В то время у Петрова еще не было квартиры. Жена, сын — были, а квартиры — нет. В редакции, как и на всякой работе, квартиру обещали из года в год, — Петровы терпеливо ждали. А пока снимали жилплощадь.
Однажды вечером, перед сном, жена спросила у Петрова:
— Ты замечаешь? — и показала на живот.
Петров кивнул.
— Ну и?.. — голос Люсьен звучал с некоторым вызовом.
— Будто сама не знаешь, — ответил Петров.
— Ну да, нам все равно, страдать иль наслаждаться? — с горькой усмешкой проговорила Люсьен, подчеркивая слово «нам»: тебе, мол, наслаждаться, а мне страдать, так, что ли?
— Куда нам второго? — спросил Петров.
— Для жизни, — ответила Люсьен.
— Для жизни? А какой — собачьей? — Петров лег в постель, натянул до подбородка одеяло, закрыл веки, показывая: все, хватит, пора спать.
У Люсьен навернулись на глаза слезы. Закусив губу, она подошла к детской кроватке, в которой давно безмятежно спал сын. Она смотрела на его чистое, раскрасневшееся во сне лицо, на пухлые полураскрытые губы, которые изредка шевелились, будто сын хотел что-то сказать, смотрела на его пушистые, вьющиеся тонкие волосы, слегка повлажневшие от горячего, как бы обморочного сна; Люсьен поправила на сыне одеяло, выпростала его руки наружу, чтобы малышу было не так жарко-томительно спать, — и сердце ее, как уже много раз в жизни, облилось теплой волной жалости и любви ко всему малому, беззащитному и хрупкому.
— Разве он у нас щенок? — прошептала она.
— Чего? — недовольно проворчал Петров.
— Разве он у нас щенок? — повторила Люсьен.
— Какой щенок? — не понял Петров. — Ты чего мелешь? Ложись спать.
— Ты сказал — для собачьей жизни. Для какой собачьей жизни? Разве он — щенок?
— Ну, завелась... — В голосе Петрова прорезались жесткие нотки. — Ты что, не понимаешь, о чем? — Он присел на кровати, потянулся к сигаретам, чиркнул спичкой,
— Не кури здесь, — попросила Люсьен.
Он взглянул на нее быстрым оценивающим взглядом, прищурился, но не стал лезть на рожон, накинул пижаму, вышел на кухню.
Через некоторое время появилась здесь и Люсьен. Села напротив мужа, широко, некрасиво расставив ноги, сложив руки на подол ночной рубахи. Крупные отяжелевшие груди темновато светились из-под голубой шелковистой ткани, но сейчас это не волновало Петрова. Наоборот — раздражало: «Ишь, разъелась, разбухла...»
— Не нравлюсь? — усмехнулась Люсьен.
— О чем ты? — Он выпустил густую струю дыма, внимательно следя, как поднимаются вверх, одно за другим, ровные, истаивающие у потолка сизые кольца.
— Отчего это беременные не нравятся мужикам?
— Оттого, — объяснил он, — что беременные часто наглеют. Не надо наглеть. Женщину украшают нежность и слабость.
— Ну, начал плести словесные кружева! — Губы Люсьен натужно растянулись в усмешке, которая больше походила на гримасу. — А причина одна: не хочешь ребенка.
— Не хочу, правильно, — подтвердил Петров.
— Почему?
— А как жить будем? Где? С ним, — он кивнул на комнату, где спал сын, — сколько по углам скитаемся. А уж с двумя... К тому же, детка, ты забыла одно важное обстоятельство.
— Какое?
— А такое, что к первому января нам нужно вытряхиваться из этой квартиры. И искать новую.
— Разве не найдем?
— Ты искать будешь? — Петров облил жену ядовитой ухмылкой. — К тому же у этих квартирных хапуг заветное правило: с одним ребенком — еще туда-сюда, сдают, а с двумя — извини-подвинься.
— А тебе не кажется, что будь у нас двое детей, нам бы давно дали собственную квартиру?
— Кажется. Ну и что?
— Как что? Родится второй — сразу зашевелятся в твоей редакции. Не так?
— Теперь, значит, давай клепать детей? А почему бы не завести сразу троих, четверых, пятерых? Четырехкомнатную, пятикомнатную дадут! Хоромы! Ну?
— Не ерничай! Не передергивай меня!
— Вот что, детка, давай сделаем так: получим для начала однокомнатную. А там посмотрим... Жадность фраера сгубила.
— Откуда у тебя этот жаргон? Ведь ты не извозчик — журналист.
Петров удивленно оглянулся на жену, он сидел к ней вполоборота, и неожиданно примиряюще рассмеялся.
— Ну, ладно, ладно... Чего ты! Пошли-ка лучше спать. — Он привстал с табуретки, обнял Люсьен, тихонько погладил по спине. — Ну, пошли?
— Имей в виду, — заговорила Люсьен, но не так решительно, как прежде: ласка мужа окатила ее нежной волной, — я всерьез с тобой... И никуда на этот раз не пойду.
— Ладно, посмотрим. — Муж потянулся губами к мочке ее уха, нежно поцеловал, зашептал горячо: — Ну, пошли, пошли, Люсьен... — А про себя подумал: «Куда ты денешься? Припрет — пойдешь как миленькая. Не впервой...»
Окна квартиры на третьем этаже светились розовым абажурным светом. Значит, жена давно ждет его. Иван Семенович, несмотря на холод и порывистый снежный ветер, некоторое время постоял у подъезда, весело покуривая папиросу и пряча ее огонек в рукаве; изредка он блаженно улыбался, хотя сам, пожалуй, не замечал этого. «Ну что, — думал он, — вот и дождались, Сузя, вот и пробил наш час... Каких-нибудь две недели — и мы в жаркой Индии. Неужели в Индии? Не может быть! А все же так. Так...» Жену Ивана Семеновича звали Сусанна, Сусанна Николаевна, однако домашнее ее имя было Сузя, и в обычных ли разговорах или вот в таких, в разговорах с женой «про себя», Иван Семенович иначе не называл ее, как Сузя. Иной раз ему даже странно было, когда кто-то называл ее полным именем — Сусанна Николаевна, хотя, надо сказать, когда чужие называли ее Сузей, это тоже резало слух. «Так что вот, — думал Иван Семенович, — вот как, дорогая моя, видишь... А многие думали: куда нам! — Он продолжал улыбаться, не замечая ни холода, ни ветра. — Думали: вон Брагинские, что за жизнь у них? Тьфу! Ничего нет. А теперь все будет, машина, обстановка, цветной телевизор, ковры такие, ковры другие, книжек наберем, а машину купим только «Волгу», черную, блестящую, с серебристыми бамперами. Вот так, Сузя...»
Иван Семенович поднялся наконец на третий этаж, но открывать дверь собственным ключом не стал, а по-хозяйски уверенным жестом нажал на черную кнопку.
— Кто там? — спросила жена, хотя, конечно, сразу догадалась, что это муж.
— Это я, Сузя, открывай! — бодро отозвался Иван Семенович. — Своих не узнаешь?
— Ах, это ты, Ваня, — обрадованно заулыбалась Сусанна Николаевна, быстро распахнув перед ним дверь. — Ой, что с тобой — ты весь в снегу! — Она невольно, хотя и шутливо, отшатнулась от мужа.
Иван Семенович действительно стоял в дверях белым столбом, от шапки до сапог запорошенный снегом; брови его покрылись морозным инеем, глаза горели, а щеки, как у трехлетнего пацана, пунцово сверкали глянцем.
— Сузя, можешь поздравить нас! Все окончательно решено. И даже билеты заказаны! На седьмое января.
— Как на седьмое?! — всплеснула руками Сусанна Николаевна. — Ведь это через две недели! Как же... — Она стала суетливо стряхивать снег с мужниного пальто, не обращая внимания, что под порогом образовывается грязноватая лужица.
— А вот так! — Иван Семенович снял с головы шапку, встряхнул ее хорошенько, так что кругом полетели снежные мокрые брызги, и повесил на крючок полки. Пальто, несколько коротковатое для Ивана Семеновича, с немодным шалевым потрепанным воротником, помогла снять Сусанна Николаевна.
— Ты не шутишь? Не разыгрываешь меня перед Новым годом? — переспрашивала она, забирая у мужа сапоги и подавая ему тапочки.
— Ну, Сузя, — упрекнул ее Иван Семенович, — кто же шутит такими вещами?
— И правда, правда, — согласилась Сусанна Николаевна. — Ты голодный? Чаю хочешь? Горяченького, свежего, со сгущенным молоком?
Иван Семенович поцеловал жену в щеку.
— Ты у меня умница.
Они прошли на кухню. Сусанна Николаевна засуетилась около плиты, а Иван Семенович, сложив озябшие, покрасневшие на морозе руки поверх стола, похрустывал пальцами и героем поглядывал на жену. Собственно, он любовался ею...
Они прожили вместе без малого пятнадцать лет, детей у них не было, хотя оба верили, что дети обязательно будут, возможно, даже двое, какие еще их годы: Ивану Семеновичу тридцать восемь, Сусанне Николаевне тридцать пять; и ведь главное, несмотря на пятнадцать лет совместного супружества, он, как муж, не переставал восхищаться женой, а она, как жена, — восхищаться им. Тут даже не восхищение было, а скорее тихая светлая теплая ясность, что друг без друга им нет жизни, хотя ни он, ни она ничего особого из себя не представляли. Иван Семенович — маленький, пухлый, с непропорционально длинными руками, с широкой округлой лысиной, с мелкими карими глазами, которые частенько покрывались сонной поволокой, с пористым носом и толстыми губами, — что тут привлекательного? Сусанна Николаевна тоже не краше — худая, крохотная, чуть не на голову меньше мужа, который сам не отличался ростом, — с девичьей воробьиной грудью, с прямыми рыжими волосами, с крючковатым носом, — какая уж тут красавица? А им хватало, им было даже чересчур достаточно, чтобы день и ночь испытывать и нежность, и радость, и благодарность жизни за взаимную тихую и спокойную любовь.
По специальности они были инженеры, каких пруд пруди в любом городе, сто двадцать рублей в месяц и все остальные прелести. Иной раз им казалось, что никому они как специалисты не нужны, вот хоть сейчас провались оба сквозь землю — никто и не заметит этого. И вдруг им повезло. Пришла на завод, и именно в их отдел, таинственная разнарядка. Тех проверили, этих, и оказалось, что муж и жена Брагинские среди прочих кандидатов ничуть не хуже, а может, даже и лучше других — оба инженеры, — чтобы можно было послать их на работу в Индию. На год. Или на два. В Индию? Ну да, старшими инженерами на машиностроительный завод в такой маленький городок в штате Махараштра.
Вот так и свалилось им это счастье на голову. Жили они скромно, по средствам, обычно долго копили деньги, чтобы купить какую-нибудь хорошую вещь — холодильник, телевизор, стенку или ковер, а тут неожиданно забрезжила перед глазами такая перспектива... Можно ведь и машину купить, «Волгу», например? Можно. И двух-, а то и трехкомнатную кооперативную квартиру? Можно. И гараж? И дачу? Все можно. Все. Теперь многое можно будет...
Их тем временем оформляли, проверяли, провели тщательный медицинский осмотр, сделали прививки от разных страшных болезней — чумы, холеры, оспы, после некоторых из них они дня два-три лежали пластом — такое недомогание навалилось, но в общем все шло хорошо, не хуже, чем у других. Серебрякова Виктора, к примеру, тоже хотели послать, а начали проверять, крутить да вертеть — опухоль нашли, и вместо Индии попал Серебряков в онкологический центр. С Вениамином Петровичем Захорошко того хуже получилось: оказывается, отец у него в войну полицаем был, а не партизаном, как числилось по документам, и не в Брянских лесах он воевал, а на Украине детей и стариков вешал. С Вениамином Петровичем после этого сердечный удар случился; когда он несколько отошел, то уволился с завода и исчез неизвестно куда. С остальными, как с Брагинскими, все было в порядке, и вот сегодня Иван Семенович пришел домой с радостной вестью: все окончательно решено — даже авиабилеты заказаны на седьмое января. Итак, седьмого января летим в Индию!
Сусанна Николаевна поставила перед мужем скворчащую на сковородке яичницу — дымную, запашистую, с кусками крупно нарезанного сала.
— А ты? — спросил Иван Семенович.
— Я уже все, Ваня, я уже давно поужинала. А ты ешь, ешь, пока горячее...
Иван Семенович благодарно улыбнулся и с аппетитом принялся за еду. Сусанна Николаевна сидела напротив мужа в извечной женской позе — подперев подбородок руками, и ласково, с любовью наблюдала за тем, как хрустко и жестко расправляется муж с золотистой яичницей.
Потом они пили чай со сгущенным молоком, весело и возбужденно разговаривали, перебирали все мыслимые и немыслимые дела, какие нужно переделать за оставшиеся две недели, потом начали незаметно мечтать, как вернутся из Индии через год, а того лучше — через два года, и купят все, что им вздумается. Самое главное, самое первое — черную «Волгу», такую, как у главного инженера Прохорова, только она у них будет новей и черней и блестеть будет ярче, чем у Прохорова, ведь его «Волга» к тому времени наверняка поблекнет. Сразу за этим нужно купить гараж — иначе во что превратится их «Волга» через каких-нибудь пять-шесть месяцев? Дальше — нужна квартира. Светлая, большая — не меньше чем трехкомнатная, потому что со временем у них будет двое детей, одному комната, второму, да и им, старичкам, тоже нужен отдельный шалашик, и при этих словах — «старичкам» и «шалашик» — они оба самозабвенно рассмеялись, ибо какие же они «старички» и какой же это «шалашик», если это будет отдельная красиво обставленная, уютная большая комната, в которой они всегда будут чувствовать себя молодыми, влюбленными, полными сил и энергии? Правда, смешно... Но, разумеется, чтобы остаться действительно молодыми — надолго, очень надолго, нужно позаботиться о своем здоровье, невозможно всю жизнь проводить в городе, в пыли, в чаду, в бензиновых парах, без свежего воздуха, без леса, лугов и полей, а для этого нужна дача. И не просто дача, не убогий захолустный дощатый домик на садово-огородном участке в шесть соток, а настоящий бревенчатый дом в истинно крестьянской деревне, где пашут, сеют, молотят, ловят рыбу, подковывают лошадей, поют по вечерам тягучие русские песни. Вот где подлинная, раздольная жизнь! И пусть деревня будет далеко от Москвы, пусть не рядом — не страшно, ведь у них в гараже личная «Волга», а с такой «Волгой» их с почетом и уважением встретят в любом месте, всякий председатель колхоза будет рад завести с ними знакомство и дружбу.
И тут, как они начали считать да подсчитывать да думать еще о том, что нужны и мебель, и ковры, и цветной телевизор, и книги русской и зарубежной классики, и современная одежда — не может же Сусанна Николаевна после Индии ходить в том же тряпье, что и раньше: и дубленка нужна, и норковая шапка, и сапоги югославские; да и Ивану Семеновичу не мешает поменять свой гардероб, во всяком случае дубленку, пыжиковую шапку и теплые румынские ботинки он заслужил; как начали считать да подсчитывать, так вдруг и закралось сомнение: а хватит ли на все денег? Конечно, работать они будут вдвоем — две заграничных зарплаты, не то что у некоторых, где работать придется только мужу, ведь не у каждого жена — тоже инженер (Иван Семенович с благодарным чувством посмотрел на Сусанну Николаевну), и все-таки — хватит ли денег, чтобы купить все, о чем они так страстно мечтают? Если пробудут в Индии год — ни за что не хватит. Это ясно. А если два? Два — это, пожалуй, будет лучше. Но оставят ли их на второй год? Все зависит от них самих. Как будут работать, как будут вести себя, какое отношение к ним сложится у начальства. Значит, нужно сделать все, чтобы остаться в Индии на два года. А еще лучше — на три. Ведь семейных предпочитают посылать надолго, с ними меньше хлопот, меньше срывов, стрессов, неурядиц. Так? Тем более, если взять их семью. Ведь они... Они взглянули друг на друга — и в который раз улыбнулись. Лица у них были распаренные от возбуждения, а глаза — с дымной поволокой от разгоревшихся мечтаний, но сами себе они казались прекрасными.
Вот так постепенно они пришли к мысли, что отныне нужно учитывать каждый рубль, каждую копейку. Ведь когда они вернутся из Индии, это обернется сторицей: все пойдет в дело — в машину, в дачу, в гараж, в кооперативную квартиру, в одежду, в книги, в другие нужные вещи.
— А что сделаем с квартирой? — спросила Сусанна Николаевна.
— С какой? — не сразу вышел из мечтаний Иван Семенович.
— Вот с этой, с нашей? — Сусанна Николаевна обвела рукой комнату.
— Надо подумать. Может, маму попросим присмотреть?..
— Нет, нет, Ваня, не то, — поморщилась Сусанна Николаевна. — У меня такое предложение: квартиру сдать. Как все делают.
— Так ведь не каждому сдашь. Я вон слышал: у некоторых квартиры так отделывали, что потом ремонт дороже обходится.
— Ну, Ваня, во-первых, от нас зависит, кому сдать. Нужно найти достойных, тихих, приличных людей. Во-вторых, совсем немаловажно для нашего бюджета, сколько набежит за год. Правда? А за два года?
— Да, это, конечно. Тут ты права, Сузя. Если в месяц, скажем, пятьдесят рублей...
— Шестьдесят, — поправила Сусанна Николаевна.
— Не многовато? — Иван Семенович в раздумье наморщил лоб.
— Шестьдесят — это без телефона, — продолжала Сусанна Николаевна. — А у нас телефон. С телефоном — шестьдесят пять, я узнавала.
— У кого?
— Есть люди, — улыбнулась Сусанна Николаевна.
— Так, так, — поерзал на стуле Иван Семенович. — Значит, шестьдесят пять?
— И учти: квартиру, электричество, газ, телефон — все они оплачивают.
— Кто они? — не совсем понял Иван Семенович.
— Те, кто у нас жить будет. И пусть еще спасибо скажут! Ни за что ни про что такие хоромы получат. Квартира обставлена, холодильник, телевизор, радиоточка...
— При чем тут радиоточка, Сузя? — укоризненно произнес Иван Семенович.
— А мало ли, может, им трехпрограммный приемник захочется поставить! Пожалуйста — радиоточка на месте.
— Так, так, — барабанил Иван Семенович костяшками пальцев по столу.
— Вот и считай: шестьдесят пять на двенадцать — это семьсот восемьдесят рублей в год. А если за два года? Полторы тысячи с лишним. Можем мы разбрасываться такими деньгами?
— Да, конечно, Сузя, не можем... Деньги нам нужны будут, правильно.
— Вот и хорошо. А Елизавета Стамбуловна пусть присматривает за жильцами. Не дает им зарываться. Чуть что — она тут как тут.
— Тяжеловато будет маме. Возраст все-таки, Сузя.
— Ну, ты меня удивляешь, Ваня! Неужто трудно два раза в месяц заглянуть на квартиру родного сына?
— Два раза, конечно, можно. А чаще тяжеловато.
— А кто говорит — надо чаще? Неужто ты мог подумать, Ваня, что я хочу загнать старуху в гроб?
— Ну что ты, что ты! — замахал руками Иван Семенович и даже покраснел от этих неловких фраз.
— Значит, решили: квартиру сдаем за шестьдесят пять рублей в месяц. Желательно деньги получить за год вперед. А там видно будет.
— Согласится ли кто?
— Согласится. Когда жить негде, люди хоть на что соглашаются.
— Да, — вздохнул Иван Семенович, — это, пожалуй, так.
Через полчаса они отправились спать. Но долго еще лежали, мечтали, шептались...
Все пятачки, закоулки, тупики, площадки, подъезды вблизи обменного бюро были запружены людьми. У многих на груди висели таблички: меняю квартиру такую-то на этакую. Споры, расспросы, горячие восклицания, усмешки, желчность, радостные улыбки — чего тут только не было! Многие не просто менялись, а находили усладу в общении, в прикидывании бесконечных вариантов, во взаимных выяснениях отношений — тут сконцентрировалась сама жизнь, одна из ее изнанок. Однако те, кто сдавали или снимали квартиры, — эти были отторжены от общего муравейника, от горьковатого праздника обмена жилья: у нас, мол, честные проблемы, а у вас... Сдающие и снимающие квартиры, комнаты и углы толпились на излете муравейника, на отшибе Банного переулка, вблизи трамвайной остановки. Причем снимающих, конечно, было больше, чем сдающих, и глаз у них был наметанней, острей, и движения быстрые, ловкие, а то и нахальные: как потолкаешься тут месяц-два, так и пропитаешься ядовитым цинизмом — чего, собственно, терять, чего смотреть вокруг затравленно и обреченно? Это как у приговоренных: сначала угнетенность души, тоска, страх, а там, смотришь — неожиданная бравада, всенаплевательство, бесшабашность на грани отчаяния.
В таком примерно состоянии находился и Петров, который больше месяца — по субботам и воскресеньям — с утра до вечера пропадал здесь. Подходящих вариантов не подвертывалось; то есть иногда и можно было бы договориться, да вот беда: как только узнавали, что Петровы ждут второго ребенка, так энтузиазм сдающих бурно падал.
...Маленького, пухлого, в потрепанной шубейке с шалевым воротником мужичка, вылезшего из трамвая и в некоторой растерянности оглядывающего толпу, Петров выделил сразу. Что-то в нем показалось привлекательным, забавным — одним словом, Петров первым подскочил к нему, подхватил под руку.
— Простите, можно вас на минуточку?
— А в чем, собственно, дело? — растерялся Иван Семенович.
Петров между тем, ловко лавируя между людьми, с осторожной, еле приметной настойчивостью уводил Ивана Семеновича в сторону от толпы,
— Если вы насчет того, чтобы снять квартиру, — дружески проговорил Петров, — могу сообщить вам как брату: сегодня квартир не было.
— Нет, нет, — улыбнулся Иван Семенович, — мне квартира не нужна.
— Ах, да, — догадливо подхватил Петров, — вы приехали по обмену?
— Нет, что вы! Менять мне не нужно, — не без гордости произнес Иван Семенович.
— Тогда ставлю две кружки пива против одной: вы собрались в баню!
(Рядом с обменным бюро действительно была баня.)
— В баню? — удивился Иван Семенович.
— Да, в баню, — серьезно продолжал Петров. — Только где ваш веник?
— Я в баню никогда не хожу, — ответил вполне серьезно Иван Семенович.
— Зря, — укоризненно покачал головой Петров. — Баня удлиняет жизнь человека на пять-шесть лет. — И широко, дружески улыбнулся, похлопав Ивана Семеновича по плечу. Ростом Петров удался на две головы выше Ивана Семеновича, так что похлопывание получилось снисходительным, обидным.
— Простите, а кто, собственно, вы такой? — насторожился Иван Семенович: пошловатая игривость незнакомца показалась ему подозрительной.
— По профессии или по существу вопроса?
— То есть... Я не совсем понимаю вас, — Иван Семенович нахмурился.
— Все, кто здесь находится, интересуются одной проблемой: как снять квартиру. Это и есть существо вопроса.
— Ах, вон что! — проговорил Иван Семенович.
— И если бы вы сдавали квартиру, — с воодушевлением продолжал Петров, — я бы порекомендовал вам одного очень порядочного человека. А именно: самого себя.
— Да кто вы? — Иван Семенович нахмурился.
— Будущая звезда, а ныне — рядовой, но перспективный журналист Владислав Юрьевич Петров.
— Нет, простите, — испуганно пробормотал Иван Семенович, — я квартиру не сдаю, ничем вам не могу помочь.
— Тогда, может, вас проводить к трамваю? — в упор, грозно спросил Петров. Грозность его была наигранная, скоморошья.
— Пожалуйста, если хотите, — послушно закивал Иван Семенович. — Впрочем, спасибо...
Иван Семенович стоял уже в трамвае, когда Петров задал ему последний вопрос:
— А вы зачем приезжали-то?
И только Иван Семенович хотел ответить, как дверцы со скрежетом закрылись и трамвай, дернувшись, покатил по рельсам.
Петров весело ухмыльнулся; ему радостно было (а все от отчаянья, от бесшабашной бравады), что ни за что ни про что напугал мужичка, поставил его в тупик. Впрочем, он не забыл помахать ему на прощание рукой...
Это было в субботу, в десять утра. В зимний солнечный день 22 декабря.
А на следующий день, в воскресенье, 23 декабря, Иван Семенович вновь приехал в Банный переулок. Но на этот раз не один, а с женой, Сусанной Николаевной.
Увидев их, Петров присвистнул про себя. Он сразу все понял. И чутье безошибочно подсказало ему, кем он должен быть сейчас. Скромный, вежливый, порядочный — вот кто такой Петров. Вы не знали? Можете проверить...
Несколько человек окружили Ивана Семеновича с женой: не сдаете? а вдруг? а если подумать? а чего тогда приехали? ах, не наше дело... Петров стоял в стороне. Он стоял скромно, но с выражением достоинства на лице: да, он нуждается, ему плохо, трудно, но он не будет мельтешить, заискивать, как некоторые. Краем глаза он заметил, как Иван Семенович показал варежкой в его сторону; на всякий случай Петров принял еще более независимый вид.
Однако сомнений не было: Иван Семенович с женой продирались сквозь толпу именно к Петрову.
— Добрый день, Юрий... простите, отчество запамятовал... — Иван Семенович улыбался Петрову, как старому давнему знакомому — добродушно, приветливо.
— Владислав Юрьевич, — подсказывая, поправил Петров. — Добрый день. — И он даже как бы поклонился слегка жене Ивана Семеновича.
— Ах, да, простите! — воскликнул Иван Семенович. — Именно — Владислав Юрьевич. Вот, знакомьтесь, Владислав Юрьевич, моя жена — Сусанна Николаевна Брагинская.
— Очень приятно, — вновь полупоклонился Петров.
Сусанна Николаевна свободно, легко протянула ему руку.
— Вы, кажется, журналист? — И улыбнулась при этом.
— Да. У вашего мужа прекрасная память.
— Ну что вы! — отмахнулась она от этого комплимента. — Владислав Юрьевич, у нас к вам дело... Можно вас на минуточку?
— Да, конечно. Что-нибудь случилось? — И печать глубокой озабоченности легла на лицо Петрова.
Отойдя несколько в сторону, Сусанна Николаевна ответила Петрову:
— Нет, ничего не случилось. — И игриво, кокетливо даже подхватив Петрова под руку, призналась ему: — Вы не представляете себе, Владислав Юрьевич, как я ругала Ивана Семеновича!
— Ругали? За что? — Петров сделал вид, будто он так удивился, что и идти дальше не может: переводил вопросительный взгляд с Сусанны Николаевны на Ивана Семеновича. И наоборот.
— А как вы думаете, хорошо он поступил? Ну-ка, Ваня, скажи сам!
— Да кто мог подумать... Я, знаете, Владислав Юрьевич, наоборот... То есть я даже испугался вас.
— Меня? — Тут удивление Петрова было, пожалуй, искренним.
— Именно вас, представьте! — подхватила Сусанна Николаевна и залилась мелким, тоненьким смехом.
Зимнее утро с легким морозцем, полукружье бледного солнца в студенистом небе, посвистыванье ветра в верхах крыш, слабое поскрипыванье снега под ногами прохожих, — день распахивался перед всеми в одинаковой надежде и обещании. И странно стало Петрову, что рядом с ним смеется совсем незнакомая женщина — какая-то Сусанна Николаевна, тут же глуповато улыбается ее муж, Иван Семенович, и он, Петров, слушает их, участвует в разговоре, — что за наваждение?
— Знаете, он пришел домой, — продолжала рассказывать Сусанна Николаевна, — я его спрашиваю: ну как? Он отвечает: меня сразу раскусил один журналист — и я испугался. Чего испугался? — спрашиваю я. А вдруг он опишет, что мы сдаем квартиру. Спекулянты, мол. Какой же он наивный, мой Иван Семенович! Я расспросила его о вас и сразу поняла: человек просто-напросто хочет снять квартиру, у него временные трудности. А то, что он журналист, — как раз лучшая гарантия его порядочности и обязательности. Ведь так?
— Значит, вы действительно сдаете квартиру? — обрадовался Петров.
— В том-то и дело, — ласково улыбнулась Сусанна Николаевна. — Только мы боимся ошибиться. Мы уезжаем за границу надолго, на год, а может — на два, и нам нужны спокойные, порядочные, семейные жильцы. Ведь у вас есть семья, Владислав Юрьевич?
— Неужели я похож на человека, у которого нет семьи?
— Ну, что я тебе говорила? — Сусанна Николаевна победно повернулась к мужу, Иван Семенович опустил глаза.
— Надеюсь только, — проговорил Петров, — у вас не трехкомнатная квартира?
— Нет, что вы! Однокомнатная, — поспешила Сусанна Николаевна с ответом. — Со всеми удобствами. Холодильник там, телевизор, радиоточка.
— Сузя, ну при чем здесь радиоточка? — с прежней укоризной произнес Иван Семенович.
— А как же, Ваня, Владислав Юрьевич — журналист, вдруг ему утром захочется услышать последние новости? Пожалуйста, включил радио — и слушай новости, а жена в это время поджаривает тебе яичницу, заваривает ароматный кофе.
— Да, конечно, — кивнул с улыбкой Петров, представив не столько дурацкую радиоточку, сколько щекочущий ноздри дымный и крепкий кофе.
— Одним словом, если вы не против, Владислав Юрьевич, можем хоть сейчас поехать к нам — посмотрите квартиру. Мы здесь недалеко живем.
В трамвай они еле втиснулись — народу, как всегда, садилось на этой остановке видимо-невидимо. Но ехать действительно пришлось недолго — до метро «Проспект Мира». А там — небольшой проулок, уютный зимний двор, детская площадка, снеговик, ледяная горка, массивный серый дом старинной постройки, третий этаж — и вот они в квартире.
Да, не сказал бы Петров, что квартира ему понравилась: было в ней что-то затхлое, безликое. Холодильник с телевизором, о которых так много говорили хозяева, были самой древней марки, громоздкие темные шторы, круглый обшарпанный стол, допотопный оранжевый абажур с дурацкой бахромой...
Сидели на кухне, пили чай с лимоном, как давние знакомые, но в душе Петров боялся главного вопроса: сколько у него детей. В это же время Сусанна Николаевна с мужем страшились другого вопроса: как начать разговор о деньгах?
— Кстати, и телефон у нас есть, — многозначительно проговорила Сусанна Николаевна.
— Я заметил. Это хорошо, — улыбнулся Петров. — Телефон мне позарез нужен. По работе.
— Жена ваша тоже журналистка? — поинтересовалась Сусанна Николаевна.
— Нет, что вы. Она у меня строитель.
— Инженер?
— Да как сказать... Бухгалтер в стройбанке.
— Вот чего я никогда не понимала — что такое стройбанк.
— Что же тут непонятного? — произнес Иван Семенович, улыбаясь, как бы приглашая и Петрова поиронизировать над непонятливостью жены. — Банк — это учреждение, где хранятся деньги.
— Ваня, есть банк, а есть — стройбанк. Не путай! — строго возразила жена.
— Кстати о деньгах, — как бы между прочим поинтересовался Петров. — Сколько вы хотите за месяц? Пятьдесят?
Сусанна Николаевна и Иван Семенович озадаченно переглянулись. Как пятьдесят? Они не ослышались? И в то же время им стало неудобно, особенно Ивану Семеновичу, краска так и залила его лицо.
— Ну, Владислав Юрьевич, — начала тяжело ворочать языком Сусанна Николаевна, — пятьдесят рублей... за такую квартиру... в наше нелегкое время... Откровенно говоря, мы хотели просить шестьдесят пять, однако ради вас... так и быть... шестьдесят рублей. Кстати, вы нам не сказали, сколько у вас детей?
— Честно? — спросил Петров. Он подумал: да плевать мне на них, шестьдесят рублей — не каждый согласится, чего мне скрывать...
— Конечно, честно, — удивленно проговорила Сусанна Николаевна. Она подумала: чего это он так странно спрашивает?
— Один сын, но... ждем еще ребенка.
— О, какие вы смелые! — искренне восхитилась Сусанна Николаевна и со значением покосилась на мужа.
— Устраивает это вас? — напрямую спросил Петров.
— Нам лишь бы порядок да деньги исправно платили. А так — живите, не жалко. Правда, Ваня?
— Разумеется, — согласился Иван Семенович.
— Только у нас одно условие... — И, будто обжегшись на этом слове, Сусанна Николаевна заговорила быстро, взахлеб: — Может, еще чайку, Владислав Юрьевич? С сухариками, а? Со свежим лимончиком?
— Спасибо. — Петров перевернул чашку вверх дном и осторожно положил ее на блюдце. — Какое условие, Сусанна Николаевна?
— Условие такое... — Она немного помедлила. — Деньги, по меньшей мере за год, мы хотим получить вперед.
— Семьсот двадцать рублей? — моментально подсчитал Петров.
— Семьсот двадцать. Именно так.
Петров как-то странно, нехорошо усмехнулся. Брагинские напряженно ждали.
— Надо бы с женой посоветоваться. — Петров в задумчивости постучал пальцами по краешку блюдца.
На этом и порешили пока. Обменялись телефонами, условившись, что завтра вечером, самое позднее — послезавтра утром Петров позвонит Брагинским.
После этого Петров, несколько мрачноватый, ушел.
Дома Люсьен первым делом накормила Петрова вкусным обедом. Салат из капусты с морковью, в меру политый яблочным уксусом вперемешку с кубанским подсолнечным маслом; харчо, обжигающее губы, с огромными кусками баранины на аппетитно обнажившихся косточках; шашлык, густо посыпанный сочными кольцами лука, и чешское пиво — холодное, янтарное, с капельками влаги на отпотевших бутылках...
Люсьен ни о чем не спрашивала мужа; по его виду, по его хмурому взгляду и насупленным бровям понимала: и сегодня у него ничего не вышло. Она не подгоняла его. Не торопила. Чего надо, она добилась, остальное как-нибудь перемелется.
— Виталька где? — спросил Петров.
— На улице. На санках катается.
— Есть у тебя семьсот двадцать рублей? — Петров медленно пил пиво и, прищурясь, выжидательно-насмешливо смотрел на жену.
— Чего? — не поняла она. Не поняла и удивилась.
— И у меня их нет, — подытожил Петров и залпом допил стакан.
— Ты о чем, Владик?
— А о том, — сказал он, покачиваясь на стуле, — что я нашел квартиру. Да. Но денежки нужно платить за год вперед.
— Ой, да ты что?! — Люсьен всплеснула руками и присела на стул. Не знала только, улыбаться или хмуриться, чтобы не рассердить мужа.
— Такие мастодонты попались, а туда же: гони монету. Как будто я кую червонцы.
— А на это согласны? — Люсьен показала на живот и слегка покраснела.
— Как ни странно, им все равно. Впрочем, тут дело ясное: уезжают за границу — лишь бы жильцов быстрей найти.
— Везет же людям, — вздохнула Люсьен, — по заграницам ездят...
— Там гребут, да еще тут прихватывают, — зло процедил Петров. — Куда им эти семьсот двадцать — солить, что ли?
— Деньги, Владик, всегда нужны.
— Ага, им нужны, а мне — расплачивайся! Хороши принципы современного общежития.
— Может, это к лучшему, Владик? Отдадим сразу — и целый год в ус дуть не будем. Представляешь?
Петров посмотрел на жену долгим пристальным взглядом.
— Хорошо говорить, — жестко сказал он и, откинувшись на стуле, прикрыл веки. — А где деньги взять?
— Хочешь еще пива? — робко спросила Люсьен.
— А осталось?
Люсьен с хитрецой ответила:
— Для любимого мужа всегда найдется.
Петров открыл глаза, посмотрел на Люсьен как бы несколько озадаченно.
— Скажи-ка, ты что, всерьез меня любишь?
Теперь настала очередь Люсьен взглянуть на мужа озадаченно.
— А разве ты разлюбил меня?
— Любишь. Люблю. Разлюбил... — медленно проговорил Петров. — Есть что-то подозрительное в этих словах. Будто ими хотят прикрыть то, чего нет.
Люсьен обиженно прикусила губу.
— Я все равно буду рожать, — сказала она.
— Ну да, любите, рожайте, размножайтесь... А вот где взять семьсот двадцать рублей — ты мне это скажи?!
— Не кричи! — Люсьен вынула из шкафа бутылку пива и с грохотом поставила на стол. — Двести рублей у нас есть. Остальные достанешь. В долг возьмешь, например. У своего друга Юрика Устьянцева. У главного редактора, наконец. В крайнем случае — в кассе взаимопомощи.
Петров не торопясь налил пива в стакан, посмотрел сквозь стекло на искрящуюся пузырьками пену, подняв стакан на уровень глаз.
— Устьянцев гол, как сокол. Будто не знаешь. У главного снега зимой не выпросишь... Касса... Что ж, касса — это дело. Рублей сто пятьдесят можно достать. А остальные?
— Попросим у родителей. Ты — у своих, я — у своих.
— У моих, скажем, нет ни гроша. Сама знаешь, какая у них на Урале жизнь. Да и твои, кажется, не миллионеры?
— Да, мои — не миллионеры. Да! Но моя мама, в отличие от твоей, даст мне двести рублей. Хоть завтра. Как только узнает, что деньги пойдут на дело, на жизнь внуков, так и даст.
— Ну ладно, ладно, — поморщился Петров. — На жизнь внуков, скажите, пожалуйста... Распланировали уже. Даст — и хорошо. И спасибо. — Он помолчал. — Значит, получается: двести рублей наших плюс двести теща даст плюс сто пятьдесят из кассы взаимопомощи. Пятьсот пятьдесят. Где остальные брать?
— Ты же говорил, тебе годовую премию дадут.
— Ну, сколько там? От силы — сто рублей.
— А сто рублей — не деньги?
— Ладно, плюсуем премию. Черт с ней. Из кожи лезешь, как проклятый день и ночь пишешь — а денежки жлобам уходят. Хорошенькое дельце.
— Заимей собственную квартиру — все денежки наши будут.
— Ну да, квартира появится — деньги не нужны будут? Снова запоешь старое: то надо, это, пятое, десятое...
— Ох, Петров, до чего ты занудный! Осталось-то наскрести семьдесят рублей, а ты все ноешь, ноешь...
— Ладно, будут тебе деньги. Запишусь в эту дурацкую «черную кассу» и попрошу деньги первым. Все, решено. Только не говори больше ничего, оставь меня в покое. Я хочу посидеть один, просто посидеть, поняла?
Люсьен и не нужно было ничего. Без слов вышла из комнаты, а, закрыв за собой дверь, затаенно улыбнулась: «Вот так, Петров. Припрет — найдешь денежки. Как миленький найдешь. Не впервой...»
На другой день, как и договорились, Петров позвонил Брагинским. Дома оказалась Сусанна Николаевна.
— Ах, вот и хорошо, вот и хорошо, — обрадовалась она. — Знаете, Владислав Юрьевич, мы были уверены, что вы согласитесь. Теперь остается выполнить только кое-какие формальности.
— А именно? — спросил Петров.
— Мы хотели бы оформить официальную бумагу в городском бюро по обмену жилплощади. Вы не против? Одним словом, заключить с вами договор о поднайме нашей квартиры.
— Отчего же против? Наоборот, нас это тоже устраивает.
— Вот-вот. И для нас гарантия порядка и прочее. Только с нашей стороны есть одно предложение.
— Я весь внимание, Сусанна Николаевна.
— В договоре укажем не шестьдесят рублей, а тридцать. Сами понимаете, Владислав Юрьевич, нам ведь придется платить налог государству. Вам-то все равно, какая сумма в договоре, а для нас это дополнительные расходы.
— Ну, это не проблема, — согласился Петров. — Напишем что угодно. Бумага все вытерпит.
— Я была уверена, Владислав Юрьевич, что вы согласитесь. Приятно иметь дело с порядочными людьми.
— Итак, все остается за малым. Едем в городское бюро, заключаем договор. А дальше вы мне — ключи, я вам — деньги за год. Так?
— Именно так, Владислав Юрьевич. Только должна вас предупредить: никаких расписок. Ведь в договоре сумма одна, а в расписке нужна другая. Несолидно может получиться.
— Ладно, обойдемся без расписки. Главное — на руках будут договор и ключи от квартиры. Что еще надо молодой многодетной семье?
— Вы, Владислав Юрьевич, как всегда, шутите. А между тем по существу вы правы.
— Итак, когда едем в бюро?
— Только, Владислав Юрьевич, деньги, конечно, вы нам будете передавать не в бюро.
— Зачем же в бюро? Можно и потом, когда приедем к вам на квартиру.
— Но мы хотели бы получить деньги вперед, то есть до заключения договора.
— Да какая разница? — не понял Петров.
— Ну, как какая, Владислав Юрьевич? Ведь формально, если у вас будет на руках договор, вы можете и не заплатить деньги.
— Вы что, не верите мне?
— Ну, зачем вы так, Владислав Юрьевич? Дело не в этом, конечно, что вы... Мы вам верим, безусловно верим, но, сами понимаете, деньги — это такой предмет... Уж лучше сразу обо всем договориться... Мало ли какие бывают в жизни повороты.
— Значит, если я вас правильно понял, сначала я вам отдаю деньги, причем без всякой расписки с вашей стороны, а затем мы едем заключать договор?
— Именно так, Владислав Юрьевич.
— Гм, странно получается, — ухмыльнулся Петров. — Вы мне как бы не доверяете, а я вам должен верить полностью? А вдруг я вам вручу деньги, а вы откажетесь потом заключать договор?
— Ну, Владислав Юрьевич, зачем такие крайности? Все будет, как мы договорились. Какой нам смысл обманывать вас?
— Впрочем, ладно, черт с ними, с этими деньгами, — отмахнулся Петров. — Говорите, когда вам привезти деньги?
— Если вас не затруднит, можно сегодня вечером. Скажем, часиков в семь.
— Хорошо, договорились, — буркнул Петров.
— Только, Владислав Юрьевич, у нас к вам просьба: вы должны быть один.
— То есть?
— Ну, без свидетелей.
— Что-то не пойму. Я и не собирался брать с собой никаких свидетелей.
— Я имею в виду — приезжайте один, без жены. Мало ли как дело может обернуться. Мы должны быть уверены, что ни при каких обстоятельствах вы не сможете воспользоваться в будущем нашей оплошностью. Мы ведь едем за границу, дело серьезное, и в денежных делах должны быть чисты и безупречны.
— Слушайте, если бы я не был знаком с вами, — вспылил Петров, — я бы мог подумать, что вы специально заманиваете меня в какой-то капкан. И деньги отдай заранее, и расписки никакой не требуй, и приезжай один, без свидетелей... Может, вы меня кокнуть надумали, уважаемая Сусанна Николаевна?
В трубке раздался тонкий, заливистый смех Брагинской.
— Ах, ну что вы, Владислав Юрьевич! Что вы такое говорите! Разве мы похожи на убийц и мошенников? Поймите нас правильно: мы обыкновенные инженеры, уезжаем за границу, а вы журналист, человек в некотором роде... как бы это помягче сказать... небезопасный в общественно-моральном смысле, мало ли какая мысль придет вам в голову насчет нас. А мы рисковать не хотим, нам нужно полное алиби. Мы люди простые и должны быть чистыми перед государством.
— Да уж больно пункты у вас какие-то иезуитские.
— Ну, это вы зря, конечно, Владислав Юрьевич. Не хотите снимать квартиру — мы не настаиваем. Мы только просим понять нас правильно. Ничего невозможного мы не предлагаем.
— Ладно, черт с вами! — махнул Петров на все рукой. — Принимаю все ваши условия. Значит, приезжаю с деньгами к семи вечера?
— Договорились, Владислав Юрьевич. Только у нас к вам просьба: приезжайте не по нашему адресу, а на улицу Соснина, 15, квартира 70. Там живет мама Ивана Семеновича — Елизавета Стамбуловна, это совсем рядом.
— Что-то я опять ничего не пойму, — в голосе Петрова зазвучали металлические нотки.
— Владислав Юрьевич, мы же уезжаем, а мама остается. Надо же вам поддерживать отношения с нашей семьей.
— Зачем мне поддерживать отношения с вашей, как вы говорите, семьей?
— Как зачем? Мало ли, любая проблема, любой вопрос — мама всегда поможет. И потом, согласитесь, маме хочется посмотреть, кто остается в нашей квартире. Познакомиться с вами поближе.
— Слушайте, Сусанна Николаевна, вам не кажется, что ваши бесконечные условия похожи на обыкновенное издевательство?
— Простите, не поняла вас, Владислав Юрьевич...
— А что тут понимать? Может, вы и в самом деле заведуете какой-нибудь шайкой, придешь к вам, а там встретит меня амбал три на четыре и шарахнет гирей по голове? Отчего это я должен верить вам, если вы на каждом шагу не доверяете мне?
— Дело ваше, Владислав Юрьевич. Я вам объяснила ситуацию, другого выхода у нас нет. Неужели вы допускаете, что мы похожи на грабителей? В таком случае вам даже спокойней прийти не к нам, а к нашей маме Елизавете Стамбуловне. Ведь не будет же вас грабить мама Ивана Семеновича?
— А кто такая ваша мама? Я ее знаю? Может, Елизавета Стамбуловна — это кличка как раз того амбала, который будет бить меня гирей по голове? Почему я должен верить вам?
— Обижаете, Владислав Юрьевич. Разве можно спекулировать именем родной матери?
— Знаете что, Сусанна Николаевна, скажу-ка я вам пару слов начистоту!
— Да, да, пожалуйста.
— Вы или жуки отменные с вашим мужем, либо такие крохоборы, каких свет не видывал!
— К чему же оскорбления, Владислав Юрьевич?
— А к тому, что я долго терпел ваши выкрутасы, но давать унижать себя до такой степени не позволю. Вы думаете, если у вас есть какая-то паршивая квартиренка, а у других ее нету, можно унижать людей? Удивляюсь, как только таких крохоборов за границу посылают!
— Ну, это не вам решать.
— Не мне? А может, как раз мне. Я вот напишу о вас такой очерк, после которого вас не то что за границу, а за проходную собственного завода не пустят.
— Вот видите, не зря мы вас опасались. Значит, действительно можно ждать от вас разных козней. Только скажу вам одно, Владислав Юрьевич: нечего вам писать о нас. Ни плохого, ни хорошего вы о нас не знаете!
— Хорошего — да, не знаю, а плохого...
— Что же плохого вы знаете?
— А хотя бы правду. Правду, которая очень даже не украшает вас.
— Это все слова, извините, Владислав Юрьевич.
— Слова? Ну хорошо! Я вот сообщу вашему руководству, какие вы в действительности люди, посмотрим тогда, в какую Индию вы поедете.
— Не пугайте нас. Вы ведь даже не знаете, где и кем мы работаем...
— Вы думаете, для меня это проблема — узнать? Для меня — журналиста?
— Ох, какой вы, оказывается, человек, ох, какой... Недаром мы вас опасались!
— А вы? Да вы — мздоимцы и подлецы! И таких в Индию посылают?! Ну, вы у меня поедете! Вы у меня узнаете, как облапошивать народ да еще смеяться-издеваться над ним! Вы у меня...
Но Сусанна Николаевна слушать дальше не стала, бросила в отвращении и испуге трубку.
Дирекции, партийной, профсоюзной
организации машиностроительного завода
Уважаемые товарищи!
Настоящим письмом сообщаем следующее о работниках вашего завода, инженерах Брагинском И.С. и Брагинской С.Н., которые 7 января будущего года должны выехать на работу в Индию.
Граждане, выезжающие за границу, имеют право сдать свою квартиру в поднайм, заключив договор с заинтересованным лицом в Московском городском бюро по обмену жилых помещений. Условия поднайма оговорены договором, за соблюдением которого следит государство, за что на наймодателя возлагается определенный налог. Размер налога зависит от суммы, которую наймодатель назначает за свою квартиру.
23 декабря сего года близ городского бюро товарищи Брагинский И.С. и Брагинская С.Н. предлагали желающим сдать свою квартиру (улица Озерная, 38, корпус 3, квартира 33) на следующих условиях:
а) общая сумма уплаты за месяц — 60 рублей; при этом в договоре предлагали указать сумму 30 рублей, тем самым освобождая себя от государственного налога на остальные 30 рублей; в течение года поднайма эти тридцать рублей в месяц, скрытые от государства, должны составить сумму 360 рублей;
б) во избежание возможных осложнений с органами власти товарищи Брагинские И.С. и С.Н. поставили условие, чтобы оплата была произведена вперед наличными деньгами за весь год будущего поднайма;
в) непременное условие: деньги должны быть вручены товарищам Брагинским И.С. и С.Н. без всякой расписки с их стороны;
г) кроме того, деньги должны быть вручены им до заключения договора, санкционированного государством;
д) кроме того, эти деньги должны быть вручены им без свидетелей со стороны снимающего квартиру;
е) кроме того, деньги должны быть вручены товарищам Брагинским И.С. и С.Н. не только до заключения договора, но и не на месте заключения договора. А именно: снимающему квартиру предлагалось без свидетелей отправиться на квартиру матери Брагинского И.С. и там произвести расчет. Лишь после этого предлагалось отправиться в городское бюро и при оформлении соответствующих документов заключить ф и к т и в н ы й по своей сути договор поднайма.
Как видно из вышеуказанного, не только сам факт сдачи квартиры с непременным стремлением укрыться от государственного налога, но и особая изобретательная изощренность пунктов сдачи квартиры характеризуют товарищей Брагинского И.С. и Брагинскую С.Н. с глубоко неблаговидной стороны.
Настоящим просим срочно т е л е г р а ф и р о в а т ь о мерах, принятых руководством завода к товарищам Брагинским И.С. и С.Н. д о и х о т ъ е з д а в Индию. При задержке ответа руководство завода будет вынуждено разделить ответственность за поведение своих работников, о чем будет сообщено в соответствующее время в печати.
В. Петров
специальный корреспондент журнала.
Отдел коммунистического воспитания.
Через три дня в кабинет Петрова осторожно постучали.
— Да, да, входите! — бодро прокричал Владислав Юрьевич.
Вошла старушка, в широкой цветастой юбке, в кофте-безрукавке ярко-бордового — цыганского — оттенка, из-под которой белоснежно светилась блузка — с серебристыми блестками, с перламутровыми пуговицами, с просторными, в складку ниспадающими рукавами, с пышным черным бантом на груди.
«Что за чертовщина?!» — изумился Петров.
— Простите, вы будете Петров Владислав Юрьевич?
— Да, да, я, проходите, — Петров галантно привстал из-за стола, вышел навстречу старушке и проводил ее в кресло.
— Я к вам с большой просьбой, Владислав Юрьевич... Извините, ради бога, за вторжение. — Старушка слегка грассировала, и это вполне гармонировало со всем ее обликом.
— Да, да, слушаю вас, — улыбнулся ободряюще Петров. Он всегда ободряюще улыбался посетителям и просителям — на всякий случай. Да и легче найти контакт с человеком, стоит лишь открыться ему в обаятельной и доброжелательной улыбке.
— Простите, Владислав Юрьевич, не знаю, живы ли ваши родители, дай Бог, чтоб были здоровы и радовали вас своей жизнью еще тысячу лет, но у нас, родителей, есть, конечно, свои причуды... Мы до гробовой доски считаем наших детей несмышлеными и глупыми, уж извините.
«Не пойму, куда клонит старушенция?» — подумал Петров, а вслух сказал:
— Родители у меня живы, слава Богу, спасибо! А вот относятся ко мне, как к непослушному ребенку, это точно. До сих пор относятся! Удивительно...
— В войну, Владислав Юрьевич, мы с семьей жили в Новороссийске... Как там было, не мне вам рассказывать, вы человек образованный, культурный, сами все знаете... Но это была ужасная, страшная жизнь. Очень тяжелая жизнь, Владислав Юрьевич, смею вас заверить.
— Да, да, конечно. Ну что вы... да, да, — поддержал Петров, так ничего и не понимая.
— Вы не поверите, мой сын умирал от дистрофии, а нужна была всего только небольшая малость, чтобы его спасти, — печень трески. Вы можете себе представить печень трески в те годы?
— Печень? В самом деле, трудно представить...
— Блажь ли это была, а может, не блажь, кто теперь знает, но печень нужна была позарез, иначе мой мальчик умер бы непременно.
— Этого, конечно, нельзя было допустить, — в тон старушке проговорил Петров, горестно покачав головой. Петров вел себя искренне: он всегда старался «войти» в обстоятельства чужой жизни, такое у него было журналистское правило.
— Мой муж был турок... да, да, не удивляйтесь — именно турок, и вот однажды, ради спасения сына, он бросился в море и поплыл к военному кораблю. Корабль стоял на рейде, в Цемесской бухте.
— К какому кораблю? — не совсем понял Петров.
— К нашему военному кораблю, — пояснила старушка. — Он надеялся, понимаете, раздобыть хотя бы банку печени у военных моряков. Он думал — у них есть.
— И что — его обстреляли? — Петров пытался наводящими вопросами хоть как-нибудь прояснить то, ради чего пожаловала к нему старушка.
— Нет, не обстреляли, Владислав Юрьевич, — старушка упрямо-отрицательно покачала головой. — Он просто-напросто утонул.
— Ах ты, боже мой, какая жалость! — воскликнул Петров.
— Когда его вытащили, а вытащили его военные моряки, мой муж был еще жив. Он умер у них на руках. Перед смертью он прошептал только одно слово: «Печень». Вы понимаете, Владислав Юрьевич? Он умер ради спасения сына.
— Да, да, понимаю, — закивал головой Петров, в действительности совершенно ничего не понимая: «Может, она меня с кем-нибудь перепутала? Зашла не в тот кабинет? Или просто кто-то подшутил над старушкой? Чего не случается с нашим братом...»
— Между прочим, военные моряки подарили мне пять банок тресковой печени. И мой мальчик остался жив, Владислав Юрьевич. Он жив остался!
— Какое счастье! — воскликнул — и впрямь радостно — Петров. — Поздравляю вас!
— А мужа моего похоронили, Владислав Юрьевич. И я одна, совершенно одна, растила нашего сына. Вырастила. Выучила. Поставила на ноги. Это не так легко, Владислав Юрьевич, при моем слабом здоровье.
— Понимаю вас, сочувствую всей душой, — развел руками Петров.
— В таком случае, Владислав Юрьевич, пусть вас не шокирует мое отчество — Стамбуловна. Это отчество «приклеилось» ко мне после того, как умер мой муж. Я вам говорила — он турок по национальности.
— Постойте, постойте... — начал наконец что-то понимать Петров.
— Настоящее мое отчество — Исидоровна. Но с тех пор, как погиб мой муж, меня стали называть только «Стамбуловной». В честь мужа, который родом был из Стамбула.
— Так, так...
— Поэтому не удивляйтесь, Владислав Юрьевич, необычности моего имени — Елизавета Стамбуловна. Всему на свете есть свои причины и объяснения.
— Значит, вы мать...
— Да, многоуважаемый Владислав Юрьевич, я мать Ивана Семеновича Брагинского. И умоляю вас, заклинаю всеми богами: не губите моего сына! Он и так, бедняга, однажды был на грани смерти. Ради спасения мальчика отдал свою жизнь и его отец.
— Да, но...
— Вы и представить себе не можете, что творится теперь на работе у моего сына! Зачем вы хотите погубить его? Для чего вам это надо? Вам нужна квартира — пожалуйста, можете пользоваться ею бесплатно.
— Но, простите, Елизавета Стамбуловна, я предупреждал вашего сына! И, к сожалению, при всем уважении лично к вам, не могу питать тех же чувств к Ивану Семеновичу... То, чем они занимаются с женой, называется спекуляцией государственным имуществом. Да это и не имущество — это государственная, казенная квартира!
— Владислав Юрьевич, если вы не заберете письмо — вы погубите их. Сжальтесь над моими сединами!
— Это они научили вас прийти сюда? — нахмурился Петров.
— Нет, что вы, что вы... Они ни о чем не догадываются. Им и в голову такое не придет, что я, с моим здоровьем, могу поехать в редакцию... Я все делаю от своего имени. Тайно.
— К сожалению, Елизавета Стамбуловна, ничем не могу помочь вашим детям. Я их предупреждал. Они сами выбрали то, что получат теперь по заслугам.
— Но вы — журналист. Вы должны быть милосердны, Владислав Юрьевич!
— Я милосерден, Елизавета Стамбуловна. Но милосердие свое, извините, должен направлять на тех, кто этого заслуживает. А не на тех, кто обманывает государство.
— В вас, Владислав Юрьевич, скорей всего говорит оскорбленное самолюбие. А совсем не забота о государственном благе. Ну, хотите, я встану перед вами на колени?! Только не губите детей!
— Простите, Елизавета Стамбуловна, ломать комедию я вовсе не намерен. И это дело, так и знайте, я доведу до конца. Всего вам доброго!
— Вы больше не хотите разговаривать со мной, Владислав Юрьевич? Но имейте в виду, на будущее, если со мной что-то случится, доля вины будет лежать и на вашей совести...
— Я готов разговаривать с вами сколько угодно, Елизавета Стамбуловна, но совершенно о других вещах. К тому же у меня рабочий день, и как вы понимаете, есть разные срочные дела... Извините, но мне действительно некогда.
Старушка скорбно кивнула. Посидела некоторое время, повесив седую голову на грудь, как бы собираясь с силами. Потом поднялась и, пошатываясь, побрела к выходу. Словно слепая, она шарила впереди себя руками... Странно. Когда зашла, впечатление произвела совершенно другое: здоровая, крепкая, хотя и забавная старушка.
На следующий день в редакцию журнала на черной «Волге» приехали главный инженер машиностроительного завода Прохоров и парторг Саврасов. Принял гостей, немало удивившись их приезду, главный редактор журнала Коршунов Леонид Степанович.
Разговор в кабинете продолжался полтора часа.
Через два часа Леонид Степанович вызвал в кабинет Петрова. В разговоре с Петровым приняли участие также заместитель главного редактора Тихончук и ответственный секретарь журнала Рэм Борин.
Пожалуй, целую минуту, как Петров вошел в кабинет, Леонид Степанович внимательно осматривал своего сотрудника с головы до ног. Потом показал на кресло.
— Садись.
— Ничего, постою, какие наши годы, — попробовал отшутиться Петров.
— Садись, — надавил голосом Леонид Степанович.
Петров, делать нечего, сел, широко, свободно расставив ноги: роста он был высокого, а кресла, как назло, низкие.
— Так, так, — продолжал всматриваться в Петрова главный редактор. — Как живешь, Владислав Юрьевич?
— Хорошо живу, Леонид Степанович, — в тон главному редактору ответил Петров.
— А семейные дела как?
Когда главный спрашивал, его заместитель Тихончук и ответственный секретарь Рэм Борин как бы тоже спрашивали Петрова, но только молча, глазами: «Да, как живешь, Петров? Как семейные дела?»
— И семейные дела хорошо, — отвечал Петров.
— С жильем как?
«Да, с жильем как?» — немо повторяли сослуживцы.
— С жильем плохо, Леонид Степанович. Сами знаете.
— Так, ясно... Значит, если с жильем плохо, можно гадости творить?! — Голос главного явно накалился.
— А что такое-то? — искренне удивился Петров.
— Ты столкнулся с подлостью, так, да? — вкрадчиво поинтересовался главный редактор.
— Вот именно, Леонид Степанович. С подлостью. Все верно.
— А сам как стал действовать?
«Да, а сам как стал действовать?» — спрашивали в четыре глаза его зам и ответственный секретарь.
— И сам стал действовать подло, — ответил на свой вопрос главный редактор.
— А вы что, Леонид Степанович, хотите, чтобы такие люди по заграницам ездили, представляли за рубежом нашу страну?
— Нормальные люди. Ну, немного подзаработать хотели на собственной квартире. Дело обычное, житейское. А ты их сразу с дерьмом смешал.
«Да, а ты их сразу с дерьмом смешал...»
— Странные слова говорите, Леонид Степанович, — усмехнулся Петров. — Я ведь понимаю, вы скандала не хотите, не хотите обострять проблему... Но со стороны-то странно слушать, особенно из ваших уст: нормальные, мол, люди, государство обманывают, нуждающихся обирают, вот и за границу едут — а что, заслужили... Так, что ли?
— Ты демагогией-то не занимайся, Петров! — побагровел Леонид Степанович.
«Да, да, не занимайся, не занимайся демагогией, Петров!» — поддержали начальника подчиненные.
— Согласен, я с ними жестковато поступил, — продолжал свою линию Петров. — Согласен также, что если б не нуждался в жилье, то вряд ли столкнулся бы с этими людьми. Но теперь-то что? Проходить мимо? Делать вид, что этих людей нет? Это вы мне предлагаете, Леонид Степанович?
— Я смотрю, ты ловко научился словами жонглировать! Однако меня не переиграть, Петров. Нет, не надейся! — отрезал Леонид Степанович. — Насчет улучшения твоих жилищных условий мы теперь очень даже задумаемся, Петров. Обещаю тебе — подумаем основательно. Видно, ты еще не очень нуждаешься в хорошей квартире, раз можешь выкидывать подобные номера! Это раз. Во-вторых, завтра в приказе получишь выговор за превышение своих полномочий, а чтоб эта мысль оказалась для тебя доходчивой, лишим тебя годовой премии. В-четвертых, с отделом коммунистического воспитания придется распрощаться, Владислав Юрьевич. Не знаю вот только — навсегда или на время. Жизнь покажет...
— И жаловаться, конечно, я не могу? — усмехнулся Петров.
— И жаловаться, конечно, ты не можешь, — в тон ему ответил главный редактор.
«Не можешь жаловаться, нет, не можешь...» — подтверждали и Тихончук с Рэмом Бориным.
— Вот на нас будут жаловаться, — продолжал главный. — Причем в самые высокие инстанции. И крыть нам нечем. Нечем, Петров. Потому что по всем статьям ты не прав.
— Но в одном-то я прав — написал правду!
— Ты написал правду, которая называется поклеп. Чтобы писать правду, надо самому быть чистым. А у тебя, Владислав Юрьевич, рыльце в пушку. Так что, если мы это дело не закроем и тебя не накажем, жалоба на нас пойдет в ход.
— Ладно, я понял. Дело замнем. Виноватого корреспондента накажем. А праведники Брагинские за границу поедут? Деньги сколачивать на свою дешевую мещанскую жизнешку?
— Ты все правильно понял, Петров, — кивнул Леонид Степанович. — Кроме одного.
— Кроме чего? — поинтересовался Петров.
— Кроме того, что никуда Брагинские не поедут. Мы исправим ошибку, и на заводе исправят ошибку. Там, надо сказать, умные люди работают.
— Диалектика взаимных уступок? — широко так улыбнулся Петров.
— Диалектика порядочных отношений, — поправил его главный редактор. — Или тебя не устраивают порядочные отношения?
«Да, тебя не устраивают порядочные отношения?..»
— Меня устраивает, что Брагинские не поедут в Индию. Если это правда, конечно. Не могут подлецы представлять нашу страну за границей.
— Как не могут они быть разоблаченными не нашими, не советскими методами. Правильно я понимаю, Владислав Юрьевич?
— Мне что сейчас, благодарить? Или молча удалиться?
— Можешь и поблагодарить, да. Можешь, — задумчиво проговорил главный редактор. — И можешь идти, тоже можешь. Но на прощание, Петров, прошу тебя иметь в виду одну вещь.
— Слушаю вас, Леонид Степанович.
— А вещь простая. И очень доходчивая. — Он немного помолчал. — Еще раз повторится подобное — придется нам распрощаться с тобой. На этот раз — навсегда.
— Спасибо за предупреждение, Леонид Степанович.
— Был бы прок, Владислав Юрьевич.
— Я могу идти?
— Можешь, да. Можешь идти.
«Можешь, можешь, иди, беги, благодари, спасайся!..»
— А вы останьтесь, — приказал главный Тихончуку и Рэму Борину.
Те недоуменно, испуганно переглянулись.
Но Петрова это больше не интересовало. Он поднялся с кресла и вышел из кабинета.
«Ну как?» — глазами спросила его Нина Ивановна, секретарша главного редактора.
— Пока жив, — ответил Петров.
Что он имел в виду, кто жив, главный или он сам, — этого понять было нельзя. Внешне Петров всегда оставался невозмутимым.
31 декабря, в канун Нового года, Ивана Семеновича и Сусанну Николаевну вызвали на заводскую комиссию и объявили: в связи с изменившимися обстоятельствами командировка Брагинских в Индию отменяется.
Вечером с Сусанной Николаевной случился сердечный приступ. Так, небольшой, но все-таки... В новогоднюю ночь она лежала в постели, а Иван Семенович сидел рядом и первый раз в жизни пил в одиночку водку. Сильно не захмелел, но все же пьян к утру был изрядно.
А после Нового года стали они жить в своей квартире по-прежнему, вот только взаимная любовь и обожание несколько поугасли у них. Суше они стали, строже, а что касается детей, то их решили не заводить вовсе. Уж как-нибудь обойдутся без детей, ну их...
Квартиру Владислав Юрьевич получит на работе не скоро. Помыкаются они еще с женой, помаются, но ничего, выживут. А что до второго ребенка, о котором мечтала Люсьен, то он так и не появится на свет. Не получилось у Люсьен с родами.
Из книги "Бумеранг". Изд-во "Голос-Пресс", 2006