Дорога в десять тысяч ли
начинается с первого шага.
Катайская пословица.
Очнулся он ночью. Веревка исчезла – она стоила денег, руки были свободны. Странно, но гангрены он не заработал, только синяки, видимо, оттого, что веревка была толстовата и рук не резала. Вот только очень хотелось пить. Наиль осмотрелся при свете тонкого молодого месяца. Компания была та еще – скелеты и трупы в разной степени разложения, весь овраг был забит костями. Похоже, бизнес процветал уже давно в этой маленькой горной долине. Обползав на четвереньках овраг, Наиль увидел труп охранника в старой буро-пятнистой офицерской хэбэ – полевой форме. Даже ботинки – пыльные и стоптанные – не привлекли внимания похоронной команды. Труп был свеж, видно было, что у него просто свернута шея, видимо, при падении с лошади, так как Наиль не видел, чтобы среди охраны когда-либо были драки, да и при драке простой человек такое повреждение не смог бы нанести, скорее всего, была бы просто ножевая или пулевая рана. Но эта была надежда – без одежды и обуви он долго бы не прожил, так что брезговать не стоило...
Вот теперь он знал, что никто его уже не хватится и погони не будет – по крайней мере столько дней, сколько пройдет, пока кто-нибудь еще не отдаст Богу душу, да и то вполне могут просто столкнуть труп в овраг, даже не глянув туда...
Он вышел по тому же самому старому руслу, где его поймали, видимо из долины был только один свободный выход не через крутизну. Русло через несколько часов пути уперлось в стенку из камней, явно ручной работы. Осторожно поднявшись из оврага, Наиль увидел, что стенка когда-то и отвела воду из старого русла в новое. Это была вода, настоящая чистая вода, и он долго пил, жалея только о том, что у него нет никакой фляги. Но можно было какое-то время идти вдоль реки на некотором расстоянии, чтобы не терять ее из виду и самому по возможности не быть на открытом месте.
Несколько дней он шел по камням, то поднимаясь вверх волчьими тропами, то рискуя все же идти вдоль русла реки, когда другие пути казались непроходимыми. Иногда он видел кекликов – крохотных куропаток, бегавших кругами при виде его, подволакивая крыло. Это означало, что тут где-то в траве выводок. Время от времени ему удавалось подбить курочку камнем, хотя это было не просто – бегали они очень шустро и часто меняли направление. Потом он научился высматривать и присевших неподвижно полосатеньких птенцов размером наверное не более большого пальца руки и глотал их целиком, хотя и жалел. Но иначе поступить он просто не мог. Он ловил и ел маленьких ящериц, а на травянистых участках – даже кузнечиков, но они были очень горькими из-за обилия солей в почве. Растения он не трогал, потому что не знал местной флоры, но на самых высоких местах все же узнавал дикий горный лук, никогда не росший поодиночке, а только целыми полянками, как кабан перерывал всю полянку и ел его сколько удавалось найти, несмотря на то, что страдал после этого страшной изжогой. А вот воды в этих местах было достаточно – почему-то ручьев, ручейков и маленьких речек хватало, видимо где-то поблизости, но еще выше, был снег или ледник.
Самым страшным было даже не одиночество, а то, что он не знал, куда идти. Никакого компаса у него не было, да и компас в горах не помог бы, даже на Урале они врали безбожно. Сказки об ориентировании по солнцу тоже оказались только сказками. Эти горы были слишком высоки, и несколько часов после восхода и за несколько часов до заката солнца просто не было видно за скалами, так что невозможно было достаточно точно заметить, где оно восходит и заходит. Можно, конечно, было забираться на очередную вершинку, чтобы увидеть солнце утром или вечером, но такой подъем выматывал невероятно и занимал уйму времени, и потом все равно ничего не давал, так как изрезанный рельеф не позволял держать направление, заставлял все равно петлять, выбирая проходимые пути, и скоро Наиль все равно запутывался в направлениях. Так что он скоро плюнул и пошел куда глаза глядят, поняв, что грамотно идти можно только по спутнику или по памяти – если ты был аборигеном и всю жизнь ходил по этим местам.
Горы не были везде одними и теми же, они менялись. Кекликов больше не было, но зато попадались большие рыхлые шары-гнезда каменных сов, из-за безлюдья свитые бесстрашно на невысоких кривых деревьях. Наиль ел яйца сов – обычно от трех до пяти штук в гнезде, небольшие, в треть от куриного. А однажды, подкравшись с длинной палкой сбоку, подбил и сову, проколов шар насквозь резким ударом.
Время от времени он пересекал небольшие горные дороги, но идти по ним было опасно, и держать направление вдоль них тоже не удавалось – горы становились все круче и тесно запирали дороги или бездорожные ущелья, позволяя пройти только прямо по ним. И все же однажды он наткнулся на большую дорогу, и долго лежал в камнях, вглядываясь в редкие машины и пытаясь определить, где же он. Все же он рискнул пробраться вдоль нее – ползком, по карнизам и не самым крутым склонам – и чуть не наткнулся на пограничный пост. Сделав себе лежку в камнях, он долго ждал ночи, потом, ориентируясь на свет прожектора, подполз еще ближе, и наконец рассмотрел надписи на больших дорожных знаках. Туранских языков Наиль не знал, хотя отец его был ушкиром, но мать была родом из Белой Руссии, оба приехали на Урал по комсомольским путевкам, и в семье говорили только на руссинском. Но на вывесках были сделаны надписи и по-ингландски – новые государства бывшей империи делали вид, что держат марку.
Однако забросило его далеко. По эту сторону границы значилось латинским буквами “Яргизстан”, по другую – “Тоджфарзистон”. Мелькнула было совсем дурацкая мысль спуститься к пограничникам и сдаться на милость, пусть делают, что хотят, но тут же ее вытеснило более здравое соображение – и руссинские власти-то никогда не отличались порядочностью, а если вспомнить, что “к развитому социализму туранские народы пришли, минуя фазу капиталистического общества, прямо от феодального строя”, то неизвестно, в каком они состоянии сейчас, после всеобщего развала нового смутного времени. Наиль решил подождать и понаблюдать. Прежде всего он увидел, что пост смешанный – на каждой стороне люди в самых разных мундирах и погонах тормозили все поголовно машины, что легковые, что фуры, и с каждой беззастенчиво и открыто брали деньги без всяких оформлений пропускных документов. Все очень просто – водители безропотно отдавали бакшиш, видимо, уже зная расценки, и спокойно проезжали дальше. Иногда постовые еще и забирали из машин часть товара, которая им понравилась – от овощей и продуктов до мануфактуры и компьютеров. Никто не смел возразить. Уже позже он не раз видел в Азии точно такие же посты внутри любой страны на всех больших дорогах – через каждые три–четыре километра. Вот зачем бы нужны таможенники, пограничники и санэпидстанция на каждом таком посту, а вот поди ж ты. Тут никаких вариантов не просматривалось – все это так напоминало ханских нукеров-стражников, в средние века собиравших плату за проезд на каждом узком месте, которое нельзя было объехать через степь – на мосту, в ущелье и так далее. Азия благополучно вернулась из коммунизма обратно к феодализму, снова перескочив капитализм в обратную сторону...
Поразмыслив и сориентировавшись по дороге, Наиль решил сменить направление и все же держаться больших дорог, стараясь вести себя поосторожнее, но теперь он знал, куда идти, чтобы вернуться в Руссию. Вот только опыта тайных путешествий у него не было, да и на подножном корму далеко не уйдешь, придется как-то пробовать общаться с местным населением.
Он стал по возможности незаметно приближаться к жилью, но это было очень сложно – у всех были собаки. Но иногда ему удавалось воровать курт, забытый на крышах временно оставленных полевых жилищ, занимаемых только по необходимости при очередных сезонных работах. Это было здорово, когда курт попадался – все народы здесь его делали, собирая соленый творог в шарики и суша его на солнце, разложив на крышах домов и сараев или на металлических листах. Но и этого было мало. Тогда Наиль рискнул заходить в маленькие деревни или отдельные частные фермы, предлагая работу. Многие брали, даже иногда обещали денег, но чаще за кормежку, и это позволяло отдохнуть и отъесться – странно, но он научился отдыхать за тяжелой сельской работой. Идти по горам без еды было тяжелее, чем работать в поле или еще где-нибудь, но есть досыта и спать хоть и на тряпье, но все же не на камнях. Были и такие, кто в работниках не нуждался, но все же кормил путника и давал что-нибудь в дорогу. И наоборот, многие стремились привязать его к себе, обещая Бог знает какие блага, и Ашфиров опасался, что когда-нибудь его сдадут властям или снова сделают рабом, что в общем-то мало чем отличалось. У него стало развиваться интуитивное чутье, которое и всегда-то было в нем от рождения сильным. А теперь постоянное напряженное ожидание внезапной опасности истончило его чувствительность до ранее невероятных пределов – он начал не просто читать в душах людей, он предвидел развитие их мыслей и намерений, и почти всегда угадывал появление какого-то темного замысла по отношению к себе, и старался немедленно и незаметно покинуть опасное место, обычно ночью. И всегда не брал ничего у хозяев, кроме еды в дорогу, понимая, что только так его не станут преследовать. Но возможностей его не всегда хватало. Полоса везения все же закончилась. Уже в Арзакстане ферму, где он работал, навестил местный полицейский и увез его с собой. Неделю он провел в изоляторе местной национальной безопасности – старом каменном зиндане-тюрьме с холодным земляным полом, ночуя вповалку прямо на нем, вместе с одиннадцатью другими арестованными, на четырех квадратных метрах камеры. Потом сами же полицейские снова продали его в рабство в дальний аул. Он снова бежал, легче, чем в прошлый раз, так как опыта у него было уже больше. Но удача совсем оставила его, и он попадался раз за разом, и каждый раз вопреки его тайному желанию, его увозили все дальше и дальше на юго-запад. Уже несколько раз он по своей и не по своей воле перемещался туда и обратно, побывав в Арзакстане, Яргизстане, Тоджфарзистоне, Белуджистане, Пуштаваре. Труднее всего было в тех местах, где шла война, несколько раз его принимали за шпиона и едва не убили, и еще в тех местах, где говорили не на туранских диалектах, несколько слов из которого он все же выучил, а какие-то слова были похожи на то немногое, что он знал из ушкирского языка со слов отца. Языки белуджи, пушту и тодж-фарси были из других групп, но руссинский знали многие старики и взрослые мужчины в годах еще со времен империи, в которую эти страны либо входили когда-то, либо получали “братскую помощь” от Советской Руссии в борьбе с империализмом. Но молодежь руссинского уже почти не знала и относилась к нему с враждебностью – если на нем говорил явный руссинец, что не мешало пользоваться им между собой разным местным народам, не знавшим собственные языки друг друга. Но Наиль не походил на руссинца – чаще всего его принимали за чистокровного туринца или болгарина, которых в Азии было немало, и это ему очень помогало, так как оказалось, что платя положенный бакшиш властям, рабочая сила довольно свободно перемещалась по всей Азии – намного свободнее, чем по Руссии, захлебнувшейся своей системой регистрации иногородних. Его принимали нередко за одного из таких бродяг, документов часто не спрашивали вообще, а бакшиш властям обычно платил нанимавший работника хозяин. От явных рабовладельцев он убегал, все время пытаясь уйти в Руссию, но судьба или какая-то другая сила гнала его и гнала все дальше от дома. Наконец, в Белуджистане его попытались захватить люди из шайки контрабандистов, перевозивших героин через реку Памир, приняв его за соглядатая, и уходя от них по горам, Наиль перешел границу Северного Хинда, а затем, уйдя все же от врагов, заблудился и зашел в Катай, но немного ему повезло – он вовремя рассмотрел издалека небольшое селение и понял, где он. Снова заблудился и уже не знал точно, куда идет – горы здесь были совсем страшные, дышать было тяжело и летом северные склоны были покрыты нетающим снегом. Он шел через них, опять с трудом выбирая путь только по принципу проходимости, чувствуя, что, похоже, все дальше уходит от желанного дома. Но выбора не было, нужно было снова выйти на какой-нибудь ориентир, навроде большой дороги. Но вышел он не на дорогу, а в пустыню – голую, гористую и каменистую, почти без песка.
За спиной у него в рюкзаке лежали скатанные в трубочки и завернутые в намоченную ткань шесть штук айсорских лавашей – тонких как картон, испеченных из пресного теста так хитро, что могли они не портиться полгода, и больших, примерно полквадратных метра, если их развернуть. Раньше он даже представить себе не мог, что хлеб можно измерять квадратными метрами. И еще – был небольшой, литров на шесть, кожаный бурдючок с водой. Наиль знал, что на Севере Катая пустыни вовсе не должны быть теми ужасающими раскаленными топками, какие обычно представляют себе люди при слове “пустыня”. Кроме того, искать дорогу в горах можно было еще очень долго, а здесь – все же открытое место, видно, где восход, а где закат, и очень долго можно не терять направление пути. Так что, хоть и не дорога, но это тоже было неплохо, да и идти было легче, чем в горах. Солнце взошло не так давно, часа три назад, и еще можно было прикинуть, откуда оно примерно выкатилось. Поправив лямки рюкзака, Ашфиров мысленно представил себе трассу – прямую и ровную, это всегда помогало ему не сворачивать незаметно от самого себя при движении на одну ногу и не кружить. И сделал первый шаг, переступив невидимую границу. Сколько раз вот так он уже переступал всякие границы на своем пути и научился делать это без колебаний – настоящая дорога не любит лишней саморефлексии, задержишься – и следующий шаг, может статься, сделаешь уже на полях небесных – или в преддверии чистилища...
Несколько дней у него ушло на то, чтобы приспособиться к новому ритму жизни. Тому было две причины. Первая – Наиль очень хорошо понимал, что Катай – это уже не Средняя Азия. Здесь, на территории вдвое меньшей, чем в Руссии, жило вдесятеро больше людей – оттого жизнь человеческая падала в цене до совсем уже ничтожной, почти неощутимой величины. Власть местная была сильна, жестока и многочисленна – такой ее изощренности немудрено было достичь за срок, в семь раз больший, чем тысячелетняя история государственности Руссии. Это был уже совсем другой мир – с другими обычаями, не вполне понятными ценностями и непостижимыми для чужака многочисленными правилами жизни и поведения. Фактически это была совсем другая цивилизация, словно бы десяток тысяч лет назад инопланетяне поселились здесь и создали на Терре резервацию другой, почти нечеловеческой расы разумных существ. Малейшая ошибка, а такая ошибка была бы неизбежной при первой же встрече с местными людьми – и ад, через который Ашфиров уже, казалось бы, прошел, открылся бы ему еще одной бездной своих кругов – и числом не семь, как у Данте, а неисчислимо большим. Здесь уже нельзя было притвориться одним из своих – арзаки, яргузы, тодж-фарси, уйгуры, дунгане, озбеки и даже ушкиры жили и здесь, но и они уже много раз смешивались с местными монголоидами, приобретя многое в чертах лица от них, поэтому внешность азиатская, но все же близкая по типу к европейцам, бросалась бы в глаза всем и каждому. Первый же представитель власти, который его увидит или которому его выдадут – и тюрьма на много лет или даже смертная казнь ему обеспечена. Вторая причина была более тривиальной, но не менее опасной, он столкнулся с ней в первую же ночь. Уж насколько резкими были перепады температуры днем и ночью в горах, но в катайской пустыне, довольно теплой и нередко даже жаркой днем, ночью царил такой лютый мороз, что Наиль едва не погиб. Вечером, когда было еще тепло, он устроился на привал и заснул. Через несколько часов он проснулся от того, что замерз. Причем бок, обращенный к земле, был еще в относительном подобии комфорта, а вот второй – который был на воздухе, покрылся слоем самого настоящего инея. Пальцы не слушались совсем, да и разводить костер все равно было не из чего. Поэтому Наиль торопливо натянул на плечи рюкзак и пошел, а потом, слегка оттаяв, и побежал небыстро, мысленно вознося благодарности небесам за то, что вовремя проснулся – еще немного, и ему уже было бы не встать – замерз бы насмерть.
С тех пор он так и делал – спал днем, а путь держал ночью. Никакой серьезной живности, кроме редких птиц и каких-то неизвестных ему грызунов, да еще змей, он не видел. Постепенно стали попадаться чахлые кустики сухой травы и мелкие кривые деревца, похожие на саксаул, но только не твердокаменные, а довольно хрупкие – ломать их было легко, а когда ветки сгорали в костре, от них очень быстро не оставалось даже углей, только легкий белый пепел, тут же уносимый ветром.