Белый шум — стационарный шум, спектральные составляющие которого
равномерно распределены по всему диапазону задействованных частот.
Большая Советская Энциклопедия
Опять не спится, третья ночь пошла. Покурил бы, если б курил, а так сижу тут на пустой кухне, как дурак, битый час сахар в кофе размешиваю. Все равно уже пить не стану – остыл. Да и надежда, что заснуть все же получится, есть еще. Пусть маленькая, пусть глупая, пусть несбыточная, а есть. Потому и не буду пить кофе – нельзя так с надеждой, неправильно. И почему я курить не начал, тогда еще, в детстве, когда все так легко дается, когда не думаешь о завтра и не тоскуешь о вчера, а живешь только сейчас. Теперь уже так не получится, как ни старайся, все равно не выйдет. Да и поздно уже начинать. Теперь только и остается - бессмысленно мешать холодный кофе и надеяться, надеяться, на… На что? На то, что как-нибудь засну? На то, что когда-нибудь забуду? Хотя забыть наверняка не смогу. Можно не вспоминать, но забыть нет никакой возможности. Можно долго обманываться, что все ушло, не вспоминая, не думая, не анализируя. Можно даже, обманувшись, успокоиться, зализать раны, вздохнуть полной грудью, зажить нормальной жизнью, но однажды ночью вдруг вспыхнет шальная мысль: «неужели все прошло?» - и страх вперемежку с холодным липким потом накроет с головой. И опять кухня и опять один на один со своим отражением в окне ищешь ответы на незаданные вопросы, сдираешь корочку с затянувшихся ран, смакуешь позабытый вкус сукровицы, пожираешь себя изнутри, выжигаешь жгучей ненавистью клейма на коже.
Зачем ты уехала тогда? Как ты могла так просто со спокойной улыбкой инквизитора, предающего грешника очищающему огню, махнуть рукой из окна отправляющегося поезда? Где, черт возьми, были твои слезы? Неужели не было в твоей душе ни тени сомнения, а только лишь непоколебимая уверенность в собственной правоте? Отчего ты жила так, будто знала все наперед, и это знание давало тебе право решать за других? Ты! Как ты могла возомнить себя творцом моей жизни? А я ждал, до последнего не верил в то, что вся эта нелепица – моя жизнь. Но ты не соскочила с подножки поезда, не кинулась мне на шею, не разревелась, не уткнулась носом в мою, вмиг вымокшую от твоих слез рубашку, захлебываясь невнятными обрывками «прости» и «люблю», а потом не смотрела заискивающе мне в глаза, пытаясь найти там хотя бы обещание возможного прощения. Ты решила, что так мне будет лучше, собрала свои вещи и села в этот гребаный поезд. Я не знаю, может, ты права, и мне сейчас, действительно, «лучше», только вот оценить это твое «лучше» у меня никак не получается, потому что я не знаю, как было бы «хуже».
Я хотел назвать дочь твоим именем - мне нужен был повод ежедневно произносить его вслух, выплескивать его изнутри, как вычерпывают из дырявой плоскодонки воду, пытаясь дотянуть до берега. Но жена не позволила, каким-то звериным чутьем уловив в нем чужой и опасный запах. Она всегда безошибочно чуяла тебя и корчилась в бешенстве, стоило мне лишь подумать о тебе. Да и могло ли быть иначе, если ты выпила меня до дна, высосала до последней капли, выпотрошила и из остатков мастерски набила чучело. Очень хорошее чучело, почти как живое, сразу и не заметишь, что вместо глаз стеклянные бусины. И теперь каждый раз, увидев этот мертвый стеклянный блеск, она рвет с цепи, словно разъяренная гончая, попавшаяся на обманку шутника таксидермиста. Когда я предложил назвать дочку твоим именем, она как-то опасно замерла на миг, вся подобралась, будто для прыжка, а потом, выдохнув, тихо, но твердо сказала: «Лучше не надо». И в тот момент я поверил, хребтом почувствовал, что это действительно «лучше».
Вы, будто, вступили в немой сговор, задавшись безумной целью сделать мою жизнь лучше, скроить ее по своему лекалу. А мне только и осталось – вести немые диалоги с собой. Ночью. На пустой кухне. С жаром доказывать и тебе, и ей, и себе, что нельзя так со мной, с моей жизнью, что только мне решать, как жить и что для меня лучше. И в этих внутренних спорах я так красноречив, так убедителен и логичен, что начинаю сам искренне верить в свою правоту. Но вам обеим плевать на мои доводы, на мои мысли и чувства, да и на жизнь мою вам, по большому счету, тоже плевать. Но если уж совсем откровенно, то и мне на нее плевать. А потому, приходит утро, и все свои логичные доводы и красноречивые фразы я выливаю невысказанными в канализацию вместе с невыпитым кофе.
Порой мне кажется, что вся моя жизнь – не более чем нелепый фарс, в котором я по какой-то глупой случайности принимаю участие. А где-то в другом месте есть другой, настоящий я и там моя настоящая жизнь. Я все пытаюсь представить ту жизнь, но ничего кроме смутных предчувствий и щемящей тоски об утерянном. Так в детстве, вглядываясь в шипящую рябь телевизионного экрана, я каждый раз представлял себе, что где-то там, в неведомом и недосягаемом заэкранье какому-то другому мальчишке в это время показывают удивительные передачи о дальних странствиях, захватывающие фильмы о бесстрашных пиратах, рассказывают о доблестных героях, и они – эти герои – белозубо улыбаются ему с экрана. Я безумно завидовал этому придуманному мальчишке. Завидовал и ненавидел его за то, что он получает что-то, что по праву принадлежит мне. Ненавидел до такой степени, что он вдруг стал реален, реальнее придуманных телепередач, и даже реальнее моей реальной жизни. И сейчас, ночью на пустой кухне я ненавижу его еще сильнее. Я ненавижу его до внутренней дрожи, до зубовного скрежета. Ненавижу, потому что знаю, это он забрал все, оставив мне взамен лишь серую рябь экрана и мерное шипение – белый шум в пустом эфире.