Фантастическая повесть
(Черновые наброски)
Глава первая «Галина Михайловна»
- Господи, да куда же провалились эти проклятые очки? – в сердцах восклицала женщина тщедушного телосложения с впалыми ямами вместо щёк на заспанном лице. На вид она была того трудно определяемого возраста, который, имея весьма размытые границы, и обозначался так же размыто и туманно: «что-то около сорока». Женщину звали Галиной Михайловной. Шестой год в своей тесной квартирке она жила одна-одинёшенька. Стоя посреди комнаты в байковом, пестреющем «огурцами» - модным когда-то в тканевом дизайне рисунком – халате, она потрясывала перед собой растопыренными ладонями рук.
Всем своим озабоченным видом и тем, как смешно торчали на её голове, вжатой в сутулые плечи, тонкие светло-каштановые пряди остриженных, но давно отросших волос, она напоминала слепого котёнка с взъерошенной шёрсткой, отлучённого чьей-то безжалостной рукой от укромного местечка подле сладко пахнущего розового соска.
После бесполезных стенаний и потрясываний она лёгкими прихлопывающими движениями, то опускаясь на колени, то присаживаясь на корточки, а то и подтягиваясь на мысочки, торопливо, но тщательно ощупала все поверхности, находящиеся в радиусе своей постели: на полу, столе, тумбочке, подоконнике и даже верхней панели скрипучего шифоньера. Но тщетно: приборов для ночного видения нигде не было. Шурша подошвами скособоченных тапочек по паласам с тёмно-рыжими разводами, женщина суетливой трусцой проносилась из одной комнаты в другую, неестественно вытягивая длинную тонкую шею и озираясь щёлочками прищуренных глаз, будто эти ухищрения могли ей помочь приблизить разыскиваемый предмет.
Тут в кухне что-то со скрежетом провернулось в механизме настенных часов. Галина Михайловна вздрогнула в недобром предчувствии, насторожившись так, что её сонные глаза как-то сразу вдруг «вынырнули» из-под век, принимая рыбье выражение, и приготовилась отсчитывать удары.
- Девять, - обречёно выдохнула она после того, как замер последний отзвук часового боя. – Всё… Я пропала… -
В отчаянье всплеснула руками, и, решив, что теперь всё равно никуда не успеет, по-старушечьи сгорбилась – расслабилась.
Потом привычно щёлкнула кнопкой радиоприёмника и плюхнулась на всё ещё не прибранную после сна софу. Там, откинувшись на подушки, она машинально водила рукой по простыне, пока её пальцы не наткнулись нечаянно на… очки. Мирно покоились они у изголовья рядом с прикорнувшим тут же миниатюрным томиком Блока, куда попали, соскользнув накануне с носа засыпающей хозяйки. Ушедшие на всю длину дужек в глубину между жесткими гранями мебельных блоков, которые только по недоразумению или в насмешку могли именоваться подушками, они поблёскивали двумя стеклянными овалами в тёмной широкой оправе, словно с издёвкой, что смогли натворить такой переполох.
- Вы слушаете «Маяк»,- напомнили из радио эфира поставленным женским голосом с низкими грудными нотками. – По сведениям Гидрометцентра завтра,26 июля, в субботу, ожидается изменение сухой и жаркой погоды. Надвигающийся атлантический циклон охватит всю территорию Москвы и московской области и принесёт с собой ливневые дожди, местами с грозами и шквалистым ветром, при порывах достигающим 15-17 метров в секунду…
Галина Михайловна, погрузившаяся в задумчивость, смотрела прямо перед собой, не мигая, в одну точку, не сфокусированную зрением. Эта точка, размываясь во внешних пределах, становилась сквозной, проникающей через пласты времени. И вот уже замелькали цветными стекляшками игрушечного калейдоскопа обрывки воспоминаний с вереницей образов, зовущих вернуться в прошлое.
Глава вторая «Пьер или Петруша»
Белые высокие стены. Огромные окна с замазанными на половину стёклами, холодное мерцание ламп дневного света, развешанных повсюду: на потолке, на стенах… «Пьер… Петруша!» - этими словами она встретила того, кто с трижды обмотанной вокруг шеи пуповиной только что вышел из её плоти.
- Это что – имя? – уточнила пожилая акушерка с мужеподобным лицом, - Чудное…
- Не чудное, а чудное, - поправила её Галина. - Имена не бывают чудными, ими бывают люди…
Уже нося ребёнка под сердцем, Галина, тогда ещё только вступившая на свой самостоятельный путь после окончания института, внутренним чутьём знала, что у неё будет сын, и вместе с Жаном они мечтали назвать его Пьером.
…Крохотное тельце, в момент рождения почти не подававшее признаков жизни, лежало теперь под кислородной маской. Минуты тягостного ожидания посреди тишины. Но вот, наконец, первый крик, а за ним - счастливый вздох: «Господи… Слава тебе, господи… Живой!»
- Ну–ка, - почти басом скомандовала акушерка, делая акцент на последнем слоге, поднося к ней не спеленатого, а лишь прихваченного пелёнкой младенца, - давай, выкатывай свои груди.
Слегка опешив, молодая женщина, всё ещё остававшаяся лежать на родильном кресле, осторожно перевалилась на бок, оттянула
просторную больничную сорочку - высвобождая «скокоженный» от холода левый сосок. Когда Пьер, прервав свой такой дивный, такой жизнеутверждающий плач, деловито зачмокал, пристроенный на её плече, она услышала удовлетворённое: « Соси – соси, дитёнок» и поняла, что под ворохом напускного – в словах умудрённой жизнью женщины, грубоватых и косноязычных, угадывались нежность и доброта…
Кто такой Жан и почему мальчика назвали Пьером? Это отдельная история, и о ней Галине Михайловне вспоминать не хотелось. Пока.
Протянув руку к тумбочке, она взяла рамочку, упирающуюся на подставку, на снимке под стеклом улыбалось лицо маленького Пьера. «Здравствуй, мой мальчик», - сказала она вслух, медленно поглаживая пальцами то место, где находились волосы, которые, отпечатанные на бумаге, казались темнее, чем они были на самом деле. После паузы, словно давая своему незримому собеседнику время ответить, продолжала:
- Как же ты сегодня спал?
- …
- А я-то, клюшка старая, проспала – видишь…
Сколько лет каждое утро в её одинокой жизни начиналось с подобного разговора с сыном! С сыном, которого не было рядом. С того страшного дня первого августа, который навсегда стал траурной датой в календаре, возглавив список её прежних несчастий, связанных с её отцом и единственным возлюбленным. Его по какому-то капризу судьбы при загадочных обстоятельствах, буквально, ветром занесло однажды в подмосковный городок, но не прошло и полугода, как так же скоропостижно вынесло обратно. Это случилось шестью годами раньше, когда Галина, готовящаяся стать матерью (в женской консультации «ставили» уже девятнадцать недель), так и не дождалась к ужину Жана, милого, доброго человека, отца её будущего ребёнка. Не пришёл он и к следующему ужину. И вообще больше не пришёл никогда.
Едва оправившись от удара – получила другой.
Она помнит тот день… В учительскую, пугая седыми лохмами, до затылка открывшимися из-под свалившегося платка, влетела бабка Поля (её бабушка) и не видя никого, кроме внучки, хриплым тягучим голосом запричитала: «Га-лю-у-ня-а! Бяда! Бяда ить у нас!» Когда Галина вытащила её в коридор, она на вопрос «что случилось» толком не могла ничего сказать, только скрещивала пальцы рук и выламывала их до хруста, и повторяла, как заведённая: «Это был чёрт. Он его забрал! Это был чёрт…»
А случилось следующее. Во время гулянья, когда Петруша – такое имя старой женщине из российской глубинки было больше по нраву, слово «Пьер» она просто не выговаривала – по обыкновению копался в песочнице, к ней подошёл пожилой мужчина представительной внешности. Он обратился к ней, уточнив прежде, из какой она квартиры, якобы за тем, чтобы передать поручение от Галины.
« Возле Вашей двери я встретил очаровательную девушку, - сказал он учтивым приятным голосом. - Она настоятельно просит Вас (при этом он отвесил почтительный полупоклон) подняться к ней, чтобы помочь ей в каком-то деле, мне неизвестном». Удивляясь, зачем это её Галюне понадобилось так рано возвращаться домой да ещё вызывать её через кого бы то ни было, бабушка, тем не менее, засеменила к подъезду. « Вы идите-идите, я присмотрю за мальчиком. – Обнадёжил незнакомец, видя, как на мгновение беспокойство за правнучка остановило её в нерешительности. Не найдя девушки ни возле двери, ни в самой квартире, обманутая баба Поля, предчувствуя неладное, поспешила на улицу. Во дворе никого уже не было…
Эти подробности Галина Михайловна узнала, только выйдя из больницы. А тогда… Зачем они ей были нужны, эти подробности? Она ничего не слышала, ничего не видела, металась, словно в лихорадке, суетясь без всякого толку и забалтывая всех бессмысленными предположениями – лишь бы не останавливаться, лишь бы не задумываться… Ловила каждого мальчишку того же с Пьером роста, бродя по улицам, выбегала на каждый шорох, прозвучавший или померещившийся ей за дверью, когда в тревожном ожидании известия мучилась взаперти. Так прошло много-много дней, складываясь в недели, месяцы. Сколько их прошло – она не знает даже теперь. Когда же растаяли последние надежды вновь обрести сына, Галина, измождённая и подурневшая, состаренная бессонными ночами и страшными мыслями на десяток лет, вдруг как-то странно успокоилась, пообмякла. И однажды, выпроводив не просыхающую от слёз бабу Полю из комнаты, чтобы, якобы, пораньше улечься спать, она наглоталась таблеток и потихоньку себе умирала. Ей незачем было оставаться на этом свете. Она хотела – на другой. Может, сын был там?
Галину спасли, выходили, она осталась жить. Но сердце её долго ещё оставалось мёртвым. Ни приезд матери, ни визиты отца, – не могли растопить в нём лёд скорби.
Глава третья «Жан»
Разговаривая с сыном, которому для Галины Михайловны теперь всегда шёл лишь шестой годик, женщина вдруг вспомнила свою первую встречу с его отцом, подумала: «Как они всё-таки похожи…»
… Тем февральским днём далёкого …89 года, когда день был так короток, что, казалось, его и нет вовсе, потому что утро незаметно перетекало в вечер, было ветрено. В неуютные широкие квадраты окон школьного здания со зловещим гулом просилось ненастье. Проникая в каждую щель, путаясь в лёгких полотнищах выцветших занавесок, врываясь в кабинеты, совсем недавно избавленные от нашествия ученической орды, через плохо запертые двери, хозяйничая на просторах коридоров, гуляли сквозняки. Закончив приготовления к урокам и распустив дежурных по домам, Галина Михайловна, за два года не успевшая до конца свыкнуться со своим положением в родной школе, из бывшей ученицы превратившись в учителя и классного руководителя, облачилась в малиновое болонье пальто, стегаными прошивками напоминающее одеяло, вязанные - шапочку с шарфиком, высокие кожаные сапоги на «манке» (что-то вроде платформы из мягкого светлого пластика) и вышла из школы.
Над городом, будто тяжёлое одеяло цвета свежезакатанного асфальта, висели тучи. Ветер мял и выворачивал их на изнанку, грозя выбить из них всё, что они накопили со времени прихода циклона. В страхе оказаться застигнутой снегопадом (или, того хуже, метелью), который, по всей видимости, вот-вот должен был начаться, Галина, решив, что из двух зол выбирают меньшее, обычному, обходному маршруту предпочла тот, который считался небезопасным, но был вдвое короче. Он шёл через заброшенные развалины бывших казарм ныне ликвидированной военной части, и в одиночку здесь ходить побаивались. Слишком часто в проёмах полуразрушенных строений жители окрестных домов видели людей определённого вида, попросту - бродяг. ( Понятие «бомж» тогда ещё в ходу не было.) Но сегодня опасность со стороны стихии девушке показалась куда серьёзней, куда вероятней, чем встреча с подозрительным типом. Шагнув в лазейку ограды, она ступила на дорожку с притоптанным снежным накатом, и тут порывом всё усиливающего ветра её толкнуло вперёд так, что она еле удержалась на ногах. Подталкиваемая воздушным потоком, она почти бежала, хотя ей и трудно было удерживать своё лёгкое тело в относительном равновесии, то и дело, спотыкаясь о битые кирпичи и разный строительный мусор. И было большой удачей, что ветер всё время дул ей в спину. Не начавшийся, если верить часам, вечер казался глубокими сумерками. Вокруг было пустынно и жутко. Съёжившись и дрожа от холода и страха, Галина пробежками, от одного островка света вокруг фонаря до другого, преодолевала путь и была уже у «финишной черты», когда её чуткое ухо уловило звуки шагов, которые раздавались откуда-то сзади. С остановившимся от ужаса сердцем она ждала их неизбежного приближения, готовясь к самому страшному. Не выдержав неизвестности, обернулась, но вместо ожидаемого оборванца увидела высокого молодого мужчину лет тридцати, закутанного в роскошный меховой плащ. На голове, разрушая презентабельный стиль, восседал блестящий шлем, наподобие тех, что надевают мотоциклисты. Ему явно было не до неё: каждый шаг, который он делал с предельной осторожностью, давался ему не просто. Девушка улыбнулась, успокоилась и дальше пошла уже уверенней и веселей, но раздавшийся вскоре возглас за спиной заставил её остановиться.
- Mon dieu! – услышала она, и в то же мгновение странный мужчина пошатнулся, ботинками пробуксовывая по скользкому месту, его руки взметнулись вверх, и он с грохотом хлопнулся навзничь. При этом его шарообразный головной убор, не удержавшись на хозяине, откатился далеко в сторону. Галина в благородном порыве дёрнулась, было, помочь незнакомцу, но удержалась - внутренний голос нашёптывал: « А ты знаешь, что у него на уме?» Так стояла она в нерешительности, пока мужчина, поднявшись и держа шлем в руке, не попытался продолжить движение – постанывая и потирая ушибленный затылок. Набравшись храбрости, девушка всё-таки обратилась к нему, заметно робея:
- Извините, Вам – куда? Может, я помогу…
- О-о! – протянул тот, и было непонятно: ответ это или просто стон. И она на всякий случай пошла с ним рядом.
- Ничего-ничего, - приободрял «пострадавший» с едва заметным акцентом не то сам себя, не то Галину, - Всё будет хорошо. ;a va bien .
- Вы иностранец? – вдруг осенило девушку. Молодой человек задумался и как-то неуверенно ответил:
- Да-да… В каком-то роде…
- А где ваша Родина? – медленно и с особой внятностью, по-учительски, спросила Галина.
- Как Вам сказать… - незнакомец умолк, Галина посмотрела на него - тот отвёл глаза.
- Вы что, шпион? – с детской непосредственностью предположила она, но в ответ прогремел такой взрыв смеха, что ей стало стыдно за свои мысли. Чтобы сгладить ощущение неловкости, «разоблачённый шпион» замедлил шаги и, когда они встали, повернулся и, наверное, тронутый наивностью девушки, взял её руки в свои.
Глава четвёртая «Отец»
Отец. Она отчётливо помнила его серые лучистые глаза, приобретающие зеленоватый оттенок, когда улыбались. И запахи, что следовали за ним повсюду. Табачный – им пропитаны были русые мягкие волосы длинной чёлки, то и дело спадающей ему на лоб, которую он неустанно убирал, зачёсывая пригоршней назад, и тонкие пальцы на узких запястьях – к ним она, маленькая девочка, так любила прижаться щекой… И ещё специфический, не выветривающийся запах то ли перепревшей кожи, то ли другого неведомого ей материала, бьющий в нос каждый раз, как только отец доставал из коричневого прямоугольного футляра свой баян, на котором выучился играть самоучкой. Под протяжные звуки баянных квакающих кнопок, под аккомпанемент «тяжело дышащих» мехов тихий проникновенный голос – она потом только поняла, что это был баритон – выводил песенную канву: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Смысл текста с целым шлейфом диковинных слов в её детскому мозгу не поддавался расшифровке, но после первой же фразы она чувствовала, как у неё где-то внутри под переносицей начинает пощипывать. Голос отца крепчал, наливаясь дрожаще-волнующей мощью, и ближе к развязке, незаметно для себя самой, она обнаруживала на своём лице целую заводь слёз, затерявшихся в ямочках у подбородка.
В военном гарнизоне отец работал вместе с мамой, он – киномехаником, она – продавцом в ларьке на проходной. Надо сказать, в детстве, находясь на попечении «выписанной» на зиму из деревни бабушки, Галина ни одного дневного сеанса не пропускала, (кроме, конечно, тех, что приходились на время её многочисленных болезней). Да и дворовых ребятишек с лёгкой руки дяди Миши – так все по-домашнему называли папу - частенько пропускали вместе с ней.
«Галкой» ласково кликал её отец. И никто, кроме…
Она жадно впитывала в себя его бережную к ней любовь и сама любила до самозабвения, прощая отцу разные дурные привычки и слабости. Только ему, как верной подружке, несла она все свои вопросы и сомненья, успехи и неудачи. С мамой решались насущные, бытовые мелочи – что купить, что надеть. С папой, даже не подозревая о научной, философской, подоплёке их жарких дискуссий – обсуждались «проблемы Века», где личные суждения были не отделимы от общечеловеческих канонов мироздания.
Факт его таинственного исчезновения, застигнув неокрепшую девичью душу в врасплох, сначала поверг её в состояние недоумения, потом породил страх и отчаяние. От мысли, что она может никогда больше не уткнуться в родное плечо и не услышит голоса, тихо зовущего: «Галчонок!», застывали все внутренности. Она отгоняла её, как назойливую муху. Ложась спать, загадывала: «Завтра… Его найдут… о нём сообщат… Надо только подождать.…Ещё немного…» Придумывала всякие версии. Или он попал под машину и лежит в больнице. Или на него напали бандиты, и он, опять-таки, лежит в больнице. Или его похитили с целью выкупа, как в гангстерских фильмах. Мама, отнюдь, не разделяла её оптимизма, но не перечила дочери, не желая отнимать у неё последнее – веру в чудо.
И чудо случилось. Однажды утром, захлопнув за собой дверь и на бегу застёгивая портфель – как всегда опаздывала в школу - она едва не налетела на мужчину, лицом повёрнутого к стене, в тёмном солидном пальто с забелённым снежной пылью верхом. «Извиняюсь», - буркнула Галина, снова забыв наставления учительницы русского языка и литературы употреблять в речи более почтительные формы, и хотела уже проскользнуть мимо него на лестничную площадку… Но он вдруг отпрянул от стены, и их глаза встретились. – Папка! – с придыханием прошептала она. О, какое это было счастье – броситься в распахнутые объятия самого дорогого на свете человека, повиснуть на его шее, чтобы надолго - о, если бы целую вечность! - замереть, вдыхая знакомые запахи. Чтобы, захлёбываясь от восторга и слёз, как заклинание, твердить и твердить самозабвенно: «Папочка…папочка… Я знала, что ты вернёшься… Папочка…папочка…»
Галина Михайловна тяжело вздохнула, вновь позавидовав самой себе, той, что могла переживать такое…
Она знала, когда в её отношениях с отцом, всегда обоюдо-доверительных и по-товарищески надёжных, возникла и с угрожающей быстротой разверзлась трещина, сделавшись почти сразу похожей на зияющий провал. Это случилось, когда со временем схлынула волна эйфории, захлестнувшая, было, её по возвращении отца.
Припомнилась их, оказавшаяся последней, «посиделка» за кухонным столом. Именно здесь после заведённого в семье чаепития, как говорится, «на сон грядущий», они любили часами сидеть друг против друга и вести неторопливую беседу, обрывающуюся каждый раз далеко за полночь словами отца: «Ну, всё – идём спать!» Этой фразе суждено было повторяться неоднократно, ведь расставаться так не хотелось!
Но в тот вечер разговор явно не клеился. Реплики отца, к которым Галина обычно благоговейно прислушивалась, которые всегда подкупали своей искренностью и значимостью, казались ей нелепыми и глупыми, как анекдоты «армянского радио». (Все знали, что рассказывать их - было одной из слабостей дяди Миши.)
- Галка, веришь, я никуда не уезжал – виновато заглядывая в глаза, спрашивал он повзрослевшую за время, пока его не было, дочь-десятиклассницу. - Ну, куда я от вас?! Ты веришь?
- Да верю я, пап, верю, - говорила та, а сама уворачивалась от его ищущего взгляда. – Только ты расскажи…
- Ты понимаешь, это объяснить непросто. Вот, представь себе - ветер, нет, не просто ветер – ураган! Попадаешь в него, он обматывается вокруг тебя, как… как моток плёнки, и несёт со страшной скоростью…
- Куда, папа, он тебя несёт? – не выдерживая словесного бреда, перебивала его Галина.
- Ты что – думаешь, я вру? - изумлялся отец. – Ты? Ну, ладно – они… Га-алка, - укоризненно протягивал он, встряхивая забытой на лбу чёлкой, и в последней попытке обрести в лице дочери союзника, спрашивал с горечью: - Скажи, разве я когда тебе врал?
- Не врал, я знаю. Но где же ты был, скажи по правде? – теряя терпение, восклицала Галка.
- Я был… на Земле, - неуверенно отвечал отец.
- Ясно, не в подземелье.
- Смеёшься… Но я не знаю, как тебе ещё сказать, - я был на Земле, но не на нашей… я имею ввиду, планете… А на другой – такой же, но существующей отдельно от нас… одновременно…рядом…
- В параллельных мирах что ли? – мрачно усмехалась Галочка и уже не вслух рассуждала: - Ну, не сошёл же он с ума, на самом-то деле?! Вместо того, чтобы плести околесицу, нет, - повиниться и честно признаться: мол, грех попутал – загулял, простите – исправлюсь… Неужели это так трудно?!
У неё не было повода усомниться в его преданности своим теплым прежним чувствам к ней, но в его поведении, и в особенности, в его роскознях о своих фантастических приключениях, всё-таки было очень много странного и настораживающего. Она видела, как первое время, попав в родные пенаты, отец, то и дело, натыкаясь на углы и различные предметы, с совершенно чужим ей лицом неприкаянно слонялся по квартире. Таращился по сторонам с таким видом, что можно было подумать, будто он никогда здесь и не был прежде, - так слоняются взрослые, хорошо обученные собаки, отданные хозяевами в незнакомый дом, в поисках своего места. Не найдя понимания ни у жены, ни у дочери, ни у гарнизонного начальства, давно подыскавшего ему замену у кинопроектора, «проштрафившийся» глава семейства сначала впал в задумчивость, а потом и вовсе пропал. («Опять!») Но бдительными соседками был скоро вычислен – обнаружен выходящим из крайнего подъезда их большого блочного дома. Там, опоенный и обласканный некоей Тамаркой, одинокой дворничихой, которая была на сколько-то там лет старше его, он и обрёл своё новое пристанище. Бойкая на язычок и не особо торопливая на ногу – когда она спешила, изрядно поднакопившая килограммов, при каждом шаге слышались – шумное
сипение из её открытого рта и шмыгающий звук трущихся друг об друга полных ляжек. Всё в ней колыхалось и потряхивалось: и её царственные груди, выдаваясь впереди всего остального тела, и складки второго подбородка, и внушительные тазобедренные объёмы.
Всё могла понять и принять повзрослевшая Галка, но этому поступку отца, расцененному как откровенное предательство, оправдания не было. Старика, неопрятного и опустившегося, в мятой несвежей одежде, с опущенной головой и жалким, пристыженным взглядом она встречает иногда на пути к автобусной остановке. Это её отец. В нём ещё теплится жизнь, пусть никчёмная и пустая, но для неё он давно уже умер.
Глава пятая «Аннушка»
«Бедная, бедная моя Аннушка» - так иногда в порыве нежности называла маму Галина. Как-то, подслушав случайно конечную фразу разговора, обронённую кем-то из маминых знакомых, она впервые для себя открыла нежную форму её обычного, казалось бы, имени, не употребляемую даже отцом. И теперь, лёжа на софе и с тяжёлым сердцем выпроводив, наконец, из своих мыслей его образ она вспоминала весну, которая разлучила её с матерью. Многие месяцы она вынашивала в своей голове планы на будущее, чтобы в один прекрасный день( который стал для Галины тут же совсем не прекрасным) выдать дочери сообщение о своём скором отъезде, к которому её стимулировало стремление уязвлённой женщины - во что бы то ни стало, выбраться из тупикового положения полу вдовы-полу брошенной жены. Да и как тут не быть уязвлённой: после семнадцати лет, пусть худо-бедного, но совместного проживания дождавшись эдакого «фортеля» от своего непутёвого мужа, канувшего во тьме летней ночи и «болтавшегося» неизвестно где и неизвестно с кем около семи месяцев кряду. Сколько больниц, сколько отделений милиции в округе ей пришлось обегать, сколько рвущейся из груди боли - в себе подавить, чтобы смириться, наконец, с трафаретной формулировкой «пропал без вести»! Приспособиться к одиночеству, согреваясь душой лишь от огонька светлой памяти, воскрешающей любую малость, напоминающую об относительной безмятежности былой жизни, и вдруг, как в плохом кино, увидеть того, кого мысленно уже считала погибшим, того, кто был ею и дочерью оплакан, живым и невредимым! Да ещё бессвязно мычащим что-то вроде: «… нас крутила и подбрасывала какая-то стихия… между небом и землёй, а потом выбросила, шут её знает куда!»
«Стихия! Знаем мы эту стихию – с пол-литрой да к юбке чужой», - с горлом, передавленным комком сдерживаемого вопля, повторяла мама тогда, стараясь не смотреть в лицо отцу – боялась своей слабости – окунувшись в его чистоту глаз, разрыдаться и простить. Пусть даже измену. А он, устав от упрёков и собственной несостоятельности объяснить своё длительное отсутствие, опустошённо молчал.
А узнав о новой пассии теперь уже окончательно бывшего мужа с жуткой смесью злорадства и дикой боли Аннушка вопила, остервенело громыхая посудой: «Вот и показал свою гнилую сущность!»
А где-то через месяц он вернулся. Открыв входную дверь на призыв звонка, Галина с Аннушкой увидели его, исхудавшего и бледного (по данным из проверенного источника, - вследствие длительного запоя). Отец был трезв, чисто выбрит и серьёзен; зажимая в ладони кулёк шоколадных конфет, он пришёл, чтобы остаться. Но мать, оскорблённая в своих лучших чувствах, не смогла перешагнуть через череду измен отца и твёрдо сказала, будто отрезала: «Уходи». Так в истории взаимоотношений родителей была поставлена точка. Вот тогда и появилось у матери желание, нет, прямо-таки одержимость какая-то - доказать всем: себе, дочери, соседкам и приятельницам, сочувствующим - в глаза, а за спиной – злорадствующим, и, в первую очередь, тому, кто променял её на… Да какая разница – на кого?! Главное, что – променял… Доказать, что может начать новую жизнь, что может ещё любить и быть любима. Для этого нужен был мужчина, и он не замедлил появиться, чтобы заполнить чётко обозначившийся пробел в её личной жизни, но прежде, чем открыть вакансию на опустевшее место подле себя, ей нужно было сделать непростой выбор из числа своих старинных воздыхателей, - понятно, что случайные знакомые сюда не входили.
Глава шестая «Кандидаты»
До поры-до времени, как прочим, так и прапорщику Зубкову, моложавой неунывающей Аннушкой выказывалось лишь равное и ровное для всех дружественное расположение, не более. Но после известных событий всё переменилось: вернувшись однажды с института(педагогического, где, заканчивая первый курс, училась на предметника-историка), Галина обнаружила на кухне коротко стриженную приплюснутую физиономию, в которой сразу и не признала «товарища Зубкова», который сидел на отцовском месте возле холодильника.
«Гражданские», работающие в гарнизоне, между собой давно прозвали его «вечным прапорщиком». Лет двадцать тому назад, будучи юнцом, сразу после уборочной страды, он был призван пополнить ряды Советской Армии. За усердие и добросовестность получив к концу службы нашивку младшего сержанта на погоны и не имея особого желания возвращаться обратно в деревню, на годик-другой решился остаться сверхсрочно. Потом, дав себя уговорить, закончил «школу прапорщиков», а подняться выше уже упомянутого чина возможности не было. Так и стал Зубков «вечным прапорщиком». Девочкой, впервые повстречавшись с ним, когда они с мамой гуляли выходным днём в городском парке, Галина никак не хотела обращаться к нему так, как он сам тогда ей представился – дядей Серёжей. Даже одетый в штатское, он сохранял выработанную годами правку военного: неестественно прямолинейную, размашистую походку («Идёт, словно кол проглотил», - смеялась Галина потом, рассказывая о нём папе), жест правой ладони, углом приставляемой к виску и много чего другого.
Итак, он сидел на кухне и курил какие-то вонючие папиросы, от которых едкий дым расползся аж до самого коридора. Увидев девушку, он сразу закашлялся, как застигнутый завучем пацан в школьном туалете. « Папа никогда бы себе не позволил дымить в квартире, - подумала она тогда, молча бросила пакет с конспектами лекций и выскочила на улицу. На душе было гадко.
«Да-а», - подумалось Галине Михайловне с грустью. - Если бы не папины «форс-мажоры», видал бы этот Зубков моей мамы. Она поднялась с постели и, наклонившись к выдвижному ящику письменного стола, достала оттуда коробку со старыми фотографиями. Перебрала несколько - одну за другой, поднесла к свету ту, с которой на неё смотрела женщина, которая, в отличие от неё, - безнадёжной одиночки, до времени состарившейся и поблёкнувшей от своей ненужности, - будучи почти ровесницей ей, повзрослевшей дочери, не растеряла своего обаяния и жизнелюбия. Такой, в пору «бабьего лета» - второго своего цветения - помнила Галина Михайловна свою маму.
«Как хорошо, что с «товарищем Зубковым» у неё не сложилось», - подумала она и отложила фотографию. На её глазах два «одиночества» пытались соединиться в одну общую судьбу. Уйдя, наконец, из Армии в запас, дядя Серёжа уехал на родину (там, в совхозном хозяйстве нашлось ему место механизатора), обоюдно решив пожить врозь, не срывая «Аннушку» с места раньше времени. «Сперва обжиться надо», - объяснял он важно, в тайне гордясь своей предусмотрительностью. Спустя год рядом с отживающей свой век избушкой, доставшейся ему после смерти матери, в которой он поселился по приезде, выстроил дом, да не просто дом – домину, как потом рассказывала мама.
Галина не допытывала о причине их разрыва, тактично не прерывая её задумчивую муку, когда та, уезжавшая навсегда, вернулась через несколько дней.
Другим кандидатом в мужья стал Николай Родионов, которого Аннушка знала ещё девчонкой – они жили в одном дворе. В шестнадцать лет, повздорив с «подгулявшим» отчимом, Николай ушёл из дому и подался в холодные края на молодёжную стройку. Там, обзаведясь спутницей жизни и прижив с ней троих детей, он выбился в прорабы, но так и не нарастил начальственного брюшка – имел в свои сорок с гаком - молодцеватый вид; был высок, худощав и жилист. Потеряв любимую жену, не справившуюся с недугом, погоревал годика три и начал потихонечку присматривать себе новую хозяйку в дом. Тут и вспомнилась ему Аннушка.
Не дожидаясь того знаменательного момента, когда в её руки ляжет красная корочка диплома дочери, от насиженного годами домашнего гнезда она почти без колебаний потянулась за ним, как тянутся перелётные стаи к новым берегам. Но в разрез птичьим традициям – не к югу, а к северу, чтобы в толпе жаждущих найти приключения на свою… эту самую часть тела и километры «длинных рублей» - обрести своё счастье.