И это всё, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
М. Цветаева
І
Оттаявшие льдинки медленно сплывали по оконному стеклу. Весёлые лучики, преодолевая водяные наплывы, блуждали по комнате, преломляясь в кофейной гуще полированных столов.
Рука привычным жестом скользнула по натянутым в полуулыбке губам, губы приятно ощутили перламутр помады, глаза удовлетворённо коснулись зеркального отражения солнечно-оранжевых волос, собранных на затылке.
Подробности женского макияжа столь привлекательны в оконченном виде и столь утомительны в процессе утренних домашних приготовлений, включая последние штрихи на рабочем месте.
— Ты готова? – скрывая соблазн слизать накрашенное, обесформить претенциозность причёски, радостно воскликнул Сергей навстречу солнцу, запахам, новому дню.
Метель закончилась еще вчера. Подтаявший снег превратился в снежную кашицу. Но тем интереснее было наблюдать за осторожным движением машин, неуклюжей поспешностью прохожих. Лишь деревья принимали утихнувшую непогоду спокойно и горделиво.
Машина стояла у крыльца, и через некоторое время они подъезжали к мастерской художника.
Тот, кто никогда не был в этом «храме искусств», представит себе комнату, увешанную картинами, с мольбертом и вдохновенным лицом самого художника. Пожалуй, не ошиблись. Но ко всему сказанному придётся добавить нечто более характерное – беспорядок. Он царствовал повсеместно, развернувшись недописанными холстами, сваленными в кучу подрамниками, прошедшими выставки картинами. В углу мирно покоились гантели, прижимающие пачку акварельной бумаги. Под столом пылились давно не пахнущие бензином канистры. Пустые баночки покрывали этюды. Различные альбомы репродукций знаменитых мастеров жались друг к другу всё в том же беспорядке.
Юрий Андреевич с улыбкой расточал фразы гостеприимности, приглашая на чашку кофе. Предстоящая персональная выставка приятно беспокоила его, давала повод беседе о друзьях-художниках, о различных направлениях в живописи.
Аннет, пресытившись разговорами о прекрасном, удивлённо натолкнулась на предложение Сергея написать её портрет. «Модель» несколько дёрнулась от неожиданности. Тем не менее, услышанное льстило, интриговало и, просто, – почему бы и нет.
Существуют различные техники написания портрета, – начиная от законченного рисунка карандашом до акварельных искусно-ажурных божественных бликов на бумаге или картинно-рельефных мазков маслом.
Желание заполучить портрет как можно в короткие сроки натолкнуло на мысль подсунуть Юрию Андреевичу несколько фотографий Аннет.
Огромный холст был заполнен множеством световых эффектов, плотью, но напрочь шокировал всех.
Спрятав в глубине комнаты непонравившийся портрет, Юрий Андреевич взялся за акварель.
Акварелью не так уж просто писать портреты. Невинная на первый взгляд водичка, чуть подкрашенная каким-либо цветом, может навсегда остаться нежеланной гостьей картины.
Прозрачность и живость красок были изумительны, сходство – несомненным, но внешним. Не было больших, искрящихся радостью глаз, не было высокомерно вздёрнутого носика, наконец, не было той привлекательной, интригующей улыбки, которая присутствовала всегда, какие бы страсти ни бушевали в душе Аннет.
Работу решили продолжить. Сергей, пожелав вдохновения и удачи, вышел, оставляя наедине модель и художника.
Притязания Сергея были заведомо ошибочны: как нет одинаковых людей, так нет одинакового взгляда на вещи, лица, их внутренний мир. И самым удачным портретом Аннет была бы бабочка, пригвождённая к глади холста, чем всё, что будет написано сегодня или завтра. Первые этюды повергли Сергея в какую-то ненужность исследования анатомии лица Аннет. Единственно профиль Ахматовой с фотографии Наппельбаума и портрета Альтмана, виденные Сергеем накануне, как-то успокаивали Сергея.
По возвращении Сергея результат был тот же, если не хуже. Губы Аннет расплылись в неприглядной старческой улыбке, и вся нижняя часть лица покоилась в таких мрачных оттенках, что взволновала скорее своей непохожестью, чем неправильностью трактовки образа.
Оставшись наедине с человеком, всматривающимся в окружающий мир при помощи красок и кисти, Аннет сразу занервничала, натянулась, прислушиваясь к шуршанию карандаша по рельефной акварельной бумаге. Затем она увлеклась процессом написания собственного лица, наблюдая, как Юрий Андреевич издевается над прекрасным рисунком посредством лёгкого прикосновения то к поверхности красок, то к ожидаемому портрету.
Аннет иногда рисовала сама. В принципе, это было сущее баловство. На стекло наносились в беспорядке и без всякого определённого намерения краски. Голубые, лиловые, пурпурные цвета накладывались друг на друга, смешивались или застывали островками отдельных капель. Затем Аннет брала плотную белую бумагу и накладывала её на хаотическое переплетение замысловатых линий. Лист приглаживался, некоторое время набирая влаги и цвета, после чего Аннет осторожно отделяла его от стекла, и, на белой поверхности обнаруживался странный чудесный рисунок. Ей виделись галактические пространства и морские пучины, сказочные деревья и замки на крутых берегах.
В очередной раз, наглотавшись гостеприимности Юрия Андреевича, а именно: бессчётного количества выпитого кофе, бутылки пива, засохшего сервелата, печенья, что совершенно не говорит о дурном вкусе присутствующих, они расстались, не лишённые оптимизма. Да и какие могут быть огорчения, когда общение, заполнение дыр скользящих в никуда дней, было, пожалуй, самым ценным и стоящим в несоответствии модели и образа.
ІІ
Можно любить. Можно, наконец, выполнять супружеские обязанности, когда одному это желанно, а другому безразлично. Можно просто грызть край подушки, стеная от одиночества явного или мнимого, когда всё, что должно быть рядом,– где-то. Можно жить ради собственных наслаждений, пока ты интересен другим или просто, не думая, коротать дни, в болезнях завершив свой путь. Но, как ни странно, потребность любить и быть подле любящего тебя человека остаётся даже в преклонном возрасте.
Давно не тревожит желанием плоть, привычность опустевших комнат не вгоняет в ностальгию по шумным семейным буднях, и только тот, другой, для кого или вопреки кому по судьбе суждено было разделить и стол, и постель,– в молчаливой ненависти здесь.
Пусть будет это не с вами.
Фантазия повседневного законного существования, когда приобретается определённый опыт в соседстве с живущими в одном доме родителями, детьми, ограничивается давно никого не шокирующими, привычными способами любви. Вам не нужно доказывать своего превосходства - все эти проблемы в зрелом благополучном возрасте успешно перемещаются на кухню, где в лучшем случае жена одержит победу в словесной перебранке с мужем.
Двое, связанных только одним – ты и я, каждый день на срыве желаний и боли, в огне бездумно сжигаемых дней, с оглядкой и разворотами на близких и просто друзей, будут истязать друг друга до тех пор, пока не пройдёт этот бред.
Аннет подходила к дому. Этот путь изо дня в день она преодолевала одна. Ей нравилось быть одной. Поднявшийся ветер кружил хлопьями снега, и в свете качающихся фонарей это был настоящий снегопад. Она подставляла лицо летящим снежинкам, трогала язычком снежные капельки на воротнике пушистой шубки.
Каждый раз, когда Аннет открывала калитку, ей не хватало тех нескольких метров, которые могли бы безболезненно возвращать её в более реальный, исключающий всякого рода иллюзии и выверты мир.
Хотя, она всегда была неисправима. Фантазии любви преследовали её со школьной скамьи. Эпистолярная болезнь ХІХ века – писать дневники – надолго лишила Аннет подруг,– она что-то сочиняла, грезила, постигала. Искала смысл в собственных детях, радовалась каждому робкому их шагу, но теперь ревностно ощущала самостоятельность детей и второстепенность себя самой.
Когда-то в юности она предполагала свою причастность к чему-то большому, неповторимому. И теперь, на перевале невозвратности, вдруг поняла несбыточность чего-то главного, в чём определиться не могла даже сейчас.
Аннет вошла в прихожую, аккуратно повесила на плечики шубку, смахнув пахнущий почему-то весной снег.
В доме было тихо. Вечерний час разводил по углам за книги, к телевизору беспокойное семейство.
Она прошла в спальню, служившую ей небольшим кабинетом одновременно. Любимый диван был ещё не раздвинут. Вверху на полках громоздились книги, умные и так, для крепкого сна, в изящных переплётах, но копеечным содержанием внутри.
Рука потянулась к маленькому томику цветаевских стихов. Строки, ранее непонятные, теперь перечитывались жадно, с нервозной ясностью происходящего.
Дней сползающие слизни,
Строк поденная швея...
Что до собственной мне жизни?
Не моя, раз не твоя.
И до бед мне мало дела
...Собственных... – Еда? Спаньё?
Что до смертного мне тела?
Не моё, раз не твоё.
Она лежала в больной полудрёме, пытаясь выскользнуть из схожих её внутренним мытарствам переживаний.
Аннет не было. Из-под наползающих на лицо страниц просматривалось очертание никому не знакомое, но именно её, настоящее, превратившееся в открытое и незащищённое.
Она засыпала, как в детстве, свернувшись калачиком. Нижняя губа несколько вздрагивала, руки прятались между колен, и только куклы или плюшевого мишки не доставало этой маленькой девочке, решившей, что всё будет так, как рассказывала давным-давно бабушка.
Но снился сон...
* * *
Босая, в рубище, с золочёным крестиком на груди взбирается она крутым склоном. И, последний шаг на вершину преодолев, оборачивается и смотрит вниз, и видит под собой людей живущих и умерших, и ещё не рождённых, и тех, кто никогда не родится.
И тянутся руки праведных и юродивых к ней. И спрашивают:
— Что греховнее, душою испепелиться в желаниях к ближнему, тебе не принадлежащему, или плоть свою отдать на растерзание страстей?
И рвут одежды с неё глазами бесстыжими и завистливыми. И нет веры боле, и нет пути выше собственного презрения.
Но были ещё те, кто ответствовал за происходящее, дабы в хаосе не исчезло всё.
И воскликнул тогда апостол Павел: «Все совратились с пути, до одного негодны: нет делающего добро, нет ни одного. Ты же спасена в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо, если кто видит, то чего ему и надеяться ».
---------------------------------------
А дальше было утро. Сковородки, тарелки. Всех вытолкай, о себе не забудь, улыбку на лицо и вперёд.
«Что день грядущий нам готовит?» – крылатая фразка, а ещё: «Дорогу осилит идущий!» А плачущий? А страждущий? Тщеславный, в высокомерии погрязший?
Господи, чего только в голову не взбредёт, пока до работы доберёшься.
ІІІ
В дверь постучали. Через рабочий кабинет Аннет за день проходило немало разных посетителей. Но чаще это были сослуживцы, ставшие за долгие годы неотъемлемой частью её жизни.
День начинался с упорядочения бумаг на письменном столе и непременного ухаживания за цветами, или просто любования экзотической растительностью, что благополучно произрастала на подоконнике, журнальном столике, на скверно работающем телевизоре. За этим занятием и застал её Евгений, перешагивая порог отдела статистики.
Крепкого, немного грузного телосложения, похожий на полковника в штатском, он всегда был желанным гостем. Иногда присутствие Евгения тяготило Аннет излишними рассказами о вещах совершенно бытового характера. Но всё, что касалось живописи, музыки и искусства вообще, она слушала с большим удовольствием и вниманием.
Светлые редеющие волосы Евгения и крупные черты лица, будь он на побережье далёкой Даугавы, нисколько не отличили бы его от прибалта.
В это время года старая высокомерная Рига, обычно в сырости, была дорога воспоминаниям Евгения. Наверное, именно этот город, приютивший его в юности, давший образование, ощущение изначальной значимости, был опорой в жизненных победах и поражениях. Ещё тогда его приводили в трепет звучания органной музыки Домского собора, неожиданная живописность, архитектурная изысканность улиц.
Приезжая домой, в кругу друзей он небрежно открывал дипломат, доставал бутылочку «Рижского бальзама» или «Старого Таллинна», несколько газет прибалтийской хроники, что одновременно свидетельствовало о желании поделиться впечатлениями и покрасоваться.
Познания в музыке были фундаментально заложены ещё в музыкальной школе, а влечение к сочинительству поддерживалось незаурядным талантом. Он считал безрассудством пользоваться каким-либо инструментом при создании музыки. Звуковая палитра всевозможных оттенков, не привязанная к звучанию фортепиано или гитары, несла его воображение вслед за поэтическими строками философских измышлений, любви и печали, рождая дивные песенные мелодии.
Евгений привычно театрально поцеловал Аннет и, как всегда, пустился в лёгкое словоблудие изложения действительных и мнимых проблем.
Ему нравилось наблюдать за Аннет, несколько иронизировать по поводу тех или иных её высказываний.
Не будем упрекать Евгения в бестактности. Как бы там ни было, они были связаны добровольным помешательством в отношении к искусству и взглядами на жизнь.
— Это не наша вина – это наша беда,– любил повторять Евгений, далёкий от дел земных и грешных, умиротворённо, не спеша, попивая кофе.
Как неуживчивы две женщины на одной кухне, так соседство пишущих, сочиняющих ещё более тягостно и непредсказуемо. Евгений никогда не претендовал на пальму первенства в поэтическом стихоплётстве. Далёкий от мысли взяться за кисть, ему достаточно было музыки, сцены и мучительных бессонных ночей творчества. Но быть ценителем, даже критиком, а иногда искусствоведом – вполне импонировало его характеру.
Он грешил телепередачами о художниках, напутствовал творческую молодёжь, а строки:
Хочу увидеть Ночь
И на ночь с ней остаться...
без колебаний причисляли его талант к людям неуравновешенным, лукавым, бесстыдно откровенным – поэтам. Потому никогда и не возникало двусмысленных моментов в их триедином вольном существовании. Сергей писал стихи, Евгений сочинял музыку, Аннет не мешала происходящему, оказавшись в роли слушателя, зрителя и умного собеседника.
Её совершенно не огорчала эта роль. Вечно загруженной бумажной работой, ей больше нравилось в зимнюю пору пробежаться босиком по нетронутому снегу, летом не вылезать из речной воды, а весной и осенью хандрить, капризничать и тайно сочинять стихи и рассказы.
А ещё она мечтала о большом, полном впечатлений и лиц, ухабистом и грязном, но до боли родном городе. Она мечтала о метро, где сладкий женский голос произносил названия станций: «Исторический музей», «Университет», «Пушкинская»... Она без оглядки бросилась бы в парк, где выставляли картины художники, торговали кисточками, багетами; играли на скрипке музыканты, и каждый переулок или улочка были знакомы со времён студенчества.
Именно из этого мира она помнила руки, сжимающие её лицо, и глаза, всматривающиеся и понимающие безнадёжную грусть ожидания чего-то.
* * *
И упала звезда, отворяя кладезь бездны. Бросились от подножия горы алчущие, ибо каждому был дорог свой страх. И прятались в хижинах и храмах, не веруя. А кто верою был движим, тот в божьем слове спасения искал. И вышла саранча из бездны, дабы в муки повергнуть людей, без печати божьей на челах.
Она же, крест к груди прижимая, стояла, слушая стенания родных и близких, помочь не в силах. И в ненависти к словам апостола вдруг услышала под сердцем биение странное. И, желая спасти от мук заблудших в ереси, в жертву Пятому ангелу дитя своё нерождённое отдать решилась.
-------------------------------------
Аннет вздрогнула, очнувшись от непонятных видений, посмотрела на часы,– Сергей опаздывал.
IV
Достопримечательность Мгарского монастыря заключалась не только в его архитектурной ценности. За высокой каменной стеной, покрытой оцинкованным железом, скрывалось множество интересных вещей, привлекая верующих, поклониться пришедших, и тех, кто далёк от молитв вечерних.
Прежде всего, обращала на себя внимание огромная колокольня, сквозь осыпанную штукатурку которой, проглядывала старинная кладка. В самом же соборе со стен смотрели исчезающие лики святых, сооружался алтарь, когда-то разрушенный и разграбленный.
Полы под ногами таинственно поскрипывали. Сергей разглядывал причудливые сплетения оконных заграждений. Евгений напевал отрешённо, недавно им же написанное: «Между Богом и Судьбою, между дьяволом и смертью...» Аннет любила бродить по дорожкам монастыря.
Степной орёл Кузьма томился в заточении, к зиме приобретши довольно милый, домашний вид. Длинноухий овчарёнок посматривал настороженно в сторону непрошеных посетителей. Ещё в летнюю пору здесь расхаживали павлины, нисколько не стесняясь соседства обычных кур. Но самым неповторимым и незабываемым было небо, подпираемое желтизной осенних деревьев и блеском золотых крестов на соборе и звоннице.
Внизу, под холмом в летнее время года зеркальная поверхность озера ютила две пары божественных птиц. Тонкие лебединые шеи грациозно изгибались, шурша под крылышками крепкими клювами. Деревянный домик плавал на маленьком плоту посреди озера. Лебеди иногда взбирались на этот островок, вытягивались, шумно хлопая крыльями.
Аннет склонялась к воде. Птицы подплывали, осторожно брали с ладони печенье и уплывали вновь. Два чёрных и два белых лебедя бесшумно скользили по воде. Иногда они менялись парой, так же заботливо вычищая друг другу крылья.
К зиме озеро пустело, и домик одиноко швартовался в прибрежных зарослях.
Странные чувства овладевали Аннет. Ей было печально-покойно и одиноко.
— Всё решится само собой, всё решится само собой. Господи, какая обманчивость фраз, попытка оградиться, забыть.
Что совершенно, что низменно, когда любишь? Что реально и естественно: постоянно тревожащая боль привязанности, или размеренность и привычность будней? И пустить в этот мир всех – значит соотнести его с уже существующим. Зачем?
Аннет смотрела вниз и на месте озера видела овраг, занесённый снегом. Спущенная вода где-то в другом месте стыла в ожидании весны. Было холодно и неуютно.
Что родится на этом месте весной? Странно, человек рождённый, мыслящий, чувствующий боль, нисколько не обеспокоен тем, что сопутствует его появлению на свет. Да и как мы рождаемся? Посредством беспечности и совершенно-земных желаний или нас ждут, как второе дитя, в лице недостающих девочки или мальчика? Но, может, кто-то сказал: «Я хочу от тебя ребёнка»,– и эти слова были высшим проявлением любви и преданности.
Развернув машину, они выехали на дорогу и сразу нырнули в неразбериху городской жизни: светофоров, пешеходов, напыщенных иномарок и наших отечественных примелькавшихся «Жигулей».
Этот город не был воспоминанием, в нём жили и трудились тысячи незнакомых (а значит не существующих?) людей. И, может, поэтому дышалось легко и свободно. Можно стать на перекрёстке, заорать нечто несуразное, признаться в самом сокровенном, не оглядываясь, не прислушиваясь. И чей-то удивлённый взгляд – просто взгляд.
Лифт завершил свой подъём, остановившись на девятом. Дверь, защищённая изнутри замысловатым металлическим узором, отворилась, и, отступая вглубь коридора, Верховский радушно-молчаливо приглашал в дом весёлую компанию.
Здесь всё начиналось с порога и не имело логического завершения даже в рабочем кабинете хозяина. Книжные полки разветвлялись по стенам обширной квартиры, свежие издания соседствовали с многотомными старинными энциклопедическими словарями. Обозначить круг интересов Верховского было очень трудно, да и чем только не занимаемся мы на протяжении всей жизни, в конце концов, прибиваясь к берегу определённости своих желаний и поступков.
На этих же полках располагалась редкая коллекция камней. То, что было выставлено на всеобщее обозрение, являлось только частью «несметного богатства», рассыпанного по столам, шкатулкам, полочкам и углам. Привезённые с Урала некоторые из них ещё ожидали прикосновения художника, другие сверкали утончённой огранкой. Распиленные и отшлифованные они поражали причудливостью рисунка, проявляясь восхитительными пейзажами. Присутствующие находили в этом непривычность виденья мира, материальный доход и безграничную увлечённость Верховского.
Брелок со вставкой сердолика великодушно был подарен Сергею. Прозрачный, желтоватого цвета с разводами камень был обрамлён. С тыльной стороны на металлической поверхности Верховский искусно выгравировал зодиакальный знак Сергея. Древние египтяне называли сердолик магическим, таинственным, вытачивали из него священные амулеты и бусы. Сергею льстил этот подарок ещё и тем, что не кто иной, как А.С. Пушкин обладал двумя перстнями с сердоликовыми вставками. Один из них был вложен в лотерею и выигран дочерью Раевского Марией, другой же перстень с красноватым сердоликом восьмиугольной формы Пушкин хранил всю жизнь.
Аннет, зная магические свойства камней, потянулась к расколу с багровой каплей внутри – кровью Иисуса Христа, как объяснил Верховский. В ладонях это чудо природы начинало нагреваться, а голова Аннет пошла кругом, что списали скорее на дорожную усталость, чем на воздействие камня. Как знать.
Евгений почивал в кресле. Его больше интересовали фотографии, развешенные по стенам в больших, сделанных самим же Верховским, рамах.
Художественная фотография занимала Верховского на протяжении всей жизни. Ранние работы социалистического реализма определяли основу выставок, но в поисках самовыражения или в пику запретности, он вышел на обнажённую натуру. Это были замечательные чёрно-белые полотна. Мистические теневые сгустки соседствовали с вырывающимися световыми эффектами. Когда удача сопутствовала художнику, женская плоть превращалась в символ любви, печали и благочестия.
Обитающая в доме серая кошка дополняла интерьер и самого хозяина. Она была тщеславна, самоуверенна и деспотична. Совершенно не подозревая о мире, существующем за окном, она никогда не покидала комнат. Трогать её было опасно, и все удивлённо наблюдали, как она самодовольно трётся об ногу Евгения.
Верховский взял гитару и в манере Галича исполнил несколько песен. О судьбах Родины не будем рассуждать на страницах нашего повествования. Уж больно неоднозначна и щепетильна тема данного разговора. Евгений в таких случаях молчал, Сергей неистовствовал, а Аннет... у Аннет кружилась голова.
— Что собственно нужно им, даровитым и бездарным, мнящим себя всезнающими и праведными? Открыватели, философы, лирики веками нагромождали на любопытных свои знания и страсти. Толпа свирепствовала и изгоняла умствующих, оставляя их в нищете и злословии, затем великодушно возвышала над собой же и гибла тысячами без креста и молитвы.
Ну, и…? Какое кому дело, что творится за чужим окном, какие беды ждут тебе не знакомого? Каждый покинет этот мир в одиночестве и невежестве. Друзья, близкие, в сострадании, в жалости к себе самим бросят горсть земли, продолжая жить, копошиться, быть загнанными и загонять других. Но каждый день должен быть чем-то заполнен. Чем? Долгом? Должны друзьям и близким, должны чиновнику и толпе безликих. Должны улыбаться и плакать, делиться радостью и печалью. И просто кому-то должны денег.
Но что-то же есть тебе принадлежащее, чему ты ничего не должен? Ты хочешь видеть и быть, царствовать и умирать. Хочешь воды в последний свой час из дрожащих рук того, кому ничего не должен.
Зимняя ночь без звезды и неба, когда клубится сырая мгла у самой земли,– больная ночь. Свет фар не пробивает вязкий туман, режет глаза слепая пелена, и только то, что ты не один в невесомости ватной ночи, ещё как-то терпится.
Игрушки взрослых давно утрачены, розданы, растасканы детьми. Лишь под Новый год, доставая ящички со «стеклянным счастьем», что-то родное, оставшееся неразбитым, может зацепить взгляд. И тот, кто тебе подаёт игрушки,– твои дочь или сын, не ведают о лабиринте проблем. Потом, взрослыми, они станут искать объяснений в детской кроватке, у новогодней ёлки, в суровых глазах отца и печальном взгляде матери.
Сергей вспоминал своё детство. Это была такая же зимняя ночь. Он сжимал руку отца. Вошли в дом – чисто, тепло и уютно.
— Мама?!
Сергей помнил из этих же дней стёртые временем строки:
И опять в Ереване, в нашем маленьком доме,
Будет много веселья, будет много вина...
и, соотнося с сегодняшним: За руки любимых не цепляйтесь,– старался оправдать и отца, и мать, ушедшую тогда в ночь без него. Без него? Но он нужен был отцу тоже?
Сергей пытался понять себя сегодняшнего в этой зимней ночи без звезды и неба.
Евгений рядом всматривался в дорогу. Его отец умер рано, мать – властная и сильная женщина, щитом прикрывавшая его от бед и любви, с возрастом отдалилась, выйдя замуж за другого.
Евгения крутануло по жизни с лихвой. Вторая жена, молоденькая, красивая, родила ему двоих, напоминающих детей от первого брака, дочь и сына.
— Женщин должно быть много. Но не дай тебе Бог, иметь другой дом,– говорил Евгений. Такой прорыв откровенности был редок, несвойствен, а значит не болтовнёй.
Аннет томилась на заднем сидении. Усталость одолевала её.
— И что они видят там, в этой кромешной мгле?
Как-то она сказала маме: «Лучше бы вы разошлись». Отец, сделавший в своей жизни всё, что позволяло спокойно существовать в старости, узнав о когда-то сказанном, плакал, как ребёнок, над стёртыми вмиг годами любви и нелюбви.
За руки любимых не цепляйтесь? Аннет цеплялась за то, чего не было ни там, ни там. Оказывается, быть вовремя и в нужном месте – это так сложно, скорее невозможно, и всё происходящее совершается не только с ней, но от этого не легче.
Когда была маленькой, ей мама говорила, что смысл жизни в работе, когда Аннет выросла, мама повторяла, что смысл жизни – в детях. Но вот уже и дети Аннет взрослые, а она всё спрашивает,– в чём смысл жизни? И мама, доживая свой век, вдруг говорит – в любви. Аннет от этого беспокойно и больно.
— В любви к чему? Любви к кому? И ненавижу тебя, и люблю?
* * *
И поднялся ветер страшной силы, сметая всё на своём пути. Там же, внизу, был Один – ни прячущийся ни стенающий, ни верующий ни хулящий. Но жизнь, отданная, была бы его жизнь. И жертва – не спасение ему, а погибель. Ибо нить, связующая и существование продолжающая, порваться грозилась в намерениях благих.
Но то, чего нет – и быть не может. А предполагаемое – в людской зависти погибнуть должно. И знала она, что Шестой ангел страшнее Пятого, а Седьмой страшнее Шестого. И не толпу спасать надобно, а себя саму от прегрешений и гнева божьего.
Тогда же тот, Один, во чрево руки вонзил и вырвал дитя, Пятому ангелу не отдавши и себе самому продолжения не нашедши.
----------------------------------
Машина пошла быстрей и увереннее. Повороты были знакомы, огни – родными, а туман пополз вверх, цепляя только в ложбинах и у речных заводей.
V
Сергею Аннет нравилась ещё со школьной скамьи. Она сидела впереди у окна, и его влекло из урока в урок наблюдать за пушистыми каштановыми завитками волос, постоянно колеблющимися, наползающими на глаза, в ярких бликах солнечного света.
Она была всегда недосягаема в противоположности пола, в отличных отметках, молчаливом высокомерии, иногда отгораживающем её от других. И во всём, казалось бы правильном, примерном, ему прежде всего импонировала её мальчишеская бесшабашность. Походы, речные заплывы, костры, лыжные горки не обходились без неё, и эта энергия длинноногого с белым бантом существа удивительно соседствовала с задумчивостью серых, отмеченных янтарным свечением глаз.
Аннет была его мечтой, а она, Аннет, мечтала о тигре. Ещё мечтала о зелёных с жёлтыми грудками попугаях.
Мечта Аннет сбылась... И с этой "сбывшейся мечтой" уже пятнадцать лет она спала, ела, растила детей.
Ещё до замужества Аннет представляла себе стол, свой семейный стол, на котором будет стоять ужин, покрытый белоснежной салфеткой, а она, как в кино, станет ожидать мужа с работы, вглядываясь в вечерние сумерки. Эта мечта соседствовала с мечтой о тигре, и если тигр был чем-то недосягаемым по всей жизни, то салфетка, покрывающая вечернее снадобье, была реальной и осуществилась довольно скоро.
Кастрюльная эпопея начиналась для Аннет ранним утром. Было привычным вставать, когда все ещё спали, шлёпать на кухню, включать плиту, ставить воду для супа, чистить лук , - к чему пожизненно приговорена любая хозяйка дома нашей скромной, среднего достатка, ещё не нищенствующей, но и не богатой семьи.
Мужчины привыкают к жёнам и пище очень быстро. Затем это всё надоедает, и острые блюда, съедаемые в гостях, приготовленные другими женщинами, кажутся более вкусными. Но, подсознательно, утвердившись в одних потребностях, они благополучно возвращаются в привычный мир солёностей и сладостей, приготовленных именно ею, первой и надоевшей.
Настроение – такой решающий фактор в приготовлении еды,– вещь случайная, но нужная. Поэтому завтраки получались у Аннет всегда скучными и бесцветными. Зато в выходные дни она полностью отдавалась кухне, выдумывая различные яства. К обеду, согласно тому же настроению, она заваливала никуда не движущееся семейство золотистыми пирожками. Когда приходило время вытаскивать из духовки благоухающую вкусность, глаза Аннет светились яркими заполошными огоньками.
Не будем портить аппетитную картинку, но главное не что, а с кем.
Оторвавшись от кухонных проблем, Аннет добиралась к телефону. В трубке щёлкало, урчало, что-то где-то перемерзало, не контачило, сопротивлялось. Под грудью созревала знакомая жгущая боль.
— Господи, когда это кончится? Ну, живи себе спокойно, размеренно, в интересной работе, нормальных семейных буднях. Дёргайся на стук поздно пришедшего сына, выскакивай навстречу открытому, энергичному лицу мужа. Так нет, приехали, – непонятное, свыше сошедшее – какой бред. Но боль, эта явная физическая боль, бьющая под грудь, и зависимость, постоянная зависимость от человека, тебе тысячу лет незнакомого и в одно прикосновение руки ставшего всем. Это что?
Телефон не отвечал. Спасительный томик стихов, наполненный ядом прожитых лет сорокалетней женщины, был под рукой.
Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба – во мне.
Что для ока – радуга,
Злаку – чернозём –
Человеку – надоба
Человека – в нём.
• • • • • • •
И за то, что с язвою
Мне принёс ладонь –
Эту руку – сразу бы
За тебя в огонь!
Можно не осознавать, не соглашаться, но, тем не менее, быть на грани – раздвоиться, уничтожить себя саму и, глядя в зеркало, просто взывать: «Ау, ты где?»
— Пограничное состояние,– говаривал Евгений, лукаво цепляясь взглядом за собеседника. — Все, кто там, за чертой, думают, что они нормальные, и, собственно, так оно и есть. Но самое интересное быть между. Ты можешь выйти за ограду, пошуршать листьями в саду, возвратиться, но ты вне закона, вне религий и прав, и ты – между, на грани. Ты и есть, и как будто и нет. А те, кто за – их нет, и оттуда выйти нельзя.
Каждый, всматриваясь в окружающий мир, видит совершенно отличное и не задумывается о своей нормальности или ненормальности по отношению к видению других. Но что видится в руке, застывшей на телефоне, в профиле, привычном и знакомом, устремлённом к телевизору, и в совершенно ни к чему не обязывающей улыбке друга?
Монотипия бытия, которая всецело определяет наше сознание? Нет? Нет. Остаются бумаги, вещи, дома, которые потом благополучно сжигают, рушат. А о страстях, известных улице или миру, переговорят и забудут. И исчезнет всё вместе с теми, кто сейчас страдает, мучится, радуется и наслаждается болью.
* * *
И, сжимая рукой раны кровавые, пала на колени она, и, облегчение в груди ощутив, к пустоте воззвала, как к спасению. И покатилось тело её к подножию. И не суду Божьему душе велено предстать было, а остаться во плоти и крови брызжущей.
И тыкали пальцами и взглядами те, кто в своей жизни о соблазне мечтал, но согрешить боялся, гордыню лелея. И наложилась рана другой, терзающейся в неведении, рассудок теряющей, на её рану. И, крест на чреве обозначив огнём, прикрыл Ангел крылом белым плоть её.
----------------------------
Кухонный стол стоял у окна – большого, во всю стену, выходящего в сад. Старые вишни, растревоженные холодным ветром, стучали о стёкла, цеплялись обнажёнными заиндевелыми ветками друг за друга.
— Завтрак, завтрак,– проговаривала Аннет, машинально двигаясь между плитой и шкафчиками, соображая, что дальше.