Алекс Анский: «Политика – тоже театр, только с настоящими жертвами»
«После смерти все мы станем солдатами армии всевышнего, но пока живы, то пусть я лучше буду делать то, что мне хочется, а не выполнять приказы его «генералов». Надеюсь, у Б-га хватит терпения подождать еще несколько десятков лет», - улыбается Алекс Анский. У известного актера – самый увлекательный период. Ему выпало играть на сцене с первыми гранд-дамами израильской сцены, и все они такие разные и такие особенные…
- С Гилой Альмагор я играю в спектакле «Август: графство Осидж». Это моя самая маленькая и самая большая роль: герой исчезает в самом начале, но на протяжении действия все его родственники говорят только о нем: где он, что случилось, почему он решил бежать из дома? И постепенно наружу выходит гнилой дух отношений этой семьи. Гила, несомненно, прима-примадонна израильского театра. Я видел ее в работе. Ее способность сконцентрироваться во время репетиции поражает. Есть здесь, конечно, и элемент диктатуры. Гила совершенно не переносит, когда партнеры отвлекаются во время репетиции на что-то постороннее. У нее железный принцип: если ты не способен на 100 процентов самоотдачи, то лучше уходи.
До этого я работал с Леей Кениг над спектаклем по пьесе Ибсена, и это было что-то совершенно противоположное. Лея, она совсем другая, живет в мире чувств и включается на любое эмоциональное состояние партнера. Например, если кто-то пришел на репетицию усталый, или забыл наложить повседневный макияж – она замечает все, любую мелочь… Тут же следует вопрос: «У тебя что-то случилось? Неприятности?» Лея может в один миг рассмешить партнеров, или вызвать у них слезы. Знаешь, я не люблю слова «семья» по отношению к театру, ведь семья – она может быть и ужасной, где даже просто трудно выживать. Но в данном случае, пожалуй, сделаю исключение: там, где Лея, всегда ощущается театральная семья в самом лучшем смысле этого слова. Откуда у нее, играющей на сцене уже полвека – из вечера в вечер, эта неистощимая энергия и абсолютное отсутствие какой-либо усталости? Однажды я спросил ее: «Признайся, наконец, ты что, принимаешь какие-нибудь наркотики?» Она в ответ отшутилась: «Да уж, самое время сообщить обо мне в полицию!»
Третья моя партнерша – Хана Марон открыла мне театр, ультимативный тому, который я знал. Весь текст, над которым мы работаем во время репетиции – это только дверь, скрывающая тайны, которую над предстоит открыть. Хана постоянно задается вопросами: что хотел сказать автор, почему герой произносит такую фразу именно в этот момент, каковы его истинные намерения? И еще она обладает удивительной манерой речи, какой-то особой интонацией: когда Хана начинает что-то говорить, все в репетиционном зале сразу замолкают и начинают к ней прислушиваться, - я не раз это наблюдал, но так и не понял, как ей это удается. Даже самую обычную фразу: «Где есть свежий хлеб?» она произносит с такой особой интонацией, что хочется сразу все бросить и начать ей отвечать. Это – Хана Марон.
Что же касается моей четвертой партнершни, то только на сцене ты понимаешь, какого уровня звезда Евгения Додина. Когда я еду с ней на спектакль в машине, Женя тихонько сидит на заднем сиденье, закутавшись в кофту, или уткнув нос в шарф, и все время молчит. Я ее спрашиваю: «Женя, что ты думаешь о выборах? О Либермане? Как ты представляешь себе будущее Израиля с новым правительством?» - «Не знаю», - и снова погружается в молчание. А потом выходит на сцену – и ты видишь настоящий фейрверк. Мы сыграли «Анну Каренину» уже 160 раз, в иные дни – два раза подряд, один за другим. И я вижу за кулисами, что актеры уже после первого спектакля все выжатые, словно отработали на сибирских рудниках, еле встают к звонку, и только она вскакивает, как ни в чем ни бывало. Спрашиваю: «Откуда ты берешь энергию?» - «У меня нет выбора». Для меня Женя – как ядерный реактор. Ты только вдумайся: поезд «проехался» по ней уже 160 раз, в одной только Нетании мы играли из вечера в вечер 14 спектаклей, а Женя снова и снова выходит на сцену, полная сил и заражая своей невероятной энергией зрителей и партнеров по сцене. Мне кажется, ее работа дает представление о том, каким театр был в своем первозданном виде – с его железной дисциплиной и актерским самопожертвованием, когда в него уходили служить, как в монастырь, оставляя за стенами все мирские заботы и суету. Может быть, когда-нибудь я напишу об этом книгу…. После того, как мне посчастливилось работать с такими необыкновенными актрисами, каждая из которых открыла мне свою дверь в этот мир, я, наверное, смогу создать еще один миф о театре (улыбается).
- Кем ты себя ощущаешь больше – актером, журналистом, радиоведущим или чтецом?
Алекс делает небольшую паузу, задумывается:
- Сейчас я точно нахожусь больше «внутри» театра, кино и телевидения. При этом у меня нет страхов, присущих актерам, и извечных вопросов: «а что будет после того, как спектакль уйдет из репертуара, закончатся съемки фильма, или сериала?» Актерская профессия – зависимая. Но у меня, кроме нее, есть еще и другие. Возможно, благодаря родителям, которые работали в театре и хорошо знали, что у актеров бывает очень много несчастливых дней, когда нет ролей. Они всегда хотели, чтобы я занимался в жизни чем-то еще, помимо театра. И я занимаюсь: журналистикой, выступаю с лекциями, провожу литературные вечера-диалоги вместе с психологом Исраэлем Бар-Кохавом, читаю лекции.
- В свое время ты был одним из самых известных израильских радиоведущих. Чего стоит одна только история с пострадавшим в дорожной аварии мальчиком, о котором ты узнал из газетной заметки и день изо дня рассказывал в своей передаче о том, как он понемногу возвращается к жизни.
- Я проработал на радио 25 лет и вел новостные выпуски в присущей мне манере, рассказывая слушателям о том, что происходит не только в стране, но и на улице, в кафе, где угодно - с каждым из нас. Между мной и слушателями было полное доверие: мне приходили в редакцию чемоданы писем. Радио было тогда совсем другим, более интимным, душевным, размышляющим, гуманным…Не было никакой агрессивности, пустой развлекательности на уровне шоу. Кстати, Илана Даян работала на «Галей ЦАХАЛ», когда ей было 20 с небольшим. Знала испанский, английский и вела международные новостные выпуски. Помню, что когда Илана заканчивала службу в армии, как раз искали кандидата на должность руководителя радио. В числе прочих спросили и меня: кого я могу порекомендовать. Я сказал: «Илану». - «Она не подходит. Слишком молодая, опыт небольшой». - «А при чем здесь возраст, когда речь идет о способном человеке с большим потенциалом?» - «Нет, она не подходит».
А теперь посмотри, где Илана... Известная телеведущая, «звезда». Она вполне могла бы возглавить и «Коль Исраэль». Впрочем, должен признать, что с тех пор Израиль прошел очень большой путь, и отношение ко многим вещам сильно изменилось…
Возвращаясь к актерской профессии, скажу, что я занимаюсь ею с удовольствием, играл и продолжаю играть в разных театрах: Габиме, Камерном, Хайфском… Кроме того, у меня есть несколько моноспектаклей, с которыми я выступаю в Израиле и за рубежом. На днях уезжаю в очередной раз в Европу играть монодраму «Я не Дрейфус…» по пьесе Иегошуа Соболя, где я играю палача. В свое время многие сочли ее антисемитской. Когда я спрашивал людей, почему они так думают, они отвечали: «Но ведь твой герой считает, что евреи – это яд, зараза…». Я отвечал: «А вам не хочется узнать, почему он так считает, откуда все пошло? Ведь без этого нам не понять природу антисемитизма». У меня была еще одна монодрама, которую я делал совместно с «Галей ЦАХАЛ», где я играл прообраз Арье Дери. Она вызвала в Израиле большую бурю, вплоть до демонстраций. По ходу действия мой герой проводит «семинар по вере в Б-га» и уже вначале спектакля просит зрителей пересесть таким образом, чтобы женщины и мужчины сидели раздельно. Этот спектакль был для меня попыткой понять, почему люди, целующие мезузу и в любой ситуации не забывающие произнести фразу «с божьей помощью», совершают порой плохие поступки.
Кстати, политика в моем представлении – это тоже театр, только с настоящими жертвами. Политики манипулируют людьми, принимают решения, которые могут стоить кому-то жизни. В большинстве своем они плохие актеры, потому что врут. Хороший актер – существо без кожи, чрезвычайно ранимое, он не врет: тебе передаются его чувства и ты идешь за ним, сопереживаешь ему... Недавно я прочел книгу Анны Политковской, которая вызвала у меня чувство дрожи. Она знала, что ее убьют и все равно продолжала кричать правду. Это было для нее важнее смерти. Тут настоящая драма, в которой каждый сыграл свою роль до конца: героиня и ее палач. Только палачи, они играют по своим правилам, не признавая других.
...Алекс подходит к стене, показывает мне на прикрепленную к доске газетную вырезку с четырьмя фотографиями:
- Знаешь, что здесь происходит? Мать, у которой сын служил на подводной лодке «Курск», кричит: «Где мой сын?» Видишь сзади неприметную женщину в голубой рубашке? А теперь посмотри на второе фото: она незаметно делает матери укол в плечо: иностранному репортеру удалось поймать это мгновение. На третьей фотографии представитель администрации обнимает поникшую мать, якобы, выражая сочувствие. На четвертой ее уводят. Драма длилась пару минут. Всякий раз, когда я хочу снять эту вырезку, чтобы освободить место для чего-то другого, я себя останавливаю: «Нет, пусть висит, я должен это помнить…» Тебе, наверное, странно видеть на этой доске вырезку, где президент Сирии Асад снят со своей женой? Когда я смотрю на снимок, где они смеются, я представляю себе, что у него есть еще обычная человеческая жизнь, и, может, он ужинает с женой, а потом они смотрят телевизор, или идут в постель. И он для меня вроде уже не такой однозначный враг, как казалось раньше…
- Я вижу у тебя на этой стене еще несколько снимков. Здесь, ты, очевидно, с родителями?
- Я не случайно выбрал именно этот снимок из многих других. Наша семья репатриировалась из Болгарии вскоре после войны, и мой отец всю жизнь твердил мне, что никогда не носил желтую звезду. И я ему верил, пока моя тетя однажды не воскликнула, глядя на эту фотографию: «Так ведь у него на груди есть звезда!» Снимок маленький, но звезду можно разглядеть. Выходит, мой отец всю жизнь мне врал, и я знаю, почему: он хотел избавить своего сына от тяжелых вещей и остаться в его памяти таким героем... Папы уже нет, но я до сих пор не знаю, как мне к этому относиться. Мама всегда говорила правду, ей было в Израиле плохо, она отсюда уехала, когда мне было десять лет. Пока мама была жива, у меня были с ней одни войны. Меня не покидало ощущение опасности, исходящее от нее, она мне мешала….Но с того дня, как мамы не стало, она вдруг стала для меня очень важна, и я понял, что на самом деле мама сыграла в моей жизни едва ли не главную роль. Когда-то я ужасно переживал от ее высказываний по поводу Израиля. Например, она говорила, что очень негуманно селить евреев в одном месте: у них голова как кипящая кастрюля, и мозг может просто взорваться. Сейчас я способен понять ее правоту во многих вещах. Мои родители вообще были очень непростые люди, они знали тринадцать языков…
Мама была довольно странной. Помню, как она говорила мне в детстве: «Даже если ты один в душе, или дома за столом, веди себя так, как будто на тебя кто-то смотрит. Настоящий джентльмен не позволит себе есть еду руками, без помощи вилки и ножа». А когда я спрашивал: «Кто на меня смотрит? Бог?», она произносила такие вещи, которые для моего детского восприятия были достаточно травматичными: «При чем здесь Бог? Он глупец, потому что совершает слишком много ошибок. А среди людей есть по-настоящему умные люди – Чехов, Шекспир, Ибсен…». Или она говорила мне: «Веди себя как на сцене, даже когда идешь по улице. Ведь, не исключено, что в этот момент ты может стать одним из образом рассказа, который сочиняет человек, сидящий в кафе на углу». Все эти странные вещи, конечно, повлияли на мое отношение к жизни и к себе. Есть актеры, которые могут выйти на сцену в неглаженых брюках. Я – не могу. Мне важно, что говорят обо мне другие, но еще важнее – кто именно говорит.
- У тебя есть какой-то разумный баланс между чувствами и разумом?
- Они у меня как супруги, которые без конца ссорятся, но при этом и дня не могут прожить друг без друга (улыбается поверх очков).
- У тебя была интересная жизнь, тебя окружали достаточно известные люди. Есть ли среди них по-настоящему близкие? Пожалуй, я сформулирую свой вопрос по-другому: кого из них ты всегда носишь в своем сердце?
- Дело в том, что с большинством из тех, кого я ношу в сердце, я никогда не был знаком. Они давно умерли. Вот портреты моих самых близких людей – стоят на полочке.
- Я вижу Бетховена, Фрейда, Шекспира, и кто-то еще выглядывает из-за них…
Алекс вынимает полускрытую фотографию, акккуратно ставит на полку:
- Мартин Бубер… У них была непростая жизнь, но каждый представлял собой нечто очень важное. Оттого, что они уже умерли и не находятся в движении, как те, что меня окружают, я нахожусь с ними в состоянии полной гармонии и покоя. Это как спектакль, который уже закончился, и ты уже знаешь его финал.
В последние годы мне стали очень близки мои дети: они возвращают мне такие вещи, о которых я успел забыть. До чего все поменялось… Раньше родители твердили детям: «Вырастешь – поймешь», теперь мои дети говорят мне: «Когда у меня будет время, я тебе объясню». Они говорят на языке, который нам не совсем понятен, чему-то смеются, что нам недоступно... И меня все это очень занимает.