Новелла (из первых опытов)
[1959]
1.
ТРЕБУЕТСЯ! ТРЕБУЕТСЯ! ТРЕБУЕТСЯ!
Престарелый адвокат приглашает женщину с высшим образованием
для редактирования научно-правоведческих статей, юридических документов
и для помощи по дому.
Оплата по соглашению.
Предоставляется жилплощадь - отдельная комната.
На улице полдень. А в гостиной темно. Окно плотно задернуто массивной шторой. Сан Саныч Блок - тройной тезка и младший современник великого поэта (вот только не земляк, ибо закоренелый москвич) - уверенно, как ему показалось, шагнул к середине комнаты, опустил на стол увесистый, по его ощущению, сверток. Вслепую нашел спинку стула и переложил сверток на сиденье. Сдернул - решительно, хотя и немощно-неловко, - со стола скатерть (что-то при этом керамо-металлико-стеклянно грохнулось об пол, но вроде бы ничего не разбилось) и молодецки отшвырнул ее, опять же чуточку комично (для тех, кто увидел бы его со стороны), после чего нашарил на буфете спички. Прежде чем чиркнуть по коробку - сообразил: со вчерашнего (и с более давешнего) на столе оставалась посуда. Всё еще не зажигая спичку, на ощупь надорвал сверток с торца, непослушными пальцами (абсолютно, заметим, трезвыми) вытянул из плотной упаковки длинную свечу. Чиркнул, поднес язычок пламени к фитильку.
Когда свеча разгорелась, стал накапывать с нее парафином на дубовую столешницу, ни капельки не жалея свою мебель, эту реликтовую составляющую его судьбы, даже испытывая некий, скажем так, кощунственный восторг, и принялся ставить свечи одну за одной, выстраивая их в линию с большими интервалами. Вышло семь нестройных рядов по десять свечей. Блок в изнеможении опустился в продавленное кожаное свое кресло, свежезачехленное нынче с утра. Пламя свечей заколыхалось, ни одна не погасла - к вящему, как ни странно, неудовольствию юбиляра.
Сан Саныч страсть как любил поразвлечься, даже и на старости лет. Он всегда считал: серьезный подход к вещам - это несерьезно. Более того - в своей несколько подзатянувшейся жизни он бывал подчас не прочь поиграться и с огнем, да еще как вызывающе! Правда, нынешняя манипуляция со свечами не казалась ему развлечением: ему исполнилось семьдесят. Не была пустой забавой и затея с объявлением, вывешенным в это утро на уличных щитах Мосгорсправки...
Полуголодная его юность подобна была экипажу, в который впряжена стремительная взбалмошная тройка. Кучером, погонявшим лошадей по ухабистой дороге, была в ту пору сокровенная зависть Блока к состоятельно-влиятельному людскому сословию. Сделавшись, однако ж, к двадцати пяти годам дипломированным юристом, хватким адвокатом, он не выявил в себе излишнего честолюбия, а всего лишь окопался на прочных позициях доходного промысла и - успокоился, зажил весело да вольготно. Мог с тех пор заниматься чем душе угодно - работа, весьма и весьма порой напряженная, оставляла ему вдоволь времени для досуга. Не обременял себя какими бы то ни было обязательствами, ни с кем (невзирая на фамилию свою) не “блокировался” - ни в “общественно-политической”, ни в частной жизни; но особенно рьяно открещивался от обзаведения семьей.
Не исключено, что такой вот статус махрового, убежденного холостяка был как-то сопряжен с тем, что Сан Саныч лет до сорока хронически недомогал. Впрочем, могло статься и совсем наоборот: холостяцкое житье-бытье просто-напросто не пошло ему во здравие.
Первой явилась гибкая, выше среднего роста брюнеточка лет двадцати восьми, одетая столь же броско, сколь и недорого. Кинула на буфет тонкие перчатки, пропустила мимо ушей приглашение сесть, открыла свой эффектно накрашенный ротик и - развязала свой язычок. Даже не взглянула как следует на Блока, всем своим видом давая понять: главное в этом бренном мире - ее красота, всё остальное - прах и тлен. Трепещущее над столом многосвечное зарево - тоже ничуть не задело ее внимания.
- Давайте начистоту, - не слишком развязно, с оттенком душевности, но вполне категорично заговорила она. - Вам нужна подстилка? Я согласна на всё. При одном условии: вы даете мне свободу действий. Финансовая сторона - пятьсот рэ в неделю. Если это вам по карману - сделка заключена. Можем, если хотите, согласовать: по каким дням и в какие часы дня или ночи я обязана быть с вами. Остальное время - мое...
Тут она впервые, пусть и мельком, глянула в подслеповато-водянистые глаза Блока и улыбнулась. Улыбнулась будто не ему, а сама себе. Или же в расчете на отсутствующую публику. Блок поудобней устроился в кресле, вторично пригласил гостью сесть. Кивнув благодарственно, она пристроилась на бровку дивана, не без кокетства обвив ножку ножкой.
- Курить позволите?
- Не стесняйтесь, делайте что вам угодно.
- Хочу быть откровенной с вами, - грудным голосом произнесла дама, прикуривая “беломорину” от ближайшей свечи. - Взгляните на меня. Достойная кандидатура? - И добавила: - Может, включить люстру?
Блок то и дело протягивал руку к буфету и беззастенчиво смаковал - обоняя, жуя, неспешно заглатывая - нежные ароматные урючины, излюбленное свое лакомство…
- Ничего худого о вас не скажешь, - деликатно, почти ласково, с видом знатока, близоруко усмехнулся он...
В ней было что-то весело-пародийное, назойливо театральное, к тому же и девственное, хотя она вовсю расстаралась быть вполне достоверной. А еще: он уловил в ее жестах, позе, тональности невольное изумление, вперемешку с недоверием: уж не розыгрыш ли ей подстроен, тупоумный и пустой? Не ловушка ли здесь? Да и впрямь: каким это образом можно понять зрелого (точней - дюже перезрелого) человека, который приглашает к себе в дом совершенно незнакомых претенденток и будто бы готов предоставить своей избраннице не только жилплощадь, но и кое-что гораздо более существенное?!
Он, конечно, и сам, пусть и отпетый склеротик, сознавал весь идиотизм своей авантюры. Вот уж где налицо невероятно дешевый, низкопробный балаган, чушь собачья, бездарный блеф! Какая-такая обделенная богом “редактриса” поведется на подобную удочку? Разве что столь же чокнутая, как и он сам, лопоухая недоделка? Всерьез отнестись к пескоструйному джентльмену-доходяге, якобы готовому за жалкие крохи любовных утех (весьма сомнительных, кстати говоря) отдать в чужие руки старческую свою беззащитность, рискуя уже в ближайшее время быть “отредактированным” по полной программе - через отраву, через удушение, через “травму, не совместимую с жизнью”? Ведь, согласно подтексту и элементарной логике предложенного им дичайшего сценария, ему предстоит перво-наперво быть “окольцованным” этой уж никак не “сотрудницей”, не “помощницей”, а вновь обретаемой законной наследницей, так что судьба его, как и прочее имущество, движимое и недвижимое, незамедлительно упадет в ее нежные, страстные, неотразимые объятия... Короче, вряд ли кто заглотнет сию наживку будучи в здравом уме и неповрежденной памяти…
- Вы знаете, - ворковала гостья, - я, дурочка, только вот недавно, вот прям сегодня, вот по вашему объявлению смекнула: красота - это капитал, а не просто счастливый дар природы. Капитал! Общественное достояние! Он в оборот должен быть запущен! Иначе… Вот я и решилась… Ой, ни с кем я не была еще так откровенна, как вот с вами, милый вы человечище! Мне аж страшно. Где у вас пепельница?..
2.
Нет худа без добра. Всяческие хвори, чуть ли не с детства омрачавшие его существование, застраховали Блока от армейской службы. А тем временем мало-помалу здоровье стало выправляться - исподволь, как бы само собой, - и (о чудо!) планида распорядилась так, что он, в конце концов, пережил едва ли не всех сверстников своих, приятелей, подруг. Он был безучастный свидетель двух мировых и многих малых войн, трех революций и прочих переворотов, также и перманентной гражданской бойни, которой не видно конца.
Страна сотрясалась в муках эпилепсий и родов; Блок узнавал обо всем из газет и по радио, из рассказов очевидцев или просто глядя в окно, но прежде всего - в каждодневной многолетней своей практике, выступая защитником в десятках, если не сотнях, самых пестроплановых судебных дел и процессов.
Всю жизнь он защищал других, но такова уж его профессия, ремесло, что обеспечивает ему пропитание, безбедное существование. То есть, защищая других, он защищал самого себя, и это ему неплохо удавалось. Ему теперь семьдесят, а он еще ого-го - крепок и статен, уберег свое сердце от излишних невзгод, от нокаутирующих ударов... Так почему же: блаженно утопая в глубоком своем любимом кресле, он думает о финишной черте?
Рдяные блики - от оплывающих свечей - играют у него на щеках. По опортреченным и с хорошим вкусом окартиненным стенам мечутся настороженные тени. Он ничуть не боится смерти. Знает: она пока еще не скребется кошкой в его дверь. Но он не может не думать о ней. Да и как не думать! Включишь радио - слышишь голоса певцов, коих видывал на сцене, но уже давным-давно преступивших порог небытия. Развернешь газету: в каждом номере некролог, а то и не один, в черной окантовке. Многих из этого мартиролога он встречал, а то и неплохо знал. А выйдешь за ворота - либо автобус с траурной каймой прошуршит мимо и обдаст выхлопной гарью, либо… Ну, к примеру, знакомое лицо навстречу. Очень знакомое. Приблизишься, окликнешь - оказывается, дочь или же сынок стародавнего клиента. “Как дела вашего папочки?” - “Разве вы не слышали? Уже восемь лет, как он...”
А ежели тебя посещает кто-либо из прежних коллег или просто приятель (с каждым годом это случается удручающе реже и реже), разговор сводится, как правило, к перечислению тех, кого уже взяла земля, да выискиванию тех, кто еще цепляется за траву и воздух... Даже если ты очень занят, крайне озабочен чем-то совсем другим - всё равно думаешь об Этом...
- Вам не придется ни о чем жалеть, - взахлеб развивает свой монолог претендентша. - Я человек слова и дела. И совесть у меня... А кроме того - вы мне просто нравитесь...
Свечи потрескивают перед ним на столе, роняют парафиновые слезы. Каждая свеча - год жизни, шажочек Туда.
О финише, о неизбежном Блок стал задумываться еще с малолетства; это сопровождало его наплывами в течение всех пройденных десятилетий. В молодости такого рода мотивы были, пожалуй, более гнетущи. Отлично помнится ему день, когда близкая ему женщина, юная танцовщица, хоронила свою мать, сраженную инфлюэнцей. Было голодное время. Солнце палило нещадно. Блок стоял в отдалении, слегка облокотясь на чью-то густо затененную кованую ограду, сомкнув веки, с соломенной шляпой в руке. Ноги едва держали его. Он был спокоен. Но когда молоток застучал по крышке гроба и дочь усопшей с коротким стоном вдруг опустилась на колени, его рука скомкала шляпу, он сделал невольный шаг... и замер: вправе ли он в такую минуту прикасаться, утешать?.. Гроб опустили. Комки песчаной земли из десятков горстей глухо ударяли по крышке. Осиротевшая подруга была уже на ногах, кто-то поддерживал ее. Блок остался посторонним. У нее были кроткие глаза с увеличенными зрачками. Неужели и эти глаза засыплют вот так? - чуть ли не с дрожью подумалось ему вдруг, и тотчас его передернуло от собственной пошлости...
- Вы мне тоже весьма симпатичны. Давно не встречал такую искренность... - Он с легким полушутливым кряхтением поднялся из кресла, выложил с ладони в пепельницу урюковые косточки и, заведя руки за спину, прошелся по странно освещенной комнате, как бы приплясывающей в колебаниях пламенных язычков и громадных ломаных теней.
Гостья внезапно кинулась к нему - он едва не наступил всей своей плоской лапищей… то ли на блюдце, то ли на тарелку… Он был вновь водворен восвояси; кресло приняло его со сладостным полустоном-полускрипом. Радость была обоюдной. Брюнетка тем временем ловко собрала с подгулявшего и старчески что-то бормочущего паркета всю “бросовую” посуду (хотела сперва включить люстру, но Сан Саныч паническим воплем ей воспретил), вынесла ее на кухню и тотчас вернулась в комнату со шваброй и с совком в руках. Хозяин одобрительно хмыкнул, но, после паузы, скептически произнес:
- Ну-ну…
Он никогда не витал в облаках, ему всё ясно и понятно с мотивами и намерениями этой интересной забавной женщины. Он был бы рад ее осчастливить, будь это в его силах и возможностях. Но суть дела в том, что он заманивает к себе в дом не “женщину с высшим образованием” - он дразнит и провоцирует саму госпожу Смерть, бросает вызов самой Государыне Судьбе, затевает игры с Дьяволом, как бы заявляя им всем: “Вот какой я по натуре - Александр Александрович Блок. Не поэт, не гений, не творец. Просто-напросто наглый и циничный пройдоха, всю свою жизнь посвятивший уникальному искусству - обводить вокруг пальца любые законоположения (дабы тем самым, по большому и высокому счету, служить верой и правдой торжеству Неписаного Закона). Если и было у меня в глубине души что-либо светлое и святое, какое-то врожденное целомудрие, я давным-давно подавил и растоптал все эти ростки - с непередаваемым сладострастием...”
Скоренько завершив приборку, гостья вновь удалилась на кухню. И застряла там. Блок не расслышал, а лишь сообразил: она занялась там мойкой посуды. Не только собранной с паркета, но и поднакопленной в раковине до того. Сан Саныч весь обратился в слух - не помогло. Извлек из ушей ватные затычки. Пустое. Что мертвому припарки. Он знает про свое неважнецкое зрение, а оказывается: со слухом и вовсе беда. Вот так новость! Он решился окликнуть непрошенную домохозяйку. Имени-отчества ее он так и не узнал.
- Дамочка! Любезная!
Она мгновенно объявилась, вытирая руки носовым своим платочком. Остановилась, вопросительно взирая на него. Подсела на бровку дивана. Зависла минута молчания. Потом вторая. Третья. Наконец, хозяин разблокировал заминку.
- Я признателен вам, любезная дама, за патронаж. Тем паче добровольный. Бескорыстный. Как это ни жаль, но вы ошиблись... Я не настолько мешок с золотом, чтоб серьезно вам помочь. Вы неверно истолковали объявление: я не нуждаюсь в том, что вы готовы мне дать...
Женщина озадаченно, но как бы и с облегчением, поднялась.
- Это ваш окончательный вердикт?
- Да, именно так, - молвил Блок.
Женщина взяла с буфета свои перчатки и повернулась на выход.
- Кстати, - уже в спину сказал ей Блок, - какой институт вы кончали?
Ироничный ее ответ прозвучал глуховато: говорила она лицом к двери.
- У меня высшее Житейское. Собираюсь в аспирантуру...
Он недорасслышал ее. Но какое это имеет значение?
3.
Когда-то у Сан Саныча был сын. Неузаконенный сын от той танцовщицы. Мальчик потрясающе походил на него. Блок виделся с ним нечасто: с той подругой пришлось расстаться еще в двадцать шестом году. Она сама настояла. Мальчик, естественно, остался при ней. Во время последней войны она отдала богу душу. Блок узнал об этом спустя пять лет. Он не любит вспоминать кое-какие штрихи, они сами всплывают в памяти.
В самом начале войны, летом сорок первого, он повидался с ней - бывшей и, как оказалось, не прошедшей его любовью. Пожалуй, единственной за всю некороткую его земную жизнь.
Ему захотелось ее увидеть, и он приехал к ней. Она осунулась, ослабела, выглядела девочкой. Ей было уже за сорок. Ее глаза с увеличенными зрачками по-прежнему несли для него теплый темный свет. Она была под гнетом разлуки с сыном, призванным в действующую армию. Видимо, это и толкнуло ее навстречу человеку, чьим сколком был ее ненаглядный малыш.
Они прожили вместе почти два месяца.
От некоторых лиц, работавших с ней или знавших ее по соседству и чудом выживших, ему стало известно (уже после войны): она тогда понесла... и скончалась при родах - кажется, преждевременных.
Спасен ли был младенец, никто не знал. Да если б и спасли - куда б он делся от холода, голода, бомбежек... людоедства...
Пару дней назад, после утреннего кофия, Блок вызвал по телефону такси и прикатил в музей на Волхонку. В тесно заставленном зале остановился перед знаменитым шедевром небольшого формата. Знакомая смотрительница принесла ему стул, он привычно сел поодаль от картины, под острым углом.
Монахиня на смертном одре. Лицо, прижатое щекой к темному ложу и обращенное к зрителю. Молодая женщина; чуть приоткрытые, уже закатные, глаза; припухлые губы разомкнуты; синева заволакивает этот лик. И вокруг сгущаются сумерки небытия...
Молодым легче, проще, сподручней умирать, в привычном шаблоне подумал Блок. Для них это абсурд, нонсенс, невероятный случай, коему на смену вот-вот явится чудо избавления, исцеления, возрождения. А старикам каково? Старик день и ночь может убеждать себя, будто он еще крепкий орешек. Рассудок неумолим: любые упования, чаянья тщетны, пора готовиться, “бренные пожитки собирать”.
Ревность и неприязнь к тем, что следуют за тобой гуськом, дышат тебе в затылок и невзначай подталкивают с обрыва, - эти ощущения не уймешь никакими доводами, не урезонишь: мол, идущие тебе на смену ни в чем не повинны, ведь и ты в свое время сдвинул кого-то в бездну, и все эти следующие канут в нее...
На обратном, пешем пути из музея и родилось в голове у Блока то диковинное объявленьице...
Свечи догорели до основания, чуть попыхивают последними отблесками. Весь стол залит остывающим парафином. И на полу...
Он обвел безрадостным незрячим взглядом пустынные углы по-прежнему зашторенной комнаты, поморщился: напрасно он отпустил эту в общем-то очень милую гостью. Но он приучил себя - за многие годы отшельничества - ни в коем случае не сожалеть о том, чего уже не вернешь.
Проследовал в спальню. Здесь достаточно светло, сатиновые оконные занавески полупрозрачны, и, к тому же, они прикрывают только створки большого высокого окна, но не всю раму. Все углы здесь, как и в гостиной, пусты, стулья не заняты.
В простенке - заветное лицо. Блок опустился грузно на неубранную с утра постель, лег не снимая ботинок, и - уподобясь гоголевскому бедолаге Чарткову - в десятитысячный раз уставился на эту удивительную фотографию, давным-давно повешенную им так, чтобы каждую ночь общаться с ней, переносить ее в свои сны.
А первенец его, сын Димитрий... В восемнадцать лет он более чем прилично знал и понимал живопись, музыку, мечтал стать большим искусствоведом. Попав на фронт, он, по-видимому (если довериться его позднему письму, единственной весточке, чудом дошедшей до отца) проникся вдруг (или не вдруг?) пацифистским духом, в одном из боев сдался в плен. Вскоре после войны его имя стало мелькать на страницах европейской печати. Некоторое время он выступал там как ярый антибольшевистский публицист (Блока по этому поводу раза два-три пристрастно допрашивали в Большом Доме, предъявляли тексты, фотоснимки); потом, по слухам, Димка перебрался за океан, бросил журналистику, занялся предпринимательством, но и это вскоре отставил. В 1953-ем (уже после жуткого прощания с Вождем народов, но еще до расправы с другим монстром, Лаврентием) до Сан Саныча окольными путями дошла скорбная весть: его сын - скиталец, холостяк, бирюк - при невыясненных обстоятельствах утонул в Бенгальском заливе...
Иногда в молодости, но особенно часто в последние годы, Блок пытался конкретно представить себе себя в минуту кончины. Чаще всего рисовал свою гибель в авиалайнере: при посадке заклинило шасси. Главное при этом, не без смачной самоиронии внушал себе он, - успеть рявкнуть во всю глотку: ВЕРЮ, ГОСПОДИ! Порой он мучительно, постыдно доживал паралитиком где-то в медвежьем углу, на милосердных руках у какого-нибудь столетнего чудака-старовера. Или же по весне на макушку ему прицельно сорвется с высокой крыши остроконечная сосуля. А то (чем черт не шутит!), по примеру сына, можно и скормиться акулам... Но вот - все трагислучайности миновали, обогнули его. В свои семьдесят он пока еще Курносой повода не дает. Она его, поди, и в мыслях не держит, а он, сосунок, поеживаясь в каком-то младенческом страхе, предвосхищает ее приход... Надо быть готовым к этой встрече. Только бы - распорядиться насчет наследства...
Ни тогда, ни теперь он не винил и не винит сына за “измену Родине”, но всё же досадует сейчас на него: не пойди мальчик на столь дерзкий шаг - возможно, и поныне был бы целехонек, жили бы вместе, внуки-правнуки мал мала меньше прыгали бы, резвились в ярко освещенной просторной гостиной вокруг счастливого деда, блаженствующего в своем ветхозаветном кресле, смеялись бы взахлеб, кричали бы, надрывая свои нежные связки, вспрыгивали бы на дедовы колени... Всё это, конечно, не ахти как забавно, зато ведь можно не думать о неизбежном.
Блок не хочет, чтобы нажитое им добро, пусть и довольно-таки скромное, перешло в казну. Он никогда не стеснял себя в расходах и всё же кое-что накопил. Ведь он не сусальничал с клиентурой. А она была не затрапезная какая-нибудь... Неплохо бы учудить христианскую шутку - отписать всё имущество злейшему врагу!
Но и тут облом: ни верных друзей, ни злейших врагов за ним не числится - ни среди живых, ни среди усопших...
4.
Старик нажал клавишу в стене - заветное лицо осветилось целенаправленным матовым светом. Старик не мог отвести от портрета ни одного из своих проницательных, некстати слезящихся глаз. Поднапрягся, поднатужился, встал - прямо в обуви - на бугристую, колышущуюся постель. С трудом удерживая равновесие, посмотрел, почти вплотную, в глаза своей Вечно Танцующей, в ее увеличенные зрачки. Бережно, непослушными руками, снял портрет с трех гвоздей, кое-как изловчился сойти на пол. Приблизился к окну, отдернул занавески, распахнул обе створки. Отерев рукавом пыль с портретного стекла, еще раз пристально, подслеповато, почти касаясь губами, приобщился - при дневном уличном свете - к этой единственной своей реликвии...
Пронзительно задребезжал дверной звонок.
Адвокат вздрогнул - и от неожиданности, и от невнятного предчувствия. Он суетливо задвинул портрет в нижний угол, между стеной и кроватью, лицом к стене, и разогнулся, чтобы поспешить - через гостиную - к прихожей. Но не смог сделать и шага - сердце вдруг сжалось на миг, потом заколотилось гулко о ребра. Воздух как бы встретил в гортани неодолимую препону...
И тут в спальню робко вошла неказистая малорослая женщина. Существо, скованное сутулостью плеч и намеками на косолапость.
- Я без позволенья, - смущенно изъяснилась она. - Там было незаперто...
Блок уже справился с удушьем, предложил визитерше стул. Сам остался стоять, экономя силы и энергию. Она села на краешек стула, раскрыла старомодный громоздкий ридикюль и выложила на комод тонкую темно-синюю книжицу с гербом СССР, тисненным снаружи. Сан Саныч угадал сразу: это был университетский диплом.
- Значит, по объявлению? - со вздохом спросил он.
- Да-а... Что-то не так?
- Так. Так... - успокоительно отозвался он.
Женщина вдруг закрыла лицо руками, разрыдалась. Он шагнул к ней - попробовать причину узнать, как-то успокоить. Она вскочила и рванулась прочь.
- Куда вы?! Диплом возьмите!..
Когда синяя книжица вернулась в ридикюль, и замочек защелкнулся, и женщина на прощанье кивнула хозяину, как бы извиняясь за причиненное беспокойство, Сан Саныч жестом остановил ее.
- Минуточку! Просьба у меня. В комоде в этом, в нижнем ящичке, фонарик лежит. Будьте так добры, выньте его. Там же и пинцет небольшой, блестящий. Его тоже надо взять.
Она покорно, недоуменно нашла в ящичке, извлекла - и то, и другое. Молча замерла перед Блоком, не решаясь, снизу вверх, взглянуть на него. Он взял в руки стул, развернул его с неким умыслом и аккуратно опустился на сиденье своим мощным корпусом.
- Посветите мне, пожалуйста, вот в это ухо, поглубже. Там, мне кажется, клочок ватки давеча отстал. Мешает.
Она беспрекословно повиновалась.
- Да. Там что-то есть.
- Не побрезгуйте, уважьте. Пинцетиком…
“Хирургическая операция” прошла успешно. Сан Саныч выразил гостье искреннюю свою благодарность, предложил чаепитие (“с зефиром в шоколаде”), но встретил вежливый, твердый, немотивированный отказ.
Он запер за ней дверь, недоуменно повел плечом.
Уже надвинулся вечер, хотя во дворе всё еще светло. Окно распахнуто, а духота спирает дыхание. Блок вновь сдвинул занавески, опять лег на постель. То место простенка, где полчаса назад висел портрет, по-прежнему освещено направленным светом. Блок нажал клавишу, свет погас. Пуховая перина омерзительно мягка. Он сдернул со стены ковер, бросил его на пол, расправил углы, насколько позволяло пространство спальни, и растянулся во весь рост, раскинув руки, будто подражая распятию... Смежил веки, тотчас забылся в ненапряженном сне...
Сновидений вроде бы не было. Да и проспал он совсем недолго. Правда, очнулся хорошо отдохнувшим, в приподнятом настроении. Вспомнил: за весь день ни позавтракал, ни отобедал. Вечернее кафе неподалеку. Блок пробыл там с полчаса и, приосанясь, сыто-юбилейно, отправился восвояси. Возле дома столкнулся лицом к лицу с незнакомой девушкой: выйдя из его подъезда, она преградила ему путь.
- Ты - Блок? - раздался бесцеремонный вопрос.
- Да, барышня, я - Блок.
- Я к тебе. Ну чего стал? Заходи!
Он пропустил ее в квартиру вперед себя. Включил люстру. Очередная гостья без промедления плюхнулась в его белое кресло.
- Садись. - Указала ему на стул.
- Благодарю покорнейше. Не барин. Постою.
- Тебе нужна женщина? С верхним образованием? В прислуги?.. А вот это видел?!
- Поднесла ему чуть ли не к носу (он успел отстраниться) внушительный кукиш. - Не слишком ли жирно будет?! С верхним-то...
Она была подчеркнуто небрежно одета и подчеркнуто груба в обращении. Адвокату было занятно ее слушать.
- У меня ученость ниже среднего. Но я порадовать тебя пришла. Беру в мужья. Скажешь “нет” - придушу вот этими... видишь эти руки? Пикнуть не успеешь... Щас переночуем, с утречка идем в ЗАГС. Ставишь подпись - и всё в ажуре... Жить с тобой не буду. Кормить, обстирывать - не надейся и не жди. Отпишешь мне наследство - проскрипишь, чай, недолго... А попробуй заикнись кому - душа с тебя вон...
Она встала, аппетитно потянулась, от всей своей широкой души протяжно-громко зевнула и прошла в спальню.
- Ты будешь на диване, а хочешь - в кресле. А я на кровать. Ну и кровать у тебя! Кажись, красное дерево. А перина! Мечта! Уйди... ложиться буду...
Блок нередко коротал ночи в кресле, иногда на диване. И вообще - он как бы задался целью: ни в чем не перечить этой клоунессе-чаровнице. Ему даже представлялась в уме провинциальная афишка: ВЕСЬ ВЕЧЕР НА МАНЕЖЕ - НЕОТРАЗИМАЯ… Будь что будет.
Окунулся в кресло. Заснуть не мог. Ворочался, постанывал, бубнил что-то... Во второй половине ночи бесшумно подкрался к спальне. Хотел найти в ее потрепанной жакетке хоть что-нибудь, проливающее истинный свет на эту незнакомку. На спинке стула висело ее платье, а поверх платья накинут жакет. Но стоило Блоку коснуться стула - истая пантера сорвалась с постели и впилась когтями ему в горло. Пальцы неумолимо сжимались.
“Неспроста были мысли всякие...” - пронеслось у него...
Пальцы вдруг разжались. Девушка скользнула руками вдоль его бедер, опустилась на пол. Блок включил свет. Она лежала скрючившись, заломив руку за спину, хрипела и мычала... Он пытался поднять ее, уложить обратно в кровать - силенок не доставало.
Держась за сердце, прыгавшее лягушкой и даже квакавшее в груди, Блок кинулся в кабинет к телефону. Вызвал скорую.
Когда он вернулся в спальню, его ждало новое потрясение. Девушка преспокойно сидела на ковре в позе лотоса, приветливо улыбалась ему. Потом, взяв его под руку, прошла с ним в гостиную и церемонно усадила в кресло. Раздвинула шторы. Начинался рассвет. Спустя пять минут она подала ему горячий крепкий кофеек и призналась во всем...
Зовут ее Анжеликой. Она учится на втором курсе в Щепкинском. Ее страсть - разыгрывать всех напропалую. Вот и с ним подшутила. Она не нуждается в заработке. Ее папа, хотя и не родной, безумно любит ее, ни в чем не отказывает. В прошлом он театральный гример. Со школьной поры он хорошо знал ее маму, был отчаянно в нее влюблен, много-много лет на что-то надеялся. Мама вышла замуж за другого достойного человека, и тут началась война, муж в первый же день пошел добровольцем на фронт, погиб - кажется, при защите Брестской крепости, или же, по другой версии, в обороне Севастополя, а мама уже ждала дочку, и родила, но сама при этом… Одним словом, Анжелика, можно сказать, родилась сиротой. И тогда гример перенес свои чувства на нее, на новорожденную Анжелику. Кроме нее, у него никаких привязанностей. Он-то и помогает ей теперь в ее проделках, мистификациях...
- Простите ради бога. Напугались, когда я вцепилась в вас? Простите...
- И утром, в перчатках, были вы?
- И та, что с дипломом, тоже я... Но постойте, надо взглянуть... Когда я кинулась к вам, кровать сдвинулась, что-то там хрустнуло...
Анжелика поставила чашечку на стол и упорхнула в спальню. Блок допивал свой кофеек, довольный тем, что с самого начала задним умом расшифровал маскарад этой лицедейки, но почему-то не отважился “прищучить” ее или хотя бы убедить в этом самого себя.
Явилась из спальни Анжелика. С каким-то странным трепетом положила на стол портрет. Стекло, как будто паутиной, испещрено трещинным узором.
- Откуда у вас это? - спросила Анжелика. Блок удивленно воззрился на нее. Она произнесла: - Это моя мама. У нас дома тоже есть большая ее фотография, только другая... Что с вами? Вы больны?
- Нет, ничего... Открой дверь. Там звонят...
Скорая помощь явилась как нельзя более кстати. Санитары помогли адвокату встать на ноги и вывели его к машине. Блок силился спросить Анжелику о чем-то...
В тот же день его не стало.
Имущество адвоката Блока отошло государству. Никто не пытался претендовать на родство с покойным наследодателем.
О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!..