Красивая сибирская осень. Пронзительно прозрачный, холодный, сырой воздух, изменяет вид привычного пейзажа. Огромный глиняный обрыв, нависший над излучиной Чулыма, кажется ближе и круче чем когда-либо. Железнодорожный мост, протянувшийся тонкой, ажурной нитью под самым основанием обрыва, можно детально рассмотреть чуть ли не до последней заклёпки. Нависающая глыба грубой мощи обрыва и хрупкость серо-голубой ленточки железного моста на его фоне, оставляет в душе тревожное чувство. Несоизмеримость форм и размеров не может сгладить даже значительное расстояние, которое преодолевает взгляд, скользя по огромному лугу с многочисленными протоками, поросшими густыми кустами тонкого тальника, по безмятежной глади реки, отражающей в себе то тень серых бегущих облаков, то бесконечную голубизну небес. Глубина линий и неповторимая чистота, свежесть красок природного рисунка, заставляет по-новому, с восторженной, детской непосредственностью, взглянуть и задуматься над фантастической реальностью увиденного. Эта поразительная красота вся живёт, дышит, динамично меняется во времени, в пространстве, в неповторимой карусели атмосферных метаморфоз. Если стоять на склоне берёзовой рощи и смотреть вдаль, на плывущие молочно-белые стайки облаков, принимающих самые невероятные очертания, то возникает ощущение лёгкости, невесомости, какой-то воздушности, и ты паришь над землёй, как те, величаво скользящие облака, а лёгкий ветер и движение тени по лугу, только усиливают замечательное чувство полёта.
Шелест уснувших, но ещё не опавших, рыже-желтых листьев, на ветвях многочисленных берёз, создаёт настойчивый, то слабеющий, то возрастающий шум, иногда сопровождающийся скрипящим потрескиванием стволов старых, покрытых толстой, шершавой корой, деревьев, дополняет достоверную иллюзию происходящего.
Пожухлая трава, которая уже совсем потеряла летний зелёный цвет, прогибается под натиском падающих листьев и струй затяжных осенних дождей.
Первые, пробные холода, как бы прощупывают готовность земли к приёму первого десанта зимы, который скоро должен закрыть собою всё обозримое пространство и превратить его в белое, искрящееся покрывало из неповторимых в своих фантазиях снежинок. Утренний, жиденький морозец, осторожно пробует силы на листьях, земле, маленьких зеркальцах многочисленных луж, забирая их в тонкую паутину из инея и в бесцветные, прозрачные блюдца из кристаллов первого льда.
Сырые листья, трава застывают в нелепых, безжизненных сочетаниях. Каждый шаг по этой поверхности сопровождается громким шорохом и хрустом подломленных травинок и раздавленных листьев, и оставляет за собой чёткую ленточку следов.
Солнечные лучи уже не справляются с усиливающимся дыханием холода. Тепло вытесняется, вымораживается с поверхности бугристого старого асфальта, многочисленных дорожек и тропинок, забирая с собой липкую грязь и скользкую слякоть.
Сырой свежий ветер приятно возбуждает и будоражит сознание ожиданием грядущих перемен.
- Рота! Подъём!- как разрыв снаряда рвёт пространство голос старшины.
Курсанты ещё спят, а в их сознание ввинчивается самая нервная и злая команда в армии.
- Рота! Подъ-ём-ём-ём!!!
Приятная истома ещё ласково бродит по телу, хочется досмотреть сонное кино, ведь повторных сеансов с продолжением не бывает, но по голове бьёт акающий, как пулемёт:
- Ро-та-та-та-та!!! Подъём!
Звук, зычно выкрикнутый всего раз, казалось, то улетает, затихая, то отражаясь от стен казармы, усиливался, врываясь в остатки сна с упорством и беспощадностью маньяка.
Тренированные тела подскакивают в раз на ста пятидесяти армейских койках.
Пространство казармы, слабо освещенное тусклыми электрическими лампочками, наполняется какофонией из скрипящих пружин, стучащих стыков двухъярусных кроватей, шума падающих с них тел. Сопящий, галдящий, иногда матерящийся сонм звуков, дополняется дробным цоканьем кирзовых сапог и грохотом отлетающих табуретов.
Уже не первый месяц упорных, изнуряющих тренажей, выработали в каждом автоматизм движений, доведённый до абсурда. Бриджи, гимнастёрка, сапоги, ремень, пилотка. Измени что-нибудь и всё, прощай быстрота и точность.
Ещё досматриваешь сон, а ногами уже впрыгиваешь в бриджи, стягиваешь брезентовый поясной ремешок, руки лезут в гимнастёрку, застёгиваешь верхнюю пуговицу, одним движением руки крутишь портянку, правая, в сапог, левая, в сапог, хватаешь ремень, и уже на ходу, водружаешь на голову пилотку.
- Рота-та-та!!! Стройся!
Шум переходит в упорядоченный гул, создаваемый тремя сотнями бегущих ног, словно просыпанный горох, устремившихся из тесных кубриков на центральный проход. Повзводно, по отделениям, на ходу запахивают гимнастёрку, цепляют ремень.
Направленное, планомерное движение потных, сонных, сопящих тел натыкается на стену новой рыкающей команды.
- Стано-вись-вись-вись!!! – надрывает голос старшина.
Рёв и гул резко обрывается мёртвой тишиной, словно в уши вставили ватные тампоны, сквозь которые пробиваются одиночные перестуки каблуков, металлическое позвякивание бляхи на ремне в процессе небольшой сутолоки при построении.
- Р-р-равнясь!!! Смир-р-р-но!!! – рычит старшина.
В наступившей гробовой тишине слышно как в сортире журчит вода в неисправном унитазе. Печатая шаг, старшина производит стандартный доклад командиру роты о проведённой побудке. Шесть часов тридцать минут сорок пять секунд. Эти нудные сорок пять секунд, эти проклятые сорок пять секунд, а затем эти незаметные сорок пять секунд.
- Рота! Подъём!
- Рота! Отбой!
И так до появления видимого результата в сорок пять секунд.
Трудно забыть столь интеллектуальное время провождение, преследовавшее нас каждое утро и вечер первые месяцы службы. Когда старшина вслушивался в напряженное пространство кубриков, ловя одинокий, непроизвольный скрип пружин, после команды «Отбой», чтобы с нескрываемым торжеством, тут же проорать «Подъём». И повторялось это так часто, что возрадовались садомазахисты, а вся непроизвольная злость здоровых парней, выплеснулась на того, неповоротливого, под кем в который раз скрипнула кровать, или на того, кто не успел опять натянуть сапоги на эти сползающие портянки, или на того, кто ползал под кроватями, пытаясь найти завалившуюся пилотку, да сколько их было этих «или».
Казарменная муштра уступила до вечера время плановой учёбе.
Полковник, сухой, подтянутый офицер, с седыми висками и такими же седыми, короткими, ершистыми усами, сложив руки за спиной, деловито прохаживался вдоль строя, монотонно декламируя цели и задачи практического занятия по ЗОМП (защита от оружия массового поражения).
- Товарищи курсанты! Оружие массового поражения является фактором мощнейшего воздействия на физическое и моральное состояние живой силы противника…
Взвод, построенный в две шеренги, стоял посредине широко раскинувшегося по полю инженерного городка и молчаливо внимал голосу, перетянутого портупеей «оракула».
Многочисленные стрелковые ячейки, линии глубоких окопов, соединяющиеся с блиндажами и дотами, эскарпы, противотанковые ежи, надолбы и множество других видов защитных сооружений, которые были изобретены и внедрены человечеством в практику ведения боевых действий со времён Адама и Евы. Территория городка продувалась ветрами со всех сторон, и даже при полном штиле, здесь задувало, как в большой аэродинамической трубе. А сегодня, в пасмурный осенний день, ветер был особенно хорош. Заунывный голос преподавателя сносило порывами ветра и приходилось напряженно вслушиваться, чтобы не потерять смысловую нить то ли лекции, то ли инструктажа по практическому занятию.
Стоявшие во второй шеренге, потихонечку начинали завидовать стоящим в первой шеренге. И по вполне элементарной, прозаической причине, определяемой отнюдь не лучшим восприятием учебного материала, а лучшей защищенностью от промозглого, холодного ветра, который с тупым остервененьем бился в спины второй шеренги, пронизывал насквозь шинельное сукно, вызывая непроизвольные дрожь и озноб у курсантов. Под влиянием холода, терялась концентрация и желание что-то запоминать.
Знания с трудом вползали в коченеющие головы. Тело, перетянутое ремнём полевой сумки и лямками противогаза, быстро замерзало. В душе все чертыхались от необходимости слушать эту «потрясающе интересную и актуальную» тему и начинало приходить понимание всей прелести, столь не любимого, наряда по роте, КПП и вообще любого дежурства вне этого занятия.
Живую зависть всего взвода вызывал ещё один человек, скромно стоявший в обваловании у входа в дот. Сославшись на временное недомогание, он получил от полковника некоторый карт-бланш в виде освобождения от общего строя и теперь пользовался этим со всей молодецкой бестолковостью. Жека или Женя Пухтин, этакий здоровяк под метр девяносто с квадратной головой и выразительными, добрыми, как у коровы, глазами. Укрывшись от ветра и глаз полковника, он имел возможность свободно стоять и двигаться, жестикулировать и строить комичные рожи, чем вызывал у всех дружный гогот и явное недоумение со стороны преподавателя, не видевшего причин для веселья.
Для восстановления дисциплины и для острастки особо расшалившихся курсантов, прозвучала любимая команда полковника «газы». К этому моменту пальцы на руках уже основательно замерзли и напоминали растопыренные сосиски, ноги потеряли чувствительность и разбухли в сапогах. Строй дружно рванул клапаны противогазных сумок, серые глазастые резиновые маски с гофрированными хоботами дыхательных трубок, с переменным успехом пытались водрузиться, а вернее, натянуться на коротко стриженые головы обучаемых. Однако скрюченные пальцы не способствуют успешному выполнению подобных упражнений и совершенно неожиданно резиновая «рожа» приобретала неведомую ранее прыть, больно хлопала жесткими краями по замёрзшим щекам, категорически не желая налезать на подставленные головы, выпрыгивала из рук и безжизненно повисала на гофрошланге, болтаясь дохлым удавом между ног.
- Три…, четыре…,- отсчитывал время полковник.
- Аверкин! Какого рожна закрыли глаза, а сами пыхтите как паровоз. Вы труп.
Следом за преподавателем двигался замкомвзвод и старательно заносил «трупы» в отдельную ведомость. Быстро перемещаясь вдоль строя, полковник успевал делать язвительные замечания и отсчитывать нормативные секунды.
- Смолин! Что вы шаритесь между ног? Хрен на морду не натянешь, а противогаз висит слева.
- Балыбин! Каким местом думали, такая и маска! Вам надо на два размера больше, минимум…
- Пять…, шесть…, - бежали безжалостные секунды.
- Скориков! Вы кого пытаетесь разглядеть, меня? Или врагов за пеленой невидимого газа?
- Ковалёв! Вместо того чтобы хрюкать, откройте клапан на фильтрующей коробке…
- Семь…, восемь…, - очевидно трупов ещё прибавится.
- Сёмин! Вы выдохнули или попытались в меня плюнуть? Желательно делать после надевания маски!
- Легков! Ваша голова болтается в маске как дерьмо в проруби.
- Время! Прекратить выполнение норматива! Позор! Девяносто процентов взвода не выполнило возможную боевую задачу! Одни трупы. Будем над этим недостатком работать! Стыдно товарищи….
И так далее, и тому подобное. По мере продолжения практического занятия, народ стал согреваться и к девятому-десятому повторению команды «газы» на лицах появился здоровый румянец, «кладбище», ещё живых «покойников», редело, а процент способных выполнить боевую задачу неуклонно приближался к максимуму. Вместе с ожившими «трупами» повеселел и наш полковник.
- Ну и ладненько! Умрёте мучительно, но не сразу, - резюмировал он.
И тут его взгляд замечает фигуру Пухтина, который потеряв всякую осторожность, выполз из своего убежища и, перемещаясь перед строем, имитировал контролёра.
Нервно закусив кончик уса, полковник стремительно «наехал» на новоявленного помощника.
- Вы, товарищ курсант, чем так увлечённо заняты? Сачкуете?
Жека, будучи юношей скромным, не обладал ни красноречием, ни определённой толикой наглости, смутился, и молча хлопая длинными ресницами, переминаясь с ноги на ногу, напряженно задумался. Мысль блуждала по его растерянной физиономии не находя выхода к голосовым связкам.
- Так точно! Нога болит, - наконец выпалил он.
- Весьма убедительно! Трудно было ожидать от вас более полного и чёткого ответа, - свой сарказм полковник даже не пытался скрыть. - Только, как это мешает одевать противогаз?
Ума не приложу.
В плотном ковре из туч появилась небольшая плешь, в которую проклюнулся робкий солнечный луч и, на мгновенье показалось, что ветер тоже немного стих. То ли по плану, то ли под влиянием кратковременного изменения погоды, преподаватель перевёл занятие в новую фазу.
Из-за железной двери бетонного убежища показались двое курсантов с ведром на деревянной палке вместо коромысла. Старая шинель лежала на земле с оборванным хлястиком. Двое добровольцев, длинными лопаточками, тщательно наносили на неё густую маслянистую массу очень похожую на солидол. Делали всё с долей опасливой бравады, получая из строя за это беззлобные шутки и советы.
- Будем на практике изучать методы борьбы с зажигательными средствами поражения.
Ну, фосфором я вас жечь не буду, а вот с напалмом поборемся, - тщательно выверяя расстояние до строя и направление, и силу ветра, по ходу проверяя большие огнетушители, продолжал лекцию полковник.
Строй оживился. Напалм – это уже серьёзно. Напалмом «америкосы» в семидесятые года выжгли пол Вьетнама. На занятии дела пошли не так успешно. Поджигали долго и бестолково. Напалм никак не хотел загораться на шинели. Он шипел, неуверенно хлопал небольшими язычками пламени и захлёбывался в порыве ветра. Как объяснил полковник, пропорция составляющих веществ ослаблена для учебного процесса. Наконец пламя занялось и стремительно охватило всю поверхность шинели, удовлетворённо гудя в такт с порывами ветра. Даже в ослабленной консистенции, в холодный сырой день, жар добирался до первых рядов стоя, а своим клёкотом и гулом вносил смутное беспокойство в души курсантов. Попытки погасить пламя, приводили к дальнейшему его распространению и переползанию на все, что соприкасалось с горящим веществом, при этом напалм скворчал как сало на сковороде и разбрызгивался потоком маслянистых, горящих искр. Полковник снисходительно наблюдал со стороны на суетливые потуги огнеборцев сбить пламя. И когда казалось, что шинель уже обречена, вмешался полковник. С помощью обыкновенной палки, одним движением он перевернул злосчастную шинель и спокойно придавил края, из-под которых ещё пытались выбиться языки пламени. Через мгновение всё было закончено, и только струйка синеватого дыма напоминала о только что бушевавшем пламени. Затем пошёл и обучающий и поясняющий процесс. Ещё добрых полчаса курсанты усваивали методы борьбы с напалмом, да и, в общем, с любым возможным возгоранием на человеке.
- Ну-с, теперь проверим ваши знания на практике, так сказать отработаем навыки и умение, - преподаватель внимательно оглядывал строй, - что-то не вижу добровольцев…
Что-то гореть не хотелось, уж больно хорошо горела старая шинель. После некоторого замешательства, доброволец был найден в приказном порядке, и очередная старая шинель, обрела своего временного хозяина. Шинель не одевали, а просто накидывали на плечи, чтобы максимально обезопасить от поражения напалмом. Мазальщики рьяно наносили на шинель ошмётки смеси.
- Но, но …, - тормозит их полковник, ещё и ещё инструктируя и «добровольца», и стоящую наизготовку пожарную команду, - не очень-то злобствуйте.
Сержант горел не сильно, но красиво. Был момент, когда он потерял направление ветра, и пламя чуть-чуть хлестнуло его по лицу, прикрытое куском портянки, но всё обошлось. Завалившись на спину, он вдавился в землю, энергично прикрывая выбивающиеся по краям языки огня рукавами и длинными полами шинели. И всё, коварный и яростный враг побеждён. За ним пошёл следующий и так, потихоньку, по одному, заработал конвейер живых факелов. Очередной «поджаренный» радостно сбрасывал дымящуюся шинель и спешил поделиться пережитым событием со своими товарищами, еще только готовившимся к экзекуции.
- Ха, да и ничего! И вовсе не страшно…, - но быстрое дыхание, болтливость, учащённый пульс, выдавали, то напряжение и даже страх, через который проходил каждый.
Публичность события, коллективность действий во многом способствовала подавлению инстинкта самосохранения, добавляла каждому куража и адреналина. Занятие подходило к своему логическому завершению, убиралась площадка, прятался реквизит.
Чумазый, уставший, пропахший дымом взвод возвращался в родные казармы.
- Раз, два! Раз, два!
Дорога, окруженная с двух сторон кюветами, наполовину заполненных водой от осенних дождей, местами затянутой тонким льдом, скользила под сапогами. Строй всё время разваливался и спотыкался. Высокую фигуру ротного, стоявшего в мрачном ожидании в конце дороги, заметили скорее поздно, чем во время.
- Почему шагом? Враздрай? Все передвижения бегом! Или есть другая моя команда, о которой я ещё не знаю? – долетал жесткий голос. - Распустились!
Воспитательный процесс шёл постоянно и не всегда нравился его участникам.
- Вспышка справа! – долетела команда, что означало о взрыве чего-то ядерного и где-то справа.
А дальше все действовали так, как учили. Замешкавшиеся на флангах были сметены в канаву падающими на дорогу курсантами. Пытавшиеся удержаться, цеплялись за товарищей, падали, съезжая по скользкой обочине в глубокую лужу. Потом долго чертыхаясь и гогоча, помогая друг другу, выкарабкивались на дорогу, промокшие, грязные, но повеселевшие. Глядя на эту кутерьму, ротный удручённо махнул рукой и чтобы не рассмеяться, отправил всех бегом в казарму, мыться и сушиться, готовиться к следованию на ужин. На бегу, кто-то сказал про огонь, воду и медные трубы. Шуткой дня стала мысль:
- А когда медные трубы?
20 ноября 2008 г. г. Хабаровск