Чёрная

Гордеев Роберт Алексеевич
               
                «Гладьте сухих и чёрных кошек…»
                Юозапас, литовский ведун

     В сентябре мы простились с Чарли. Закопали его на краю леса возле озера и прикатили с берега на могилу большой камень – для приметы. А потом стали жить одни. Без собаки.
     Худо без собаки. Дети давно выросли, теперь вот - только вдвоём. Младший недавно уехал с семьёй жить на другой конец города, и внуки теперь редко бывают у нас. Старший новую квартиру отделывает… Пустовато стало. Пусто. Все-таки кроме нас в доме должно быть живое существо.
       Попугая надо бы взять. Или кошку; правда, кошка – это тебе не собака. Не любит их жена, за столько лет так и не полюбила. По мне, так неплохо бы и кошку. Обсуждали мы эту проблему не один раз, ссорились даже, но друг друга так и не расслышали.   Всердцах я предложил – давай, я уеду жить на дачу. На время. Там несчастные киски, брошенные осенью хозяевами, заходят иногда к людям в поисках пропитания. Может быть, и собака забредёт, какая ни на есть… Ну, плохо мне без живности! К тому же друг мой Витька по прозвищу Шлёма – Бог его знает, с чего у него ражего и рыжего (теперь уже наполовину седого), такое прозвище - вроде бы, должен был уже вернуться с бросковых испытаний: наши дачи в полукилометре друг от друга.  Полгода уже живёт один, с женой расстался.
       Пока в январских сумерках я таскал дрова в пустовавший с осени дом, кто-то, вроде бы, несмело попискивал возле крыльца. Растопил печь, долго не мог согреться и рано завалился спать. Позднее утро было мрачным и ветреным, дом за ночь выдуло. Поваляться бы, в общем-то, было бы и не грех, но, почувствовав голод, я вскочил.  Только открыл входную дверь, - перед  крыльцом целых три кошки истошно закричали «дай!!!» Я не преувеличиваю – они кричали именно так! Их дружный вопль, их моляще обращённые ко мне глаза и то, как пугливо шарахнулись они, пропуская меня, - всё выражало крайнюю степень голодного нетерпения, одичания: «да-ай! что-нибудь, ну, дай же!...»
       Растопив печь, поставил кашу на огонь. Я люблю пшённую кашу, да и разваривается она хорошо. Особенно с жареным луком люблю, жидковатую такую. Чуть я её не упустил. Навалив полную чарлину миску (бедный Чарли!), выставил угощение на веранду - остывать. Когда очередной раз нёс дрова, чтобы подкинуть в печь, кошек и котов было уже четверо, и снова раздался истошный крик «дай». Четвёртой была небольшая и совершенно чёрная кошечка. Я вынес остывшую миску на крыльцо, но, не успела голодная команда пристроиться к еде, как из-за угла вывернулся Он - видимо, главарь и громила - по-дворянски полосатый кот, с рваным ухом и раза в полтора крупнее остальных. Он мгновенно оттеснил всех, вернее, не оттеснил – они сами разом сыпанули с крыльца. Однако, не все - Чёрная осталась! Более того, она заняла главное место у миски. Полосатый громила пристроился с краю, но, чуть только хозяйка положения с шипением обернулась в его сторону, он с явным неудовольствием отодвинулся и почти не прикасался к еде, пока Чёрная не подняла, облизываясь, изящную головку и не отодвинулась. Миску, вылизанную до блеска, я наполнял  ещё дважды.
       Напрасно всё-таки я подкидывал столько дров – в доме стало жарко, даже душно. На время открыл все двери и подсел к ноутбуку посмотреть на погоду: на завтра обещали снова неважную, с осадками. Я обернулся. Не решаясь войти, в дверях стояла Чёрная.
      - Ну, и что стоишь, подруга? – негромко спросил я. – Раз зашла, заходи. Тьфу ты, масло масляное – заходи, давай, да и дверь закрой за собой!
      Осторожно ступая, она медленно вошла в комнату.
      – Нехорошо, - упрекнул я её, -  культурные кошки всегда закрывают за собой двери. Ишь, проехала возом!
      Чёрная остановилась возле двери. Я обошёл её и, прикрыв двери, сел на прежнее место:
      – Ну, и что стоишь?
      Чёрная, медленно и неслышно приблизилась ко мне. Потом, осторожно и неспешно перебирая когтями по ноге, поднялась на задние лапы, выпрямилась во весь свой небольшой рост и, прогнувши спину, вся потянуу-улась. Давно я не видел столь совершенной представительницы кошачьего племени!
      Сидит ведь внутри нас представление об идеале красоты! О карельской лайке, гепарде, о бабочке-махаоне… Да мало ли о чём или о ком! Разве можно описать восхищение мужчины при встрече с девушкой, обладающей идеальной фигурой и изумительной внешностью, и как можно выразить словами реализованное чувство прекрасного, без которого невозможно нормальное восприятие всего остального. Чёрная была, без преувеличения, идеальна. Только совершенное существо  женского рода могло совершать такие движения. Негромко напевая обычную кошачью песню, выпуская когти время от времени и медленно перебирая лапами по моей груди, она стала подбираться к моей шее и затем, обхватив её обеими руками, вся - это у людей называется «мурлыкать» - завибрировала немного громче и прижалась ко мне всем телом. От неожиданности у меня даже навернулись слёзы... Нет, совершенство никогда не бывает однообразным! У Чёрной на грудке виднелись пять белых шерстинок, а на животике целых семь – я дважды пересчитал их.
     Заверещал мобильник. Звонил Витька, Шлёма; от соседки узнал, что вечером меня видели на станции. 
     - Забегай, - сказал он, - давно не сидели. Давно тебя не видел.
     - Давно, - в тон ему ответил я и погладил Чёрную; тональность её песни изменилась.
     - У меня «шило» есть!
     - Шило… «Хеннессями», значит, брезгуешь?
     - Да, не выламывайся ты! Прибереги свои «хеннесси» на другое время, а «шило» для свиданки – в самый раз. Так придёшь?
     - Ладно, жди, - ответил я и осторожно поставил Чёрную на пол; она потянулась длинной волной и искоса взглянула на меня. Я застегнул куртку и открыл дверь.
     - Пошли, подруга. Извини – труба зовёт.
     Чёрная первой, не оглядываясь, вышла и села на крыльце, я её не трогал. Уже подходя к воротам, оглянулся – она сидела на крыльце неподвижно и смотрела мне вслед.
     Как всегда, у Шлёмы было не прибрано, но тепло. В старом чёрно-белом телике некто по пояс голый дёргался и рвал струны: Шлёма минуты не мог прожить без музыки, вернее, без того, что он называл музыкой. Это была его единственная слабость. И как только он различал все эти «группы», или как их там! Зачем вопят люди, зачем кривляются?... Я резко уменьшил звук.
     «Шило» было грамотное, крепкое, градусов под шестьдесят. Но не успели мы сказать друг другу и пары слов, как я услыхал царапанье, и Шлёма, усмехаясь, отворил дверь. Вошла Чёрная.   
     - Никогда не мяучит, только скребётся. И где только её носит днём!
     - У тебя же раньше Рыжий был. Ты его, что – обратно не забрал? На время же отдавал.
     - На время… - кивнул Шлёма и вздохнул, - Да вот Рыжего-то время кончилось. Говорят, на той неделе. Под автобусом. Так-то, вот… А тут – эта. Сама на днях пришла. И, знаешь, - такая ласковая!... Но, самостоятельная, независимая! С ней только по-хорошему можно. Чуть повысишь голос – прижмёт уши и сразу так и норовит юркнуть за дверь. Потом, правда, сама приходит обратно и скребётся вот так вот. Но, голоса её я пока ещё не слышал. Очень сардельки любит; впрочем, с чего бы кошкам их не любить!
     - Не понял! Она у меня сегодня сидела часа два. Голодная такая, будто неделю не ела. Миску целую пшёнки смолотила тики-так! Даже «спасибо» не сказала. 
     Шлёма усмехнулся:
     - Свист, говорят, бывает такой и художественный!... А мне вот сказала «спасибо»: час назад я ей две сардельки скормил. Говяжьи.
     - Нет, честно! Я её, действительно, кормил. Она ко мне тоже приходила. Сама. Ласковая такая. И на руки сама. Я вот думаю даже, не уговорить ли Жену Милу взять её. Чарли-то, знаешь… Жалко собаку. А без  кого живого в доме…
     - Это я знаю, - сказал он. – Но, всё! Это уже моя кошка. Не выдумывайте глупости, сэр!
     Чёрная, не обращая на нас внимания, аккуратно умывалась, сидя возле ножки стола. Я подхватил её на руки; она пошла охотно и запела знакомую песню. Белых шерстинок на грудке и животике было соответственно семь и девять…
     Пересчитал снова… Да, я не ошибся - семь и девять!
      - Не считай, - усмаехнулся Шлёма, - семь и девять!
     Я немного помолчал.
     - Я не вру, Виктор, - медленно проговорил я (иногда мы обходились без прозвищ), - я же сосчитал дома у гостьи: там было пять и семь… Мистика какая-то: пересчитывал же дважды! И на крыльце оставил её. Пойдём – может быть она там где-нибудь возле моего дома. Я же знаю, что пять и семь!
     - Мистики не бывает, - назидательно сказал Витька. – Во-первых, считать уметь надо. Для этого и был Магницкий со своей "арифметикой", и Малинин с Бурениным тоже. Ещё Шапошников - помнишь, был такой - или кто там? И фантазии сдерживать неплохо бы… Верю, заходила она к тебе; сардельки, действительно, были вчера, не сегодня, но подругу я всё равно тебе не отдам!
     - Да, поди ты к чёрту! Что я считать не умею? Говорю тебе – пять и семь. Я ж не претендую на семь и девять! Давай, бери свою кошку и пойдём сравним…
     Витька вдруг стал серьёзным, даже тревожное что-то промелькнуло между нами. Он снова наполнил стопки и сказал, серьёзно глядя на меня:
     - Мой дядька по матери Юозапас – мы его всегда полным именем звали – всегда говорил, что чёрные кошки это – к счастью. Но только, если кошка - одна! И вот его слова: «гладьте сухих и чёрных кошек! Если двух, большой грех будет!» Так что, давай по последней, и считай сам, да как следует! Если, действительно, арифметику помнишь, пусть тебе с твоей повезёт. Да и мне тоже!...
     Так и есть: гложет его по-прежнему, гложет! Полгода тому он разошёлся с Ленкой; жил с ней душа в душу тридцать лет и три года, и вот оставил всё - и квартиру, и... Забрался в хибару на даче, и кроме своей работы да редких встреч со мной больше ничего и никого у него в жизни нет! И знать не хочет ни-че-го. Суеверным стал, что ли? Только ерунда всё это…      
     Наутро голова давала о себе знать, и я припомнил весь вчерашний вечер. Все пять кошек дружно приветствовали меня на крыльце. Одна только Чёрная не кричала, не молила – просто описала восьмёрку около моих ног и потом терпеливо ждала появления миски; Громила по-прежнему охранял её трапезу. Потом повторилось вчерашнее: оставшись одна, она вошла в открытую дверь, выпустив когти забралась ко мне на колени, на грудь и запела песню, нежно охватив мою шею руками. Я сосчитал шерстинки. Пять и семь! Значит, всё хорошо: у каждого своё счастье!
     Но, всё-таки – похоже, эта, моя... Она, всё-таки, размером поменьше! Осторожно, чтобы не побеспокоить Чёрную, я надел куртку и двинулся в сторону витькиного дома. Чёрная сначала тихо прижималась ко мне, а с полдороги забеспокоилась. Несколько раз она пыталась вырваться, но я держал её, хотя и нежно, но крепко. Витькин дом едва показался, как Чёрная рванулась и, сильно, до крови разодрав меня и порвав свитер, с криком метнулась в сторону.
       Неловко осев, Витька висел на створке ворот; он тяжело, с хрипами, дышал, глаза были закрыты. Рядом хлопотала соседка. Вскоре со стороны Сестрорецка подъехала «скорая».
       В приёмном покое я долго ждал ответа, что же случилось. К вечеру вышли, сказали - инсульт. А через день Витьки не стало. И кошек этих чёрных я больше не видел никогда. Ни одной, ни другой…