Колеса поезда ритмично стучали на стыках, и он лежал на полке, вспоминая, как когда-то в детстве очень любил поезда, всегда легко и быстро засыпал под этот перестук. Тогда, в Советской Руссии, билеты были еще очень дешевы, и вся их большая семья часто навещала родных, или ездила на курорты к морю – правда, только зимой, летом отдыхали обычно партийные бонзы, и путевку достать было не просто. А вот теперь все было очень необычно – этот стук был единственным звуком, который он мог слышать в тишине – сердце его не билось. Он понял, что с ним произошло что-то невероятное, и не пошел к врачам, во-первых, не желал он, чтобы такое событие всполошило их, и он потерял бы покой и свободу, а во-вторых, ему было все равно. Ничего не болело, недобрые воспоминания больше не возвращались, и весь он был погружен в такое странное и сладкое отупение чувств, уходить из которого совсем не хотелось. Прошлое милосердно оставило его, давая не жить, но существовать, а будущее вообще мало заботило его – будь что будет, и дело с концом.
Душно в то лето было необычайно – душно и жарко. В купе открывать окно соседи не позволяли, в коридоре же форточки еще не удосужились распечатать после зимы, и тогда, чтобы развеяться, он вышел в тамбур и открыл междувагонную дверь. Сцепка вагонов грохотала ужасно, но оттуда шел сильный поток охлажденного быстрым движением воздуха, и Ашфиров с наслаждением подставлял ему лицо. Какие-то люди входили и выходили покурить или перейти в другой вагон, но он ни на кого не обращал внимания. Кто-то остановился рядом. Чувствуя, что уже начинает подмерзать – так свеж был ветер, он обернулся, собираясь уйти. Незнакомец глянул на него внимательно, и что-то дрогнуло в его лице. Он буркнул неразборчиво в сотик или рацию – но Наиль не приглядывался и отвернулся от него, открывая дверь в вагон. Сильный удар в плечо остановил его и развернул обратно. Теперь это был уже как будто совсем другой человек – злой и сосредоточенный. В руке его была короткая толстая дубинка, и он уже замахивался для второго удара. Наиль присел, уходя в сторону и оттолкнул нападавшего второй, уцелевшей рукой. Тот поскользнулся на чьем-то окурке и рухнул спиной на выходную дверь. И то ли дверь была плохо заперта, то ли сильным ударом массивного тела замок просто вышибло, но дверь открылась, и агрессивный незнакомец вылетел из поезда на полном ходу. Наиль не стал смотреть, что с ним стало, а придерживая здоровой рукой поврежденную, кинулся в вагон.
Соседи все разбежались кто куда в поисках обычных дорожных развлечений, и один в пустом купе Ашфиров быстро стал собирать сумку. Нужно было срочно сходить и пересаживаться на другое направление – он не сомневался, что знает, кто это сделал, других врагов у него не было. Но или дверь он не запер, или у его преследователей были вагонные ключи, но он не успел – еще двое ворвались за его спиной в купе, и Наиль не успел даже развернуться и отключился от сильного удара по голове...
Ребра болели так, словно бы его очень долго били ногами. Видимо, так оно и было, просто он был в отключке и ничего не помнил. Голова гудела и больно было даже дышать. Он слегка пошевелился – руки-ноги вроде целы.
– Ага, очнулся. Сафар, освежи-ка его.
Поток холодной воды окатил его с ног до головы. Наиль разлепил веки. Мир казался розовым из-за его собственной крови, заливавшей глаза. Двое ражих молодцев, один европеец и один – азиат. Азиат держал в руках мокрое кожаное ведро.
– Ну, что, поговорим? - европеец сильно пнул его под ребра, отчего Наиль закашлялся и чуть не подавился кровью.
– Ты, Яннис, полегче. Сдохнет еще. Волчара велел не убивать его, а то бабок не даст.
Наиль повернулся на бок и сел, держась за стену. Волчара – что-то знакомое, он сложил два плюс два – вроде должно быть четыре.
– Волчара, это не Волков ли? Такой мелкий белобрысый, нос длинный, над верхней губой слегка нависает?
Его мучители переглянулись. Яннис осклабился.
– Ты гляди-ка, соображает – значит жить будет. Ну да ладно, он как раз и хотел, чтобы ты знал, кто тебя и за что.
– Ну знаю теперь, и кто, и за что. Что дальше-то? Все равно ни хрена вы от меня не добьетесь.
– А мы и не будем. Ты напакостил столько, что тебя убить мало. Гундосый где?
Ашфиров сплюнул кровью и двумя зубами.
– Кабан такой здоровый? На перегоне ищи, упал он из поезда. – Он еще раз выплюнул сгустки крови. – И кликухи-то у вас шакальи, как и не люди вовсе...
– Заткнись, скотина! – еще один удар заставил Ашфирова замолчать, – Сам ты шакал, и подохнешь как скот, не по-людски. Ты думаешь, мы тебя убьем? Не-е-е-т! Ты долго подыхать будешь, может, несколько лет даже. Скотом рабочим подохнешь. И помнить будешь каждый день, что те, кого ты кинул, тебя наказали. – Он снова осклабился по-собачьи. – А Гундосого нам не жаль, легче бабки делить будет, за него мы не в обиде. Давай, Сафар, делай его!
Азиат схватил Ашфирова за волосы, больно отогнул голову на бок и воткнул в шею большой шприц, не особо заботясь, куда попал.
Мрак поглотил его.
Сколько дней он был почти без памяти, он не понял, дни сменяли ночи, его везли в тряском закрытом кузове, на голом железе. Менялись машины, иногда его везли вместе с баранами, живыми и также, как и он сам, связанными, так что он чувствовал иногда и себя бараном, удивляясь, что его почему-то до сих пор не съели. Ему мерещилось еще Бог знает что, видимо оттого, что время от времени фокус со шприцем повторяли, но хоть не били, и то ладно. Даже отравленным мозгом он понимал, что сменилось уже несколько хозяев, а портить зазря товар хороший хозяин не станет...
Становилось все жарче и жарче, железный кузов нагревался нещадно, и мутная вода, которую ему давали на остановках, облегчения не приносила. Похоже, что его завезли далеко на юг, вот только насколько далеко...
Наконец машина остановилась. Он подумал, что это еще один привал, но его выволокли наружу с шутками и прибаутками на ломаном руссинском языке. Значит, он все же в пределах бывшей советской империи, хотя неизвестно, сколько новых границ, возникших после ее распада, он пересек. После темноты кузова яркое южное солнце слепило глаза, и он не понял сразу, куда же его привезли. Сообразив, что сам он пока идти не в состоянии, кто-то сильной рукой схватил его за ворот и куда-то потащил. Потом его бросили – все же в тень, не на солнце, и все стихло. Пробурчал вдалеке мотор удаляющегося автомобиля, привезшего его сюда. Наиль вдохнул горячий воздух и впервые за много дней отключился тяжелым, но все же глубоким сном, который так нужен был ему уже давно...
Это была большая и высокая кошара, но не для овец и не для лошадей, как он вначале подумал. Когда-то здесь держали верблюдов, теперь же собрали десятка три оборванцев-рабов. Несколько дней их особо не беспокоили – работы не было. Постоянно шестеро охранников – дунган по национальности, – дежурили внутри, следя, чтобы никто не убежал. Еще шестеро, как он узнал позже, отдыхали снаружи, в домике из саманного кирпича, в котором раньше жили чабаны в сезон выпаса. Кормили их объедками со стола, плохо, но довольно обильно – кто-нибудь выходил к ним и выливал в сваренное из железа корыто остатки обеда. Обычно это был лагман – круглая самодельная лапша из пшеничного теста. В другое корыто наливали воду. Большие старые пиалы с остатками синей надписи “общепит” по ободку валялись на земле у стены – ими зачерпывали и еду, и воду и отходили кто куда, чтобы поесть. Но люди были сильно измождены – видимо, недавно было много работы, а еды не всегда хватало. В первый день, точнее, вечер, когда он очнулся и разобрался более-менее в обстановке, на первой же кормежке рабы устроили вялую толкучку у корыта, едва не поссорившись за лучшую порцию. Но хочешь, не хочешь, а жить пока нужно было. Ашфиров подошел и, взяв пиалу, присоединился ко всем. Никто не оглянулся – одним больше, одним меньше, какая разница. Но у корыта было тесно и он, не долго думая, ткнул кулаком кого-то в бок.
– Ну-ка, подвинься, все жрать хотят!
Наступила тишина, все замерли, ожидая, что будет. Наиль предполагал, что без драки не обойтись – тюрьма есть тюрьма. Но тот, кого он оттолкнул, взглянул на него и, видимо, что-то такое увидел, что ему совсем не понравилось. Втянув голову в плечи, он как-то весь съежился и отступил в сторону. Так же молча, опустив глаза в землю, расступились и остальные. Ашфирова это так удивило, что он не сразу даже взял свою порцию. Потом он медленно ел, сидя в тени стены и разглядывая своих собратьев по несчастью. Каждый раз, встречаясь с ним взглядом, несчастные поспешно отворачивались или опускали голову. Постепенно до него стало доходить, в чем дело. Все они были здесь уже очень давно и просто-напросто сломались, перестали быть людьми. Им уже было все равно, что с ними будет – рабство стало их сущностью, их единственной жизнью. Навсегда и без выхода.
Ночами ему снился бесконечный золотой туман, где-то за затылком он слышал голос, говоривший с ним на неизвестном языке, слышал, как он сам отвечает ему также глухо и непонятно. В сновидении ему казалось, что он все понимает в этой странной беседе, но просыпаясь, он ничего не мог вспомнить. Иногда прямо во сне он пытался повернуться и увидеть говорившего с ним, но голос просил его не делать этого, иногда он не слушался и все же оборачивался, но не видел ничего, кроме теплого золотого света.
Он понимал, что отсюда нужно уходить. Его собственное стремление к активным действиям как-то удивляло его – оно не вязалось с эмоциональным безразличием, но постепенно он начал понимать, что кроме чувств есть еще что-то – какое-то фундаментальное ядро личности, которое знает и понимает все, и оно-то и заставляет его не смириться, действовать и жить несмотря на отсутствие всякого вкуса к жизни. Пока их держали в кошаре, уйти было невозможно – слишком хорошо их охраняли, и в полузаложенные кирпичом окна было видно, что их окружает сухая травянистая степь, почти пустыня, в которой видно было далеко-далеко. А у охранников были лошади. Нужно было ждать, и он ждал...
Вскоре наступил нужный сезон, и их стали вывозить на работу. Со шкурами, с одного конца натянутыми на палку наподобие воздушного змея, они ходили и бегали по полю конопли. Пыльца терлась о шерсть и застревала в ней, потом шкуры вычесывали редкими собачьими гребнями над простынями, пыльцу скатывали в комки, добавляя какой-то жир, и увозили. Несколько раз самые слабые пленники падали замертво, то ли от жары и истощения, то ли просто травились наркотиком, вдыхая его немерено. У него самого кружилась голова и к вечеру заплетались ноги, все время жутко хотелось есть, хотя от обилия вареного теста бурчало в животе и пищеварение было расстроенным до предела. Но кайфа он не ловил – видимо, аномальное отсутствие эйфории распространялось для него не только на спиртное, но и на наркотики. Он намеренно очень много пил, чтобы выводить отраву, но и мутная желтая вода сама по себе была засоленной и вызывала диарею. Такую воду пили и сами охранники, другой в этих краях просто не было, и он начал понимать, почему у всех знакомых когда-то ему азиатов уже к тридцати годам почки были забиты камнями. Долго так продолжаться не могло, и однажды он рискнул – когда охрана отдыхала в тени, обедая, юркнул в высокую траву и побежал, пригибаясь, в сторону белевших не слишком далеко гор.
Побег его чуть не удался. Стражники, разморенные солнцем и сытной едой, не сразу заметили исчезновение одного из рабов. Однако, хоть и родился и вырос он на Урале, но там горы были совсем другие – намного ниже и не такие крутые, в таких высокогорных районах он раньше не бывал и не знал, что зрительные впечатления в настоящих горах очень обманчивы. Гряда, казавшаяся ему такой близкой, оказалась намного дальше, и ему не удалось добежать до нее до захода солнца, да и бежать непрерывно было невозможно, усталость и жара делали свое дело, и он часто переходил на быстрый шаг. Сквозь шум травы услышал он какой-то неясный звук, на который вначале не обратил никакого внимания, потом звук приблизился, и Наиль, оглянувшись, увидел вдали фигурки всадников. Горы впереди были еще далеко, но к ним тянулось сухое русло бывшей когда-то широкой и глубокой реки. Это был шанс стать невидимым. Он быстро спустился в овражину, и помчался по каменистому дну, почти не тронутому растительностью. Разбитые городские туфли, совсем не приспособленные для степи, а тем более для гор и острых камней, через десяток-другой минут развалились на части. Быстро сбросив их, он побежал босиком. И хоть он и пытался ступать на более ровные участки, мелкая каменная крошка все равно была повсюду, и очень скоро он уже не мог бежать, а только шел – вначале быстро, а затем все медленнее и медленнее, оглядываясь на приближающуюся погоню и видя тянущийся за ним кровавый след. Охранники, похоже, знали это русло и легко вычислили его хитрость. В руках у всадников были длинные палки с корявыми утолщениями на концах – цулпаны. Их делали из молодых деревец, чаще всего карагачей. Деревце выкапывали с корнями, ветки и вершинку гладко обрубали и очищали от коры, а корни обрубали не до конца, оставляя ком коротких перепутанных корневищ. С таким цулпаном много лет назад, когда ружья еще были дорогостоящей редкостью, степняки верхами ходили за волками – ловким ударом сильный мужчина вполне мог проломить даже крепкий волчий череп. Но раба убивать было не с руки, рабов было сравнительно мало, и стоили они дорого. Били его долго, в основном по плечам и спине, но не ловили, а просто весело гоняли по дну реки, крича “кошкар, кошкар”. Уже намного позже, у других людей, он узнал, что кошкар – это матерый многолетний баран, которого вот также гоняли по площадке, пока он не уставал, а потом джигиты хватали его за шкуру или переднюю ногу и тащили в седле на условленное место, отбирая друг у друга – кто вносил его туда, тот и выигрывал. Вот такая была веселая игра, распространенная по всей Азии. Уже трудно было узнать, кто из кочевников первый придумал это развлечение, разные народы веками спорили о первенстве. А эти мерзавцы по-своему изменили игру, сделав бараном человека-раба. Наконец, кто-то попал ему корнем по голове, и он уже ничего не видел, чувствуя только, как его вздернули на седло и куда-то повезли...
– Э-э-э! Да он же не дышит. Какого раба убил – свежего, сильного... – Наиль, услышав эти слова, решил по возможности притворяться дальше, поддерживая их ошибку.
Кто-то подошел к нему и наклонился к разорванной на груди рубахе. Наиль еще сильнее сжал мышцы, задержав дыхание совсем. Охранник отошел к своим.
– Сердце не бьется совсем. Джу-гши скажем, что сам подох, может больной был, кто знает.
– А побег? Он же рабов спросит, что было.
– Ну и что побег? Убежал и помер в пути, когда нашли, мертвый был совсем.
– Ладно. – Этот, видимо, был старшим из надсмотрщиков. – Поднимем его на юрту, пусть другие смотрят – им страшно будет, бежать не будут.
– Они и так не бегают, этот первый.
– Делай давай, не говори...
Ему обвязали руки колючей веревкой из верблюжьей шерсти, веревку перекинули через купол старой юрты, стоявшей на краю конопляного поля, и подтянули безвольно висевшее тело почти на самый верх, к отверстию в куполе. Притворяться теперь не было особого смысла – никто его не видел, пока рабов не сгоняли на поле. Освободиться не было никакой возможности, слишком крепко его упаковали. Через сутки он и вправду ничего уже не чувствовал, почернев на палящем солнце и мало отличаясь от трупа. Охранники не слишком хотели ждать, когда он начнет вонять – они ведь отдыхали в той же юрте по очереди, когда пригоняли рабов на сборку наркоты, – и поэтому они отвязали его и выбросили в тот же овраг, куда выбрасывали всех погибших – и рабов, а иногда и своих товарищей. Жизнь здесь не слишком-то ценилась, и сами охранники часто не знали ни настоящих имен, ни родственников друг друга, так что отдавать тела своих для нормальных похорон было некуда...