Каждый день начинается как распечатывание коробки конфет, когда засунутый в рот – оказавшийся невкусным – шоколад выплёвывается, пуповиной слюны цепляясь за теплоту рта. По утрам наше гетто плавает в испражнениях сосредоточенных здесь – всех сразу – градообразующих предприятий. Кажется, если открыть окно и подставить воздуху лицо, плечи, ладони – что угодно – чистыми быть они сразу перестанут. В промышленном тумане помогают ориентироваться лампасы спортивных костюмов местных жителей – указатели, направляющие всех здравомыслящих в обход.
Фейковый адидас всегда считался неофициальной формой нашей школы. Начальный её период представляется мне чьим-то чужим воспоминанием, настолько оно смутное. Все три года класс должен был заполнять бессмысленные ряды прописей. Я шалела от этих повторений и прогуливала уроки – не расчётливо, просто меня утягивало куда-то в сторону от человеческого месива. Из школьного курса тех лет запомнилось только, как на природоведении рассказывали, что земля – живой организм, и мы все ходим по телу планеты. Я ещё долго таскала с собой повсюду палку, раскапывая землю в поисках её костей и крови. Если бы обнаружила сердце, постаралась бы стать его хранителем и беречь.
В результате от окончания начальной школы мне остались кислотно зелёный рюкзак, набитый тетрадками, и характеристика на сером листке с печатью и невнятной формулировкой про недостаточно усвоенные социальные нормы. Примерно тогда же я и стала видеть сон про бесконечную зиму в парке ледяных скульптур.
До сих пор помню, с каким мерзко-безнадёжным звуком в первый раз захлопнулись ворота, его продолжил мой собственный визг – вопль понимания, что мне не выбраться.
Ночью я проживала несколько месяцев – бродила по парку, вглядываясь в ледяные лица с надеждой, что очередной зимний день приближает время, когда они растают.
Мерцание неоновой рекламы бликовало на скульптурах, и я принимала эти отсветы за таяние. Дышала на такие лица, посасывала им носы, грела телом изваяния, царапала неподдающийся лёд, мечтая обнаружить под ним живую, горячо льнущую к пальцам плоть.
Но вокруг было слишком много всего – поддерживающего вечную мерзлоту.
В этом парке были запрещены книги, как и всё, чем можно было разжечь огонь и растопить градус всеобщего холода.
Под утро – во сне это была уже середина весны – я больше не могла наблюдать гримасы льда. Поблизости сразу же находился инструмент, чаще всего молоток или топор.
В первые удары я вкладывала всё своё отчаяние и злость. Била неуклюже, молоток соскакивал, разбрызгивая осколки. Ледяные щепки царапали мне лицо. Удары становились все чаще и чётче, пока я не оказывалась внутри ледяного крошева.
Просыпалась я заледеневшей, долго держала руки над плитой и чашкой кипятка, смотрела мутно – как через ледяную корку. К окончанию последнего урока пелена обычно таяла.
В пятом классе у меня появился Сашка – женской замены ему за все годы в школе так и не нашлось. У Сашки была армянская фамилия, характерная внешность и чудесная семья. Его родители сначала беспокоились, но когда познакомились со мной – с бледным лицом, такими же волосами и глухим голосом – волноваться перестали – не верили, что Сашка может влюбиться в такой несочный экземпляр. Между нами и правда никогда не было и намёка на флирт. Только однажды – в восьмом классе – когда Сашку познакомили с девочкой из местной диаспоры, и он дико волновался, что ему дальше с ней делать – я предложила потренироваться, и весь вечер мы процеловались. Я бы разрешила ему всё остальное, если бы он захотел, было не жалко такой ерунды.
С детсадовского возраста мою любовь к людям оберегало убежище на чердаке, куда я могла от них прятаться. Я поделилась им с Сашкой сразу же, как поняла, какой он прекрасный. Сашка перетащил к нам из дома кучу журналов, книг и старый кассетный магнитофон – под него мы орали, подпевая Летову и Кертису. Там же делали уроки. То есть Сашка делал, а я списывала – так с его помощью тянулась из класса в класс. Он разрисовал стены чердака фресками, за что я объявила его богом кисти и уговаривала послать к чёрту физмат. Сейчас кажется, там происходило всё лучшее, что у меня было, и я больше никогда не буду такой счастливой.
После девятого нас распределили в разные классы. Сашка попал в физико-математический, а я осталась в классе для никаких детей. У меня всё осталось по-старому, а у Сашки начались проблемы. Он ничего про них не рассказывал, пока я сама не столкнулась с этим дерьмом.
Как обычно, ждала Сашку на крыльце после уроков, а он почему-то выбежал из-за угла школы – курилки. Увидев меня, замедлил шаг и подтянул уголки рта вверх. За ним шли несколько его одноклассников, пара человек из параллельного и зиговали вслед.
- Сашк, что такое? – я спустилась навстречу.
- Да, ерунда, – он виновато улыбнулся, как умеют это хорошие мальчики, когда им неловко за чужое поведение.
- За спиной подружки прячешься, хачик? – заорал один из подошедших.
- Заткнись, Цепень, – ради Сашки я иногда разговаривала с другими людьми.
- Россия – для русских! Проваливая в свой аул, черномазый!
- Ты что-то путаешь, Цепень, – я зачерпнула грязь с клумбы и швырнула ему в лицо, испачкав подбородок и ворот куртки. – Посмотри, это же ты черномазый.
Цепень двинулся было ко мне, Сашка дёрнулся заслонить, но тут появилась завуч – такое же быдло, как и большинство учеников, только закамуфлированное приобретенными с филфаком и возрастом навыками маскировки.
Через неделю Цепень и его компания поймали меня в квартале и зажали между подъездами. Двое заломили мне руки, пока Цепень задирал сарафан и лапал. Ещё один снимал всё на телефон. Сашке я ничего не рассказала, но он сам узнал – в школе я сразу стала популярна. Продолжалось это недолго, полно было добровольных желающих снять свои задницы и похвастаться ими через блютус перед окружающими.
Сашка не обсуждал со мной эту тему. После школы мы сразу шли на чердак или к нему домой. Уроков в выпускном классе стало больше, но я не могла самостоятельно заставить себя ими заниматься. Когда Сашка ходил к репетитору, ждала его, валяясь с книжкой на чердаке. Я жила так же бледно, как и выглядела. Ночи проводила в парке ледяных скульптур, дневная действительность ничем, кроме Сашкиного в ней присутствия, не отличалась.
Всё было спокойно, пока перед экзаменами Сашка не пришёл избитый. Пока я обнимала его, дуя на рассечённую губу, он хвастался, что тем уродам досталось ещё больше. Никакой гордости я за него не испытывала, только страх. И злость. Хотелось, как в моём сне – взять молоток и раздробить лица тех, кто его тронул.
Если бы я не была девочкой – так бы и сделала.
Если бы я не была девочкой – Цепень разобрался бы с нами как-нибудь иначе.
Он и ещё двое бритых поднялись на чердак, когда я была там одна, без Сашки.
Глаза я закрыла. Подумала, если буду смотреть, до конца жизни не забуду происходящее. Зажмурилась и превратилась в Элли, подхваченную ураганом – только мне повезло меньше, я была не в домике-фургоне, а в эпицентре стихии. Ураган разрывал меня снаружи – мой рот, ноздри, горло – и изнутри. Он был такой силы, что выжимал из моих сухих глаз слёзы, а из сухой меня внизу – какую-то слизь и немного крови. Невозможно было идти против ветра такой силы, он вертел мной и подчинял своему движению, задувая везде, куда мог попасть. Сложно было дышать – я сама себе мешала, спаяв наглухо зубами губы, чтобы не кричать. Потом ураган немного ослабел, потом превратился в смерч, засасывая меня в свою воронку. Затем меня трепал просто сильный ветер, напоследок опять подхватил ураган.
Я так ждала штиля, что когда он наступил, не сразу поняла, что всё закончилось. Пришла в себя не в волшебной стране, а всё на том же чердаке – влажном от всех послеураганных жидкостей – с плачущим Сашкой рядом.
Наверное, они о чём-то таком его предупреждали, потому что он не спросил, кто это сделал. Я, удостоверившись, что не так растерзана, как ощущалось, что у меня ещё остались лицо, тело и волосы, разлепила губы – трещинки на них сразу защипало – и прохрипела:
– Не расстраивайся, Сашк, ничего страшного.
Это прозвучало жалко и неубедительно. Сашка поднял на меня сумасшедшие больные глаза и завыл. Я потянулась погладить его по волосам, но, увидев синеву моего запястья, он вскочил на ноги и слетел с чердака. Я слышала, как грохочет по лестнице отчаяние. Кеды не могли так топать.
Идиотские параллели с детскими сказками меня не оставляли. После «Волшебника Изумрудного города» появилась «Снежная королева» – за происходящим дальше я наблюдала, щурясь и часто промаргиваясь от ощущения льдинок в глазах.
Сашка разделался с Цепнем обычным кухонным ножом, ещё одного из троицы слегка поцарапал – и вместо экзаменов оказался в СИЗО. Местные газеты тошнило заголовками вроде «Горячий южный школьник из ревности зарезал одного любовника своей подружки и покалечил другого». Ни в какую милицию с заявлением я не обращалась – не знала, как разговаривать с оборотнями без Сашки-переводчика, как демонстрировать разрывы и синяки для освидетельствования.
Как и Сашка, я не сдала ни один выпускной экзамен. Просто прошла мимо школы, как когда-то в детстве. Теперь мне не хотелось царапать землю палками, хотелось гладить её и признаваться, что понимаю – как ей тяжело носить на себе всю эту грязь. И не виню её в том, что, скорее всего, ее сердце давно остановилось, умерло, поэтому я не нашла его тогда и поэтому всё вокруг такое неживое.
Сашку осудили, его родители меня теперь ненавидят. Убежища у меня больше нет. Я брожу по улицам, раздвигая лбом и руками концентрированное марево города, перекрашиваю попадающиеся свастики в четырёхлистники, замазываю надписи «дималохатанясука» – вдруг они неплохие ребята, прикармливаю бродяг и всё больше бледнею.
Мне никуда не деться. Я помню, что ворота в парке ледяных скульптур всегда надёжно заперты.