,
ЧЕРНАЯ КАЛИФОРНИЯ
Так в конце ХIХ века русские офицеры
называли обширную территорию на
восточном берегу Каспийского моря
из-за богатых залежей озокирита.
(Энциклопедия КаспМНИЦ )
В окно моей кухни смотрит московское небо. Закат окрасил его в яркие цвета далекого южного города, и перья взлохмаченных облаков легко скользят по небесному своду, не ведая границ, человеческих страстей, не думая о скоротечности времени, как бывает только в детстве…
Мама вставала рано. Быстро приведя себя в порядок, варила мне манную кашу в маленькой, только моей кастрюле, накрывала ее простеганной юбкой куклы-матрешки, изрядно потертой и облезшей, после чего шла ко мне.
– Малыш, просыпайся, – говорила она негромко, словно боясь разбудить меня. – Я ухожу на работу. Кашу разделишь на три части, одну съешь утром, как встанешь, умоешься и почистишь зубы, вторую – днем, а третью – когда захочешь. На подоконнике добавки: масло, сливовый джем – выбирай сам по желанию. Кастрюльку мыть не надо, опять наследишь. Займись делом, почитай, порисуй, ты же обещал нарисовать мне наш расцветший нарцисс! А станет скучно, пойди к Генриху Ульяновичу, посмотри его коллекции, только без его разрешения ничего не трогай и долго их не занимай.
Генрих Ульянович, наш сосед по большой коммунальной квартире, когда-то давным-давно участвовал в Первой мировой войне в звании офицера, командовал батареей, отличился и получил за храбрость Георгиевский крест. Потом он служил верой и правдой революции, воевал с басмачами и, уйдя на пенсию, мирно доживал свой век со своей женой и преданным другом, милой Еленой Александровной, сестрой милосердия, спасшей его, раненого, от смерти в каракумских песках. Детей у них не было, может, поэтому они с такой теплотой относились ко мне, часто называя меня ласково, Юришенькой. В их полутемной, очень уютной комнате таилось для меня много незнакомого и необычного. Поражали своими размерами сервант из темного мореного дуба, тяжелый письменный стол и кровать с массивными спинками, украшенными блестящими шарами. Когда я осторожно стучал в их дверь, то каждый раз слышал ласковое приглашение: «Милости просим, дорогой наш Юрочка, рады видеть подрастающее поколение».
Еленсанна, так я называл Елену Александровну, тут же включала лампочку в большом голубом стеклянном абажуре над обеденным столом, и их комната в одно мгновение волшебно преображалась: на письменном столе начинали поблескивать начищенные медные гильзы от снарядов, собранные
Генрихом Ульяновичем на полях сражений, а на настенном туркменском
ковре проступали не заметные раньше загадочные, кривые басмаческие
сабли.
– Садись-ка за стол, – обращался ко мне Генрих Ульянович. – Попьем чайку с сахаром, а там и поговорим, расскажешь нам, чем ты был занят, после посмотришь поближе мои гильзы, они все еще пахнут порохом, – улыбался он, шевеля своими большими седыми усами.
Помня мамин наказ долго не задерживаться, я вставал из-за стола после чая, говорил «спасибо» и уходил с очередной пустой отстрелянной ружейной гильзой, их у меня собралось уже на целую обойму.
Мама работала в какой-то конторе старшей машинисткой и целый день стучала на «Ундервуде». В моем представлении ундервуд походил на черный закопченный паровоз с большой дымящейся трубой, и мне казалось, что он должен громко свистеть, предупреждая об опасности.
Три раза в неделю мама занималась вечерами на курсах актерского мастерства, как говорили тогда, «у самого Папазяна» – гениального исполнителя роли Отелло.
Возвращаясь домой, мама на скорую руку готовила себе ужин и, стоя у керосинки в нашей маленькой прихожей, вполголоса задавала сама себе
мало понятные мне вопросы: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» и «Быть или не быть?» По воскресным дням мы ходили с ней к Марте Августовне, у нее мама брала уроки по вокалу, пела вокализы и разучивала арию Любаши из «Царской невесты» для прослушивания на конкурсе в оперный театр. Я немного побаивался Марточки, так мама за глаза звала преподавательницу, ее строгого взгляда в блестящем стеклами пенсне, которое сидело на тонкой переносице и постоянно сползало. Когда Марточка играла на своем пианино, раскачивая головой, вторя ритму, ей приходилось часто ловить его, и она, как дирижер, взмахивала руками.
Пока шло занятие, мне приходилось почти два часа сидеть молча и изнывать от скуки, слушая сначала, как распевалась мама, затем ее вокализы в разных тональностях и наконец арию Любаши, которая повторялась по нескольку раз из-за замечаний занудной Марточки. Порой, не выдерживая и теряя терпение, я пытался подсказывать маме слова из арии, за что меня всё та же Марточка, торжествуя, выпроваживала в свою спальную комнату и плотно прикрывала за собой дверь.
Скоро урок должен закончиться – догадывался я по каким-то необъяснимым признакам – осталось еще каких-нибудь пятнадцать минут, потом выскочит кукушка из часов, прокукует, и мы с мамой будем свободны. Часы были старинные, с большим, мерно раскачивающимся, блестящим маятником. Наконец в часах начинали раздаваться скрипы, распахивались дверцы и появлялась маленькая кукушка. Мне всегда становилось очень жаль ее, старенькую, с одним повисшим крылом. Кукушка, как могла, хлопала другим, и уже не куковала, а только хрипло каркала. Вплывала долгожданная Марта Августовна и, снимая пенсне, привязанное шнурком к уху, милостиво произносила:
– Можете одеваться, молодой человек. Сегодня ваша мама пела Любашу очень неплохо, но надо еще поработать. Ауф видэрзэен! – она грациозно
приседала в книксене и хитро улыбалась.
Возвращаясь домой, мы с мамой заходили в гастроном на Торговой, покупали свежие, вкусно пахнущие французские булочки, прибавляли к ним тонко нарезанные ломтики любительской колбасы и, запивая из стаканчиков шипящим ситро, не разговаривая, их уплетали. Мама молчала, устав от вокализов, а я, думая, что завтра буду опять сидеть один дома, снова рисовать всё тот же нарцисс, да читать надоевшие уже книжки.
Однажды после ухода мамы на работу я нехотя ковырял ложкой манную кашу, обильно сдобренную сливовым джемом, и не знал, чем заняться. Читать и рисовать не хотелось.
Буду пересаживать мамин нарцисс, аккуратно срежу ножницами все вылезшие стрелки с бутонами и натыкаю их в другие горшочки, – решил я. – Вот мама обрадуется, увидев сколько у нас появилось нарциссов!
Когда я искал ножницы и уже собрался заняться пересадкой, раздался звонок. Звонили три раза.
Это мама вернулась, – обрадовался я и с криком «Ура-а!» бросился к входной двери. Открыв ее, я увидел незнакомого высокого мужчину с перекинутым через плечо плащом, в фетровой шляпе с большими полями и коричневым от загара лицом. Руки его были заняты чемоданами, он широко улыбался, рассматривая меня.
– Это ты кричал «ура», Аника-воин? Ну что, Юрка-бурка, вещая каурка, пустишь меня домой? Вижу, ты не узнал меня. Придержи-ка дверь, – и он с трудом протиснулся со своими чемоданами в открытую створку.
– Вот я и дома. А ты подрос. Да это и понятно, не видел тебя почти два года! Стыд и позор, отца не узнал. Веди в дом. Разгружусь, пойду в душевую, смою дорожную пыль, запахи степного бродяги, переоденусь во всё чистое, и начнем заново узнавать друг друга.
Он долго пробыл в душевой, а вернувшись, открыл стенной шкаф и с верхней полки достал чистое белье, глаженые рубашку и брюки, домашние шлепанцы, завернутые в пожелтевшую газету. Стало понятно, что вещи были приготовлены для него и ждали своего хозяина долго. Удобно сев в наше единственное кресло, он примостил меня на одно колено, прижал к себе покрепче и тихо сказал: «Слава богу, всё вернулось на круги своя. Осталось только всего ничего: увидеть твою маму, мою женушку-певунью. Выходит, мама совсем не вспоминала меня, а ты и не интересовался, куда я запропастился».
Из маминых рассказов я помнил, что папа работает в экспедиции, где-то там за морем, что он геодезист и еще топограф. Эти непонятные слова мне приходилось часто повторять, когда я нехотя отвечал на вопросы соседок: «Кто же твой папа, где он? За морем телушку ищет?» Мама иногда показывала мне папины письма, вздыхая и вытирая платочком покрасневшие глаза, шептала: «Опять задерживается!» Как-то раз, прочтя новое письмо, мама покачала головой: «Да, долго ждать нам папу – Хазар еще расшутился».
Я не знал никакого Хазара, поэтому заинтересованно спросил:
– А кто это, Хазар? Он к нам в гости приходил?
– Нет, – засмеялась мама, – зато ты к нему ходишь в гости каждый день. Хазар, так в старину называли Каспийское море. А теперь море болеет, вода в нем убывает, мелеет Хазар-Каспий. Вот папа вернется, всё расскажет тебе.
Поэтому в ответ на папины слова я возразил:
– Пап, мне мама говорила, что ты Каспию помогаешь. Только я точно не знаю, где ты был столько времени и что делал. Соседки пристают…
– Ну, скажи, мол, был папа в Черной Калифорнии. У нас с тобой теперь будет много свободного времени, и я расскажу обо всем по порядку. Впереди еще много дел, на носу-то Новый год. Надо же подготовиться и отметить окончание твоей первой пятилетки. Но это потом, а сейчас… – он потрепал меня по голове и спросил: – Чем ты меня будешь кормить? Добирался я к тебе по морю, плыл почти целые сутки на маленьком, утлом пароходишке, ну и проголодался.
– Есть манная каша с джемом, одну часть я съел, две части остались. Пап, вот кастрюля, посмотри.
Папа открыл крышку и, улыбнувшись, сказал:
– Да тут не каша с джемом, а джем с кашей, сластена ты мой. Давай договоримся, я прикончу ее, вымою посуду и ненадолго пройду в магазин кое-чего прикупить. Потом мы распакуем чемоданы, выложим привезенные заморские деликатесы и к маминому приходу, сообща, накроем стол, встретим ее по-царски. Идет?
Вскоре стол был накрыт. На тарелках красовались свежая зелень,
ярко-красная редиска, ломтики со слезой швейцарского сыра, гвоздем программы являлись, конечно, баночки с зернистой и паюсной осетровой икрой, которым не уступала нарезка из янтарного севрюжьего балыка.
Папа откупорил бутылку белого вина, и мы приготовились ждать маму. Мама не вошла, а влетела в комнату, словно чувствуя приезд папы.
– Господи! Наконец ты дома. Каким ветром тебя принесло, почему не сообщил? Мы заждались тебя, – говорила она, обнимая папу. – А стол-то какой накрыли, одно заглядение. Значит, отмечаем сегодня два замечательных события! Первое – приезд папы, и второе – я принята в оперный театр. Мое исполнение арии Любаши получило высокую оценку.
– Вношу поправку! – поднял руку папа. – Третье событие тоже заслуживает внимания: за мои труды в Черной Калифорнии нам выделили отдельную двухкомнатную квартиру. Правда, потолки не так высоки, как здесь, но это не беда. Зато без надоедливых соседей. – Он сделал небольшую паузу и продолжил: – Жаль только расставаться с Ульянычем и Еленсанной, замечательные они люди, таких мало. Переезд намечается на февраль будущего года, там уже идет капитальный ремонт. Тебе, – он посмотрел на маму, – предоставлено исключительное право на свой вкус выбрать оформление квартиры и решить, как достроить будущий дворовой балкон.
Через час я стал клевать носом, меня уложили в мою постель за ширмой, и я заснул абсолютно счастливым: теперь рядом со мной всегда будут мои любимые мама и папа.
Заканчивался декабрь. До Нового года оставалось три дня. Опять в
одиночестве я тосковал дома, всё время посматривая на часы. Мама репетировала в театре свою первую роль – Зибеля в «Фаусте», а я поджидал папу. Он с утра ушел в свое управление, но еще накануне пообещал побыстрее вернуться домой. Когда раздался звонок, я стремглав бросился ко входу и торопился не напрасно. Открыв дверь, я с размаху уткнулся в мохнатую, зеленую, пахнущую смолой елку. Казалось, эта громадина пришла ко мне сама, потому что папу за ней попросту не было видно. Рядом с папой улыбался незнакомый мужчина с мешком и большой связкой разноцветных воздушных шаров.
– Сынуль, познакомься, это Ян, один из моих лучших помощников. Новый год должен быть счастливым, ведь всем разрешили наконец устраивать дома новогодние елки. В мешке твои подарки, их передал тебе Дед Мороз. Он за годы своей безработицы порядком пообтерся и постарел, но старается выглядеть молодцом.
Елка получилась на славу. Мы с мамой наряжали ее целый день. Папа смастерил звезду, всю в блестках, а нам пришлось как следует потрудиться, развешивая конфеты, мандарины, орехи, обернутые в серебряные конфетные бумажки, клеить разноцветные гирлянды и украшать елку снегом – хлопьями пушистой ваты. Папе удалось закрепить на ветках несколько свечек, а мы разместили под елкой Деда Мороза, сделанного мамой, окружив его всеми моими новыми игрушками, выступавших в роли снегурок и снеговиков. Потом, сообща, привязали длинные нити к воздушным шарам и отпустили их, украсив таким образом потолок. Новый год встречали шумно и весело. Зажгли свечи и открыли бутылку игристого шампанского в честь Нового года и моего пятилетия. Водили хоровод вокруг елки, пели «В лесу родилась елочка…», тянули за нитки цветные шары, прильнувшие к потолку, и те, обреченно дергаясь, спускались, а мы громко хлопали ими.
Праздничное настроение поддерживал наш патефон, все, смеясь, старались подкрутить его ручку, когда он вдруг начинал завывать басом, и, несмотря на его фокусы, продолжали танцевать, а я во все глаза, с удивлением смотрел, как здорово это получается у моего папы. Особенно удавалась ему мазурка, и ей, а не модным фокстроту и чарльстону, он отдавал предпочтение. Папа танцевал замечательно! Выделывал озорные па, ловко пристукивал каблуками с какой-то удалой и подчеркнутой четкостью.
В феврале мы переехали в новую квартиру. В гостиной установили большой раздвижной стол, и папа смог приступить к своим камеральным работам.
Я не отходил от него ни на шаг, с любопытством наблюдая, как быстро он делает какие-то вычисления, наносит на планшеты точки и соединяет их плавными линиями. Во время небольших перерывов папа рассказывал мне о своих путешествиях и экспедициях. Оказалось, что Черная Калифорния – это обширная территория, протянувшаяся вдоль восточного побережья Каспийского моря, от Мангышлака до Красноводска, и уходящая в глубь Туркменистана, за невысокий горный хребет, по имени Большой Бархан. Черной Калифорнией эти земли в конце восемнадцатого века прозвали русские офицеры, пришедшие с отрядами солдат для усмирения взбунтовавшегося Хивинского ханства. Папа часто уезжал в свою «Калифорнию», возглавляя крупные топографические партии. А оказавшись снова дома, интересно рассказывал всякие истории из своих путешествий и, казалось, скучал об этом крае, всегда с особенной теплотой упоминая о его удивительной красоте. И, слушая отца, я словно воочию видел, как по весне сухие песчаники и каменистые гряды, политые короткими дождями, вспыхивают красными маками, а в мелководных заливах, богатых рыбой, набирают сил после долгих перелетов утки, пеликаны и даже розовые фламинго. Возвращаясь домой, он частенько привозил мне большие, с ладонь, створки перламутровых ракушек. А однажды в картонной коробке с песком я обнаружил двух крупных пустынных ящериц, они при виде моей протянутой к ним руки раздули свои красные заушные складки – испугались сами и испугали меня. На следующий день мы с мамой благополучно отвезли их в террариум зоопарка. Но больше всего меня обрадовала как-то раз старинная ржавая кривая сабля, такую я видел у Генриха Ульяновича. Правда, и она побыла со мной недолго, мама спрятал ее в чулан со словами: «От греха подальше».
По своей Черной Калифорнии папа исходил с теодолитом сотни километров, руководил геодезическими работами при планировке городка Челекен и промышленного города Небит-Даг. А когда уровень Каспийского моря начал катастрофически понижаться, вплотную занялся проблемой
Кара-Богаз гола: Каспий мелел, изменялась береговая линия.
«Кара-Богаз гол» – в устах отца это сочетание букв звучало для меня завораживающе и загадочно, и только потом я узнал, что сумел интуитивно, «на ощупь» почувствовать основу, суть названия, поскольку этот залив – уникальное явление природы, одна из ее загадок. Природа пришлепнула к озеру Каспий, озеру такому большому и глубокому, что его называют морем, мелкий залив и еще, подумав, взяла и отделила этот залив от моря длинной, узкой протокой. Каспий ниже уровня мирового океана, а Кара-Богаз гол – ниже Каспия. Вот и представьте, с какой скоростью морская вода, ревя, врывается в эту протоку, недаром ее прозвали Черная пасть!
Отец рассказывал, что однажды, проплыв по протоке на весельной лодке в залив для каких-то измерений, он не смог, возвращаясь назад, в Бекдаш, где был разбит его лагерь, справиться с быстрым встречным течением, и ему пришлось вытащить лодку на берег и тёпать пешком почти четыре километра. Ежедневно Каспий дарит Кара-Богаз голу 12 миллионов кубометров своей соленой воды. «И почему там нет потопа?» – думал я после книжки «Серебряные коньки», где рассказывалось о Голландии, живущей в страхе наводнения и пуще зеницы ока берегущей свои плотины.
Но Кара-Богаз гол – залив не промах! Жара в этой местности почти постоянная, поэтому вода из него активно испаряется, и прибрежная полоса залива слепит глаза – это отсвечивает кристаллическая глауберова соль, сульфат натрия, широко использующийся в мировой промышленности и медицине. Кстати, эта соль называется еще мирабилит, от латинского
mirabilis litxos – удивительный камень. Мне кажется, добавить сюда нечего,
разве только то, что на Кара-Богаз голе мирабилит добывают открытым способом. Когда Каспий начал мелеть, под угрозой оказались и водный транспорт, и нефтедобыча, и рыболовство. Тогда-то в недрах некоторых госуправленческих ведомств зародились наполеоновские планы пресечь безобразное поведение Каспия. Время было такое: жить следовало веселей, сказку в принудительном порядке сделать былью, не ждать милостей от природы… А Черную пасть – перекрыть дамбой, нечего Каспию расточать по пустякам свою воду! Мол, и добыча мирабилита не пострадает, поскольку соленая вода Кара Богаз гола при его обмелении окончательно превратится в рапу. А то, что пострадает природа, никто не учитывал, у нее полагалось только брать. Отец не принимал подобную точку зрения и считал, что у Каспия колебания уровня происходили не один раз, такой у этого моря своенравный характер. И он оказался прав, хотя уже не успел узнать об очередной выходке своего любимого Хазара-Каспия.
Море мелело, мелело, и всё кипучее шли разговоры о повороте северных рек в русло Волги, всё энергичнее лезли из кожи газеты, радио и даже юное еще телевидение, создавая замечательное впечатление, что у советских людей всё прекрасно. И еды хватает, и свобод всяческих, а если что и беспокоит, то, как истых патриотов своего отечества, лишь глобальные, общечеловеческие вопросы вроде колебаний уровня моря, ну или там борьбы за мир.
И то ли Каспию надоела эта пустая болтовня, то ли умирающее Аральское море ему что-то нашептало, только с восьмидесятых годов прошлого века гордый Каспий начал величественно прибывать…
Но в годы моего детства отец очень болезненно реагировал на суету вокруг Каспия, близко к сердцу принимал судьбу Кара Богаз гола, горячился и часто, отложив работу, говорил со мной как со взрослым собеседником – ему нужно было выговориться. А я не слишком понимал его, хотя слушал внимательно, рядом с ним мне было хорошо и спокойно.
– Остров Челекен становится сегодня полуостровом, но пройдет лет двадцать-тридцать, и море вновь покажет свою силу. Перекрыть Черную пасть дамбой, чтобы морская вода не поступала в залив, – пустая трата денег. Это приведет еще и к уменьшению добычи мирабилита, плохо придется и Черной Калифорнии. А главное, сокращение поступления воды в залив не сможет остановить обмеления моря, это ясно как дважды два, – отец повернулся ко мне, умолк и как-то виновато улыбнулся, – тебе не скучно?
– Нет, пап, не скучно! Но ты всё говоришь про какую-то Черную Калифорнию, раз есть черная, наверно, и белая есть? А где она?
– Очень далеко, за океаном, в Америке. Удивительная, красивая сторона, но я не поменял бы дорогую мне Черную Калифорнию на те, чужие красоты.
Рассказы папы влекли меня в новое и неизведанное. А однажды он принес географическую карту мира в виде двух полушарий, и я начал свои первые путешествия по странам и континентам, под его, конечно, руководством.
Началась Отечественная война. Отца мобилизовали на строительство оборонительных рубежей в районе Моздока, которые в сентябре 1942 года остудили пыл германских дивизий, стремившихся к «черному золоту», и не позволили им прорваться к нефтяным районам Грозного и Баку. Папа и здесь, как всегда, работал не за страх, а за совесть и был награжден почетной грамотой, а позже медалью «За оборону Кавказа». Шла война, не в строительстве-планировке нуждались в первую очередь люди, а в самом главном и элементарном – в еде. Отец вспомнил о своем втором дипломе зоотехника и взялся за трудную, неблагодарную, но необходимую работу в районном животноводческом хозяйстве, где из-за нехватки кормов погибал скот. Вместе с жителями окрестных селений ему в короткие сроки удалось поднять хозяйство и наладить поставки мяса для военных госпиталей. Правда, не обошелся папа без выговора – за расточительство, как сформулировало партийное руководство – он раздавал семьям, оставшимся без мужчин и работающим на сенокосах, несортное мясо, что в голодное военное время являлось спасением. Перед самым концом войны отец заболел тропической малярией. Он никогда не жаловался, мужественно переносил тяжелые приступы и только просил меня помочь добраться до кровати.
Его воля и мужество помогли перебороть болезнь, после месячного лечения в больнице малярия отступила.
Долечивался он дома, и я помню наши долгие вечерние разговоры, папа видел во мне уже достаточно повзрослевшего сына, умеющего слушать и уже многое понимающего, и позволял себе быть со мной откровеннее.
Он часто повторял, что тревожится из-за своего вынужденного безделья, что хочет вернуться к своей любимой работе, вспоминал экспедиции в Черную Калифорнию, рассказывал о прошлом.
Так я узнал, что папа родился в Омске, с малых лет помогал отцу в нелегких хлопотах по содержанию большого и зажиточного крестьянского хозяйства. Учась в техническом училище, экстерном сдал экзамены за полный курс омской гимназии, потом два года был студентом агрономических курсов в Петрограде. Вернувшись в Омск, завершил свою учебу в институте, получив дипломы землемера и зоотехника. Будучи сторонником столыпинской аграрной реформы, отец надеялся, что все свои знания сможет с пользой применить для расширения отцовского хозяйства и создания передовой, технически оснащенной фермы. Начавшаяся война всё перечеркнула.
Он был призван в армию, участвовал в боях на Западном фронте в армии Брусилова, получил звание подпоручика.
После революции отец перешел на сторону Красной Армии, служил автомехаником в броневом дивизионе, был демобилизован и воспринял НЭП как призыв к действию. Он и его друг Костя Набоков организовали в Узбекистане товарищество по доставке в Москву и Петроград винограда и фруктов, но в первый же сезон их подвели с транспортом. Виноград начал портиться, и с грехом пополам расплатившись с поставщиками, «сотоварищи» покинули Ташкент, с которым связывали свои надежды.
По Сырдарье друзья доплыли до Аральского моря, а дальше на верблюдах долго пересекали пустынные плато, чтобы достичь форта Шевченко. Они решили переправиться через Баку и Тифлис в солнечную Аджарию, достаточно свободную, как им казалось, для предпринимательства, где рассчитывали взять в аренду пустующие земли и заняться выращиванием дефицитной мочалки-люфы. Первый пункт этого многоступенчатого плана был выполнен удачно, они завершили свое опасное путешествие, и поначалу им и дальше сопутствовала удача Друзья договорились с местными властями и начали с помощью сельских жителей обработку земли на арендованных участках, устраивая на склонах холмов террасы, пригодные для посева семян «бешеного огурца» – так называли люфу аджарские крестьяне.
Весной дружно появились первые всходы, обещая неплохой урожай, а с ним и прибыль. «Но кто мог предположить, что весна окажется такой дождливой!» – вспоминал отец. Ливень за ливнем смыли со склонов и поднявшиеся всходы, и сами террасы. Костя Набоков не смог скрыть разочарования и признался отцу, что третьей неудачи он не переживет.
От отчаяния Костя предложил нанять проводника и махнуть через границу в Турцию, а дальше – как получится, куда волна вынесет, и где-то там попытать своего счастья. На толкучке в Батуми они продали свое единственное имущество – собственные наручные часы, кое-как расплатились с помощниками и, дождавшись очередного ливня, прошли малоприметными тропами через границу.
А дальше, как рассказывал отец, он придержал за руку своего друга со словами: «Иди, Костя, один, я не могу бросить Россию. Знаю, ты не поймешь меня. Иди» и обнял Набокова. Папа добрался до Красноводска и устроился рабочим в геодезическую партию. Так начался новый период в его жизни, в котором и появилась Черная Калифорния.
Война закончилась, и папа вновь вернулся к своей любимой работе.
В первый послевоенный год его командировали в Сумгаит на топографические работы в связи со строительством химического комбината, а затем перевели на восстановление Никопольского трубопрокатного завода. Больше он в Черную Калифорнию не ездил, но внимательно следил за новостями из Туркмении, вспоминая свою работу на восточном побережье Каспия и радуясь переменам в тех местах. Конечно, отцу хотелось своими глазами взглянуть на поднявшиеся и выросшие города, которым он отдал столько сил, Красноводск, Небит-Даг, Челекен, хотелось оценить новые причалы, дороги и аэропорты, но здоровье уже не позволяло ему отлучаться в длительные и далекие экспедиции. Работал он теперь в районах, близких к нашему городу, где черная, пропитанная нефтью почва с белесыми соляными разводами и крепким запахом напоминала ему далекие пустынные и жаркие земли старого Туркестана. Там он проводил работы по дренажу буровых вод и удалению их стоков в уникальное соленое озеро Беюк-Шор, в отдаленной перспективе в этом районе планировались зоны отдыха и лечебных пляжей. Однажды я застал отца за заполнением личного листка по учету кадров.
– Вот, видишь, приглашают меня в архитектурно-планировочное управление, перейду на планировку городских бульваров и скверов, – усмехнулся он. – Зато буду больше бывать с вами.
Заглянув в листок, я заметил, что своей видавшей виды ручкой с пером «Рондо» он заполняет четким почерком одну из последних строк: сын Юрий, 20 лет, студент института, дочь Наталия, 6 лет. Немного переждав, папа с
удовольствием поставил в конце довольно замысловатую подпись.
Он гордился своими детьми, хотя редко нас хвалил. Его удивляли мои
графически безупречные курсовые проекты и очень радовали успехи Татули, так он называл дочурку, которая вовсю читала уже в четыре года.
Моя, давно выросшая сестра рассказала мне как-то, что самым ярким воспоминанием, связанным с папой, была его сказка про хабиасов, или кабиасов, сибирских чертей, которую она, зажмурившись от страха, готова была слушать снова и снова. Черти там были живыми и вовсе не похожими на классических чертей-недотеп из русского народного фольклора. Лютыми таежными ночами они липли к окошку и страшными голосами въедливо бубнили: «Войдем, войдем в избушечку, съедим старика и старушечку…».
И мы с сестрой тогда помолчали, подумав об одном и том же: как здорово было бы очутиться снова рядом с мамой и папой, ведь и им было бы интересно взглянуть на своих уже таких взрослых детей.
Я перешел на третий курс.В деканате мне пошли навстречу и разрешили пройти производственную практику на краснодарских нефтепромыслах. Такой вариант мы обдумывали давно, мечтая соединить полезное с приятным: под Краснодаром в рабочем поселке «Ильская» жила с мужем и детьми мамина родная сестра, и всем нам давно хотелось увидеться.
Папа одобрил наш отъезд, просил, отдыхая, не беспокоиться о нем, пообещал, что будет занят небольшой, легкой работой в самом городе.
Мы уезжали, не ведая, что больше никогда не увидим его. Прошла неделя.
Я работал в конторе капитального ремонта скважин, мама с Наташей часто ходили на чистую, прозрачную речушку Ильку. После нашей шумной, насыщенной событиями городской жизни мы наслаждались покоем и летней беспечностью. Неожиданно пришло письмо от маминого отца, моего деда, и мама, предчувствуя плохое, долго не могла его открыть. Позвав меня, она со слезами протянула мне конверт, руки ее дрожали.
«Открой, что там?» – еле сдерживая себя, попросила мама.
Из конверта выпал листок, на котором дед, как умел, нарисовал невысокую ограду, холмик и рядом врытую в землю трубу со звездой наверху и узкой поперечной стальной полосой, придававшей трубе вид креста. На полосе, как пояснил дед, электродом была наплавлена надпись: «Гринев В.Н. Инженер, геодезист, топограф». И даты рождения и смерти.
Мама, плача, читала письмо, тоже вложенное в конверт. Дедушка писал, что папа умер во сне, остановилось сердце. Случилось это на второй день после нашего отъезда. Похоронили отца на высоком каменистом холме русского кладбища. По странному стечению обстоятельств рядом с местом отца испокон веков стояли используемые в геодезии триангуляционная трубчатая стойка-веха и реперный знак. Место выбрали рабочие и техники – те, с кем он не раз бывал в дорогой ему Черной Калифорнии, они с трудом вырыли могилу, ломом выбивая из нее камни. Дед, зная, сколько трудов и денег вбухано в наш семейный отдых – с учетом пересадок, еле движущихся поездов, толп перемещающегося народа – уговаривал нас не торопиться, приводя довод, что всё сделано «как надо». Гринёва знали в городе, многие пришли с ним проститься. «Когда приедете, провожу вас к нему» – закончил он свое печальное известие.
Мы задержались с отъездом на десять дней, надо было закончить практику и подписать мой отчет у главного инженера конторы.
Поднимаясь по лестнице на балкон к нашей входной двери, мы видели молчавших соседей и, как мне подумалось, осуждающих нас за слишком долгое отсутствие. Мы вошли, не говоря ни слова, наши комнаты показались нам темней и гораздо больше, чем до отъезда. Окно на улицу было открыто, и длинную квартиру продувал прохладный сквозняк, шевеливший легкую накидку на подушке аккуратно застеленной папиной кровати.
Мама устало села на кровать и заплакала громко, навзрыд, не сдерживая себя. Татуля гладила мамины руки, прижатые к лицу, и, тихо всхлипывая, всё повторяла: «Мамочка, любимая мамочка». Я не находил себе места, меня раздирало чувство вины – добился в деканате выездной практики, не был рядом с отцом в его последнюю минуту. Чувство вины усиливалось оттого что вины-то и не было. Не помню, как мы провели остаток дня.
На следующий день, дождавшись деда, мы все отправились на кладбище к могиле папы. Найти ее не составляло труда. Каменистый холм – самая высокая точка русского кладбища – виднелся издалека, видны были и ограда, и труба со звездой, и врытая рядом топографическая стойка.
Всё было так, как нарисовал дедушка. Мама молча опиралась на ограду, нагибалась к холмику, придерживая и поправляя принесенные цветы, упорно сдуваемые поднявшимся нордом.
– Здесь ничего не будет расти, – сказала она. – Одни камни, совсем нет земли, как на тех папиных каменистых грядах Челекена. – Мама заплакала и тихо добавила: – Папа навсегда вернулся в свою сухую, песчаную, каменистую, но для него обетованную Черную Калифорнию.
Закончив учебу в институте, я работал на нефтепромыслах, обогатительных фабриках, в НИИ и КБ, много ездил по стране, и мне редко удавалось бывать в родном городе. Мама умерла так же неожиданно, пережив отца на двадцать лет, ровно настолько, насколько он был старше ее. Прошло много лет, и однажды весной я смог приехать в «родные пенаты» – только с одной целью – побывать на могилах мамы и отца.
Поднявшись на холм, я не нашел знакомой мне ограды, не было ни каменистого холмика, ни трубы со звездой. Прижав камнем к земле первые апшеронские розы, я прислонился к сохранившейся триангуляционной стойке и с удивлением заметил в небольшой расселине несколько кустиков цветущих алых маков, наверно, таких же, как в Черной Калифорнии.
И сразу в памяти возник отец, его улыбка, его рассказы о любимом, заповедном крае. Долго я стоял так, сдерживая слезы.
Дул всё тот же норд, который раскачивал маки и пытался унести меня в далекое и счастливое прошлое.
Рассказ написан в соавторстве с моей сестрой Невской Натальей Владимировной.