У нас во дворе была традиция: весной, когда стаивал снег, и разливалось половодье, мы ходили в поход. Конечно, нужно бы последнее слово взять в кавычки, но мне не хочется, потому что это для взрослых наши походы были несерьёзными, а для нас они самые что ни на есть настоящие.
Мы жили тогда в районе ЧеГРЭС, и между нашим кварталом и трамвайными линиями (параллельно им) проходила железная дорога. Вокзал, на который прибывали дальние и пригородные поезда, был на другом краю города, а недалеко от нас располагалась товарная станция. Только речь пойдёт не о ней, а о странном объекте, окружённом высоким забором с колючей проволокой, прямо на рельсах за три дома от нашего двора. Поезда проходили насквозь объекта, но ворота тут же закрывались. И как мы не пытались разглядеть: что там, кроме длинных стеллажей с двух сторон с тюками, ничего не видели. А люди, которые там находились, были одеты в фуфайки, из-под которых виднелись гимнастёрки, как у деда Коли, папиного отчима. Но у этих людей, в отличие от веселого деда Коли, были суровые лица и, поймав наш с любопытством устремлённый на них взгляд, они резко кричали нам: «Уходите!»
Домашние тоже нам ничего не говорили об этом объекте, только настораживались и запрещали нам играть возле него, но это уже было после походов.
А сначала мы открыли землю, залитую паводком. Мы брали с собой рюкзачки с шерстяными носками и брюками, несколькими картофелинами и куском хлеба и шли. От дороги до забора через пустырь, залитый водой, где изредка попадались бугорки сухой земли, на которых мы отдыхали, выливали воду из резиновых сапожек и оглядывались: сколько ещё до забора, где была сухая полоса земли шириной около двух метров, и выбирали путь.
Мы не знали ни о каком Сталкере, потому что вряд ли «Пикник на обочине» был тогда написан. А если и был, то Стругацких тогда ещё не печатали. Мы действовали не гайками на верёвочке, которые и не помогли бы, а палками, особенно после того, как шестилетний Олежек, белобрысый мальчишка из дома напротив, по пояс провалился в одну из ям.
Мы добирались до забора и долго сидели у костра, в котором пекли картошка. В нескольких метрах от нас по дороге проезжали машины, мы были для всего мира, как на распахнутой ладошке, - пустырь-то засажен не был. А мы никого вокруг не видели, потому что находились в предвкушении тайны и мечтали о том, что там за забором. Мы сидели возле этого странного забора, делились своими сокровенными тайнами, признавались в прошлогодних проделках и, счастливые, возвращались назад. И так несколько походов - до лета. Летом там было неинтересно, потому что не было воды, нечего было измерять, всё и так становилось ясно.
Мне было тогда тринадцать, и отец сказал, что там, за забором «зона», и там работают «зэки». У отца в управлении было много таких бывших, которые сами просились к нему, потому что наслышаны были: Дед (а его все рабочие за глаза так звали), хоть и суров, но справедлив, - судит не по прошлому, - за то уже заплачено, - а по тому, что за душой у человека. Поэтому у моего отца никогда не было нехватки рабочих рук и самые лучшие производственные показатели.
Лет через десять, в другом городе, я в свои двадцать три года стала воспитателем на «зоне». А воспитателем я стала случайно.
Училась я тогда в Витебске, и Галя К., на пять лет меня старше, закончившая Одесский университет, познакомила меня с компанией молодых художников. Один из них предложил мне поработать в строительном управлении. В отделе кадров помощница была нужна. Ну, я и пошла. Только за месяц кадровую работу освоила, тут подполковник милиции Баранов, начальник «зоны» СМУ-9, в котором я работала, является и спрашивает:
- Почему она тут у вас сидит? - Это про меня. Должность-то моя, оказывается воспитатель общежития, которое было на «химии». Так я узнала, что химия – это не только наука, но еще и объект, на котором работают и живут заключенные, зарекомендовавшие себя как исправляющиеся.
- Чтоб завтра же была в Рубе. - Это Баранов уже ко мне обратился. Думал, что испугаюсь. Да уж чего тут. Люди они и в тюрьме люди. Завтра так завтра. Руба так Руба. А Руба – это посёлок в 40 минутах езды от города. Если еще учесть, что «химия» располагалась в двух километрах от поселка, а дорога шла лесом, и что на дворе был январь с тридцатиградусным морозом, то перспектива моего ближайшего существования была более чем плачевна.
И вот оно «завтра». Как добралась по незнакомой дороге до места, ума не приложу. Но вот он, завод, а в трехстах метрах от него барак на сто человек. Возраст мужчин от 20-ти до 60-ти лет. Длинный коридор с комнатами по обе стороны. На каждой двери, окошко зарешеченное, со стеклом. Кабинет мне выделили. Стол и стул. Сиди, мол, планы воспитательные составляй. Стали «воспитанники» заходить. Сначала для куражу, пытались подкалывать да заигрывать, но я шуток не воспринимала, - отстали. Сижу я в кабинете, скучно мне. Какая работа? Все взрослые, это тебе не с трудновоспитуемыми школьниками в пионерлагере, где я вожатой работала. Здесь все всё сами организовывают: и стенгазету, и волейбольный турнир. В волейбол играли, как снег стаял. Четыре часа играли. И я, конечно же, в команде проигрывающих, - как какая команда проигрывать начинает, зовут меня с поля: выручай! Иду: поиграю, вытяну команду, только уйду с поля, тут другая команда начинает проигрывать, зовут, и опять возвращаюсь на поле. Так все четыре партии на поле и отыграла за обе команды.
Из-за отчества, с которым уважительно произносили мое имя, да из-за специфики работы я отца не раз вспоминала. Вот кто их воспитывал, тот же, кто и меня. А так-то я в маму, только узнала об этом, когда с любимым встретилась, до этого же всё мальчишкой-девчонкой по жизни скакала.
Интересно мне было, как воспитуемые мои быт свой налаживают. И им интересно: девушка же, а ведь не боится. В комнаты на чай-разговоры приглашают. Да разговоры-то их всё от сил молодых, неизрасходованных.
Четверо их было в комнате одной, куда чаще всего звали. Молодых и не припомню по именам, только лица. А вот пожилого сразу взгляд зацепил, только он всё сторонился чаёв наших совместных. А как-то раз заходит ко мне в кабинет:
- Картошки пожарил с салом. Будете?
Какой студент, вечно голодный, откажется?
В комнате пусто. Ребята молодые во вторую смену на заводе работают. А Юрий Иванович, это пожилой-то, мне, к чаю-то, две тетради общие на стол кладёт:
- Жизнеописание моё.
Я эти тетрадки две недели читала, плакала.
Жизнеописание Юрия Ивановича Шибанова было родословной. Начиналось оно с описания, откуда и как его шибановский род пошёл. Потом про деревню белорусскую, про жизнь послевоенную нелёгкую. Про «десять лет без права переписки» за картофелину, с поля картофельного матерью его в кармане утаённую. А потом уж про себя. Как женился, сына родил. Жена, значит, дома оставалась, а он шоферил: у себя в деревне посевная или уборка кончится, едет в командировку по району, отсталым колхозам помогать. Зарабатывал, чтобы свой дом построить. Из родительского, значит, вылететь. И построил. Пятистенок добротный.
Тринадцать лет так прожил с женой, беды не ведал.
Раз как-то, когда он в очередной командировке был в соседнем колхозе, брат к нему приезжает двоюродный:
- Юр, не пойму, но на погляд у твоей вроде кто завёлся.
И Юра завёл грузовичок да к себе рванул. Дома чин-чинарём. Жена да сын. Вечером жена в клуб собирается. Он с ней, а она ему ласково говорит: «Не ходи, мол, отдохни, чего тебе?». Остался он дома, да потом следом за женой и пошёл. Она, конечно, не одна, но и не с сыном (тот у бабушки уже), а с полюбовником. Двенадцать лет сидел в тюрьме, вот вернулся, и она его все эти годы любила и ждала. А Юра, значит, и не нужен ей вовсе. Вернулся Юра в дом свой, пяти лет не простоявший, заперся да и поджёг. Не стерпела душа обмана-то.
Спасли Юру. Но семьдесят процентов кожи его обгорело. Три месяца врачи боролись за жизнь: пересадки кожи делали одну за другой. Потом лечащий врач Шибанову говорит:
- Ты жить не хочешь.
Он соглашается:
- Не хочу. Что это за жизнь?
А врач в ответ:
- То не жизнь, а баба, а жизнь - это и сын, и родные, и друзья, и ты, дурак, который и жить ещё не жил, а потому жизни не знаешь.
Вот и выжил Юра. А его - под суд отдали. Имущество (дом-то) общее, потому как по закону и жены, и сына в нём доля. И посадили. На двадцать лет. И сидит. А жена с сыном его в другой семье живут. Дома нет, сгорел. Подворье одно. Соседка, со школы ещё знакомы, письмо написала, просила разрешения картошку посадить. Юрий разрешил: пусть сажает, не жалко... Картошка же, не человек...
Читала я это жизнеописание и ревела, от доли такой ревела, от судьбы порушенной, и оттого, что как же у него, Шибанова этого белёсого (думала, пятна родимые, только светлые какие-то по всему телу, а это - чужая, наращенная кожа) душа изболелась, что он мне, сопливой девчонке бестолковой, раскрылся.
Через месяц женщина в отряд приехала. Юру спрашивает. Смотрю, посветлел Юрий Иванович, чаёв-разговоров не сторонится.
А потом эта женщина ещё раз появилась. Тут уж Юрий Иванович мне и рассказал про неё:
- Соседка это, Галя, любит она меня с самого детства, и замуж потому не ходила. Вот теперь поехала вещи кое-какие собрать, чтобы со мной на поселении последний год сроку моего отбыть, а там и в деревню вдвоём вернёмся. Сегодня с начальником, Барановым то есть, беседовали. Разрешил. - Говорит мне это Юрий Иванович и улыбается:
- Мне 59 лет только. Жизнь-то ещё не кончилась. Поживём.