Мы с фотографом сидели в холле гостиницы, терпеливо ожидая назначенного для встречи с Лией Ахеджаковой времени. Пиар-директор театра антрепризы, приехавший в Одессу со спектаклем «Фигаро», задерживался. Именно он должен был проводить нас к всенародно любимой артистке.
- Что, больше никого не будет? - раздался над головой знакомый, характерно дребезжащий голос. Рядом с нами стояла невысокая, хрупкая, похожая на постаревшую девочку Лия Меджидовна.
– А мне сказали, что будет пресс-конференция. - Вид у нее был как всегда растерянный и беззащитный. - Ну что ж, придется общаться только с вами. Где мы это будем делать?
И тут я сообразила, что от растерянности продолжаю сидеть. Подскочила, предложив:
- Можно здесь, если вам удобно…
Ахеджакова посмотрела на диванчик, на который указала я - он находился рядом с рецепцией.
- Хорошо, - тут же согласилась она и бочком присела на краюшек, ожидая начала беседы.
- Мы должны были встретиться с вами год назад, когда вы приезжали к нам со спектаклем «Чокнутые», – издали начала я
- И что же случилось? – поинтересовалась актриса.
- Интервью тогда отменили, сославшись на то, что через двадцать минут после спектакля труппа уже должна сидеть в поезде, чтобы ехать в следующий город, включенный в гастрольный тур. К тому же, по секрету работник сцены сказал, что накануне вы упали, повредили ногу, поэтому плохо себя чувствуете.
- Я не помню такого… А-а-а! Так это случилось с другой актрисой! Вот чем журналистика замечательна, вот за что я «люблю» журналистов: упала - не знаю кто, не знаю где, видимо, потому что пьяная была, как вы себя сейчас чувствуете и пьете ли сейчас…
- А когда вы читаете чужие интервью, верите написанному?
- Не-е-т! Я читаю между строчками и вижу, что все это большая неправда. А правду все равно не узнаешь. Другое дело - когда знаешь человека… Тогда можно понять, как поглумились над текстом, сколько там ошибок, невнимания и того, что называется «смотрит в книгу – видит фигу». Не верьте написанному и тому, что говорят за кулисами! Можете однажды нарваться - и тот, о ком пишете, возмутится до глубины души. А некоторые очень злопамятные! Я-то к таким вещам уже привыкла, потому что вся моя жизнь в этом. Все врут! Вот сейчас статья выйдет в журнале «Караван историй». Алла Боссарт (уважаемый мной человек!) поговорила с Мокрицкой и пишет, что я, во-первых, давала мастер-класс, изображая жертву. Приятно мне это читать? А второе - что я посмела сказать Мокрицкому: «Не снимайте меня как маску индейца племени майя, снимайте как нормальную еврейскую женщину». И все это будет напечатано! А я вообще не разговаривала с оператором, и Мокрицкий меня не снимал…
- Год назад, готовясь к интервью, я хотела спросить о жертвенности, свойственной актерам. Ваша мама была артисткой и в день, когда умерла ее мама, она играла на сцене. Когда ушла ваша мама, вы тоже не отменили свой выход. Какой смысл в таком самоистязании?
- Это театр.
- У него свои законы, которые не подчиняются ни боли, ни ситуации?
- Чаще всего – да. Жертвенность – как это у Чехова? – это сапоги всмятку. Лучше не жертвовать ничем. Но театр - это устройство, в котором актеры чаще всего оказываются в рабском положении. Не путать положение раба и рабское положение - разность в этом нюансе! Ты являешься заложником профессии: если можешь стоять на ногах, есть голос и глаза смотрят, - надо идти на сцену и работать.
- Надо? Это потребность души…
- Да нет же, я вам сказала – это профессия! В нее входят эти неприятные вещи. А жертвенность - она бесполезна. Я повторяюсь, у Чехова жертвенность – это сапоги всмятку. Потому что человек, который жертвует, начинает этим своим подвигом забивать того, ради кого он становится жертвой. И это оказывается никому не нужным. Жертва – это скорее поза, причем, не знамо для кого. Скорее для себя, для окружающих. Человек, который помогает и вытаскивает из несчастья других людей, не станет этого афишировать, он даже для себя не превращает это в героизм. У меня есть подруга, которая двадцать лет ухаживала за парализованной мамой, не превратив это в подвиг великой жертвы и загубленной жизни. Это исключительная ситуация, из которой не было выхода.
Лия Меджидовна потрясающе умеет затягивает паузы. Они похожи на жирные точки, после которых очень сложно возобновить разговор. Любой вопрос звучит неуместно, словно беседа начинается с нуля.
Лия Меджидовна удивительно умеет не обращать внимания на затянувшееся молчание, неожиданно продолжая начатую тему.
После очередной паузы она спросила:
- А почему мы говорим обо мне, а не о спектакле? Мне сказали, что я буду представлять «Фигаро». В этом спектакле я играю небольшую роль…
- Вы знаете, билеты на спектакль раскупили заранее и за неделю до спектакля остались только самые дорогие – в первом ряду…
- Приятно, что люди теперь позволяют себе ходить в театры за большие деньги и не считают это признаком попсовости. Кирилл Серебряников сделал совершенно свою версию «Фигаро», и перевод и свое видение сегодняшними глазами, с точки зрения современного человека. Он не перевел ситуацию, отнюдь. Есть вечные проблемы, вечные истории о власти, о любви. О насилии власти.
- А нет ощущения, что зритель приходит только для того, чтобы потом сказать: «Я был»…
- Первые спектакли в основном смотрят люди, которые будут формировать мнение. Тридцати-сорока минут на премьере - для них вполне достаточно, потом человек идет писать или отправляется на вечеринку и там говорит: «Ужас! Ужас! На Ахеджакову смотреть невозможно, жалко ее…», или: «Ужасный спектакль, а перерыв – тридцать минут! Они не могут поставить декорации…». И дальше человек развивает тему, что было на первом спектакле. У него нет терпения подождать, пока спектакль сформируется, пока все устаканится, когда актеры наберут свою силу. А уж о критиках я вовсе не говорю. Для них первый спектакль – святое.
- Первый спектакль сильно отличается от десятого?
- Да, всегда. Категорически. Потому что первый раз встретиться со зрителем – это страшное испытание для спектакля, который готовился без зрителя. Как его (зрителя) ни учитывай, все равно он совершенно неожиданный. Так же у нас и с Фигаро было. К тому же, в спектакле сложнейшие декорации, современные средства монтажа и техники, которых я раньше не видела. Тем не менее, если в начале монтировщики меняли декорации в течение тридцати минут, то сейчас им хватает пятнадцати.
- Наверное, неприятно слышать такие отзывы…
- Лучше не слушать. Например, я видела репортаж Ксении Собчак, где она говорила о том, что ей понравилось в спектакле, а что не понравилась. Потом сказала обо мне: «Ахеджакова – тот случай, когда талант не пропьешь». (Смеется). Может быть, это у молодежи такое выражение, означающее, что играет неплохо, а может быть, это означает, что я обычно запойная, а тут как раз просохла. Не знаю... А может быть, это просто такой сленг, который мне неведом. Но наплевать - я и худшее слышала…
- А когда играется уже далеко не первый спектакль, у актера появляется автоматизм?
- Да что вы! Я бы с радостью играла автоматически, чтобы легко было делать что-то проходное. Но нервничаешь и на десятом спектакле, и на пятнадцатом. Каждый спектакль непредсказуем. Ты не знаешь, что случится, кого поведет в какую сторону. Что случится со светом, с декорациями, может быть, с тобой… Может, кто-то забудет текст. Однажды в непогоду мой самолет сел не в Москве, а в Нижнем Новгороде, и я ехала на спектакль в пургу. Загримировалась в автобусе, и вдруг у нас мотор заглох. В степи, не знамо где. А меня уже ждут зрители, загримированные актеры. Когда мы подъехали к Москве, оказалось, что из пробок нам не выбраться. Мне звонили продюсеры, я рыдала. Не могла в себя прийти. Метро Маяковского, которое рядом с театром Моссовета, было закрыто на выход и на вход, поэтому мы дальше пришлось просто бежать. В двадцать минут восьмого я вышла на сцену в гриме и костюме.
В разговоре я постоянно возвращалась к спектаклю «Чокнутые» к своим ощущениям, воспоминаниям о нем. Ахеджакова удивилась.
- Это было год назад, а вы постоянно вспоминаете о «Чокнутых», -
но сообщение, что это единственный спектакль, в котором я видела ее «живьем», привело ее в шок. Лия Меджидовна не могла этому поверить.
- Да! Это издержки провинции. Об артистах мы судим не по театральным спектаклям, а по киноролям, - попыталась объяснить я.
Лия Меджидовна тут же стла устроить мне билетик на «Фигаро».
- Ну как же так! Человеку нужно помочь! – обратилась она к появившемуся пиар-директору…
Время нашей встречи подошло к концу.
- Лия Меджидовна, пожалуйста, еще один вопрос, – попросила я. -
Вы шестнадцать лет проработали в ТЮЗе, играя зайчиков и осликов… Как у вас хватило сил и веры в собственный талант? Ведь за это время можно деградировать до уровня того же ослика…
- Как смогла… Судьба так повернулась. Я же не ждала ничего. Мы жили при Брежневе и не думали, что все перевернется, и откроется другая жизнь. Я думала, как в этих условиях выжить, как прожить достойно в этих условиях, как не стать сумасшедшей, идиоткой, диссиденткой, обиженной с вечно кислой мордой. Ни о чем другом и не мечтала. Просто когда главным режиссером пришел совсем нетеатральный человек, и все полетело вверх ногами, то ушла и все. А вынашивать идею – как бы мне сыграть хорошую роль и выскользнуть из этой ситуации – было бессмысленно.
- Ситуация стандартная для многих, в том числе и для молодежи, которая сегодня в офисе перекладывает с места на место бумажки, веря при этом, что в силах рисовать на небе звезды…
- Если очень долго находиться в такой ситуации, то уже не думаешь, что можешь рисовать звезды.
- Поэтому я и удивляюсь вам…
- Но это случайность. Это та ситуация, которую подкидывает судьба. А чтобы самому решиться на такое, нужно быть резким человеком, например, таким, как Даль, который менял театры, как Гафт, который чуть что - уходил из театра, все рвал и шел напропалую, не осел в «Современнике», пока не сделал свои главные роли в кино. Понимаете, нужно быть человеком достаточно крутым, как сейчас говорят. Но я не была крутой и не так верила в себя, чтобы порвать все связи - и пойти в этот театр; все порвать - и пойти в другой, искать своего режиссера… Нет, пороху было недостаточно.
- А сейчас вы уже крутая?
- Нет, что вы! Хотя мне и надо иногда поменять какие-то параметры, но не хватает решимости, глубокой веры в себя, не хватает сил порвать с теми, с кем рядом прошла почти вся жизнь. Это как семью менять – очень сложно…