудимова. – Нам с Маринкой спать негде!
Рядом стояла Перевалова. Ульянов, свернувшись калачиком, с упоением храпел. Наверное, ему снилось, что он дрыхнет в опочивальне Инессы Арманд.
– Может его к нам, на третий? – задумался Колегов.
– А нахрена?! – осенило Царя. – Сделаем проще! Вот так!
Он резко дёрнул кровать на себя. И, напрягшись, столкнул безжизненное тело в образовавшийся проем. Раздался глухой стук, болезненный стон… и все стихло. Царь задвинул кровать на место, и любезно предложил:
– Ложитесь, девчонки! Готово!
Перевалова одарила благодетеля взглядом, и, скинув платье, забралась под одеяло. Царь хотел нырнуть за ней и начал расстегивать ремень. Зависть охватила Колегова, и он стал стягивать свитер.
– Стоп, стоп, ребята! – остановила их Гудимова. – Все, идите! Нам спать надо! Кому секс – лезьте под кровать…
Оттуда, будто из подземелья, доносился далёкий храп.
Гудимова стеснялась раздеваться при посторонних. Она, для верности, пошла проводить ребят.
* * *
Выйдя из секции, они натолкнулись на держащегося за стенку князя. Тот мутно смотрел перед собой и ничего не видел.
– А где Сквара? – спросил его Царь.
– Да он гусеницу какую-то поймал… – махнул князь в сторону женской секции. – А щас на балконе её дрючит. Он так и сказал: «Подожди меня здесь, пока я гусеницу отдрючу!»
– Гусеницу? Так она ж маленькая? – спросила неслышно подкравшаяся Гудимова.
– Да ну, маленькая! – князь поднял базедовые глаза, – маленькая-то маленькая, а задница ничего!
Моня прокрался на кухню и прислушался. Из темноты балкона, раздавался хруст стекла, перемеживаемый со вздохами и охами.
«Ладно, не будем мешать! – подумал Царь. – Пусть куколки и коконы размножаются! А завтра махаоны и капустницы по общаге будут летать! Ляпота!»
Он вышел и задумался. Наконец, решение созрело. Подхватив князя под руки, они поперлись в 609-ю, к Никоновой. Это была круглосуточная таверна, с непрерывной гульбой.
12
Когда они пришли, веселье кипело. Колегов дернул стоящий возле стола стул, и, вся конструкция обвалилась. Оказывается, во время недавней драки у стола сломали боковушку, и, чтоб он не падал, столешницу подпирали стулом.
Каждый входящий тут же дергал стул на себя (чтоб забить место!) и стол стабильно обрушивался. Бутылки ловились на лету, а остальная утварь с грохотом катилась по полу. Реакция на перехват спиртного была поразительной, и ничто практически не проливалось. Стол бережно поднимали, ставили бутылки, и гульба возобновлялась.
Провинившийся, в качестве наказания, бежал на кухню и тащил жратву из холодильника. Чужую, разумеется.
Когда шум и визги превосходили все разумные пределы, появлялись возмущенные, соседи. В такие окаянные дни князь и попался на глаза комендантше, подставив хозяйку под выговор.
Визжащую кодлу разгоняли дубьем, и все перемещались бухать в соседний блок. Благо, жизнь в общаге не гасла, теплилась во всех углах…
Здесь, всю ночь, как по Бродвею, слонялись пьяные привидения. Когда метаться по лестнице надоедало, орда набивалась селедками в лифт, и тот, натужно мыча, проползал пару этажей… Потом, звучно вздохнув, рекордист застревал. Внутри начинали громко орать, и какой-нибудь милосердный бродяга бросался искать лифтера.
Лифтер, некто Кастраки, сам бухал где-нибудь у девах, и найти его было сложно. Тем не менее его разыскивали, и притаскивали к лифту. А в это время Чубаев, находивший внутри душегубки, судорожно пытался закурить. Он настойчиво разжигал гаснущую папиросу, а соседи, умирая от тесноты и душности, истошно визжали.
Логику Чубаева можно понять: он полагал, что после гибели первых, у остальных будет шанс выжить. Тем более, сам Чубаев стоял возле двери внюхивал воздух через щель.
Проблема была в том, что никто не хотел идти в небытие первым. Все отчаянно спорили, и шум стоял невообразимый.
Наконец прибывал Кастраки, и выпускал пленников. Спустя пятнадцать минут его вызывали снова. Так он бегал меж этажами, пока, отчаявшись, не вырубал лифт. Насовсем. Все начинали бегать по лестницам и вручную таскать туда-сюда мумию студента Ульянова. С привязанными к лодыжкам ботинками, и штрих-кодом комнаты-производителя на голове.