Петербург, XIX век
Илья Ефимович ходил по больничной палате в недоумении и расстройстве. Это надо же тебе – исчез портретируемый! Только что был здесь на кресле, в подаренном от Кюи темно-зеленом халате, и вот пропал. Не комар же, в самом деле, а человек. Не улетел же Мусоргский через окно!
Внимание художника привлек странный, необычный шум, больше похожий на шорох или свист. Репин оглянулся – на кресле, как ни в чем не бывало, опять сидел композитор. Только вид у Мусоргского был какой-то встревоженный и усталый.
- Ты где был? Где тебя черти носили? – набросился на друга Репин. – И как ты вообще, - художник протянул руку, чтобы пощупать, убедиться, что перед ним не призрак, а живой человек.
- Вот именно, что черти, - ответил композитор и перекрестился. – Слава Богу, вернулся восвояси. Целым и невредимым.
- Да полно шутить! Говори серьезно.
- А я и говорю серьезно. Дай отдышаться. На волоске от гибели был.
Мусоргский налил воды в стакан, выпил. Вытер пот со лба.
- Знаешь, где я был? – глаза композитора вспыхнули лихорадочным огнем. – На двести лет назад слетал. Сам не знаю, как у меня это получилось. Только я сейчас разговаривал с Софьей, дочерью Алексея Михайловича, государя русского. Ее хотели убить, а я помешал. Веришь мне?
- А ты случаем не того? – Репин подозрительно взглянул на Мусоргского. – Не принял лишнего? Ты чего мелешь? Как это слетал?
- После таких слов точно бы принял, - озлясь, сказал композитор. - Только нет ничего здесь. Не держат. Праведники.
- Ты, знаешь чего, Модинька, - начал как можно мягче и осторожнее Репин, полагая, что у друга разыгрывается очередная галлюцинация, каковые он уже не раз к несчастью своему наблюдал, - давай все по порядку, обстоятельно и без этих твоих ужимок. Расскажи, как было дело. Так, чтобы я понял.
- Ты думаешь, что я знаю, как я перелетел на двести лет назад? – Мусоргский вскочил, прошелся в возбуждении по палате. – Тогда ты ничего не понимаешь в русской жизни!
- Конечно, не понимаю, - согласился художник. – Только ты успокойся. Садись.
- А я спокоен! Как никогда спокоен! – вскричал Мусоргский. – Ты вот почему мне не веришь? Я хоть раз обманывал тебя? И не хочу я садиться. Меня и так уже засадили в эту проклятую палату! Думают, что я не смогу вырваться? А я раз – и улетел! И сейчас улечу! Чего мне с тобой толковать! Все равно ты ничему не веришь, - и Мусоргский кинулся к окну, пробуя открыть раму, которая, однако, будучи запечатанной, не поддавалась горячечным усилиям композитора.
- Доктор Бертенсон! – закричал Илья Ефимович, открывая в спешке входную дверь. – Лев Бернардович! Подите сюда! Пациенту плохо! Мусоргский в лихорадке!