Выпуск альманаха «Каменный мост» открывается неожиданно интересной миниатюрой Н. Серебренникова о родстве томского Каменного моста и одного из мостов Будапешта, причем наш мост оказался прототипом западноевропейского.
Монолог Михаила Кураева, писателя, записанный по следам бесед с ним Владимира Крюкова. Писатель с гуманистическим установками. Рассказывает (на своём опыте) о влиянии первых книг на становление человека, о своих предпочтениях – отразить простого человека, а не героя, мол, про героев все знают, а вот о том самом командире подлодки – никто, кроме Кураева, потому что он владеет словом и знает этого командира. Что он не хотел публиковаться, потому что осознавал, что пишет не классным образом. (Все эти взгляды мне импонируют)… Заканчивается очерк так: «Если текст против человека, если он его унижает, значит, это антилитература. Если бы искусство унижало и вдавливало человека, оно не выжило бы. Оно выжило, потому что поднимало человека… Обращая человека в ничтожество, искусство, если это искусство, совершает акт самоубийства – ни скотине, ни ничтожеству, ни поддонку, ни дураку искусство как раз и не нужно». И приводит слова Гераклита: «Ослы солому предпочтут, а не золото» (но тут, по-моему, не мудрость, а абсурд – солому едят. А золото?) (А относительно текстов «против человека» я также думаю, потому и раздражаюсь романами Сенчина. Хотя примеров, обратных этому утверждению, масса. Тот же Чехов)…
Хороший рассказ Сергея Куклина «Строительное настроение» - наши дни: переход в народную гущу технической интеллигенции. Бывший инженер НИИ для поддержания материального состояния идёт в строители, участвует в реконструкции Богоявленской церкви. Будни и бестолковщина на стройке, воровство комплектующих, обязательное пьянство, понятно приводящая к производственно травме героя, за которую никому ничего не будет, а герой возвращается на стройку, и последние страницы – установка креста на купол, и как это «мероприятие» действует на всех присутствующих – всех проняло, и даже герой начинает шептать неизвестно откуда вспомнившиеся слова.
Следом идут – праздник души – наши поэты: Е. Клименко, Е. Кириллова, В. Крюков.
«…Желание остаться целым и цельным,
Незыблемым, не узнанным, пустынным,
Простым числом, не поделённым на два,
Простым, как стебель высохших растений,
К которому ни слова ни прибавить…» (Е. Клименко)
«Порви с этим миром, пока ты силён,
Забей на покой и устроенный быт!
Для лета есть хлопок, для осени – лён,
Ты молод и весел, и, вроде бы, сыт.
Ты можешь рискнуть – и получишь сполна:
Своей остротою ты равен ножу…
- Ах, где же моя золотая весна!-
Я грустно вздыхаю и влево гляжу». (Е. Кириллова)
«… Раз трещат поленья- тепло в дому
так он скажет Господу моему,
скажет, видел огонь на бересте,
скажет, видел знаки на белом листе.
И кивнёт Господь на слова его:
значит, ладно всё, значит, ничего.
Ветер, что слетит к сосняку,
Принесёт божественную строку». (В. Крюков)
Небольшая повесть С. Данилова (я его уже полюбила) «Дядюшка Жо и его Брут» - о судьбе (со студенчества до старости) просто хорошего человека, написанная от имени племянника. Столько тёплых страниц, эпизодов, портретов. Всё узнаваемо, достоверно и вызывает улыбку, хотя и сквозь неё блестят слёзы: бывший студент, напоминающий Костика из «Покровских ворот», в конце своего пути – лысый, немощный старик, потерявший на экспериментальных стройках здоровье, с так и не исполнившейся мечтой – строить Асуанскую плотину. А почему не исполнилась – да вот племянник разрисовал по малолетству заветные бланки заявления, полученные после неимоверных усилий из Москвы, а ксероксов тогда не было, и запрашивать новые дядя Жо не решился.
И «Повесть о зелёной лампе» Г.И.Климовской. По существу о том же – об отданном здоровье и всей жизни строительству социализма (или уже коммунизма?), только теперь герой повести - женщина из среды рабочих, закончившая технический вуз и всю себя посвятившая «родному заводу». А неисполненное свое предназначение (любимая, мать, жена, бабушка), воплощённое в лампе с зелёным абажуром в виде гриба, она всю жизнь искала, и нашла вроде бы и не уберегла – разбил один «охламон». У Данилова повесть написана с юмором, полна достоверных деталей и сценок, а у Г.И. Климовский – суховато, более схематично, более похоже на большой очерк, без диалогов или внутренних монологов. Жизнь героини как бы дана в биографическом изложении, но с острым чувством сожаления и сочувствия, да и типичных портретов тоже хватает: тот же директор завода... А сама Елизавета Калитина – уже «типичный представитель» той самой технической интеллигенции, что своими силами и своими изломанными судьбами скрепляли фундамент светлого будущего. А разве может быть светлым то, что строиться на изломанном фундаменте?
Очень хороши баллады Мартина Паркера (семнадцатый век) в переводе Е. Фельдман, даром, что стихам четыре века.
«…Все командиры нынче –воры,
Хоть поголовно их казни!
Однако, в ту седую пору
Они не трогали казны.
Для них солдат был сыну равен,
Солдат был сыт, обут, одет,
И не забит, и не бесправен.
И нов был старенький берет…»
(«Баллада о том, как изменилось время»)
А баллада: «Женатый солдат…» - так эта целая философия поведения и выживания на войне:
«Известно, где служит один пустобрёх,
Там служит один холостяк.
Женатый в сражении бьётся за трёх:
Война для него – не пустяк.
Он бьёт за Себя, за Неё, за Него
(Два плюс один – три),
Но ужин семейный – главнее всего,
Коль выживешь, чёрт побери!..»
Подборка стихов «…С благодарностию – были» уже ушедших томичей Л. Горяева, В. Петрова и Н. Шипилова. Горяев (1939-2004) в Томске учился в ТГУ, потом жил в Воронеже, там издавался.
«Кончая век недолгий на земле,
Я вырублю оленя на скале,
Копьё, тяжёлый каменный топор,
Охотника, глядящего в упор.
Я у скалы на самом берегу
Ему костёр высокий разожгу.
И предок мой, приветствуя меня,
Сойдёт ко мне и сядет у огня.
И будет тихим долгий разговор.
И будет ясным строгий древний взор.
Погаснут угли в траурной золе,
Уйдёт олень по розовой заре.
Уйдёт охотник, он исполнил долг
И навсегда исчезнул и умолк.
Потомок, изучающий наш век,
Забудь на время тишь библиотек,
Ты оживи, ты вызови меня
Свидетелем сегодняшнего дня».
Вот такое поэтическое мнение об одном из предназначений искусства – «свидетельство дня». Или вот «Осенний холст – природа-художник»:
«…Нам всем тогда понравилась картина,
Но только не художнику. А он
Всё зачеркнул дождями, точно сразу
Почувствовал, что всё опять не так,
И снежными белилами замазал
Всю пестроту осеннего холста».
Вот ведь сколько уже о природе-художнике написано, но обычно – мы любуемся уже написанным холстом – «В багрец и золото одетые леса…», а тут – сплошное действие, процесс разворачивается на наших глазах. И так точно про диктат художника, довольного или недовольного своим произведением, и диалектика этого критического взгляда, возможно и не от художника зависящего – так распорядилась природа (или Кто там за нею стоит?) Горяев одушевляет природу: океан, как загнанный зверь, устав «таскать тяжёлые суда», в его стихах добирается до берега и в изнеможении опускает на него голову, и храпит, и «мышечные судороги, волны проходят вдоль натруженной спины». И как у Лермонтова стоящей одиноко на горной вершине сосне снится пальма, так пирамидальные тополя «на краешке планеты» у Горяева тоже видят сны… И трава по земле стелется испуганной собакой, а деревья бьются в судорогах и рвутся улететь.
Эти образы – они в себя втягивают, ты как-будто в центр события включаешься, всё это ощущаешь, чувствуешь, что всё в тебе это находит понимание и сопричастность… Или вот его «Сон»: идёт спор, шахматная игра: черные с белым, а человек наблюдает и болеет – кто победит, и понимает – это за него они, эти великие игроки, сражаются. «У белых лучше, но они в цейтноте. Я должен знать, чем кончится игра…». Так и не узнаёт, прилетает ангел: «Пора…» Просто замечательный был поэт!
И огромная досада – стихотворение «Дурак», не понятно зачем вставленное в подборку Горяева, на самом деле принадлежит Ю.Кузнецову и известно давно под названием «Атомная сказка». Не думаю, что сделано это намеренно. Похоже, какая-то оплошность составителей альманаха.
Про Владимира Петрова я услышала ещё в начале 90-х, потом узнала, что умер – в Израиле, довольно рано умер. Стихи мне его очень нравились – особенно те, что там написаны. Я сквозь них старалась судьбу другого поэта предугадать, сына своего, тоже там оказавшегося.
«Не вырывайте в лесу деревца –
Корень в асфальте не приживётся.
В клетку свою не сажайте скворца –
Птице в неволе совсем не поётся…»
Свой отъезд из России, он, похоже так и не оправдал…
«Нет, не наскучил мне блеск бытия,
Корни мои – в белых рощах России.
Сам я себе в этот век – судия,
Сам я в метели ушёл роковые…»
Воспоминания о сибирском барде Н. Шипилове, написанные С. Ключниковым. «Вместо тела – страна, вместо сердца – струна». Написано интересно, но не бросилась я тут же искать в сети другие свидетельства или произведения Шипилова. Не моего поля эта ягода. Да и тексты его меня не остановили ни единой строчкой.
Он был бард, а этому творчеству присуща сиюминутность и обязательное участие автора, чтобы он несовершенство строк, когда «словам тесно, а мыслям просторно», компенсировал своей интонацией, мимикой, паузами - короче, нужна энергия его присутствия.
Почему знаменитые барды тем и знамениты, что их слышали многие, они в записях были известны. Читать же, повторить – нет, их творчество очень личное, переживательное. Это разговор в полутёмном купе, его не передать другому, даже если ты слезами облился, слушая собеседника.
Творчество очень разностороннего, одарённого, талантливого Вадима Долинского и его жены Татьяны Зверевой меня пока мало задевает, поэтому – пропущу. А вот поэты Валерий Сердюк и Геннадий Скарлыгин опять остановили.
Сердюк однозначно понравился и «Осенними мотивами», и «Элегией». Брусницына прочла, но чтобы вот так высказаться – нет, нечего сказать. А вот стихи Скарлыгина я и вообще за стихи не считаю. Или чего-то я не понимаю, или тут при публикации какие-то внетворческие соображения играют роль. Ведь это же кладезь для пародиста:
«Ещё течёт с полей вода,
Осенним посохом гонима.
Ещё не рвутся провода
Под холодом неутомимым.
Но вот уже сереет даль,
И лист ложится у обочин.
А нам совсем уже не жаль,
Что лес снегами озабочен».
Мне не близки обериуты, возможно, поэтому я не люблю вот такие стихи. Потому что та невнятица и те образы, что поэт мне в своём творчестве предлагает – они из недр абсурдизма. А рифмы!.. «приступочке-рюмочки», «на виду- завернул», «платочек-просрочен», «не достать – и стать»… Оно, конечно, когда ты заслужен и в почёте, можно особо не расстариваться насчёт точных рифм, оправдывается это тем, что читатель может сказать: «сколько смысла и значения вижу я теперь во всём»… Так вот – не вижу я этих стихах ни смысла, ни значения. Не читатель я Геннадия Скарлыгина.
И ещё там подборка Никиты Зонова. Тоже пробежала, ничего не отметив. Довольно традиционные, без особых изысков, стихи, на знакомые темы.
Три рассказы А. Харченко читались с интересом, но не более того. Написаны они живо, только описанные в них события как-то плохо укладывались в голове и совмещались с собственным жизненным опытом. В первых двух явный след ненавистнических школьных переживаний, в последнем – рассказ о телепатических способностях, проявляющихся совершенно неожиданно. У меня и к школе отношение иное, и к учителям тоже, а про телепатию - читывалось и более занимательное, та же «Мёртвая зона» Кинга, например.
Понравились стихи Игоря Павлова «Станция Большого Фонтана» (просто – картина художника импрессиониста – блеск и мерцание, и сюрреалиста Дали: «Звон над садом. Пустота. Полёт осы»). Или вот:
«Распухший воздух складывать в скирду
В степях, где реют полчища стрекоз.
Не говорить, но быть с собой в ладу
И слушать птиц среди примятых лоз.
Очами губ с наивностью пейзан
Сдувать с заката розовую медь,
Врастать, врастать в рисованный пейзаж
И безмятежно, медленно тускнеть».
Ну не прелесть ли? Что ни слово, то новая грань. Ведь так и есть – распухший воздух складывать в скирду: он так прян, так богат ароматами, что действительно – ты и не на стогу, а будто там. И уже и не ты, а некто Запредельный, у кого то ли очи, то ли губы могут гасить закат, а ты сам уже с ними (закатом и пейзажем) слился и – тускнеешь. Так ощутить себя внутри этой красоты, что и самому в ней участвовать.
Или ещё: (стихи называются «Давнее», но я бы назвала «Час отлива – время одиноких»)
«Слива зреет в ветках терпеливо…
У неё червяк, нагой и тихий,
Выедает сердце в час отлива».
Как же ты ненавидишь этого слабого, нагого червяка.
Повеселили несколько миниатюр-наблюдений Николая Бренникова. Этот жанр очень популярен на сайте «proza.ru», востребован из-за краткости и возможности сделать вывод о талантливости рассказчика. Хотелось бы почитать что-то и более объёмистее. В справке читаю, что и стихи пишет, и научно-исследовательские работы по литературоведению имеет.
И нравится мне проза Владимира Крюкова. Он хорошо пишет, а стихотворческий дар его предохраняет от увлечения деталями и нагромождениями бытописаний. Как правило, его проза - вся на основе воспоминаний, тут не удариться в описание какой-нибудь чернильницы-непроливашки очень трудно: ведь её уже мало кто помнит. Нет, Владимир Михайлович в основном к взаимоотношениям людей тяготеет, причём все в его очерках-рассказах – очень хорошие люди. Корректен до умопомрачения: для всех человек плох, а В.М. таки уйдёт в сторону от оценок и с удовольствием подчеркнёт или опишет забавный или добрый случай, которому он был свидетель, а этот неудобный всем человек повернулся очень привлекательной стороной. А уж с хорошими людьми он, как брат. Поэтому к нему не страшно попасть «на кончик пера», уж точно – пятно на репутации не поставит, скорее – сотрёт поставленное кем-то. Славный человек – Владимир Михайлович. Его повесть, сделанная якобы на основании дневниковых записей покойного отца (приём знакомый по «Повестям Белкина» или «Записок Печорина») стоит почитать – они интересны и добры. Они мирят нас с неустроенностью жизни и мира, они мирят нас с людьми.
«Записки судебно-медицинского эксперта» (первое название «От трагедии до анекдота») Юрия Бунина, понятно, будут цитироваться в застольях в качестве затравки для анекдотов. Человеческие трагедии глазами циника – так бы я их охарактеризовала. Но циник в данном случае – это не хула. Просто человек уже столько этих нелепых драм и трагедий нагляделся, что, для сохранения оптимистического взгляда на жизнь, выискивает в них смешное. А то ведь и желчью на человеческое несовершенство можно изойти.
Николай Зуев «Я видел сияние» добротно написанные впечатления от будней вахтовиков на одном из северных объектов. Это тоже нужно знать – как человека отвозят к чёрту на кулички, пообещав хорошие деньги, и как там люди борются с возможностью озвереть и оскотиниться. «Люди были из разных мест: самый восточный персонаж был из Хакассии, увёз с собою пустое ведро из-под краски. Самые западные – «западенцы», спали на кипах минваты, застелив её простынями. Ростов-Дон, Брянск, Анжеро-Судженск, Марий Эл, Нижний Новгород, Челябинск и прочая, и прочая. Всех объединяла какая-то печаль, отчаяние и уныние. (Были три весёлых хлопца из Юрги, везде ходили только втроём, украли из кухни сахару и дрожжей, устроили поножовщину в «Огуречнике!). Все без исключения радовались, подкармливая свору местных псов… Половина псов прихрамывала на разные ноги. Собак расстрелял специально привезённый охотник, за сутки до моего отъезда. Всех шестерых. Жаль. У них, единственных, были человеческие глаза»…
В последнем разделе – несколько очерков-эссе, посвященных поэтам или их потомкам.
Александр Казаркин: «О популярном учёном и неизвестном поэте» - это о Льве Гумилёве. Попытался ответить на свой же собственный вопрос: «как это так – сын двух выдающихся поэтов, а сам не поэт?» Вопрос (для меня) совсем не резонный, я придерживаюсь взгляда: «Дух витает, где хочет», поэтому особого интереса эта первая посылка не вызвала. Тем более, я и с работами Льва Гумилёва почти не встречалась. Но в статье есть интересные цитаты из стихотворного наследия Л.Гумилёва.
«И вижу – тайна бытия
Смертельна для чела земного,
И слово мчится вдоль нея,
Как конь вдоль берега морского».
Странные стихи. Их с натяжкой можно было бы и отцу, Николаю Гумилёву, приписать, можно бы и раскритиковать за архаичное и неоправданное (разве – для рифмы) местоимение «нея», если бы не этот образ: слово, пытающееся высказать тайну бытия, это как мчащийся вдоль морского берега конь – стихии родственные, но вовек не сливающиеся. И тайна бытия - слово поглотит. В статье много спорных мыслей и даже для меня неясных выраженных. Например: «…душа познающего – заложница, жертва сделки, в результате которой мы проходим мимо главного». Не буду продолжать – просто я не в теме. Но прочесть работу было интересно.
Виктор Лойша приводит (с предваряющим вступлением) отзывы о Михаиле Булгакове Леонида Карума, свояка писателя, якобы ставшего прототипом Тальберга из «Дней Турбиных». Очень, видно, Карум своего сродственника недолюбливал, ничего нового, неизвестного в портрет писателя он не добавил своими воспоминаниями, но как свидетельство отношения к гению близких ему людей, которые лицом к лицу лица не видят, и, даже отстранившись во времени, всё же в первую очередь выпячивают неприглядные, на их взгляд, стороны натуры человека, одарённого свыше. Это ни хорошо, и ни плохо. Это есть. Они не виноваты, что остались глухи к тем обстоятельством, когда жизнь свела их с человеком, оставившим не только свой след, но и их, недоброжелателей, запечатлевшим в памяти людей, не дав им исчезнуть вовсе бесследно.
И ещё две интересные статьи – о «Последнем доме поэта» (о Н. Клюеве) написал Виктор Петров. А Ирина Киселёва попыталась восстановить обстоятельства возникновения замысла, сюжет и судьбу утерянной поэмы Марины Цветаевой об убийстве царской семьи. На мой взгляд, изложение несколько сумбурно, но задача – по мере возможностей выполнена. Приводится много ссылок и цитат из оставшихся фрагментов поэмы.
Ирина Киселёва – ревностный почитатель Марины Цветаевой. Но писать такие фразы, например, как «Ласкательное «Лёшенька» возвращает нас к образу ребёнка, существа беззащитного в мире ребёнка. Поэт со своим высоким строем души выступает в защиту «малых сих», пытается как бы исправить жестокость времени…» (и так далее), помня об истории второй дочери поэта Ирине, которую мать никогда не назвала ласкательным или хотя бы простым «Ира», а только – Ирина, и условия, в которых прошли отпущенные три года жизни этой «не во время родившейся» девочки… Конечно, И.Киселёва всё это знает, но в момент написания вот приведённых выше строк она, похоже, об Ирине Эфрон забыла…
Но кажется, я тут сама себе противоречу – то призываю судит этих небожителей по другим меркам, то вот – претензии: поэт Цветаева не любила собственную дочь и не защитила её.
Альманах закрыт, спасибо.