Кирилл всегда печатал свои нетленки исключительно на компьютере, с тех самых пор, как только взялся за сочинительство.
Доставшийся же Кириллу по наследству, допотопная машинка «Ундервуд», на которой её нынешний хозяин за всю жизнь и не напечатал-то ни одного слова, сиротливо ютилась в самом уголке огромного старинного письменного стола, также, кстати, перешедшего по наследству, и занимавшего едва ли не половину крохотной комнатушки, выполнявшей роль рабочего кабинета.
Не раз «инженер человеческих душ» с усмешкой поглядывал на свой антиквариат, служивший скорее чем-то вроде украшения комнаты, нежели полезным и нужным. Зная, что на машинке невозможны исправления, а убийственно тугая клавиатура, в которой вдобавок напрочь отсутствуют CapsLock и Delete, плюс ещё много чего другого ценного, при печатании к тому же и стучит с громкостью набирающего скорость поезда, Кирилл даже представить себе не мог, как это раньше люди могли гондурасить на подобной чудо-технике. Той, что на грани фантастики. «Об такую все пальцы на фиг отобьёшь!» – думал он.
Выкидывать машинку, тем не менее, было жалко. Всё-таки почти что музейный экспонат. Вещь, можно сказать, историческая.
И что-то такое Кирилл давным-давно про эту машинку слышал, что она вроде бы какая-то особенная. Что-то в ней, якобы, есть примечательное, замысловатое. А вот что именно, он за давностью подзабыл.
Но, как-то раз, в один не прекрасный день, во всём доме неожиданно вырубилось электричество, что для Кирилла, только-только почувствовавшего очередной прилив вдохновения, и вожделённо собравшегося срочно сеять разумное, доброе, вечное, стало весьма неприятной неожиданностью.
– Ну, ёлы-палы, – с досады ругнулся он. – Картина Репина «Приплыли»! И что теперь делать? От руки шпарить, что ли?
Вот уж чего Кирилл совершенно терпеть не мог, так это писать от руки, награждённый природой отвратным почерком. К тому же последняя авторучка была где-то успешно посеяна с неделю назад, а купить новую как-то всё руки не доходили.
И тут его осенило, вспомнил про свою машинку-старушенцию:
– Эх, что нам стоит дом построить, нарисуем, будем жить! – с энтузиазмом выпалил Кирилл, придвигая «Ундервуд» поближе, на удобное для печатания расстояние. – Будем надеяться, кочерыга, что лента в тебе не совсем загнулась!
Мурлыча по привычке под нос свой любимый фольклорный стих «Я – не Лермонтов, не Пушкин, я – блатной поэт Чекушкин», Кирилл заправил в машинку чистый лист, и приготовился ваять новый шедевр...
Стоило же ему стукануть первую букву на клавиатуре, как в воздухе защёлкало, перед глазами на мгновенье поплыла пелена, и комната битком набилась какими-то галдящими уродцами, один страшней другого.
От их внешности и полифонии ужасных голосов можно было ошалеть.
Вскоре вперёд выдвинулся толстый, очень низкорослый мужик, почти карлик, но с несуразно громадной, обрюзгшей, небритой физиономией, и поздоровался мерзейшим голосом:
– Привет, узнаёшь нас?
– Нет, – ошарашено завертел головой Кирилл.
– Мы – твои герои. Это ты нас описал такими. Не помнишь? Я вот, например, Орфей.
– Кто? – фальцетом, с ужасом переспросил Кирилл.
– Орфей. Эвридика, иди-ка сюда, – позвал мужик.
Сквозь толпу с трудом протиснулась высоченная плоская бабища с огромным носом-шнобилем, стыдливо уставив взгляд в пол. Она была головы на четыре выше мужика.
– Такими ты нас подробно изобразил в своей повести «Похождения Орфея в ночных Каракумах». Слово в слово. Скажи лучше, почему это я у гробницы Эвридики, не под арфу, а под балалайку, пою «Самая лучшая рыба – это колбаса, а самая лучшая колбаса – это чулок с деньгами»?
Кирилл нервозно замялся, ему понемногу становилось страшно.
– Вспомнил! Так это же я задание редакции выполнял, – жалобно начал оправдываться он. – Мне было поручено накатать несколько пародий на известные сюжеты. Это же шутка…
– Мишутка! – злобно перебил его Орфей. – А почему фурии меня сначала напаивают в стельку, а потом водят вокруг меня хороводы, и поют, страшно фальшивя: «Ой, цветёт калина в поле у ручья. Парня молодого полюбила я»? И, наконец, почему, лишь только я вывожу Эвридику из Элизиума, она под «Мелодию» для флейты Глюка, сразу же от меня сбегает с неизвестно откуда появившимся каким-то бухгалтером Тюфякидзе?
Кирилл даже не успел ничего ответить, потому как к нему, усердно орудуя локтями, из задних рядов пробилась прыщавая крашеная блондинка с покрасневшим пьяным лицом, невероятно кривыми ногами, при этом в неимоверно короткой красной мини-юбке и красной бейсболке на три размера больше её головы, на которой красовалась корявая надпись «Колхоз «Красный Лапоть». В руке она держала лопату.
– А меня узнал? – грозно рявкнула она.
– Нет, – испуганно промямлил Кирилл.
– Я – Красная Шапочка из твоей повести «Красная Шапочка идёт в бой убивать бабушку лопатой». – Она зловеще сверкнула пьяными глазами. – И я, по твоей милости, шагая по лесу, распеваю: «Мы – Красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ».
Кирилл съёжился. Но опомниться ему не дали. Вмиг сбоку от него предстала парочка – тощий мужик с общипанной волчьей физиономией и бесформенная тётка с рогами и бородой.
– А мы – из твоей повести «Волк и семеро козлов», – прорычал мужик. – Причём, у семерых козлов Волк – их отец, и они все, включая Волка, боятся, что придёт Коза Драная, и всех семерых замочит. И Волка впридачу.
– Ничего, хренодел, сейчас тебе напомним и хабанеру на мотив «Мурки» с танцами и шманцами, – вклинилась Красная Шапочка, пригрозив Кириллу лопатой. – Кармен, выползай!
К Кириллу на четвереньках поползла одноглазая тётка. В зубах она почему-то держала ведро.
– Подождите! – визгливо заорал Орфей. – Для первого раза – достаточно. А то нас слишком много.
Кирилл вытер холодный пот со лба, и облегчённо вздохнул, наивно решив, что спектакль окончился. Как бы не так!
– Всё, маэстро, ты попал! – невозмутимо продолжил Орфей. – Ты хоть въехал, что машинка – непростая. Она выводит на чистую воду таких, как ты. Писатель должен немножко думать, что он пишет. – Он повернулся к притихшей толпе:
– Располагайтесь, устраивайтесь, друзья. Нам много дел предстоит. – И уже обращаясь к Кириллу, весело подмигнув, добавил:
– Мы теперь всегда будем рядом с тобой!