Страх. сом

                Страх.com

                Повесть

                Глава 1

        - Это  невозможно  забыть! - В который  раз   повторяет  одну  и  ту  же  фразу Иван.  - Невозможно выкинуть  из  головы,  как  выкидывают  старую  одежду!   Нельзя  стереть, как  стирают резинкой  по бумаге  ненужные  слова. Нельзя  засветить,  как  нечаянно  засвечивают  фотопленку. Умирать  буду,  а все  равно они  перед  глазами   будут стоять! - Он  негромко  всхлипывает  носом  и   медленно   отворачивается.
       -  Кто – они? -  Негромко,  словно  боясь  спугнуть  стрекозу с  хрупкой  ветки  спрашивает Жгут,  пытаясь  заглянуть  Ивану  в  лицо.  Но  тот намеренно прячет  взгляд,   но  Андрей  все же замечает   слезинки  в стеклянных  глазах. Черная ночь и яркие,  словно маленькие  лампочки, звезды тонули, отражаясь в  этих  усталых и  бездонных  глазах. И только  спустя  некоторое время  он  смог  выдавить  из  себя: «Все  началось  именно  там,  в  Чечне,  где очень  многие   навсегда  остались  в  той  далекой  земле, так  обильно  политой  кровью,  что  удобрять  не  надо. А мне до  конца дней  привили не  только   стойкое  отвращение  к жизни,  но и ненависть  ко  всему, что хоть  как-то связано с  Кавказом!»  И  он  не  спеша,  достав  из кармана  на  рукаве помятую  пачку  «Примы», обгрызенными  ногтями  выудив  плоскую  сигарету, закурил.   Затянувшись, по  инерции  задержал дым  в  легких  на  несколько  секунд, и со  свистом  выдохнул.
      «С  самого начала входили в  Чечню   бронеколонной: Моздок, Малгобек, Карабулак, в район боевых действий Ачхой-Мартановский район.  Позже  этот город  прозвали  Очко-Мартан. Саперная рота прикрывала   нас слева и впереди, рота связи - справа и сзади. В  числе  прочих солдат,  только  что прошедших ускоренные курсы  по  мотанию  портянок, был и я. -  После  тягостного  молчания начал  свой  рассказ Иван...

       -  По машинам! - громко командует усатый полковник,  и лезет  на  БТР.  Я карабкаюсь следом  за  ним и усаживаюсь по правому борту. Полковник при  каждом  движении  пыхтит  как  паровой  механизм, и  струйки  воздуха иногда вырываются  у  него  со  всех  отверстий  на  теле.   Он  задумчиво-хмуро  косится  на  меня и  усаживается  на  броню. На мне старый, зачуханый  бронежилет, магазины набиты патронами, а глубокие карманы бушлата приятно  тяготят  две гранаты.  От  этого же  полковника  я  узнал, что выложенная камнем дорога, по которой мы едем, построена плененными немцами сразу после второй мировой. Брусчатка времен войны старой устлана для войны новой, и   у  меня создается  впечатление,  что людям отчего-то нравится убивать себе  подобных.
     Вся наша колонна - это два потрепанных  БТРа и три     зачуханых  до  невозможности «Урала», которые  везут гуманитарную  помощь. Дорога  грунтовая, и  густые клубы   пыли,  поднятые колесами  нашего БТРа, всасываются решеткой радиатора идущего  за нами «Урала». Его рулевое управление разбито  до  основания, и он не может вписаться в очередной поворот с первого раза. Тогда я толкаю полковника стволом автомата в спину и ору: «Товарищ полковник, «Уралы» отстали!» Полкан  кричит  водителю  БТРа и мы останавливаемся.  Стоим, ждем и  глазеем, как водила, надрываясь, выкручивает тугое рулевое колесо.  Видно  гидроусилитель  руля  тоже  не  работает. Потом снова  с матерками  трогаемся и  набираем скорость.
            Невысокие, небритые  холмы скрывают извилистую  грунтовую   дорогу. Я не знаю, Чечня это или ещё нет,  но  мне  вдруг  становится страшно. Когда «Урал» снова застревает, я  снова тыкаю  полковника  острым  стволом  пламягасителя.
       - Товарищ полковник, «Уралы» -  и  не  успеваю  договорить..
       По  зычному матерку  полковника колонна останавливается,  и все  повторяется  снова.  Дальше едем  молча, лишь один раз чумазый  солдат молча толкает меня автоматом и кивком  головы показывает на корявый выступ скалы. На нем большими белыми  буквами,  видно  белой  галькой, выложено: «И всяку жизнь  венчает  смерть».
      - Философы хреновы, - бормочет он под нос,  и сплюнув  отворачивается.  Тягучая  слюна,  подхваченная  ветром,  приземляется  на  борт БТРа.
     На блокпосту  нашу колонну останавливают и требуют  какие-то  документы. Здесь стоят менты, и они почти безоружные, если  оружием  можно  назвать  АКСУ  у них  на шеях. В  учебке мы его  называли   «урод», и  говорили,  что эта  пукалка  предназначена исключительно для войны в сортире,  и все  это  знали,  даже  эти  менты. Блокпосты в Чечне каждую ночь обстреливают нохчи, а они даже не могут ответить на огонь, потому  что дальность прицельной стрельбы «уродов» метров двести, не больше. Кроме того у них всего по четыре магазина на рыло - минут на десять боя,  и  можно  идти  сдаваться. Дальше стреляй хоть  из пальца. И здесь тоже все по уставу - у часового должен быть автомат и сто двадцать патронов. Ни  больше, ни  меньше. Ни гранатометов  тебе, ни пулеметов. А они часовые и у них здесь свой пост, хоть и  с блоками. И они не солдаты - а милиция, а здесь не война, а наведение конституционного порядка. Так что нечего стрелять в людей, кричите хенде хох и вяжите хулиганов голыми  руками.
    Добрый полковник оставляет им ящик гранат и две «мухи». Они благодарят  за  подарок  и  радостно  суетятся  возле  БТРов, а конопатый сержант приподнимает  легонький шлагбаум  на  хлипком шнурке и мы въезжаем в Чечню.
         Сразу за полосатой  трубой шлагбаума дорога становится черной. По ней давно никто не ездил,  и она завалена ветками,  всяким  мусором  и землей, колея петляет то по асфальту между воронок,  то между  бетонных блоков, наставленных как попало и иссеченных  пулями. Водилы никогда не съезжают с проложенной однажды колеи, в этом есть  свои  плюсы  и свои  минусы. Деревья по краям дороги вырублены, пеньки белеют срезами как забинтованные  головы. Не  видно ни одной живой души, ни одной машины не  промелькнет, только мы и сожженная и  едва  схваченная  ржавчиной техника, по  обочинам, бывшей  когда-то,  трассы. Это страшная  дорога войны, и она абсолютно  не похожа на ту дорогу, которая петляла от Моздока.
      В канавах безжизненными   кучами свалена военная техника. Подорванные на  минах БТРы лежат с  отвороченными  башнями, словно им открутили головы. Расстрелянные в  решето и сгоревшие ЗУшки пялятся  в небо загнутыми черными стволами. Коричневые  от  гари танки  без  гусениц  застыли будто  мертвые  черепахи. Люди когда-то ехали по этой дороге, по которой мы едем сейчас, и тормознулись  здесь  навсегда:  на асфальте  остались черные пятна горелого мазута и  крови. Видно, как БТРы, БМП,  «Уралы» и покореженные зенитки тяжелыми  БТСами  пачками  сталкивали в кювет, расчищая  дорогу  для  новой  партии  самоубийц.
       Внезапно ветер закручивает  откуда-то  взявшиеся белые хлопья пепла в меленькие  смерчи,  и мне  вдруг чудится, что это  человеческий  пепел.
        - Смотрите, - хрипло кричит  стрелок и тычет грязным  пальцем в разрушенный блиндаж. Вероятно, взрыв произошел внутри его. Толстые бревна, разорванные напополам жуткой  силой, вздыбились в небо, словно сплетение  гигантских пальцев. Рядом, странно  изогнув  на  бок  пулемет, стоит сгоревший БТР.  Кажется,  что  его  перекрасили  в  черный  цвет и сняли резину. С другой стороны блиндажа такой же черный танк. Здесь  погибли  все, и  вероятно  их  тела  до  сих  пор  тлеют  под  толстым  слоем  пепла.
       Колонна снова въезжает в какие-то холмы, и дорога опять начинает замысловато петлять. На одном из поворотов «Урал» в очередной раз застревает, и  колонна  в  который  раз   стопорится.
       Тягач начинает дергаться,  словно  танцор  в  ритме кукурузного  танго, молодой водила сдает взад-вперед, пытаясь вписаться в узкий  поворот горной дороги. С первого раза у него не получается и он снова сдает назад до упора, пока одно из колес не повисает над обрывом. Он смотрит в зеркала заднего  вида, потом поднимает взгляд и пялиться  прямо  на  меня, ища  поддержки.  Глядя через  меня он с жестоким хрустом переключает рычаг и втыкает первую скорость. «Урал»  начинает    дергаться, а его  капот внезапно очень странно  подбрасывает вверх, дверца кабины распахивается от взрыва, и машину моментально окутывает клубом ярко-желтого пламени. Через  секунду шар  пламени  превратился в  клубы  черно-серого  дыма. Из раскаленного чрева бывшей  когда-то  кабины на землю мешком вываливается водитель, он падает прямо в лужу горящего бензина, делает судорожные движения рукой и замирает. Хэбэ горит на нем факелом, а в его уже  неподвижное  тело втыкаются красными  черточками  несколько трассеров.
          Я не врубаюсь, что происходит и тупо смотрю на объятую  пламенем  машину, потом   машинально перевожу  взгляд на  зеленый склон холма. Оттуда в нашу сторону летят трассера, это  они тонкими длинными штрихами тянутся от вершины к дороге и с ускорением проносятся между мной и другими  солдатами. Несколько раз тупо брякает   по броне.
        - Нохчи! - дико, страшно и  запоздало  кто-то визжит.
       - Всем с брони! - орет полковник,  хотя  на  ней  уже  никого  не  было - Занять оборону!
      Некоторые  солдаты  упав  на  землю  замирают,  некоторые согнувшись   куда-то   бегут. Я тоже соскакиваю, но почему-то  не бегу вверх по склону, хотя в нас стреляют оттуда, а спускаюсь в кювет и согнувшись драпаю вдоль дороги за  другими  бойцами. Передо мной маячит  спина нашего  усатого  старшины, сзади - Зява и Пех. Мельком  взглянув  на  Зяву, я  вижу,  что  он совсем  даже не испугался, и  простым  обстрелом  с  обгоревшим  водителем  его удивить  сложно.
       Метров через тридцать мы  словно  по  команде  падаем в  красную  пыль, а полковник,  подняв  автомат  над  головой,  слепо  начинает стрелять вверх по склону. Усатый  старшина тоже следует  его примеру, и за  секунды  выпускает  весь  магазин. Зява с Пехом тяжело  дыша  исподлобья  смотрят  как  они  бессмысленно  тратят  патроны. Я несмело высовываюсь  посмотреть, куда они поливают, но практически ничего не вижу из-за яркого солнца: оно бьет прямо в глаза и верхушка холма,  откуда ведут  огонь  чечены, расплывается в его ярких лучах  сплошной  зеленой  пеленой. Удобно  выбрали  и  позицию  и  направление  огня -  проносится  мимоходом  у  меня в  голове.
         - Чо там? А? Куда стрелять? - Тяну я  Пеха  за  рукав.
     Он огрызается не оборачиваясь в мою сторону,  дергает  рукой и жмет на спуск. В это  время его лицо жутко  сосредоточенно, автомат -  продолжение  руки,  и только  горячие  гильзы  шипя заканчивают  свою нехитрую  траекторию в луже грязи. Я тоже  передергиваю затвор и   стреляю короткими очередями вверх по холму, и щурясь смотрю, не покажется ли кто-то,  кого можно будет подстрелить по настоящему. Мигом расстреляв  один  магазин  я  перевожу  дух, экономя патроны. В  ноздри  бьет  резкий  запах  пороха  вперемежку с  горелым  маслом.
       Чехи  в бой  не  вступят,   наивно надеюсь я, и мне не хочется остаться без  патронов, если они  возобновят  атаку с  новыми силами. А  это  может  случиться  в любой  момент и  с любого  места.  Перекатившись   на спину я уставился  в   голубое  небо. Ярко светит чеченское  солнце, иссушая  воздух и  жидкую грязь. Рвано-белая  вата  облаков. Сильно  хочется пить, и еще затянуться  едким дымом солдатских сигарет.  Несколько пуль с  мелодичным  голосом  рвут  пространство над моей головой.  И я  с  удивлением замечаю, что они совсем не свистят, как это показывают в кино, а именно поют.  Внезапно несколько пуль ударяют в землю прямо около моей  ноги, ошметки  грязи летят мне в лицо,  и моментально страх  опять  сковывает  меня. Автоматически я  поджимаю ноги, выставляю автомат над головой и не глядя даю несколько длинных  очередей.
         И тут же  вступают  в бой  КПВТ.  БТРы  стоят  вдалеке,  но  все равно грохот их  выстрелов заглушают все имеющиеся  звуки, и  я уже  ни хрена  не  слышу.
      Отчаянный рев крупнокалиберных  пулеметов  больно  бьет  по ушам,  отдаваясь в  мозг острыми  молоточками, выбивая  по  мозгам  жуткую  дробь. Бронетранспортеры не  стоят  тупо  на  месте, а гоняют взад-вперед по колее -  метров  десять вперед, десять назад - их башни развернуты в сторону гор и КПВТ огрызаются на  их  небритые  склоны. Они не могут выйти из-под огня закрывая  собой  второй  грузовик. Он зажат на повороте,  и водила безуспешно  пытается развернуться, бешено крутя рулевое  колесо. Через  лобовое  стекло я вижу его обезумевшие глаза, закушенную  нижнюю губу. Он безуспешно  пытается задним ходом сдать за склон серпантина,  чтобы уйти  из-под  обстрела. Но машина все время  колесом свисает в обрыв, и водила уже  который  раз, срывая  кожу с  ладоней, выкручивает баранку, а по бортам его машины, словно  тарабаня  в закрытую  дверь, стучат пули. Даже  странно,  что он  еще  остается  жив.
         Несмотря  на ясный день чеченцы почему-то стреляют трассерами. Наверное, им нравится смотреть, как пули чертят в воздухе красными и зелеными  полосками,  и  рикошетом  от  камней  уходят  резко  вверх. А  может быть  у  них  кроме  трассеров  патронов  нет.
        Внезапно  огонь смолкает, и полковник  выждав  секунду, срываясь с  места в  галоп, бежит вверх по склону. Мы тоже вскакиваем и  зачем-то бежим за ним. Иногда  мне  нравится  все  делать  толпой и  без  команды: побежали,  упали,  встали,  снова  побежали...
        На самой  верхушке  холма -  какой-то  древний  сарай, оказывается, мы в него и поливали. Отсюда же  вели  стрельбу нохчи: земляной пол этого первобытного  сооружения сплошь усыпан гильзами, валяется стреляная «муха», окурки  и  остатки  еды.  Чехи  ушли, остался лишь  отвратительный  запах кислого  молока, порохового дыма, и на  секунду мне кажется, что я слышу как хрустят под их удаляющимися  шагами  сухие ветки. Но почему-то мы не бежим следом за ними, хотя  азарт  погони и жажда  мести  мощными  толчками  врывается в  нашу  кровь,  и  видно, как  узкая  полоска  крови петляя уползает в густые заросли. Полковник, переведя  дыхание  от  быстрого  бега,  хрипло приказывает нам спускаться вниз, где на  повороте одиноко   стоит  наш подорванный «Урал».
        На  изувеченной  дороге, около  пробитого колеса, вытянув  руки, лежит убитый водила, вся его спина обгорела,  видны  слегка обугленные бело-желтые ребра. А водителю второй машины все же удалось сдать назад и он остался жив.
    Старшина матерясь  цепляет   тросом  грузовик, а я  подхватив  другой  конец,  тяну  его к  сгоревшему калеке. Зацепив машину за разлапистые клыки  на  бампере, я влезаю  на броню одного  из  БТРов. Обгоревшего водилу без  церемоний за  остатки хэбэ запихивают  туда же,  под башню,  накрывают  плащ-палаткой. От него нестерпимо воняет бензином и горелым мясом, а при движении  машины  по  неровностям  чеченской  дороги, он   как  живой пытается  сползти  вниз, и я придерживаю его рукой.  Мне жутко  и страшно его трогать, но я  сжав  зубы  не  выдаю  своего страха, кладу руку ему на еще  теплое  колено и  с  отвращением прижимаю  к броне  всей ладонью. 
        В полк мы привозим двух убитых и притаскиваем на сцепке сгоревший «Урал».
        - Приплыли тапочки к  дивану! - Орет старшина, и с  грохотом спрыгивает с брони.  Можно  подумать  мы  на  пароходе. - Добро пожаловать в задницу!
      Я с  ужасом  огляделся. Врытые в землю  по  самую  башню БТРы и танки, нескончаемые нитки окопов  усиленные  жидкими досками, выгоревшие, до  белизны  бинтов,  палатки. Между  веревочных распорок палаток  снуют, словно  сонные  муравьи, полуголые солдаты в обрезанных по колено кальсонах. У каждого за  спиной  болтается автомат.  Измазанные то ли в масле, то ли в  грязи танкисты меняют порванную гусеницу. Некоторые смотрят на нас приложив  ладонь ко лбу  вместо  козырька.
     - Смотри, - трогает меня за руку Зява и показывает пальцем на штабную палатку. Около неё, прямо  на  голой земле  в одних  синих линялых трусах сидит Дерматин  и ковыряется в редукторе, прижав его босыми ступнями к земле. Над ним,  склонившись буквой г,  и  тыча  пальцем в чумазый  кусок  железа,  дает  советы косолапый Саня,  он  же  Мутный.
      - Вот  ты  какая,   Чечня, - тускло говорит  Зява.
Дерматин не  спеша  отрывается от редуктора и   поднимает  на  нас  мутный взгляд. Через  секунду  резкость его  зрачков фокусируется  на  нас, и   его  рот  растягивается в  щербатой  улыбке.
     - Ну что, Ваня, - говорит он нам  со  вздохом и повторяет слова старшины. - Добро пожаловать в задницу!
         Это  у них, наверно,  вместо  здравия  желаю!  Ну  что ж,  задница, так  задница.

                Глава  2


         Довольно  часто,  если  не  сказать очень,  наш  полк,  если  это  можно  назвать  полком, чечены обстреливали  минами. Минометный обстрел довольно таки странная штука. Кажется, что ничего вокруг не происходит - все то же село маячит в полу километре от нашего полка, все так же блестят  на  жарком  солнце оцинкованные  крыши домов,  все тот же теплый ветер раскачивает кроны могучих чинар. И  в селении не заметно  ни  души,  никакого движения. Только  слышатся оттуда   гулкие  хлопки,  вышвыривая  невидимые  мины,  которые летят аккурат  на  наши стриженые головы. Каким  образом  они  оттуда подпрыгивают,  и кто их нам швыряет, не видно,  хоть простым  глазом,  хоть в  оптику. Летучая, и  жадная  до  свежатинки смерть появляется словно из  ниоткуда. Нет ни грохота выстрелов, ни красно-белых  вспышек, она выныривает  из синевы  неба и с резким свистом шлепается среди обнявших  землю солдат. И здесь тоже ничего не происходит,  все  как-будто  замерло, и солдаты  как  по  команде  завалились  спать  кто  где  стоит. Никакого движения, никто не подскакивает и  не бежит смотреть на дымящиеся воронки,  и не ползает по земле в поисках более  удобного  укрытия, никто не тычет пальцем в раненных и не кричит над мертвыми. Все  просто  тихо  лежат  и  тупо  ждут  своей  судьбы.  Кому  повезет, а  кому в  этот  раз  уже  «повезло». И нет звуков никакой трагической музыки, простая обычная смерть в  виде  чугунно-стальных  болванок падет с обычного чеченского неба, и разлетается на  тысячи  мелких  смертей в разные стороны. Все  как  обычно,  но в  моих  глазах она как  грозовая  туча затмевает собой все  небо, и оно в  миг становится фиолетово-черным. И я не вижу уже ни  ярких  лучей солнца, ни запаха зеленой травы, ни голубого неба. Только черные грибы разрывов, лужи красно-черной  крови. И жуткий  страх зародившийся  где-то  в  груди.
          Я сижу в  неглубокой траншее, прижавшись щекой к  сухой  земле, стиснув  ствол  автомата  так,  что  кажется  он  сейчас сплющится, и стеклянными  глазами смотрю, как от разрывов по стенкам  окопа осыпается земля. Спиной чувствую,  что  сзади, так же скукожившись, сидит Дерматин, за ним Зява, чуть  дальше – Пех.  Мы  неразлучно  ходим  друг  за  другом: столовка,  туалет,  окоп,  караул.  И до  того  привыкли к  общему существованию,  что  кажемся  единым  организмом.  Вот и  сейчас,  если  прилетит  мина -  накроет  всех  разом:  и  мы  снова  вместе,  только в  общей, братской  могиле. Весь наш батальон сидит сейчас в траншеях, вжавшись в землю, и ждет, кого же из нас сегодня убьет.
           Что  обидно,  так  это  то,  что  чехи  швыряют  наши  мины,  из  нашего  же  миномета.  Я  имею в  виду  советского  вооружения. Своего  то  не  изобрели,  кроме  автомата «Волк»,  который  даже  при  сильной  влажности  клинит и  закусывает  патрон.  Но  советское  вооружение  им  нравится  больше,  вот и  пятизарядные  минометы «Васильки»  себе  подтянули.  Пацаны  рассказывали  при  зачистке  в  одном  селе    надыбали  немецкий миномет 1939  года  выпуска.  Еще с Великой  отечественной  остался.  Какая-то  чеченская  сволочь  приберегла его  для  лучших  времен.  Сначала  от  немецких  рук  гибли  русские  ребята,  потом  от  чеченских.
         Первая мина с жутким  треском разрывается в танковом батальоне. Она втыкается в  землю перед самой мордой танка, который,  как  старший  брат, принимает на себя все осколки. Затем мины начинают ухать одна за другой - перед каждым разрывом  короткий  и резкий свист,  словно  человек  вложив в  рот  пальцы  резко подал  кому-то  сигнал. И кажется мне, да  и не  только  мне  одному,  что мина,  свистя  словно разбойник в  сказке, падает прямо  на  мою согнувшуюся спину.  Мне хочется вгрызться зубами  в землю и лежать не двигаясь, может быть тогда она меня не заметит и пролетит мимо, но я все так же сижу  не  шелохнувшись и скрючившись  как паук в  коконе,   любовно прижавшись щекой к стенке траншеи.
        Обстрел продолжался часа три.  Тяжелый  бронежилет   пудовыми  гирями давит  на  плечи,  и я  гнусь  к  земле  все  ниже  и  ниже,  как  ветка  со  спелыми  плодами. От  долгого  сидения задница стала совсем плоской,  и  жутко хочется быстрее лечь или хотя бы вытянуть ноги. Но в узкой траншее,  где  солдаты  сидят  как пасхальные  яйца в  нарядной  коробке, этого сделать негде. Снять же бронежилет я не решаюсь,  мало  ли  что. А Зява даже каску  напялил,  за  это  время  она заметно  отяжелела, и  клонит его голову в  разные  стороны. Он поочередно кладет её то на одно плечо, то на другое, то  касается  подбородком  груди,  показывая  свой  бритый  затылок.
             Для  нас время давно уже потеряло всякое  значение. Не знаю, сколько мы уже так сидим - дни, месяцы? Нет, это всего лишь часы.   Сегодня обязательно кого-нибудь убьют,  это  точно   знают  все,  иначе  чехи  не  шмаляли бы  по  части  из  миномета, а  посадили бы  на  сопки  пару  снайперов. И это   трудно   объяснить,  просто  каждый  надеется,  что сегодня  костлявый  палец  судьбы  коснется  кого угодно,  только  не его.
         Спустя  несколько  секунд мы как  по  команде  остервенело  открываем огонь по селу. И поливаем  свинцом туда, откуда вышвыривали мины. Пули  веселыми черточками и  диким  жужжанием исчезают во дворах, бьются  о чьи-то железные ворота,  крошат  оштукатуренные  стены, дырявят  окна, щепят  абрикосовые  деревья и  могучие  стволы  грецкого  ореха.  И опять ничего не меняется. Все то же село: блестящие оцинковкой  на солнце крыши,  сизый  дымок  топящихся  печей и  тишина.  Бред какой-то, идиотский сон.  Мы выжидаем ещё какое-то время, потом  не  спеша вылезаем из траншеи и  с замиранием  сердца  озираемся  вокруг.
         Наша  импровизированная  часть сплошь испещрена  круглыми, словно   вырытыми по  циркулю,  воронками. Как будто земля в этом месте переболела  крупной оспой. Несколько мин угодили в искусственный пруд и его словно вывернуло наизнанку: грязь и   светло-зеленая тина плавают на поверхности, а вода стала черной.  Выгоревшие  брезентовые  палатки словно старое  бабушкино  решето чернеют  множеством рваных дырочек  от  осколков.
         У танкистов  один  убитый. Его накрыло самой первой миной, которая рванула возле танка. Он так и лежит там, под широкой  гусеницей, бережно накрытый плащ-палаткой.  Пех  говорит,  что  его  изуродовало  не  очень  сильно,  голова  почти  осталось  целая, а я  подумал,  что в  принципе  какая  на  хрен  разница,  что  уцелело, а  что  оторвало.  Ему -  это  точно,  а  те,  кому придется  его  хоронить, труп    показывать  не  станут.  Это  стопроцентно.  Запаяют в железный  ящик  и в  землю. А  сейчас  лежит этот  бедолага на земле и можно подумать, что задремал, укрывшись от полуденного  солнца.  Только  стоптанные  сапоги  чернеют  грязными   каблуками.
         Ещё одному парню по  колено оторвало ногу.  Оторванную  культю  долго  искали  по  территории,  но  нашли лишь  разорванный в  хлам  сапог  и  куски  окровавленной  портянки.

                Глава 3

       В войне, оказывается, нет ничего необычного. Это жизнь, простая, вялотекущая жизнь, только в очень сложных условиях и когда тебя ещё  при  этом  пытаются убить. Практически ничего не происходит, когда погибает кто-то из нас. Мы все так же едим кухне отвратительно  сваренную  баланду, невкусный  и  непропеченый хлеб и тащим наряды. Мы живем своей жизнью, обычной жизнью человека в холмогорах,  какой  жили тут люди  тысячу и десять тысяч лет назад, и смерть здесь - такое же естественное состояние, как голод, жажда или сон.  Только  вечный.
        Днем мы спасаемся  от жары за выцветшими  кусками брезента, а  ночами нас обстреливают. Мы зарываемся в   сухую,  каменистую землю, а из сплошной темноты прилетает смерть и выхватывает  кого-нибудь из нас. Пули шныряют по расположению полка постоянно  как  у себя  дома, а мы, солдаты  этого  полка,  должны перебегать открытое пространство, ища  укромного места согнувшись в три погибели, будто  кланяясь этим  пулям.
         Иногда обстрелы бывают довольно интенсивными, иногда они даже перерастают в перестрелки. Тогда  мы начинаем  огрызаться. Это случается, когда чехи подходят довольно близко и открывают массированный огонь. Мы видим  вспышки, слышим, как работают в  густой траве их автоматы и как оттуда в нашу сторону летят трассера, и стреляем по этим вспышкам  в ответ. Иногда они гаснут. Но  чаще появляются снова в нескольких метрах левее или правее, потому  что  чехи  не дурнее паровоза,  но  попадаются  совсем уж  дебилы.  Встают во  весь  рост, и  выкрикивая любимую  пословицу  про Аллаха,  начинают  поливать  от  бедра.  Лучшей  мишени  просто  не найти...  Наш  снайпер Черныш  работает  на  совесть – чех  не  успевает  опустошить  свой  магазин, а  уже  с  удивлением  замечает, что лежит  на  земле с аккуратной  дырочкой  в  голове, или в животе.
        Затем начинают рваться гранаты. Подствольники работают обычно за арыком, там отличная позиция для стрельбы. Это место уже пристреляли наши КПВТ и когда среди окопов красным мерцанием хлопают первые разрывы, наводчики расстреливают арык  так,  как будто по  нему   прошла борона.  Хлопки  тут же прекращаются.
              Потом мы сидим в окопах, прижав автомат к горячему  телу, и ждем утра. Один из нас по очереди наблюдает, остальные слушают  шорохи  ночи, но никто не спит. В темноте тарахтит дизель,  и его звук не мешает нам, он уже давно слился для нас с другими звуками ночи и мы давно перестали обращать на него внимание.
   Утром  вялая  жизнь начинает  снова  свою  заезженную  пьесу. Приходит  в  хлам  избитая  водовозка, мы берем бачки и идем по воду, затем на кухне нам раздают  горячую  кашу  из  непонятного  материала и сизый,  словно  вода в  арыке,  чай. Вот и все.  Моя жизнь немногим отличается от жизни примата в  палеозойскую  эру; все что меня заботит - это  жратва, вода,   несколько  часов  сна и   мимолетный страх смерти.
 
                Глава  4


      На  следующее  утро нас посылают в Грозный за новобранцами.  Хоть  какое-то  развлечение, после вчерашнего  спектакля.
            Город   впечатлил  нас  своими  руинами, и я  подумал,  что  видел  это когда-то  по  телевизору.  Только это  был  Сталинград, и  разрушен  он был   пятьдесят  лет назад   полчищами  фашистских  варваров. Точно  так же и здесь: не осталось ни одного целого дома, ни одного живого дерева, ни одного человека. Улицы завалены битым кирпичом,  разнообразным  хламом и  жалкими  остатками  домашнего  скарба, кругом воронки разного  диаметра и  глубины,  пустые окна,  словно  выколотые  глаза,  чернеют глазными  впадинами. Под стенами  разрушенных  домов валяются неубранные трупы, и  остатки  людей.  Один убитый лежит прямо на проезжей части. Вероятно, он погиб несколько дней назад, тело никто и не думал убирать и за это время БТРы расплющили его голову  и  часть  тела в кашу,  раскатав ее в большой кровавый черный блин. Я в Грозном первый  раз  и кручу головой во все стороны, разглядывая мертвый город.  Где  совершенно  нет людей.
     Кругом стреляют,  и  пальба не прекращается ни на секунду. Между тем стреляющих не видно и непонятно кто в кого стреляет. Бой идет где-то во дворах, мимо которых мы несемся на бешеной скорости, не останавливаясь. Такая  скорость здесь наиболее  приемлемая  для  жизни. Если мы вздумаем чуть  снизить  темп  езды,   или не  дай  бог  случится  поломка, нас  в  ту же  секунду расстреляют  в пух из этих пустых  бойниц-окон,  как  в тире.
       - Словно в Сталинграде, - кричит Зява, пытаясь перекричать встречный  колючий  ветер. Ему никто не отвечает.
      На обратном пути наша колонна  все  же  попала  под  обстрел.  Три  БТРа несутся  сломя  голову по пустынной широкой улице, а по нам стреляют изо всех окон.  Мне  невероятно жутко и  кажется, что  стреляет каждое окно, каждый  дверной  проем. Мы несемся не останавливаясь, единственное наше спасение - быстрее уйти из-под огня. Две  наших  машины  уже подбили, и  они горели  уткнувшись  мордой в  стену  разрушенного  дома. У тех, кто был внутри ещё хватало сил вылезти из десантных люков,  и теперь они горели в бензиновых лужах, а их расстреливали снайпера. Мы не останавливаемся, чтобы подобрать раненных. Мы бросаем их на этой улице - они уже мертвы.
         Живые пытаются забраться на  уцелевшие машины на ходу. Они с диким  страхом прыгают на броню,  как  Матросов  на  амбразуру,  и цепляются руками за поручни. Одному это удается и его быстро затаскивают наверх.  Остальные, лежа  на грязном  асфальте  провожают  нас матерками,  вперемежку  со  слезами.
        Я лежу на спине и стреляю по окнам. Вернее  стараюсь  попасть  в  черные дырки в  светлых  стенах.   БТР  трясет   на ухабах, и мои очереди разлетаются веером, выбивая пыль из  оштукатуренных стен.  Я  тут же  запоздало  цепляюсь  за  выступы  БТРа, боясь  свалиться  на  ходу -  тогда  точно  конец. И  тут   замечаю, что  надо  мной яркое синее небо.  Удивительно  голубое, бездонное  чеченской  небо, и я никак не могу понять, почему оно такое яркое? Почему оно не черное? Нас сейчас убьют, а небу наплевать на это. Всем наплевать. Небо не свалится на землю от моей смерти и солнце не погаснет  от  черного дыма  войны. Это  бессердечно,  убивать людей, когда вокруг такая красота. Весь мир цветёт,  запах  весны  так  отчетливо  врывается в  ноздри,  что  хочется поглубже   вздохнуть прокуренными  легкими.  Встречный ветер  мягко  ласкает лицо и впервые жара  не  кажется  пеклом. Я знаю, что  мне не доехать до конца этой улицы с высокими светлыми домами. В детстве, мне  очень нравились такие дома,  сталинской  постройки.  Сделанные  на  века  они завораживали меня  своей монолитностью - длинная прямая улица с  полосками  трамвайных  рельсов, уходящая в неизвестное будущее и высокие светлые дома. Эта улица такая же огромная, просто бесконечная, и я тоже  такой  большой, что  промахнуться по мне  просто невозможно.    
       Мне  вдруг  кажется, что мои движения слишком медлительны, что БТР  едет  слишком  медленно,  что  пули  летят нехотя, а я не  могу  перевести автомат в сторону новой очереди, и не успею перезарядить его. АКМ, выплюнув  последнюю  порцию  патронов, замер в  ожидании добавки, и вместе с магазином  тут же пустеет и у меня в животе. В  голове  проскакивает и  уходит в прошлое  мысль: почему я еще живой.   Все  вокруг  остервенело бьют  длинными  очередями по окнам, и ждут, когда их убьют.
      С переднего БТРа вдруг падает солдат: его сметает длинной  очередью по  броне. Водила не успевает отвернуть и солдат летит нам под колеса. БТР подпрыгивает на теле. В уши  врезается тяжелый  крик и невероятно  громкий  хруст  костей.   Восемнадцать  тонн железа,  словно  строительный  каток  проехались по еще  живой плоти.
   Внезапно  улица  закончилась и  мы  выходим из-под огня.  Невероятно, но я  еще  живой,  как и  те немногие,  кто  сидят  рядом и  вытирают  холодный  пот.  На  этот  раз  смерть  прошла рядом,  только показала    на  что  способно ее  воображение.
   В  расположении  части   у  меня вдруг  наступает  полное  отупение, и  непреодолимое  желание  узнать как называется та улица. Мне  хочется  знать каждую улицу, где в нас стреляли, знать номер каждого дома, откуда летели  чеченские  пули, убивавших русских солдат. Для  меня это  было  очень важно, и я   спрашиваю об этом старшину,  который стоит возле  палатки и жадно пьет  горячую воду прямо из закопченого  чайника. Ручейки  влаги бегут по его небритым  щекам  и смывают  красную пыль.
  - Тебе не один ли хрен, - хрипло говорит он,  отворачивая  взгляд.  - Я не знаю. Может, это улица Ленина, а может улица Дудаева. Хрен-то  один, а  улиц  много,  на всех  хватит, -  печально  думаю я.
      В полк мы привозим семьдесят три новобранца. Две машины сгорели, тринадцать человек убито, ещё восемь пропали без вести. Теперь они уже мертвы.

                Глава 5

      В  Грозном  опять  идут  бои, и  трупы на улицах никто не убирает. Они лежат на разбитых дорогах,  на заваленных  мусором тротуарах, между разбитыми в щепки деревьями, словно принадлежат этому городу-призраку. Это трупы наших солдат, здесь одни только наши – своих  убитых нохчи всегда хоронят. Трупов до  того  много, что  кажется мне   не  может  вот так  просто  мертвецы  лежать  на  улицах,  это же  бесчеловечно. Это  выходит  за  пределы  разума. Иногда по скорченным  телам на большой скорости проносятся очумевшие БТРы, и  от них  остаются  темные  пятна.  Иногда их переворачивает, или  разрывает на  куски взрывами.   Небольшая  улица,  местами  мощеная булыжниками,  усыпана ими, словно   трупами  тараканов  после  протравки дихлофосом. Около сгоревших  боевых машин лежат местами  обугленные кости. У одной  обгоревшей машины лежит  половина  трупа - все, что выше пояса отсутствует.
   Мне всегда казалось, что война имеет черно-белые краски. Черный - естественный цвет войны, смерть должна быть черной,  на  фоне  белого – жизни. Но она цветная. Неправда, что здесь птицы не поют и деревья не растут. Нас убивают среди ярких красок  лета, среди  молодой зелени  разбитых деревьев, под ясным синим небом в  кучерявых  облаках. И вокруг жизнь. Птицы заливаются  своим  чириканьем и ростки молодой травы  пробиваются  сквозь залитый  кровью  асфальт. Мертвецы в загадочных  позах лежат на траве  совсем не страшные. Они принадлежат этому цветному миру, и  навсегда  останутся в  нем. Рядом с ними можно смеяться и разговаривать, человечество не замирает и не сходит с ума от вида этих искалеченных трупов. Страшно только тогда, когда стреляют в тебя, и  до сознания  доходит, что ты когда-нибудь  тоже  можешь оказаться  на  их  месте. 
      Когда  на разрушенный  город  опускаются вечерние  сумерки на улице появляются странные силуэты в юбках. Их много, они бредут от бордюра к бордюру, останавливаясь около каждого трупа. Иногда они переворачивают тела на спину и подолгу вглядываются в лица. Мы никак не можем понять, кто это, а силуэты тем временем  передвигаясь  маленькими  перебежками,  приближаются к нашему блокпосту.
    - Может это какие-то горские племена, а? Ну может, горцы здесь носят юбки, как в Шотландии? - высказывает предположение Зява. Ему не отвечают, вглядываясь в  темень.
       Над заваленной трупами  и  останками улицей висит жирная  луна, а между вздувшимися телами  солдат ходят привидения в юбках...
    Кто-то из солдат  не выдерживает и открывает огонь. Его поддерживают еще два три человека. Они успевают сделать несколько очередей и даже подстрелить один из призраков, пока с той стороны не начинают кричать. Вопят и  матерятся  по-русски женскими голосами, и до нас, наконец, доходит - это же это солдатские матери. Они приехали сюда за своими пропавшими без вести сыновьями и пытаются сейчас опознать  своих  детей  среди  вздувшихся и  искалеченных   тел!
     - Прекратить огонь! - кричит капитан. - Прекратить огонь, это же женщины! Это же наши матери!
     Несколько женщин в  длинных, до  самой  земли, юбках подбегают к той, которая упала.  Её  быстро подхватывают   на  руки и несут в разрушенный  дом.
          Матерям на этой войне приходится хуже всего,  потому  что на  этой  войне  они  нелегально. Они не принадлежат ни к одной  из  сторон, и по  ним  стреляют все, кому не лень. От них отмахиваются русские генералы в Ханкале и в Северном, их не пускают ночевать в расположения  части наши солдаты и  обстреливают с блокпостов. Чехи увозят их себе в горы, насилуют и убивают там.  Потом скармливают их  тела своим собакам. Я слышал об этом.  Один чеченский полевой командир застрелил двух русских  женщин - он поставил их на колени и выстрелил обоим в затылок. Одну он убил сразу, а вторую только ранил,  пуля  прошла  по  касательной к  голове. И пока она была еще жива,  еще  дышала, он разрезал ей живот, вытащил печень  и скормил своей собаке, огромному кавказцу с бешеными красными  глазами, которого он кормил человечиной. Об этом нам  рассказал один священник, которого мы когда-то освободили из плена.  Православный  был в  изодранной  рясе и с  вырезанным  на  груди  крестом.  В  глазах у  него  не  было  ни  злости, ни  испуга, ни  благодарности.  А  только  черная пустота, как-будто  он  смотрел  сквозь  всех ничего  не  замечая.
         Русских женщин  предали  все, они гибнут десятками  на  этой  войне, но все равно ходят по Чечне с фотографиями и ищут,  ищут своих сыночков.
        С  наступлением рассвета  женщин  становится еще больше. Они переходят от одного тела к другому,  долго всматриваются в обезображенные лица, если  они есть, прикрыв рот платком. Нет, они не плачут,  слезы  у  них  давно  кончились,  просто жара и  солнце  сделали  свое  дело:  над улицей стоит невыносимая вонь, от трупного запаха трудно дышать.
     - Сволочи, - плюется  Пех глядя на женщин, - хоть бы организовали какие-нибудь поисковые команды, или дали бы им людей, или придумали бы что-нибудь еще! Ведь они же ни в чем не виноваты!Эти женщины отдали самое дорогое, что у них было, а наши отцы-генералы  в  который  раз предали их.
       Мы стоим за бетонными блоками и смотрим как чьи-то матери ходят между телами наших убитых товарищей. Что их пригнало сюда? Зачем их привезли на эту улицу и убили, и что изменилось в мире от того, что они теперь стали мертвые?    
          Одна мать все-таки находит своего сына. Он лежит недалеко от нас, туловище его находится на жидком газоне, а руки на разбитой  мостовой. Его голова наполовину раздавлена, но мать все же узнает его. Неимоверными  усилиями  она  перетаскивает  тело  сына к  нам на  блок-пост. В комендатуре ей дают машину и она увозит труп  сына  в Ханкалу. Русские женщины ходят по этой улице еще несколько дней, пока тела от жары не раздуваются так, что становятся  похожими  на раздутых  резиновых  игрушек.
      - Эй, русски, - кричат нам из  разбитых  домов нохчи, - забэрите своих  собак, э! Мы нэ будем стрелять! Забирайтэ!
    Тела никто не забирает,  потому  что  наше командование не способно даже похоронить своих солдат. Они ни кому не были нужными живыми, а  мертвые - тем более. Следующей ночью чехи пригнали мощный бульдозер, сгребли раздутые тела в воронки, и заровняли их. Мы не мешали им, и к  утру  на  улице  не  было ни  одного трупа.

                Глава 6


     Нохчи   свирепо убивают  наших  пленных солдат.  Сначала  они  дико кричат нам с другого конца улицы, чтобы привлечь внимание, и показывают нескольких бойцов. Лица их   разбиты в хлам,  руки связаны за спиной, а хэбэшки  все в  крови. Чехи  нагло смеются и что-то кричат нам по-своему, потом быстро валят  одного пленного боком на асфальт, прижимают его голову ногой к земле и два раза ударяют ножом в горло. Кровь фонтаном брызжет  парню на плечо, он   судорожно дергает связанными за спиной руками и мычит, а из его располосованного горла на асфальт вытекает черный ручей. Чехи  быстро уходят за угол расстрелянного здания, оставив солдата умирать на дороге. Он долго лежит без  единого  движения на боку, и мы уже думаем, что он умер, но парень вдруг начинает дергаться. Он дергает связанными за  спиной  руками силясь  перевернуться, словно ему неудобно  лежать. Потом вдруг снова затихает. Вероятно, ему больно шевелиться и он покорно лежит на боку, а из него все вытекает и вытекает кровь. Я  никогда  не думал, что в человеческом  теле  столько  может  быть  крови.
       Когда нам кажется, что он уже умер, солдат  снова начинает дергаться и пытается переползти. Потом опять затихает. Так продолжается очень долго, мы смотрим на него наверное целую вечность, а он все не умирает и не умирает. До него не больше ста метров, но там, рядом с ним, за углом стоят чехи и мы не можем подойти к нему, а он не может уползти оттуда к нам. Кровь льется из его горла и заливает лицо, короткий  ежик  волос,  жадный  асфальт  под ногами. Хэбэшка сползла к  его локтям, и когда он пытается дергать  руками, кровь из  порванной артерии льется  на его голое плечо.
    - Суки! - не выдерживает Мутный. Он вскакивает и кричит через блоки, не в силах больше смотреть, как дергается этот парень, - Убейте же его наконец, козлы! Пристрелите его, суки!
   Он вскидывает автомат, но Пех с Тренчиком успевают перехватить ствол, заламывая Мутному руки и прижимая его  к земле. Через какое-то время Мутный успокаивается. Он сидит на корточках, тупо смотрит в землю, а  слезы  ручьем  льются  из  его  глаз, бороздя  пыльные  и  небритые щеки.
       - Суки, суки, суки, - шепчет он  и бьет кулаком  пыльную  землю,  и  размазывая горячие  слезы  по  грязному  лицу.
      Вскоре солдат начинает задыхаться. Он  судорожно кашляет, выплевывая  густую  кровь. Иногда  от  потери  крови  он теряет сознание, и подолгу лежит без движения. Когда  сознание  не надолго возвращается к нему, он снова бьется в судорогах и пытается уползти.   И только  когда  он совсем перестает шевелиться, чехи из-за  угла стреляют ему в спину. Они  специально стреляют трассерами чтобы мы видели как острые  пули пробивают его спину, выходят из груди и рикошетом  от  асфальта исчезают в синем  небе. Остальных пленных  солдат  чехи тоже убивают. Они так и не показываются из-за угла дома. Мы  только  можем представить  себе  картину  убийства и  слышать их крики.   Видимо, каждый раз, прежде чем перерезать  очередное горло  российского  солдата, они кричат свою  пословицу: «Аллах акбар».  И русский  мат,  исковерканный  чеченским  говором. Через час  они  выталкивают на улицу мертвые тела пленных  солдат.

                Глава 7


     По  слухам в соседнем полку погибли сразу пятнадцать человек. Они ехали на БТРе с открытым люком, когда чехи  обстреляли  их из зеленки. Водила успел вывести машину из-под  шквального огня, но все же одну «муху» они словили.  Граната залетела прямо в открытый люк и разорвалась внутри  десантного  отделения. Кого-то разорвало  сразу, кого-то очень сильно контузило. Выжившие  от  этого  взрыва выходили из БТРа держась руками за голову, их рвало   кровавой  кашей, и кровь текла у них из ушей и из носа.
          Они  тут  же садились на корточки, или  просто  на грязную  землю и закуривали.  Руки ходили  ходуном, а  непослушные  пальцы  не  могли  удержать  живой  огонек  вонючей  солдатской   сигареты. Мы  с жалостью смотрели на них и думали, как же им повезло, что они выжили в этом БТРе, куда влетела граната, и теперь их погрузят в вертушку и увезут в госпиталь в Моздок.  Да, им хреново, их выворачивает  на  изнанку,  у них наверняка отбиты почки и легкие, они ничего не слышат и наверное долго еще не смогут разговаривать, но они выжили, а остальное не имеет значения.  И  это  главное.
      На  следующий  день  радист из  штаба  батальона  сообщил  нам,  что все, кого  вчера  отправили в  госпиталь  на  вертушке  погибли.  Вертолет  сбили  чехи,  когда  он  пролетал  над  «Северным».  Высота  была  приличная и  выжить после  такого  удара  вряд ли  кому  удалось.  А  если и  выжили, в  руках  чеченцев...   Лучше  бы  они  сразу   погибли.  И я  очередной  раз  подумал:  неисповедимы  пути  господни – разбившемуся в  лепешку  никогда  не  умереть  от  чеченской  гранаты.

                Глава 8 

   
    ...Снова объявляют перемирие. На этот раз договоренность о прекращении огня достигнута на месяц и нам строжайше запрещено отвечать на чеченские  провокации. Тех, кто не подчинится, отдают на следствие в чеченские прокуратуры, а хуже этого придумать  вряд ли  возможно. Странная у нас политика - солдат, которые стреляли по  своему врагу, чтобы спасти свою жизнь, отдают врагу на следствие! А  точнее  на  казнь. И  притом законно. Из этих чеченских прокуратур еще никто не возвращался живым, только иногда мы находим изуродованные тела  в  кровавом  солдатском  обмундировании в снарядных ящиках - нохчи подбрасывают их на дорогу перед тем, как пройдет колонна. Часто они  исчезают  бесследно. И все же объявлено перемирие. Мы больше не воюем с нохчами - они  теперь  наши друзья.
    - Черт возьми, у них что там в штабах, медные тазы вместо голов? - ругается Зява. - Ведь мы же уже почти взяли Грозный! С  чего  ради   перемирие?
    - ****ская война, - говорит Пех, - все кругом продано. Здесь все продано, вот что я вам скажу, мужики. Кто-то там наверху делает себе карьеру и бабки  на этой  непонятной войне, и расплачивается за это нашими жизнями.
     - А как можно делать деньги на войне? - спрашивает его Зява. - Они  же  сами  не  стреляют,  трупы  не  шмонают, мародерством  не  занимаются?
     -   Точно не знаю, - слепо  говорит  Пех. - Но они как-то научились  из  крови делать деньги.
   В Грозном решили создать совместные комендатуры. Теперь чеховские блокпосты будут соседствовать с федеральными, и чтобы проехать по дороге придется останавливаться дважды, как на таможне, с  той и с другой  стороны.
    - Я  что-то  не  пойму, как это, совместные комендатуры? - удивляется Мутный, - мы что, с ними теперь друзья что ли? А как же те парни, которых убили перед нашим блокпостом? Как же январь девяносто пятого? За что же мы воевали? Ведь это же предательство! Послушайте  парни, то, что сейчас здесь происходит - самое настоящее предательство, и по-другому это не назовешь. Получается, что генералы предали все наши смерти, и все убийства были напрасными?  Это  просто  уму  не  постижимо!?
     Спустя  неделю рядом с нашим блокпостом нохчи установили свой.  Притаранили строительный  вагончик,  обложили  его  бетонными  блоками, мешками с  песком.  Начальника  блокпоста  назначили  молодого  чеха,  бывшего  гранатометчика. На  прикладе его шайтан-трубы было семь засечек, он подбил семь наших машин, это значит,  что  от  его  рук  погибло  как  минимум  двадцать  российских  солдат.  При  встрече  с  нами он равнодушно смеется,  показывая  золотые  зубы, и громко коверкая  русские  слова  угощает  российскими   сигаретами.
         Мы   печально выходим из, разрушенного  до  основания Грозного на равнину, а город,  в  котором  погибли  тысячи  солдат,  пролито  море  крови,  слез, и  пота  мы оставляем им,  чехам.  Наш  город. Нохчи безумно радуются, в открытую разъезжают по улицам на, откуда-то  взявшихся, легковых  автомобилях и размахивают  зелеными полотнищами. И  уже  не скрываясь носят оружие. Они смеются над нами,  тыча черными  пальцами, и убивают при любой возможности. Стоит только отойти от своих на несколько метров, как они окружают тебя толпой, затаскивают во дворы и там режут горло. Мы же ничего не можем им сделать, у нас четкий приказ - огня не открывать. Боевики объявлены теперь не бандитами, а борцами за независимость Чечни и мы должны относиться к ним с уважением. Мы едем по улицам Грозного, которые только вчера еще брали с  боем, и на которых  весь  асфальт по колено был  залит  русской  кровью,  словно  после  Ледового  побоища. Нохчи  театрально смеются нам вслед и жестом   показывают перерезанное горло.   Эту  войну  мы  проиграли.
               
                Глава 9


     Хуже всего приходится чеченским ментам, воевавшим на нашей стороне. Мы уходим, а они остаются. В Ачхой-Мартане мы проезжаем блокпост, на котором служат чеченские милиционеры, которые воевали за Россию.  Блокпост – это  сказано  громко:   обычный  деревянный   вагончик  обитый  сверху  листами  тонкого  железа.  Только  весь  расстрелян, весь изрешечен пулями, на нем попросту нет живого места.  А рядом стоят два милиционера, один  из  них  ранен. Его рука беспомощно  болтается  на груди,  на  грязных бинтах. Менты смотрят на нашу проходящую мимо колонну опустошенным взглядом и ничего не говорят. Они не спрашивают нас, почему мы бросаем их здесь,  и не просят взять с собой. Они просто стоят и молча смотрят нам вслед. Все их вооружение - два автомата АКСУ,  и  сто двадцать  патронов на  брата. Больше у них ничего нет.  Все мы знаем, что их убьют, скорее всего этой же ночью. И они тоже знают это. Мы предали их.
    - Не бросайте нас, мужики, - разлепив  спекшиеся  губы внезапно говорит один из них. Он смотрит нам в глаза, как преданно служившая собака.  Только  хвостом  не  виляет.  Солдаты  отворачиваются,  неумело  пряча  глаза,  и колонна проходит,  только пыль оседает на их   стриженых волосах и ресницах. Мы уезжаем. 
          А они ещё долго стоят у меня перед глазами, эти призраки в  милицейской  форме, на обочине дороги в Ачхой-Мартане. Простите нас, парни, это не мы предаем вас. Нас предали всех вместе, просто мы почти  живы, а вы -  почти мертвые. Но это уже не имеет никакого значения.
        Ачхой-Мартан богатое село, рука войны его почти не затронула, лишь в некоторых домах прострелены железные  ворота.  В этом селе  солдаты  передали  по  наследству  нам  хорошую  традицию: прежде чем войти во двор мы всегда расстреливаем его прямо через ворота - черт его знает, что там внутри - может и никого, а может бородатый дед в чалме со взведенным гранатометом. Был такой случай. Этот дед убил тогда троих бойцов,  выстрелив в них  зарядом в упор и их разорвало на части. После выстрела дед бросил гранатомет на землю и стоял посреди двора, глядя в небо. Мутный  и  еще  несколько  солдат  убили его в несколько  стволов. Но когда они расстреливали старика,  внезапно из дома выбежал пацаненок лет пяти и тоже попал под огонь. Они не успели,  или  может  быть  не   захотели остановиться и до  кучи продырявили  мальца.
          Мы петляем по улицам  чеченского  поселения. Из ворот, из окон, из дворов на нас смотрят горящие ненавистью глаза. Мужчин  почти  не видно. Только женщины с  черных  одеждах,  бородатые старики и  маленькие дети. Когда мы едем, все  вдруг останавливаются и смотрят на нас в упор ненавидящими взглядами.  Если у нас сломается БТР, нас  без  лишней  борьбы затащат в эти дворы, за  эти высокие  ворота, и перережут,  словно  овец. Ощетинившись стволами  автоматов  мы сидим на броне и смотрим в эти горящие ненавистью глаза. Любое движение с их стороны, и мы откроем огонь. Любой брошенный в нас камень или бутылка - и мы разнесем это село в клочья.
    Не  смотря  на  противостояние нашей  и  чеченской  стороны, как  ни в  чем  не  бывало на улицах играет ребятня.  Чеченские  мальчишки  четырех-пяти  лет,  но  не  смотря  на  столь  ранний  возраст  уже  довольно энергичные. Завидев нашу колонну они вскидывают кулаки вверх и кричат «Аллах акбар». Те, кто постарше  тычут в  нас  указательным  пальцем, а  потом проводят по горлу большим -   своеобразная  месть за  свой  народ. Они стоят на обочине и кричат  ругательства  на своем шипящем  языке нам в лицо. Малолетние  воины скандируют свою вечную  пословицу вслед удаляющейся колонне, и даже когда мы скрываемся за поворотом,  слышны их детские крики  со  весьма  взрослыми  угрозами. Нас здесь ненавидят даже дети.  Их всех придется убить. Потом.
     Перед  хлипким мостом мы  вдруг останавливаемся. Чечены  здесь  устроили свой блокпост и не пускают нас дальше. Чех с зеленой повязкой   моджахеда на лбу проверяет наши полномочия ездить по этой дороге. Он явно чем-то недоволен и у него с капитаном завязывается спор. Причем  оба  стараются  друг  друга  перекричать,  сначала  на  русском,  потом  на  чеченском  языке, успевая  при  этом  вставлять  матерные  слова.
     - Расстрелять козла, чего с ним разговаривать, - говорит Дерматин. - Совсем охренели, колонну не пропускают.  Потом,  видно,  договорились и мы  въехали в  поселок,  на  центральную  площадь.  Зачем  мы  туда  въехали,  знает только  тот,  кто  посылал  нас в  это  пекло..
      Я сижу на   горячей броне под  самой башней и наблюдаю за  блокпостом.  Сегодня суббота, базарный день, и здесь полным-полно народу. У  бывших витрин разбитого бомбой  универмага идет оживленная торговля, нохчи раскладывают свой незатейливый товар на земле,  картонках,  ящиках.  В  основном это сладости, консервы, вода, бензин. Прямо передо мной на жидком  раскладном стульчике сидит молодой чех,  торгующий сигаретами. Он смотрит мне прямо  в глаза, потом что-то говорит своему напарнику  по-чеченски и снова смотрит на меня. Сначала  они  нервно  хихикают, а  потом  громко, с заливом  смеются.  И  опять  смотрят  на  меня.
    - Че смотришь, э? - кричат они мне в лицо, и снова смеются.
   Чех, который  постарше, проводит пальцем по своему горлу и опять ржет. Их товар разложен на большом столе, который накрыт   старой клеенкой, и под ним запросто можно спрятать автомат,  или гранатомет. Все люди на этой площади вооружены, мы знаем это, мы чувствуем их превосходство над нами, и  чувствуем  себя здесь как в ловушке.  Одно наше  неловкое  движение и в колонну изо всех дворов полетят пули  и  гранаты, в каждом окне сейчас есть глаза, в каждом окне ствол. Чечен все смотрит на меня и смеется. Он смотрит на меня так, будто он уже убил меня и я его трофей. Просто  он не в  состоянии  видеть меня живого, он  уже видит  мою отрезанную голову в  своей  волосатой  руке.
     Я  медленно поднимаю автомат и прищуривая левый  глаз целюсь чечену прямо в лоб. Мне  страшно, и я  больше не могу смотреть в его наглые, смеющиеся глаза.  Я вижу,  что чечену тоже становится страшно, но он не отворачивается и не перестает улыбаться.  Только  улыбка  становится  какая-то  натянутая. «Очко-то не  железное. Все же боится  за  свою жизнь», - с  радостью  думаю я.   И  тут я снимаю с предохранителя  автомат  и кладу палец на спусковой  крючок.  Все  это  проделываю  медленно и  не  отводя с  наглой  чеченской  морды  взгляда. Лицо  чеха, мне было  хорошо видно, стало бледным, словно  та же  клеенка,  что  лежала  перед  ним  на  столике,   а  в его глазах   застыл  одновременно страх и вызов.
    Но  тут  колонна  тронулась. Мы проезжаем обратно через мост, на котором стоят чехи, у ног одного из них лежит  зеленый ящик с гранатами. Это наша взятка за проезд по  их  территории. И за наши жизни. Если бы мы простояли еще несколько секунд я обязательно выстрелил бы в этого чеха и тогда нашу колонну   моментально сожгли бы.  Серая  пыль, поднятая  колесами  наших  машин, повисев в  воздухе,  улеглась  на  дорогу, а люди на площади  стояли и смотрели  нам вслед.
 
                Глава 10


     Страх вообще живет во мне постоянно. Страх - самое нормальное состояние здесь, страх перед смертью, перед Чечней, перед Басаевым, перед капитаном, перед этими вертушками с трупами, перед ночью и перед обстрелом, перед чехами и  пред  прокуратурой, да  перед  всем!
          Я боюсь давно и уже настолько привык к этому, что мой страх давно уже не такой острый, как вначале, он спрятался куда-то под желудок и иногда лениво ворочается там холодным червяком. Но он есть и без него здесь никак нельзя. Это говорит в нас сама природа, сама жизнь заставляет нас боятся и   все  сильнее пригибает наши тела под  частыми обстрелами. Этот холодный скользкий червяк под желудком никак не дает нам расслабиться, даже если мы и хотим, и именно он спасает наши никому  не  нужные  жизни. Человек на войне  - вообще не человек, а какое-то иное существо. У нас не пять чувств,  как  обычно  твердили в  школе, а гораздо больше. Если бы мы полагались только на слух, обоняние или на зрение, то давно бы уже были трупами. В нас  открылось седьмое, восьмое, десятое чувство, они как щупальца вырастают из наших тел и прорастают в войну и мы чувствуем войну ими, мы знаем каждое её движение и умеем предугадать его. Война дергает нас, как марионеток за ниточки и мы с ней заодно - одно целое существо. Это нельзя объяснить, нельзя передать, это можно только пережить. Не воевавшему человеку нельзя рассказать про войну,  не потому, что он глуп или непонятлив, а просто потому, что у него нет этих органов чувств, которыми можно было её понять. Это то же самое, как мужчине не дано выносить и родить ребенка, не дано ощутить, как он ворочается под сердцем и как смеется или плачет внутри твоего тела. Так же, как слепому нельзя объяснить ощущение зеленого. Он просто не сможет понять, вот и все.
        Страх - лишь одно из таких мерзких щупалец. Но и он бывает разным, я знаю, наверное, десятки видов страха. Жаркий, острый страх боя, когда кровь начинает закипать от адреналина. Мозг тогда становится ясным и чистым, очертания предметов четкими и резкими, зрение и слух улучшаются, движения становятся быстрыми, как у ящерицы. И ты смеешься, в бою тебе легко. Эйфория - вот чем награждает нас природа за постоянную близость смерти.
      Или липкий холодный страх ночи, когда ты ни над чем не властен, а можешь только сидеть и ждать наступления рассвета. Тугая  темнота  в тот  момент полностью завладевает тобой, и ты становишься ничуть не сильнее букашки, а твоя жизнь не стоит и копейки под этим бездонным черным небом.
      Еще есть страх обстрела, когда вжимаешься животом в землю и орешь, а вокруг тебя падают мины, а ты лежишь и орешь, или молишься,  если  умеешь, или просто стонешь - ты не можешь не стонать - и загребаешь руками землю - под себя и на себя - больше всего на себя, и спина твоя становиться огромной, как мир, а тело легким и невесомым и ты хочешь только одного - жить. Умереть не страшно. Просто очень хотеться жить. Если бы меня спросили, что самое паскудное на войне, я ответил бы - звук летящей прямо в тебя мины. Каждая мина падает прямо в твое темечко и спрятаться от неё невозможно. А страх войны - это постоянное нервное напряжение.
          Самый сильный - это страх смерти. Он главный над тобой, и ты ничего не можешь поделать с ним. Ты не сможешь пересилить его, не сможешь встать и перебежать несколько метров, если он тебе этого не позволит. Это не трусость и стыдиться здесь нечего. Точно так же как в самых страшных условиях ты ни за что не сможешь пустить себе пулю в лоб. Это в нас говорит сама природа и против неё мы бессильны. Жизнь - какое красивое слово! Война напоминает нам, что мы - такое же ничтожество как все  вокруг, и наша жизнь стоит немногим более.
    Здесь,  на  войне, я  полюбил  свой страх. Мне нравится бояться. В напряжении жизнь становится невероятно острой и весомой, а каждая минута обретает ценность. На гражданке я не знал, что такое страх. Никто не знает. Все, что мы переживали там - лишь испуг, даже самый страшный, самый сильный - все равно испуг, не более. Чтобы понять, что такое настоящий страх, его нужно испытывать месяцами. А потом годами от него лечиться. Меня научили боятся.

                Глава 11


       Тяжелое красное солнце медленно опускается за  шершавый горизонт. Вместе с солнцем  медленно умираем и мы. У нас нет возраста, наша жизнь - это день. Младенцами мы рождаемся с первыми  лучами  солнца, взрослеем к полудню и умираем вечером. Крутимся, вертимся, и проживаем такую  короткую жизнь.
         Сегодня мы уже стары. Нам 22 часа 15 минут.


                Глава 12


       - В войне нет ничего плохого, - считает Пех - Люди всегда убивали друг друга и всегда будут убивать. Я бы на месте всех земных правителей собрался бы и выделил специальный полигон, куда страны отправляли бы свои войска. Например, где-нибудь в пустыне. Или даже здесь, в Чечне, мы ведь и так уже все тут раздолбали. Почему бы и нет? Почему бы здесь не воевать всем мировым армиям чтобы не разрушать больше другие земли. И то правда! Россия могла бы сдавать этот чертов Грозный в аренду. Захотели, например, выяснить отношения Израиль и Палестина, отправили сюда свои армии, и навешали бы друг другу дюлячек по первое число. Кто победил, тот и хозяйничает в Иерусалиме. А деньги за аренду можно было бы отдавать нашим раненным, кому поотрывало руки и ноги. Тогда они, по крайне мере, не просили бы милостыню в подземных переходах.-  Пех  мечтательно  закатил  глаза.
    - Или ещё лучше было бы запускать сюда иностранные спецслужбы, пускай они учатся воевать с терроризмом в реальных условиях, -  подал  идею я.
     - Ни хрена не выйдет, - возразил Мутный, - тогда чехов пришлось бы ставить на довольствие и платить им зарплату. Кроме того немцы или даже те же самые евреи быстро наваляли бы им. Они не стали бы церемониться с боевиками, как наше правительство, загнали бы всех в горы и расстреляли бы из САУшек.   Или  бы вообще  сбросили  ядерную  бомбу.  А  что?  Не  было у  нас  Кавказа, и  такой  не  нужен. Приравненная к  Чернобылю  территория. А то,  что это за война такая долбаная, то воюем, то не воюем, то наступаем, то отступаем,  то  пленных  берем,  потом  снова  отдаем?  Не  понятно!

                Глава  13


    В  конце  лета нас  вдруг охватывает тротиловая лихорадка. Весь батальон занят тем, что  тайком выплавляет из снарядов тротил. Снаряды мы тырим  у артиллеристов, или же  вымениваем их на курево, и выплавляем из них тротил. Никто  толком не знает, зачем он нужен в  таком  виде, говорят, что за него дают хорошие деньги на центральном рынке в Грозном, но я сильно сомневаюсь в этом. Зачем чехам  покупать у  нас  тротил, когда  Грозный и так набит  до  самого  не  могу неразорвавшихся снарядов, которые валяются на улицах, словно поленья: ходи да собирай. Один раз я видел даже неразорвавшуюся пятитонку. Это огромная бомба, похожая на большой воздушный шарик, которая лежала посреди   мелкой воронки, словно жирная свинья в луже грязи, зарывшись своим пятачком в землю. Из такой можно достать сразу около  четырех тонн взрывчатки, чего мелочиться и размениваться на какие-то полупудовые снаряды? И кроме того, даже если на центральном рынке чехи  покупают тротил, мы то все равно не сможем попасть туда. Да  никто и  не  поедет,  кому  охота  добровольно  подставлять  свою  задницу  под  чеченский  нож?
       Впрочем, эти доводы никто не берет в расчет. Солдаты выменивают снаряды на курево,  или же  на  какие-нибудь  вещи,  оставшиеся  после  «мародерки», и плавят взрывчатку. Это достаточно простой  процесс: надо лишь развести костер,  осторожно скрутить  у  снаряда взрыватель и положить его в огонь, вот и все. Через какое-то время из отверстия, где  был  взрыватель,  жидким пластилином потечет  светло-коричневая  масса.  Это и  есть тротил. От температуры он не взрывается,  но  может  в любую  секунду сдетонировать  от запала или электрического импульса, так что ничего опасного в этом нет.
        Зява наплавил себе целый вещмешок и теперь таскает его за собой повсюду. Днем он хранит свой сидор в командирском БТРе, прямо под сиденьем капитана. Если бы  ротный или старшина нечаянно нашли бы этот мешок со взрывчаткой, то  Зяве  до  дембеля  точно  не  дожить - ведь если в БТР попадет «муха», то с таким сюрпризом восемнадцати тонную  машину разорвет  словно  спичечный  коробок.  Но Зяве  пока везет, и он возит свой  бесценный тротил под задницей у командира. Впрочем, на ночь он все же забирает сидор в землянку, и кладет его под голову как обычную подушку.  Пока это ни у кого не вызывает подозрения, а нам же на этот сидор глубоко наплевать,  так же как  и самого  Зяву, и  на  самих  себя.
         Мы плавим тротил до тех пор, пока, в  один  прекрасный  день,  у одного парнишки снаряд не разрывается прямо в руках.  Как  это  произошло -  никто  толком не  знает:  видно солдатик  решил  выплавить  тротил  еще  никому  не  известным  способом.  Вот он и  сдетонировал.  Мощным взрывом солдата отбросило на несколько десятков метров. Словно тряпичная  кукла, он перелетел через штабную  палатку и упал на БТР комбата. Ему по  локоть  оторвало  обе  руки и вырвало всю грудь:  большая,  рваная  дырень  зияла там,  где  обычно  должны находится легкие,  сердце.  Ничего  нет,  только большая  и  страшная  дыра. После этого случая мы резко  перестаем  заниматься подобными  экспериментами. Впрочем, Зява все равно не расстается  со  своим сидором,  и продолжает использовать его вместо подушки.
      - Запас карман не тянет, - говорит он, взбивая вещмешок,  словно  подушку, кулаком на ночь. Он прав. Тротил уже выплавлен, так чего ради выкидывать его? Тому парню, с  дырой в  груди, ведь от этого не будет ни тепло ни холодно.

                Глава 14


       - И зачем мы только учили эту дурацкую морзянку, - говорит Тренчик, промывая  грязный  термос перед очередным набегом на кухню. - Какой от неё толк? Все равно в армии никто ей уже не пользуется. Мы же только и делаем, что тырим воду из  столовой, да чистим  оружие  после  очередного  обстрела, вот и вся наша военная наука. Лучше бы деньги, которые затратили на мое обучение, отдали лично мне, уж я-то нашел бы, как ими распорядится поинтересней.
           Это верно. Азбука Морзе устарела лет на двадцать и тут она никому не нужна. Во  всем  мире  уже  почти  все  перешли  на голосовое  радио, а  мы  тут  все  ключами  стучим,  словно  злые  дятлы. Мне сложно представить что в бою радист начнет отстукивать точки-тире и посылать сообщение шифром. В такие минуты орешь в эфир матом и передаешь все открытым текстом, напрочь позабыв обо всех секретных кодах и позывных.
     - Это точно, - говорит Дерматин. - Лучше бы нас  как   следует стрелять научили. Ты сколько раз из автомата стрелял? -  неожиданно спрашивает он меня.
      - Два, - немного  подумав  отвечаю я. - В учебке мы стреляли два раза и один раз швыряли гранаты.  Я  тут  же  вспомнил  учебный  полигон и  два  подхода к  мишеням  по  восемь  патронов в  магазине.
       - Мы тоже два, - говорит Пех. - А гранаты вообще не бросали. До  нас  уже  все  подорвали.
      - Сволочи они все, - со  злобой говорит Тренчик. - Мы с вами пушечное мясо, вот что я вам скажу. Отменное пушечное мясцо, да к тому же очень дешевое - всего по восемнадцать с полтиной за семьдесят килограмм живого веса.
     - Рядовой Жихарев! Ваши разговорчики в  строю являются паникерскими! Или вы считаете что  наведение конституционного порядка  на  территории  нашей Родины - это пустой звук? За такое малодушие вы обязаны пойти в атаку на Бамут в первых шеренгах и  без бронежилета. А  патроны  вам  вообще  ни к  чему, -  залихватски отчитываю я его.
Тренчик сложился пополам как от удара в живот. Тут  же его глаза  стали  выражать  ужас и  преданность  одновременно.
      - Нет, нет, только не это, - преданно лепечет он. - Если  без броника,  то  разрешите надеть хоть  каску?
     - А ну встаньте смирно, товарищ гвардии мяса рядовой, когда с вами разговаривает старший по званию! - Грозно рычу я. - В конце концов я уже сержант. Впрочем, вам этого не понять. Вы вряд ли когда будете удостоены этого высокого звания, Жихарев. 
          Мы с Пехом уже сержанты, тогда как Тренчик – всего  лишь младший сержант,  по  простому -  капрал. Мне звание сержанта присвоил старшина.  Когда он напился в строевой части с начальником штаба, спер у него полковую печать и  по  доброте  душевной  нашлепал по одному внеочередному званию всем, кому успел. Зява же третью лычку заработал еще в учебке за отличную службу. Видно,  что  «чесался»  он  там  не  по-детски.  Впрочем, это не имеет никакого значения, потому  что  мы  наравне с рядовыми. Пожалуй, даже еще ниже - быть старшим по званию, имея при этом меньший срок службы - непростительный проступок. «Так ты еще и сержант?» - удивляются дембеля и навешивают мне пару лишних плюх. Поэтому я никогда не ношу лычки. Да их никто не носит, они не имеют здесь никакого значения, важен лишь срок службы.
      - А ну, быстро, - подыгрывает мне Зява, - Доложите мне задачу номер сорок один для специалистов КШМ со спецаппаратурой! Этим вы окажите Родине неоценимую услугу.
     - Товарищи сержанты! Докладываю! Идите в задницу! - четко и  громко  отвечает Тренчик и вытягивается во фрунт ещё сильнее. Глаза его горят рвением положить свою никчемную жизнь во благо конституционного строя нашей Родины.
    - Так, это вы не знаете! Плохо, младший сержант Жихарев, очень плохо, - говорит Пех, явно подражая командиру нашей учебной роты майору Кияшко. - Может быть вы  знаете тактико-технические характеристики радиостанции Р-111? Доложите!
 -Приемо-передающая симплексная возимая широкодиапазонная УКВ-телефонная радиостанция для обеспечения ТЛФ/РС в тактических звеньях управления, два
поддиапазона 20-36-52, семьдесят пять Ватт, двадцать шесть Вольт, АБ 4/5 НКТБ-80 бортсеть ПРД 18 А, вес сто килограммов, - без запинки тарабанит Тренчик. Мы с Пехом стоим, раскрыв  от удивления рты. Я уже порядком подзабыл все эти премудрости, но теперь они   сразу всплывают в моей памяти. Все-таки трудно забыть морзянку, если тебе её вбивали в голову тяжелой армейской табуреткой каждый день на протяжении целого  месяца. Мы учили её в основном в упоре лежа, и сержанты были нас ногами в живот, если мы отвечали неправильно. Удар по почкам - лучший стимул для развития тяги к знаниям.
      - Господи, и  такую лабуду нам вбивали в головы целый  месяц!  Изо  дня в день,  сутки  напролет! -  с  отчаянием в  голосе говорит Пех - Да кому это вообще  нужно?
     - А ведь и вправду, - говорю я - мы же учили всю эту хреновину, словно от неё зависела наша жизнь. А тем временем никто не учил  нас  как останавливать кровь,  или как вычислить снайпера в ночном бою, или как умудриться  поспать в карауле,  чтобы  не  быть  замеченным.
     - Уроды! -  зло говорит Пех. - Они все - одно сплошное  стадо  уродов!
     - А ну скажи  не  думая,   что такое «интервал», - внезапно  говорит  Тренчик.
   - Это расстояние по фронту между военнослужащими, подразделениями или частями, -  четко отвечает Пех. - Здесь ты меня не подловишь. - Улыбается  он. - А вот доложите-ка лучше, товарищ сержант, значение кода «ЩСА?»? - спрашивает он меня.
    - Как меня слышно, -  без  запинки отвечаю я.
     - «РПТ»?
     - Повторите.
     - «ЩРЖ»?
    Что обозначают  загадочные  буквы «ЩРЖ» я не помнил.  Что-то  вроде  пошел в  задницу, или  не  желаю с  вами  работать? Зато я  отлично помню характеристики телефонного аппарата ТА-57, о чем  выпаливаю  на  одном  дыхании.
     - Точка-точка-тире? - парирует Жихарев, он же  капрал.
    - «Ти-ти-та, убегу, Ульяна», - поет напевку буквы «у» Пех и тут же переходит в нападение:
     - Та-ти-та, как-де-ла, Константин! Ча-ша-то-нет, Человек - Ч!
     - Пила-по-ет, Павел, - парирую я.
     - Ти-ти-ти-ти, четыре точки, а? - снова наступает Пех.
     - Хи-ми-чи-те, Харитон, - отвечаю я.
     - Ай-да, ти-та, Анна!
    Мы сидим в неглубокой землянке, разговариваем друг с другом морзянкой и гогочем, как идиоты.   Тут всех добивает Тренчик. Он  встает  на  вытяжку и с  выражением  глубокого  удовлетворения  на  бесчувственном  лице считает цифры, от одного до десяти:
      - И-толь-ко-одна, Две-не-хо-ро-шо, Три-депу-та-та, Че-тве-ре-ти-ка...
         Мы ржем  как  лошади.


                Глава  15


       Наверное, солдат - самое простое существо во Вселенной. Когда нам хочется плакать, мы плачем, когда хочется смеяться – мы  ржем. Только что чехи  обстреляли  нашу  часть и убили танкиста, другому оторвало ногу. По началу он  сильно кричал,  но  когда  ему вкололи  тюбик промедола,  он  сразу успокоился, и  перестал  обзывать  нас  непотребными  словами. Его  заботливо  накрыли   синим  одеялом и погрузили в МТЛБ, которая  увезла  его в  госпиталь в  Ханкале.
       Только что мы цеплялись руками за землю и просили её защитить нас, спасти, дать нам  возможность  еще пожить,  и волосы наши  на  глазах седели под   прицелом снайперов.  В двадцать лет многие из нас были уже белые, как снег, сединки    пробивались даже в  небритой  поросли  на щеках, словно бороду   слегка припорошило поземкой.
      Но все  поганое  настроение  вдруг  проходит, и вот уже Пех рассказывает смешную байку,  которую  рассказывал  ранее, и мы  все  гогочем,  будто  слышим ее  в  первый  раз. Смерть - естественное состояние на войне и мертвым не удивляются, удивляются выжившим. Мы привыкли к смерти, и хотя она по прежнему остается такой же страшной, мы привыкли к её постоянному присутствию, и обращаем на неё не больше внимания, чем на постоянный  голод. Никто из нас не заламывает руки  к  небу и не посыпает  остатки волос пеплом, когда  вдруг умирают наши товарищи. И совсем не потому, что мы черствые или бездушные. Если бы мы могли что-то сделать для них  - то, да! Тогда  бы мы ползали на карачках, мы бы  разбились в  лепешку,  только  чтобы  они  не  умирали.  Каждый из нас, не задумываясь, полез бы под обстрел за раненным товарищем и погиб бы, будь это необходимо. Но они умерли и точка.
        Наши товарищи  мертвы, и мы ничего не можем сделать для того,  чтобы  воскресить их. В землянках мы орем и материмся друг на друга, но каждый из нас твердо уверен, что не бросит товарища. Вчера я орал на Зяву, но я точно  зная, что ни за что не брошу его раненным, и Пех, с которым мы чуть было не подрались сегодня из-за очередности фишки, тоже будет драться за меня до последнего. Я уверен в этом. Иначе и быть не может. Но те парни, которые погибли - теперь им уже ничем нельзя помочь, и мы не думаем о них, мы думаем о себе. Если здесь переживать каждую смерть, запросто можно свихнуться. И мертвым уже совсем безразлично, смеемся мы или плачем после их смерти, им было бы ничуть не легче, если бы мы сидели сейчас со скорбными лицами, и читали  молитвы. У нас здесь совсем нет показухи, вот что самое  главное. И здесь все по честному: нам не надо играть друг перед другом  как  в театре  ломать  трагедию, мы все боимся умереть и все скорбим о погибших товарищах, но все это происходит внутри нас и нам не надо выставлять это наружу, потому что мы все это чувствуем одинаково.
        Пех рассказывает байку, мы смеемся, потом берем котелки и идем на кухню за водой. Наши товарищи умерли, но нам надо жить, и ничего с этим не поделаешь.


                Глава 16


      Нохчи активизировались и теперь они стреляют по нам каждую ночь. У нас постоянные потери, убитых, правда, пока нет, но несколько человек ранило очень тяжело. Двое из них, вероятнее всего, умрут в госпитале. Одного подстрелили когда он лежал и пуля прошла через все тело насквозь, от ключицы до бедра. У второго - ранение в лицо, навылет...


                Глава 17


       Ранило Пеха. Пуля вошла ему в лицо, пробила щеку, выбила передние зубы и вышла с другой стороны.
       - Ничего, Пех, ранение пустяковое, до свадьбы заживет, вот увидишь, - говорит Дерматин.
      - Зубы это ерунда, - поддакивает ему Зява, - сейчас делают такие протезы, что и не отличишь от настоящих. Правда, Вано?
      - Правда, -   отчего-то шепотом говорю я.
     Мы стоим перед вертолетной площадкой, смалим  вонючие  сигаретки, и смотрим на лежащего на носилках Пеха. А  он смотрит на нас снизу вверх.
     - Повезло тебе, Пех, -  мечтательно вздыхает Андрюха, - домой поедешь.
       Пех молчит,  только  голубые  глаза  темнеют  расширяющимися  зрачками: Тренчик  вколол ему два тюбика промедола и его сильно развезло. Мне кажется,  что  он даже не соображает, что с ним происходит. Ранение у него действительно пустяковое, и  ему  невероятно  повезло: пуля в лицо - это очень серьезно, могло вырвать и челюсть, и даже всю нижнюю половину лица целиком и тогда его язык болтался бы на шее, как галстук, я видел один раз такое. Но Пеху просто пробило щеки да выбило зубы. Сейчас прилетит вертушка и  заберет его  в госпиталь.
        Мы больше не говорим друг другу ни слова,  просто  стоим, и  тупо  молчим, но я знаю о чем думают мои товарищи - каждому из нас хочется быть на месте Пеха. Каждый раз, когда  раненого, пусть даже самого тяжелого - без ног или без рук, но живого - отправляют в госпиталь, нам невероятно хочется оказаться на его месте. Разве подорваться на мине - это плохо? Оторванная стопа - это гарантированный дом, безногих ведь не держат на войне. Разорванная челюсть - это госпиталь, чистые простыни, жизнь, сон и еда. Выжженные глаза - это вертолет, который вывезет тебя из этого гиблого места и унесет туда, где снайпера не целятся ночами в тебя. А все остальное не имеет значения. Все эти бредни - мол лучше умереть, чем остаться безногим калекой - придумали сочинители неудачных книжек про войну. Все это чушь собачья и никто из нас так не считает. Мы точно знаем, что жить - лучше всего, и готовы жить как угодно. Даже если от тебя останется пол-человека и остаток дней  придется провести  растением  без рук и ног на каталке, я все равно пожелаю быть живым. Мы хотим жить! Жить! - ведь это самое главное! Это же так просто! И в то же  время так  тяжело!
       Мы отдаем Пеху свою воду в дорогу. Он делает несколько глотков, и вода внезапно вытекает сквозь дырку в его щеке. Пеху становится смешно, и он брызгается уже специально. Сгустки крови забивают дырочку в щеке,  и он проковыряв её грязным пальцем,  поливает  жухлую траву. Мы  незлобно  материм его - воды мало и он  взял  последнюю.
       Наконец прилетает долгожданная  вертушка. Огромные лопасти поднимают с земли густые  облака пыли и мы приседаем, прикрыв лица рукавами. Солдаты-медики натягивают одеяло Пеху на голову и, не дожидаясь остановки лопастей, бегом несут его к вертолету.
       - Прощай Пех! - одними  губами  шепчет Зява,  и я  повторяю  его  слова.-  Прощай,  больше  мы  тебя  не  увидим!
      Вертушка,  тяжело  отрываясь  от земли, вдруг  круто  делает  вираж и  стремительно  улетает.  А мы рассаживаемся на траве и молча закуриваем.   Пыль  постепенно  оседает  на  желтую   траву, и  сама  становиться  такой же  желтой,  как  и  весь  мир  вокруг. Тренчик сплевывает и швыряет довольно большой бычок на землю. Разнервничался. Я поднимаю  его бычок с земли и докуриваю. Нервы нервами, но выбрасывать такие окурки - попросту преступление. Делаю еще несколько затяжек, пока огонек тлеющего  табака не начинает обжигать мне пальцы и  губы, потом втаптываю его в землю  стоптанным  каблуком  тяжелого  сапога.
      Мы возвращаемся к  белесым палаткам, берем котелки и идем за водой.


                Глава 18


        Ранним  утром мы входим в какое-то  дремучее селение. Никто не  толком знает, как оно называется - нам никогда не говорят где мы воюем и при штурме каких селений гибнут наши солдаты. Не потому, что это военная тайна, просто  командирам  наплевать на это. Они считают, что нам незачем даже знать место своей смерти. Село почти не разрушено, его мало обрабатывали  артиллерией,  еще  меньше здесь  было русских  солдат. Жителей не видно,  как  будто  они все  скопом ушли в  горы,  или  запрятались в свои  глубокие  подвалы-зинданы. Впереди  большим  серым  пятном  чернеет центральная площадь.  Порывы ветра гоняют легкий  мусор  по земле и волчками закручивает невесомую пыль. Вокруг площади, прямо перед  кирпичными домами, стоят большие деревянные кресты. На них  распяты русские солдаты – их  руки приколочены здоровенными гвоздями  к перекладинам,  и у каждого в груди несколько  аккуратных  дырочек от пуль - их добили   совсем  недавно,  видимо,  узнали, что сейчас  здесь  будут  федералы.
 Убитые  солдаты  абсолютно  голые:  их отрезанные гениталии кровавыми  кусками мяса  торчат  из их  ртов. Словно  замороженные  мы  стоим на площади и  тупо смотрим на истерзанных  солдат. Их около десятка, этих  крестов, и людей на  них - тоже. И все - срочники.
      Спустя  какое-то  время ротный,  сжав  кулаки  до  побеления  костяшек  пальцев,  жутким  голосом приказывает зачистить село.   Без  промедления мы стаскиваем на площадь всех мужиков, каких находим в  этом  селении.  Оказывается,  не  все  покинули  отчие  дома, а  спрятались, словно  мы с  ними  играем в  прятки. Отлавливаем их на  узких улочках, достаем из  подвалов домов и выуживаем спрятавшихся из погребов.   На  пиках,  за  волосы и  бороды волочем их на площадь и сваливаем там  живой кучей, а потом начинаем экзекуцию. Один прижимает чечена ногой к земле, как  это  делают  они  сами  над  русскими  солдатами, второй сдергивает с него штаны и двумя-тремя резкими ударами  ножом отрезает мошонку. Зубцы штык-ножей цепляют плоть и тянут из тела сосуды,  вены, сухожилия... За полдня мы кастрируем почти  все село, женщин  просто  расстреливаем  на  мете  и  разрезаем  на  них всю  одежду,  оставляя  лежать  голыми с  невероятно  широко  раздвинутыми  ногами. Потом уходим, оставляя  новоиспеченных  евнухов  корчится  от боли и  умирать  от  потери  крови.  Тела  наших  солдат так  и  оставляем на крестах – спустя  некоторое  время их снимут   солдаты  из  особого  отдела.


                Глава 19


        Спустя  месяц нас на  какое-то  время прикомандировывают к комендатуре Курчалоя. Теперь мы сопровождаем инженерную разведку. Каждое утро, еще затемно, мы отправляемся с саперами по одному и тому же маршруту - по улице Джохара до перекрестка, там направо в частный сектор и затем несколько километров по  асфальтовой дороге. Прямо перед выездом нас поучительно напутствуют два плаката, которые висят  прямо над воротами комендатуры: - «Солдат, ничего не трогай! Это опасно!» и «Солдат! Не разговаривай с посторонними! Это опасно!». Второй плакат повесили  совсем недавно, после того, как к одному молодому  бойцу подошел древний дед и спросил, как пройти в комендатуру, а когда парень повернулся, чтобы показать ему дорогу, дед живо достал  из  складок  одежды пистолет и выстрелил ему в затылок.  После  чего  поднял  руки вверх  и решил,  что настало  время  сдаться в  плен.
       Наш  взвод выходит за ворота и разбивается на группы.  По  законам  войны впереди  всегда   идет сапер с миноискателем,   сегодня это  любимчик Пашка. За ним - двое со щупами - Славян и Тема,  они  всегда  неразлучны. Еще двое идут по обочинам дороги,  осматривая  кювет и проверяя  придорожную зеленку и верстовые столбы. Одного из них зовут Василием, второго я не знаю - это маленький светловолосый пацан, смешливый и вертлявый. Чаще всего именно они и обнаруживают «рождественские подарки».
       За саперами следуем мы - я, Тренчик, Мутный и еще несколько человек.  И только за нами тихонько ползет БТР, с  сидящим  на  нем  старлеем. Наша  задача: проделать около десяти километров  по  этой полумертвой  дороге,  затем  повернув назад,  проделать  эту же  процедуру  снова, и  не  торопясь. Эту дорогу мы уже выучили наизусть, до каждой трещины на  грязном  асфальте, до каждого камня, и  ямы в  кювете. За неделю наша  группа снимает по три-четыре фугаса. Как правило, это самодельные заряды из куска трубы и снаряда, но частенько попадаются и неприятные сюрпризы.
      Однажды мы наткнулись  на яркий футбольный мяч со светочувствительным датчиком и  тремя  килограммами  тротила внутри. В другой раз посреди дороги стояла банка сгущенки, а под ней - «лепесток», паскудная такая мина, которая не убивает, а только калечит, при взрыве отрывая пол-стопы или пальцы. Мутный тогда  осторожно накинул на сгущенку петлю из проволоки от ПТУРа, затем залез в канаву и сдернул банку. А потом мы глотали сгущенку сидя на броне. Каждому досталось по  большому глотку.  Еще  бы хлеба...
           Мы идем не спеша, Пашка плавно водит миноискателем из стороны в сторону,  и взгляд  его  сосредоточен.  Славян с Темой тыкают щупами землю. Я кручу  головой и наблюдаю по сторонам. Наконец светловолосый сапер поднимает руку вверх - внимание! Что-то нашел. Мы приседаем на корточки, БТР  тихо  тормозит  за нашими спинами. Сапер   медленно подходит к обочине  дороги, тяжело  опускается  на колени и осторожно раздвигает руками  высокую траву. Это самый опасный момент. Если заложен фугас, то рядом наверняка может оказаться бородатая сволочь с детонатором в руке. Тогда он убьет сапера, а  нас потом всех перебьют автоматными очередями из зеленки,  словно  зайцев  на  поляне.
       Береженого  бог  бережет, и я ложусь на  асфальт и вжимаюсь щекой в пыль. То же самое делает и Тренчик по ту сторону дороги. Пашка  бережно раздвигает руками траву  и  видит длинный предмет,  очень похожий на снаряд.  Протягивает к нему руку и трогает снаряд. Потом берет его руками.  Мы, не  шелохнувшись, ждем.
    - Пустой, - говорит он. - Заготовка.  Мы  дружно  выдыхаем  воздух и  вытираем  капельки  пота с  лица.
      На этот раз в канаве оказывается кусок земляного бура. Таким сверлят землю, когда ищут воду. Рядом с ним лежит моток  тонкой проволоки,  а в траве спрятан ящик с гвоздями. Мы забрасываем бур на БТР, чтобы в  следующий  раз чехам не было соблазна набить его тротилом с гвоздями - и идем дальше. Около Степы останавливаемся и  делаем перекур минут  на  пятнадцать. Степа  подорвался две недели назад. Толстая  штукатурка на фасадах  старых домов еще сохранила следы осколков, убивших его. Фугас был прикреплен к толстому дереву на высоте человеческого роста и от Степы не осталось даже воронки.
        - Ну, что, - говорит Пашка, - давай. - И повернувшись к  БТРу машет  рукой.  Мы снимаем с брони самодельный крест, который Пашка сварил из кусков водопроводных труб. На   нем  приварена табличка, и электродом выжжено: «Степанченко Игорь. 1977-1996». Осторожно,  словно  это  живое  существо,  ставим крест в неглубокую  воронку и  присыпаем  землей.   Разогнувшись, некоторое время стоим молча  сняв  кепки. Водки у нас нет и мы поминаем Степу просто так. Я его почти не помню, он погиб на следующий день после нашего приезда и в памяти остались  только контуры  его  большого  тела и  широких ладоней с загнутыми  ногтями. На соседней улице стоит еще один такой  же  крест. Это Хомяк. Он подорвался через три дня после  Степы. Там будет следующий перекур.
    - Ну, что, пошли, - говорит Пашка досасывая окурок и обнимая другой  рукой миноискатель.  И мы снова бредем по пустынной  улице. За нами негромко  урча  двумя  двигателями ползет БТР.
      Во дворе комендатуры, накрытый брезентом, стоит взорванный БТР. Фугас был заложен на дороге и разорвался аккурат  под его  полубронированным  пузом. Башня оторвало и  отбросило метров  на  десять, а днище вывернуто розочкой внутрь корпуса. Острые полосы рваного металла загибаются в небо как раз в том месте, где были ноги оператора-наводчика. Рядом с ней стоит еще одна, тоже мертвая - сгорела неделями раньше. И так же  накрыта брезентом. Очень похоже на трупы. В разгар боев их также рядком  складывали на краю взлетки и похоже накрывали брезентом. Только было их в десятки раз больше.  Рядом  находился  выездной  полевой  штаб. В этих  искуроченных  машинах находился пост рядового  Ромки Ваермана из Питера. Ваерман не снайпер, не пулеметчик и не механик-водитель. Еврей  Ваерман - компьютерщик. Его пентиум  работает от бензогенератора,  который  тарахтит в  подвале  сравненного  с землей  дома. Нашим  ребятам   кажется это уж  совсем кощунственным. На броне взорванной БТРа еще  не  выгоревшая на  солнце кровь наводчика-оператора, вытекшая из его  оторванных ног, а рядом сидит программист Ваерман и долбит по кнопкам своего компьютера. Прогресс добрался и до  Чечни, и похоронки больше не пишут от руки – еврей  Ваерман шлепает их на компьютере, и  потом  распечатывает  на  матричном  принтере. Он заготовил стандартный бланк и  тупо  вписывает в него фамилии.
        Мы живем в комендатуре несколько недель,  а потом нас снова отправляют в полк.


                Глава 20


        Здесь нет тыла и нас некуда отводить на отдых, но все же и здесь  случаются дни затишья. В  это  время  мы перестаем быть солдатами и становимся обычными мальчишками - порой веселыми, порой уставшими, чаще всего - обозленными и раздражительными, но - мальчишками. В такие дни мы скидываем  опостылевшую форму и вместе с формой скидываем войну. Мы перестаем разговаривать о смерти и убийствах,  легко забывая все то страшное, что было с нами вчера, и просто радуемся  жизни. И именно поэтому каждая  прожитая  минута ощущается так остро и врезается в  память  лучше,  чем  ежедневные  обстрелы.
         Мы щеголяем в обрезанных по колено кальсонах и играем в то, во что не доиграли в мирной жизни - ловим тарантулов  и  скорпионов и сажаем их в банки, или жрем прогорклое печенье, запивая засахаренной сгущенкой.   Иногда  шмаляем  из  автоматов  трассирующими  патронами. Мальчишескую тягу к оружию и взрывчатке не смогли убить в нас даже шквальные обстрелы, и в минуты затишья мы запускаем в небо трассера или пуляем  по  консервным   банкам. Внутри  всех нас    сидит  очень сильное желание подурачиться,  поваляться в  пыли, и  просто  побеситься. Мы странные мальчишки - со взрослыми глазами и взрослыми разговорами, многие из нас уже седые, а глаза наши никогда не светятся весельем, даже когда мы улыбаемся, и все же мы мальчишки.
        Но стоит только начаться боям, как мы сразу из  людей превращаемся в животных. Все ненужное мигом слетает, как скорлупа с ореха, и остается только одно  желание - жить. Мы перестаем быть людьми и становимся машинами для убийства и возраст перестает иметь всякое значение - у нас такие же руки, как у взрослых и такие же мышцы, и хотя мы слабее взрослого человека, но мы не хуже умеем совмещать мушку  автомата с движущейся фигуркой и нажимать на курок. Тренчику или Мутному нет еще и двадцати, но они уже убивали людей. Сейчас больше нет ни возраста ни увлечений, ни интереса, мы становимся зверями, у нас обостряются все чувства и инстинкты, слух становится острым, как у кошки, а глаза способны заметить малейшее движение.  Мы знаем, когда нужно затаиться и лежать, а когда перебегать открытое пространство, мы умеем ориентироваться ночью и по слуху определяем расстояние до работающего пулемета. Каждый из нас способен упасть за доли секунды до того, как разорвется снаряд, это невозможно объяснить или рассказать, это можно только пережить - ты сидишь около костра или перебегаешь через двор и вот ты уже лежишь, вжавшись лицом в землю, а на твою спину и голову сыплется земля и ты понимаешь, что начался обстрел, хотя не слышал свиста или выстрела - но ты уже чувствовал мину в полете, ты чувствовал, что она летит, знал о ней каждой клеточкой своего тела. Организм твой, вдруг распадется на миллиард составных частей и становится огромным, как вселенная и ты чувствуешь внутри себя каждую клетку и каждая твоя клетка, каждое твое ядро хочет жить - жить! Жить! Жить! - и невероятный страх обжигает все тело и все это происходит за тысячные доли секунды. И вот ты лежишь в земле, а осколки пролетают над твоей головой и ни один из них не задел тебя, а мозг даже не успел сообразить, что произошло.  Инстинкты срабатывают быстрее. Это говорит в нас сама жизнь, сама жизнь заставляет нас падать и искать ямки поглубже, она ворочается в нас скользким холодным червяком и только она спасает нас. По жестокости мы иногда превосходим взрослых - просто потому, что мы молоды. Дети жестоки по своей натуре и эта жесткость - единственное, что осталось в нас от нашего юного возраста. И она помогает нам, помогает выживать и убивать других.

                Глава 21

         Через  два  дня  Тренчик,  Мутный  и Зява  погибли... Их  накрыло  одним  снарядом  при  обстреле  нашей  части. Чеченская  мина  аккурат  попала к ним в  окоп, и  разорвалась у  них  под ногами.  Мутного  разорвало  так,  что  его  еле  по  частям  собрали. Тренчика  большим  осколком  разрезало  почти  пополам:  лилово-зеленые  кишки растеклись  по  всей  воронке.  А  Зяву  всего  посекло  осколками,  он  был  словно  решето - весь дырявый.  Но  еще  жил.  Пуская  кровавые  пузыри  изо  рта,  он  безумными  глазами  смотрел в пустоту никого  не  замечая, и  дергал  головой. Через  несколько  минут  он  умер  у  меня  на  руках.
         Они  втроем  сидели  скорчившись в  маленьком  окопе и безудержно  гоготали.  Смеялись  из-за  того,  что за пять  минут  до  обстрела  выкурили  косяк  конопли  на  троих.  И тут  их  пробрало.  Кто  знает,  тот  подтвердит,  что  остановить  смех  при таком деле – невозможно, чтобы   ты ни делал.  Вот  они и  смеялись  последний  раз в  своей  жизни.   Я же в  это  время  находился  в карауле,  по  другую  сторону территории  части.  Если  бы не  караул, я был  бы с  ними. А теперь  вот  живу и  мучаюсь...  Славные  были  ребята.