Гражданская война мир перевернула, не то, что судьбы людей. Вот и Емельян Полищук пропал, как в воду канул. Другие казаки, где б ни были, на какой стороне ни воевали, а домой передавали привет, письмо, да и сами наезжали иногда. Емеле же после того, что учинила его жена Глафира, стыдно стало появляться в станице, а может быть, и ушёл, как некоторые станичники, на пароходе в Турцию или ещё куда.
Емельян и Глафира были бездетные. Кто в том виноват, неведомо, но, венчанные в церкви, они, как могли, проживали отведённую им Богом жизнь. Супруги просили у старшей сестры Емели мальчонку в сынки, но та отказала, а брать чужих детей, неизвестного роду-племени, не хоте¬лось. Глафира скучала, и особенно сильно, когда Емельян находился на службе. По своей природе была она бабёшка авантюрная. Емеля посто¬янно сдерживал её, а то могла такое учудить!..
Да вот, как-то напали станичные казаки на небольшой отряд красных партизан с ближайшего хутора. Те отчаянно сопротивлялись и почти все в том бою погибли. Удалось казакам захватить только двоих живыми: ко¬мандира и рядового. Приволокли их в станицу на майдан и решили су¬дить всем обществом. Но не успели: бабы накинулись на пленников. Ка¬заки пытались вырвать их из рук женщин, но те озверели и забили «крас¬нюков» палками до смерти. Особенно усердствовала Глашка Полищук. И было видно, что это ей нравится.
Емельяна тогда дома не было, а возвратившись, он узнал о боевых подвигах жены и жестоко её избил. Она присмирела, но сладкие воспо¬минания о вседозволенности тешили в минуты скуки её неистовое серд¬це.
Однажды в станицу нагрянули зелёные. Они предпочитали, чтобы их называли так, а не бандитами. Воевали они нерегулярно, успевая пове¬селиться в перерывах между военными действиями. Не то что белые и красные, которые сражались только «за идею». Несколько бандитов облюбовали для постоя хату Полищуков. Глашка хотела было пойти по¬жаловаться свёкру на незваных гостей, но тут появился граммофон, сладкие заедки и напитки, и закружилась у бабёнки голова. Намётом в погреб, на огород, и вскоре на столе были пупырчатые огурчики, густая сметана, нежное сальце, колечки колбаски, маринованная щука... А в ка¬быце уже бухтел в чугунке молодой картофель.
Казаки (всё же они были казаки) вели себя пристойно: не волокли её на койку, а наоборот, говорили красивые слова. Особенно заливался соловьём усатый великан с кудрявым чубом: что-де краса писаная, стан – лоза ви¬ноградная, губы – уста сахарные, брови чайками разлетаются... Да мало ли у мужчин слов появляется, когда хотят завлечь и уломать красавицу. Глафира и впрямь была красавица: высокая, статная, с талией и грудью нерожавшей женщины, и нога под ней аккуратная, узенькая. Идёт в пол¬сапожках, бедром качает – казаки шалеют и падают. Емеля, правда, дав¬но не шалеет, больше за нагайку хватается.
Ай, размякла Глашка от внимания. А они её уже королевой, атаман¬шей величают. Эти-то казаки как раз и командовали бандой, потому и граммофон был у них. А прежнюю атаманшу (так они называли женщину для развлечения командного состава) уволили по беременности.
В этот вечер выпито было немало, и Глафире подливали в стаканчик. Она пригубит и поставит, пригубит и поставит... Напригублялась баба, и разомлела так, что атаман оказался в её супружеской постели. Шепчет он ей ласковые слова, обещает горы золотые.
– Что ты со своим казачурой видела? – спрашивает и сам же отвечает: – Огород да поле, козу да неволю. А со мною мир повидаешь, хозяйкой жизни будешь, казнить и миловать дозволю тебе.
И пел он ей эту песню до самого утра, в промежутках между страстны¬ми ласками. К утру протрезвели оба.
– Атаман! – стучат в окно. Пора, значит. Он свесил с высоких перин во¬лосатые ноги, почесал пятернёй за пазухой исподней рубахи густую ку¬черявую шерсть, зевнул широко и вдруг спрашивает Глафиру:
– Ну что, пойдёшь к нам в банду атаманшей?
Вспомнила она свекрови строгий взгляд да свёкра укоризну и тут же постаралась забыть. А о муже даже не горевала. Какая это семья, коли детей нету? И Глафира ответила атаману согласием.
– Ну, тогда подавай быстро на стол снидать и вяжи узел. Смотри-то, много добра не набирай, всё будет новое. Чего моя краля пожелает – добуду.
Заколотила молодица досками окна хаты, замотала верёвкой калитку и вскочила на тачанку, ближе к граммофону. Никому не сказала о своём решении. Но станица не город. К вечеру молва разнеслась и до дальних хуторов, что Глашка, Омельки Полищука жинка, подалась в зелёную бан¬ду атаманшей. На что уж свёкор её, Игнат Полищук, добрый был, а ска¬зал:
– Попадётся, стерва, на глаза – застегаю насмерть!
– Позор страшный на фамилию нанесла ваша невестка, – сокруша-лись родичи. Правда, и времена пошли такие, что позора в казачьем мире не счесть, смертей и того больше. Больше, чем в три турецкие вой¬ны, вместе взятые.
После того случая Емельян не вернулся домой. А Глаха прославилась. Но не в наших местах, а в прикумских станицах. Сначала её просто вози¬ли бандиты с собой, наряжали. Потом она шашку в руки взяла, на коня села и рубалась как казак. А пуще всего любила измываться над белыми офицеришками да красными комиссариками. Вроде мстила им за без¬детность свою. А потом, рассказывают, баба такую подлость взяла, что опоила атамана и взаправду атаманшей стала. Все за ней не пошли, банда разделилась надвое. Глашка с преданными ей бандитами ушла в Прикумские степи и там грабежами занялась. Долго она казаковала, на¬верное, месяцев восемь-девять. Ужасающий след оставила после себя Глаха-бандурша. Много людей загубила. Но и сама наказание понесла справедливое и страшное.
Прознала она про один хутор, где было чем поживиться. В стороне от дорог, далеко от станицы стоял он. До гра¬жданской войны в нём располагался конезавод. Глашкины лазутчики вы-ведали, что на хуторе сейчас нет ни красных, ни белых.
«Лёгкая добыча будет!» – обрадовались казаки и тут же поскакали на разбой.
На месте Глашка распорядилась выскрести все сундуки и похо-ронки жителей хутора. Со свистом и гиканьем бандиты помчались на свою грязную работу. В одной небогатой хате им оказали сопротивление. Кто бы вы думали? Иногородний, кацап! Упал он грудью на сундук, вце¬пился руками в крышку – не оторвёшь! А вокруг детвора мал мала мень¬ше, и все ревут. А жена его, высохшая, длинная, как стропило, баба, пря¬мо взбесилась: тигрицей бросается на казаков, злобно рычит и царапа¬ется. Оторвали кацапа от сундука и повели на казнь. Принято было так в банде у Глахи: сопротивляешься «справедливому переделу имущества» – расстрел, повешение, или бандурша ещё какое наказание придумает.
Закончив «передел», бандиты согнали на площадь народ, в основном баб и детей. А там уже стоит привязанный к столбу мужик этот. Верёвки впились в его тело. Лицо красное, взгляд полон ярости. Вокруг казаки из банды с шашками и с ружьями. И подходит к обречённому, вихляя бёдрами в казацких штанах, Глаха. Глаза злобно сузила, в вытянутой руке шашка. Приставила она её к самому горлу мужика и сквозь зубы процедила:
– Ты, кацапская харя, кому вздумал перечить? Моим казакам? Мне?
И эдак повела лезвием по телу и вниз, будто намечая линию, по кото¬рой рубить будет. И вдруг в полной тишине раздался одинокий детский крик:
– Тятечка! Родненький! Не убивайте его, тётя!
Жена мужика зажимает мальчонке рот, а и сама вот-вот сознание поте¬ряет. Дети постарше молчат, как застыли. Глашка опустила шашку, сви¬репо глянула на женщину и приказывает своим бандитам:
– Повесить обоих! Хату их поджечь, а вы****ков отхлещите нагайка¬ми, чтобы помнили Глафиру-бандершу, – и, тяжело ступая, пошла вон.
Рассказывают в тех станицах про её конец.
Выпили бандиты как-то после «операции», крепко выпили: делили ба¬рахло, дрались, песни спивали – всё как обычно. Потом в беспамятстве уснули. Глашка тоже выпивала с ними, но меру она знала. Влезла на пу¬ховую хозяйскую кровать, захрапела и вдруг чует – палёной шерстью пахнет и дымом. Разлепила глаза – а вокруг уже почти вся хата полыха¬ет. Выскочила она во двор, дико кричит, сорочка на её теле пламенеет. И к речке норовит свернуть. И чем быстрее она бежит, тем жарче огонь на ней. Тут раздался мальчишеский крик:
– За тятьку! За мамку! – и прогремел выстрел. Бандерша упала ране¬ная. А уже алели её волосы, пламя разъедало живую плоть. Глафира го¬рела живьём и визжала пронзительно и тонко, пока не потеряла созна¬ние. А бандиты сгорели все до одного, так и не проснувшись.